[an error occurred while processing this directive]

Рассказы из "ЛК"

Елена Довжикова. Рассказы
Юлия Каунова. Жажда
Геральд Никулин. Кисловодск, картинки памяти
Сергей Шиповской. Айдате
Лидия Анурова. Памяти детства
Лидия Анурова. Я и Гагарин. Вечер на рейде. Сеанс Кашпировского
Лидия Анурова. Мои старики
Геннадий Гузенко. Встреча времен
Геннадий Гузенко. Батальон за колючей проволокой
Геннадий Гузенко. Судьба играет человеком
Геннадий Гузенко. Ночное ограбление
Митрофан Курочкин. Послевоенное детство
Митрофан Курочкин. Закоулки памяти
Антонина Рыжова. Горький сахар
Антонина Рыжова. Сороковые роковые...
Капиталина Тюменцева. Спрятала... русская печь
Анатолий Крищенко. Подорваное детство
Феофан Панько. Дыхание той войны
Феофан Панько. Охотничьи байки
Любовь Петрова. Детские проказы
Иван Наумов. Перышко
Георгий Бухаров. Дурнее тетерева
Владислав Сятко. Вкус хлеба
Андрей Канев. Трое в лодке
Андрей Канев. Кина не будет, пацаны!
Олег Куликов. Шаг к прозрению
Нина Селиванова. Маршал Жуков на Кавказских минеральных водах
Нина Селиванова. Медвежья услуга
Михаил Байрак. Славно поохотились
Ирина Иоффе. Как я побывала в ГУЛаге
Ирина Масляева. Светлая душа
Инна Мещерская. Дороги судьбы
Анатолий Плякин. Фото на память
Анатолий Плякин. И так бывает
Анатолий Плякин. В пути - с "живанши"
Софья Барер. Вспоминаю
Вера Сытник. Тёмушка
Пётр Цыбулькин. Они как мы!
Пётр Цыбулькин. Жертва статистики
Надежда Яньшина. Я не Трильби!
Елена Крылова. Мое театральное детство
Александра Зиновьева. Дети войны
Лариса Корсуненко. Мы дети тех, кто победил...
Лариса Корсуненко. Ненужные вещи
Сергей Долгушев. Билет на Колыму
Сергей Сущанский. Зимние Страдания

Иван Зиновьев

Кисловодск

ТРУДНЫЕ ГОДЫ ДЕТСТВА

 

Литературный Кисловодск, N37-38

"КАБЫЗДОХ"

Семья наша была многодетной. Жили в нищете и вечном недоедании. Иногда выпадали особенно голодные годы, когда казалось, что наступил предел, за которым - небытие. Но каким-то чудом дотягивали до весны. Наступала летняя передышка. И тогда побеждала радость бытия: окунались в приволье степей, таинственность лесов, ласковые объятья любимой реки и азарт мальчишеских игр.

Но снова приходила зима...

Боролся я однажды в детстве со своим двоюродным братом Семёном, напрягался изо всех сил, но он был на год старше, и так хряпнул меня о землю, что порвались нервные волокна в пояснице. Пронзила сильная боль. Встать я уже не мог.

Положили дома на русскую печь, думали, что отогреюсь, и всё пройдёт. Но не проходило, и никакие советы тогдашних сельских "врачей" не помогали. Да и в Георгиевске в те годы ничего не было. Так и валялся я на печи, мучаясь от сильной боли. Временами нельзя было даже рукой пошевелить. А голодали мы тогда страшно. И от отчаяния, от душевной муки просила мать Бога забрать меня к себе, избавить от земных страданий...

Шло время, и надо было жить. По утрам мать, возясь у печки, спрашивала у моего старшего брата или сестры: "Гляньте, живой он там, или нет". Они смотрели и сообщали:

- Живой, смотрит...

- Киньте хлеба ему, - с болью в голосе приказывала мать. Они клали у моего лица кусок и убегали по своим делам. Я молча грыз и тайно плакал, глядя, как тает от горя мать...

И прозвали меня "кабыздох", не со зла, конечно, а искренне желая уйти в мир иной, чтобы избавиться от мучений. Но судьба распорядилась иначе. Я уже мог потихоньку ходить, окончил первый класс. А через три года после травмы мы уехали в Тырныауз, где меня окончательно поставили на ноги...

Но наступило лето 1941-го года...

 

НЕМЕЦКИЙ ПОРЯДОК

Когда разгромили немцев под Сталинградом, то заметались они и на Северном Кавказе. Наши части прорвали их оборону и ворвались в Пятигорск и Минводы. В окружающих сёлах немецкие гарнизоны стали спешно жечь и уничтожать всё, что было возможно, и ночами, степью, уходили на запад. Вот как это происходило в селе Новозаведенном, где мы тогда проживали.

Был тёплый солнечный зимний день 1943 года. Наши солдаты наступали изза леса, но не штурмовали село днём, избегая ненужных больших потерь, готовились к ночной атаке. Немцы с обрывов над рекой отстреливались, сдерживая наши части. На чердаках сидели их снайперы и вели прицельную стрельбу. Красноармейцы из орудий подавляли выявленные опорные точки врага. Но ни один дом в селе не был разрушен, так как солдаты понимали, что там - их родные. Немцы торопливо жгли свою технику: машины, пекарни на колёсах, пробивали и поджигали бочки с горючим, маслом, высыпали в грязь крупы, макароны, сухой картофель. Мы потом только поняли, что в такую распутицу они не могли по бездорожью забрать всё с собой.

Взрослые почти все сидели по домам, а мы, ребятня, радостно метались по селу, почемуто совсем не боясь немецких солдат, да им и некогда было - так они спешили. Я и двое моих двоюродных братьев, Семён и Александр, счастливые, торчали на обрыве у реки и с нетерпением ожидали появления наших.

Сверху увидели, как к мосту направляются около десятка немецких солдат с какимито ящиками. Ими командовал офицер, идущий рядом. Глупые, мы безмятежно подбежали к ним и весело стали скакать рядом. Внезапно один из солдат вышел из строя и повернулся к нам с таким яростным и злобным лицом, что мы от страха окаменели на месте. Солдат что-то рычал и рукой старался сорвать с пояса гранату.

Спас нас их командир. Остановив солдат, он так гневно отчитывал нарушившего строй, что тот нехотя, всё ещё кипятясь, встал на положенное ему в строю место, и они снова зашагали к мосту. Только тогда до нас дошло, какой смертельной опасности мы избежали. Мигом забрались на обрыв и увидели, что немцы минируют мост. Вскоре раздался взрыв. Напуганные, больше к немцам не подходили.

Ночью в село вошли наши отряды...

 

ФЕВРАЛЬСКИЕ МОРОЗЫ 43-ГО ГОДА

Бездонное звёздное небо морозными ночами опускалось над селом и вдавливало снежные крыши в трескучие сугробы, а полная луна ёжилась от холода и заливала мир мёртвым голубоватым светом. Воздух звенел и тоскливо выл, прячась в собачьих будках от ледяного дыхания бездны. И ничего живого вокруг. К утру воздух окончательно замерзал и искрами сыпался с неба, закрывая мир от лучей восходящего солнца. Село просыпалось и с надеждой смотрело на трубы: не появится ли где столб блестящего от солнца дыма. Это значило, что там сумели развести огонь. Тогда скрипели калитки соседских дворов, хрустел снег под торопливыми шагами - шли люди с кастрюльками и сковородками за кусочками солнышка, чтобы и их очаг ожил и подарил дому тепло и надежду...

Такое было, но люди быстро обзавелись кресалами, трутом, и даже мы, мальчишки, таскали в карманах своё огниво. Тяжелее приходилось добывать пищу, многие голодали, особенно беженцы из Ленинграда. Сильно бедствовала и наша многодетная семья. Бродили по полям, отыскивая остатки прошлогоднего тощего урожая. Узнали, что на обильненской земле есть плохо убранное кукурузное поле, и оно вроде охраняется. Женщины по ночам стали туда наведываться. Мать упросила их взять меня с собой.

Ночью просёлочной дорогой ушли далеко в глухую степь и там повернули на земли села Обильного. Было морозно, светила полная луна, на зеленях тихо гуркали не улетевшие на юг дикие гуси, да тявкали мышкующие лисицы. За узкой лесополосой мы нырнули в кукурузное поле и руками стали ощупывать сухие стебли, ища утолщения с початками. Я старался не отстать от женщин и тоже нашёл штук шесть небольших, с ладошку, кочанчиков.

Вдруг одна из женщин сдавленно произнесла: "Объездчик!" Группа с глухим шелестом мгновенно растворилась в зарослях и затихла. Я было бросился за ними, но тоже замер, боясь выдать нас своим шуршанием. Прошло время. Я замёрз и стал искать женщин, даже негромко звал их, но они все кудато исчезли.

Отчаявшись, решил вернуться домой один. Вышел из зарослей кукурузы и мимо озимей с лисами ушёл подальше в степь, там нашёл нашу степную дорогу и повернул к селу.

Крепчал мороз, мерцала полная луна, и я шёл и шёл, не бросая свою драгоценную ношу, предвкушая похвалу матери. Но вдруг всё моё тело охватила тревога. Я напрягся, оглянулся и закаменел - за мною, след в след, шли три крупных матёрых волка, и три пары жёлто-зелёных глаз пронизывали меня насквозь. Мгновенно я стал мокрым от холодного пота, но знал, что ни бежать, ни показывать им, что боишься, нельзя - иначе сразу же разорвут. Этому учил нас отец. И я продолжал идти, не замедляя и не ускоряя шаг. Смертельная тройка постепенно приближалась, и приближался момент их броска. И хотя у меня был нож - подарок отца - я понимал, что навряд ли справлюсь даже с одним. Но согревала слабая надежда, что если ударю ножом одного, и он хотя бы немного взвизгнет, то другие в первую очередь набросятся на него - таков закон волчьей стаи. И я крепко сжимал нож - свою последнюю надежду.

Оглянувшись в очередной раз, я с удивлением заметил, что они немного отстали от меня. И чем дольше я шёл, тем сильнее они отставали, а потом и вовсе исчезли. И я понял, почему: уже слышался тревожный лай собак от бывшей машинотракторной бригады, а там и первая бригада почти рядом. Я воспрял духом, подошёл к воротам и хотел уже было постучаться, чтобы остаться здесь до утра, но догадался, что не пустят - не поверят, что один, без взрослых - такое было тогда время. Я знал, что до утра замёрзну под воротами, и решил идти дальше. Надеялся, что волки теперь уже не появятся.

Но не прошёл и километра, как серые тени вновь возникли за моей спиной и стали ко мне приближаться. И снова мне пришлось пережить только что пережитое. Но судьба сжалилась надо мной: мы уже подходили к животноводческой ферме, что у магистральной дороги возле села. Вновь послышался лай собак, и вскоре серые призраки исчезли совсем.

Пройдя ещё с полкилометра и решившись, я бросился к селу, и бежал так, как после никогда не бегал. Остановился только в центре села, и удивился тому, что не задыхаюсь от бега, и что грудь от такой нагрузки совсем не вздымается.

А было мне всего 12 лет...

 

Литературный Кисловодск, N40

ТЯЖЕЛАЯ СКОВОРОДКА

Трудные были годы. Немцы отступали. Всё разрушено. Отец - на фронте. Питались - кто что и где добудет. И мечтала мать о простой чугунной сковородке, чтобы хоть изредка, да что-нибудь поджарить: стыдно уже было одалживать её у соседей. Вот и отправила она меня с попутной подводой в Георгиевск за такой редкой в те годы вещью, надеясь, что в этот день не будет приступа малярии: сильно трепала она меня в это лето. Добрались до города благополучно. Долго рыскал я по рынку, пока не отыскал и не купил новенькую, только что отлитую из чугуна сковородку. Обрадованный, вернулся к месту, где уже собрались женщины, также приехавшие в город со мной. Телега была перегружена, и хозяин её запретил мне даже приближаться к ней. Долго просил я его взять хотя бы сковородку - слишком тяжела была она для меня. Её он взял, но мне не разрешил идти, держась за задок телеги.

Я умоляюще смотрел на отъезжающих, но они стыдливо отворачивались от меня и друг от друга. Возчик нетерпеливо стегал лошадь, стараясь поскорее скрыться от брошенного подростка: видно, совесть мучила и его.

Делать было нечего, и я решил идти в село лесом, напрямую, так было на 7 километров ближе. Но на окраине Георгиевска меня свалил приступ лихорадки. Я упал у столба, на заросшей улице и потерял сознание.

Очнулся к вечеру. Надо мной склонился мужчина. Увидев, что я открыл глаза, он, обрадовался, облегчённо произнёс: "Живой!" - и пошёл дальше. А я беззвучно просил: "Пить! Воды! Холодно!" Но больше никто не подходил...

Немного окрепнув, встал и шатаясь добрёл до Подкумка. Там долго глотал прохладную воду. Потом лесом вдоль железнодорожного полотна отправился домой. Как добрался ночью до Обильного, что перед нашим селом, я не помню. Дойти лесом до моста своего села не было сил, и я перешёл Куму вброд на окраине. Взобрался на гору и упал на улице, надеясь на случайного прохожего. Но никого не было, и я снова потерял сознание. Очнулся заполночь, добрался до дома, услышал голос матери...

Проснулся к обеду. Мать выжаривала принесённую ей соседями мою сковородку и смотрела на меня запавшими за ночь глазами. Слёз у неё не было: видно выплакала их ночью. Я тоже смотрел на неё и с трудом сдерживался, чтобы не заплакать.

 

МАКУХА

Макуха! Спасительница наша! Конфеты военных и послевоенных лет. Добудешь кусочек жмыха - отжим подсолнечника, твёрдый как камень, колючий от колкой шелухи - и грызёшь, грызёшь его, обсасывая и глотая ершистую живительную кашицу. Не будь тебя - не было бы ни братьев моих, ни сестёр. Не было бы и меня.

Когда прогнали немцев со Ставрополья, то, чтобы не гибли от голода люди, выделили каждой семье в степи по 20 соток земли. Засеяли мы их кукурузой, надеялись на спасительный урожай. Но, как заметили еще древние, беда не приходит одна. Страшная засуха упала на Северный Кавказ. Выгорело всё, даже трава. Как пережили наступившие холода, я уже плохо помню. Но выдержали, снова засеяли свои делянки.

И снова выгорело всё. Кое-как продержались до холодов. Мать с моей старшей сестрой собирали на лесных полянах землянику, продавали её в Георгиевске и привезли оттуда несколько плит этой самой макухи - больше нечего было на такие деньги купить. Вновь нависла над нами жестокая стужа, уже ощутимо глядела голодная смерть.

Впервые мать надломилась. Не пустила в школу: зачем идти, ведь всё равно скоро умрём... Очень тосковал я по своему классу.

С утра мы с младшим братом отправлялись в лес. Вязанка дров - наша ежедневная обязанность. Потом должны были принести с реки по два ведра воды. Всё остальное время - нянчить наших младших двойняшек - Петра и Павла. И на улице, и под горой у реки в играх со сверстниками, и на рыбалках - везде они с нами. Мы с Фёдором любили покрикивать друг на друга: "Иди, это твой кричит!" "Нет, ты иди, это не мой!" - частенько слышали в ответ.

С нетерпением ждали полдень. Мать подавала каждому с пригоршню распаренной в кипятке макухи - наш дневной рацион. На всю жизнь запомнилось, как больно колола желудок шелуха от семечек этой самой макухи. Но ведь выжили, не умерли! И мне до сих пор жаль потерянного, без учёбы, года.

Изредка перед праздниками забегали к нам бабушка или родная тётка и приносили горсти две муки и немного сухих лесных ягод - кизила или тёрна. Тогда мать начинала варить солодуху - жидкое варево из муки и сушки. Мы все с нетерпением ожидали горячей похлёбки, а я буквально прилипал к печке и умоляюще канючил: "Мам, вари пожиже, да два чугуна." - "Отстань! - в сердцах отмахивалась мать от меня, - И без тебя тошно!"...

Много лет потом старшие беззлобно подтрунивали надо мной и, садясь за стол, часто в шутку просили: "Мам, вари пожиже, да два чугуна!" - "Да лопайте вы, агелы! Не терзайте душу мою!" - с болью отвечала им мать. И все понимающе замолкали... После этой зимы жить нам стало немного легче.

 

ДВА ПЕСКАРЯ

В конце февраля заметно прибавился день. Солнце чаще стало разрывать серое одеяло облаков и осматривать безбрежную снежность равнин, решая, не пора ли прогревать остывшие бока земли... И вот задымились первые проталины.

Я, как и все, отощавший за зиму, бесцельно бродил у реки и мечтал, что скоро начнётся ледоход, пойдёт вдоль берегов оголодавшая за зиму рыбья мелочь, и наконец-то мы хотя бы раз сытно поедим. У моста под глинистым речным обрывом увидел небольшую, покрытую льдом лужу. Взял ком земли и от нечего делать хотел сверху пробить корку льда. Но, присмотревшись, увидел двух небольших пескарей, мечущихся в этом мелководье. Обрадовался. Спустился вниз, разбил лёд и стал их ловить.

Извозился весь в иле, очищая лужу ото льда и ловя рыбок окоченевшими руками. Долго потом отмывался в проточной речной воде.

Гордый, принёс улов домой. "Молодец! Добытчик!" - при всех похвалила меня мать. Сварила она пескариков в мисочке, одного отдала мне, другого и отвар поделили на всех. На другой день я обследовал на реке все отмели, но луж с рыбками больше не было.

 

Литературный Кисловодск, N41

КРУТИ ПЕДАЛИ

(Посвящается сельскому киномеханику Максиму)

Недавно по телевидению показывали, что в Дании создали дискоклуб, где можно садиться на велосипед и крутить педали, чтобы вырабатывать электроэнергию для просмотра фильмов. Получалась двойная польза: и физзарядка, и экзотика. Народ охотно шёл на такие сеансы. "Вот нечего людям делать! С жиру, как говорится, бесятся", - подумал я. И вспомнились мне послевоенные годы. Жил в нашем селе толстоватый киномеханик Максим. Летом целыми днями сидел с удочкой на реке, а зимой прорубал полынью в протоке, опускал в неё сетку в виде ковша с приманкой и периодически осматривал свою нехитрую снасть, надеясь поймать немного рыбьей мелочи на уху. Такое было у него подспорье к тощей зарплате!

Раз в неделю он привозил из Георгиевска коробки с лентами очередного фильма, и мы, безденежные, спешили к нему, чтобы поочерёдно крутить динамомашину, так как электричества в селе не было. Сколько было коробок, столько и набирал он ребят - по коробке на брата. А чтобы мы в зале не растворились среди зрителей, он забирал наши пояса до конца сеанса. Брал только добротные, кожаные. Но у нас вообще никаких поясов не было, и приходилось одалживать их на вечер у взрослых. Кинопроектор и динамо стояли в зале, и мы, безпоясные, сидели на полу у стола. Когда подходила очередь, встаёшь и начинаешь крутить тугую рукоятку динамо. Но события на экране так завораживали, что забываешь о злосчастной рукоятке. Тогда зал взрывался негодованием: "Крути, раззява, крути!" Спохватываешься и налегаешь на тяжелую повинность, чтобы снова через минуту-две услышать о себе "особое мнение". Так проходил просмотр каждого фильма.

В кино шли как на праздник, обсуждали увиденное. Гордились "нашими" героями. Любили фильмы про войну и приключения. Киномеханик Максим это знал и часто нас обманывал, вывешивая у магазина афишу, где было что-нибудь военное, не имеющее никакого отношения к фильму. Но мы не обижались, зная его простоту и нищую зарплату, так как она целиком зависела от выручки. И в нашем представлении многие годы клуб, кино и Максим составляли единое целое.

 

Литературный Кисловодск, N57

ПОСЛЕВОЕННАЯ ЁЛКА

Очистилось от немцев Ставрополье. Бои гремели уже далеко за Ростовом. Всё разрушено. С трудом, тяжело, медленно возвращалась мирная жизнь в полуопустевшие жилища и сердца людей. Для нас, бездомной детворы, большой радостью стало открытие школы. Со всего села мы собирали и несли всё, что могло пригодиться в школьной жизни: книги разорённой библиотеки, потрёпанные карты, даже разбитый глобус отыскался.

Считалось, что класс обеспечен учебниками по какому-либо предмету, если их набиралось 3-5 штук. Если учебников было меньше, то мы заранее занимали очередь и бегали к тому, у кого он в данный момент находился, чтобы и минуты даром не пропадало. Поэтому старались запомнить всё со слов учителя на уроках. Тетради делали из старых газет, сами варили чернила.

Но особенно запомнилась нам первая послевоенная ёлка.

Принесли из леса молодой ветвистый дубок, поставили в пустом классе и украсили его самодельными игрушками. В основном это были пушистые кусочки ваты да гирлянды флажков, нарезанных из газет. Но больше всего на этом новогоднем празднике звенела наша неподдельная ребячья радость.

Подарок от взрослых учащимся был всего один - самый настоящий апельсин. Вручали мне его торжественно, перечислили все заслуги в учёбе. Остальных ребят призывали брать с меня пример. Я, смущённый и счастливый, стоял с апельсином в руках и жутко стеснялся своей латанной и перелатанной одежды. Почти все ученики школы подходили ко мне, чтобы потрогать и понюхать кусочек золотистого лета.

После праздника ребята из моего класса провожали меня домой и поочерёдно несли такой ценный подарок. А дома, полюбовавшись, мы разрезали его на маленькие дольки, чтобы всем хватило, и старались подольше посмаковать их во рту, ощущая диковинный вкус. Сжевали даже корочки...

В своей дальнейшей жизни я получал много различных поощрений и наград, но этот послевоенный апельсин я помню и часто рассказываю о нём своим внукам.

 

ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Жаркая весна выдалась на Ставрополье в 1945 году. Старались побольше вспахать и засеять. Пахали женщины на своих коровах. Будили меня в бригаде очень рано: в 3 или 4 часа утра, и я пас коров на выгоне до первого удара по рельсу. Это был сигнал подъёма для остальных. После второго удара, когда уже кончался завтрак, я подгонял коров поближе к стану, где их забирали женщины и отправлялись с ними на пашню. Я наскоро глотал свою порцию и мгновенно засыпал в углу на ватной телогрейке. Казалось, что только закрыл глаза, как снова была побудка, и снова надо было пасти уставших коров. Утром на них пахали четыре часа, после обеда - два часа, больше они не выдерживали, и я пас их до темноты. Мы все старались поменьше смотреть, как женщины умоляли, упрашивали и подталкивали своих кормилиц тащить такой тяжёлый плуг.

Старшая сестра работала здесь же, старший брат возил на быках воду с реки в бригаду, младший - Фёдор - пас телят. Наконец-то мы были относительно сыты (по сравнению с прошедшими зимами), и даже парни и девчата умудрялись по вечерам бегать из бригады в село на гулянья. Настроение у всех было приподнятое

- ведь громили немцев уже в самой Германии. С нетерпением ждали победы...

И вот рано утром объявили: ПОБЕДА! Все на митинг!..

Сбежалось почти всё село. Выступали, выступали и выступали. А женщины плакали. Плакали все: и от горя, что остались вдовами, и от счастья, что мужья и братья живы, и от того, что наконец-то всё закончилось и что начнётся теперь долгожданная мирная жизнь.

А мы, подростки, не знали, куда выплеснуть свою буйную радость, и метались среди взрослых как угорелые. Наконец не выдержали, бросились к реке и скакали там по глинистым кручам. Потом, опьянённые счастьем, побежали лесом к знаменитому Фенину кургану. Там, на плоской его вершине, долго куролесили, пока не утряслось ликование солнечного дня, и мы, умиротворённые, смотрели на родное село, и в души вливалось наступившее с этого дня наше будущее.

 
[an error occurred while processing this directive]