Станислав ПОДОЛЬСКИЙ
СЛЕД ТИГРА
Почти свободные стихи
Кисловодск
2021
к алфавитному указателю
к оглавлению
Книга издана за счёт автора и в авторской редакции
"След тигра" - третья книга "свободных стихов" Станислава Подольского. В неё вошли тексты о бытии человеческой души в современном мире, созданные в период с 1960 по 2021 год.
Автор принадлежит к новой волне поэтов свободного стиха, возникшей в 60-70 годах XX века в России, наряду с такими её представителями, как В. Бурич, А. Метс, В. Куприянов, В. Сидур, Н. Нимбуев.
"След тигра" - первая книга "свободных стихов" на Северном Кавказе в XXI веке.
ISBN 978-5-89421-223-4
Северокавказское издательство МИЛ, 2021
Тираж 100 экз. Первый завод 50 экз.
ИЗ ЮНОЙ ТЕТРАДИ
Полёт уток.
Свист синиц.
Снег на склоне.
Капли первого дождя.
Камень у дороги.
Голос в свежести весны.
Голос в шорохе лесов.
Голос в дальнем далеке
чи-стый...
1975 г.
Смотрите -
реактивные лётчицы
в небе проносятся,
в небе над головой
из последних сил
бесконечных
весенние перелёты!
Подковами блещущими
стая за стаей проносятся,
подковами нержавеющими
Бога жизни и поэзии,
промчавшегося
в небе и душе посветлевших!
Сегодня утром в общежитии
прошёл дождь очень тихий
по лестницам,
и они пахнут сыростью...
А на улице пахнет пылью -
самой первой в этом году...
Я не видел чешское стекло,
но видел воздух - словно его протёрли
влажной тряпкой
и положили на место:
на город, на тополя -
чтобы лучше видны были ветки...
Галки галдят к непогоде,
а иногда от радости,
что нашли кусочек съестного.
И тощие воробьи носятся
как стрижи:
у них большие надежды
на солнечный денёк!..
А на стадионе
укатывают дорожки...
Быть может, сегодня будет письмо?
Быть может, стоит подождать
с отчаянием?..
О прекрасное фиолетовое солнце!
Ты посылаешь землянам свои горячие
зелёные лучи
и жёлтые блики бросаешь
на серые стены!
Ты окрашиваешь в голубое
последние страшные сны
и даришь спокойное
на заре пробужденье!
О замечательное фиолетовое солнце!
Ты сияешь
даже за закрытыми веками,
освобождая души наши
от чудищ и слепых тревог!
Как хорошо, что твои золотые зарницы
я встретил ещё и сегодня,
о чудесный,
белый, как серебро в голубом,
как фанфара зовучая,
диск!
1960 г.
Вот грохочет вдоль улицы
торопливый зелёный трамвай.
Так грохочет весна
вдоль улицы!
Я заглядываю в скользкие
окна трамвая.
Так заглядывают встречным
в глаза.
Я вижу чьи-то туманные лица
в ореолах мигающих окон.
Так думают мимоходом -
между домом и фабрикой.
Кто-то улыбается мне внезапно.
Так угадывают друга
в незнакомце.
Мой взгляд, как на привязи,
спешит за трамваем.
Так провожают глазами
возможное счастье.
Зелёный трамвай подмигивает
голубым - на повороте.
Так договариваются о встрече.
За углом долго ещё грохочет.
Так грохочут воспоминания.
Иду своей дорогой.
i
Рассветный розовый
прохладный палец
коснулся чьих-то
пасмурных бровей -
и они оказались
так себе, наклеенными...
И облака сползали без задержки
с задумчивой улыбки неба
куда-то туда, на запад,
за сумрачную гору горизонта
(быть может, чтобы подождать
другого часа, поудобней)...
И трубы курились,
словно трубки дровосеков,
которые присели отдохнуть
под сенью поседевших за ночь крыш.
А так как где-то
спокойно лаяла собака
и город еще не сбросил
солнечные листья,
то он совсем казался лесом,
в который сонно забрели дома.
ii
Вот в городе
проснулись окна
понемногу,
начиная откуда-то
с вершинных этажей.
А там, внизу, коротыши-дома
потягивались и толпились,
расспрашивая, нет ли новостей?
И лысины тянули к солнцу:
- Согрей, пожалуйста!
Подкрась скорей!..
Постойте, что это
за страннность, в самом деле?..
И все увидели,
что крыши поседели
от каких-то своих
ночных, наверное,
глубоких и тайных
переживаний...
iii
А фабрики,
чумазые, как фабрики,
перекликались по порядку номеров,
выбрасывая вымпелы дымов.
А фабрики равнялись, торопясь,
на рыжий флаг - над главною трубой.
Им было некогда переживать: они ведь
еще и не ложились спать.
Им было некогда: они ведь
твердо знали,
что делать им,
почём и для чего.
Они ведь верили: придет ещё
пора переживаний тонких
и вежливых сравнений срок,
а нынче время
потеть над наковальней грубой.
Они в металл вгрызались зло
и желтозубо
смеялись окнами
на огненный восток!
1963 г.
Время, когда женщины
стали вдруг
снова красивыми...
А наркоманы
решили экономить
на наркотиках...
Когда мужчины
стали похожи
на мужчин...
А сплетники
впервые за долгое время
заговорили полным голосом
о чем-то безобидном.
Время, когда
канувшая в толпу женщина,
одетая в тряпку цвета
древней бронзы,
оказывается единственной
невозвратимой потерей...
Когда свет счастья
не кажется
слишком ярким.
Время, когда нежные
больше не боятся
боли...
Время дождей и щедрости
мира и человека -
время весны.
Так проходит по улице случайный
свадебный и похоронный
армянский оркестрик,
где зурна рассказывает,
приплясывая и грустя,
где барабан или бубен
отсчитывают времени
легкий шаг,
где кяманча
ткет свою собственную
пленительную линию
или размазывает краску звуков
за спиной у зурны...
Где пахнет тысячелетиями,
где кричит мгновенная боль,
вспыхивает внезапная нежность,
а тоска и любовь
неожиданно похожи друг на друга.
Где каждый знает, что делает.
Где все прислушиваются,
чтобы не загораживать дорогу идущему,
где поэтому каждый слышен,
хоть все говорят об одном
и одновременно.
Где древность не мешает
пройтись по автомобильной магистрали
сквозь сутолоку поп-ансамблей
и разученную приподнятость стосильного
симфонического парада...
Так вот случайный
проходящий по улицам
свадебный и похоронный
армянский оркестрик
сочиняет,
где за тысячи лет
не забыли звучания
голоса человека.
1967 г.
В степи шелестящей
Бештау стремительно-стройный
сумрачно высится,
как пятиглавый собор
нездешнего зодчего,
посвященный началу творенья.
А багровый бурьян
в изумруде озимого поля,
окантованного
ультрамарином сгустившихся сумерек,
надрывает душу сравнением
с росой выпадающей
боли
или любви
Лейлы и Меджнуна.
Вон девчонка-славянка
мчится вдоль пыльного тракта
за автобусом, в котором уехал
её дружок из аланов...
И волосы её мерцают
зелёным и белым огнем
на лету.
И вздымаются груди незрелые
курганами круглыми, смутными
нетронутых тайн вековых.
И ноги мелькают
форелькой серебряной.
И сияют глаза золотые
сквозь летучие заросли
молодых ковылей...
Вон, смотрите, смотрите!
В вихрях ветра и времени,
вся в пыли, вся в заре,
мчится славянская девочка,
ликуя,
за жёлтым автобусом
отошедшего детства...
В тенистой глуши
куста сирени запущенной
белесый мальчик сбирает
цветки пятилепестковые
(на счастье, видно)
с грузных гроздьев
грустно-лиловых...
В душистой тиши,
в пушистой глуши лепечущей
извечного, беспечного,
сердечного
детства и одиночества -
мальчик внимательный,
никем не замеченный...
Позвать его, что ли,
к столу -
черешней первой
полакомиться?..
Знал ведь я раньше,
как звать мальчишку,
да вот - за века -
запамятовал...
Хочу упасть на каждой улице,
и руки спрятать в переулке,
и мостовою быть...
Ходите, ездите, возите,
раскатывайте,
словно теста ком на пышки,
давите шинами и каблуками,
и шпильками, как шилом,
прокалывайте дырочки во мне...
Вот только сердце...
Его не раскатать, не раздавить...
Вот разве -
придут рабочие
и вывернут ломами,
и вывезут на свалку городскую.
А я останусь -
синий, бессердечный,
приштопанный к булыжной мостовой...
И бешено крутящиеся шины,
как кисти сумасшедших живописцев,
меня, как холодок ультрамарина,
по городу дневному разнесут...
Люди убивающие поэтов,
вы живы,
как клопы в коммунальной квартире.
Меняются формации -
клопы остаются,
похожие как капли
крови.
- Где тут щель поудобней?
- Работы
по специальности кусать!
- Клопы багровей поэтов,
а значит революционней!
К чему венец из терниев -
страшнее собственная кровать!
Ползут прямо к сердцу -
алый лакомый кусочек...
А кто-то взял и повесил -
светит в прихожей
электрический клоп
вместо лампочки...
Мои пальцы в крови.
Моё сердце в крови.
В моих искусанных глазах
пламенеют и жгутся
восходы и закаты.
Давлю клопов,
поливая простыни
собственной кровью.
В сутки -
десятки судорожных кадыков...
И пьеса Шостаковича - по радио.
И вежливость, и точность взмаха,
и халат стерильный,
и ласковая выдержка в глазах
(как удержаться, чтоб не взрезать
вот эту худенькую шею?!)...
Он брадобрей?
Или садовник?
Или пчеловод?
А может быть, убийца на покое?
Куда девались полицаи?
И полицаи от литературы?
И гибкие цирюльники режимов,
специалисты по "бритью голов"?
И мелкие, и те что покрупнее,
уставшие застирывать халаты
от бурых пятен и последних взглядов
затравленного вежливо "клиента"?
Растят герань?
Балуют ребятишек?
И правят бритвы на шуршащих ремнях,
и ждут "клиентов" так меланхолично,
и, наслаждаясь золотистым пеньем,
спокойно перевыполняют
заниженный - ну, просто смехотворно! -
такой привычный "план по кадыкам"?
Должны же ведь бежать они куда-то!..
А он молчит, такой невиноватый...
А он молчит совсем не виновато,
наш старый, наш усталый парикмахер...
1962 г.
Закинул невод путешествия
в великие
глубины Скифского моря
я
и вытащил
в ячеях сребристо-жилистых
улыбку турчанки юную,
обугленную
разинскими поцелуями -
подобную эллинской амфоре,
и удивление народу,
воспитывающему
среди железного гула работы
заклятых поэтов
и маленьких танцовщиц златогривых
летучее воинство...
1976 г.
I
Я был в кино.
Там шла кинокартина
о чьей-то
обыкновенной и спокойной жизни.
Там не было тебя.
Шел дождь,
и кто-то в комнате
никак не понимал
другого, такого же,
который тоже
никак не понимал...
II
Сеанс окончился, я вышел.
Шёл спокойный снег.
Обыкновенная бесформенная ёлка
торчала, вся в огне,
на главном перекрёстке.
Транслировал обыденный мотив
у ёлки хрипловатый репродуктор.
Обыкновенные толпились люди,
но не было тебя...
III
Я, словно раму,
открыл оранжевую дверь
и в ресторан вошёл,
как вежливый портрет.
Там было дымно,
блуждали сквозняки,
салфетки теребя.
Там барабанщик,
розовый как тыква,
бил в барабан.
Там не было тебя.
Я ел и пил, и слушал,
как обычно,
смотрел, как дым клубится голубой,
как улыбались женщины
привычно,
Как кто-то веселился
сам с собой,
как не было тебя...
IV
Я возвращался
полутёмным городом.
И "мировые вопросы" в тот вечер
пролетали мимо,
как над крышей душной
косой и неопасный град.
И что-то чистое,
спокойное и грустное
хотелось мне
на снеге начертать...
И не было тебя...
За человеком крадутся воспоминания
по пятам:
запах травинки, присохший
где-то между первыми
страницами...
За человеком крадутся
воспоминания по пятам:
чьи-то глаза,
тёмные от сострадания
(чьи же?)...
За человеком крадутся воспоминания
по пятам:
как впервые открылось выражение
"пот - градом"
и как позабыл его...
За человеком
крадутся воспоминания по пятам:
два-три приступа счастья
(их вспомнить труднее всего)...
За человеком крадутся воспоминания
по пятам:
- Стойте! Там стреляют!
- Стойте же! Там чьё-то сердце!
- Чьё?
За человеком крадутся воспоминания
по пятам:
звонки, гудки,
прибытия, отправления,
и поцелуи мимоходом
(вы пробовали хину?)...
За человеком крадутся
воспоминания по пятам.
За воспоминаниями
торопится человек.
По городу моего сердца
ходят люди в кованых башмаках,
ходят люди с перекошенными
(от времени?)
лицами,
ходят грубые
люди-загадки.
Это крадутся воспоминания...
Прогоните!
Убейте их!
Я их люблю...
1965 г.
Вдоль дороги на Север,
и по степи,
и на горах, повыше -
шиповник развесил
свои железные колючки
и светлые лоскутики цветов -
как будто роза убежала
от жадных взглядов торгашей цветами
и пышных рифм работорговцев словом...
Как Золушка, цветы переоделись
и ощетинились остротами колючек.
Их больно мять,
не просто их сорвёшь.
Да и зачем?
Ведь всё равно увянут...
Ах, степи, степи!
Эх, высота, сурово смотришь ты,
свои пути ты сединою стелешь.
На высоте цветы просты,
да стыд острее...
Шиповника цветы душисты.
Не стоит их срывать!
Вдохнул их чистоту -
и уходи мужать
степями - в высоту,
к снегам,
дорогою на Север.
И куст светящийся
чертополоха
в живом вазоне,
глиняном, необожжённом,
благоухает и цветёт
укромно
и всё-таки на равных
с грозной
охапкой свежих до озноба,
охапкой звонких и лиловых,
охапкой бурых и огромных
июньских бурь -
в живом вазоне,
обёрнутом в лазурь...
1970 г.
Падает редкий дождичек.
Бреду, бесшумный как молния,
(вонь и пепел
и раскаты боли
были, будут.
Всё ещё далеко
позади).
Бреду и голой ступней ощущаю
теплоту обожженной почвы,
острые покалывания камешков,
кривизну, и тяжкость,
и человекообразность
планеты...
Это и называю счастьем.
1970 г.
ЗЕЛЁНАЯ ПРОВИНЦИЯ
В сё что люблю: утро, и день,
и вечер, и ночь обожжённую кованую,
и ветра струенье таинственное
в лёгких мира, неустанно пульсирующих,
и полыханье плещущихся
в проруби синей
голубей, то тревожных,
то раскрывших небу объятия,
и хрупкое утро в ладонях коричневых
дорожного грохота
или мгновенной немыслимой
травяной тишины -
всё в дырочках звёзд угасающих,
всё в уколах, всё в посвистах
искрокрылых синиц,
и румянец широкий
на щеке придремавшей горы
(не забыть бы ещё озерцо
синеглазо-заоблачное
и щемящее красотой кружевной
восходящее деревце!)...
Всё-всё, что люблю,
перечислить внимательно,
милых сердцу и разуму
ненаглядных примет не теряя,
чтобы Книга любви проявилась
объемом и радостью
в вихревую густую Вселенную,
шелестящая, мощная, искренняя,
золотясь уссурийской тайгой,
где витает душа моя мглистая,
или Космоса вздох световой...
Брат мой Книгу читает со мной!
Золото южных предгорий.
Дуги предвьюжных предгорий.
Мощь и текучие склоны
влажных предгорий Кавказа.
Детскости складок укромных.
Зыби степей. Колыханье
нежной земли океаньей...
В проруби ясного света,
в осени и закате,
волны предзимних предгорий
душу мне надрывают
ласкою великаньей...
Здесь, в океанской зыбке
гор и землетрясений
детство мое качалось,
выросло и промчалось,
выросло и ушло.
Ручей в заросшей балке.
Паденье хрупкое невидимой воды.
Шептанья, шорохи и плески.
Поцвиркиванье птицы в тишине гремучей.
Полёт безмолвный траурно-стеклянной
запоздалой стрекозы.
Промельк бликов острых
средь осоки мёртвой:
вода летит со звоном -
конвейером битого стекла.
Теней сплетенья.
Теньканье и треск пичуги ранней.
Собранье трав, козявок, мурашей
у трепета воды.
Две вербы - бабами - раскидисто увязли
в овраге, в тине, в тени, в облаках,
бессонно пьянствуют, витийствуют и дышат,
и явно слушают, и всё на свете слышат,
и, раскорячившись, заполнили овраг,
и стерегут ручей:
он их, пока незрим, он свеж, пока ничей.
Зверь замер в глубине оврага,
подобный тишине, мохнатый, тёмный,
огромный - в зарослях укромных,
приник, прислушался к воде,
как будто сам к себе,
дрожит от свежести - предугаданья:
в нём брезжит искорка сознанья!
Все настороженно друг друга чуют.
Все здесь живут сторожко,
все кочуют
в молчании.
Одна вода шумит
беспечно, сладостно, витиевато,
чиста, остра, свежа, проста, собой богата,
собой полна, сама себя несёт,
сочится, плещется, уносится, течёт
и мчится сквозь весну и лето в осень,
себя раздаривая на ходу - и вот
овраг, душа, вселенная - живёт...
1970 г.
Первая заповедь - вторична.
Старые записи - первичны.
1970 г.
Ледяной цикорий - в кровном
золотом смятенье трав -
вот моя поэзия!
И жёлтым пламенем плюющийся ручей,
и гнётом пламени расплющенные лужи,
и мускулы бурьянов проливных,
вгрызающихся в жёлтые пески
и в жжёное приспущенное небо.
И Доном зелёным бредущая
баржа пузатая.
И домики под красной черепицей -
крыжовником обрамленный посад.
И мощный лозами живучий виноград.
И жуткая жаровня солнца,
повисшего как раз напротив лба.
И - заалевшею струной - судьба.
Медные склоны вечерние
грузных предгорий
прежни.
Ропот тележный
мерный.
Медленно
сумрачные тополя полощутся
в редкой синьке неба.
Немо.
Пусто.
Беззвёздно.
Просто...
Простор - хоть глаз выколи.
Издали
острые два фонаря
колют пустые глазницы
ангела смерти -
демона ночи, парящего
над безутешной землёй,
скорбящей и стынущей,
как сердце Лермонтова
Солнце палёное в облаке догорает.
Заката же на земле хвойно-медной больше,
чем в небе простынном.
И пошли-побежали поля
с зеленцой бледноватой свеженькой
меж двух речек: железнодорожной
и влажно-стальной,
где вода переполнила русло
и топит терпеливые
берега заливные в тишине травяной
и дороги, истоптанные
сапогами досужими,
от Ростова по узенькое сельцо
"Морской чулок",
где новенькие домики бледно-розовые
тесно прижались друг к дружке,
будто места на земле не осталось живого,
кроме мозолей соседа да болотистых огородов
вдоль Миуса-реки,
где многотысячные одинокие рыбаки -
горожане в старинных фуфайках
и ватниках беженских
идут в наступление тучею
на рыбу преступно-живучую.
Зябкость. Бедность. Свежак от лимана.
Зеленца и щемящая милость
земли отсыревшей.
Половодье водицы степной,
окружившей курган насыпной
у платформы "Танаис",
где царила степная легенда,
словно аленький пляшущий
в придорожной низинке
костерок ребятни беспризорной,
где поодаль, за степью просторной,
мне сияла закатная чистая
песня дудочки, Богом утерянной,
над вечерней воздушной сиреневой
непомерной летящей землёй...
Апрель 1987 г.
МОТЫЛЬКОВЫЙ СЕЗОН
Полно бабочек.
В ноздри лезет
какая-то едкая
моль.
Этот воздух вечерний
переполнен сухим
мотыльковым мельканием.
Открыл рот
чтобы выдохнуть
или высказаться -
вмиг влетел мотылёк
и капустница вылетела.
Этот ветер ночной
состоит из дрожания крыльев,
из пыльцы вековой
и бензиновых выхлопов
без примеси
кислорода.
Прохожу,
задыхаясь мотыльками,
прекрасными,
как легкокрылая смерть.
Я в детстве,
мотылька увидев,
бросался не раздумывая вслед -
поймать, потрогать,
разглядеть, присвоить,
и, может быть, понять.
Теперь гляжу -
огромный мотылёк
тигровой масти...
Пусть его летит...
К чему спешить,
хватать, стремиться
загнать, кривиться?..
Пыльца на пальцах.
Сломанные крылья.
Размазанный узор.
И сожаленье.
И угрызенья совести
за гибель
не для тебя летящей
красоты.
1
Королёк вечернего города
блещет,
пришпилен телеантеннами
на склоне чёрном
горячей горы.
А за окнами плещутся
голубые, зелёные
капустницы телепрограмм,
выламываясь наружу -
на улицы, на лужи,
где мотылёк дыхания
трепещет у рта прохожего...
Слово - правда
слово - ложь его
в нём,
как в коконе цельносвитом:
изо рта его
слову не выпорхнуть...
В ноздри ж ловится
моль автовыхлопов.
2
Что-то бабочек многовато:
вдыхая туман,
объелся капустниц.
В лёгких от крыльев
багрово и густо
(крыльев негнущихся
острых как лезвия).
Глотке и сердцу
от крыльев болезненно.
Мечты,
коконы трамваев,
мотыли самолетов,
отлетающие вечера,
просто бабочки нежные,
непонятные, бесполезные...
Женщины, расцветающие
после работы
крылышками резвыми
брачных полётов.
Ночные случайности
ломятся,
словно на свет,
словно на смерть,
в глаза.
(Фонарь там парит
или огромная
сверкающая слеза?)
И витает сердце
бабочкой розовой
во мгле
на громоздкой, ночной,
предгрозовой,
пересохшей Земле.
Город очи
ночных фонарей,
словно бабочек огненных,
на столбы придорожные
нижет.
Тяжко дышит
тяжко-рыжий
махаон ночи,
подрагивая полуплоскостями
космоса,
осыпая созвездия, сверкающие
как слова.
В огне порхает
моя голова.
Пока на душу
не опустилась
чёрная с белым летунья
Мёртвая Голова.
Этот мир мотыльковый
трепещущий
рассекает мне крыльями
сердце
не хуже опытного боксёра
или профессионального
мясника.
Не знаю
как там насчёт
дождей мотыльковых
или ветра, поднятого
мотыльковыми крыльями,
только скоро
конец сезона.
Если даже Земля
вздрагивает от землетрясений,
подобно кокону тяжкому,
чреватому грядущим
полётом...
Щебечущие кроны воробьиных стай.
Поющие деревья воробьиные.
Пинькующие груши воробьишек.
На черных сучьях распустились
прозрачные цветы воробышьего свиста,
воробышья певучая листва -
воробушков летучая братва,
трепещущая
под дождичком сквозящим декабря...
Кто сказал, что соловей лучший?
Лучше - щебечущие тучи воробьиные
в пасмурном декабре!
Ах, в этом певчем сброде -
мелодии дождя и чистоты
и щебеты горячих сковородок!..
Ах, черные жаровни декабря,
врастающие ручками в асфальт!
Ах, светлый птах переполох
и посвист птах промокших!
Ах, спевка, раскалившая проспект,
погрязший в декабрях!
Ах, спевка чёрная жаровен раскалённых!
Ах, в репродукторах ветвистых вздорный
скандал и гвалт курносых тех продрогших птах,
пригревший
прохожих декабря...
Рывок в гремящем жестяном коробке
на двести двадцать километров,
едва касаясь сурового дороги полотна,
от поля к полю, мимо поля, среди полей
в обществе шести мудрых
идолов темнолицых, беседующих
о планетах, о планах зимней овечьей случки,
о допустимых пределах
аморальности сослуживцев,
о женщинах, гормонах и о
пленарном заседании в четверг,
припоминающих то времечко -
сквозь дождик - золотое,
когда они ещё качались деревцами,
живые, несмышлёные, несрубленные
для служб, и вер, и культовых затей...
Так и проносится в глазах и в сердце
коробочка летучая "Ветслужбы",
шесть идолов, шесть служащих, шесть вещих
перунов,
шесть кочующих заноз,
и поля темнолицые ладони,
и поля клочковатые надкрылья,
и поля беркутиного полёт...
СЕМЬ ОСЕННИХ МЕДИТАЦИЙ
Я уходил из дому,
когда солнце уже нагрело землю,
согрело, но не обожгло.
И воздух влажный
наполнил долину лёгкой дымкой,
смягчая светотени,
лаская предметы,
мерцая и зыблясь,
и складывая пространство,
подобно кисти
безвестного живописца
школы чань...
В такое время
ушёл я из дому.
В такое и таким.
Таким и остался.
На тонкой корочке каменной
живёт человек,
на плёнке земли,
над бездной и в бездне
мгновение тлеющее.
Воздвигаем наши
города и хитросплетения,
пирамиды и партии -
на тонкой корочке -
плесень -
над бездной
и в бездне...
Памяти Льва Толстого
Самый простой человек -
хороший,
самый простой -
праведный:
пахарь и слесарь,
сварщик и каменщик,
плотник и вагоновожатый -
самый простой человек, добывающий
хлеб свой, солёный без меры,
и соль свою насущную, каменную...
Памяти Иисуса из Галилеи
Вор и убийца,
учитель и журналист,
начальник и служащий,
печальник и тружащий -
любой человек
правее меня,
и честней,
и чище,
и праведней,
ибо не было дано ему
отмыться и оглядеться,
выспаться и задуматься,
познать и - насытиться...
Тлеющее мгновение...
Не успел узнать себя.
Не успел познать любимую.
Не успел вызнать, чем жизнь красна.
Не успел как следует
с вами познакомиться,
мои мучители -
мои учителя и врачеватели,
а уж прощанья пора настала,
и пуст перрон ещё до убытия,
и не успел призвать провожающих,
и слово "прощай" серебряное
лёгким облачком
леденеет в пространстве незнаемом...
Сосны - это стрелы,
посланные небом
в землю,
чтоб укорениться, -
жители земли.
Люди - это стрелы,
посланные в небо
землёй,
чтоб укорениться, -
жители неба.
Разум - это стрелы,
посланные миром
в сердце,
чтоб укорениться...
Все мы - стрелы в стрелы.
Все - свистим - друг в друга,
чтоб укорениться, -
жители друг друга,
жители себя...
Вернувшись с чужбины,
из дальних чумных городов,
сходил я с поезда
и воздух душистый глотал,
стекавший со склонов
сквозь гущу трав и цветов, -
и грудь саднило неясным
предчувствием счастья...
Теперь выхожу из поздней
пустой электрички.
И воздух по-прежнему свеж,
хоть нету в нём аромата...
Вот так сходить бы
ещё и ещё раз
платформой покатой
и, воздух вдыхая
холодный и тёмный,
идти и идти без возврата...
1975 г.
Избитый жизнью,
смертно усталый,
под крики женщин кухонные,
под визг перетянутых нервов
присаживаюсь к столу
в поисках красивых обобщений,
освещаемый беспощадным взором
солнечного прожектора,
осенённый неясным сиянием
гор, немотствующих за рекой...
1978 г.
МАРИНЫ
Я видел чудесный сон:
море ломилось к скалам в приятели,
а потом, в другом настроении,
обнажало свои призрачные глубины
каждому встречному
лживо и доверительно...
Я видел чудесный сон бледно-зелёный.
Я видел чудесный сон:
горы, поросшие лавром и туей,
и ещё чем-то вечным,
вернее, вечно черно-зелёным,
и потому мрачноватым по колориту
и по характеру...
Я видел чудесный сон шелестящий.
Я видел чудесный сон:
пловца в блекло-зелёном небытии,
опасно доверчивого,
путника потного, влюблённого
в кручи и омуты - бескорыстно...
Я видел чудесный сон, колючий и ветреный.
Я видел чудесный сон,
оплаченный мириадами мелких "да"
на бесчисленные "дай" и "надо".
Я видел просторный сон.
Я видел, и только...
Потому что так и не было сказано
решительное "да"
лукавому бесу пространства.
Я видел чудесный сон сокрушительный
по имени Побережье.
Здравствуй, беспокойное,
здравствуй!
Вот и снова пришёл я к тебе,
единственная братская могила
для любви и линкоров
вымирающих.
Здравствуй, неспокойное,
Здравствуй!
Здравствуй и прости нам
нашу малость,
нам - человечкам и буксирам
бензиновым,
осторожно свершающим
по глубинам и радугам,
по надеждам и радостям
под норд-осты
и реквием
по твоему бесконечному
океанскому трепету
свой трудовой каботаж.
В стеклянном кубике,
как в табакерке,
продаёт коктейли рыжая
портовая девчонка
с зелёными летящими глазами,
с глазами, словно в них
водовороты,
с такими длинноногими ногами,
с такими, будто в них
по твисту скрыто,
с улыбкой, неожиданной,
как выстрел,
с такой,
как будто некогда улыбке...
Она, как птица, бьётся за прилавком.
Она, танцуя, продаёт коктейли
за часом час,
за утром, день и вечер -
охрипшая от сквозняков и пива,
среди блестящих столиков и джаза -
девчонка эта - рыжая с зелёным,
прибрежная, как памятник русалке, -
в стеклянном кубике,
как в табакерке.
1964 г.
В се живут
на берегу.
И нету дома,
тонкие стены которого
не дрогнули бы однажды
под ураганом
судьбы.
Вот и ты ожидаешь
прибытия,
как я отправления.
Все мы на берегу...
Захмелевший и жирный,
ухмыляющийся и босой,
пробуждаясь, и засыпая,
и вновь пробуждаясь
с мечтою о сне
на берегу своего
несбыточного
океанского будущего,
имею право, подобно
тоскующей волоокой грузинке,
заметить с горечью:
"Но зачем пережил я тебя,
любовь моя!"
Очертил тенями я
раскаленные булыжники пляжей,
гуртами уходящие
во влажную вечность
моря,
рокочущего спозаранку...
Окружил я сиянием известняковым
девушек обугленных
на берегу -
словно ветки орешника...
И женщины сладостные
усеяли побережье,
словно землетрясения отрясли
грушевое дерево автострад...
И мужчины
валялись и ржавели там и тут,
подобно смуглым кинжалам...
Совместил я горы, и берег,
и воды, зеленеющие к глубинам,
и чёрные волноломы, усеянные
порослью человеческой...
После - гальку людскую
набросал у уреза воды,
шелестящую,
словно встречный прибой.
И только море -
само
мощно вторглось на лист
дыханием необъяснимого.
Только море
затопило глаза,
смывая мусор и запятые.
Только море зыбкое
дохнуло неистощимой свежестью -
словно любовь!
Только море
плеснуло соленым
в стихи
и ускользнуло
от узнавания...
1976 г.
Красивые как боги.
Как боги щедрые.
Искусные и весёлые,
мстительные и безумные,
ласковые и
забывчивые, словно
тысяча языческих богов,
эти люди, как боги,
не знают только тайны
сострадания.
Девушка в зелёном платье травы
с юго-восточного склона новороссийских гор
спросила меня:
"О чем говорит ветер?"
Ветер пах дымом
и морскими течениями,
полынью и загадочными
духами за восемьдесят копеек
(я никогда не встречал
сумасшедшее аромата).
Губы были вкуса росы, притаившейся
на терпком листке акации
(но в это никто никогда не верит).
Кустарник шумел и царапался.
Сердце кайлило грудную клетку,
замирая от встречных ударов.
Небо рушилось.
И тело горы
колебалось и вздрагивало под ногами.
А если все-таки вспомнить,
о чем говорил ветер...
Но я позабыл память
на губах девушки
в зеленом платье травы
с юго-восточного склона
новороссийских гор...
Да-да, я уйду от тебя
к другим женщинам, которых люблю,
но ещё не встретил,
к другим рассветам,
встреченным спозаранку
(мы ведь слишком рано ложимся,
чтобы вовремя встать!),
как покидают для волн океана
эту волну -
и это зовётся плаваньем...
Я покину тебя,
чтобы снова увидеть
твою высокую тень
в серых сумерках лестницы,
чтобы снова сверкали
на ладонях искры
твоих рассыпавшихся поцелуев.
Я уеду долой,
чтобы вновь не убить тебя.
1965 г.
В прибрежных горах над Понтом Эвксинским,
затаившимся в непроглядности ветреной,
в желтоватой пустыне,
зеленцой поджигательной схваченной,
сквозь карки ворона трёхтактные
полянка открылась взгляду невнимательному,
солнышками шестипалыми усеянная,
звёздами о шесть клинков
горчично-сиятельных
в тумане блуждающем, валящемся
на головы гор простоволосых и путников...
Над морем в горах, изъеденных
морем, погодой и временем, -
юное вешнее воинство,
в тишине первородной воскресшее
накануне атомных поединков
надвинувшихся
могущественно-беззащитное...
Апрель 1985 г.
А официантка играла
лимоном
зе-лё-ным -
в мяча!
Подбросит - и хлопнет в ладоши.
Подбросит - подпрыгнет и хлопнет.
Подбросит - и машет подолом
повыше коленок.
Поймает - и снова подбросит,
и машет подолом,
и детские плечи в зелёном горят свитерке,
Подбросит - и ловит.
Подбросит - и снова - подбросит -
и хлопнет в ладоши.
Поймает - подбросит - и машет подолом -
как пляшет - с зелёным лимоном - зелёная
в свитре девчонка - в зелёном
прибрежном кафе...
1965 г.
В сё больше и больше на улицах мусора
цвета табачных листьев.
Всё чаще и чаще снится дворникам
жёлтая птица
прошлогоднего ревматизма.
И ветер продрогший
заметает сравнения, похожие
на бумажки с чужим бисерным почерком.
И мелодия опустелых базаров:
ботва, огрызки и сломанная свистулька -
путается под ногами.
И автобусы близорукие топчутся,
перепутывая маршруты -
"туда", "обратно".
И за дальним поворотом скрылось
слово "любимая"...
1965 г.
Одиночество бродячее вечное.
И любовь не спасает.
И никто не сужен в этом пути.
Весь день, всю жизнь - одинокий пловец
в одиночестве ветреном.
Где же близкий роднец,
с кем нетрудно молчать:
дочь, отец или солнце рычащее,
воздух, громадно струящийся,
горы, трава побережья,
ручей - одержимый болтун серебристый,
простора живое безмолвие,
восход осторожный острожный,
закат разъярённый тревожный
или блеклый, усталый - любой?..
Я Улисс, заброшенный странствием
на остров грусти космический:
откуда - забыто - куда?
Где Итака родная, Телемах, Пенелопа?
Остров грусти просторной мне выпал -
космос чёрный рушит прибой свой у ног:
туда уплывают, оттуда нет вести живой,
только свет или камни блуждающие
выбрасывает иногда
на берег плачевный
чугунная злая вода
30 мая 1989 г.
Забыл часы дома -
открылась свежая ширь -
со снегом и горами,
с ветром и перелесками,
с "вчера" и "сегодня",
с сиянием сирым
над горными склонами,
с любовным свиданием вдали,
у заката, -
настоящая жизнь,
не дробленная
на песок секунд,
неразъятая, как скала...
А ведь только-то -
забыл часы дома,
только-то и всего...
1975 г.
Сижу у моря
в ожидании метафор,
слепо-глухо-немой,
в огромном запахе моря,
в маленькой вони отхожих мест,
задыхаясь от воспоминаний.
Есть широкая тайна, колеблющаяся
в пределах сине-зелёного спектра.
Если тайну убрать -
останутся грязные и пустынные
полмира -
только тайна их существо,
тайна, у кромки которой
складываем мы свой каменеющий мусор,
надоевшие боли свои,
всю угрюмую бренчащую мелочь
дремучего быта,
тайна, у которой
скользим по поверхности,
не задумываясь, откуда пришли
эти волны, эта мощная власть глубины...
Есть широкая тайна, колеблющаяся
в пределах инфракрасного
и ультрафиолетового...
1965 г.
Ночной грузовик проносится, как крушение.
Видно, тяжёлый груз
на сердце и в кузове.
Видно, путь только начат.
Видно, никто не ждёт,
прижавшись к холодным стёклам.
Видно, железные пальцы
на горле руля.
Кружится чёрный ветер.
Только и слышно -
взрывы в моторе.
Только и виден -
алый приказ светофора.
Ночной грузовик проносится, как крушение.
1964 г.
ЭЛЕКТРИЧКИ
Электричка - ящерицей зелёной -
пробегает меж весенних и влажных холмов,
убегает, обегает, шныряет.
струится меж городов,
забегает в поселки, селеньица,
к платформам вокзалов, в депо...
Ищет норку мамаши, что ли?
Ищет гору родную, что ли?
Или - куда б забиться?..
И я с ней странствую туда и обратно,
разыскивая свою молодую любовь.
А время - ящерицей зелёной -
вьётся, дышит, трепещет,
щекочет мне душу - в кровь.
А время ящерицей меж пальцев моих
струится...
1970 г.
Чего хочу, не знаю я в точности,
и потому по вечерам
несёт меня куда-то золотой поток
блуждающей электрички.
Иногда, встрепенувшись,
как холодная звонкая рыба в быстрой реке,
выбрасываюсь я на незнакомый перрон.
Но что мне там делать, не знаю я,
не припомню никак
и, как рыба в поток,
возвращаюсь в зелёный вагон,
сверкнув в темноте алюминиевым брюхом,
пошевеливая мощными плавниками,
полузадохнувшийся,
стою некоторое время на месте, оживая,
недоумевая, зачем я вернулся.
И снова несет меня в смутную вечернюю жизнь
золотой поток электрички...
1970 г.
В вагоне ночной электрички
играют в картишки мужчины:
один - хитрец, один - нахал,
один - туповат, один - отважен,
один - глядит, непонятный какой-то,
в нём всего понемногу,
один - задумался угрюмо,
ей-богу, у него непроницаемый вид,
и четверо мальчишек шепчутся, заглядывая
в карты соседа,
и тянут сигаретки из драных рукавов -
у них лисьи порочные рожицы,
и один - никто не знает, который, -
один - видит, и слышит, и слушает,
смотрит и примечает, и дожидается чего-то,
и надеется, видимо,
что некому за ним присмотреть,
кроме жизнерадостного воришки
в рыжем с сиреневым кашне...
Так и мчатся в вагоне и в ночь
эти несколько,
этот народ...
1970 г.
Вечное время года.
Непроглядная неба синь
в облачках солнечных,
но холод струится по склонам
жёлтым и чёрным
предгорий томительных.
В обшарпанной электричке,
битком набитой народом
потертым-потрепанным,
бедняцким и сытым,
всяким-разным -
живым.
Леди странствует птицей заоблачной...
Явилась внезапно Леди прекрасная!
Крыло волос каштановых
тяжко струится.
Глаза в ресницах пушистых
непроглядно мерцают.
Простая, изысканно-свежая...
Таких не бывает на свете,
на этом, по крайней мере...
Откуда залетела она в вонючую
клетку вагона вихляющегося?
Что знает? Что думает? Куда улетит? -
Прекрасно-изысканная,
как небо и земля,
Леди нездешняя птица
из чёрного микрорайона,
Леди Весна.
Сияющие вокзалы.
Легкий запах угара,
словно после
любви.
Света достаточно,
чтобы последнее
добросовестно растерять.
Ах, зачем эти странные церкви
без икон по углам?
Догадались бы нары поставить
четырнадцатиэтажные
(верхний ярус - для детей
и самоубийц)...
О, ульи сияющих одиночеств!
О, приёмные протяжённого
цеха грузов
и бегущих по свету
теней!..
1967 г.
Осенняя головка
хвостик золотистый схваченный
простенькой резинкой небесно-голубой
сережка бирюзовая
в розовой мочке
узенькие плечи в рубашке
подвыгоревшей чистенькой...
Дремлет прислонившись
к прохладному стеклу
в железно-дорожном полёте электрическом
предгорьями бушующими
меж дебрями и ливнем
в шесть часов утра.
И солнце косматое издали
смотрит благожелательно,
вздымаясь над пирамидой египетской
древней горы сине-зелёной...
Весь мир удивляется
хрупкому очарованию
юной женщины,
пока она дремлет
в полёте стремительном
перед железной работой...
15 августа 2005 г.
Ночные поездки. Платформы. Вокзалы.
Временные города.
Равномерное прокатывание подшипников электрички.
Полупьяные итээры, похожие на рабочих с лесопилки.
Разбухшие пальцы полубесчувственного гармониста,
вырывающие из дохлой гармоники
напор звуков, посильный разве что органу.
Ритмичные деревянные ладони женщины, заскорузлой
в глубине своих многослойных
платков, косынок и шалей,
подвыпившей женщины безошибочные ладони.
Однозвучный полёт электрички сквозь ночь.
Люди, спаянные будничным праздником
и буханкою света в буксующей тьме.
И опять задубевшие пальцы
землекопа, каменотёса или плотника
вырубают узор плясовой,
равномерный, бесстрастный и мощный, -
что-то в ритме колосьев, в ритме
тысячесильного дизеля,
в ритме сердца или в ритме горных хребтов.
Что-то нимбов ночных многовато:
радужный рёв электрички,
ореолы волос вкруг голов.
И сияющий пронзительно город
на чёрной пластинке равнины
вращается навстречу.
И город минует.
Лишь зарево дышит,
или крылья горят за спиной...
И - ведаю - вечным
будет это движение вещее
в полуночном теченье страны.
И могучие пальцы недвижимого гармониста.
И гармонь, дышащая ветром
и морскими приливами.
И ладони, танцующие в ритме работы.
И упругость и давление глубины -
эта мелодия глубины незнакомая,
эта истинная музыка,
где ночные города и глаза пассажиров,
забывшие
о течении времени,
и где я - лишь отдельная мерцающая нота...
1970 г.
Электричка моя, электричка...
Здесь цыганские дети нежничают, покрикивая
птичьими ночными голосами.
Здесь дремучие пассажиры, упакованные от непогоды,
транспортируются от работы до работы.
Здесь Мадонна с Младенцем сияющим
неизвестной национальности
путешествует из прошлого в будущее.
Здесь старик в ореоле
серебристой соломы волос
с кровоподтёком под сердцем
молчаливо присутствует.
Здесь мерцает молчание стеклянное вкруг голов,
отчего пассажиры подобны
керосиновым лампам горящим,
и горячие струйки размышлений и чаяний
возносятся к небу,
стальному от века.
Здесь человек ощущает плечо человека.
Здесь вселенская странствующая церковь,
покинувшая храмы навеки.
Здесь мороженщица изображает торговку радостями.
Здесь воры и пьяницы, бездельники и трудяги,
дети и девственницы, добрые и злые,
рабочие и крестьяне, красотки и трубачи,
старые и молодые, отцы, и дети, и их дорогие
незабвенные мертвецы
уносятся в ночь,
а может быть, в общее неясное будущее.
Здесь Сын Человеческий скромно в углу
провозит свой Крест до станции "Голгофа"
среди зелёных гор.
Здесь странствует народ
в вагоне, омываемом
предгорьями вечерними,
и небом ключевым,
и вечностью туманной,
и яростным органом
рокочущей души...
1975 г.
Бурьяны, леса, опоры,
выцветшие небеса
да измученные взоры -
тёмные как голоса,
долгие как разговоры -
встречных женщин, о которых
забываешь в полчаса,
вспоминаешь - среди сна,
вспоминаешь - среди вздора,
словно Бога - среди горя,
за полшага до конца...
1977 г.
Хочу тебя прославить!
У.Уитмен, "Локомотив зимой".
Паровоз - черномазый горнист железа.
Паровоз - чернорабочий
железнодорожного цеха.
Паровоз - вымирающий чёрный мамонт
на узких стальных тропинках.
Паровоз - бродяга и лакомка,
пожирающий одинаково вкусно
вороные кристаллы тысячелетий
и золотистые трупы деревьев.
Паровоз - шатуны и поршни,
как сверкающие мышцы
под уродливой шкурой зверя.
Паровоз, продирающийся сквозь непогоду,
сквозь зелёный и синий ветер,
сквозь палочный строй семафоров,
сквозь летящие к чёрту графики...
- Эй, постойте! Предъявите ваш кпд!..
- Кпд, кпд, кпд...
Кпдкпдкпд...
К п д, к п д, к п д...
Задыхаюсь без КПД!
Задыхаюсь от мучения петь!
Тесно в глотке, осатанелой
от паровозного рёва!
Задыхаюсь!.. В глазах вместо песен
скаженные лица вокзалов...
Задыхаюсь...
За бугром спины
тяжеловесные составы разочарований...
Паровоз. Потно мерзнет железное брюхо.
Паровоз. Впился в ночь слепящий прожектор.
Паровоз - старомодный,
как соломенная шляпа.
Паровоз - трагический, как легенда.
Уходит, размахивая
чёрным хоботом дыма,
куда-то в тупик,
на своё паровозное кладбище...
Ухожу - в объектив, как Чаплин,
размахивая беспорядочно и независимо
чёрной тросточкой "Паровозной баллады".
Ухожу, чтоб вернуться,
и снова уйти и вернуться,
прикасаясь к свистящей троллее
электронного века
черномазой от железа рукой...
Посвист птицы в зарослях росистых барбариса.
Густо-синяя гора вдали, окантованная
латунью заката.
Плавные замшево-травные склоны холмов,
раскатившихся к северу.
Колесо мировых ансамблей магнитофонных
в автобусе, мчащемся
по вьющейся горной дороге
в мире жгуче-весеннем,
кружащемся вкруг души...
Мой это мир.
Здесь был я тошно счастлив,
Здесь грусть моя разрасталась, подобно
горошку душистому, свет оплетая.
Здесь живёт моё сердце,
где отведал я дикой черешни
любовной слепительной горечи...
1985 г.
ГОМЕРИДЫ
Я крупно задолжал на свете:
перед любовью и работой,
перед пространством я в просроченном долгу,
пред чёрствой матерью, перед отцом нестрогим,
пред серой бесконечною дорогой...
Мне отдан - в долг - широкотяжкий мир:
протяжное - для вдохновений - небо,
земля - для рук, деревья - для души
и океан - для глаз и подражанья
дыханию и тяге в глубину,
лицо, ожженное свирепым одиноким солнцем
сквозь пахнущий бессмертием мороз,
подарен мозг - для вежества и грез,
судьба дана, тугая, как струна,
дана душа, как смутная зурна,
дана своя земная сторона,
чтобы прийти и заплатить
теплом и мускулом,
твореньем и любовью...
И камень заработать к изголовью.
1975 г.
Небо канареечно-синее,
И только адский холод спасает правдивость сюжета.
Горы, остроконечные, как терриконы.
И только тяжкость подножий и контуров
не похожа на рукоделье.
И в озимых листьях капусты заиндевевшее поле
странно вяжется с мыслью о врожденной простуде
(ведь найдены ж некоторые из нас в капусте).
И мысль о просторной любви
на суровой, и тяжкой, и правдивой земле
под сияющим холодом неба.
И догадка о том, что Бога, как Мастера,
познают по твореньям
проклятых и благостных,
вдохновенных и любящих,
и неистовых рук Его
Труд свой я предпочитаю
Всем воскресеньям бездарным!
А. Гитович, "Будни"
Страшный голод мучит меня.
Я хватаю и ем что попало:
корочку хлеба и огрызок морковки,
терпкую репу и пёрышко горькое
лука-порея...
листик акации свежий
и пригоршню снега из холодильника...
Яблоко пыльное с самого донышка
сеном припущенного бочоночка,
вымыв шершавой лопатой ладони
жёлтые жёсткие яблока щёки...
Щетинки щётки грызу машинально,
до блеска хрустального зубы очистив:
страшный голод мучит меня!..
Жую! Догрызаюсь
до сути, до плоти,
до крови затёртой, -
до пота измотан...
И лишь сожрав
красный и пресный
листок календаря,
вспоминаю то,
самое вкусное слово -
Работа!..
Страшный голод
мучит меня!..
Мне чудится:
усталый старый человек
оглох, ослеп от света и от Мира,
и уши заросли кустами краснотала,
и весь ушёл в себя, примериваясь, как точнее
последний след по камню провести...
Прислушайся, корявый человек,
упрямый дальнозоркий человек,
очнись перед уходом!
Мне надо, чтобы ты приветил мой приход
в твою простуженную светом мастерскую.
Мне надо, чтобы ты мой рык узнал,
и руку испытал, и точность слуха.
Мне не с кем больше Слово обрести.
Прости, старик!
Старик, прости!
К порогу поднимись,
раздвинь огромное запущенное ухо
и весть мою прими, и на привет ответь!..
За древними дверьми Старик молчит, как медь,
не слыша тяжкий шаг у входа,
молчит и дышит как природа,
каркасы гнёт перед уходом,
над Словом каменным грустит,
зажав тесло в седой горсти...
Илиада творится так:
очень старый, но мощный ещё
воин с прекрасной памятью
вот уже с полсотни лет
рассказывает самому себе
в компании собутыльников дюжих,
как его чуть не убили в последнюю мировую.
Как это было ужасно,
ужасно и красиво,
ужасно красиво!
И как он всё же выжил
и даже нажился изрядно
И какие там были военачальники
и други-рубахи - лихие рубаки,
и из-за чего, смешно сказать-то, сражались,
и как победили наконец
те кто выжил и зажил,
а другие
ничего не получили в конце,
даже посмертной славы...
И постепенно лишние, ненужные слова
ржавеют и осыпаются, обнажая
жилистый могучий ствол,
багровые пульсирующие аорты-лозы,
тяжкие грозди событий...
Старик срезает и дарит грозди щедро -
рукам мимохожим, глазам и душам
с человеческими лицами,
пока не придёт лукавый мастер-винодел,
знающий тайны виноградные;
пряно-душистые,
от которых тысячелетнее
вино поэмы неистовой
валит с ног поколение
за поколением
пьяниц слуха и смысла сердечного...
Так налей, виночерпий кудрявый,
мне в кубок резной слуховой
из бочки поэмы чудесной
из великих подвалов
хмельного кровавого времени!..
1976 г.
Стихи подобны колчану
со стрелами грозовыми, грозными.
И лук полумира ясеневый
поёт, трещит и сгибается
под мощной десницей хозяина, пьяного
от воздуха родины,
хозяина, от нетерпения пляшущего,
хозяина, стягивающего концы полумира
тетивой бычачею замысла.
Явился неузнанным нищим на празднество
насилья и лакомства
поющий, карающий,
обезумевший Одиссей:
"Позвольте и мне поплясать
и руку на счастье попытать и испробовать!"
И пальцы рванули тетиву от лука.
И воздух запел.
И свистнула строчка - от плеча,
как рвут парусину смоленую.
И дышит зрачок, как сердце,
обуглившееся от ненависти.
Хватай калёные стрелы чёрные
из колчана гремящего!
Мечи их в цель - в сердца и зрачки,
и в горло, переполненное
мясом и ужасом, -
гостей заметавшихся,
явившихся утолить аппетит
и красотой беззащитной натешиться!
Вернулся хозяин на пир
в рубище чёрном
как нищий, неузнанный.
Но вот распрямился,
как лук гомеричный рокочущий.
Звенит тетива
и чёрные стрелы мечет посвистывающие.
Гремит гомеричная арфа убийства и ужаса -
Улисс угощает собравшихся!..
Милая египтянка
с жгучими скарабеями глаз!
Нежность
с жёстким чеканным профилем
в ореоле северного сияния
драгоценных волос,
из меди отлитая!
О ты, проходящая
сквозь времена и народы
северная египтянка!
Подари мне тонкий звон
твоих маленьких грудей -
лёгкий звон груды
зёрен пшеничных текучих.
И вязкий колокол
твоего живота певучего
подари мне.
И несчастных острых стрижей
твоих взглядов и прикосновений...
О беглая египтянка!
Подари мне двух стройных гончих -
звонкие ноги твои, летящие
сквозь народы и времена,
как я подарил тебе
кровавую тряпку
своего сердца, растоптанного
народами и временами,
прошедшими между нами,
прошедшими через нас,
меня вогнавшими в камень,
тебя втоптавшими в грязь.
1970 г.
Чёрная весна.
Томленье жирной пашни.
Солнца - в тумане - термоядерный
взрыв безмолвный.
Зеленца на буграх младенческая
Рыжий огонь лижет щёку горы:
дети жгут полынь прошлогоднюю.
В сером облаке веток -
деревенька грачиная пустующая.
Всё дышит, потеет и пенится
зеленцой крупитчатой.
Всё ждет, и томится,
и жаждет пришествия
ливня что ли?..
Лишь жёлтый автобус проносится
цыганской иглой квадратной
оголтело
в напряжённом молчанье души
и природы...
Сегодня я работал банщиком
у одной женщины
в доме пустом и тенистом,
погрязшем в саду ветровом.
Она присела в медном гремучем тазу
на голени стройные,
голову робко склонив и лицо
закрывая ладонью от пены едучей,
и струя воды из кувшина эмалевого синего
рушилась на голову ей, превращая
из русой в брюнетку почти,
серебром спины пробиралась, разбившись
на тысячу юрких потоков,
и бедра кувшинные
враз обнимала, журча...
Девочкой тихой повинно терпела она
шип белопенной шампуни, мочалки грызню,
пока тело светало, скрипела и пела
упругая кожа, и груди колокольные
тихо, казалось, позванивали от капель,
сорвавшихся с прядей-сосулек...
Деточкой, дочкой, кувшином
серебряно хнычущим
от пены, попавшей в глаза,
терпеливой малышкой,
слепой городской Афродитой
стояла она на коленях в гремливом
и огненно-медном тазу
под струёй торопливо-стеклянной...
Всё ныло, звенело, плескалось
и радостью чистой сияло,
когда я, счастливый, купал не спеша
притихшую дочку-жену,
нависнув и шумно дыша -
Богом над Миром влюблённым,
небом над морем зелёным,
дождичком чистым над амфорой
нежно-душистой,
рыжим вспотевшим насмешливым мужем
над лунно-смущённой женой
19 мая 1987 г.
Высокая, невесомая,
с подводным взором,
робко предерзостным,
вошла на шпилечках хрупко-заоблачных
под знаменем русым волос и сияния.
Пришла и мысль застудила вопросом:
"Неужто моя?!"
Моею сказалась.
Обнял - и сломал.
Погладил - и в землю вогнал по пояс,
по сердце, по душу...
Приземисто-тяжко шагаешь
с кошёлкой арбузно-картофельной...
Но крылья всей памятью
захлопали, заполонили, забились
и надавали пощечин
рыдающе-возмущенных...
Сквозь вечность простудную
летишь, не касаясь земли, -
высокая, хрупко-глазастая,
со взором русалки и школьницы,
в сиянье волос и призвания,
на крыльях безудержных
юности, дерзости, странности,
жена моя милая...
Стихи подобны стихии,
зелёным и синим,
чёрным и голубым
прозрачным холмам пробегающим.
Вот в высь валы золотые возносятся.
Вот стелется и зыблется
равнина зелёная.
А вот и провал чернеющий,
полный пены и ужаса.
И снова швыряет
ветер солёный замыслов
поющую степь ненадёжную,
тяжёлую воду души
в сверкающую высоту.
Но как бы вал ни возвысился,
но как бы низко ни пал -
повсюду молчит и чудится,
повсюду рычит и дышит,
повсюду мрачно присутствует
солёная глубина.
Стихи как стихия клокочущая,
мелькающая, рокочущая
по верху под пальцами ветра
бояновыми стремительными,
по-над океанской пронзительно-
синеющей глубиной...
Орла одинокого в небе громадном предгрозья
увидел я, возвращаясь с гор.
Он плыл на крыльях просторных,
тучам не уделяя внимания,
к скалам ближней гряды,
спокойный -
в густом непомерном пространстве
общего неба: зрелости, юности, детства...
Давно орлов я не видел:
выбили их, распугали,
гнёзда, знать, разорили,
а то и сами они в дальние горы подались,
пищу свою потеряв:
зайцев, лисят, утиц и прочих
людьми перебитых зверушек...
Помнится, в детстве, свежем, веснушчатом,
утром погожим мальчишки
орлёнка в наш двор притащили
в рваном дерюжном мешке.
Тряпкой за ногу его привязали
к тяжёлой колоде для рубки мяса.
Сидел беркутёнок сутуло,
плечи по-детски подняв, шею втянув,
неподвижный и безучастный:
думал о маме? Отца ожидал?
Неслух, на крыльях некрепких
впервые, видно, полёт испытал,
на копну кое-как опустился, запутался
в сене, увяз и в мешок угодил
к мальчишкам проворным...
Его обступили теперь
подростки и взрослые,
тыкали пальцами в клюв почти что, глазели
и совещались, как с птицею быть:
прожорлива, верно?
Выживет ли в неволе
среди собак и кошек?
Да и дети ведь пулять из рогаток станут...
Я молчал-молчал, смотрел-смотрел,
а там сбегал домой потихоньку, на кухню
и мяса кусок принёс,
на котлеты к обеду, наверное,
матерью заготовленный
(в сорок шестом это было, после
эвакуации, после войны и победы).
К орлёнку протиснулся робко,
подбросил ему на колоду
сочную пищу сырую.
- Дремал беркутёнок,
плёнкой глаза затуманив,
будто не чуял еды...
И вот, какой-то пацан
мясо украсть попытался, подкравшись поближе,
руку, в цыпках, замурзанную, загорелую,
к мясу он протянул. -
Вмиг молнией палевой желтоклювой
спящий орел обернулся,
в ладонь ударил щенка нахального
зазевавшегося.
Тот вскрикнул тонко, отпрянул,
в глазах побелевших
ужас мелькнул голубой.
И все отшатнулись от привязанной птицы,
отступили подальше.
Тогда, опершись
жилистой влажной лапой на кус мяса,
клевать его стал беркутёнок,
шматок за шматком отрывая,
запрокидываясь, глотая, хватая
клювом, голодной пружиной раскручиваясь,
завтракал царский детёныш
нашим семейным обедом.
Ел не спеша, желтоватые взгляды
меча по сторонам,
переступая по чёрной кровавой колоде.
Вдруг тряпка с ноги соскользнула!
Шарахнулись зрители.
Кто-то за сетью домой побежал.
Кто-то мешок приноравливал осторожно...
Беркутёнок, мясо доев,
напуганный шумом, присел, подпрыгнул и вдруг
взлетел на крыльях нежданно широких -
пленник недавний -
над двором и зеваками,
над крышами ржаво-цветными,
над акацией розово-дымной,
над дождичком майских жуков -
над всем старинным окраинным
нашим микрорайоном
и заскользил низко и трудно
к дальним горам лиловатым -
небом пустынным и ясным...
Больше орлов я не видел
так близко
свободных.
С тех пор иногда одинокий орёл
небом души пролетает,
к ближним горам от дальних
под тучею сизой, весь мир обнимая
бесшумными крыльями...
1987 г.
Шел улицей июля пыльно грохочущей
навстречу спешил прихрамывая
перс смолянобородый с переметным
мешком через плечо
за поворотом лениво и шикарно
эллин обихаживал новенькие "жигули"
пока добирался до рынка
все времена и народы
встретились на пути
скифы слегка поддатые и хазары надменные
выходцы из "поднебесной" деловитые востроглазо
беженцы индостана галдежные в затрапезе цветастом
стройные темноликие таджики похожие
на нищих царей
и афганцы суровые пламенноглазые
юркие жители междуречья и египтяне обугленные
и кафры как начищенные сапоги
белобрысые скандинавы картавые
и семиты с маслинами глаз беспокойных
прошли предо мной пока на рынке
бурлящем и стонущем
скандальном и бьющем там и тут
по рукам
все замешалось в бурливое
жующее галдящее и торгующее
семицветное человечество
под небом единым пылающим
Памяти А. Губина
При встрече
ставит подножку,
протягивая руку для
рукопожатия,
другой берет за грудки,
наливая чай гостевой,
пытается двинуть локтем
в зубы,
проливая кипяток вам
на брюки наглаженные,
наступает на ногу невзначай
и, поскользнувшись, хватается
за вашу бороду,
никогда не успокаивается,
всегда, доброжелательно улыбаясь,
агрессивно и с удовольствием
долбит пустоту наубой,
ибо ученик
стоит учителя.
22 мая 1990 г.
Вкус хлеба, кустарного, послевоенного, белого,
с корочкой хрусткой поджаристой,
пористой мякотью душисто-упругой,
- не то что обычного, по карточкам,
грязновато-сырого.
Вкус горбушки, чесноком натёртой, присоленной, -
у старухи-вахтёрши, ватно бормочущей,
в гостях полуночных -
библейскими былями приправленный,
когда сладко, раскинувшись задремать
на столе закройщицком
в щекочущем
запахе хлеба чесночного
бок о бок
с Давидом, Голиафа поразившим,
у женщины блудной, подрядившейся
нас запродать за сребреник нищенский...
Или вот ещё - мякушка, усыпанная
сахарком, белоснежно посверкивающим
и похрустывающим на зубах, когда санки
в колком тающем облаке сладко летят,
накренясь и подпрыгивая,
под ужасной вполнебной луной андерсеновской...
Дети Хрысти просили: оставь!
И все им оставляли, страшась:
так как ели они кошек, говорят,
и ходить босиком не боялись
по снегу и грязи,
или - в галошах на босу ногу, шпагатом подвязанных.
Не было автомашин, и все ездили на огромных
деревянных санях, на телегах, бидарках и бричках,
соломой лучистой устланных.
И печки топили
берёзовыми дорогими дровами, пахучими
до и после сгорания - но по-разному.
Ах, как звонко кололись-пилились-укладывались
чурбаки белокожие, скипидаром попахивая!
Наконец, запах хрустко-голодной краюшки
с компотом ледяным, кисловато-сладчайшим, -
в оранжево пляшущей комнате,
мраком сухим переполненной,
возле печки гудящей,
лучащейся нежным теплом, антрацитом стреляющей,
под присмотром насмешливо-
доброжелательным,
как Эльбрус, седовласой старухи,
жизнь объемлющей
сердцем изувеченно-радостным...
Запах хлеба и детства...
Март 1987 г.
С утра, до света еще, явилась Вестница шестикрылая.
Ударил рассвет в медные склоны Горы
громом оранжевым.
Раскатилась всем взором синь непролазная.
Непомерный Мир прямоугольным глазом
ворвался в мой развал, оря,
что - есть! и - будет!
Неожиданно захлестало
из заросшего ржавью столетней водопровода.
Электронный болван по радио
заговорил вдруг лесистым органным голосом.
И старый хлам графоманский в шкафу,
изъеденном древоточцем,
преобразился и стал чистокровной поэзией.
Волосы распушились и потрескивали,
словно перед грозой.
Жёсткий ветер промёл опустелые улицы.
Сердце забилось боксёром арестованным
в клетке грудной.
Кровь хлынула лавой пылающей.
Невключённые электролампы вспыхнули ослепительно,
зато телевизор запнулся и смолк посредине вранья.
Сердце упало.
Жизнь занялась.
Полюса отменились:
Она приближалась
с юга, севера, запада и востока.
Время остановилось.
Стрелки всех компасов и часов
заметались растерянно,
когда Она взошла!..
Ноябрь 1987 г.
Солнце восходит.
Уходят народы и страны.
Солнце восходит.
Рушатся цивилизации.
Солнце восходит.
Снега покрывают землю
и души.
Солнце восходит.
Тают в горах ледники.
Солнце восходит.
Поля покрываются пухом зелёным.
Солнце восходит.
Расстрелы гремят, но рождаются
дети, народы и города.
Солнце восходит всегда
на своем месте,
и жизнь совершается
сама собой...
Будем как солнце!
18 ноября 1992 г.
Я графоман
только моя жена и я знаем
эту постыдную тайну
каждое утро
приведя себя в порядок
приодевшись тщательно и удобно
выпиваю стакан крепкого сладкого чая
с сухариком
и усаживаюсь за письменный
стол безграничный
работать
в доме и его ближайших окрестностях
воцаряется уважительная тишина
кошка жена и дети
ходят на цыпочках и разговаривают
вполголоса указывая глазами
на дверь за которой
я высиживаю часа полтора-два на стуле
дубовом с заоблачной спинкой резной
перекладывая с места на место пожелтелые
газеты и записи допотопные
иногда перепишу что-нибудь аккуратно старинным
каллиграфическим почерком
тушью китайской на праздничной
рисовой драгоценной бумаге с водяными
гербами и лилиями
и вздохнув удовлетворенно
иду завтракать с семьёй
подают что-нибудь негромоздко-питательное
чтобы не перегрузить организм
не отвлечь мозг от творчества
яйцо всмятку салатик кефира стакан
или чай краснодарский с бутербродом
и сливками
затем снова скрываюсь я в мастерской
до обеда вечернего
и какое мне дело до того что
с улиц пустынных и ветреных доносятся
голодные злые шаги
визг истерики женской под пьяный
разнузданный гогот
перебранка соседская хрип потасовки
и рыданье ребенка изнасилованного
за черным провальным окном
15 августа 1992 г.
Любопытна природа -
с утра
заглядывает гора краснобородая
ко мне в окно:
"Жив ли ещё, бродяжка?"
Ветер ломится во все щели:
"Неужто дышит?"
Пчёлы влетают в форточку,
витают в комнате, исследуя
содержимое буфета и рукописей.
Воробей подглядывает через стекло
одним недоверчивым глазом:
"Летает или не летает?"
Кругло-румяная физиономия каштана
и удивлённо-зелёная - тополя
за окном маячат постоянно -
Дон Кихот и Санчо Панса, путешествующие
в мире осеннем.
Вот и мыши тревожно
зыркают из углов,
перебегают, шушукаются:
"Глянь, сколь перепортил вкусной бумаги!"
А проницательный взор
космоса ясновидящего
пронизывает до костей
все мои тайные
доблести, пошлости и поступки...
А там, наконец, всё вызнав и выяснив,
гостеприимно природа приглашает меня
в её шалостях поучаствовать
в тысяче разных мест -
на тысячи голосов...
Внезапно, как смерть,
как стихотворение,
как мысль и ласточка в небе,
внезапно, как жизнь возникает,
встаёшь и уходишь
от матери, друга, тоски,
от стен, потолка и получки, -
к себе, домой возвращаешься,
к небу, земле, облакам,
солнцу, дыханью, воде,
к себе изначальному
вечно твое возвращенье...
Апрель 1987 г.
Шел в горах невысоких,
в шуме речки студёно-седой,
в порывах воздушного времени,
в дыханье мяты и чабреца
с женой потерянной,
с взрослым сынишкой не найденным, -
к водопаду Медовому бурному
детства несбыточного
брели мы тогда...
А на склоне травном
меж камней желтоватых подсолнечных
глыбы душно-меховые овечьего стада
дремали на солнцепёке неистовом.
И время зелёное мирное
стекало со склонов окрестных,
сверкало, томилось, и плавилось,
и медлило в сердцевине
дремучего стада, где - видимый -
свернувшись калачиком
под боком жарким овечьим -
под голову камень живой и тёплый -
дремал овечий пастух
средь гор, валунов и овечек
как ровня им, сын и предтеча,
как детство души моей вечное,
под вечер оранжевый встреченное...
Ах, как я далёко забрёл!..
День чернорабочий
с искрами желтизны в канареечно-голубых глазах
размазывает солнца ржаную глину
по южным склонам предгорий,
месит пальцами чёрных грачей
ржавую пашню,
сшибает призрачным кулаком ветра
с деревьев червонцы,
а там, потрудившись на славу и взмокнув
инеем талым на плечах, на лбу, вокруг глаз
и на подбородке,
разгибается мощно,
стаскивает линялую рубаху прошлогодних трав,
хохоча запрокидывается заглянуть в тёмную
кадушку горизонта с щербатым краем,
тянется, лезет расплескать своё отражение
в льдистой купели неба,
окунается, ныряет, подрагивая, поеживаясь,
сдерживая дыхание,
ищет упора, шарит по шершавой стенке
ночи обступающей,
пробует оттолкнуться и вынырнуть, забыв,
что бочка без дна,
а там вспоминает, гребёт, погружается, уходит,
не оборачиваясь,
давая дорогу иным грядущим...
Запах срезанных трав.
Непрерывный заоблачный грохот
подступившей грозы.
Сажа, дым, рык, угрозы
грозы золотой.
Воздух сгущённый мерцает.
Ночь грозы наступает внезапно.
Смеркается влага неба, смешавшись с земной.
Слёзы сыплются жгучие.
Обвинения свежие рушатся.
Гневно сверкают глаза заоблаченные.
Реки улицами потекли.
Допотопного мира пришествие.
Вон потоп протопопом протопал.
Вон автобус плывёт - ковчег вонючий,
Неустойчивый, дырявый, переполненный
тварью плачевной земной.
Вон ворота ныряют - бывшего рая.
Вон ящики, полные обид.
Вон вся жизнь поплыла:
Петербург, Венеция, или Гонконг,
или станица градкитежная всплывает
Под нагайки сплошного дождя.
О сердечный скандал возмущённой
Прекрасной жены.
Гнев и горечь оскорблённой
Рыдающей родины...
Студентки в модном затрапезе.
Цыганочки с детьми взрослолицыми - смуглые
жительницы дороги никуда.
Крестьяне, отоваренные браком ширпотребным.
Бродяги, продавщицы, шулера-напёрсточники.
Собаки с улыбочками осторожно-умильными.
Всё в облаках, кислотных изначально.
Бардак и пыль, печаль и ликованье
слезливых встреч и пламенных прощаний.
Мельчайшие служащие с портфелями,
переполненными
шуршащей пустотой.
Шваль, шушера народонаселенья
в рычащей упаковке производства СЭВ
отправляется куда-то срочно к черту на кулички,
убывают, прибывают, но не убывают,
а кажется, все вечно тут живут...
Ах, автовокзал моей жизни,
рыдающий зловонно
в мильон бездушных лошадиных сил
(я, кажется, об этом не просил!).
Неужто в 3001 проснусь однажды на скамейке
автовокзала межпланетных перевозок?
Июль 1989 г.
"Моя деревня", лакированная
влюбленностью узколобой.
Летающие души кошек.
Мечтательные ломовики.
Кровать первопрестольная и новобрачный стол.
Тропинки, перелески, озерца.
Покойные воспоминательные розы.
Ободранный бычок Вселенной предвечерней,
чья шкура звёздная рулоном свита.
Поминки по душе, забитой
на свадьбах нежностей и благ.
Вот "Жуков пламенный" и тлеющий рейхстаг.
Вот Матери тяжелая рука, дарящая пасхальное яичко
с изображеньем Китежа.
Кижи домашние -
чтоб не грустить в тиши
да жизнь одушевить
мечтательной таинственной привычкой...
Дела похвальные. Тела пасхальные.
"Талант" в кавычках.
Там нежная и пышная жена
мечтательно обнажена
(а гневность скрыта в тоне).
Со стен - то слёзы, то погони
за ясностью душевной.
Красок - тонны.
Напыщенность, крикливость, бред...
А в уголке - природный свет...
Ощущение любви
отменяет слова о любви.
В присутствие Бога
кто станет описывать Бога!?
Время поэта наступит потом -
после жизни...
Я смотрю, как мчатся под ветром
поблекшие листья...
На тополя, озарённые
шафрановым солнцем с одной стороны
и иссиня-чёрные с другой...
На яркие стены домов, отразившие
высокое неба пожарище...
Я смотрю -
и глаза обожжённые
остужает глубокое
голубое течение света...
И режущий северный ветер
приносит боль в сердце
и пронзительно-терпкую
ледяную тоску счастья осеннего,
счастья бьющего из
подспудных душевных,
из разбуженных,
из простуженных скважин...
Но кому об этом расскажешь?..
Если бы скрипач занимался
своим ремеслом,
как яблоня своими плодами, -
ежедневно, всем существом
от зари до зари...
Если бы земледелец
колдовал на пашне самозабвенно,
как скрипач, погружаясь
в каждую ноту посеянную...
Если бы поэт работал,
как земледелец, толково и мудро
выращивая стихи...
Если бы школьник
мир изучал, как поэт, -
живьем, в дождях и улыбках...
Если бы ваш покорный
слуга, как школьник,
себя познавал с утра до ночи -
жизнь напролет,
поражаясь свирепой бездонности
и волшебству...
Слово пахло бы яблоком,
музыкой мощно струилось,
бронзовело пшеницей людской,
в закромах прапамяти
переполненных...
Небо улыбок мерцало бы
надо мной -
вечным двоечником,
жирно живущим
на проценты с голодной
растраченной юности...
Только Бог и Любовь
верят ещё
обещаньям просроченным,
одаряя дыханьем и радостью
золотого присутствия.
2 сентября 1991 г.
Я - драный чижик на ветке чёрной -
осипшим голосом возвещаю
приход Весны-самозванки,
тощей, трёпаной, ледяной,
с зеленцой под глазами, бешеными
от бессонниц и голодов.
Я - воробей коричнево-сивый,
сто зим перемогший заоконно-незаконно
на продувных чердаках.
Я - скворец-пересмешник, седобородый солист,
не своим голосом просвиставший из первых
вступление к жизни промозгло-неистовой,
пока Весна-оборванка бездомная
тонула и медлила в сугробах стальных.
Мне уж смолкнуть пора: ведь песнь всеобщая
в мире давно зазвучала,
крупной солью соловьиных затей
ярко прохваченная.
В усмешках солнца тону!
В пучине листвы утопаю!
И голос мой не отличить, увы,
от грозди спелой сиреневой
ДНЕВНИЧОК
Посвист птицы в зарослях росистых барбариса.
Густо-синяя гора вдали,
окантованная латунью заката.
Плавные замшево-травные склоны холмов,
раскатившиеся к северу.
Колесо мировых ансамблей магнитофонных
в автобусе мчащемся
по вьющейся горной дороге
в мире жгуче-весеннем,
кружащемся
вкруг души...
Мой это мир.
Здесь был я тошно счастлив.
Здесь грусть моя разрасталась, подобно
горошку душистому, свет оплетая.
Здесь живёт моё сердце,
где отведал я дикой черешни
любовной слепительной горечи...
1985 г.
Мгла нежно-сизая.
Воздух опаловый.
Тополи - древние
странники бедные
в чёрных истлевших плащах.
Вот и каштан растопырил
почки - торчком - богатырские,
жить примеряясь.
Вот и акация - точною
вязью - неистово врезана
в свет нестерпимо серебряный
неба вечернего.
Острый сырой холодок.
Сумерки грустно-лиловые.
Сердца удары громовые
в свежей простой тишине
бедности, мира, души...
Апрель 1988 г.
Юный свет этих лиц исхудалых,
свет голода жизни
и любви молодой...
Как керосиновые лампы,
эти лица проносятся,
лица юношей и девушек прекрасные,
лики юности мировой,
озарившие мрак и копоть
моего полдня пылающего...
Октябрь 1978 г.
Нет больше отцов -
мы отцы.
Нет больше детей -
мы не дети.
Остались братья,
остались сёстры...
Ты, она, он да я -
Одни Братья,
одни Сёстры -
на всём белом
враждующем свете...
И наши дорогие
Незабвенные Мертвецы.
Вот уже Первые в даль ушли.
И Вторые пооканчивали самоубийством.
И Третьих поторопились выставить,
не расспросив как следует обо всём.
Снова последние
в первых рядах
учат, как жить охота.
1985 г.
Вязкая тишь нависла.
Серая связка туч.
Влажное бельё на веревках,
опутавших двор общежития,
не шелохнется.
И тяжёлый голос
единственной в мире
женщины
вещает на всю страну
смертельные новости...
1979 г.
i
Птица-мысль
осеняет меня в толпе
тенью внезапной...
Но вот выкрик мучительный чей-то
или промельк лица незнакомого,
позлащённого красотой
или смертной заботой исчёрканного,
примагнитит мой взгляд
или душу встревожит душой -
вмиг пугливые крылья уносятся...
Только ветер, студёный и острый,
порывисто
тронет сердце
и срежет листок
с придорожного деревца...
II
В кино и на заседании,
среди грома парада
и в ночной тишине,
среди звона и чада кухонного
коммунальной квартиры,
среди людей и наедине
со Вселенной густой
возникает, плывёт надо мной
птица-дума на крыльях, веющих
чистотою и инеем -
налетела, схватила и вырвала
из толпы и от притяжения
асфальта
чугунного...
Не ищите!
Не прячьтесь! Не сетуйте!
Не пугайтесь души в небесах!
Не шарахайтесь от прохожего с прожжёнными
чёрными бельмами!
Ибо слепо-глухо-немею
в огромном отсутствии...
1979 г.
Жгучей январской ночью
в лунном,
возвращаясь от любимой
по звонкой степной дороге,
понимаешь внезапно
и пронзительно:
чище,
выше,
острей,
ясней
не было
и не будет.
Поэт как отражение
на стекле трамвая грохочущего,
сквозь которое
проклевываются фонари,
видны афиши и тротуар,
ласточки и прохожий.
Поэт как тень
на стекле трамвая вечернего,
сквозь которую
виден
мир.
1980 г.
Как маятник,
с утра кружу по городу.
Как маятник, - туда-сюда -
до снежной полночи
размахами километровыми.
Как маятник,
я знаю время города:
пока иду -
по мне оно сверяется.
Судьба реки пересохшей,
судьба многоводной реки,
избравшей свой путь
в сторону от болот,
в даль от больших водоемов.
Судьба реки, уходящей
в песчаные степи.
Судьба полноводной реки,
выпитой на бегу
травами и лесами,
ящерицей и землёй,
птицами и небом,
лошадью и мотором,
женщинами, ветрами,
геологом-кочевником.
Судьба реки, затерявшейся
в горючих просторах и в людях...
Судьба реки
и - поэта
истинная судьба.
Во дворе заштатном захламлённом
меж серых строений скученных
яблоня пространство окутала
ветками тонкокожими,
лиственными ладошками,
маленькими плодами стыдливо-зелёными -
яблонька растревоженная
юного мироздания
1985 г.
С утра забежал на кухню,
запахи густые расталкивая -
щей, маргарина пережаренного,
лука, укропа и чая вчерашнего -
вестник утра и жизни -
южный ветер встревоженный
с дальней горы зелёной.
1985 г.
Люди-деревья,
темнокожие, мускулистые,
сбежались, толпятся, витают,
замерли в позах
причудливо-непринуждённых
созерцания, любопытства, задумчивости
просветленной,
устремлённости неудержимой
жизни вечностремительной...
А я прихожу к ним зряшно.
А я говорю не дело.
Откуда сей пыл пустяшный?
Простите меня, деревья!
Апрель 1985 г.
Если есть у тебя Друг,
пусть за тридевять земель,
если есть у тебя Друг,
пусть за тридевять времён, -
жизнь становится душистой и свежей,
полной смысла и ожидания...
Сквозь ор петушиный,
сквозь клёв топоров,
сквозь шарканье визг и грызню
лесопилки соседней,
сквозь вескую поступь и рёв
объездной автострады проснувшейся,
сквозь шарк, кутерьму, разговоры
прохожей толпы прибывающей,
сквозь гром радионовостей из всех
подъездов и форточек
прохожу деловитой окраиной города
по уши в грохоте дня навалившегося,
по душу в розоватой неслыханной
светающей тишине...
Декабрь 1985 г.
Жил человек на свете.
Древними восхищался.
Тысяча лет как нет его -
просто рукой подать.
Проспектом чугунным
в толпе горожан поспешающих
девчонка прошла,
стройная, загорелая,
в ночной рубашке на бретельках,
выше колен обрезанной.
И ноги её,
в лепестки облетевшие акации
снежно обутые,
мелькали, чуть касаясь асфальта,
без боязни испачкаться...
И женщины тяжкие,
шмотками фирменными
с ног до души бронированные,
на платформах грохочущих
косолапо передвигающиеся,
как шагающие экскаваторы,
с завистью оборачивались вслед
нищете драгоценной,
в пыли городской синеватой
и в небе пустом неимущем
легко пролетающей...
1985 г.
Разрастаются города.
Растут и кладбища у городов.
Всё теснее им рядом.
Так что же,
зашагают кладбищами города,
или кладбища раскинутся городами?
Вот и могилы отца
не сыскать
в новом микрорайоне.
1985 г.
На руке, прижимающей
гнусавящий транзистор,
на руке, удерживающей
зловонную сигаретку,
на руке, сотрясаемой
безудержным просыпанием
секунд электронных,
на руке, давно не мытой,
подрагивающей во хмелю,
вытатуировано воззвание тёмно-синее
к людям и Богу -
"SOS!"
Из шерстинок женщина
вьёт нить,
из нити вяжет поверхность,
из поверхности строит объёмы,
из объёмов формует жизнь...
Но потяните за кончик нити -
и жизнь распустится,
и мир превратится в шерстинки,
или в снег, лохматый и солнечный,
или в лепестки, облетающие
с деревьев цветущих в апреле,
или в пепел,
падающий на
асфальт Хиросимы.
1985 г.
Пребывающему в объятиях
воздуха вешнего,
темноглазого океана,
земли многоцветной и дышащей,
мира громоздкого, мощнокрылого,
многосложного
не достает лишь объятий
гибких и нежных,
легких и нервных,
жадных, безудержных -
женщины растревоженной.
Можно залететь как угодно высоко,
опираясь на эту
землю, жёсткую, пополам с галькой речной,
в волчцах, буераках,
добела обожжённую июнями и январями,
с грузовиками и автокранами
на избитых крутых дорогах,
с чёрным, рыжим и палевым
скотом у речек замученно-свежих,
с небом облачно-ледяным, исчёрканным
следами реактивных
бомбардировщиков,
с небом, обрушившимся на мускулистые
плечи гор, истерзанных
карьероуправлениями напористыми...
Тогда-то ты и залетишь, и зайдёшь
высоко-высоко, далеко-далеко,
житель пустырей и свалок первозданных,
когда душа твоя прочно упрётся
в эту родную замусоренную
землю ничейную окраины
мира и города...
Сентябрь 1985 г.
В неотремонтированной школе
в центре чужого гремучего города,
переполненного одиночествами,
читаю печали юных французов,
долетевшие ко мне, когда их давно уже
нет в живых...
В голубом окне чёрного
общежития напротив
некто упорно разучивает
на тубе мелодию
моей жизни,
надрывая мне душу
красотой
медной её печали...
Вслушиваюсь и плачу,
как чужой...
1985 г.
Легка овечья пряжа
встрёпанных облаков.
Звезды начищены
мелом, что ли,
до рези в глазах.
Сажевый воздух свеж -
аж звенит!
Запах полынный.
Сердце снова живёт.
Душа вся в слезах...
Руки, должно быть, горят
и саднят
у прачки-весны
в полночь после дождя...
1986 г.
По шпалам меж рельс накатанных
мимо меня
девчонка промчалась неистово,
смуглыми ляжками посверкивая,
как детство пригородное.
Не успел удержать!
А ведь где-то вдали уже
электричка нежно посвистывала.
1985 г.
Деревня тополя - просторный вертикальный
ветвей могучих бег вперегонки
навстречу свету-свету,
упор в подземье, взлёты к небесам
безмерные - за облака сырые -
к дыханью, таянью, летанью.
Зелёных мотыльков моргающая стая -
листва атласная, трескучая, крутая -
кипит, и шепчется, и плещет, как молва.
Немыслимых страниц угрюмые тома
листает ветер, пролетая
деревню тополя - живое изваянье
ветвистой радости, тенистых трепетаний,
порывов жилистых, отказного качанья,
уединенья на свету, молчанья
тысячеустого, где оживает
таинственная жизнь - душа моя...
Сентябрь 1987 г.
В доме ремонт капитальный:
дырявые стены, обломки, обрезки,
свалка мусора известкового, цементные слёзы,
туман меловой, подтеки алебастровые
на щеках окон,
повсюду тюки, узлы, пирамиды
шмоток, тряпья, чемоданов,
книг, белья нестиранного,
продуктов и грязной посуды.
Нет воды. Отопление отключили. Растерянно
радио отделывается хриплыми обещаниями.
Телевизор
врёт пыльным отредактированным глазом.
Телефон отмалчивается.
Ты даже не пишешь.
Приятели обходят стороной.
Бандероли вскрываются
неизвестными доброхотами...
Мама вздыхает: "Сорок первый год".
Мама говорит: "Похоже на эвакуацию"...
Ноябрь 1987 г.
Эта хлябь и распутица бледная.
Этот воздух с дымком ледяным.
Это солнце в грязи на асфальте -
сквозь ветки заиндевелые.
Эта с кровли капель.
Эти горы в туманце, заснеженные.
Это время тенистой, ненастливой
жизни милой моей...
Вот блуждаешь, и дышишь легко,
и оттаял душой обмороженной
(и глазами, и кожей всей тоже ведь),
а не чаял здесь жить,
не врывался, взрывая снега
бытия неродного,
не требовал брашна и платья...
Здесь немыслимо жить
и не так тяжело умирать,
раздирая Природы задумчивой
сны, пелены и объятья...
Декабрь 1987 г.
Ветки деревца споро росли,
в высь устремляясь.
Обломали. Сложили костёр.
Пламя ныло, металось, цвело.
Прогорело. Остались уголья.
Картошку достали из сумок,
побросали в цветок огневой.
Споро поспела печёнка.
Ели, радуясь и обжигаясь...
Руки умыли. Ушли - по домам.
Угли выстыли. Жизнь отошла.
Пепел. Холод. Безмолвье. Закат.
Запах в воздухе хмуром растаял.
Тени выросли. Свет отпылал...
Сколько было всего -
золотого, душистого, чистого...
Что это было?
29 ноября 1987 г.
Друзья прекрасны!
Шум. Свет. Толкотня.
Здравицы поджигательные.
Объятья, удушающие искренне.
Пьяные слёзы.
Стихи по кругу.
Фантастические обещания...
Усталость смазная.
Сытость, сонливость, пресыщенность.
Прощанья блаженно-улыбчатые...
А остаёшься с тишиной могущественной,
как с верной женой,
в трезвом внимательном одиночестве
замыслов и труда.
Февраль 1988 г.
Слух лечим
Тишиной певучей,
А душу
Тем что никого не мучим.
Престарелая метрдотельша
с чернильно-седой куафюрой,
подоткнув темно-синий передник в горошину,
вскапывает приусадебный участок,
неприметно становясь сама собой -
пожилой загорелой и мощной
казачкой ворчливо-добросердечной,
управляющей мужем, детьми и внучатами,
царством домашним,
и станицей приречной отчасти,
и поэтому в мере какой-то
всем народным родным государством,
всей громадной светающей ранью,
а не пьянью, не бранью, не дрянью
кабака, пустяка, ресторана...
На рисовой синеватой бумаге
вечернего неба
гуашью плотной написана
крона ореха раскидистого:
линии гибко-упругие веток и веточек,
пятна листьев терпко-душистых
продолговато-разлапистые -
с размаху набросаны мастером,
безвестно-могущественным,
словно жизнь,
на свитке неба вечернего...
1989 г.
Иду горою, всматриваясь в лица горы,
и жители горные поглядывают на меня:
сосна уставилась золотистым лбом упрямицы колкой;
из зарослей сочных лошадь-умница следит, помахивая
длиннющими ресницами горянки пугливой;
марсиане-кузнечики пучеглазо пялятся,
мухи-разведчицы пикируют, принюхиваясь
и приглядываясь очкастыми шлемофонами,
комарики-камикадзе берут кровь на экспресс-анализ,
частнички-паучки сбегаются сломя голову,
будто выбросили на прилавки зелёные
мировой дефицит,
будто я уже умер и необходимо срочно
по миру меня растащить...
Вся гора смотрится в меня,
словно в зеркало толстогубое, блуждающее,
заросшее золотым ивняком щетины недельной,
зеркало с глазами предутренними, что больше лица.
Здесь влюбляются друг в друга, впиваясь
или вглядываясь неустанно...
Апрель 1989 г.
Вот нету тебя с полмесяца,
а будто и не было никогда.
Не было детской солнечной вкусной речушки
с пескарями на колком и призрачном дне.
Не было давешней сочной травки,
стрекочущей неустанно.
Зима-зима на дворе
(да и было ль когда-либо лето?).
Ничего златотканого нету.
Нет и не было ничего радостно-одичалого,
грустно-улыбчатого, драгоценно-живого,
бесплатного,
как эта вот зябкая лунная дорожка на тёмной стене.
Лишь струя воздушной свежести
из форточки приотворённой. -
Но вот струю прищемлю рамкой застеклённой,
задёрну полотняную штору поплотней -
и не станет дыхания дикого,
уличного, атлантического,
нет и не было, как тебя...
Откуда же память -
тончайший аромат
из флакона хрустального,
выдыхающегося
на свалке Господней?..
Расцвела во мгле полуночной
одинокая алыча
на перекрёстке мигающем пыльном,
обратив лицо запылавшее
к мирозданию свежему...
Одинока ли
одинокая алыча,
молоком соцветий облитая,
распустившая тычинки и пестики
ветру навстречу чугунному,
сама себя осыпающая
лепестками атласными
бескорыстной поэзии?..
Одиноки ли
одинокие
деревья и люди,
вешним ветром объятые,
на мёртвых земных перекрёстках
с мирозданием звёздным
душисто беседующие?
Голод сосущий под дыхалом -
жажда работы насущной.
Хочу раздумья и розыска,
красоты обыденной нищенской
с глазами спокойными утренними,
обведёнными тенью бессонницы.
Ищу работы родной,
как пищи несытому ищется,
как влаги - иссохшему деревцу -
пресной, безвкусной, живой.
Май 1989 г.
Сегодня тащился домой
умирать спокойно,
а в небе витало единственное
облачко с обликом растрёпки блуждающей
в затрапезе сиреневом:
обернулось, удивилось, улыбку послало снежную
и нежно растаяло в синеве безмятежно-
глазастой,
а на память оставило
как бы тоненький призвук,
аромат или чувство пронзительной
и негаданной встречи на улице,
на Земле, в синей неба проталине...
Бросаться в творчество - вплавь, как попало,
прямо в весенние воды, как в детстве,
без мысли о гибели,
в смутное ледяное наводнение чувств и событий,
а там как выйдет, куда выплывешь,
каковы мускулы и сердце каково,
каковы предки упорные бедные,
каков удар и многотерпение,
и светит ли солнце удачи впереди -
как для команды подводников атомных
в норвежской хляби бушующей,
выгребавших душой и матерью
в разгар победных реляций
и сводок скупых из Афгана,
Армении, Грузии, Средней Азии
и Палестины, истерзанной
яростным недоумением, -
как во время войны, надо плыть:
забастовки, расстрелы и земле-
трясения на родине, дрогнущей
в весенней надежде беспочвенной
Апрель 1989 г.
Читаются только контрасты.
Невидимо ровное счастье.
Счастье ослепительно
лишь на сажевом поле
ослепляющей боли.
Да и боль ослепительна
(а может быть, и освежительна)
на мышастеньком поле
безвременья, безволья.
Жизнь рисуема жгучим лучом
на листке беспросветной вселенной.
Среди чёрных и белых квадратов
ночей и дней
заблудился, скитаюсь
сожжённой замёрзшею тенью,
натыкаясь на лезвия светотеней,
в чёрно-белом предутреннем
мире весеннем,
расцветающем нежно-зелёным растением -
снежно-белой дочуркой моей.
Дочь больна.
Засуха пылает
во лбу Северного
полушария.
39,0 - 39,5 - 40,0
40,2 - 40,5 - 41,0.
Тошнота. Бред.
Горло душат
шары воспалённые
июньских солнц.
(Ангина?)
Перебои в сердце.
Хрипы в лёгких.
(Инфлуэнца?)
У меня на руках
умирает
Мира нежная бесконечность.
(Война?)
Мир болен...
Дочь больна...
Стол. Телевизор.
Мадонна с младенцем - красочная
литография.
Стол. Скатерть. Люди
вокруг стола.
Чайный сервиз с чёрной
зеленью на блеклом фаянсе.
Стол. Люди. Сервиз.
Телевизор. Мадонна...-
Комната, полная
одиночеств.
Всё, что делаю,
делаю сегодня.
А восход и закат - это
вносят и выносят светильник.
А сон и бодрствование -
это дело и отдых.
Вся жизнь - сплошное сегодня
в смене дел, настроений, страстей,
в откровеньях и совести -
все времена,
жизнь без смерти,
сплошное сегодня
Утром смерть уходит в синеву
сквозь чёрный и золотой узор
веток в окне, облетающих.
В юных срезанных хризантемах
нет смерти.
В хрустале вазы пылающем
смерти нет.
В бичах прощальных звуков
серебряной трубы мертвого Луи Армстронга
нет смерти.
На книжных полках тысячелетних
смерти нет.
В прерывистом дыхании спящих любовников,
в лице утомленном задремавшей роженицы
смерть отсутствует.
В смерти поэта, умершего вчера,
нет смерти.
Смерть уходит в синеву
рано поутру.
Ледяную вечность струит глазам остывающим
утренняя смертельная синева
Умру или отлучусь из дому ненадолго -
всё равно
в мастерскую вторгнутся
бесцеремонно,
устраиваясь, как навсегда,
перероют записи сокровенные,
пересматривая, перекраивая,
мысли извратят,
к собственным приспосабливая,
растащат книги сроднившиеся,
как попало свалят у ног,
следы жизни таинственной,
следы души теневой
отскоблят торопливо
со страниц и со стен,
словно патину с бронзы угрюмой...
Так стоит ли нынче
наводить порядок в делах,
на сердце и в записях?
И что сохранит твою мысль,
бездымно колеблющуюся,
верней,
чем собственный голос, простуженный
на ветру предгорий взволнованных?!
Памяти В. Бурича
Секвойи не ездят в столицы,
не участвуют в фестивалях,
не меряются ростом,
объёмом и вечностью
чернозелёной,
но изысканные поэты
и потерянные крестьяне
приходят к ним
помолчать у подножия,
поразмыслить о вежестве,
свежестью запастись и смыслом
для жизни и замыслов.
2 мая 1990 г.
Следы на пустынном
речном берегу
державно-таинственные
могуче-единственные...
Здесь тигры не водятся...
Я вырос вдали отсюда
и тигров не видывал...
Но это след тигра!
Из пленок и реек
на скорую руку,
на живую нитку,
кое-как слепленный,
где стены из старых
новостей газетных,
деревьев и горизонтов цветущих,
надломленных,
а крыша из неба, конечно,
где всюду сквозит
из дырок сиятельных
догадок и узнаваний,
парит халабуда стрекочущая,
домик ветром подбитый, шаткий
шалашик на ладан
дышащий,
памятный,
нерушимый...
Август 1990 г.
Возвращайтесь на прежние дороги свои,
на пути, пройденные спозаранку.
По следам скупым проползите
собственного времени юного.
Прикоснитесь, проверьте, испробуйте,
расцарапайте, поднимите, проникните,
прислушайтесь и всмотритесь
в жизнь свою и любовь свою
брошенные на дороге...
Я отпустил стихи в свет
как детей золотых,
как семена легкокрылые...
И вот теперь,
через тысячи лет
они вернулись ко мне
как хлеб и как свет,
как друзья, как учители,
как виденья мучительные,
как любовь непростылая,
как спасители милые...
ПАМЯТИ МАМЫ
Кто не видел,
как мамино смятое
детское лицо,
нервное и яростное,
капризное, и болезненное,
и безумное временами,
а временами грустное,
непонятно-сочувственное,
расправляется, отрешается, белеет,
желтеет, покрывается
резкими тенями синевы,
обостряется, погружается в глубину
глинозёма и времени,
уходит, страшнеет
незнакомым неясным страданием
небытия,
тот не всё знает
о жизни...
Октябрь 1999 г.
Вкусно. Уютно. Тепло.
Музыка. "Видик". Беседа:
Вечность, Спаситель, Звезда
Рождества.
Праздная полночь.
Можно домой не спешить:
впервые
мамы на свете нет.
7 января 2000 г.
Всё по-прежнему в молчаливой квартире:
висит её пальтишко потрёпанное
на ветхой вешалке,
тапочки забились в уголок,
чашка с отбитым краешком на столе,
которую считала своей.
И легчайшая пыль покрывает остывшую
вмятину на подушке.
И запах беды не выветривается
в квартире и памяти...
23 апреля 2000 г.
Смотрю на облако светлое,
а слёзы невольно катятся
где-то в душе.
Не смерть её ужасает,
а холодная неисполнившаяся жизнь
без любви и смеха - травля собаками,
от юности и до конца
вечное убегание...
23 апреля 2000 г.
Сколько было в жизни
прекрасного
как луч прожектора
в тумане блуждающий
которого не удержать
Стал знать,
но перестал видеть.
А ведь смотрел,
чтобы знать.
1974 г. - 2008 г.
И вот, после всего -
после случайных снов,
разнообразных пробуждений,
привычных служб,
таинственных общественных работ,
смешных забот, и тягот, и тяг от..,
и прочая..,
и ритуальных жертвоприношений,
и тут же - возле жертв - кровавых рвот,
кровосмущений и кровосмешений,
самоубийств и воскрешений,
и всяческих воскресных развлечений -
любви и зрелищ, и, поверишь,
потерищ - ради слова, одного..,
жатв и жратвы.. ,
сказал - после всего
прильнешь к земле,
и дышишь,
и - потерян,
и нужен друг,
и нет его...
Я знал нескольких поэтов
одного со мной имени.
Они умерли.
Без отклика.
Самый юный и смутный из них,
самый праведный и неловкий -
умер без отклика.
Самый мужественный, самый
яростный, самый матёрый -
умер без отклика.
Самый честолюбивый и гибкий,
самый лукавый -
умер без отклика.
Самый внимательный и трудолюбивый,
самый упорный -
умер без отклика.
Самый трагический,
самый злобный,
самый легкокрылый -
умер без отклика.
Самый любящий - умер.
А тот, который мечтал
о смерти,
в откликах не нуждался...
Знал я нескольких поэтов
одного со мной имени,
и, где они?
Жильной струной
между небом и пашней,
между вчерашним и завтрашним,
между случайным и правдашним
пою на ветру...
Так моя жизнь
мою мощь перевила
в песню мою.
Припоминания о верлибре на Руси
После опытов А.С. Пушкина ("Вновь я посетил...") и А.А.Блока ("Вольные мысли"), не считая И.С. Тургенева ("Стихи в прозе"), свободные стихи в России получили относительную легитимность в семидесятых годах прошлого, 20 столетия. Появились первые книги свободных стихов: Вячеслава Куприянова ("Эхо", М., "Современник", 1988 г.); Геннадия Алексеева ("Высокие деревья", Ленинград, "Сов.пис.", 1980 г.). Правда, всех опередил бурятский поэт Намжил Нимбуев ("Стреноженные молнии", М., "Современник", 1975 г.) Дело в том что "национальным поэтам", писателям из "братских республик СССР", дозволялось то что великороссам ещё не разрешали. К примеру, в 1967 году в редакции ленинградской "Невы" так сортировали мои стихи, которые я попытался предложить журналу: тексты литсотрудник разложил в две стопки - справа имевшие рифму, слева - безрифменные. "Правые, - сказал он, - мы рассмотрим, левые заберите сразу". Правые, рифмованные, они всё равно не приняли к публикации: автор "с улицы" их не интересовал.
Между прочим, в этих самых "национальных союзных республиках" серьёзней относились к своим деятелям культуры, не "топили" их, а поддерживали более маститые авторы. А в случае с Намжилом Нимбуевым было за что его поддержать: удивительно его верлибры перекликались с поэзией японца Исикава Токубоку (в переводах на русский Веры Марковой/: та же искренность, чистота, невероятная свежесть и естественность зрения..
Итак, в 1991 году вышла в свет первая "Антология русского верлибра" (М. "Прометей", 1991 г.). Составитель и организатор издания Карен Джангиров, поэтверлибрист, финансовый гений, по-видимому. В "Антологию" вошли 360 авторов, а рассмотрено было 3000 рукописей, по словам составителя. В том же 1991 году (если не ошибаюсь) в Москве состоялся первый международный фестиваль свободных стихов, организованный тогдашними лидерами русского верлибра: Владимиром Буричем (Киев), Вяч. Куприяновым (Москва), Арво Метсом (Литва), Кареном Джангировым (Москва). Надо сказать, фестиваль прошёл в музее Вадима Сидура неважно. Бесконечные изматывающие чтения авторов "по алфавиту" - с восьми утра до глубокой ночи. Так что когда очередь читать дошла до меня (я на букву "П"), читать я отказался: устал даже слушать, да и народ разбрёлся. Зато организаторы фестиваля были крайне озабочены своим лидерством. На ТВ допускались высказывания только ведущей четвёрки. Я слегка "обнаглел" и высказал свои мысли о верлибре репортёру канала "Культура". В передаче мои высказывания "вырезали".
Серьёзно обидели составителя "Антологии русского верлибра" Карена Джангирова. Представляя его публике, Бурич не назвал его поэтом, а только составителем "Антологии". Обида имела далёкие последствия.
В июле 1991 года Карен Джангиров организовал (и финансировал) в украинском Донецке "Съезд русских верлибристов", создал на его основе "Ассоциацию русских верлибристов", а себя назначил Президентом Ассоциации. Я участвовал в этом событии и получил членский билет N100. Стало быть на съезде было не менее двухсот участников. Всем оплатили проездпролёт и гостиницу. Удивительно!
Правда, не обошлось без "восточных пакостей". Карен, загадочный финансовый гений, обедал с приближёнными в ресторане. Рядовые делегаты (я в том числе) довольствовались кефиром с булочкой, плавленым сыром в своих номерах. У членов новоиспечённой "Ассоциации" потребовали подписку, что они не будут публиковаться ни в каких изданиях, кроме инициированных "Ассоциацией", то есть не будут общаться с компанией Бурича - Куприянова. Отказавшихся подписаться лишали членского билета и оплаты расходов на проезд и гостиницу - довольно подлый ход...
Признаюсь, как и известный французский политик Талейран, я всегда скептически относился ко всем этим навязанным силой "клятвам", "присягам", "обязательствам": они отпадали, как только ими становилось возможным пренебречь. Подписавшись, я ни секунды не намерен был следовать этому возмутительному условию. Зато моментально понял, с кем мы имеем дело. Прав, прав был мудрый Бурич, не удостоив дельца от литературы звания "Поэт".
На чтениях стихов у одного украинского участника прозвучали высказывания в духе Степана Бандеры. Я предложил исключать из "Ассоциаций" приверженцев нацизма. Меня не услышали и не поддержали.
Карен клятвенно пообещал участникам "Ассоциации" - каждому издать книгу свободных стихов. В результате он действительно издал две книжечки - свою и своего заместителя Сергея Шаталова.
Ассоциацию Джангиров моментально бросил на произвол судьбы, а сам (по слухам) свалил во Францию, где представлялся всюду как Президент ассоциации русских верлибристов. Дальнейшая судьба его мне неизвестна.
Однако дело было сделано, процесс пошёл. Верлибр перестал быть только "экспериментом", пугалом для издательств в СССР Так что сегодня любой маломальский стихотворец обязательно поместит в свою книгу несколько верлибров, доказывая миру, что и он "может", что и ему "не чуждо". Однако настоящего мастера свободного стиха не часто встретишь на лит. подмостках.
Да и до сих пор не очень ясно, что же такое "русский свободный стих"? Тогда, в лихие 90-е, несколько филологов быстренько защитили диссертации на тему "русского свободного стиха". В результате докатились до примитивного и совершенно ложного определения: "русский свободный стих - это проза в столбик". Свободу стиха трактуют как освобождение от всех признаков (и орудий?) метрического стиха - от метра, рифмы...
Меня подобная "свобода от..." не устраивает. Как практик свободного стиха я нуждаюсь в полной "свободе всего". Безрифменный стих может в потоке звучания отыскать рифму, может внезапно обрести метр, прозаическое движение речи может ритмизироваться и даже оказаться разностопным метрическим куском стиха, завершиться явной рифмой - то что Бурич презрительно называл "ассамбляжем", а смелый филолог Жовтис из Алма-Аты считал "в высшей мере свободным стихом". То есть мне необходима настоящая свобода поэтической речи без искусственных ограничений...
Кое-какие мысли и догадки я включил в другую работу о свободных стихах, которую ещё в семидесятых годах не решилась опубликовать славная "Лит. учёба"...
Сложности, хитросплетения, недопонимание нарастали. Люди мельчили. Но дело двигалось. Свободные стихи легально вошли в современную русскую поэзию. Планы были грандиозные. Владимир Бурич намеревался создать "Банк русского верлибра", издавать альманах русских свободных стихов. К сожалению, он умер, не осуществив свои планы. А другого энтузиаста движения пока что не нашлось. Прочие не "потянули" столь объемной, воистину "адской" работы. Каждый занялся самим собой - как обычно. Все ждут, кажется, явления Великого русского верлибриста, забывая простую истину, точно высказанную однажды удивительным индийским подвижником Свами Вивеканандой: "Лучшие неизвестны".
Январь 2021 г.
г. Кисловодск
Заметки о верлибре
Из эссе "Своя поэтика"
- Свободные стихи - поэтические тексты, выраженные графически и интонационно без заведомой схемы-матрицы, спонтанные, зависящие только от ритма сердца и состояния творянина.
- Свободные стихи необходимы свободному разуму для точного самовыражения, проявились в творчестве Апполинера, Уитмена, Велимира Хлебникова, Ксении Некрасовой.
- Вековые корни свободных стихов: библия, народная ритуальная поэзия, современная базарная, автобусная, кухонная разноголосица.
- В поэтическом тексте ищешь открытия-озарения, если не всеобщего (для человечества), то личного (для себя).
- Привлекает не расхожая, выстраданная правда высказывания.
- Трогает понимание-ощущение-выражение трагической красоты - Мира, жизни, человека.
- Радует свежесть, неожиданность - мысли, слова, взгляда, метафоры.
- Согревает человечность высказывания, не навязчивая, не афишная.
- Восхищает мастерство формы-содержания: фонетики, графики, орудийности - текста.
- Захватывает мощь, искренность, спонтанность высказывания.
- Совершенство поэтического текста - это полнота отражения в нем свойств, мысли и состояния творца.
- Странное (любопытное) свойство верлибра: тексты портретно похожи на автора. Впрочем, хорошие метрические стихи тоже много говорят о душевных свойствах поэта.
- В свободных стихах глупость (бездарность) ничем не прикроешь - ни рифмой, ни метром, ни аллитерацией.
- Свободный стих - ход молнии, прямой путь к смыслу, которым хочешь поделиться с собеседником.
- Свободные стихи - альфа и омега поэтического творчества, годятся для профанов и для изысканного, умудрённого мастера, которому ухищрения надоели ("четырёхстопный ямб мне надоел..." - А.С. Пушкин).
- Редко встречаются люди, которые потерпели бы в творчестве кого-нибудь, кроме самого себя... Как сказал бы настоящий китайский коммунист-конфуцианец: "Пусть расцветает тысяча цветов (чтобы потом их скосить под одну гребенку).
Автобиографические заметки Ст. Подольского и список публикаций
к алфавитному указателю
к оглавлению
Маргарита Самойлова. О первой книге свободных стихов на Северном Кавказе в XXI веке
Алла Елкина. О книге Станислава Подольского "След тигра"
Главная страница
Литературный Кисловодск и окрестности
Страница "Литературного Кисловодска"
Страницы авторов "ЛК"
Последнее изменение страницы 7 Jun 2022
ПОДЕЛИТЬСЯ: