Станислав ПОДОЛЬСКИЙ
ТЕКСТЫ
Кавказ - Колыма
Стихотворения
1970 - 2015
Северокавказское издательство МИЛ
2015.
Тираж 50 экз.
к оглавлению
Издание осуществлено за счет средств автора и в авторской редакции.
В книге "Тексты: Кавказ - Колыма" представлены работы С. Подольского с 1970 по 2015 год. Авторскому почерку присуще разнообразие поэтических форм - от верлибра до кристаллического верметра.
Автор является приверженцем Южной школы лирической поэзии.
В начале семидесятых годов прошлого, XX века по целому ряду вполне уважительных причин автор данной книги оказался на Колыме - вполне добровольно. Во-первых, давно хотелось увидеть, ощутить и, если возможно, обнять всю страну. Причём было ясно: если не сейчас, то никогда. Во-вторых, конечно же, надеялся заработать средства на нормальное человеческое существование: ста рублей оклада инженерного едва хватало от получки до получки. Однако слухи о баснословных колымских заработках оказались "сильно преувеличенными": Никита Сергеевич Хрущёв, воцарившись, быстро привёл их к общесоюзным, правда, с северной надбавкой - рубль на рубль, но надбавки моментально съедала дороговизна жизни. В-третьих, была и особенная причина для прыжка в 10 тысяч километров: усиленное внимание КГБ к моей скромной личности: правоохранительным органам всегда позарез необходимы "враги". Независимый литератор, к тому же свидетель Новочеркасского расстрела рабочего митинга в 1962 году, представлялся подходящим кандидатом на роль "агента международного империализма". Так что самодеятельный улёт на Колыму разрушил планы стражей государства: всё равно дальше не сошлёшь. Зато я оказался снаружи, а не внутри колючей проволоки. За годы жизни на Северо- Востоке узнал новый для меня мир, нашёл новых неординарных друзей, поступил на филфак Дальневосточного госуниверситета во Владивостоке - заочно, а самое главное - сложилась книга стихотворений "Тексты", которую, разумеется, благополучно отфутболило Магаданское книжное издательство в 1977 году, несмотря на удивительно доброжелательную внутреннюю рецензию члена СП СССР Глеба Сергеевича Семёнова, консультанта правления СП СССР по поэзии Сибири и Дальнего Востока.
Через сорок лет предпринимаю новую попытку публикации книги стихотворений "Тексты", тем более, что теперь, сквозь призму времени, драматических событий и новых осознаний жизни России, книга читается по-новому, обострившимся зрением и пониманием. Воистину справедливо сказано: "Бриллианты и поэзия не устаревают". Остаётся отметить, что текстам книги свойственны разнообразные и вполне современные формы свободного, белого и метрического стиха.
Станислав Подольский
1 августа 2015 года
Страшный голод мучит меня.
Я хватаю и ем что попало:
корочку хлеба и огрызок морковки,
терпкую репу и перышко горькое
лука-порея...,
листик акации свежий
и пригоршню снега
из холодильника...,
яблоко пыльное
с самого донышка,
сеном припушенного,
бочоночка,
вымыв шершавой лопатой ладони
жесткие желтые яблока щеки...,
щетинки щетки
грызу машинально,
до блеска хрустального
зубы начистив...
Страшный голод
мучит меня!
Жую!
Догрызаюсь до сути, до плоти,
до крови затертой, -
до пота измотан...
И только сожрав
красный и пресный
листок календаря,
вспоминаю то
самое вкусное слово
работа!
Страшный голод мучит меня!!
1962 г.
Золото южных предгорий.
Дуги предвьюжных предгорий.
Мощь и текучие склоны
влажных предгорий Кавказа.
Детскости складок укромных.
Зыби степей.
Колыханье
нежной земли океаньей.
В проруби ясного света,
в озими и закате
волны предзимних предгорий
душу мне надрывают
ласкою великаньей...
Здесь, в океанской зыбке
гор и землетрясений,
детство моё качалось,
выросло и умчалось,
выросло и прошло.
Я крупно задолжал на свете.
Перед любовью
и работой,
перед пространством
я в просроченном долгу,
пред чёрствой Матерью,
перед Отцом нестрогим,
пред серой
бесконечною дорогой...
Мне отдан
в долг
широкотяжкий мир:
протяжное - для вдохновений - небо,
земля - для рук,
деревья - для души
и океан - для глаз
и подражанья
дыханию
и тяге в глубину...
Лицо, ожжённое
свирепым одиноким солнцем
сквозь пахнущий бессмертием мороз.
Подарен мозг - для вежества
и грёз.
Дана душа -
как смутная зурна.
Судьба дана, тугая
как струна...
Дана заледенелая страна,
чтобы прийти и заплатить
теплом и мускулом,
твореньем и любовью...
И камень
заработать
к изголовью.
1972 г.
В степи шелестящей
Бештау стремительно-стройный
сумрачно высится,
как пятиглавый собор
нездешнего Зодчего,
посвященный началу
творенья.
А багровый бурьян
в изумруде осеннего поля,
окантованного ультрамарином
сгустившихся сумерек,
надрывает душу сравнением
с росой выпадающей
боли
или любви
Лейлы и Меджнуна.
Обломки скал
и больше ничего.
И прыгает вода,
дробясь о камни.
В долине рано
расцвела сирень...
А здесь стеклянно
расцветает снег
на сколах скал
и больше ничего.
И прыгает вода,
дробясь о камни.
Просохли крыши.
Родились дожди...
А здесь не ждут
от неба ничего.
А здесь молчат
и больше ничего.
И прыгает вода,
дробясь о камни.
Серебряный комарик-
самолёт
звенит себе о чём-то
голубом...
А здесь клокочет
чёрная вода.
Здесь прыгает вода,
дробясь о камни.
Сквозь мрак и жуть
всей лавой ледяной
вершит свой путь
подземная река.
1962 г.
Небо канареечно-синее.
И только адский холод спасает
правдивость сюжета.
Горы, остроконечные
как терриконы.
И только тяжкость
подножий и контуров
не похожа на рукоделье.
И, в озимых листьях капусты,
заиндевевшее поле странно
вяжется с мыслью
о врождённой простуде
/ведь найдены ж некоторые
из нас в капусте/.
И мысль о просторной любви
на суровой, и тяжкой,
и правдивой земле
под сияющим холодом неба.
И догадка о том что Бога
как Мастера
познают по твореньям
проклятых и яростных,
вдохновенных и любящих,
и неистовых
рук Его.
Так проходит по улице случайный
свадебный и похоронный
армянский оркестрик,
где зурна рассказывает,
приплясывая и грустя,
где барабан или бубен
отсчитывает времени
лёгкий шаг,
где кяманча
гнёт свою собственную
пленительную линию
или размазывает краску
звуков
за спиной у зурны,
где пахнет тысячелетиями,
где кричит извечная боль,
вспыхивает внезапная нежность,
а тоска и любовь
неожиданно походят друг на друга,
где каждый знает, что делает,
где все прислушиваются,
чтобы не загораживать дорогу идущему,
где поэтому каждый слышен,
хоть все говорят об одном
и одновременно,
где древность не мешает
пройтись по автомобильной магистрали
сквозь сутолоку попансамблей
и разученную приподнятость стосильного
симфонического парада...
Так вот случайный
проходящий по улицам
свадебный и похоронный
армянский оркестрик
сочиняет,
где за тысячи лет не забыли звучания
голоса человека.
1969 г.
Ночные поездки.
Платформы.
Вокзалы.
Временные города.
Равномерное прокатывание подшипников
электрички...
Полупьяные итээры,
похожие на рабочих с лесопилки...
Разбухшие пальцы
полубесчувственного гармониста
вырывают из утлой гармоники
напор звуков, посильный
разве что органу...
Ритмичные деревянные ладони
женщины, заскорузлой
в глубине своих многослойных
платков, косынок и шалей,
подвыпившей бабы
безошибочные ладони...
Однозвучный полёт электрички
сквозь ночь...
Люди, спаянные
будничным праздником
и буханкою света
в буксующей тьме...
И опять задубевшие пальцы
землекопа, каменотёса
или плотника
вырубают узор плясовой,
равномерный, бесстрастный
и мощный,
что-то в ритме колосьев,
в ритме
тысячесильного дизеля,
в ритме сердца
или в ритме горных хребтов...
Что-то нимбов в ночи многовато:
радужный рёв электрички,
ореолы волос вкруг голов...
И сияющий пронзительно город
на чёрной пластинке равнины
вращается навстречу...
И город минует -
лишь зарево пышет
/или крылья горят за спиной?/...
И - ведаю - вечным
будет это движение
вещее
в полунощном теченье страны.
И могучие пальцы
недвижимого гармониста,
И гармонь, дышащая
ветром и морскими приливами.
И ладони, танцующие
в ритме работы.
И упругость, и давление
глубины -
эта мелодия глубины
незнакомая,
эта истинная музыка,
где ночные города
и глаза пассажиров, забывшие
о течении времени,
и я где - отдельная
мерцающая нота...
1969 г.
Вон девочка-славянка мчится
вдоль пыльного тракта
за автобусом, в котором уехал
её дружок из аланов.
И волосы её мерцают
зелёным и белым огнём
на лету.
И вздымаются груди незрелые
курганами круглыми смутными
нетронутых тайн вековых.
И ноги мелькают
форелькой серебряной.
И сияют глаза золотые
сквозь летучие заросли
молодых ковылей.
Вот, смотрите! Смотрите! -
В вихрях ветра и времени
по дороге степной,
вся в пыли,
вся в заре,
мчится славянская девочка,
ликуя,
за жёлтым автобусом
отошедшего детства!..
1967 г.
Очертил тенями я раскалённые
булыжники пляжей,
гуртами уходящие во влажную
вечность моря,
рокочущего спозаранку.
Окружил я сиянием
известняковым
девушек обугленных
на берегу -
словно ветки орешника.
И женщины выпуклые
усеяли побережье,
словно землетрясения отрясли
грушевое дерево
автострад.
И мужчины
валялись и ржавели
там и тут,
подобно смуглым кинжалам.
Совместил я горы, и берег,
и воды, зеленеющие
к глубинам,
и чёрные волноломы,
усеянные
порослью человеческой.
После гальку людскую
набросал
у уреза воды,
шелестящую,
словно встречный прибой...
И только море
само
мощно вторглось на лист
дыханием необъяснимого.
Только море
затопило глаза,
смывая мусор
и запятые.
Только море
зыбкое
дохнуло
неистощимой свежестью -
словно любовь.
Только море
плеснуло солоно
в стихи
и ускользнуло
от узнавания.
1964 г.
Юлии
Милая египтянка
с жгучими скарабеями глаз!
Нежность
с жёстким чеканным профилем
в ореоле северного сияния
драгоценных волос,
из меди отлитая!
О ты, проходящая
сквозь времена и народы
северная египтянка!
Подари мне тонкий звон
твоих маленьких грудей -
легкий звон груды
зерен пшеничных текучих.
И вязкий колокол
твоего живота певучего
подари мне.
И несчастных острых стрижей
твоих взглядов и прикосновений...
О северная египтянка!
Подари мне двух стройных гончих -
звонкие ноги твои, летящие
сквозь народы и времена,
как я подарил тебе
кровавую тряпку
своего сердца, растоптанного
народами и временами,
прошедшими между нами,
прошедшими через нас,
меня вогнавшими в камень,
тебя втоптавшими в грязь.
1970 г.
Падает редкий
дождичек...
Бреду, бесшумный
как молния:
вонь, и пепел,
и раскаты
боли
были,
будут -
всё ещё
далеко позади...
Бреду
и голой ступнёй
ощущаю
теплоту обожжённой почвы,
острые покалывания камешков,
кривизну, и тяжкость,
и человеко-
образность
планеты...
Это и называю
счастьем.
Здравствуй в восемнадцать,
как в четырнадцать
/меня встретили стрижи
твоих глаз/,
как потом, много позже,
каждый раз, из году в год,
до конца,
и снова, и снова...
Бог создал тебя
немного мальчиком,
памятуя, сколько любви
выпадет тебе на долю.
Ведь сама ещё нетронутая,
как душистый цветок картофеля
с майского поля,
проходя, ты оставляешь тоску
в глазах у древесных мужчин.
Смутная девочка...
Грубая женщина,
неповоротливая от любви...
Каждый раз,
выходя из малознакомых подъездов,
сквозь мелкий дождик признательности
прикасаюсь
к твоим сухим шершавым коленкам
ободранными губами.
Твои жёсткие пальцы,
не отмытые от
сформованной музыки...
Тяжёлая земля моя.
Дикое поле родины,
над которым я - лишь южный
и северный ветер,
не проливший дождя
ни капли.
Здравствуй, добирающаяся ко мне
через тысячи рук и крестин,
сквозь созвездия глаз
и пустынь,
сквозь толпу главарей
и любовников!
Здравствуй восемнадцатый
май до нашей
эры!
Здравствуй, как это было
в четырнадцать
/меня встретили
стрижи твоих глаз!/,
как потом, много позже,
каждый раз, из году в год,
до конца,
и снова,
и снова...
1969 г.
Ты колокольня.
Я собор.
Мы разговаривали ночью
меж собой
протяжными ночными голосами
оборванных с крюков колоколов...
Гудели лестницы в тебе витыми,
литыми, медленными голосами,
и тоненько звенели паутины, прони-
занные воздухом сухим.
Ты полым телом, вытянутым
в небо,
напоминала божию трубу,
задуманную как подобье
горла,
наполненного голосом
густым.
Я колоколом каменного тела
твой стройный зов
неистово ловил.
Я - весь из голоса -
жил голосом твоим,
от плит фундаментных, проросших
в глину,
до светлых невесомых куполов -
сплошные лёгкие,
наполненные эхом...
Я мысль свою
под куполом копил,
стропила рёбер
стройно трепетали,
и, потрясая сумрачные своды,
творился мой ответ
твоей свободе...
Так мы беседовали
мощно
меж собой
огромными ночными голосами.
Так до молвы
малиновой зари
плыл благовест
из тел и голосов
без звонарей,
и слухов,
и венчаний...
Лишь закоптелый
колокол ночей
тихонько голосил
над головой...
1970 г.
Национальная гармонь
и клики дикие - орайда!
У сердца - левая ладонь,
а правая - взорваться рада
дарящим жестом, зерна в плоть
земную сыплющим отвесно.
На цыпочки и - вдаль - орлом -
взглянул и -
с места - плавным бесом!..
Национальная гармонь,
дари созвучия печали!
Не зря у горцев испокон
молчали в скорби, но - рычала
гармонь в упругой тишине
чопорно-строгой вечеринки...
Лезгинка травит душу мне,
как детства призвук и перчинка...
Щемит гармошка в вышине,
кричит и дышит - возле рынка.
Сбежался круг - глазеть и млеть.
Ладоням впору онеметь! -
Плывет горянка - по старинке,
раскрыв объятья, взор свой синий
потупив, -
в медленном огне
лезгинки...
Эй, позвольте мне!
Пустите!
Ах, играй, даргинка!
Время, когда женщины
стали вдруг
снова красивыми,
а наркоманы
решили экономить
на наркотиках...
Когда мужчины
стали вновь похожи
на мужчин,
а сплетники
впервые за долгое время
заговорили полным голосом
о чем-то безобидном...
Время, когда
канувшая в толпу женщина,
одетая в тряпку цвета
древней бронзы,
оказывается единственной
невозвратимой потерей.
Когда свет счастья
не кажется слишком
ярким.
Время, когда нежные
больше не боятся
боли.
Время дождей
и щедрости
мира
и человека -
время весны...
Юг.
Домики, бойни, вокзалы,
пакгаузы,
тесно разлившиеся...
Тополя чёрно-розовые
и церковные шпили
дробят небо вечернее
на куски золотые...
Юг.
На базарах пустеющих
молчаливые муравейники
настоящего с прошлым
перемигиваются,
перешёптываются...
Юг.
Светлокосые женщины
разноплеменные,
перемазавши щёки
в гранатовый сок,
прячут в недрах таинственных
темноглазый Восток...
Юг.
Шум и ярость
жизни
средь тишины
могильных курганов,
океанских ракушек и улиток,
застывших -
белым солнцем известняков, -
под зелёной и бурой,
золотой и каурой
шкурой Пастбищного хребта...
Шел улицей июля, пыльно грохочущей.
Навстречу спешил прихрамывая
перс смолянобородый с переметным
мешком через плечо.
За поворотом лениво и шикарно
эллин обихаживал новенькие "жигули".
Пока добирался до рынка,
все времена и народы
встретились на пути:
скифы слегка поддатые
и хазары надменные;
выходцы из "поднебесной",
деловитые востроглазо;
беженцы индостана галдежные
в затрапезе цветастом;
стройные темноликие таджики, похожие
на нищих царей;
и афганцы суровые, пламенноглазые;
юркие жители междуречья,
и египтяне обугленные,
и кафры - как начищенные сапоги;
белобрысые скандинавы картавые
и семиты с маслинами глаз беспокойных
прошли предо мной, пока на рынке
бурлящем и стонущем,
скандальном и бьющем там и тут
по рукам,
все замешалось в бурливое
жующее, галдящее и торгующее
семицветное человечество -
под небом единым пылающим
6 июля 1992 г.
Я прошёл по зелёным весной буграм
/а они - жёлто-бурые в раме
синевы, горизонта, бурьяна/,
попирая прожжённую степь ногами...
/А она-то - живая!/
Над зарытыми заживо
шевелится земля
под тяжёлой стопою.
Прохожу по полям,
убиенным внемля...
/А пришёл-то к покою!/
Как днесь жаждут
и кузнечики - жить,
вереща, пожирая
свои сочные травные бредни...
/А они-то последние!/
Как трава, обмирая,
цветёт из последних,
литая...
/А она - золотая!/
Оживём -
за весну,
за столетье,
за веки,
за время, -
я знаю...
/Но как, сердце сжимает!/
Стану камнем, закатом,
полётом кузнечика,
злаком,
маковым лаковым венчиком,
вечностью стану обыкновенною
или грустью мгновенной
беспечного мальчика -
просто первого встречного,
там где вечная
степь умирает...
/Но как солнце пылает!/
Устал от осени,
от игрищ ветровых,
от Куликовых лиственных
побоищ,
от чудских битв
морозов по утрам,
от гибелей
убогих муравьишек,
от яркокрылых праздненств
саранчи с кузнечиком,
последним солнцем пьяных.
Устал от осени.
Устал, ступая, слышать
угрюмый треск склетиков
былинок
и листьев тополиных
черепов.
Устал внимать тысячелетний вой
букашек и соцветий терпеливых,
раздавленных осеннею стопой...
Устал от осени,
от ритуальных шествий,
от культовых убийств
и сенокосных
широких кладбищ,
смётанных в стога...
Устал от осени!
Скорее бы зима!
Скорее б холода,
снега
да свадьбы,
сосулек светоносные рога!..
А там рукой подать
до пирога,
до масленицы до широкой
гнать бы!
И снова - свадьбы,
свадьбы, свадьбы, свадьбы...
А там уж отгуляли холода.
Там мартовские вербы в жёлтом
рвать бы!..
Устал от осени,
от мёртвых,
от усадьбы
кровавой -
осени...
Скорее бы зима!
1970 г.
Рериху и Руставели
Слушай, Кавказ,
я шёл к тебе издалёка,
радостный ученик
Божественного Гончара,
прилежный ученик гор
и морей,
неба и
деревьев,
ученик ветра,
ученик солнца,
ученик учеников,
горланящих на переменах,
ученик чёрного пения
женщины подвыпившей
на перекрёстке,
ученик первых учителей
и последних внимательный ученик,
твой, о Кавказ,
древлеющий выученик...
Здесь раскину я
свою Мастерскую.
Я буду мять и лепить
свои глины и чернозёмы,
колоть и гранить
свои граниты и гнейсы
на упругом круге базальтовом
Евразии.
Я буду формовать и складывать,
ломать и крепить,
крушить и выстраивать.
Я буду работать,
как трудились народы,
как работали
землетрясения...
Я создам
и обожгу себя,
снаружи
и изнутри -
неистовым общим солнцем
Армении и Грузии,
Азербайджана и Дагестана,
Кабарды и Осетии,
казацких степей удалых
и чеченских вольных предгорий...
Создам и обожгу
жаром недр вулканических
и жаром любви всеобщей,
подобной
любви Руставели...
Создам, обожгу,
жизнь вдохну и
оставлю
между морем и морем,
между Югом и Севером -
на вселенском
огромном ветру.
Я буду трудиться безмерно,
пока не создам Человека,
подобного Кавказу
по мощи
и доблести.
Создам
и пот оботру -
как прибой океана сверкающий.
И уйду - как умру...
Он мой прах отряхнёт
с ног своих,
разберётся
в моей мастерской,
развернётся
и примется жить
и трудиться
на лице
и в недрах твоих,
как трудились народы,
как работали землетрясения...
1970 г.
И вот,
после всего -
после
случайных снов,
разнообразных пробуждений,
привычных служб,
таинственных общественных
работ,
смешных забот,
и тягот,
и тяг от...,
и прочая...,
и ритуальных жертво-
приношений и тут же -
возле жертв - кровавых
рвот,
кровосмущений
и кровосмешений,
самоубийств
и воскрешений,
и всяческих воскресных
развлечений -
любви и зрелищ,
и, поверишь,
потерищ -
ради слова
одного...
жатв и
жратвы...
сказал -
после
всего -
прильнешь к земле,
и - дышишь,
и - потерян,
и - нужен друг,
и - нет его.
Предо мной карта мира
разноцветно повисла.
Австралия меня интересует
и долина реки Амазонки.
Индию я люблю
и Европу:
как они непохожи,
как разнообразны
и схожи
творением рук человеческих.
Вот и Африка необъятная
величественна и
молчальна -
смутная и стремительная
темноликая незнакомка.
А Индонезия и Индокитай -
они в прошлом
и в будущем.
Японцев я уважаю
и чувствую к ним
душевную склонность:
они сумели связать Вчера
и Сегодня,
и всё-таки остались
японцами.
Ещё влечёт меня к себе
Иерусалим неудержимо.
Его прекрасно описал Бунин,
но там есть, конечно, и пара
моих собственных тайн.
Ничего этого я уже не увижу:
ведь дни мои
сосчитаны.
Карта мира передо мной.
Я люблю этот мир.
Я знаю его
понаслышке.
Мне надо оставить кое-что
этому миру в подарок -
и нет времени у меня.
И я ведь - лишь крохотная
мерцающая точка
в самой глубинной его части.
И мерцание это -
биение сердца,
раненого смертельно
любовью
к Тихому океану...
1970 г.
можно залететь как угодно высоко
опираясь на эту
землю жесткую пополам с галькой речной
в волчцах буераках
добела обожженную июнями и январями
с грузовиками и автокранами
на избитых крутых дорогах
с черным рыжим и палевым
скотом у речек замученно-свежих
с небом облачно-ледяным исчерканным
следами реактивными
с небом обрушившимся на мускулистые
плечи гор истерзанных
карьероуправлениями напористыми
тогда-то ты и залетишь и зайдешь
высоко-высоко
далеко-далеко
житель пустырей и свалок первозданных
когда душа твоя прочно
упрется
в эту родную
замусоренную
землю ничейную окраины
мира и города
Сент. 1985 г.
Мне чудится:
усталый старый человек
оглох, ослеп от света и от Мира,
и уши заросли кустами краснотала,
и весь ушел в себя, примериваясь,
как точнее
последний след по камню провести...
Прислушайся, корявый человек,
упрямый дальнозоркий человек,
очнись перед уходом!
Мне надо, чтобы ты приветил мой приход
в твою, простуженную светом мастерскую.
Мне надо, чтобы ты мой рык узнал,
и руку испытал, и точность слуха.
Мне не с кем больше Слово обрести.
Прости, старик!
Старик, прости!
К порогу поднимись,
раздвинь огромное запущенное ухо
и весть мою прими, и на привет ответь!..
За древними дверьми
Старик молчит, как медь,
не слыша тяжкий шаг у входа,
молчит и дышит, как природа,
каркасы гнёт перед уходом,
над Словом каменным грустит,
зажав тесло в седой горсти
1970 г. - 2008 г.
Тетрадь - 1972
Широкий юный мир,
тайга пушная,
осыпанная лунным серебром...
Рука Создателя здесь рылась,
созидая,
но твердь оставлена
в черновиках, сырая,
как будто бы на завтра,
на потом.
Летишь навстречу солнцу
в край из края
сквозь ледяную синь
и бурый зной.
Дни вспыхивают
спичками в сарае
и тут же погасают
за спиной...
Здесь топь болот
и сушь,
леса и воды.
Здесь место есть
обжиться на века.
Отсюда начинаются
восходы,
пронзительные долгие восходы
рокочущего дня материка.
Краски растут из земли,
прут из-под снега.
Гневная глина зари
бросилась с неба.
Розовый стланник
и лиственницы нагие.
Брезжущий облик земли -
Север России.
Краски взошли от болот,
хлынули с неба.
Белый сквозит самолёт
в ржавчине хлебной.
Свежие блики снегов.
Сопки густые.
Сказочно высоко.
Север России.
Краски живут - посмотри -
злобно, красиво.
Славно на скулах горит
добрая сила.
В складе могучем
земли,
в невыносимой
ясности,
в сердце,
в крови -
Север России.
Послушай, мама!
Ма,
не майся, не горюй,
собрав в морщины
лба
болящую кору...
Здесь мир широк и нов.
Здесь нехватает рук.
Ушёл не от тебя,
но разрывая круг
из снов и вечеров,
из "прежде" и "вчера"...
Здесь мир дремуч с основ.
Здесь мало - топора...
Я уходил вчера,
а нынче - сквозь зарю -
из завтрашнего дня
я говорю...
Банька синяя, осыпавшаяся
из-под красных крыш глядит.
Сорок ангелов российских
по предбанникам сидит.
Ангелины смотрят искоса,
вздернув юные носы,
взглядом искренности - искуса
доиисусовой красы -
в ряд, где мощные Егории,
сигаретки раскуря,
тянут водочку, истории
производственные для...
Неуловленно похожие,
словно дальняя родня,
духом древности и кожи
в дух берёзы и огня
все здесь вхожи,
всем положен
нимбик шайки, шип паров:
заходи, крестись по коже,
выходи и будь здоров...
За путём узкоколейным
меж котельных и веков
виснет банька
в синеве её
языческих икон...
Памяти Бориса Слуцкого
Чтоб до Бреста
от мыса Дежнева
рассвету страны долететь,
необходим полновесный
несокращённый
восьмичасовый рабочий день.
Чтоб от Бреста
до мыса Дежнева
выслушать первую сегодняшнюю
радионовость и ноту,
необходимо примерно столько же
по грубейшему,
по простейшему
достовернейшему подсчёту.
Чтобы людям,
общительным и нелюдимым,
добрым, верящим и
ранимым...
Чтоб народу
или просто человеку
единому
к ночи
честно в глаза посмотреть,
нужен тот же -
как ни крути мы -
повторённый,
неповторимый,
честно прожитый
ветреный, дымный,
солнцем пройденный
и любимой,
бесконечный рабочий день.
Брошено просторно
и завершено...
Светотень сугробов
прописала дно
неба.
В купоросную
грань речного льда
мрачная и плоская
ломится вода.
Чёрные деревья.
Масляная синь
неба и поднебья -
как Отец и Сын.
Тень ультрамариновую
через зиму вброд
тащит на буксире
белый самолет.
Синегорье. Колымская ГЭС.
Синих сопок - средь синих небес -
развернулась сохатая тьма.
Сквозь - лиловая мчит Калыма...
Была пустошь - воздвиглись дома.
Была темь - осветилась, сама!
Дальний Север и Крайний Восток
греет ярый ледовый поток...
Ну а там, где дорожка вилась
в голубике, да в стылую грязь
закопавшись, таится зима
под оттаявшим пологом ряск,
по болоту, где лебедь, как князь,
удивлённо уставил свой глаз,
по болоту, по гати, кренясь, -
с Верой Лебедевой как раз
за баранкой -
рыча и дымясъ,
озверелый наяривал Краз...
Тетрадь - 1973
Рев ТУ-104 над
взлетной полосой -
словно июньский
гром.
Пространство пахнет
свежей капустой,
словно после дождя.
И снежок плавает
в воздухе,
ледяном, как весенние
лужицы.
И отсветы в небе
неясные,
словно в зеркале
талых озер.
Свет полночной зари,
Пасмурный свет Колымы.
Бог есть энергия,
прессующая миры.
Медленно сотворяю
в себе
свой страждущий мир,
на деле зная,
как сокрушительно тяжко
приводилось Богу
в семь ослепительных
Дней Творенья,
где моя вечность -
мгновенье.
Звуки радио-балалайки.
Женское пение, похожее на
истошный зов и вой.
И лай собачий,
отчетливый, горячий.
И плач ребенка за стеной. -
Все это сплавлено отныне,
сей быт,
оправленный в пустыню,
все это вплавлено -
и стынет -
в вечерний воздух голубой...
Медленно зреет во мне
моё иное время,
мой иной мир:
мои облачности и
туманности
медленно спрессовываются
в кристаллы
моих гранитов и гнейсов,
и клубятся лавой и пеплом
алмазоносные трубы
от сердца
до моего
клёкота соловьиного,
и весь я содрогаюсь
от взрывов и
землетрясений моих
в ледяных
туманах Якутии...
Доживу ли
до первого
изумруда травинки
в моём мире,
до первой любви,
до звенящего
крика младенческого?
Север струится
в моих лёгких.
Север простирается
в моих зрачках,
не стиснутый волнами
горизонта.
Север горит
на моих скулах
и на сопках таёжных.
Север скользит
у меня под ногами
и схватывает мускулы мои
ледяным напряжением.
Север жжётся
в моей крови,
Север
с оранжевым ликом
крайнего
Северо-Востока...
Пара слов о своём
житье-бытье...
Знаешь,
ни к чёрту...
Обстоятельства
меня не берут,
а вот с собой
не слажу.
И разрывает меня
на части,
словно пленника скифского -
четвёрка диких коней,
ярых, красных, -
между Кавказом,
где ты, и солнце,
и горы чёрные,
щебечущие,
и Тихим океаном,
которого
не пережил...
Колыма,
ты похожа
на черновик грозного
Бога,
отброшеннный
до сотворения Мира,
Бога, привыкшего
работать набело.
Колыма,
ты мне словно
приснилась
с дюралюминиевыми иглами
сверхмогучих морозов,
с нестихающим громом
сверхзапруженных аэродромов,
с Кразами надрывающимися
вдоль гигантской акации
Колымского тракта
тысячекилометрового,
с толпами призраков
зеков -
то мёртвых,
то встретишь живого и
будто здорового...
Ах, черновик,
черновик жизни,
сработанной начисто...
Я живу странными припоминаниями
о каком-то будущем мире.
Я узнаю его приснившиеся черты
в леденящей гонке яростных "Татр",
в полутонных бивнях ископаемых,
в новых ускорениях,
в новых лицах,
в новом росте
новых мальчиков,
вытянутых, издёрганных
невозмутимой неврастенией...
/Шофера с трассы говорят,
что на трассе было спокойней,
пока к баранкам не выпустили
психических сопляков,
которые часто бьются,
но гонки с ними
не выдержать/.
Я живу странными
припоминаниями
о каком-то будущем
мире, в котором
я лишь живу.
Отсюда, с невысокой высоты,
персидский облик иван-чая
отчётливо изобличают
его поля, его кусты,
с восточною сиренью схожие,
переменившей лик и счёт
в пространствах северных болот...
"Поля иван-чая фиолетовые
средь изумруднейших болот..." -
отметил бреющий полёт.
"Парят туманы самолётные
над лысиной песков и вод... " -
отметил бреющий полёт.
"А в долинах да по заимочкам
на все стороны и века
залегли то ль снега,
то ль в криночках
нерастаявшие облака... "
Холода забрались в подкрылыши...
Хоть расстрелян стланником влёт,
сквозь огонь зелёный, вне критики,
сквозь щетину веточек лиственничных,
сквозь щетину дождей и невзгод
продолжаю свой бреющий, рыкающий,
гомерический свой полёт...
Колыма простёрлась
женским светлым телом
меж Усть-Нерой
и Усть-Омчугом...
Никакой я поэт...
Никакой я художник...
Только весь я
Колымой пропах...
Только весь я
трассою пропах...
Только весь я
Севером пропах...
Только солнце
вскроет путь в горах...
Только схлынет
мрак, и смрад, и страх...
только Слово
зреет на устах...
только сердце -
стылая смородина
на Её оттаявших губах.
Следы в металлическом древнем снегу
пробиты, прорыты, протёрты.
Следы - как слова, что наутро не лгут
об адском ночном переходе.
Следы - как воронки фугасных шагов,
взорвавших спокойствие наста.
Следы торопливых взрывных сапогов
сквозь выгребы, наледи, насыпи...
Он шёл спотыкаясь,
в сугробы, как вброд.
Он шёл неотступно, как вечность.
Весёлый охотник однажды пройдёт
по этим следам человечьим.
Где тот оступался, срывался, скользил,
там этот пройдёт без заминки.
Где тот опечатывал кровью следы,
там этот протопчет тропинку...
Здесь будут снежинки лицо холодить,
засвищут стальные полозья.
Здесь люди уверенно будут ходить,
как будто от века положено,
как будто никто в этот холод и дым
не шёл, прямодушен и груб,
роняя корявые, злые следы
в густом первобытном снегу.
Горы круторогие
сгрудились.
Горы, так плотно
вылитые, словно
вся Земля им -
тело.
Горы, душистые
и чёрные,
в допотопных
шкурах тайги.
Горы, ослепительные,
в верблюжьих войлоках
снега.
Горы жирно-зелёные.
Горы душно-багровые,
в вихрях огня и
осени.
Горы, увязшие
по горло
в болотах.
Горы, вмерзшие
в ледяную планету.
Горы, шагающие
по горам
и громоздящие горы
на горы.
Горы венчающие
и проваливающиеся,
взлетающие
и провисшие
к звёздам.
Горы Колымы
и Кавказа.
Горы на западе
и востоке,
старые и
молодые.
Горы грубые
и изнеженные,
сокрушительные,
сокрушающие
и сокрушённые,
неприступные и
нежные,
плоть от плоти планеты
и сиреневые миражи...
Горы ненависти.
Горы лжи.
Горы, беременные
горами.
Что им выродить -
пламень,
камень,
рык?..
С горы ручеёк брезжит...
Горы времени...
Горы...
Жизнь...
Земля весны и льда.
Бледнозелёный рай.
Болота ржа
да звонкая осока...
Глазастый
дымный край:
глаза тайги грозят,
глаза зари горят,
в глаза мои глядят
глаза болот и льда,
глаз солнца,
золота
и жёлтого Востока.
Лицо человека
подобно
горной стране.
Лицо человека,
возникшее
у дорог.
Лицо человека
на улицах
и площадях.
Лицо сумрачное
и одержимое.
Лицо суровое
и пристальное,
как высокогорная местность,
как жгучая степь,
как полынная степь ставропольская,
пережившая засухи
и пожары...
Лицо человека -
в лице городов.
Лицо человека -
с фасадов
и пурпурных сцен.
Лицо человека -
на лицах усталых
людей, шагающих
на ежедневную вахту
к станкам
и штурвалам...
Лицо Человека.
Лицо Страны.
Лицо Времени.
Лепесток последнего солнца
на сопке заснеженной...
Воздух хрустящий
в гортани...
Лики крахмальной пустыни
слетаются, сини...
Столбики дыма в долине,
дыма травины,
лиственницы дымов чёрно-розовые
немо встают над долиной...
Небо.
Простор.
Тишина.
Времени мерный полёт.
Аэролёд.
Колыма...
И лепесток уходящего солнца,
трепещущий
на сопке заснеженной.
Замерзшие белые птицы
в кузове "татры"
угольном,
ледяные внутри,
но снаружи пушные,
пушистые...
Бусинка крови
у клюва -
брусничка,
смородинка:
не успел склюнуть перепел -
его склюнули,
в кузов кинули...
Горы в инее...
Горы - снежные
перепела...
И она -
пела, пила -
перепела,
перепила...
Перепёлочка
в снежок кинулась,
словно сгинула,
словно глянула
в два ствола -
славно вскинулись
два крыла! -
В снеги сильные,
синим-синие
белым-белая
уплыла...
Кучей в кузове -
рядом с углями -
/чуть припятнаны
их крыла!/ -
кочет с курочкой,
кровный с дурочкой -
белоснежнейшие
перепела...
* Автор, горожанин, южанин, ошибочно называет северную куропатку перепёлкой. Но картину нарисовал верно.
День за днём,
светлые,
как снегопады в апреле.
Пот на спине прохладней
апрельского поля.
Земля.
Колыма.
Воля.
ЛИКИ ТОСКИ
У моей тоски
нет читателя,
и потому она
вечна,
как колымский ледник
подземный,
которому не хватает
солнца
из году в год.
Стены гостиницы обиты
покрытием вагона
третьего класса,
зелёным и рубчатым.
Люди в гостинице,
страшась другого,
разговаривают неестественно
высокими голосами
И широковещательный
призыв "ХРАНИТЕ!.."
с крыши соседнего
сталинского особняка
не происходит ли от замысла:
"Хороните!"
Здесь мужчины, убегающие
от любви,
спасаются в дебрях
вчерашних газет
и позапрошлых событий.
Хрипит страшными
радиоголосами
гостиница одиночеств.
Милая, ты убила
меня
ножом голубым.
Милая, до сих пор
дрожит
увитая теплом твоих рук
рукоять одиночества...
Милая, я умер от горя,
встретив тебя на паперти
с грудой медяков сердобольных
в подоле.
Милая, прими
слиток моей любви
в наследство
бесполезное.
Милая, зачем
разменяла ты
сердце свое? -
Чтобы вернуть его,
у меня не хватило
мелочи.
Милая,
сел бы менялой
на самолётных
перекрёстках рокочущих -
печальный частник
/торговля "Нищий и Ко"/,
меняя сердце
на медь...
Милая, ты ушла,
закутавшись в сумерки.
Милая,
нож любви
синеватый
дрожит всё ещё
в сердце моём.
Понял я,
что - зло,
что - снится
в тенях солнечного дня,
и когда тоскует птица
на коленях у меня...
Рёв турболётов
рейса "на материк".
Розовая сопка Марджот
встречает и провожает.
Дома, заросшие снегом.
Снега, расцветающие
деревьями дыма.
Бичи с чёрными
лицами древесных огарков.
Девочка, розовая
и хрупкая, как куст
шиповника,
грезит морозами.
Светлорозовые
заборы строительных управлений,
угольные
ограды тюрем и лагерей...
День за днём полыхают
над тёмным профилем гор
багровые закаты,
будто сталь горит не сгорая
на Дальнем Западе...
Забыл часы дома -
открылась свежая ширь
со снегом и горами,
с ветром и перелесками,
с "вчера" и "сегодня",
с сиянием снежным
над горными склонами,
с любовным свиданием вдали
у заката, -
настоящая жизнь,
не дробленная
на песок секунд,
неразъятая как скала...
А ведь только-то -
забыл часы дома,
только-то и всего...
Зимняя травка
самолетная
под крышей
магаданского аэропорта!
Не подобна ли ты
людскому населению?
Зимуешь с нами,
страдая от
авитаминоза...
Тетрадь - 1974
С высоты полёта ИЛ-18
увидел сходство своей ладони
с этой местностью снежной, горной,
с этой местностью ледяной.
Узнаю отпечатки пальцев
в этой ряби горных хребтов.
Вижу взбухшие вен протоки
в синеве этих талых речек.
И в Полярную Звезду упёрся
указующий пик горы.
Мастер ком ледяной промёзлый
взял в пылающую десницу -
образ мудрой Руки впечатан
в первозданную твердь земли,
а огонь затаили недра...
Я гляжу на гипсовый слепок
из пылающей холодами
ослепительной синевы,
открывая - как он прекрасен -
след могучей Руки,
как ясен
этот Замысел
и - слепит!..
Что ж, как только лезвие утра
хаос ночи полярной разделит
на горючий поток восхода
и могучую тьму на сердце,
я возьму твоё сердце в ладонь,
сердце, полное любви и страха,
сердце, бьющееся во мраке
ледяной колымской печали,
сердце, мрущее от погонь...
Мои руки себя узнали.
Мои руки - Твоё созданье.
Мои руки к Тебе припали -
и по жилам бежит огонь.
Сегодня я видел нечто
по имени Почерк Бога,
нечто гибкое и
стремительное,
нечто лёгкое и
сокрушительное...
Я мнил об этой земле,
что она - черновик.
А она сохранила черты
каллиграфии Бога,
лёгкой и сокрушительной.
Каллиграфический почерк
Мастера, лёгкий
и сокрушительный.
Почерк гор сусуманских -
тяжёло-тёмная расписка
на булате полночных закатов...
I
Эти горы округлые...
Эти речки,
эти долины,
углублённые в себя...
Эта нежная поросль,
плесень, пушок
этих брезжущих
лиственничек -
по женскому телу
этой зимней, светящейся
светом снега,
светом Севера,
светом весны
Колымы...
Эти смутные мускулистые
укромные уголки,
в которые нужно ещё
жизнь внести -
искреннюю,
человеческую,
рядом с беличьей и песцовой...
Эта древняя
женская мощь
земли, которую
самоубийство покинуть,
не познавшую животворящей
свежей боли творения
и любви...
II
Горы сгрудились,
разглядывая
человечка,
в болоте долины
задыхающегося.
Небо выпучило
синий глаз
с фиолетовыми жилами
облаков,
приглядываясь
к волнению земли
за увязшего в ней
человека.
Космос нежно облапил
полыхающим холодом
энторопий
небо, ласково облепившее
иссечённые шишки Земли
с утопающим в ней
человеком.
Ясно смотрит на звёзды
одна человеко-вселенная,
где изнутри
дико зрит на звезду
одинокая
человеко-любовь,
утопая по ноздри
в земле.
Проплывают надо мной,
над таёжной головой
облака.
Эта синяя страна,
светоносная река
глубока...
Разбежалась вкруг меня
в глубь осеннего огня
Колыма.
Эта горная страна,
золотая крутизна
нелегка...
Под ногами у меня
бьётся-крутится волна -
зелена.
Эта вольная страна
за туманом не видна,
солона.
За душою у меня
боль её и глубина
залегла...
Так стою я посреди
крутизны, голубизны,
голизны.
Так и врос не на "пока..."
на краю материка -
на века...
Остаюсь не чтоб страдать,
голодать да холодать,
жар грести да ожидать,
что "когда... " ...
Просто - вечная страда.
Просто - вещая стезя.
Просто ширь душе нужна
навсегда.
В душный шафран
тоски
выкрашен лес
и стены...
Легче своё нести
вместе со всеми.
Легче -
со всей
Землёй.
Памяти одного испанца
I
Белая ночь, вся в саже,
с мулаткою светлой схожа -
мазутная
в снежной коже.
Сквозь белую-белую полночь
Севера
светится-светит
чёрная ночь Юга -
зрачок альбиноса,
уголь,
ил мука
с мучною рожей.
II
Так ночь проходит - мулатка,
мулатка со светлой кожей.
Такая светлая полночь -
мулатка с прозрачной кожей...
Мулатка то или полночь?
И Севера свет печален.
И отсвет лица молчальный
улыбки или разлуки.
Какая снежная полночь!
Какая свежая кожа!
Какие лица излуки!
Так снег лучиться не может.
Какое лицо мучное!
Какая звёздная маска!
Какая тёмная
мука...
Сиянье снега Колымы -
как среднерусский
лес берёзовый.
Сиянье снежных этих гор -
как блеск
нагих известняков.
Бугристый бег тугих снегов.
Предгорий шелестящий бег.
Предгорий побледневших бег.
Кавказа к Северу набег...
Сияет среднерусский лес,
как снег весенней Колымы...
И вот
единый человек
живёт один
среди зимы.
Лес рубили дружно.
Щепки в гать уложены,
там же где стволы.
Горы в гать уложены,
там же где тела.
Пролегла дорога -
не бетон, не гравий,
так, грунтовый тракт.
Отросли деревья,
стройные, душистые.
Да пеньки торчат,
черные да частые,
мощно-безучастные
мамы и прадедушки
прутиков густых...
Синева сквозь зелень.
Мчит дорога,
шаткая,
как случайный стих...
Езда ночная по Колыме.
Шум и скандал - в голове,
натуральный скандал с начальством,
будто в конторе.
И - звери-горы, сугробящиеся
в течении лунного света.
Дребезг и лязг стройплощадки.
И - молчаливые "Татры", приткнувшиеся
к трассовской столовке.
Просторы гор в снегах и лесе.
Лицо, и волосы, и лунное тело
одной женщины
/разговор с ней, горький и лунный,
трясет его, бьет и корчит/.
Ночь.
Мотора рев.
Человек
со скандалами в голове.
Что я знаю про этого шофера?
Не знаю, о чем он думает,
что знает, чего хочет,
чем мучается...
Только лицо его пучеглазое,
древнее, как идолище,
зарёванное, деревянное,
светится над циферблатами...
Встречная женщина
с глазами дымными
синей вечности
в вечном наряде бесполом -
брюки, и ватник, и шапка-ушанка -
вечно встречает меня
под утро, и вечером, и среди дня
на всех тропинках, углах и дорогах
в дождик, и вёдро, и снег -
от зимы до зимы -
вечная женщина,
вечное юное солнце
вечно-зеленой,
вечно-дюралевой,
вечно-морозовой,
вечно-березовой,
вечно-седой Колымы
Тишина на земле в Рождество.
Сокрушительный хворост
дымов...
Слоистая тишина.
Погремушка большой тишины,
наполненная рокочущим
горохом моторов...
Молчаливая поросль дымов...
Колыбель тишины.
Океанская тишь.
Океанская синь тишины.
Океанская колыбель тишины
в Рождество...
Новорожденный снег.
Новорожденный тихий
светлый Бог
под капустным листом тишины...
Новорожденный Север
с погремушкой
колымского тракта
в снеговом кулаке тишины...
Новорожденный глас
вновь рождённой души.
Новорожденный голос
в тиши
под вороньими кронами дыма
дышит
холодом без запятых,
разрастаясь в гортани
и в сердце,
дышит холодом
и тишиной...
Глебу Семёнову
За горой снега -
гора света.
Весной
в запущенной
тесной глуши
разучился говорить,
ослеп,
отпето
живу, заслушавшись
ветром души.
За горой - гора,
за белой - светлая,
за светлой - облако,
а за облаком - призрак
самой дальней горы...
Сколько гор
глаза мне сожгли!
Разучился говорить.
Сквозь ветр
отпето
живу, заслушавшись
словом души.
Они сидели вокруг стола -
истинные хозяева жизни.
Они сидели с непроницаемыми лицами -
хозяева этого края.
Они сидели
и подшучивали друг над другом
под острыми взглядами
своих хозяек.
Они сидели и пили,
пили и закусывали,
и наедались понемногу
и понемногу пьянели.
Они сидели
и потискивали
своих крепкотелых хозяек,
подшучивая над собой,
и им хотелось запеть.
Они пели, пили,
потискивали своих хозяек
и вообще делали, что им хочется
в свободное от работы время, -
истинные хозяева жизни.
Как в рабочее время
им хотелось работать,
так теперь им
хотелось сплясать.
Они не сплясали
потому что сидели и спали,
уронивши тяжёлые головы
на могучие груди своих
захмелевших хозяек -
десять пьяных мужчин,
десять пьяных шофёров,
десять пьяных богов Колымы.
И колымский закат
пахнет шафраном.
И северная любовь
к неюной женщине
пронзительна и беспричинна.
И... настоящий мастер,
познав мастерство,
теряет вдруг
ловкость
первых глаголов,
И... вешний миг
неопределим и огромен
на севере и на юге,
на севере и на юге
душист и шафранов закат...
Рёв Ту-104
над взлётной полосой -
словно июньский гром.
Пространство пахнет
свежей капустой,
словно после дождя.
И снежок плавает в воздухе,
ледяном, как весенние лужицы.
И отсветы в небе неясные,
словно в зеркале
талых озёр.
Свет полночной зари -
пасмурный свет Колымы,
По-над покосами,
по-над густыми покосами
труб и антенн,
труб и антенн городских,
словно людским обуян,
плещется осени,
плещется северной осени
цвета зари,
цвета любви и войны
золотой океан...
Птица с профилем
снежной курочки...
Филин с крыльями
журавлиными...
Чайка клювом
прибоя океанского
северный берег долбит...
Чайка с хриплым
криком внутри,
беззвучно пролетающая...
Лопасти насквозь промёрзшие
снежных полей Колымы...
Русь на закате летящая -
розовый гусь на морозе,
гусь, напряжённо летящий,
насквозь пронизанный солнцем...
Лебеди в перьях предгорий,
птицы, огромно летящие,
птицы с повадками женщин...
Птица, седая от древности
молча парит -
Русь на восходе...
Горит
розовый лёд Колымы...
Рёв Ту-104
над взлётной полосой -
словно июньский гром.
Пространство пахнет
свежей капустой,
словно после дождя.
И снежок плавает в воздухе,
ледяном, как весенние лужицы.
И отсветы в небе неясные,
словно в зеркале
талых озёр.
Свет полночной зари -
пасмурный свет Колымы,
Когда лучший друг - свирепей
взбесившейся крысы.
И брат обаятельный - гражданин
собственного телевизора.
И мать, продающая сына
на всех перекрёстках,
за неимением другого
движимого и недвижимого.
И ближнее дышит космосом.
И дальнее лжёт о досягаемости.
И женщина, согревшая
твою ночь,
холодней колымского тракта.
Смотрите!
Реактивные лётчицы
в небе проносятся!
В небе над головой
из последних сил
бесконечных -
весенние перелёты!
Подковами блещущими
стая за стаей проносятся,
подковами нержавеющими
Бога жизни
и Поэзии,
промчавшегося
в небе
и в душе
просветлевших...
Поднялся в небо -
как вновь родился.
Поднялся в небо
и вновь спустился
с новым взглядом
и новой песней,
с новым складом,
как будто весь я,
омытый талым,
из поднебесья
в высокой дали
увидел детство...
Поднялся в небо
и вновь спустился.
Поднялся в небо -
как вновь родился
с просторным взглядом,
с высокой песней -
новорожденной,
небесной...
Тетрадь - 1975
Здесь земля выплывает
лесная
из морского зелёного льна,
облаками повита
от звёзд
до основы таёжного быта.
Здесь по плечи в песках
прорывает свой путь
Колыма.
Здесь в проклятых туманах
таится
пронзительная красота
скрытной северной
Афродиты.
Я уеду,
зароюсь в горячую
Юга нору,
в ставропольских степях
припаду
к душистым метёлкам полыни.
Я не знаю,
где мыкаться буду,
где счастье найду,
где умру.
Знаю только:
в конце помяну
Колыму,
как до смерти любимую,
давнюю, дальнюю,
скрытую,
но не забытую...
Перемены рождают стихи.
Перемены рождает ветер,
значит ветер рождает стихи.
Перемены рождает бег,
значит бег рождает стихи...
Солнце свой начинает бег.
Берег Ветра дождём набряк.
Скоро сменится всё опять,
скоро придёт урожайный дождь,
скоро бег вкруг Земли начинать,
скоро в землю канет Морджот*,
значит идёт урожайный год -
пора стихи собирать!..
* Морджот - гора в центральной Колыме
Вечер.
Светлое воскресение.
Океан сбрасывает льды.
И горы обнажаются
на Севере и на Юге.
И степь и люди
оттаивают
перед работой
на Севере и на Юге.
Как земля едина
в апреле!
Северный ветер
освежает мне душу.
Северный ветер
свистит вдогонку.
Северный ветер приносит
весенние снега сверкающие.
В лучах Колымы весенней
тонет наше
отчаяние,
прощение,
прощание...
Северный ветер
крепчающий...
Сто лет старался,
старел, стирался,
намыл золота горсточку -
золота одиночества,
солнечных дней слитки,
плотные, редкие,
в ладонях черных - ночей,
крупинки встреч,
крупинки разговоров,
увиденного крупицы тяжелые...
Что-то ноют глаза, обожженные
на отмелях желтых
тоски...
Выходит, был я рекой блуждающей.
Выходит, был я рекой, впадающей
то в мощный поток Индигирки,
то в стальной поток Колымы,
то в Ожидания Охотское море,
то в Великий океан Отчаяния,
то в Космический океан Молчания,
то в Ледовитый океан Любви
Прощай, дружище!
Я уезжаю.
Я покидаю, Север,
навсегда
твои дарующие дали,
твои жары и холода...
Твой зимний взгляд
с собой не взять.
Не взять
твой оловянно-сумеречный воздух,
твои вздымавшиеся дыбом звёзды,
неспешных бед твоих кольцо,
пресветло-юное твоё
весеннее лицо...
Прощай, мой Север!
Ты мне будешь сниться
ответною загадкой ветровой...
Прощай, заветный,
зелено-сизо-голубой!
Прощай, несметный!
Прощай, молчащий!
Прощай, бессмертник!
Прощай, пропащий!
Прощай - пропавшей
в чаще хвой
моей серебряной трубой!..
Так просто,
так само собой -
быть колокольцем под дугой
твоих железных рек
и нежитей
твоих безбрежных побережий...
Прощай, мой Север!
Прощай, мой древний,
мой чужой!
Прощай, мой ледяной дружок!
Прощай, мой серый!
Неужто веришь,
что покидают Север навсегда
те кто дышал года -
года! -
твоею гарью золотой,
твоей великой мерзлотой?..
Прощай, мой сирый!
Гляжу, как вертит
и бьёт о берег
весны тяжёлая
безмерная вода,
и сам не верю,
что покидаю
пресветлый Север,
весенний Север,
высокий Север
навсегда...
Солнце топит чёрный лёд -
грязь плывёт.
Вонь плывёт над Колымой
в черный ледоход.
Грязь течёт по Колыме -
чёрный грязеход...
Не печалься: он пройдёт,
скоро снег пройдёт -
свежий-свежий, чистый-чистый
светлый снегопад...
Дым плывёт над Колымой
/сколько лет подряд!/.
Чад течёт над Колымой -
черным всяк плюет.
Вонь точится цельный год,
круглый тёмный год.
Черным плачет Колыма,
ледяным течёт...
Как бесслёзно здесь прожить
целый мрачный год?..
Солнце.
Плачет Колыма.
Грязь и скверна
прочь со дна
по щекам течёт...
Я жил в древесной хибарке,
сочиняя слова отчаянья.
Я лгал, что узнал, что увидел
нагорный лик Колымы.
Не знаю за что подарила мне
одно из своих обличий?
Чем я заслужил и выстрадал,
чем глас мой ей подошёл?
Ведь земля,
ведь гора и небо
никого не уличают во лжи.
Но это дано было, мне было
и останется брезжить и жить:
мерцание зимнего Морджота
в морской глубине холодов,
и женщины синяя нота
в неоновом рёве снегов,
и город чёрный, как муха,
в арктической глыбе
небесного льда,
и нераскаявшийся лжец на лыжне,
забывший о счастье и прочей
несуществующей
несущественной мелочи, -
до первой чужой подворотни,
где обжилась чужая разлука,
где горюет чужая беда...
Видел я Колыму золотой,
видел до глаз заснеженной,
видел в пух зелёный сквозной
лиственницы железной
погружённую...
Видел дым её ледяной,
между небом её и землёй
повисший...
Видел жерди -
посохи странника -
с указующей кисточкой стланника
дежурящие у дорог...
Видел запад её и восток.
Видел землю её и ток
её рек
и - в глазах болот -
пролетающий самолёт.
Видел свет
и сумрака гущу.
Угадал её лик
и сущность
в нежной изморози мерзлоты
под пылающей чашей зноя...
Видел небо её
золотое.
Видел волю её
и неволю -
вперемешку, не разберёшь.
Видел правду её
и ложь.
В глаза людей я заглядывал,
руки им жал.
По душам поговорить
не пришлось вот,
жаль...
Кричал ребёнок в самолёте
над бесконечною водой:
обидели? Или животик
болел? -
Белел. -
Кричала боль!
Кричал ребенок в самолёте
над самолётною страной.
Он требовал. Он ждал чего-то.
Он верил в лица
над собой.
Кричи, малыш, пока - в полёте,
пока - меж мамой и отцом,
пока вдали водовороты -
кричи!
Ты главное лицо.
Кричи, пока, расправив крылья,
твой крик не превратится в стих.
Ты сущность лёта и усилья
над бездной Севера постиг.
Кричи, рифмуя как придётся!
И в рифму отзовётся крик
душевной боли и юродства
вчерашних спутников твоих.
Не верь обличью их молчанья
над бездной снежно-голубой:
я слышу, слышу, как кричат у них
обрубки крыльев за спиной...
Расти, сынок, открытым, сильным.
Но, чтобы голос твой не сник,
для них - расти огромней крылья!
Ты только крылья сохрани!..
Крепчай и знай: после разлуки
придут иные времена,
кораблик твой откроет люки,
навстречу бросится страна...
Они войдут и тихо сядут,
сложив пожитки в общий груз.
Кому-то стюардесса скажет:
"Возьми конфетку и не трусь..."
Своей душою самолётной
ты подними их и укрой
над бездной Севера и Леты,
над безграничною страной...
Я скажу тебе с последней прямотой...
О. Мандельштам
Запорошены деревья и дома...
Как рифмуется зима и Колыма!..
Пробегая промороженной землей,
вдруг почуешь, что запахло Колымой.
Это память вдруг напомнила сама,
как дымилась и светилась Колыма.
Черный ватник. Сиплый голос.
Алый снег. -
Неприглядно - а запомнилось навек.
Запорошена душа - а все жива.
Выпей горькую - другим не пожелай.
Ах, просторы неоглядные - стоймя!
Жаль, рифмуются тюрьма и Колыма.
Вспомним, братец, тех заборов черноту.
Хоть, конечно, я - по эту, ты - по ту
сторону "колючки", горя и собак...
Обернешься - не разделишься никак.
Всей землею - оглашенная зима:
дотянулась до Кавказа Колыма...
Декабрь 2001 г.
Прекрасная великая страна,
распятая от края и до края,
твоих снегов я поцелуи знаю
и городов двуликих смрад и страх.
Я видел ярость, вероломство, крах
твоих властителей,
и нищету сограждан,
твоих торжеств угрюмую неправду
и ласковость еловую в глазах.
Твои красавицы сдавались алкашам,
мне в сердце упираясь каблучками.
Но я не сетую: и эту тайну знаю -
отчаянья.
Я сам почти кончал
от черной и чернобыльской печали.
От азиатско-европейских сих
до анашистской Азии в халате
всю жизнь бы оголтело колесил,
да жизни нет и сил едва ли хватит...
С того твоей обочиной рулю,
с того колымским слогом негодую,
за то и проклинаю и люблю
ненастную, несчастную, родную...
3 января 1996 г.
Приложение
Прилетел я на Колыму, в г. Сусуман осенью 1972 г. Инженерной работы не нашлось: все трудящиеся накануне зимы прочно сидели на своих местах. С помощью коллег-газетчиков из местной районки "Горняк севера" /для которой я сделал несколько очерков "о людях труда"/ устроился грузчиком в сусуманское монтажное управление треста "Северовостоксантехмонтаж". Со временем перевели меня на должность нормировщика в отдел труда и зарплаты /рассказал о трудовых злоключениях в повести "Заполярные шахматы", которую так и не удалось опубликовать ни в "Колымских просторах", ни в "На севере дальнем": что-то там "против шерсти" осторожным издателям пришлось/.
По роду работы ежемесячно утюжил Колымскую трассу от Магадана до Усть-Неры, что в Якутии: всюду были наши объекты - в Ягодном, Мяундже, в Синегорье на строительстве Колымгэс.
Разумеется, возникали тексты о своеобразной, контрастной стране "Колыма" и ее людях в непривычной для официальной советской литературы форме "свободных стихов" /верлибр/: размах природы требовал новой формы, особо искреннего дыхания. Впрочем, случались и метрические стихи.
Естественно сложилась целая книга стихотворений, которую я так и назвал - "Тексты" /или "Тексты молчания" - более поздний вариант/.
Рукопись книги предложил Магаданскому книжному издательству. И тут же начались удивительные и загадочные события детективного и даже иррационального характера.
Привычно ожидал, что рукопись просто-напросто не примут к рассмотрению: "криминальный" верлибр. Но неожиданно рукопись приняла весьма интеллигентная, пожилая и симпатичная дама - тогдашняя главная редактрисса издательства. Слегка удивилась по поводу непривычной формы стихотворений, но зарегистрировала со скептической усмешкой: "Рукопись любопытная. Но её навряд ли издадут".
Позже понял: она уходила на пенсию, а рукопись "в наследство" досталась новому главному редактору - Бирюкову /имя-отчество запамятовал/. О дальнейшем прохождении рукописи у меня только догадки.
Новый руководитель издательства сразу понял, что рукопись "Текстов" его наотрез не устраивает: странная какая-то, явно не "социалистическая". И ему книга - поперек души, и партийное руководство "не поймёт". Но поначалу Бирюков поосторожничал: не стоит начинать службу со скандала. А вдруг автор жаловаться примется, что его неосновательно "зарезали". Так что решил отделаться от неудобной рукописи чужими руками: отправил "Тексты" на внутреннюю рецензию в секретариат СП СССР. Уверен был - там подозрительную рукопись с порога прикончат: знал "своих".
И надо же было случиться /небесный промысел!/, что в Москве рукопись попала единственному в стране поэту заоблачного уровня - Глебу Сергеевичу Семёнову, который короткое время служил тогда рецензентом правления СП СССР по Сибири и Дальнему Востоку. Глеб Семёнов, знаток русской и мировой поэзии, сам трогательный, изысканный поэт, был твёрдым сторонником русской классической поэзии, метрической на 99%, но совершенно живым, открытым всему новому человеком. Он внимательно ознакомился с рукописью "Текстов" - и откликнулся горячей, доброжелательной рецензией /текст рецензии прилагаю/, которая поставила в совершенно неловкое положение беднягу Бирюкова. Как быть? Теперь попросту "отфутболить" рукопись нельзя: а ну как автор примется бомбить все инстанции ябедами! А то и прямо в обком КПСС бросится. А там, не разбираясь, надают бестолковому главреду по разным местам: они-то не рукопись увидят а невероятную рецензию! Так что необходима негативная контррецензия, которая как-то погасит впечатление от первой. Теперь пойдет дуэль рецензий! Послушный рецензент нашёлся - местный литератор Пчелкин /надеюсь, не переврал фамилию поэта/. Он не стал полемизировать с рецензией Глеба Семёнова: слишком неравные "весовые категории". Просто, не утруждая себя доказательствами, "опроверг" рукопись "Текстов". Характерные доводы: "А вот словечко из чужого кармана!", или "Автор неправильно, поверхностно видит Колыму. Я ему не верю". И тому подобное. В новой рецензии явственно чувствовалась неприязнь к "выскочке", который "много на себя берёт".
На основании новой рецензии редактор Бирюков вернул рукопись автору без прямого отказа в публикации, но с вежливым предложением "переписать стихи "как у Пушкина", то есть надо понимать - с неким "метром" и в рифму, а то, дескать, за что и платить, если даже рифмы нет?!
Препираться с недалёким главредом я, конечно же, не стал. Просто прекратил бессмысленную переписку: советская литература не созрела тогда для верлибра. Эта форма допускалась только для знаменитых зарубежных авторов вроде Пабло Неруды, Поля Элюара, Назыма Хикмета. Пробили-таки одного киргизского юношу, Намжила Нимбуева, соотечественники. Ну да он - национальный автор, ему можно! Да и талантливый, надо сказать, поэт...
В результате книга "Тексты молчания" по сей день не издана: накатили другие проекты, а там и некие катастрофические события новейшей истории. Впрочем, часть текстов из той рукописи я включил в некоторые свои книги стихотворений: чего добру пропадать!
В заключение этого грустного повествования хочется вспомнить одну любопытную подробность, как бы отблеск от той истории.
В книге яркого советского поэта Ильи Сельвинского "Я буду говорить о стихах" я встретил упоминание именно о втором моём рецензенте Пчёлкине. Там сказано примерно следующее /цитирую по памяти/: "Ко мне обратился, - пишет Сельвинский, - молодой поэт Пчёлкин с огорчением, что его нигде не печатают, несправедливо придираются к его стихам, необоснованно критикуют. Действительно, это трагедия, когда один поэт уничтожает другого поэта в угоду конъюнктуре..." Не ручаюсь за точность цитаты, но смысл высказывания Ильи Сельвинского именно такой.
Итак, увы, нет в живых поэта Сельвинского, нет поэта Пчёлкина, нет редактора Бирюкова и нет книги о Колыме, о жизни души живой на Колыме, которая, как знать, могла бы изменить отечественную поэзию того времени, пусть на йоту, в сторону душевной свободы, в сторону искренней человечности, может быть...
11.03.2015
Станислав Подольский
Я с интересом, а в конечном счете - и с удовольствием, прочел рукопись стихов Станислава Подольского. С интересом - потому что поэт оригинально мыслит и оригинально выражает свою мысль. С удовольствием - потому что поэт именно поэт со своим внутренним миром и со своим взглядом на мир внешний. Причем внутренний его мир представляется мне нравственным в своей основе, а поэтому и взгляд вокруг - достаточно духовным.
Рукопись, имеющая несколько абстрактное название "Тексты", написана на вполне конкретном материале - на материале поездок и путешествий автора по необъятной нашей родине. Недаром в его стихах столь часто встречаются, и даже сосуществуют, Юг и Север, Запад и Северо-Восток.
вешний миг
неопределим и
огромен
на Севере и на
Юге
На Севере и на
Юге
душист и шафранов
закат
/"Узнавание"/
К счастью, С.Подольский не идет по легкому, проторенному пути гео- и этнографического описательства, который как правило приводит к эффектным, но чисто внешним удачам, а сборник в целом напоминает лоскутное одеяло. Нет, в данном случае мы имеем перед собой не сборник стихов, а именно книгу, единую по замыслу. И объединена она не столько единством материала /хотя бесспорно и этот фактор играет определенную роль/, сколько единством авторского подхода к материалу, единством нравственного отбора. Мне представляется такой принцип сотворения книги /поэтической/ вполне современным: пассивное изумление перед потоком информации заменено личностной попыткой осмыслить его. В первых строчках рукописи поэт декларирует:
Я крупно задолжал
на свете...
... Мне в долг даны
широкотяжкий мир
протяжное - для вдохновений -
небо,
земля - для рук,
деревья для души
и океан - для глаз и подражанья
дыханию
и тяге в глубину
/"Адам"/
Отсюда и медитативность стихов, свободная интонационность, органичная раскованность. За редкими исключениями поэт избегает априорной заданности, искусственного следования приемам. Не могу не отметить, что и в области формы - трудной, малоупотребляемой в русской поэзии - С.Подольскому многое удалось. А главное - звучание стихов плотно соответствует их сути, как и должно быть, в какой бы манере поэт ни работал. Невольно вспоминаются "Вольные мысли" Блока, или более близкие к нам по времени верлибры из книги В.Солоухина "Как выпить солнце". И если отмести всякую предвзятость, то нельзя не назвать великолепными следующие строчки из рецензируемой рукописи:
За горой снега
гора света...
...За горой гора
за белой
светлая,
за светлой
облако,
а за облаком
призрак самой
дальней горы...
Такому точному видению позавидовал бы Рерих! У Подольского же - это не просто пейзаж. Это душевное состояние, это, если хотите, мироощущение!
Конечно, есть в рукописи и издержки. Первая и главная из них - интонационная навязчивость, повторяемость. В лаконичных "Северах" это особенно чувствуется. Сколько, например, стихотворений оканчивается одним и тем же словом "Колыма"! Как "аминь" в конце молитвы, только в разных падежах! Или, быть может, фрагментарность некоторых стихотворений, доходящая порой до куцести /см.стр.28,33,36/? Изредка встречается нарушение меры вкуса: отдает банальностью, например, рефрен на стр.7-8 "меня встретили / стрижи твоих глаз"; попадаются и словесные вычуры /стр.23/, происходит злоупотребление словом "бог" /при нерелигиозности автора/. Ряд мелких замечаний я счел возможным вынести на поля рукописи.
Подвожу итоги. Не знаю, сколько лет С. Подольскому, но данная рукопись свидетельствует о нем, как о человеке значительного жизненного опыта и как о поэте несомненного поэтического дарования. Хочется пожелать издательству вдумчивой и бережной работы над его "Текстами": материал благодарный. Книжка может получиться интересной и незаурядной; был бы благодарен, если бы по выходе получил её.
Семенов Г.С.,
член СП СССР
1973 г.
Главная страница
Литературный Кисловодск и окрестности
Страница "Литературного Кисловодска"
Страницы авторов "ЛК"
Последнее изменение страницы 29 Mar 2019
ПОДЕЛИТЬСЯ: