Станислав Подольский
СТОРОНЫ СВЕТА
Книга странствий
стихотворения
Кисловодск
Северокавказское издательство МИЛ
2021
к оглавлению
к алфавитному указателю
Книга издана с финансовой помощью Министерства культуры РФ и технической помощью Союза российских писателей.
ISBN 978-5-89421-206-7
Тираж 100 экз.
Внутреннее название этой книги "Книга странствий". Всю жизнь автору не сиделось в родном уголке: Ростов-на-Дону, Москва, Ленинград, Иркутск, Магадан. Сама собой возникла ось: "Юго-запад" - "Северо-восток". Страна так велика, что обойти её всю - жизни не хватит. А тут ещё - весь остальной мир! В книге собраны тексты, созданные в пути. Многие прежде не могли быть опубликованы - по нормам советской цензуры. Поэтому, увы, возник ещё один внутренний подзаголовок - "Утешительный заезд"...
Юго-Запад
Родники
Золото южных предгорий.
Дуги предвьюжных предгорий.
Мощь и текучие склоны
влажных предгорий Кавказа.
Детскости складок укромных.
Зыби степей.
Колыханье
нежной земли океаньей.
В проруби ясного света,
в озими и закате
волны предзимних предгорий
душу мне надрывают
ласкою великаньей...
Здесь, в океанской зыбке
гор и землетрясений,
детство моё качалось,
выросло и умчалось,
выросло и прошло...
1975 г.
Здесь всё - равно и молчаливо.
Здесь нету права восклицать.
Здесь ветки красные и дымы
над крышей, розово-тугие,
равны и соосуществимы,
как дым и дом, как "быть" и "мать".
Эльбрус один здесь восклицает
от неизбежной высоты.
Здесь я лишь я, и ты лишь ты.
Здесь быт морозной красоты.
А если скудно теплоты -
ищи припёк, не ожидая знака,
приткнись и грезь, и грейся, и грусти,
как розовая пыльная собака...
И отойди от пустоты.
1969 г.
Туман. И сохатые
ветки стучатся
в промозглое утро
над крышами сирыми.
Деревья блуждают,
поджары, несмяты,
черны и рогаты, -
в белесом и стылом...
Сорвутся снежинки.
а ветер притихнет,
прислушиваясь,
сдерживая дыхание...
Не дрогнет пруток,
и ступенька не скрипнет.
Продрогла душа
в отсырелом и хриплом...
Лишь птица весну
наполняет сиянием
посвистывания...
15 апреля 1980 г.
Восход или закат?..
Заутреня в ветреющем лесу...
Сквозь скрипы черные
древлеющих стропил,
сквозь рокот ветра молодого
иди!..
Идешь, куда не зная,
где шашни ветра, ветвь ломая,
играют дубьей головой -
и дуб шумит, почти седой...
Ступай раскованной стопой
к деревьям в сумрачные лапы!
Ступай, избитый тихой сапой,
той глухоманью ветровой!
Иди, внемли! Над головой
лесистый утренний покой
твоею болью не заляпан...
1970 г.
Идёшь по кромке неумело,
похрустывая каблучком,
где свисты птахи то и дело
покалывают слух шилком.
И леса плещущая вялость
напомнит веще вдруг тогда:
от боли блещущей осталась
лишь темноталая вода.
И вечный мир, из льда и бреда,
Уже не страшен и знаком.
Идешь, идешь по белу свету,
поскрипывая сапожком.
1970 г.
Теку долиной, бос и горек, -
поток белёсый.
А мимо проплывают горы,
одеты в осень.
Они - в кустарниках багряных,
в пожогов гуле -
отарой ржавой и туманной
к душе прильнули,
как будто, выбежав широко,
спешат напиться
моей, седой с первоистоков,
людской водицы,
а я чтоб речью лиливатой,
душой и оком
смывал с боков широкоскатых
сажу и охру...
Седеют на глазах предгорья,
синеет космос...
А я от устья до истоков -
в крови, как осень.
Октябрь 1978 г.
Пасмурный осенний мир.
Снежинки редкие срываются, куда-то
уносятся витиевато...
Деревья редкие, одетые едва
в табачных листьев кружева...
Кладбище на холме опрятное,
где каменные спят слова,
где вёснами аукает кукушка...
Гора в туман погружена
таинственной колючею макушкой...
И золотистая и медная,
литая, ласковая, медленная
простая радуга травы -
по всем отрогам молчаливым,
где сосны сочной зеленью пятнают желтизну
и бронзу загорелых склонов...
Воздушные проёмы и проломы...
Египетские мощные колонны
песчаников слоисто-солнечных -
как бы холмы блинов...
И сахарный излом известняков,
известняков то мука, то мука...
А сверху валятся пушные облака...
И всюду свет, пронзительно неяркий,
как улыбка Бога...
И звонкая за облака дорога,
высокая и белая дорога,
весенняя души моей дорога
начальною зимой...
23 ноября 1983 г.
(Сочельник)
Юродская пляска рукастых стволов
в пожаре спиртового неба.
Костры языкатые вербных кустов,
крестовые сосен верхушки...
Трещит слюдяной ошарашенный наст,
следы насыщаются синью.
И ветер игольчатый льётся сквозь всё
лесное житьё-забытьё.
И нету прохода от инистых век
глазастых сосновых людей...
Вон рубится егерь с еловым Христом -
и лапчатый стонет народ:
ещё один парубок леса умрёт
на радостях под Рождество...
И я обмираю под взмах топора
простора булатного... Что ж,
пока не вернёшь живота и добра,
к соседям - своим - не войдёшь...
Рази меня, Небо!
Захватывай, Лес!
В сочельник снежком украшай!
Чтоб я заблудился,
пропал и воскрес -
где хвойная пышет Душа...
15 декабря 1987 г.
(С древнекитайского)
Мир предвечерне-нежный -
божья акварель.
Воздух солнцем пронизан -
будто бы нет его.
Горы складками ткани
легли вокруг и молчат -
рыжий бурнус верблюжий
у мира на тяжких плечах.
Выплеск аквамарина -
небом прозрачным стал.
Снежок на вершинах синих
тихо тает во сне.
Свежий взгляд - словно кисти
взмах - обнимает мир.
И так легко, так невинно,
так беззаветно мне...
Свёртываю картину -
свищет и блещет шёлк.
Пора домой возвращаться:
солнце, как жизнь, зашло.
21 февраля 1996 г.
Нежным выгоревшим небом
принакрытая земля.
Синью терпкою воздеты
горы, взоры, тополя.
Меж землёю и любовью,
между небом и тоской
тихой птицей время ловит
огоньки наперебой,
огоньки печальных взоров,
в синь запущенных, - острей
зябких крылышек моторных
пикировщиков-стрижей.
Стайкой легкой тянут птицы -
ослепителен их ряд! -
Стерхи, либо вереницей
истребители летят?..
Звякнет цепь. Пролает сука...
Словно жизнь - немой сеанс,
трепетно мерцает скука
гомерических пространств...
Февраль 1996 г.
(Ноябрьские этюды)
Щетиной, кисточками, осязаньем взглядов
ласкать бугры и вмятины заснеженной земли.
Горчицей, охрою, и суриком, и сажей
оглаживать пологие холмы.
И сколы бежевых песчаников
измалевать, измазать
шершавинками грусти и любви...
Забрызгать небо океанской синью
как хрупкое пасхальное яичко,
и свежим облаком синь разбелить. Затем
связать с землёй круговоротом тем:
дождей, теней, и испарений,
и юношеских резвых воспарений...
И всё-таки, пока сырое,
пока не высохло - всё в краске и слепит,
и чтоб не вздумало на скалы падать
и крыши, и глаза нам синькой пачкать
и, главное, чтобы не дай бог не разбить, -
жесть тополей скорей вписать в латунь и медь
и тополям его держать велеть
в ладонях вытянутых серебристых
на музыкальных пальчиках ветвей,
запущенных в бушующую вечность...
Поддержкой гибкой небо обеспечить,
а там опять к земле прильнуть, припасть
душой внимательной и взором свежим...
По лужам масляным вдоль улицы заснеженной
с толпой густеющей безмысленно протечь,
с толпою всех цветов, где серебрится речь,
по тротуарам ледяным,
стальным и серым, старым -
всем воздухом - от неба до земли,
от детства до седин,
от почты до базара,
где на прилавках почерневших грубых
все краски осени - навалом, свалкой, грудой
набросаны - кричат, грозят обвалом:
сиена баклажан, краплаки помидоров,
картоши розовой, гранатов лалы -
сияющие сочные увалы...
Что ж, вызнав груду новостей, узнавши что почём,
истратив всю зарплату,
затушевать всё вздохами невнятными,
усталостью и ледяным дождём,
с голодным сердцем и ногами ватными,
с глазами ненасытными распахнутыми
мы возвратимся в свой белёный дом
и мартовских расценок подождём -
в просторах черно-белых, темноталых,
в пространстве света, графики, начала...
Ноябрь - декабрь 1984 г.
От весны остается только
Этот воздух, стылый, сырой,
да деревья на склоне,
готовые броситься жить,
набухать, распускаться, плясать,
волховать, сторожить
стылый воздух, бегущий по склонам
в обнимку с горой...
От весны остается только
с хмурым воздухом темная связь,
с буйным шумом древесным,
с горой, затмевающей высь,
да тупая на сердце боль,
да ветвей размахавшихся вязь,
да глухой нарастающий ропот
тревожной воздушной молвы...
Ах, ничто не известно,
сквозь шум ничего не слыхать.
Нет надежды дожить:
видно, нитка судьбы порвалась.
Только воздух сырой не устал
над горой ворожить,
Только Дух оживанья,
как Голос, восходит, светясь...
14 марта 1998 г.
Огромный дождь,
промывший свет и тени.
Прерывный шквал,
полощущий ступени...
И домики старинные - по склонам,
омытые веками и дождём,
несомые волнами влажной земи,
подпёртые валами нежной зели,
громоздкой зелени,
весенней и осенней,
огромной зелени,
дождями залитой...
И хмурый дождь,
и дождик обложной,
струящийся сквозь зелень
по ступеням
души и времени,
времён и безвременья
в гигантский мир,
весенний и осенний,
дождями кровоточащий
и пеньем,
зелёный
и багрово-золотой...
Июнь 1977 г.
Вот этот дождь, полощущий зелёный...
И домики старинные - по склонам,
провяленные времени огнём,
дождями и ветрами перемытые,
валами мрачной зелени залитые, -
на склоне вечной горы...
И крошечное сообщество старческих
любителей помечтать вслух,
наблюдая облетающие блики времени...
И фотограф в галошах
и с засученными рукавами,
любовно пестующий аппаратуру
(он один здесь работает всерьёз)...
И девушка юная, загорелощёкая,
не очнувшаяся от звучных
копытногадых конюшен
конзаводского детства...
И я, и город,
и кусты в окне...
Тоска - снаружи
и любовь - во мне,
и это лето, в мире и в огне...
воскреснут, оживут -
за смертью лет,
останутся в словах,
что ныне рек,
в стихах, в слезах,
в дожде, как в янтаре...
1977 г.
Полей разноголосица
да оголтелый зной
над травами проносятся
горелой синевой,
где голоса народные
и травосейный труд...
И яблони природные,
как волосы юродивого,
растрёпаны свободно...
и бешено цветут!
Май 1965 г.
Июнь в бурьян залёг...
Светает кашка...
Течёт подсолнечных
созвездий масло...
Зелёным колосом
в расхристанном добре
залёг июнь патлатый
в бурьяне...
Но вот грядёт буран,
могучий как бурьян!
Июнь 1965 г.
Тростник и холодные волны,
Холодные волны, тростник.
Река, уходящая в небо.
Душа, уходящая в степи
сквозь посвист ветров и страданий.
И стройный певучий язык...
Привык я тонуть в этих далях,
я к этим просторам приник.
1965 г.
И куст светящийся
чертополоха
в живом вазоне,
глиняном, необожжённом,
благоухает и цветёт
укромно
и всё-таки на равных
с грозной
охапкой свежих до озноба,
охапкой звонких и огромных,
охапкой бурых и лиловых
июньских бурь -
в живом вазоне,
обёрнутом в лазурь...
Июнь 1977 г.
Струистой речки наважденье,
пречистой речи снисхожденье -
два счастья, две любви мои,
для уст и слуха две струи,
журчащие в зелёных плавнях,
от крови и железа ржавясь...
Но тем прозрачнее их ток,
чем глубже забредёшь в поток,
от щиколоток погружаясь
по пояс, сердцем содрогаясь
от ласки нежно-ледяной...
Вот уж у горла плеск льняной...
А там плыви! Или - немой -
под волны жаркой головой...
1965 г.
Судьба реки
пересохшей...
Судьба многоводной реки,
избравшей свой путь
в сторону от болот,
вдаль от больших водоёмов...
Судьба реки, уходящей
в безводные степи...
Судьба полноводной реки,
выпитой на бегу
травами и лесами,
ящерицей и землёй,
птицами и небом,
лошадью и мотором,
женщинами, ветрами,
геологом-кочевником...
Судьба реки,
затерявшейся
в горючих просторах
и в людях...
Судьба реки
и - поэта
истинная судьба.
1977 г.
Степь уходит,
оставляя поля,
вороные, гнедые, каурые...
Кони стройно умчались куда-то
в кавалерийские воспоминания
вымирающие,
или на международные аукционы
блуждающие,
или на стены автобусных остановок
междугородного маршрута
"Элиста-Ставрополь"
расцвеченные...
А цветы полевые беспечные
появились на ситчиках встречных,
на узорчатых занавесках,
в мозаичных орнаментах веских,
перешли на ковры, на портки
и цыганские злые платки...
Горы тоже сойдут понемногу,
распластаются - в стены, в дороги,
как от вольных застав казачьих
имена поселеньиц зачаты:
Извещательное и Дозорное,
Перевальное и Предгорное,
Темнореченское (где вода
видно выпита навсегда)...
Не узнать степи:
что-то вымерзло,
что-то кануло,
что-то вымерло,
чтоб стальным бугаям орать...
Да не рано ли горевать? -
Там лоза кровенеет мирная,
там озимые лезут бурные,
там могучая Трын-трава.
1967 г.
"Я - Гойя!"
А. Вознесенский
Степь уходит в песни,
выходящие из моды.
Степь уходит в воспоминания
стариков уходящих.
Степь уходит на
пустыри и свалки городские,
приберегающие случайно
заповедные формулы тысячелетние
степной печали.
Первобытно-общинная степь уходит,
уступая пространства полям
новейших формаций
(что там поле ржаное!) -
поле лётное,
электромагнитное и иное,
поле, к примеру, футбольное...
Недоступности поле
и поле
боли...
Полигон - это поле убойное,
испытаниями убитое и
ободранное...
Прохожу по полям,
объеденным зноем.
Поле каменное, родное,
поле голое под ногою,
поле горькое, ножевое...
Где же Гойя?!
1967 г.
В этой дали задымленной,
под этим выцветшим небом,
средь лесополос и пашен,
просёлков и городов
под музыку, гул и ржанье -
в огромном живом молчанье -
средь этой тоски и воли,
чтя мирный незлобный народ,
сердце моё светало,
сжималось, цвело, мужало...
Средь этой боли и воли
солнце моё зайдёт.
Июнь 1979 г.
Еду, еду чистым полем...
А. С. Пушкин, "Бесы"
День велик. Жара. Июль.
Еду, еду древней степью.
Автострада ржёт свирепо.
Слышу Мира мерный гул...
День за днём, от лета к лету
мчимся, мчимся по планете,
жизнь хватая на лету,
дни теряя на счету...
По планете - в буре веток,
в море трав, в потопе света,
в тучах птиц, в потоках слов,
в карках вороных годов,
в проводов поющей сети,
в угасанье и расцвете,
в вихрях времени и ветра,
и в соцветьях городов...
Всё мелькает - веси, лица,
вести, помыслы, столицы...
Некогда остановиться,
оглядеться на бегу...
Но очнёшься - в сердце лета:
день пылает, степь в цвету,
деться некуда от света!
Наглядеться не могу...
Надышаться, наглядеться...
Некуда от сердца деться,
высь узнавшего свою...
Сколько б ни плутал по свету -
не промотано наследство!
Еду, еду степью детства...
День велик. Жара. Июль.
3 октября 1981 г.
Я прошёл по зелёным весной буграм
(а они жёлтобурые в раме
синевы, горизонтов, бурьяна),
попирая прожжённую степь ногами...
(А она-то живая!)
Над зарытыми заживо
шевелится земля
под тяжёлой стопою...
Прохожу по полям,
убиенным внемля...
(А пришёл-то к покою...)
Как днесь жаждут
и кузнечики - жить! -
вереща, пожирая
свои сочные травные бредни...
(А они-то последние...)
Как трава, обмирая,
цветёт из последних - литая!..
(А она - золотая!..)
Оживеем! -
За год, за столетье,
за веки, за время, я знаю...
(Но как сердце сжимает!)
Стану камнем, закатом,
полётом кузнечика,
злаком,
маковым лаковым венчиком,
вечностью стану обыкновенною
или грустью мгновенной
беспечного мальчика,
просто первого встречного,
там где вечная
степь умирает...
(Но как солнце пылает!..)
1967 г.
Мартовский город
Поднимись, посмотри,
преклонись и приляг -
там где юности Город
потонул в бурьянах,
там где сильное поле
полыхает вдали,
где отцы полегли
и взошли бурьяны,
там где юные годы
скитались, пьяны,
там где беды, цикады,
сады, бурьяны,
там где юные грады
возводил на крови,
где огромно как радость
зацвели бурьяны...
Нелинючие глины
багрово-черны...
Бурьяны да могилы,
всей Земли бурьяны!
Набирай полны очи -
лилово-бедны -
бурьяны у обочин,
бурьяны, бурьяны...
Мартовским городом
бреду, спотыкаясь, -
как Каин -
где улицы пахнут
водой по канавам,
тревожной и талой,
водой своевольной,
угрюмой и ржавой,
водой по канавам,
подростков любовью,
прогорклой, пугливой,
дождливой и пряной,
водой молодой,
своевольной и правой,
водой по канавам...
По улицам грязным
бреду, спотыкаясь, -
как Каин...
Где брат мой?
Где детство?
Где сердце?
Где совесть?
Где Авель?..
По улицам грозным,
промозглым, весенним,
лукавым, корявым...
Лузгу горящую разрыв,
глазастый Город зрит
туда где чёрный тополь,
как копья старинной бронзы звон,
в густое небо погружён,
туда где, плитой песчаника прикрыт,
согбенный предок,
дотлевая, спит,
а те кто жив,
прервав труды,
льнут сердцем к сердцу
от беды...
А тьма валит со всех сторон,
как связь времён.
1977 г.
Город с глазами угольщика,
наборщика, уборщика
навис над борщами...
Урбанщина
трещит по трущобам
счётчиками...
Глаза чужие сверкают.
Зубы чужие сверкают.
Раздвинув морды и моторы,
поют и пляшут
гастролёры...
А город - несытый,
и - тени в глазницах,
и - нет языка.
А город с улыбкой
убийцы, и трупа,
и угольщика...
Веселье лезет из подъездов,
прёт из подворотен.
Каждый - сам себе наездник,
сам себе курортник...
Город знает же своё,
город, чьи в саже щёки,
город-град,
город-пот.
город одиноких...
Востока нет.
И Запада нет тоже.
Нет горной зелени,
и зелени нет гор.
Нет груд арбузных влажных.
и фиолетовых нет баклажан.
Нет пьяных жгучих перцевых карминов
и нет сладчайших перцев обливных,
которые изобрели славяне,
в наплывах жирной зелени печали
гогеновского "Снятия с креста".
Нет алых, нет угрюмо-вялых чудищ,
нет травянистых раков обложных
на блюдах густо-синих расписных
работы Нико Пиросмани.
Картофель розовый, капустные скрижали
не громоздятся на столах больших.
И черные дубовые прилавки
не источают запах сытости и крови,
подчеркивая блюда лиц багровых
огромных (а скорей погромных)
кустодиевских дюжих мясников...
Угрюмость, мусор и разор
заполнили пустующий базар,
унылые лохмотья спекулянтов,
упрятанные полые глаза,
повернутые внутрь или назад.
А там где завершается разлад...
А там где окончательный развал...
А там где разбредается народ,
на паперти базарной у ворот,
нарезанный в кулечки дикий мёд
уборщица украдкой продает...
1975 г.
Из безмолвия во тьму
пролетая мимо тлена,
встретил юную звезду.
Разминулись во Вселенной.
Через сто миллиардов лет
в небывалой жизни снова
улыбнешься мне в ответ -
восхищенно, незнакомо...
2 августа 2001 г.
Ветки в окне...
В них ветер осенний клубится,
листья сшибая.
Витают в них
дождь, снег, свет...
Ветки в окне...
Как в ветки в окне не влюбиться?
В ветра круженье,
в сирость осеннюю,
в дождь, снег, свет?..
Ветки в окне...
Дерево спит, ему снятся
вёсны и осени,
дождь, ветр, свет...
Мир заоконный, искомый,
как не любить твои лица? -
Лета и зимы,
ветки в окне,
свет...
Ветер - вечности!
Лист, как душа, трепещет,
с ветки срываясь укромной...
Словом и Древом, крут,
мир заоконный, исконный,
вешний, сырой и вещий,
входит в окно и в комнату,
в строчки и жизнь мою!..
Октябрь 1978 г.
В сторону Иосифа Бродского
В густосинем небе -
млечные облака,
Люди склонны к радости
более, чем к печали.
Встречаешь внезапно тех,
кого не видел века -
они улыбаются так,
будто намедни с тобой чаевали.
Весёлые школьницы намекают тебе,
что ты почтенный старик,
почти ископаемое,
и достоин всяческого уважения.
Свалка мусора у дороги
напоминает дневник
хулигана-двоечника,
не способного к обучению...
О как солнце хлещет
сквозь кроны легко!
Как весна бьёт в груди
студёными родниками!
Груди юных женщин
переполнены молоком!
Но повсюду таблички вопят:
"Не трогать руками!"
Может, выживу всё же
в этот яростный май?
Может, сотворю ещё
нечто радостное, родное?..
Где-то маются, воют...
Кто-то ласково вскрикнул - ай!
Так любовь кричит,
сдаваясь без боя.
Вот и я, пожалуй,
сдамся Маю-отцу:
в этом месяце, сказывают,
впервые я свет увидел.
Синева сквозит прямо в душу,
а по лицу
облака скользят,
как отстиранные обиды...
8 мая 2013 г.
Устал от осени,
от игрищ ветровых,
от Куликовых лиственных побоищ,
от чудских битв морозов по утрам,
от гибелей убогих муравьишек,
от яркокрылых праздненств саранчи
с кузнечиком,
последним солнцем пьяных...
Устал от осени...
Устал ступая слышать
угрюмый треск скелетиков былинок
и листьев тополиных черепов.
Устал внимать тысячелетний вой
букашек и соцветий терпеливых,
раздавленных осеннею стопой...
Устал от осени!
От ритуальных шествий.
От культовых убийств
и сенокосных
широких кладбищ,
смётанных в стога...
Устал от осени.
Скорее бы зима!
Скорее б холода,
снега да свадьбы!
Сосулек светоносные рога!..
А там - рукой подать до пирога,
до масленицы до широкой гнать бы...
И снова - свадьбы, свадьбы,
свадьбы, свадьбы...
А там уж отгуляли холода!
Там мартовские вербы в жёлтом
рвать бы!..
Устал от осени,
от мёртвых,
от усадьбы
кровавой -
осени...
Скорее бы зима!
1968 г.
В этом городе дачном
с гипсовыми пропылёнными карнизами,
мягко просвечивающими
сквозь чёрную и дикую листву,
каждый встречный прохожий
дик и чёрен,
безлик и страшен,
как пробирающаяся спозаранку
смерть...
1977 г.
Городок разнокрыший, терассовый
затаился в долине горной,
молчаливый, невидный, но - разовый,
неповторный.
Стынут стены в широком шелесте
тополиного великанства.
Утонуло в пыли, в пырее всё
дворовое его дворянство.
Речки крученые, замазученные
ребятне отмывают пятки.
Ах, босое детства могущество -
"обознатушки! перепрятушки!"
Знаю бреши твои - за засовами,
все нехватки, которых в избытке.
Здесь зарплата - заплатой на совести,
там нажива - нашивкой на бытности.
Все торгуют - чувяками, грушами,
ярким дождичком, ясным солнышком,
мумиём, кубик-рубиком, глушью,
грустью песенной...
Живы! Что ещё...
Дядя Уча, аптекарь тщательный,
тётя Анжик, платков вязальщица,
как вы в нашей глуши не спятили,
настоящие - в небывальщине?
Я такой же, наверно, сбившийся
с полпути - в эти дебри улочек,
затаённый и не решившийся,
многоярусный, стёртый, будничный.
По каким ни кружил столицам я,
по каким колымам ни насался,
городок черепичный рыцарски
брёл за мной
деревенским папашею.
И теперь, воротившись к пристани,
шумом мира налитый по уши,
тишиной, кропотливой, пристальной
пробираюсь,
в домах до пояса.
Пооброс людьми.
(Жаль, Смешливой нет!)
Снятся дали, сырые, травные...
Обниму Весну -
свежий сон во сне -
с этим городом
без названия!..
30 марта 1975 г.
Облако висло над синей горой,
озеро света плескалось.
Раннею, зябкой и хрупкой порой
с гор моё сердце спускалось...
Тополь взрывался в молочную синь,
ивы лились вдоль дороги...
Остановись! И запрокинь
голову в небо, убогий!
Всё здесь запомни:
студёную высь,
ветку взлетевшей зегзицы*...
Только вернись!
Слышишь, вернись,
как возвращаются птицы...
Где ни витал, лих да остёр,
как ни спешил за судьбою -
всюду светал - сердцу - простор
с облаком над горою.
И воротясь - словно в отлёт,
словно в прощальное лето, -
вижу: гора
мыслит и ждёт,
облаком светлым одета...
10.09.1982 г.
* Зегзица - кукушка
Железная дорога
О сад!..
"Зверинец", В.Хлебников
Вырос на пороге...
- Я из степей - и в степи,
из неба - в небо,
с дороги - в путь,
с того пути,
где крыши, стёртые в кровь,
орут и рокочут
под ветром шершавым
юности,
где свежо на лугу
цветёт жеребёнок счастливый
и скачут в сиреневой пене
кусты,
где табун вороной средь степей -
словно спелая ветка
терновника,
где стадо коров розовых
изысканно выткано -
элементом орнамента травного,
где буйству акации нежному
лилово завидует бес
разнузданной бури
с небес,
где пара обстрелянных беркутов,
глотая пространства,
неторопливо обсуждают,
глядя на бурное разнотравье степное,
достоинства и недостатки сравнительные
текинских и персидских ковров,
где мальчики,
прыгая с обрывов судьбы
в медлительные речки славянства,
ясно напоминают смуглые
восклицательные
и вопросительные знаки,
где деревья подобны
солнечным протуберанцам
в покое степей космическом...
Я из степей -
и в степи...
Выслушайте меня на пороге.
1965 г.
Степь да степь кругом.
Путь далёк лежит...
Иван Суриков. "В степи".
День ясный и большой,
как на иконе.
И адский холод вечности
взошёл.
И степь в душе,
как верность в тоне
у песни за душой...
Лети ж в края,
за обликом в погоне!
Все светы освети!
Все ритмы отвори!
Пока вдали,
на грани детства,
тонет
сиреневое облако горы...
1960 г.
Сияющие вокзалы.
Легкий запах угара,
словно после
любви.
Света достаточно,
чтобы последнее
добросовестно растерять.
Ах, зачем эти странные церкви
без икон по углам?
Догадались бы нары поставить
четырнадцатиэтажные
(верхний ярус - для детей
и самоубийц)...
О, ульи сияющих одиночеств!
О, приёмные протяжённого
цеха грузов
и бегущих по свету
теней!..
1967 г.
Юг!
Вокзалы, домики,
хатки, сарайчики,
сакли, хижины, флигеля,
склады, склады,
бараки, сарайчики,
сады, мазанки
да поля
расползаются в тесном
разливе...
Тополя чёрнозелёные
и церковные шпили
дробят небо вечернее
на куски золотые...
Юг.
На базарах пустеющих
молчаливые муравейники
настоящего с прошлым
перемигиваются, перешёптываются...
Юг.
Светлокосые женщины
разноплеменные,
перемазавши щёки
в гранатовый сок,
прячут в недрах
темноглазый Восток...
Юг.
Шум и ярость
жизни базарной.
Лязг и грохот
станций товарных.
Смесь языков и вер
тяжко правит ревком
смугловатой от века
рукой.
- Что-то слепится?..
- Ох, пропадет!..
- Ни черта!..
Ах, цыганских ночей красота!
Ах, могильных холмов краснота...
А под бешеным солнцем
плывёт из веков
солнце белое-белое
известняков
под зелёной и бурой
золотой и каурой
шкурой Пастбищного хребта.
1965 г.
ЮВЖД*
(Блюз)
* Юговосточная железная дорога
Дождь?
Или пьяный плачет
в вагоне
бешеной электрички?..
Странное движение
отстающего
попутного товарняка...
Гранёная зелёная торпеда -
в боку огромного дня...
И боль
в коленке,
и на губах,
и в сердце -
как детство
(избитое камнями детство)...
Свиданье на мосту -
над поездами.
Свиданье-виадук.
Свиданье-схватка.
Двучеловек -
катамаран -
спасенье...
День тонет -
жрёт воронка ночи...
Лицо сквозь руки.
Сажа взгляда -
сквозь сажу рук -
двувзгляд,
двулицерукость -
над сажей поезда,
над сажей снега,
над концовкой дня...
Прощанье поездов -
два рёва, два рывка,
две скорости -
как ножницы на горле,
два взгляда -
два пожара в ночь,
двутьма,
двухиросима...
Мы вместе
в тёмном вагоне
воющей электрички.
Погоня?
Бегство?
Взлёт?
Посадка?
А может, бреющий полёт?
Туда?
Обратно?
В степь?
К вокзалу?
Скорее!?
Или - подожди-и-и!?
Вонючий импорт - электричка -
сигара в снеге,
ночь - сквозь ночь...
Нас двое -
лицом друг к другу.
Кто - по ходу?
У него шесть судимостей:
драка, кража, грабёж,
два изнасилования
и что-то там ещё,
и, кажется, что пух на подбородке.
У меня - это вот
дело о причастности...
Мы вместе.
И снег за окном.
Блудит тёмная электричка...
Ночь.
Найт.
Нахт.
Ноче.
Ноченька...
В вагоне ночной электрички
играют в картишки мужчины:
один - хитрец,
один - нахал,
один - туповат,
один - отважен,
один - смотрит,
непонятный какой-то,
в нём всего понемногу...
Один задумался
угрюмо,
ей богу, у него
непроницаемый вид.
И четверо мальчишек
шепчутся, заглядывая
в карты соседа,
и тянут сигаретки
из драных рукавов
(у них лисьи
порочные рожицы)...
И один -
никто не знает который -
один
видит и слышит,
и слушает,
смотрит и замечает,
и дожидается чего-то,
и надеется, видимо,
что некому за ним присмотреть,
кроме жизнерадостного воришки
в рыжем с сиреневым кашне...
Так и мчатся
в вагоне и в ночь
эти несколько,
этот народ.
1969 г.
Электричка - ящерицей зелёной
пробегает меж весенних
и влажных холмов,
убегает, обегает, шныряет,
ныряет меж городов,
забегает в посёлки, селеньица,
к платформам вокзалов,
в депо...
Ищет норку мамаши, что ли?
Ищет гору родную, что ли?
Или - куда б забиться?
И я с ней странствую
туда и обратно,
разыскивая свою
молодую любовь...
А время - ящерицей
вьется, дышит, трепещет,
щекочет мне душу
вкровь...
А время - ящерицей
меж пальцев моих
струится...
Электричка моя, электричка...
Здесь цыганские дети
нежничают,
покрикивая
птичьими ночными голосами.
Здесь дремучие пассажиры,
упакованные от непогоды,
транспортируются
от работы
до работы...
Здесь мадонна с младенцем
сияющим
неизвестной национальности
путешествует
из прошлого в будущее...
Здесь еврей в ореоле
золотистой соломы волос,
с кровоподтеком под сердцем,
молчаливо присутствует...
Здесь сияет
молчание стеклянное
вкруг голов,
отчего пассажиры подобны
керосиновым лампам пылающим,
и горячие струйки
размышлений и чаяний
возносятся к небу,
стальному от века...
Здесь человек
ощущает плечо человека...
Здесь вселенская странствующая
зелёная церковь,
покинувшая храмы навеки...
Здесь мороженщица изображает
торговку радостями
для детей...
Здесь воры и пьяницы,
бездельники и трудяги,
дети и девственницы,
добрые и злые,
рабочие и колхозники,
красотки и трубачи,
старые и молодые,
отцы, и дети,
и их дорогие
незабвенные мертвецы
уносятся в ночь
(а быть может, в общее
светлое будущее)...
Здесь Сын Человеческий
скромно в углу
провозит свой крест
до станции "Голгофа"
среди зелёных гор...
Здесь странствует Народ -
в вагоне, омываемом
предгорьями вечерними,
и небом ключевым,
и вечностью туманной,
и яростным органом
рокочущей души...
1969 г.
Ощущение любви
отменяет слова о любви.
В присутствие Бога
кто станет описывать Бога!
Время поэта
наступит потом,
после жизни.
Я смотрю как мчатся под ветром
поблекшие листья,
на тополя, освещённые
шафрановым солнцем
с одной стороны
и иссиня-чёрные с другой,
на яркие стены домов,
отразившие
высокое неба пожарище...
Я смотрю,
и глаза обожжённые
остужает глубокое
голубое течение
света.
И режущий северный ветер
приносит боль в сердце
и пронзительно-терпкую
ледяную тоску
счастья осеннего,
счастья,
бьющего из подспудных
душевных,
из разбуженных,
из простуженных
скважин...
Но кому
об этом
расскажешь?..
1969 г.
Вечное время года.
Непроглядная неба синь
в облачках солнечных,
но холод струится по склонам
жёлтым и чёрным
предгорий томительных.
В обшарпанной электричке,
битком набитой народом
потертым-потрепанным,
бедняцким и сытым,
всяким-разным - живым,
Леди странствует птицей заоблачной
страны нездешней.
Явилась внезапно Леди прекрасная!
Крыло волос каштановых
тяжко струится.
Глаза в ресницах пушистых
непроглядно мерцают.
Простая, изысканно-свежая,
таких не бывает на свете,
на этом, по крайней мере...
Откуда залетела она в вонючую
клетку вагона вихляющегося?
Что знает? Что думает? Куда улетит? -
Прекрасно-изысканная,
как небо и земля,
Леди - нездешняя птица
из чёрного микрорайона,
Леди Весна...
Бештау, окутанный лесом...
Блуждаю повесой в глуши,
где сдвинулись кроны навесом
и сумрак лучами прошит,
и запах дубовый струится
в распадках, где хрипл бурелом,
где искрится посвист синицы
и дятел бубнит за углом...
Витают знакомые тени:
то Юность к любимой спешит,
то стынет в тоске и смятенье
Орфей, неказистый на вид...
Здесь шепчутся тайно деревья,
как люди минувших веков,
там - духи, легенды, поверья...
Но сердцу свежо и легко.
Как будто бесцельно блуждаешь,
и ветер в пустой голове...
Но втайне - душой воскресаешь,
становишься здешним навек.
3 октября 2007 г.
осенняя головка
хвостик золотистый схваченный
простенькой резинкой
небесно-голубой
сережка бирюзовая
в розовой мочке
узенькие плечи в рубашке
подвыгоревшей чистенькой
дремлет прислонившись
к прохладному стеклу
в железно-дорожном полете
электрическом
предгорьями бушующими
меж дебрями и ливнем
в шесть часов утра
и солнце косматое издали
смотрит благожелательно
вздымаясь над пирамидой египетской
древней горы сине-зелёной
весь мир удивляется
хрупкому очарованию
юной женщины
пока она дремлет
в полёте стремительном
перед железной работой
15 августа 2005 г.
Хочу тебя прославить!
У Уитмен, "Локомотив зимой".
Паровоз - черномазый горнист железа.
Паровоз - чернорабочий
железнодорожного цеха.
Паровоз - вымирающий чёрный мамонт
на узких стальных тропинках.
Паровоз - бродяга и лакомка,
пожирающий одинаково вкусно
вороные кристаллы тысячелетий
и золотистые трупы деревьев.
Паровоз - шатуны и поршни,
как сверкающие мышцы
под уродливой шкурой зверя.
Паровоз, продирающийся сквозь непогоду,
сквозь зелёный и синий ветер,
сквозь палочный строй семафоров,
сквозь летящие к чёрту графики...
- Эй, постойте! Предъявите ваш кпд!..
- Кпд, кпд, кпд...
Кпдкпдкпд...
К п д, к п д, к п д...
Задыхаюсь без КПД!
Задыхаюсь от мучения петь!
Тесно в глотке, осатанелой
от паровозного рёва!
Задыхаюсь!.. В глазах вместо песен
скаженные лица вокзалов...
Задыхаюсь...
За бугром спины
тяжеловесные составы разочарований...
Паровоз. Потно мерзнет железное брюхо.
Паровоз. Впился в ночь слепящий прожектор.
Паровоз - старомодный,
как соломенная шляпа.
Паровоз - трагический, как легенда.
Уходит, размахивая чёрным хоботом дыма,
куда-то в тупик,
на своё паровозное кладбище...
Ухожу - в объектив, как Чаплин,
размахивая беспорядочно и независимо
чёрной тросточкой "Паровозной баллады".
Ухожу, чтоб вернуться,
и снова уйти и вернуться,
прикасаясь к свистящей троллее
электронного века
черномазой от железа рукой...
1977 г.
Что же, проснуться - и в путь,
пока жгутся скаженные звёзды!
Воет "Икарус".
Кемарят соседи.
Гляди! -
Встречный мир промелькнул,
смазан и неопознан.
Роздыха сердцу нет.
Но ты не один...
Вихри зрачков свиристят,
поглощая густые просторы.
Брось полжизни в воронку -
тоскует, сосёт и глядит.
Путь рассвету мостя,
простираются души и горы.
Вечный день впереди!
Но - звёздная ночь позади...
Грозное солнце взойдёт,
качнув гомерический воздух.
Свищут певчие крылья.
Гулко в груди.
Поздно быт заводить.
Но быть счастливым не поздно!
Роздыха сердцу нет.
И ты не один...
Бурьяны, леса, опоры,
выцветшие небеса
да измученные взоры -
тёмные как голоса,
долгие как разговоры -
встречных женщин, о которых
забываешь в полчаса,
вспоминаешь - среди сна,
вспоминаешь - среди вздора,
словно Бога - среди горя,
за полшага до конца...
1977 г.
Города и веси
Иркутская тетрадь
На Иркутск навалился снег.
Снег. Пуржит в конце апреля.
Снова крыши поседели.
И приезжий человек
зябко жмётся в рыбий мех
скверов чёрных, поределых
иль слоняется без дела
меж гостиничных утех...
Над Иркутском снег, снег...
Над весеннею равниной,
над Россиею глубинной,
над разливом мощных рек
снова зимнее унынье:
словно позапрошлый век,
на зрачок байкальской сини,
на тайгу байкальских век
набежал свинцовый снег...
И душа вконец изныла -
в самой снежной сердцевине,
в азиатской стороне...
Перед церковкой старинной
позабыл, вчера иль ныне
снег валит...
Иркутск во мгле...
Апрель 1983 г.
И рёв самолётов
в небе мрачно сыром.
И туча снежинок
на душу рушащаяся.
И плоские улицы кирпичные,
и переулки бревенчатые,
хмельно и черно закружившиеся
в снегопадах апрельских.
О город, на храмах стоящий,
светящихся строительницей-стариной!
О город, подобный фундаменту ветхому
светозарного будущего,
фундаменту, погрязшему
в лесах и строительном мусоре,
где Любимая - жизнь моя,
бродит безумно и кружится,
разыскивая пристанище...
12.04.1983 г.
Торчу в Иркутске. Вечер. Скучно.
Небесная сияет грусть,
Вон с пьяной женщиной под ручку
прёт мужичина, пьян и грузн...
Со всех сторон кирпич, да брёвна,
да снег облупленных церквей.
А надо всем - сплошной любовью
пылает звёздный водолей,
и глубина России тихо
из дали хвойно-ледяной
течёт над стройкой и разрухой,
и каменеющей весной.
А на земле темно и глухо,
и мусорно-нехорошо...
Пойти в кино что ль, угнездиться,
следя похвальных дел накал?..
Но за стеной, лилово-мглистый,
безмерно плещется Байкал!
Таинственный, блескучий, нервный,
слезящийся, глазной, большой,
бушует он - упавшим небом
иль перевёрнутой душой...
Кругом тайга в запале диком
под ветром буйно-ледяным
корёжится - дремучим Ликом,
душистым, дышащим, живым.
И по сему Лицу - карьеры
угольные,
опоры жмут
стальные,
никаких барьеров
не признающий звонкий путь,
упорно режущий пространства,
обросший будущим в уме,
в огнях и деле, словно страстный
глазастый дельный человек...
И глаз не отвести от чуда
могучей жизни без прикрас!
Пускай из далей изумрудных
взывает бешеный Кавказ.
Там вырос я.
Дыханьем южным
он солнце в жилы мне вогнал...
Но как мне быть с простором вьюжным,
который в горести обнял?..
Одно, одно осталось - чувством
единства, чистым - во всю ширь -
свести Края в родном искусстве,
в Иркутске, посреди души...
11.04-29.04.1983 г.
Памяти Евгения Евтушенко
"Войну" снимали. Пятитонки
макеты "техники" катали...
Не надо пошлости картонной!
Искусству требуются - танки!
Плёл краснобай с трибуны - байки,
но истину сокрыть пытался...
Не надо забивать нам баки!
Искусству требуются - танки!
Сдавал я рукопись. Пластался.
Стихи чернили и латали...
Не надо пошлости "кастальской"!
Искусству требуются - танки!
Художник, скульптор, музыкантша,
киношник и поэт, восстаньте!
Не надо фальши и "детанта"!
Искусству требуются - танки!
Апрель 1983 г.
* Евгений Евтушенко в Иркутске (1983 г.)
на съёмках фильма о войне
для достоверности,
не согласовав с властями,
позаимствовал с почётного постамента
настоящий танк Т-34.
Разразился скандал.
(Шутка)
Красавица печёт блины.
Жаровни пышут жаром чёрным.
Глаза её горят задорно.
Она царит! Вы влюблены!
Красавица печёт блины...
А рядом очередь томится:
мужчин восторженные лица,
и женщин колкие ресницы,
и щёки жаркие детей.
И все кричат: "Блинов! Скорей!"
Но вот - блины! Румяны, вкусны,
сметаной политы искусно.
"Ура!" - кричит честной народ,
влюблённо набивая рот.
Все радуются, все ликуют...
И мне бы вот жену такую!
Иркутск. Блинная на углу Красноармейской улицы.
11 апреля 1983 г.
Пролетел сто тысяч
километров облачных
над пашнями, реками,
городами, становищами:
всё кипит, струится,
строится, меняет облик,
всё - становится.
Что все страсти наши -
перед вешней ширью!
Что страхи,
беды, бессонницы!
Гремят составы
глухой Сибирью,
трещат суставы -
становятся!
Тошнит ли сердце
от безлюбовья,
томимся ль
от бездуховности, -
Ангарски, Бамы -
страны здоровье!
Что мучится -
то становится.
Взрывай. Срывайся!
Хрипи в работе
творительства -
не побоища!
Тоской, пыланьем,
щемящей нотой,
судьбою
душа становится...
Поэзия, не твоё ль условье,
твоей основанье совести:
вовеки жженьем,
навек любовью
грядущей -
твой мир становит-ся!
Апрель 1983 г.
Московская тетрадь
Двое суток рвало, тошнило,
пока ехал в Москву, варнак...
Двое суток земля рябила,
двое суток дождями било,
сквозняками, тоской знобило,
перегонами, гарью, мылом -
стык за стыком, за знаком знак...
Двое суток беда струилась
в помертвелых моих глазах...
А приехал - и отложило...
А приехал - и окружила
суматохой на площадях...
А приехал - и закружила
золотой дальнобойной силой,
оттеснила и мглу, и страх...
А приехал - и полюбилась,
друга милого подарила,
примирила - душой в дождях...
А когда уезжал - светилась,
тихим светом вослед скользила...
И улыбка в слезах сквозила
в чёрных окнах и витражах.
Смещенье смуглого пространства
за строем тоненьких берёз...
Круженье, мчание и странствие
сквозь юный подмосковный лес...
Рвануться вплавь
по хмурым видам!
Простор испуганно храпит.
Крепчает ветер.
Стынут воды.
Бушует сердце.
Кровь кипит...
Не ради этого ль кипенья
души, и крови, и ума
вершим мы вечное движенье,
крылами по миру шумя?..
12 апреля 1983 г.
Зеленца легчайшим звонким облачком
кутает берёзовую вязь.
Подмосковный лес полупрозрачный,
по колено в плоских зеркалах,
дремлет, дрогнет...
Вдруг очнётся снова
и растёт душисто и толково...
А московский пригород огромный
по колено в молодых лесах
пробирается...
И дымом строек,
и живым огнём влажно-зелёным
воздух вечереющий пропах...
Вот уж вся Москва бредёт и блещет
в тёмных и прозябших зеркалах...
Апрель 1983 г.
Кромешные вокзалы.
Суета. Цыгане.
Железная акация дороги.
Здесь неприкаянная
душа народа
мечется, выбирая маршруты -
"на юг", "на север"...
1977 г.
Пролетел десять тысяч вёрст.
Удивлялся, глядя в окно,
Две получки в один присест
просадил за это "кино".
Перепрыгну сто лет - всю жизнь,
насмотрюсь до отвала - и рад!
Тыщу двести разных зарплат
я истрачу за этот "шиз"?
Сколько раз "крутили" закат -
за бесплатно, не за оклад...
Ах ты, жизнь моя, - всё одно
дорогое моё кино.
С утра уже воскресную погоду,
достоинство торжественных прохожих,
пристойность выражений, шляп, походок
бессовестный один нарушил дождик,
сорвавшийся неведомо откуда
косматый светлоглазый хулиган.
Он шляпы посшибал с достойных граждан,
вмиг подмочил подошвы и приличья.
На элегантной барышне с размаху
старанья всем известного портняжки
враз обратил в немыслимую тряпку,
облапившую груду скользких дынь.
Густых неторопливых пешеходов
он разогнал, как ядра в циклотроне,
заставил мчаться, ёжиться, толкаться,
скрываться в подворотнях и подъездах.
Французско-рижскую косметику размазав,
заставил дам чернильно разрыдаться.
И даже столбового постового,
сурово стерегущего посольство
одной из наших супротивных стран,
принудил дождь, величие похерив,
укрыться в полосатенькую будку
(откуда всё что надо не видать)...
И лишь один нелепейший прохожий
шёл неспеша, лицо дождю подставив,
и руки распростёр, как птица крылья
(точней, как тощий вымокший птенец),
по чёрным и шипящим тротуарам...
И вот ведь что: похоже, он смеялся
на весь июнь, на весь окрестный мир,
омытый, обновлённый, посвежевший,
который дождь-головорез осыпал
слезинками, сверкающими сухо,
смешавшимися с тихим ясным смехом,
с улыбкой посветлевшего лица...
Возможно, в этом странном, неуклюжем,
усталом, обозлённом человеке
дождь угадал (и выманил, и вымыл)
далёкого белесого мальчишку,
блуждавшего зазеленевшим долом
под майскими победными дождями
послевоенного скупого детства,
от мира и от ливней не таясь...
Вот и теперь по городу, седому
от туч и дыма, вдоль витрин промытых,
среди машин сверкающих и молний,
в сияющей улыбке ли, в слезах,
он шёл себе, не прячась, не сгибаясь, -
провинциальным вымокшим мальчишкой -
забывший про усталость, и заботы,
и важность ненадёжную, и старость.
Он шёл дождём, светясь и воскресая...
(И тот прохожий был, конечно, я).
Меж двумя аэропортами
"Икарус" - экспресс
мчится, хватая воздух
в дизель-кулак,
под огромным сводом
проливных небес
напролёт - сквозь Город,
напролом - сквозь мрак,
Ах, движенье жёсткое
едва ль пойму,
меж двумя небытиями
глотая вдох, -
сквозь берёзки тощие,
сквозь войну,
надрывая сердце, -
худой ездок.
Но одно угадано
в ясный миг:
промежуток важен-де
и нужно б в срок!
Спят мои сограждане.
Грозен мир.
Меж двумя просторами
рву мотор...
Ленинград - Петербург
В экспрессе пурпурном,
в экспрессе бешеном
чужих ночей и дней
лечу натруженной
стальною колеёй...
И Север бережный
бредёт навстречу мне
зелёной пущею
болотистых огней,
прозрачной влагою
в мазутной колее...
Весенней брагою,
калёной памятью,
дождливой замятью...
Лесной ватагою,
где хвойный дух и клей,
да чёрной влагою
в разбухшей колее...
Мартовский снег всё сильнее, всё гуще.
Снег оседает на плечи, на души
в чёрном осипшем саду.
Впрочем, возможно, не снег оседает -
просто деревья и души взлетают,
под облаками идут...
Мартовский снег... Чудеса да и только!
Слышал намедни:
как будто скворчонка
трели звенели с утра.
Ну, а теперь небеса облетают:
кружатся льдинки и вовсе не тают -
грустная в мире игра...
Вот и душа: отойдёт понемногу,
кажется, просится в небо, в дорогу,
вроде бы, трель задаёт...
Только дыханьем Борей навалился -
что-то угасло: распался, разбился -
ветер снежинки метет...
Впрочем, весенняя грусть не навеки.
Пусть осыпает снежинками веки:
Март. Всё растает, пройдёт.
Снегом умылся - очнулся, взбодрился,
вспомнил, отчаялся, взвился, забылся...
Скворушка в сердце поёт!..
17 марта 2003 г.
На Город оседает тишина.
На Город наседает воздух горний,
пречистый воздух, свежий и упорный, -
на белый Город, в отзвуках и снах...
И северная бледная луна
на светлый Город смотрит
блеклой ночью,
слепит и лечит, мучит и морочит
блуждающих, кому не стало сна,
влюблённых в полночь
и ночных влюблённых,
которых, одичалых, миллионы
в усталые грядут микрорайоны,
где как прожектор заводской луна...
Да в эту ночь и вправду не до сна:
целебный воздух, чистый и напорный, -
как бы с вершин стекает благодать,
и свет, и смысл...
И ясно, где ступать...
И мир ясней,
стройнее суть и стать...
И белый стих летит
сиренью стать!..
И всю-то ночь - как лунь или весна -
на Город оседает тишина...
Марсово поле
Ветер войны
шевельнул мои волосы.
Скорбно-кровавым
маршем армейским
век голосит.
Тысячелетняя война
Солдаты, откуда вы?
Вы в сапогах
или в чёрном дыму
по колено?
Сломался газопровод -
и "вечный огонь" погас.
Позовите слесаря
в синем комбинезоне!
Необходимо
срочно
восстановить
кое-какие детали
в памяти у людей.
В этой "маленькой" войне
в этой бедственной стране
я убит, зарыт, застужен,
брошен, никому не нужен...
Пожалейте обо мне!..
В глубокой колее дорожной,
где дождь забыл
свои сверкающие прикосновенья,
пускают дети
последнюю на свете бригантину
под жёлтым парусом...
Различны города,
различны люди,
но однолики братские могилы
на Марсовых полях...
1979 г.
Смерть тащится тротуарами
с молодыми, злыми, старыми,
что топочут и лопочут, -
в шляпах, в кепочках рабочих...
Ей навстречу - Юность стройная,
простодушно-непристойная,
рыжеватая, влюблённая,
в свитре, в вязанке с помпоном...
Замер я. А эта - рядом:
- Подержать чего не надо ль?..
- Подержи моё неверие.
Дай, возьму перо невечное,
да листок бумаги ветреной,
да мгновенье быстротечное -
одарить Её бессмертием...
Я люблю Её, неверную,
быстроглазую, мгновенную!
В улетающую - верую! -
В озарившую, отвергшую,
подарившую бессмертие...
1979 г.
Сегодня
утром белесым
мне свою красоту подарила
женщина тяжкобёдрая стройная
с тяжёлым этюдником стареньким,
скользнувшая вдоль парапета древнего
маслянисто стынущего канала...
Женщина
с красками в ящике
мимо меня проскользнула
сегодня утром
на набережной...
Женщина юная, гордая -
духом светавшего города
мимо меня протекла -
Вечная Диверсантка,
взорвав сердце моё усталое
даром всесветной и алой
невместимой любви -
над бездной -
над мрачной, над бедной,
над бледной, над чёрной,
над алой,
над талой рябью канала...
Июль 1979 г.
Воротник у человека
дыбом поднялся...
Г. Семёнов
На январской улице "интеллигент" -
никому не знаком,
никому не нужен...
Где он будет в следующий момент?
С кем разделит досуг,
и постель, и ужин?
С кем преломит хлеб и беду -
всю жизнь?
Кому поверит тоску, и восторг,
и любовь свою?..
Он ушёл в туман,
где толпа мозжит.
Он молчаньем стал.
Вот и я стою...
Январь 1983 г.
А ты прекрасна без извилин...
Б. Пастернак
Она была как свежий проплеск снега,
блеснувший враз по полю и глазам.
В ней было всё от ветреных побегов -
к весне, к деревьям, к свету, к небесам.
Она прошла для сердца юной статью -
берёзовый и смуглолицый ствол.
Мария? Вероника? Настя? Катя?
Она была прекрасна без изъятья -
высокая - от северных икон.
И вьюгой ласковой струилось платье...
А может, Богоматери хитон.
5 января 1979 г.
Лазурь да глина...
О. Мандельштам
Бурьян да камень -
Каменная юнь.
Кустом грозы
над Городом июнь.
Куст бирюзовый
в горней вышине.
Июнь да камень -
Город на волне.
В бурьянах канул
гром на островах.
В бурьянах гари
сердцу горевать.
Но бирюзовы
и полны - за ны -
кусты июня,
бури и Невы...
1977 г.
В дебрях
Куст барбариса расцвёл
тысячью яростных зорь!
Куст барбариса, колеблемый
июньскими бурями...
Под выцветшей фотобумагой
неба июня
куст барбариса расцвёл
среди города дымного!..
Станции метро
авангардистское стихотворение
дышит древним хаосом
вавилонского столпотворения...
Вырвались! Летят -
в потоках огня электрического,
перемешиваясь, перекликиваясь:
то здесь, то там
сияние вспыхивает...
Что это?
Роща плывёт барбарисовая,
выкорчеванная? -
Там ветви в цвету...
Там корни розовые, оборванные -
в течении сумрачном
Ахерона клокочущего,
утопая, полощутся...
Нагорную рощу смыло
течением времени.
В подземный мир городской
стволы занесло.
Полуживые - в цвету -
потоком хмурым уносятся...
Мгновенье - и пуст
подземный сияющий шлюз.
Но с воем и громом
летит электрический бес
избитых выплёвывая
на кромки гранитные -
под своды подземных небес...
В подземке трубной
свидание с братом назначено.
Является брат,
щуря глаза эмалево-синие,
на прекрасном лице,
до мяса стёртом о быт...
- Здравствуй, брат,
бирюзовый куст человеческий,
несказанно вспыхнувший
в тёмной речке толпы,
в мрачной речке подземной
канализации человеческой!..
Жёлтый ветер подземки
шевелит твои волосы.
В волнах человечьих густеющих
треплет, месит тебя
дыханье Аида тяжёлое...
Вот выплыл навстречу.
Рванулся.
Вот канул в толпу.
Оглянулся.
Зовёшь за собой.
Вот с толпой коловратной
уносишься...
- Эй, пустите к нему
к тому, впереди!
Вон вынырнул вновь...
Зовёт и глядит.
Грядёт и горит -
кустом зоревым,
бирюзовым пророчеством,
указующим путь к предкам -
в чёрном, клокочущем
по белёсым каменьям веков...
- Пустите к нему!
В сторонку! Сомну!
Гребу в полутьму.
Свищу и зову!
Дорвусь, обниму,
на берег втяну!..
- Здравствуй, брат!
Вот и свиделись.
Ну, что же, обнимемся,
братья по роще нагорной:
куст барбариса живой,
куст зелёный, густой,
куст, шумящий листвой,
куст щемящий,
куст любви кровоточащий -
и куст живучий,
куст колючий,
куст могучий терновника -
в потоке подземном
рокочущем...
Июнь 1977 г.
Брат мой, брат,
утренний синеглазый куст,
угольный куст вечерний!..
Горящий спирт взгляда твоего -
словно воздух сквозной
над широкой грядой
гор, сиянием снега пылающих...
Утром встретились мы
для улыбок, и обещаний,
и розыгрышей...
К ночи уходишь ты
железобетонными
пищеводами Города,
несомый толпами
в подземном ветре тяжёлом,
в сумрачном ветре души
вечернего Города...
Июнь 1977 г.
Если б синь соскоблить
со всех небосклонов
прошлой ночи
и вешнего этого дня,
её не хватило бы даже
для одной моей терпкой
обугленной строчки,
чтобы грусть затворить в ней -
этой жизни,
угрюмой не очень,
но безлюбой, безлюдной, бездомной,
мгновенья короче, -
этой смертной любви,
синевой одарившей меня...
1982 г.
Сегодня с утра
в адище
моей души
индевеющее
шагнул Человек с высоты,
Человек высокий...
И сделалось
землетрясение.
И рухнули мосты
между вчера и сегодня
И с землёй живою
сравнялись
мои укрепления громоздкие
от человеков.
1977 г.
По водам блуждаю...
А. Ахматова, "Вместо посвящения".
Я спросил у женщины
морщинистой
на автобусной остановке чёрной:
"Простите, я здесь слишком
запутался -
в этих кварталах
антикварных...
Где здесь можно
сердце преклонить
и душой отойти от бега?"
"Вы атеист?" - спросила.
Я невразумительно
замотал головой в ответ...
"Там, впереди, - указала женщина,
улыбаясь, -
в правом крыле Казанского
или там, налево,
на набережной Невы".
Я пошёл вперёд.
Я повернул налево
и направо...
Я кружил по Городу утреннему,
распрямляясь душой...
И всюду -
в трамваях и троллейбусах,
на улицах и за стёклами домов
посветлевшими
пожилые женщины
с лицом моей матери
кивали мне улыбчиво,
одобряя мои скитания
по Городу гулкому
с утра до вечера...
А ещё на набережной ветреной
женщина, издревле юная,
обернулась на миг ко мне
ликом юности
нестирающимся
моей нестареющей матери -
и ушла по водам закатным...
1982 г.
Петербург, у меня ещё есть адреса...
О. Мандельштам
Облака плывут над городом,
встрёпанные, как седые волосы...
Облака над новостройками,
над кварталами потёртыми,
над посадками, над кровлями,
над проулками укромными,
над садами-огородами,
над кругами поворотными
трасс...
Над рельсами намокшими,
над трамваями продрогшими,
над мостами, злыми, гулкими,
над местами нашей юности...
Облака ползут над городом,
облака как годы долгие...
Облака - над морем горестей
балаганно-грустной повести,
где любимых обезлюбили,
адреса пообезлюдели,
где мы сами обездумели
(а казалось образумились)...
Облака летят над городом.
Облака кружат мне голову.
Облака густые, росные -
над рекой, над речью косною...
Облака, седые, горькие,
морося, клубятся по ветру,
как истрёпанные волосы
обездымевшего,
обездомевшего,
обезымевшего города...
1977 г.
В густой толкучке
на Невском
запел человек
вечереющий
не Верди и не Шостаковича,
а что-то сугубо своё,
запел человек
счастливый
белесым июньским вечером
в толпе городской густеющей
с кульком помидоров розовых
в пунцовой и крепкой руке...
Июнь 1977 г.
Высокой тенью, нежной и поспешной,
скользнула предвечерьем снежным ты.
И хрупким настом хрустко и безвестно
поглощены летучие следы.
Два слова неуверенных, и имя
летящее и гулкое, и взлет
ресниц пушисто-изумленных в нимбе
светящемся - лица - остался, мнимый,
и звезд прощальных полуоборот
Февраль 1997 г.
Но люблю эту бедную землю...
О. Мандельштам
Пересверк, переплеск, перестук
вдоль отрады весеннего сада.
Перемешанные в толпу
люди, памятники, ограды...
Листьев вылет на каждом колу,
расцветанье народного сада...
Я за то вас так терпко люблю,
что светло расцветать поутру,
что красно умирать на миру,
что вы свежие в эту жару,
что от вас ничего не таю...
А иного от вас мне не надо.
1978 г.
В мастерской улиц
и почтовых отделений испятнанных...
В мастерской скверов
и электричек...
В мастерской города,
сонного
и в работе натужно рокочущего...
В мастерской солнца...
В мастерской неба,
щебечущего и клекочущего...
В мастерской дерева...
В мастерской света...
В мастерской тьмы...
В мастерской весны, лета,
осени и зимы...
В мастерской всей Земли...
И в людской
мастерских мастерской!
Глебу Семёнову
Ах, слов нечаянных свобода!
Хрустально бродит в неводах
Нева, ночная непогода
да одинокая звезда...
А невода бредут по свету,
неуловимою петлёй
улавливая бредни лета,
то душ беседу под звездой...
Какая щедрость, свежесть, сила -
на нашу сирость, скудость, малость!..
Но что сквозь сеть не ускользало?
Но что во тьме не растворилось?..
Сочти космическую милость -
в ячеи вечность затесалась!
Река струится. Невод смыло.
Беседа душ в ночи - осталась.
Июнь 1977 г.
Глебу Семёнову
Мой старый учитель,
блуждая в лесу осторожно,
в смятенье кустарников
видел людские тревоги.
Там гады клубились,
втираясь под сердце - в доверье
к высоким и сильным,
прямым и несытым деревьям.
В болотных бочагах
кишели пиявки телесно
и тонущих жрали,
животные чтя интересы,
Сплетались, душили
зубами, когтями, корнями,
хлестали ветвями,
сосали и чавкали,
пнями -
и теми толкались
лесные сограждане в ходе
отбора жестокого
на выживанье в природе...
Мой хмурый учитель
лесами бродил осторожно:
он чаянья ведал
простого лесного народа,
тропу уступал
поспешавшей по делу букашке
и кланялся низко
грибу, и ромашке, и кашке.
Он славил озёра
в кувшинках и стаях утиных
и сладить не мог со слезами
пред жаром рябины...
Мой светлый учитель
бродил по лесам осторожно.
Он был диалектик
и верил в леса непреложно.
Иду по следам его
тропкой незримой суровой
и вижу, и слышу, и радуюсь
духу лесному...
P.S.
Редеют леса.
Высыхают болота.
Озёра
становятся резервуарами
грязи и мёртвого сора...
Блуждаю с людьми -
коридорами города -
смрада и срама...
Но верю - стезёй Его -
бором,
лесами, лесами...
Глебу Семёнову
Слышу, как прорастают
чёрные первотравы.
Чую движенье вещее
сока корней тугих.
Степь - перепахана гневно -
высит свои отавы,
дарит свои отравы
вешним и золотым...
Их молодые лица
сказочней, непокорней,
яростней и правдивей
дикие зрят глаза,
конницею монгольской
кровь напирает в жилах,
княжеским алым войском
щёки палит азарт...
Ржут по полям машины.
Сиро и бесприютно
к высоковольтным тучам
тянется вой турбин.
Буйное разнотравье
вышек. И лес дремучий
тысячесильных кранов
по городам седым...
Тихо бреду по лугу.
Бодро щебечет речка.
Тысячелетье длится,
кончиться не спеша.
Тускло стрекочет время.
Бухает глухо сердце...
Слышу - вздохнув, шагнула
с грубым крестом
Душа.
Август 1979 г.
На листьях палевых
белых ночей
рисуются...
В очах воспалённых
белых ночей
впечатаны...
На ветках птичьих
белых ночей
качаются,
не спят,
прощаются
милые мне человеки:
старик
и женщина,
стройная, мелодичная,
с глазами, зрящими внутрь,
мужчина
и чёрный пёс,
мой брат
и мой друг на свете,
и белая моя любовь...
Июль 1979 г.
Здесь будет город...
А. С. Пушкин, "Медный всадник".
Тетрадь на гранитный упор положил -
вмиг тень замелькала ворвавшихся крыл,
процокали скачущей бронзы пуды,
надвинулись льды половодьей воды...
Когда же отхлынули - на спор в упор
сошлись на странице Завод и Собор,
воздвиглись кварталы, порталы, мосты,
скворцы затрещали в кустах молодых...
Жил Город и светлую ночь обретал,
блистал, коренился, крепчал, вырастал,
трудился, молился, гневился, пылал,
рожал, и дышал, и от бури дрожал,
и сердце мне песней за то целовал,
что я на граните тетрадь основал.
1979 г.
Северо-Восток
Из колымской тетради
Широкий юный мир,
тайга пушная,
осыпанная лунным серебром...
Рука Создателя здесь рылась,
созидая,
но твердь оставлена
в черновиках, сырая,
как будто бы на завтра,
на потом.
Летишь навстречу солнцу
в край из края
сквозь ледяную синь
и бурый зной.
Дни вспыхивают
спичками в сарае
и тут же погасают
за спиной...
Здесь топь болот
и сушь,
леса и воды.
Здесь место есть
обжиться на века.
Отсюда начинаются
восходы,
пронзительные долгие восходы
рокочущего дня материка.
Краски растут из земли,
прут из-под снега.
Гневная глина зари
бросилась с неба.
Розовый стланник
и лиственницы нагие.
Брезжущий облик земли -
Север России.
Краски взошли от болот,
хлынули с неба.
Белый сквозит самолёт
в ржавчине хлебной.
Свежие блики снегов.
Сопки густые.
Сказочно высоко.
Север России.
Краски живут - посмотри -
злобно, красиво.
Славно на скулах горит
добрая сила.
В складе могучем
земли,
в невыносимой
ясности,
в сердце,
в крови -
Север России.
Банька синяя, осыпавшаяся
из-под красных крыш глядит.
Сорок ангелов российских
по предбанникам сидит.
Ангелины смотрят искоса,
вздернув юные носы,
взглядом искренности - искуса
доиисусовой красы -
в ряд, где мощные Егории,
сигаретки раскуря,
тянут водочку, истории
производственные для...
Неуловленно похожие,
словно дальняя родня,
духом древности и кожи
в дух берёзы и огня
все здесь вхожи,
всем положен
нимбик шайки, шип паров:
заходи, крестись по коже,
выходи и будь здоров...
За путём узкоколейным
меж котельных и веков
виснет банька
в синеве её
языческих икон...
Брошено просторно
и завершено...
Светотень сугробов
прописала дно
неба.
В купоросную
грань речного льда
мрачная и плоская
ломится вода.
Чёрные деревья.
Масляная синь
неба и поднебья -
как Отец и Сын.
Тень ультрамариновую
через зиму вброд
тащит на буксире
белый самолет.
1973 г.
Синегорье. Колымская ГЭС.
Синих сопок - средь синих небес -
развернулась сохатая тьма.
Сквозь - лиловая мчит Калыма...
Была пустошь - воздвиглись дома.
Была темь - осветилась, сама!
Дальний Север и Крайний Восток
греет ярый ледовый поток...
Ну а там где дорожка вилась
в голубике, да в стылую грязь
закопавшись, таится зима
под оттаявшим пологом ряск,
по болоту, где лебедь, как князь,
удивлённо уставил свой глаз,
по болоту, по гати, кренясь, -
с Верой Лебедевой как раз
за баранкой -
рыча и дымясъ,
озверелый наяривал Краз...
1973 г.
Отсюда, с невысокой высоты,
персидский облик иван-чая
отчётливо изобличают
его поля, его кусты,
с восточною сиренью схожие,
переменившей лик и счёт
в пространствах северных болот...
"Поля иван-чая фиолетовые
средь изумруднейших болот..." -
отметил бреющий полёт.
"Парят туманы самолётные
над лысиной песков и вод... " -
отметил бреющий полёт.
"А в долинах да по заимочкам
на все стороны и века
залегли то ль снега,
то ль в криночках
нерастаявшие облака... "
Холода забрались в подкрылыши...
Хоть расстрелян стланником влёт,
сквозь огонь зелёный, вне критики,
сквозь щетину веточек лиственничных,
сквозь щетину дождей и невзгод
продолжаю свой бреющий, рыкающий,
гомерический свой полёт...
1973 г.
Следы в металлическом древнем снегу
пробиты, прорыты, протёрты.
Следы - как слова, что наутро не лгут
об адском ночном переходе.
Следы - как воронки фугасных шагов,
взорвавших спокойствие наста.
Следы торопливых взрывных сапогов
сквозь выгребы, наледи, насыпи...
Он шёл спотыкаясь,
в сугробы как вброд.
Он шёл неотступно как вечность.
Весёлый охотник однажды пройдёт
по этим следам человечьим.
Где тот оступался, срывался, скользил,
там этот пройдёт без заминки.
Где тот опечатывал кровью следы,
там этот протопчет тропинку...
Здесь будут снежинки лицо холодить,
засвищут стальные полозья.
Здесь люди уверенно будут ходить,
как будто от века положено,
как будто никто в этот холод и дым
не шёл, прямодушен и груб,
роняя корявые, злые следы
в густом первобытном снегу.
Звуки радио-балалайки.
Женское пение, похожее на
истошный зов и вой.
И лай собачий,
отчетливый, горячий.
И плач ребенка за стеной... -
Все это сплавлено отныне,
сей быт,
оправленный в пустыню,
все это вплавлено -
и стынет -
в вечерний воздух голубой...
1973 г.
День за днём,
светлые,
как снегопады в апреле.
Пот на спине
прохладней
апрельского поля.
Земля.
Колыма.
Воля.
Лицо человека
подобно горной стране.
Лицо человека,
возникшее у дорог.
Лицо человека
на улицах и площадях.
Лицо сумрачное
и одержимое.
Лицо суровое
и пристальное,
как высокогорная местность,
как жгучая степь,
как полынная степь ставропольская,
пережившая засухи
и пожары...
Лицо человека -
в лице городов.
Лицо человека -
с фасадов и пурпурных сцен.
Лицо человека -
на лицах усталых
людей, шагающих
на ежедневную вахту
к станкам и штурвалам...
Лицо Человека.
Лицо Страны.
Лицо Времени.
Рёв турболётов
рейса "на материк".
Розовая сопка Марджот
встречает и провожает.
Дома, заросшие снегом.
Снега, расцветающие
деревьями дыма.
Бичи с чёрными
лицами древесных огарков.
Девочка, розовая
и хрупкая, как куст шиповника,
грезит морозами.
Светлорозовые
заборы строительных управлений.
Угольные
ограды тюрем и лагерей...
День за днём полыхают
над тёмным профилем гор
багровые закаты,
будто сталь горит не сгорая
на Дальнем Западе...
Проплывают надо мной,
над таёжной головой
облака.
Эта синяя страна,
светоносная река
глубока...
Разбежалась вкруг меня
в глубь осеннего огня
Колыма.
Эта горная страна,
золотая крутизна
нелегка...
Под ногами у меня
бьётся-крутится волна -
зелена.
Эта вольная страна
за туманом не видна,
солона.
За душою у меня
боль её и глубина
залегла...
Так стою я посреди
крутизны, голубизны,
голизны.
Так и врос не на "пока..."
на краю материка -
на века...
Остаюсь не чтоб страдать,
голодать да холодать,
жар грести да ожидать,
что "когда... " ...
Просто - вечная страда.
Просто - вещая стезя.
Просто ширь душе нужна
навсегда.
1973 г.
Забыл часы дома -
открылась свежая ширь
со снегом и горами,
с ветром и перелесками,
с "вчера" и "сегодня",
с сиянием снежным
над горными склонами,
с любовным свиданием вдали
у заката, -
настоящая жизнь,
не дробленная
на песок секунд,
неразъятая как скала...
А ведь только-то -
забыл часы дома,
только-то и всего...
Лес рубили дружно.
Щепки в гать уложены,
там же где стволы.
Горы в гать уложены,
там же где тела.
Пролегла дорога -
не бетон, не гравий,
так, грунтовый тракт.
Отросли деревья,
стройные, душистые.
Да пеньки торчат,
черные да частые,
мощно-безучастные
мамы и прадедушки
прутиков густых...
Синева сквозь зелень.
Мчит дорога,
шаткая,
как случайный стих...
1973 г.
Встречная женщина
с глазами дымными
синей вечности
в вечном наряде бесполом -
брюки, и ватник, и шапка-ушанка -
вечно встречает меня
под утро, и вечером, и среди дня
на всех тропинках, углах и дорогах
в дождик, и вёдро, и снег -
от зимы до зимы -
вечная женщина,
вечное юное солнце
вечно-зеленой,
вечно-дюралевой,
вечно-морозовой,
вечно-березовой,
вечно-седой Колымы...
1973 г.
Зимняя травка
самолетная
под крышей
магаданского аэропорта!
Не подобна ли ты
людскому населению?
Зимуешь с нами,
страдая от
авитаминоза...
Глебу Семёнову
За горой снега -
гора света.
Весной
в запущенной
тесной глуши
разучился говорить,
ослеп,
отпето
живу, заслушавшись
ветром души.
За горой - гора,
за белой - светлая,
за светлой - облако,
а за облаком - призрак
самой дальней горы...
Сколько гор
глаза мне сожгли!
Разучился говорить.
Сквозь ветр
отпето
живу, заслушавшись
словом души.
Сиянье снега Колымы -
как среднерусский лес берёзовый.
Сиянье снежных этих гор -
как блеск нагих известняков.
Бугристый бег тугих снегов.
Предгорий шелестящий бег.
Предгорий побледневших бег.
Кавказа к Северу набег...
Сияет среднерусский лес,
как снег весенней Колымы...
И вот единый человек
живёт один
среди зимы.
1973 г.
И колымский закат
пахнет шафраном.
И северная любовь
к неюной женщине
пронзительна и беспричинна.
И... настоящий мастер,
познав мастерство,
теряет вдруг
ловкость
первых глаголов,
И... вешний миг
неопределим и огромен
на севере и на юге,
на севере и на юге
душист и шафранов закат...
1973 г.
Видел Север и Юг,
сосны Урала
и неоновый лес воронежский,
видел ливни людские Москвы
и безлюдье степное,
слушал конскую ширь ставропольскую
и рычание гор в тишине...
Видел. Слышал. Чуял.
Трогал руками.
Пробовал на вкус
и на вес прикидывал...
Побеседовать не успел:
Собеседника не нашлось.
1976 г.
Вечер.
Светлое воскресение.
Океан сбрасывает льды.
И горы обнажаются
на Севере и на Юге.
И степь и люди
оттаивают
перед работой
на Севере и на Юге.
Как Земля едина в апреле!
1974 г.
Солнце топит чёрный лёд -
грязь плывёт.
Вонь плывёт над Колымой
в черный ледоход.
Грязь течёт по Колыме -
чёрный грязеход...
Не печалься: он пройдёт,
скоро снег пройдёт -
свежий-свежий, чистый-чистый
светлый снегопад...
Дым плывёт над Колымой
(сколько лет подряд!).
Чад течёт над Колымой -
черным всяк плюет.
Вонь точится цельный год,
круглый тёмный год.
Черным плачет Колыма,
ледяным течёт...
Как бесслёзно здесь прожить
целый мрачный год?..
Солнце.
Плачет Колыма.
Грязь и скверна
прочь со дна
по щекам течёт...
Сто лет старался,
старел, стирался,
намыл золота горсточку -
золота одиночества,
солнечных дней слитки,
плотные, редкие,
в ладонях черных - ночей,
крупинки встреч,
крупинки разговоров,
увиденного крупицы тяжелые...
Что-то ноют глаза, обожженные
на отмелях желтых
тоски...
Выходит, был я рекой блуждающей.
Выходит, был я рекой, впадающей
то в мощный поток Индигирки,
то в стальной поток Колымы,
то в Ожидания Охотское море,
то в Великий океан Отчаяния,
то в Космический океан Молчания,
то в Ледовитый океан Любви...
1975 г.
Видел я Колыму золотой,
видел до глаз заснеженной,
видел в пух зелёный сквозной
лиственницы железной
погружённую...
Видел дым её ледяной,
между небом её и землёй
повисший...
Видел жерди -
посохи странника -
с указующей кисточкой стланника
дежурящие у дорог...
Видел запад её и восток.
Видел землю её и ток
её рек
и - в глазах болот -
пролетающий самолёт.
Видел свет
и сумрака гущу.
Угадал её лик
и сущность
в нежной изморози мерзлоты
под пылающей чашей зноя...
Видел небо её
золотое.
Видел волю её
и неволю -
вперемешку, не разберёшь.
Видел правду её
и ложь.
В глаза людей я заглядывал,
руки им жал.
По душам поговорить
не пришлось вот,
жаль...
1976 г.
Тошный припах дизелей
в воздухе целинном.
Узнаваний горловых
запашок старинный:
как давило до крови,
до кровавой рвоты
златоносной Колымы
медная работа.
1982 г.
Я скажу тебе с последней прямотой...
О. Мандельштам
Запорошены деревья и дома...
Как рифмуется зима и Колыма!..
Пробегая промороженной землей,
вдруг почуешь, что запахло Колымой.
Это память вдруг напомнила сама,
как дымилась и светилась Колыма.
Черный ватник. Сиплый голос. Алый снег. -
Неприглядно - а запомнилось навек.
Запорошена душа - а всё жива.
Выпей горькую - другим не пожелай.
Ах, просторы неоглядные - стоймя!
Жаль, рифмуются тюрьма и Колыма.
Вспомним, братец, тех заборов черноту.
Хоть, конечно, я - по эту, ты - по ту
сторону "колючки", горя и собак...
Обернешься - не разделишься никак.
Всей землею - оглашенная зима:
дотянулась до Кавказа Колыма...
Предо мной карта мира
разноцветно повисла.
Австралия меня интересует
и долина реки Амазонки.
Индию я люблю
и Европу:
как они непохожи,
как разнообразны
и схожи
творением рук человеческих!
Вот и Африка необъятная
величественна и молчальна -
смутная и стремительная
темноликая незнакомка!
А Индонезия и Индокитай -
они в прошлом
и в будущем.
Японцев я уважаю
и чувствую к ним
душевную склонность:
они сумели связать Вчера
и Сегодня
и всё-таки остались
японцами.
Ещё влечёт меня к себе
Иерусалим неудержимо:
его прекрасно описал Бунин,
но там есть, конечно, и пара
моих собственных тайн...
Ничего этого я уже не увижу:
ведь дни мои сосчитаны.
Карта мира передо мной.
Я люблю этот мир.
Я знаю его
понаслышке,
И мне ещё надо оставить кое-что
этому миру в подарок.
И нет времени у меня.
И я ведь - лишь крохотная
мерцающая точка
в самой холодной его части.
И мерцание это -
биение сердца,
раненного смертельно
любовью
к Тихому океану.
1975 г.
Прекрасная великая страна,
распятая от края и до края,
Твоих снегов я поцелуи знаю
и городов двуликих смрад и страх.
Я видел ярость, вероломство, крах
Твоих властителей.
И нищету сограждан.
Твоих торжеств угрюмую неправду
и ласковость еловую в глазах.
Твои красавицы сдавались алкашам,
мне в сердце упираясь каблучками.
Но я не сетую: и эту тайну знаю -
отчаянья. Я сам почти кончал
от черной и чернобыльской печали.
От азиатско-европейских сих
до анашистской Азии в халате
всю жизнь бы оголтело колесил,
да жизни нет и сил едва ли хватит.
С того Твоей обочиной рулю,
с того колымским слогом негодую,
за то и проклинаю и люблю
ненастную, несчастную, родную...
3 января 1996 г.
,a name="a"> Алфавитный указатель
Станислав Подольский. Автобиографические заметки и список публикаций
Надежда Прохорова. Роздыха сердцу нет (О книге С.Я.Подольского "Стороны света")
Мария Кириллова. Свет отовсюду (О книге С.Я.Подольского "Стороны света")
Маргарита Самойлова. Города и веси Станислава Подольского (О книге С.Я.Подольского "Стороны света")
Главная страница
Литературный Кисловодск и окрестности
Страница "Литературного Кисловодска"
Страницы авторов "ЛК"
Последнее изменение страницы 7 Jun 2022
ПОДЕЛИТЬСЯ: