Страницы авторов "Тёмного леса"
Страница "Литературного Кисловодска
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Издание осуществлено за счет автора и в авторской редакции
В книгу "Борис Леонидович Пастернак. Очерк жизни и творчества в контексте времени" вошли сведения о жизненном пути поэта, знаковые стихотворения, размышления о творчестве, авторская интерпретация драматических событий, догадки о затексте некоторых стихотворений Б.П.
Рекомендуется для использования на уроках литературы в средней школе.
Тираж 1000 экз.
Второй завод 200 экз.
ООО "МИЛ", Кисловодск, ул.Тельмана, 29.
Мое поколение родившихся в сороковые годы в школьное время было отрезано от достижений поэзии "серебряного века": никаких Гумилевых, Цветаевых, Мандельштамов как бы и не существовало в природе русской, тем более советской литературы. Если бы я объявил себя тогда приверженцем, скажем, Есенина, у меня были бы проблемы с комсомолом: "ведь Есенин "подкулачник, певец кабака". Если его творения нравятся мне, значит я - такой же, как он. А таким не место в рядах!" Вот образчик бредовой "логики" тех лет.
О поэтах 20-х годов XX века у нас были весьма смутные представления. Хлебникова учебники представляли нам как безнадежного формалиста - творца зауми: "Бобэоби пелись губы /.../ Гзи-гзи-гзэо пелась цепь." И ни слова о его пронзительном образе: "Русь, ты вся - поцелуй на морозе!"
Спасали класики - Пушкин с Лермонтовым, которые всегда оставались в чести. Более того, каждый советский поэт-суперлидер стремился как-то "подверстаться" к Александру Сергеевичу.
Чистосердечного, мелодичного и человечного Надсона с подачи В. Брюсова и В. Маяковского трактовали как "бездарность, случайно снискавшую любовь современников".
Слава богу, классики были все же доступны: Державин, Тютчев, редкий и "подозрительный крепостник" Фет, Боратынский, Полонский - прививка подлинной высокой поэзии, но не к "советскому дичку", а к каждой душе живой.
В 60-е годы я уже пробовал перо. Уже гул ритмический стоял в моей вселенной: все рифмовалось со всем. Но слова еще не складывались в осмысленный ветвящийся живой текст. Тогда-то мне и встретился впервые небольшой томик: "Борис Пастернак. Стихи. Издательство "Художественная литература", Москва, 1966 год". Открываю томик наугад, читаю:
И до того я встречал стихи Бориса Леонидовича. И меня ужасала кампания злобной травли, прокатившаяся по всем газетам страны в 1959 году. Но настоящая встреча со всеми чудесами и озарениями его поэзии произошла только теперь...
Кстати, первый мой томик пастернаковских стихов тут же и украли. Жил я в общежитии. Закон общежитий: "Мое - это мое, и твое - это мое". Пока я прозябал на лекциях, в мою тумбочку заглянули, видимо, в поисках съестного, но наткнулись на книгу, полистали ее и унесли.
А вернулась она ко мне лет через пять. Служил я в ту пору нормировщиком монтажного управления на Колыме. Заночевал однажды в дюралевом эллинге на строительстве Колымской ГЭС в Синегорье - пустое, не слишком опрятное помещение, тусклый электрический свет. А в углу из кучи бумажного мусора выглядывает подозрительно знакомый книжный корешок.
Томик оказался потрепанный, явно облитый то ли кислотой, то ли "бормотухой". Однако, на удивление, пострадало только предисловие Корнея Чуковского. Конечно же книжечку я "реквизировал", отремонтировал - и по сей день она украшает мою полку высокой поэзии.
Забавно другое /сегодня забавно!/: небольшой сборничек стихотворений Б.П. вышел, охваченный с двух сторон комментариями. Издателям, видимо, показалось недостаточным доброжелательное предисловие маститого Корнея Чуковского. Понадобилось послесловие малоизвестного, но "правильного" Николая Банникова, который и расставил "необходимые акценты" в духе партийной травли 50-х годов. Я столкнулся с этими "акцентами" даже в 80-е годы: трижды ставил я строки Б.П. эпиграфом к моим сборникам стихотворений - и трижды их снимала цензура. "А партия не отменяла своего отношения к Пастернаку", - сказали мне.
Прошлое - прошло. Удивительно, что и в наши дни XXI века находятся любители растащить поэтов по разным компаниям, группировкам, "тусовкам", несмотря на их общую трагическую судьбу. Погибшего Есенина противопоставляют погибшему Мандельштаму и затравленному Пастернаку, творчество будетлянина Хлебникова не сморгнув назовут "ошибкой", бескорыстных и трагических тружеников Слова моментально разделят на "коренных" и "русскоязычных".
Тем более необходимо еще раз обозреть творчество и судьбу автора, провозгласившего неслыханную себестоимость слова, строки, стиха.
Есть догадка: в каждом стихотворении большого поэта спрессованы вся его жизнь, весь опыт собственной и всемирной поэзии.
Загадочное стихотворение: лирический герой, принявший на себя роль принца датского, говорит с Творцом словами Иисуса Христа. Здесь всемирная история духовного поиска, трагичная, незавершенная.
Историю человечества Борис Пастернак воспринимал как грандиозную трагедию. Понимал: его не минует, никого не минует - у каждого свой "выход". Так и произошло: воспитание, радости-печали, искусство, откровения, успехи-потери. И вот главный "выход" - почти в конце жизни: прямое противостояние всемирному злу, смертельная болезнь, гонения, проблемы в семье - какой-то личный "конец света".
Но в юности судьба так одарила Бориса Пастернака, как мало кого из российских поэтов. Он родился в 1890 году 30 января /по старому стилю/, в семье высшей художественной интеллигенции России. Отец, Леонид Осипович /Иосифович/ Пастернак, художник европейского класса. Его числили в ряду крупнейших мастеров живописи России: Серова, Левитана, Врубеля, Коровина. Матушка, Розалия Исидоровна Кауфман, одаренная пианистка, профессор Одесского императорского музыкального общества. Дома мастерская художника и музыкальная гостиная. Юному Борису деваться некуда: либо рисуй, как отец, либо музицируй, как матушка. Известно: в детстве Борис охотно рисовал, устраивал "выставки" вместе с младшим братом Александром. Впоследствии отец, Леонид Осипович, заметил как-то в письме дочери Жозефине: "Если бы Боренька больше работал, он стал бы незаурядным художником". Но возможно ли бороться с обаянием талантливой любящей мамы? Борис Пастернак решил всерьез заняться музыкой. О литературе еще и не помышлял.
Семья Пастернаков была несколько особая: все здесь начинали в своем искусстве практически с нуля - и достигали высшей степени мастерства. За одно поколение таких результатов трудно, почти невозможно достигнуть. Только бесконечное сражение за жизнь, только котел тысячелетнего гетто создает такие характеры. Все было, казалось, против евреев в тогдашней России: черта оседлости, за пределами которой они не могли жить /исключение составляли только очень богатые или имеющие высшее образование/, страшная бедность основной части еврейского населения, бесконечная череда погромов, которым способствовала антисемитская настроенность официальной церкви и равнодушие властей.
В майском номере журнала "Русская мысль" за 1903 г. так описывается кишиневский погром: "В последние десятилетия так называемая "черта оседлости" не раз была ареной диких взрывов ненависти толпы против евреев. Но то что совершилось теперь в Кишиневе, превосходит все... В первые два дня святой Пасхи озверевшие шайки грабителей беспрепятственно хозяйничали в разных районах города, не щадя ни молодых, ни старых, ни женщин, ни детей... Толпа грабила и расхищала, что могла. На окраинах, где живет главным образом беднота, шайки шли на разбой и убийства. Тут что ни шаг, то труп, искалеченный, раненый, окровавленный. Убитых было, по официальным данным, 45, тяжело раненых 74, раненых 350 человек. Полицией своевременно не были приняты меры".
Разумеется, отношение к своему происхождению было у Б.П. сложным. Воспитанный в духе высшей русской интеллигентности, он не мог и не хотел открещиваться от своих еврейских корней. Но, не впитав традиционной еврейской культуры, не мог считать себя полноценным представителем этого народа. В письме отцу из Марбурга он писал: "...ни ты, ни я - мы не евреи; хотя мы не только добровольно и без всякой тени мученичества несем всё, на что нас обязывает это счастье /меня, например, невозможность заработка на основании того факультета, который дорог мне/, не только несем, но я буду нести и считаю избавление от этого низостью..."
Учиться в гимназии могли лишь два процента еврейских детей от общего числа учеников при условии отличной успеваемости, но и окончившие университет не имели права преподавать и т.п. Однако именно из этого "котла" вышли такие выдающиеся мастера своего дела, как Давид Ойстрах, Марк Шагал, Шолом Алейхем...
Уже в старших классах гимназии Борис Пастернак свободно импровизировал на фортепьяно, сочинял музыку. Его учителями были преподаватели Московской консерватории. Однако на пути музыкальной карьеры встала, как ни странно, врожденная интеллигентность. Ведь только что в музыкальном мире России отблистал Петр Ильич Чайковский. Концертировали выдающиеся музыканты Рахманинов, Скрябин. "А есть ли у меня способности, талант, чтобы достичь достойного уровня?" - должно быть, помыслил Борис. Посредственность так не мыслит: она всегда "права", у нее "права".
Юноша выяснил, что у него нет абсолютного музыкального слуха. Правда, его не было и у Скрябина. Но для Б.П. это был не резон. Пришел в отчаяние, и вместо мечтанной консерватории поступил на историко-филологический факультет Московского университета - получить необходимое гуманитарное образование. И всю жизнь стремился к музыке. Но такие годы пошли стремительные, такие времена тяжкие, что профессионально заняться музыкой не пришлось. Однако есть простой жизненный закон: то, что мы любим всей душой, навсегда остается с нами. Дома Б.П. часто импровизировал за любимым роялем - для себя и близких. Дружил с лучшими пианистами страны: Генрихом Нейгаузом, Святославом Рихтером. Музыка вошла - тайной - в поэзию и даже прозу Пастернака: последние литературные исследования говорят, что роман "Доктор Живаго" написан как фортепианный концерт или даже симфония. Именно от музыки и живописи у Б.П. такое острое внимание к композиции стихотворения, поэмы, книги. Даже в личной жизни Бориса музыка сыграла, кажется, таинственную роль, когда он влюбился в жену близкого друга, Генриха Нейгауза: Зинаида Николаевна была не просто яркая и необычная женщина - она была пианистка! Но это позже, в зрелые годы... А пока что Борис Пастернак блистательно учится в университете на отделении философии: весь строй жизни семьи к этому обязывает. В семье Пастернаков не было такого понятия - посредственность. Отец сотрудничал со Львом Толстым, иллюстрировал его произведения, в частности, роман "Воскресение". В свою очередь, Л.Толстой восхищался исполнительским талантом Розалии Исидоровны. Все здесь происходило всерьез и на высшем уровне искусства.
Не удивительно, что Борис Пастернак стремится попасть в тысячелетний Марбургский университет: там читал лекции один из виднейших философов Европы, профессор Коген. Конечно, читал по-немецки. Однако Б.П. подготовился и к этому: немецкий, французский, английский языки доступны ему в разговорном варианте, знание языков еще не раз пригодится Б.П., когда он, не прибегая к услугам переводчиков и "подстрочникам", будет переводить - дух, а не только букву - Шекспира, Гете на русский язык, для русского читателя.
Поездка в Марбург - довольно дорогое "удовольствие". Спасает самоотверженность родителей. Розалия Исидоровна, несмотря на недомогание, дала ряд концертов. Заработок подарила сыну. Леонид Осипович работал не покладая рук, сумел поддержать Б.П. в его стремлении к познанию. Борис же, видя и ценя поддержку родителей, поехал третьим классом в общем вагоне, снял в Марбурге скромную недорогую комнатку с пансионом, посчитав цены в гостинице разорительными. Разумеется, он и подумать не мог, что на стене того домика, где он штурмовал в свое время немецкую философию, через десятилетия появится мемориальная доска "Здесь жил лауреат Нобелевской премии Борис Леонидович Пастернак" и сама улица, где стоит этот домик, будет названа именем Б.П. Да и кто знает, чем обернутся в будущем его первые юношеские шаги? Тем более в случае Б.П. предугадания невозможны: он непредсказуем по сути своей. Действительно, в Марбург стремился юный философ, а возвратился в Москву поэт...
Да не осудит меня строгий читатель, если признаюсь, что заподозрил в этом превращении влияние сильного естественного чувства: речь идет о 1912-13 годах, Борису Пастернаку 22 - возраст страстей. Так оно по сути и было, потому что именно в марбургский период разгорелась первая взрослая страсть Б.П. - к Иде Высоцкой, девушке из богатой петербургской семьи. Влюбленность требовала выхода - хотя бы в стихах: только в поэзии выразишь всю полноту и напряженность чувств. То что прежде было пробой пера, возникало от случая к случаю, превратилось теперь в жгучий неослабевающий поток. На лекциях поверх конспектов проступали стихи. Ночью вскакивал записать блеснувшую во тьме строчку. Возможно, поток поэзии успокоился бы, вошел в берега - приди любовь тогда к семейной пристани. Но решительное объяснение окончилось, по-видимому, разрывом:
Характерна в этом стихотворении стремительность развития событий, драматические перепады настроения, как бы предвосхищающие будущую, зрелую поэтику Б.П. Уже в первой строфе заключена вся история этой любви с надеждами, лихорадкой контрастных переживаний, крушением - и неожиданным разрешением. Впрочем, что касается "блаженства" - можно догадываться о скрытой душевной борьбе страсти, надежд, опасений и... израненного юношеского самолюбия, когда вместо отчаяния и слез возникает "петушиное" - ну и пусть! - Я святого блаженней! А губа-то закушена. А слезы-то душат.
За два дня огорченный Б.П. посдавал все зачеты /для родителей!/ - и умчался из Марбурга, не дослушав курс маститого философа. Видимо, понял ясно как день: единственное, что ему родное и необходимое на земле - поэзия. А если так, то что и время терять!
Режим постоянной экономии и затягивания пояса оправдал себя: средств хватило еще и на посещение древней и удивительной Венеции:
Это написано прямо с натуры - точно и дерзко, как учила отцовская живопись. Уроки живописи и музыки не прошли даром, они проступают повсюду: в стихах, прозе - зримостью образов, изысканной фонетикой поэтической речи, гармонией композиций.
В Москву Б.Пастернак вернулся уже состоявшимся поэтом, насыщенным впечатлениями, жаждой работы, ощущением своей правоты и призвания. А поэту-то 23 года. На дворе 1913-й...
Странный год 1913-й. Все, кто его вспоминают, обычно добавляют эпитеты: прекрасный, роскошный, чудесный. А в советскую эпоху все наши хозяйственные достижения сравнивались почему-то с 1913 годом /чуяла кошка, видимо, чье сало съела!/. Еще бы не вспоминать: ведь за сто лет после изгнания наполеоновских войск в России не было столь глобальных потрясений, чтобы поколебалось все хозяйственное и государственное устройство. Стало быть, страна развивалась, хозяйство процветало, искусство испытывало настоящее возрождение. В музыке после Чайковского и Мусоргского - Рахманинов, Скрябин, а позже - Стравинский, определивший музыкальный авангард XX века. В живописи после передвижников - Серов, Левитан, Врубель, Леонид Пастернак, объединения авангардных художников "Мир искусства", "Бубновый Валет" и наконец - загадки XX века: Кандинский, Малевич, Марк Шагал. В поэзии еще царили символисты: Александр Блок, Андрей Белый, Валерий Брюсов. Но уже заявили о себе их наследники-противники акмеисты: Николай Гумилев, Осип Мандельштам. Уже трубил в дудочки трав и пел гимн разуму Николай Заболоцкий. Исчислял будущее России и сочинял ее языческие легенды Велемир Хлебников. Несколько отдельно от всех течений и слегка на пьедестале Анна Ахматова сочетала в своем творчестве музыкальность и многозначительность символизма с точностью и материальностью акмеизма, обнаруживая иной раз острые коготки в эпиграмме:
Известно: каждый поэт - неповторимая индивидуальность. С большой натяжкой объединяют несколько неповторимостей в некоторую группу, течение. Но кое-что общее в поэзии петербуржцев всетаки прослеживается: любовь к классикам, увлечение мировой культурой. По сей день с чего бы ни начинал петербургский поэт - вскоре замелькают в его творениях Ахерон, Эринии, Ариаднина нить, Парки, а там и весь античный пантеон от Овидия до Валерия Катулла. В Петербурге неприемлема идея "разрушить до основания" замок культуры, а потом построить на обломках свой отдельный самобытный сарайчик. Петербуржец скорее окаменеет - как удивительный и не прочитанный внимательно по сей день Константин Вагинов:
Даже на старом болоте водятся таинственные духи и невиданной красоты цветы и существа. Тем более старинная, настоянная веками жизнь таит откровения, загадки, неожиданности. В начале XX века российское общество расцветало удивительными творениями духовности...
Москва с петровских времен ревновала Россию к Петербургу: давний спор двух столиц. В наши дни спор продолжился - с противоположным знаком. К примеру, один москвич намекнул мне однажды, что петербуржцы вовсе даже и не русские люди: все они лазутчики Запада, а он сам-де - коренной, истинный, потому что у него на дне бабушкина сундука прадедушкины лапти хранятся. Шутки шутками, но московская культурная традиция всегда бунтовала против несколько чопорной петербуржской. Именно здесь утвердилась шумная, дерзкая, хулиганистая группа футуристов: Бурлюки, Маяковский, Хлебников, Крученых. Именно в их среде - в пику "замшелым петербуржцам" - прозвучало предложение "сбросить Пушкина, Достоевского с корабля современности".
Им возражали:
- Что же останется, если этих-то величайших - долой?
- Мы останемся, - отвечали футуристы, - "футурум" - будущее, оно за нами.
Но ведь будущее само не придет, его надо приближать - сегодня. Приближали всеми способами. Одно время лохматый, бородатый Маяковский побрился наголо, надел желтую кофту - моментально выделился на сером фоне "обывателей". Выпустили альманах "Пощечина общественному вкусу": дерзкие упражнения с "самовитым" словом, интонация скандала. /"По радио кто-то громко ругался стихами" - М.Булгаков, "Мастер и Маргарита"/, "заумные стихи" - сиречь необъяснимые с точки зрения обычной речи.
Частенько действия футуристов выливались в форму эпатажа. Вечера поэзии частенько завершались скандалом, а то и потасовкой. Еще бы не скандалить! Поэзия - самый живой, моментальный отклик на события. Интерес к поэзии велик. Залы и поэтические кабачки ломятся от публики. И вот на эстраде громоздится Поэт, почти "двухметроворостый", обритый под нуль, в ярко-желтой кофте, и принимается оскорблять эту самую публику:
Публика, естественно, протестует. Назавтра в газетах заметочки: "Суспехом, но шумно прошел вечер футуристов. Сломано несколько стульев... и тому подобное..." Эта молодежь не желала "входить" - вламывалась в литературу.
Но и футуризм не был единым течением. Еще в 1909 году Борис Пастернак посещал группу близкую "эгофутуристам", которую возглавляли поэты Сергей Дурылин и Юлиан Анисимов, одобрительно встретившие первые опыты юного поэта. Эта группа поэтической молодежи выпустила альманах "Лирика", где в апреле 1913 года опубликованы первые стихотворные опыты Б.Пастернака.
Таким образом, Борис Пастернак поначалу примыкал к футуристам, хотя по существу резко отличался от них в своей поэтической практике. Глубоко образованный, укорененный в русской и мировой культуре, он не собирался никого "свергать", высоко ценил достижения классиков, восхищался поэзией Блока, мечтал продолжить и развивать наследие Мастеров высокой поэзии. Вот и стихотворение "Февраль..." дышит явным импрессионизмом, музыкальной, а не лязгающей футуристической фонетикой, лирической дерзостью, внятной и точной, а не "заумной". Именно на примере этого стихотворения мне открылось: у подлинного поэта даже небольшой текст отражает главные черты его личности и судьбы, свой неповторимый - потому что Божий - дар: "И чем случайней, тем вернее/ Слагаются стихи навзрыд". - Явно не случайная "случайность", спонтанное - а значит корневое, глубинное - письмо! Так о себе может сказать лишь талант: ведь закон гениальности - схватывание /Су Ши/, письмо налету и с размаху.
Немудрено, что Б.Пастернак вскоре почувствовал себя "не в своей тарелке" в компании футуристов и, не способный на творческий компромисс, расстался с этой литературной группировкой. Как свойственно высокопарной юности, объяснился письменно с Маяковским. Это означало прямой отход от "группировки" литературной, утверждение самостоятельности, своего пути. А дело заключалось в том, что В.В., неплохой график /первое его увлечение - живопись/, автор ярких афиш, упоминал в перечне авторов-футуристов Б. Пастернака, не согласовав с самим Б.П. возможность его участия. Бесцеремонность, самореклама были в те времена (впрочем, как и теперь) нормой поведения большинства молодежных группировок: футуристов, имажинистов, и др., где, конечно, лидировали сам В.В., И.Северянин, Мариенгоф с Есениным.
Борис Пастернак, напротив, был человеком не просто скромным, но застенчивым, стремился, насколько это возможно, оставаться в тени. В общении и частной переписке ставил собеседника на первое место, себя - на последнее. Частенько выражал искренний восторг относительно довольно скромного творчества других /Н. Тихонова, К. Кулиева/ авторов, зато постоянно извинялся по поводу своих, часто воображаемых, недостатков и промахов /к примеру, в переводах из Шекспира/. Но вот в самом творчестве был совершенно самостоятелен, неуступчив, безогляден. Невольно вспоминается древнекитайское изречение: "Мощное государство мудро тем, что ставит себя позади слабого, слабое государство мудро тем, что стоит за спиной сильного".
19 декабря 1913 года вышел в свет сборник стихотворений Бориса Пастернака "Близнец в тучах". В названии книги сказалось влияние друзей из футуристического окружения: скажем, прозрачный намек на родство поэта с солнцем или даже с Господом Богом. Сам Б.П. был недоволен этим сборником, неоднократно перерабатывал стихи из него, критически отзывался о его творческих установках, даже отказывался числить первой своей книгой. Далеко не все согласны с жесткой самооценкой Б.П., отмечают необычайную свежесть, смелость метафор, лексики, композиции стихотворений. Стремление переработать, упростить, "ввести в берега" ранние редакции стихотворений во многом зависело от яростной реакции критики - сначала символистской /Брюсов/, а позже - советской, принципиально кажется мне неплодотворным, если считать лирику - спонтанным выражением реальных переживаний автора, реакцией на удивительную импровизацию жизни, а не "образцовым" высказыванием неких "идей", что является предметом другого искусства /возможно, философии/.
В Москве, Петербурге с 1913 г. по 1917 г. происходит бурная литературная жизнь, завязываются прочные - на всю жизнь - или мимолетные литературные связи, дружбы, неприязни. Вот они друзья-наставники, друзья-соперники: Бобров, Дурылин, Анисимов, позже -Маяковский, Асеев. Притом - постоянная необходимость заработка: Б.П. считал личный труд единственной основой жизненной самостоятельности, наотрез избегал всевозможных даров, пайков, подачек /что как раз составило в советский период "основу" подкупа творческой интеллигенции властью/. Чтобы самостоятельно содержать себя, работал домашним учителем в семье символиста Юргиса Балтрушайтиса, где близко познакомился со старшим поколением поэтов: Вяч. Ивановым, Бальмонтом, Брюсовым.
С той же целью "самоокупаемости" и совершенствования в версификации активно занимался переводами великих европейских мастеров поэзии. Это давало Б.П. и хлеб насущный, и глубинное понимание мировой поэтической культуры. Еще тогда перевел пьесу "Разбитый кувшин" Клейста. Примечательно: 2000 строк всего за две недели - неслыханная производительность при высочайшей живости переводов всегда отличали работу Б.П.
В этот же период складывается философия творчества Б.П.: "Смертный художник решает бессмертные задачи". Потом, в романе "Доктор Живаго", появится еще более точная формула: "Искусство занято двумя задачами: неотступно размышляет о смерти и... творит этим жизнь". В результате постоянных размышлений о сути творчества Б.П. отказался от "героического" тона и стремления к внешним эффектам, свойственного Маяковскому и его окружению. Недаром В. Брюсов отметил в своем обзоре молодой поэзии: "Наиболее самобытен /из молодых/ Борис Пастернак".
К 1917 году на столе Б.П. лежали уже две поэтические книги: "Близнец в тучах" и вышедшая в декабре 1916 г. "Поверх барьеров". В названии последней ощущается громадный напор поэтической энергии: поэзия хлещет поверх всех препятствий и оград - как небо. Уже создан ряд стихотворений, составивших вскоре любимую книгу Б.П. "Сестра моя жизнь".
Сам Борис Пастернак рассказывает о возникновении этой книги позже, в 1959 году: "Девушка, в которую я был влюблен в ту пору, попросила меня подарить ей эту /"Поверх барьеров" - С.П./ книгу... Подарить прежнюю книгу было невозможно: многое в ней было посвящено другой женщине. Пришлось срочно поверх прежних стихотворений наклеивать новые, посвященные - этой вот /Елене Виноград - С.П./. Наметилась как бы новая книга. А название будто с неба спустилось: "Сестра моя жизнь". Ряд принципов, послуживших основой этой книги, были высказаны потом в разных работах. "Уже и раньше... мне претило все "особенное", "не как у всех", все, нуждающееся в объяснениях" /"Охранная грамота"/ - вычеркнуто. "Книга - есть кубический кусок горячей, дымящейся совести". Пастернак говорил впоследствии, что в этой книге сделал своей целью передачу взволнованной разговорной речи во всей ее нетронутости и меткости...
Марина Цветаева откликнулась - позже, уже из эмиграции - на издание книги "Сестра моя жизнь": "Световой ливень. Поэзия вечной мужественности". /весна 1922 г./
Уже в этой книге прозвучала мысль о вечности творения:
Все бы прекрасно: любимый труд, публикации, определенная литературная известность. Но грянул 1917 год. Вся жизнь "перевернулась", литература - трижды. Прежняя, завещанная Л. Толстым, Ф. Достоевским, И. Буниным, А. Чеховым, называлась просто и понятно: "Критический реализм". Новая - после 1917 года - бушевала, топорщилась, входила в берега, обозначенные "линией партии". Сначала это называлось - "партийная литература", потом - "социалистическийреализм". Об этом "методе" написаны тома, путаные, взаимоисключающие требования. А на деле - просто и понятно: пиши о том, что необходимо, а что именно - подскажет Умнейший. Кто Умнейший - известно: Вождь.
В.В. Маяковский вроде бы сумел настроить свое творчество на нужную волну: "Я хочу, чтобы в буднях потел Госплан, / Мне заданье выдумывая на год!"; "Я подниму, как большевистский партбилет, / Все сто томов моих партийных книжек"...
А вот тончайший Иван Бунин и помыслить не мог, чтобы кто-то ему "планировал" творчество: да это всей жизнью, всей душой нащупывается! В результате его жизнь завершилась где-то на окраине Франции: вынужден был эмигрировать.
Многие талантливые молодые мастера искусства предпочли остаться на родине: потеря читателей, родного языка, почвы страшила их. Красноречива история замечательного русского писателя В. Набокова: он стал знаменитым американским писателем. Лишь в конце XX века его творения возвратились на родину.
А.Ахматова, Н.Гумилев, Б.Пильняк, М.Булгаков, Ю.Олеша - всех не перечесть - никуда не уехали. Но их принялись "перевоспитывать" - чтобы следовали указаниям свыше. Формы воспитания разнообразны, но чаще всего убийственны.
Расстрелян Н.Гумилев. Уже в недавнее время подняли его "дело": там не оказалось "страшных преступлений". Не "за что", а "для чего" убили Гумилева. Ходатайство М.Горького о помиловании Гумилева не возымело действия, так как "помилование" опоздало... Ужас охватил творческую интеллигенцию. Возникла волна известных и неизвестных самоубийств. Покончил с собой Сергей Есенин. Маяковский "пошутил" над уходом Есенина:
Но вскоре и сам "певец революции" последовал, увы, - в те же звезды.
Возвратилась из эмиграции Марина Ивановна Цветаева. Мчалась - на родину, от чужбины, от европейского наступающего фашизма. Ни строчки своей опубликовать на родине не смогла. Так унизили, что покончила с собой.
Настолько свирепое время наступило в России, что сегодня многие сомневаются в приставке "само" в диагнозе "самоубийство". Относительно гибели Сергея Есенина возник целый ряд публикаций, утверждающих версию убийства.
На фоне ужасающих событий и перед Борисом Пастернаком вставал вопрос: уехать? Остаться на родине?
Еще в 1922 году он с юной женой, Евгенией Лурье, гостил у родителей в Берлине. Эмиграция приняла его доброжелательно: встречи, публикации, свежие впечатления, перспектива вполне обеспеченного существования. Главное - возможность свободного творчества, не искаженного свирепой цензурой. Да и читатели представимы: первая волна российской эмиграции была и самой массовой, и самой высокой по "культурному уровню": политики, ученые, писатели, дворянство, достаточно образованное, и разночинная интеллигенция оказались в ту пору в европейских столицах...
Борис Пастернак возвращается в Москву и больше никогда надолго ее не покидает: здесь живой русский язык, здесь его носители и творцы, здесь читатели. Наконец, талант - такой подарок, который необходимо - всей жизнью - отрабатывать: поленился, пренебрег, слукавил - и отнят у тебя Божий дар!
Борис Пастернак так "отработал" свой талант, что не стыдно перед всем XX, XXI и другими веками.
К1923 году у Б. Пастернака складывается примечательная книга стихотворений "Темы и вариации". Открывают книгу стихи, посвященные А.С.Пушкину:
Особенность книги в том, что здесь откровенно проступает связь поэзии с музыкой: принцип развития ведущей темы, некий контрапункт решений, импровизация, особое внимание к композиции, особая фонетическая значимость текста.
В одной древнеиндийской легенде говорится: раджа спросил риши /мудреца/:
- Мне нравится твое пение. Научи меня петь.
- Нет ничего проще, - ответил риши, - но ты должен сначала постигнуть искусство танца
- Прекрасно! Научи меня танцу!
- С удовольствием. Но изучи сначала искусство ваяния.
- Это прекрасное дело! Покажи мне его!
- Охотно. Но прежде ты должен познать музыку. Кроме того неплохо было бы ознакомиться с поэзией...
Судьба готовила Б.П. к сотворению поэзии, как того раджу. Впитав уроки творчества отца-художника, он профессионально овладел тайнами музыкальной композиции, изучил всемирную философию на историко-философском факультете Московского университета. Филология и знание древних и новых языков скрепили весь круг наук в единое артистическое целое, а замечательные отечественные и европейские поэты научили глубинной простоте и естественности слога:
Уничтожая поэта в пору гонений 60-х годов, те же самые "руководители литературы" тыкали в нос нам, тогдашним молодым литераторам этой самой "простотой", как бы не замечая существеннейшее обстоятельство времени: "к концу". А ведь в начале творческого пути Б.П. была неслыханная, виртуозная сложность текста, резкость, полет фантазии и смысла - воздушными путями, сдвиги и невероятные ассоциации, постоянная импровизация, явный импрессионизм в изображении природы и чувства:
"Моя новая книжка стихов должна быть свежею, что твой летний дождь..." - писал в ту пору Б.Пастернак.
В 20-е годы одно за другим происходят значительные события в жизни и творчестве Б. Пастернака. 23 сентября 1923 года у четы Пастернаков родился сын Евгений.
В 1924 году выходит в свет поэма "Высокая болезнь", посвященная октябрьским событиям 1917 года и содержавшая яркий портрет Ленина, - как он тогда виделся и понимался Пастернаком, но поверх прямого изображения вождя звучала мысль о том, каким должен быть подлинный Вождь, звучали пророческие слова о ближайшем будущем страны:
Уже в следующем 1924 году Ленина не стало. Пришел Сталин.
Жизнь и творчество продолжались. Расширялись литературные связи и дружбы. Возникла яркая переписка с крупнейшим европейским поэтом Р.М. Рильке. Выражение восхищения творчеством Рильке вырастает в мысль о единстве духа поэзии и добра, об отсутствии барьера между поэтами народов мира.
Вспыхнула и разгорелась письменная любовь к поэтессе Марине Ивановне Цветаевой. Разумеется, начиналось все с восхищения яркой книгой М.Ц. "Версты", изданной в Берлине. Но уже в апреле 1926 года Б.П. пишет Марине Цветаевой в Париж, куда ее привела эмиграция: "Я еду с пустыми руками только к тебе". М.Ц. отклонила его приезд, "не желая всеобщей катастрофы": семьи ее и Б.П.
Несмотря на душевные бури /а возможно, благодаря им/ Б.П. работает в эти годы необычайно плодотворно. В 1927 году выходит книга поэм "Девятьсот пятый год". Роман в стихах "Спекторский" был отвергнут "Лениздатом": все более сковывала живую литературу мертвящая схема "социалистического реализма". Об этом литературном "уставе" написаны тома: вместо прямой жизненной правды от произведения требовалась "партийность", на место души человеческой, на место личности неповторимой ставилось требование непременной "типичности", массы объявлялись главным действующим "лицом" - тут уж не до отдельного человека: "Единица - вздор, единица - ноль" - скандировал знаменосец пролетарской поэзии В.В.Маяковский. Естественно, в поэме В.В. "Сто пятьдесят миллионов" действующими лицами были "собирательные" образы капитализма, социализма: города, машины, массы - и ни одного реального человека.
Борис Пастернак возражал осторожно, но неуклонно:
Всю жизнь Борис Пастернак защищал хрупкое, неуловимое, но бесценное - человеческую душу. Всю жизнь утверждал понимание истории человечества как истории человека:
Явно - любовная лирика.
Но сквозь метель проступает поэма "Двенадцать" Блока, которого, кстати сказать, Б.П. считал своим учителем. Заоконная метель "по всей земле" прямо говорит о буре событий. Но хрупкая "свеча на столе" - огонек любви, нежности - противостоит им и, пожалуй, побеждает: жизнь продолжается.
Разумеется, советская критика встречала подобные мысли и произведения "в штыки". Б. Пастернака бранили на всех перекрестках, но - удивительно - продолжали публиковать. Это было настолько необычно, что сам поэт мог предполагать лишь одно: Бог хранит. Эта мысль явственно прозвучала в стихах А.А.Ахматовой, посвященных Б.П.:
А если уж "храним", то следует продолжать высокий путь.
Жизненный путь Б.Пастернака как бы спрессовался в замечательном цикле стихотворений "Стихи из романа", формально они приписаны Юрию Живаго, центральному персонажу романа "Доктор Живаго", но они насквозь биографичны для самого Б.П., символизируют его неуклонную верность избранному Пути.
"Нет тайного, что не стало бы явным". Рассказывают, Б.П. уже знаменитый, седой, забежал как-то по литературным делам в редакцию журнала "Новый мир". В отделе поэзии работала в то время невысокая, белокурая, женственная Ольга Ивинская. Что за искра проскочила между этой женщиной и поэтом, тайна. Но возникло чувство, которому Б.П. не смог противостоять.
Разумеется, поползли сплетни. Телефоны в писательском поселке Переделкино, где тогда жили Пастернаки, "перегревались". В результате - дома трагедия, вокруг - скандал; обычное дело в подобных случаях.
Но было и не совсем обычное: давно пытались подобрать "ключик" к поэту спецслужбы. Дело в том, что крупнейший поэт, видный общественный деятель, Пастернак был неуправляем. А это опасно в государстве "винтиков". Примеров тому уйма.
Поэт Давид Кугультинов рассказывал: "Идет выступление писателей на машиностроительном заводе в обеденный перерыв. Усталые люди в замасленных спецовках развернули скромные кулечки с пищей, перекусывают. Писатели в это время с пафосом читают "патриотические" стихи. Доходит очередь читать до Б.П.: "Как мне вас жаль!" - восклицает вдруг поэт со слезами на глазах... - Скандал!"
В 1937 году виднейшие писатели страны подписали письмо правительству с требованием смертной казни арестованных военачальников: Блюхера, Тухачевского, Якира. Письмо предложили подписать и Б.П. "У меня нет права решать жизнь и смерть людей. Хоть стреляйте в меня - не подпишу!" - восклицает поэт.
По-видимому, Б.П. обещали не ставить его подпись под письмом, но обманули: подпись Б.П. появилась в ряду других. Скандал "замяли", но не простили. Имя Пастернака появляется в списке неблагонадежных. Список на столе у Сталина. Конец?!
В судьбе Пастернака известны удивительные и несколько загадочные события: в юности, в зрелости, в преклонном возрасте в самые страшные мгновения что-то спасало его, даже беда оборачивалась добром. К примеру, еще подростком Б.П. упал с лошади, сломал ногу, хромал из-за травмы. Но потом хромота уберегла его от мобилизации на I и II мировые войны. Вот и в тот раз, рассказывают, Сталин вычеркнул имя Б.П. из убийственного списка. Сказал, якобы, руководителю карательного ведомства: "Оставь в покое этого юродивого!"
Таким образом Б.П. еще раз был спасен, но продолжал поступать своевольно, рискованно - в обстоятельствах того времени. Помогал дочери Марины Цветаевой Ариадне Эфрон, оказавшейся в заключении. Отец ее был расстрелян. Мать покончила с собой /официальная версия/. Саму Ариадну обвинили в том, что она, якобы, является франко-немецкой шпионкой, и - в мордовские лагеря.
Ежемесячно Б.П. пишет Ариадне письма, посылает деньги. В результате юная женщина не погибла, душевно окрепла, вышла из заключения, оказалась замечательной переводчицей: ведь она успела закончить парижскую академию живописи, выросла фактически в Европе: немецкий и французский, как и русский, - языки детства.
Другой эпизод: заступничество за опального Осипа Мандельштама. Непосредственный повод к аресту Мандельштама - дерзкие стихи о вожде.
О.М. рискнул читать стихи друзьям и знакомым. Кто-то донес. О.М. схвачен, осужден, сослан в Чердынь на Каме, умирает - сходит с ума.
Спасти его - невозможно. Но совесть толкает Б.П. на заступничество. Обратился к могущественному редактору "Известий", члену политбюро Бухарину. О хлопотах Б.Пастернака Бухарин сообщает Сталину. Тот звонит Б.П. Состоялся странный разговор, о котором по сей день не затухают толки. Известны даже упреки в адрес Б.П. по поводу того, что он, будто бы, мог спасти О.М., да не спас, когда Сталин прямо спросил его по телефону:
- Как Вы считаете, Осип Мандельштам мастер?
- Не в этом дело, - ответил Б.П. - Мы с О.М. совершенно разные... Но я хотел бы с Вами побеседовать.
- О чем? - возразил Сталин. - У меня нет времени на пустопорожнюю болтовню.
- О жизни и смерти...
Сталин положил трубку.
Известно, что за прямым текстом всегда в таких случаях есть тайный "затекст". Сталин знал, что О. Мандельштам читал Б. Пастернаку процитированный выше памфлет. Вопрос о "мастерстве" О.М. был задан профессиональным садистом. Если бы Б.П. ответил утвердительно, стало быть он высоко оценивает памфлет и его содержание, - это конец. С другой стороны, если бы Б.П. отказал О.М. в мастерстве, то проявил бы явную неискренность. И это тоже - криминал: сначала не донес о памфлете /значит, одобрил/, потом солгал - все основания у Вождя народов возмутиться, наказать. Чисто гулаговская "логика", когда ты виновен в любом случае.
Б.Пастернак не стал играть "в кошки-мышки". Он просто и прямо напомнил Сталину: все смертны, и есть смысл подумать о посмертной оценке твоих действий, если не согражданами, если не мировым общественным мнением, то Господом Богом. Последнее для бывшего семинариста Иосифа Джугашвили не было пустым звуком, думается.
Так или иначе, но на "деле" О. Мандельштама появилась резолюция - рукой Сталина: "Изолировать, но сохранить". О.М. срочно переводят из Чердыни в Воронеж в статусе ссыльного, без конвоя. Жена, Надежда Яковлевна, с ним. Она его выходила. О.М. пишет стихи, возникла громадная "Воронежская тетрадь". Окончился назначенный срок заключения - его выпустили на свободу. Через год / особыми стараниями коллег-писателей!/ его снова схватили - и исчез: по слухам, где-то в пересыльном лагере под Владивостоком. Сталин не прощал "оскорблений", к тому же у него была прекрасная возможность "не прощать" - армия стукачей, садистов-следователей, спецслужбы, своеобразный "союз" с уголовниками.
Удивительно: в условиях репрессий, клеветы, непонимания, зависти, доносов Борису Пастернаку удавалось творить высшие духовные ценности. По сей день, если надо точно сказать о времени, достаточно процитировать строки Б.П.:
Борис Пастернак не был замкнутым "кабинетным" писателем: громадная переписка с читателями и коллегами по перу, острый интерес к происходящему в мире и стране. Многим стремился помочь, многих буквально спасал: добывал переводную работу для Марины Цветаевой - до ее самоубийства; поддерживал дружбой вдову репрессированного поэта Тициана Табидзе; писал на Колыму Варламу Шаламову, который опубликовал впоследствии новеллу, как за тридевять земель, зимой в мороз пробивался к почтовому отделению за письмом Б.П.; фактически открыл путь в поэзию Кайсыну Кулиеву, находившемуся в ссылке вместе со своим народом...
Но кроме этих смертельно опасных забот и хлопот были, конечно, и обычные житейские проблемы. Ведь надо было достойно содержать любимую семью: он был женат вторым браком на Зинаиде Николаевне Нейгауз. Помогал первой жене, Евгении Лурье, и старшему сыну Евгению. Наконец, многие обращались к Б.П. с мольбой о материальной помощи: у наших сограждан бытует мнение, что знаменитый писатель обязательно миллионер, как минимум, денег куры не клюют.
Зато в среде литераторов встречаются более реалистические пословицы, например: "Поэзия поит, но не кормит".
Это правда. Ведь нищий писатель открывает как бы неограниченный кредит обществу: всю жизнь творит - за свой счет - для современников и потомков. Редкость, когда заветный труд твой покупает - за бесценок - издательство...
Чтобы как-то заработать на жизнь и помощь близким и дальним, Б.П. неслыханно много трудится над переводами. Но это переводы на русский язык шедевров мировой поэзии.
Так перевел "Фауста" Гете, что только за этот перевод его выдвигали на Нобелевскую премию. Как-то я разговорился с весьма образованным немцем: "Мне непонятна вторая часть "Фауста": уж больно много там философского тумана", - заметил он. А ведь перевод - прекрасная поэзия по-русски - от начала до конца.
Переведены многие трагедии Шекспира. Известно, что Владимир Высоцкий в театре на Таганке играл Гамлета исключительно в переводе Б.П.
Характерный пример перевода сонета Шекспира N66:
Как человечно решение оставаться здесь, на земле... в советском то ли лагере, то ли аду - ради друга, другого. Проницательный читатель понимал: речь не только о прошлом, не только о вечном, но и о нас, живых еще, сегодняшних. Мастер умел говорить голосом Великих - о живом и насущном. К тому же сказать в ту пору от своего имени, что "доброта прислуживает злу" - смертельно опасно, ибо если зло правит, то возглавляет систему зла сам Сатана. Тут уж прямая гибель без вариантов. Ну а Шекспира, при всем желании, не пригласишь на Лубянку.
А ведь хотелось рассказать о подлинной жизни впрямую, не скрываясь за маской Великих. Б.П. знал жизнь, мог о ней поведать, И вот - лирик, переводчик - он всю жизнь пишет еще и прозу, даже считает прозу главной своей стезей и работой: "Детство Люверс", "Охранная грамота", "Воздушные пути" и, наконец, роман "Доктор Живаго".
Первый приступ к роману "Доктор Живаго" состоялся в средине сороковых годов, хотя мечта о нем витала и проступала еще в довоенное время. Окончил роман в 1955 году. Итак, роман на столе, а сил нет: талант, труд, здоровье - все кануло в работу. Удалось заключить договор на издание с "Гослитиздатом" - никто не собирался выполнять договор. Редакция журнала "Новый мир", возглавляемая Константином Симоновым, отказалась публиковать роман. Тучи над головой поэта сгущались.
Но возник издатель за рубежом, некто Фельтринелли, итальянец, член компартии Италии, крупный издатель. При этом, рассказывают, азартный игрок: карты, рулетка - по крупному. И рискует, как говорится, ва-банк. Заказаны переводы романа на ведущие европейские языки, обновлена типография: дерзкая идея - издать роман - для мирового читателя.
Узнав о подготовке издания "Доктора Живаго" в Италии, руководство СССР пытается помешать. Действуя через секретариат компартии Италии, стремятся отозвать рукопись романа. Фельтринелли, как говорится, "закусил удила": "Я лучше из компартии выйду, а роман издам!"
Первое издание "Доктора Живаго" состоялось 15 ноября 1957 года. Тираж разошелся за месяц: такой успех у всемирного читателя, такой шум в прессе, что второе издание смели за неделю. Последовали - третье, четвертое и т.п. издания. Фельтринелли так "заработал" на издании романа "Доктор Живаго", что, пожалуй, и внуки его ощущают вкус того успеха.
На волне всемирного признания творчества Бориса Пастернака Нобелевский комитет в 1958 году присуждает ему престижную премию: отмечены лирика, переводы, проза - вся его благородная и талантливая деятельность в области литературы. Весь мир поздравляет лауреата. А вот крупнейшие газеты СССР выходят с дикой, почти нецензурной бранью в адрес романа "Доктор Живаго" и его автора. При том, что романа в стране никто не читал: его просто не пустили сюда - "граница на замке". Особенно одиозно выглядела заметка в "Правде": "Я, сталевар такойто, романа не читал, да и читать не буду, но верю, что роман враждебный нашему строю. А что мы церемонимся с Борисом Пастернаком?Выгнать его из страны - и очистить наш воздух!" /Цитирую по памяти - С.П./ Даже жена Б.П., Зинаида Николаевна, /как потом она вспоминает в своей книге мемуаров/ предлагает ему уехать: "Здесь тебя уничтожат, а там - премия 150 тыс. долларов, всемирная известность, лучшие врачи... Правда, мы с детьми не поедем с тобой, придется, видимо, отречься от тебя - внешне, но в душе мы будем с тобой".
У Б.П. другие резоны: "В стране травля, нужны жертвы. Я уеду - примутся за молодежь литературную. И это будет на моей совести. Надо погасить скандал".
Телеграммой Борис Пастернак отказался от получения Нобелевской премии, хотя до того телеграммой благодарил Нобелевский комитет за оказанную ему честь. Направил письмо правительству: "Прошу об одном: позвольте умереть на земле, где я прожил всю свою жизнь и ради славы которой, как каторжник, работал в литературе".
Кто у нас публикует письма опального поэта? - Письмо положили "под сукно" - и гробовое молчание в ответ. А травля ширилась, выступали все новые крикуны вроде тогдашнего секретаря ЦК ВЛКСМ Семичасного...
Но мировая общественность внимательно следит за событиями. Возник Международный комитет защиты Б. Пастернака, а возглавил его президент Индии Джавахарлал Неру.
Индия традиционно дружила с СССР. Хрущев побывал только что в Индии, и был там радушно принят. Помню его портреты в прессе: маленький человечек с благожелательной улыбкой и воздетыми руками, завернутый в гирлянды живых цветов. У "дружбы" была прочная основа - миллиардные /в долларах/ поставки оружия, станков, машин из СССР в Индию. Вот на волне такого дружелюбия Неру, рассказывают, позвонил Хрущеву: "Дорогой Никита Сергеевич, передо мной контракт, выгодный Вашей стране, необходимый нам. Но подписать не могу, пока у вас преследуют Б.Пастернака, интеллигенция моей страны не позволит мне подписать контракт... А я с ней считаюсь: у нас так принято." Возможно, прозвучали иные слова, но смысл их был таков. В результате переговоров открытая травля пригасла: пресса была управляема. Преследования продолжались в быту. Все издательства разорвали отношения с поэтом: лишили хлеба насущного. Правда, Б.П. не до хлеба - он просто-напросто умирает: рак лёгких. Диагноз поставили за неделю до смерти
Коллеги-писатели срочно, пока не умер, изгнали Б.П. из Союза писателей. На собраниях все были за изгнание, никто - против, никто не воздержался. Студенты литинститута организованно били стекла на даче поэта, писали ему письма - матом.
Б.П. замкнулся: не слушает радио, не читает газеты - бред и ложь, не принимает посетителей, умирает. Но именно в этот период возникли у него стихи:
И только теперь, перечитывая это трагичное стихотворение, перебирая не только слова, но и фонемы его, я вдруг догадался, что на месте слова "красой" могло стоять - просится стать - слово "бедой":
Да простит меня Автор за вольную догадку. Ясно, в то время одно это слово могло стать просто убийственным для умирающего поэта и его семьи.
Умер Борис Леонидович Пастернак 30 мая 1960 г. в возрасте 70 лет. Одна газета /возможно, "Советская Культура"/ дала одну строчку: "Умер член Литературного фонда СССР Борис Леонидович Пастернак". Поразительное по бестактности сообщение: ни слова о Мастере, о его творчестве, о его заслугах перед страной и русским языком, о его жизненном пути.
Люди не нуждались в сообщениях прессы: узнавали - от человека к человеку, перезванивались, молва ширилась. Рассказывают, на вокзалах столицы появились рукописные объявления о времени и месте похорон Поэта. Приехали в Переделкино очень разные люди: "работяги" и ученые, пожилые и юные, мужчины и женщины. Взяли гроб с телом покойного на руки, отнесли на кладбище, опустили в приготовленную яму. Надо бы слово о поэте сказать - люди стоят молча. Суетятся граждане "в штатском", жужжат кинокамеры, известных людей переписывают. Надо знать то время, то ощущение страха, висевшее буквально в воздухе, чтобы понять то молчание. И все-таки нашелся отважный юноша: подошел к могиле и стал говорить стихи Б.П. Другой стал на его место - и снова стихи. Пять часов подряд люди читали стихи: пришли его читатели, знавшие его поэзию наизусть. А один из лучших пианистов страны, Святослав Рихтер, дома у Б.П. на его любимом рояле исполнял своеобразный "Реквием" памяти друга, поэта и музыканта.
Снова все сложилось как-то "по совести": проводили Поэта - поэзия, музыка и читатели. Что еще пожелать Поэту? Ведь поэзия его, по слову классика, осталась с нами: удивительно, но по сей день Пастернак - наиболее цитируемый у нас автор:
Хочется процитировать и еще одно стихотворение Б.П., написанное в 1931 году, но явно пророческое:
В одном старинном китайском трактате говорится: "Для того чтобы состоялась великая музыка, необходимы три вещи: великий музыкант, великий инструмент, великий слушатель". Если первые два условия очевидны, то третье требует разъяснения. Действительно, самая совершенная музыка без слушателя - лишь шум, сотрясение воздуха. Только понимающий суть музыки слушатель /или просто одаренный чуткостью, сочувствием/ способен воспринять музыку, откликнуться всей душой, тем самым завершая сотворение гармонии...
Как знать, возможно, и Богу - Творцу Вселенной необходим зритель, слушатель. Не в этом ли причина сотворения человека?
Точно так же и Поэту необходим вдумчивый и талантливый читатель.
Решительно не согласен с расхожим мнением, что автора в тексте должно быть как можно меньше. Если в произведении отсутствует Автор, то что и читать? Некую объективную истину, информацию? Да есть ли такое на свете?
Меня в любом тексте страшно интересует личность автора, его характер, судьба, черновые варианты произведения, время и обстановка его создания; без этого многое непонятно. Недаром существуют понятия "подтекст", "надтекст", "затекст". Часто на месте важнейшего слова в тексте стоит другое, неточное, ошибочное, а возможно, намеренно маскирующее истину. Но точное главное всё равно просвечивает сквозь заместительное слово. Чтобы его увидеть, понять, необходимо знать всё, относящееся к Автору.
Мне встречались, казалось бы, чисто научные тексты, в которых - поверх основного повествования - чудесным образом витал образ автора, многое объясняя, просветляя, восхищая... К примеру поражает присутствие неординарной личности автора в текстах востоковеда Евгении Завадской или историка Льва Гумилёва...
Ну а в творениях лирика личность автора - просто главное содержание текстов. Возможно, именно поэтому обращают на себя внимание некоторые "места" в стихотворениях Бориса Леонидовича Пастернака, о которых позволю себе высказать догадки, ясно понимая, что это всего лишь догадки.
Но прежде чем приступить к изложению этих, наверное, спорных мыслей, необходимы предварительные замечания.
Во-первых, предположу, что огромное значение в "конструкции" стихотворений Б.П. имеет его глубокое знакомство с музыкой и её законами, что сказывается в особой фонетике, например, в небывалых каскадах аллитераций, ассонансов, так что по строкам буквально прокатывается гул, эхо гласных-согласных звуков. Рифма в стихах Б.П. это не только "концевое созвучие строк", но естественное разрешение общего гула /музыки/ стихотворения.
Перейду к загадкам некоторых текстов. Вот строфа из знаменитого стихотворения "Зимняя ночь":
С точки зрения музыки стиха слово "кружки" кажется немного странным и не вполне уместным, так как оно не поддержано окружающей фонетикой, в которой господствуют согласные "ст"-"стр". Да и символика "стрел" требует более определённой мишени, чем "кружки". Что это - небрежность? Или, быть может, вынужденная замена какого-то другого слова? И действительно, стоит вспомнить рисунок реальной мишени - как из-под кружка просвечивает и всплывает- крест. Что если на этом месте должно было стоять слово "кресты"?
Действительно, символика, подтекст метели - ледяная буря событий, которая лепила - кресты - кресты надгробий, ккресты на судьбах, кресты самих судеб /"Возьми крест свой и иди." - евангельское./ И не это ли слово расшифровывается в следующей строфе: "Скрещенья рук, Скрещенья ног, Судьбы скрещенья"? Но ведь это стихотворенье предназначалось для публикации. А надо знать идиотическую, политизированную, подозрительную цензуру того времени. Слово "кресты" на столь видном ключевом в строфе месте немедленно вызывали у цензора подозрение в апологии церкви.
Вполне возможно, что поэт /его "внутренний редактор"/ заменил "криминальные" кресты невинными "кружками", в надежде на проницательность истинного читателя.
Другое "подозрительное" место в том же стихотворении:
Вызывает некоторое смущение странное для такого мастера, как Б.П., тройное повторение белого цвета: "снежной... седой... белой". Ведь "снежной" уже даёт представление о белизне. "Седой" - довольно тривиальное преображение белизны. И наконец - голое утверждение "белой", будто читатель ожидает какого-то другого эпитета. Ну, положим, это последнее "белой" необходимо для рифмы: белой - горела. А как быть с "седой"? И вновь фонетика подсказывает слово, которое, возможно, скрывается за "седым", ибо вся строфа гремит сочетанием "с - р": так что из-за "седины" выплывает слово "сырой", которое немедленно резонирует со всей строфой и даёт реальное ощущение промозглой мглы:
Здесь причина "замены" точного слова на проходное вполне могла корениться в поспешности автора либо в небрежности наборщика, что - по опыту знаю - вполне возможно.
Любопытно и явление сосуществования на одном месте нескольких /чаще - двух/ вполне законных слов, одно из которых вполне допустимое с точки зрения советской цензуры, другое - более точное, но невозможное, опасное - так как могущее вызвать новую яростную волну преследований. Вспомним трагическое стихотворение "Нобелевская премия":
Да, плач над красой земли понятен, требует мысленного дополнения: "над униженной красой". Но параллельная последней строка подсказывает другое слово, всплывающее из-за слова "красой"; ведь в параллельной строке настойчиво звучат согласные "б" и "д", намекающие на слово "беда":
В условиях оголтелых гонений это слово вызвало бы очередную истерику злобы у гонителей Бориса Леонидовича. Но, думаю, поэт верил, что умный читатель самостоятельно узрит это слово - более прямое, точное, хотя вовсе не отменяющее образ поруганной красы земли родной.
Разумеется, в научном исследовании творчества поэта размышления, подобные приведенным в этой главе, и незаконны, может быть, и даже возмутительны. Представляю себе гнев некоего магистра филологии: "Что за разнузданность! У нас есть канонические тексты - и дело с концом". Но с точки зрения заинтересованного и чуткого читателя попытка глубокого вариативного прочтения, полагаю, вполне законна и даже желательна. Не молиться следует на шедевры мастеров, а вглядываться, участвовать в творении, испытывать его, вслушиваться - тогда, глядишь, и состоится живая "великая музыка"!
Кисловодск, октябрь 2012 г.
Борис Пастернак, "Стихотворения и поэмы" /Библиотека поэта, большая серия/, Москва - Ленинград, "Сов. писатель", 1965 г.
Е. Пастернак, "Борис Пастернак", /материалы для биографии/, М., "Сов. писатель", 1989 г.
Борис Пастернак, "Собрание сочинений в пяти томах", М. "Художественная литература", 1988-91 гг.
Журнал "Русская мысль", М., 1903 г.
БИБЛИОГРАФИЯ НЕКОТОРЫХ ИЗДАНИИ Б.Л. ПАСТЕРНАКА
"Близнец в тучах", стихи. Предисловие Н. Асеева, М., "Лирика", 1914 г.
"Поверх барьеров", посвящ. В.В. Маяковскому, М., "Центрифуга", 1917 г.
"Сестра моя - жизнь", посвящ. М.Ю. Лермонтову, М., Изд. З.И. Гржебина, 1922 г.
"Темы и вариации", стихи, Берлин, "Геликон", 1923 г.
"Второе рождение", стихи, М., "Федерация", 1932 г.
"Две книги", стихи, М.-Л., ГИЗ, 1927 г.
"Девятьсот пятый год", М.-Л., ГИЗ", 1927 г.
"Охранная грамота", Л., "Издательство писателей в Ленинграде", 1931 г.
"На ранних поездах", стихи, М., "Сов. пис.", 1943 г.
"Земной простор", стихи, М., "Сов. пис.", 1945 г.
"Спекторский", роман в стихах, М.-Л., ГИХЛ, 1931 г.
Сочинения в 3-х томах: стихи, проза, статьи, письма; "Анн-Арбор", издат. Мичиганского университета, 1961г.
Маргарита Самойлова. О книге ст. Подольского "Борис Леонидович Пастернак"
Главная страница
Литературный Кисловодск и окрестности
Страница "Литературного Кисловодска"
Страницы авторов "ЛК"
Последнее изменение страницы 7 Jun 2022