Станислав Подольский

ВСТРЕЧНАЯ

В течение пяти лет, а может, десяти или пятнадцати по дороге на работу на одном и том же отрезке улицы я встречаю женщину.

Мы не приветствуем друг друга, не раскланиваемся, не обмениваемся новостями. Непосвященному может показаться, что мы, как и все прохожие в мире, глубоко равнодушны друг к другу. Он заблуждается, этот случайный наблюдатель. У нас с этой женщиной целая история. Нет-нет, не "роман", не то, что называется "связь", хотя в некотором смысле мы теперь уже прочно связаны каким-то всемирным законом. И были, пожалуй, связаны прежде, когда ещё не догадывались об этом. Но это - историческая связь: у нас с ней история, как история бывшего, древнего мира. Но наша история - есть, творится, продолжается - изменчивая, разнообразная, непрерывная. При этом, повторяю, мы с ней ни словом не перемолвились за все годы, ни словом... А ведь о нас можно было бы написать увлекательный роман, что-нибудь в стиле Стендаля, с преследованиями, с борьбой страстей и политическими убийствами. Только все должно происходить: на одном и том же перекрестке, и - ни денег, ни пороха, ни экипажей, ни... Эх, да что там говорить! Просто, мы знаем друг друга не хуже, чем могли бы знать каких-нибудь особенно близких и дорогих людей. А ведь никто не рассказывал нам о нас.

Мы встретились, как обычно встречаются некая F(x) с каким-нибудь F(y). Но встретились, конечно, не случайно. Заметили мы это, то есть то, что встретились, после второго или третьего столкновения. Это и была наша первая встреча. Шутка ли, выскочив из-за угла, дважды на одном и том же месте увидеть одно и то же лицо. Один и тот же костюм. Одно и то же выражение задумчивой торопливости: когда мысли её далеко впереди, в стенах неведомой "службы". В мыслях её рабочий день уже в разгаре, она уже провернула кучу важных дел. Осталось незначительное, то что возникает потом, в течение всего рабочего дня и не поддается программированию...

Но в тот раз на ее лице проскользнуло словно бы отражение моего удивления. Она меня заметила. Мы познакомились.

Потом мы на некоторое время словно бы потеряли из виду друг друга. Встречи стали регулярными и неприметными, как встречи двух противоположных маятников. Наверно, наши мысли друг о друге ушли под воду, скрылись, стали неявными, спрятались под знак функции f(z), метались там по тёмным законам подсознания.

В следующий раз я её заметил, когда, свернув за угол, не встретил длинного темного пальто в слабую клеточку и с пепельным песцом на воротнике. Сначала я решил, что это часы испортились, и я вышел раньше времени. Я замедлил шаг и впервые за месяц, кажется, пошел не спеша, с удовольствием впитывая свежесть и первые жёлтенькие лучи утра, среди жалкого потока торопливых пешеходов, у которых служба расположена, видимо, подальше моего. Не встретив её через квартал, я буквально вспотел от мысли, что страшно, непростительно опаздываю, и она прошла уже раньше. А я тащусь тут, как дурак! Я припустился бежать и заскочил в отдел на секунду раньше начальника, едва не оттолкнув его в дверях. Конечно, она рухнула в моих глазах в то утро.

Вечером я тщательно сверил часы по радио, утром вышел минута в минуту. Гордо зашагал по дребезжащей от транспорта улице. На углу приготовил презрительную гримасу, специально для нее.

Её не было.

Я растерялся. Целый день терялся в догадках. Чувствовал себя подонком, представляя все возможные и невозможные ужасы, которые с ней произошли, - а я даже не запомнил в ней ничего, кроме серенького клетчатого пальто с пожилым зайцем на отделке и не слишком приятного обостренного лица, модного, но чересчур бледного, отчего глаза над худыми скулами казались слишком тёмными и глубоко всаженными.

Она не встречалась мне целый месяц. Я забыл её. Вычеркнул из списка своих живых. Тем более, что на пути к службе встречались и другие женщины и мужчины. Правда, не настолько точные, как она. Но и не такие замкнутые. С некоторыми я даже перемигивался на бегу или даже обменивался шутками. К тому же у других дам пальто были гораздо короче, что позволяло любоваться, возможно, не вполне совершенными, зато достаточно выразительными ножками.

Нет, положительно, без неё улица казалась мне более дружественной и демократичной. Ну, хотя бы более многолюдной, теплой, семейственной, что ли. Все мы, спешившие к восьми, семи, пол-девятому, разбегавшиеся по своим личным углам, - все мы члены одной семьи. Я чувствовал гибкие упругие связи нашей семейственности, опоясывавшей всю улицу, а может быть, весь земшар. Вот она, основа человечества, прущая по любой улице к дневным своим делам. Вот те, кто через несколько минут примутся задавать друг другу разрешимые и неразрешимые вопросы, терзать и поддерживать друг друга - из чего и сложится их нерушимое единство. И как символ этого - постоянство встреч на улицах и перекрестках, постоянство начала отсчета событий. И не слишком важно, сколько вашей жизни поместится между началом и концом рабочего дня: недостачу мигом заполнят другие...

Это потом, значительно позже, когда её всё не было и не было, я подумал об измене. Сначала об её измене, и я объяснил этим злость, которая накапливалась во мне по мере затягивавшегося её необъяснимого отсутствия. Потом о своей измене ей. Этого я объяснить не мог: я ведь ничего не обещал. Я ведь уверенно забыл её и не собирался больше о ней думать: жизнь идет своим чередом, теперь я встречаю других...

Она появилась через месяц со днем. Вышла из-за угла навстречу - и произвела целую революцию во мне. Во-первых, я не ожидал ее встретить. Во-вторых, она не обратила, по обыкновению, на меня никакого внимания, несмотря на то, что я, самому себе в том не признаваясь, целый месяц перебирал в памяти скудные штрихи её облика, чудом сохранившиеся в памяти, чудом из раздражающих ставшие драгоценными. В-третьих, она была одета не так, как я ожидал: вместо чёрного пальто - какой-то травяной, тёмнозелёный и всё-таки чересчур длинный плащ. В глубине его зелени мерцала багровая нить. Вместо прежних сапожек тёмнокоричневых с мерцающими пряжками - тупоносые и тоже с жёлтыми анодированными пряжками туфельки. Она прошелестела мимо, выставив свой неприятный, слишком резкий и бледный подбородок, окутанный серо-буро-малиновым газом шарфика.

Коротким шлейфом за ней промерцали жёсткие - цвета луковой меди - волосы, проволочился острый запах утренних духов.

Я понял, что пришла весна. Что необходимо изменить как-то и свой "вечный футляр". Решил, вернее догадался, что она отсутствовала из-за обычного трудового отпуска, то есть по вполне уважительной причине, и что совершенно напрасно я устраивал ей мысленные истерики.

После этой встречи многое во мне изменилось. Постепенно оборвались мои "связи" с другими прохожими, с прочим населением утренней улицы, а возможно, и с остальным человечеством. При всём разнообразии они уступали ей в точности и постоянстве. Кроме того мне понравился её резкий своеобразный вкус в одежде, явная чуткость к событиям природы. Наконец, мне показалось, что-то всё-таки дрогнуло в её лице при новой встрече со мной. Возможно, это было отвращение ко мне. К моей неизменности, замкнутости. К моему костюму, который я и сам называю футляром, отчасти из смутного школьного воспоминания о Чехове и его рассказе /обоих терпеть не мог: скука, убожество, поверхность/, отчасти из-за чётких линий плаща, отутюженных брюк, неизменных сверкающих полировкой ботинок-вездеходов и кожаной "финки" - что и напоминает в целом черный лакированный футляр скрипки. К тому же отвращение могло возникнуть у неё из-за того, что я невольно напомнил ей неизбежность работы, вставаний вовремя, о спешке, делах, заводной жизни полуавтомата - после недавнего мгновенного отпуска-свободы. Впрочем, в глубине души я надеялся, что то выражение её лица не было вызвано отвращением ко мне. Возможно, отпуск был не ахти приятным, а вынужденным, например. Отчего она взяла отпуск так демонстративно не вовремя: февраль, слякоть, горящая, никому не нужная путевка? Хотела доказать начальству и коллективу?.. Ну, скажем, свою независимость - вытереть им всем нос. А в душе она даже рада теперь возвращению к размеренной и здоровой маятниковой жизни? Ведь бывает, человека мучает нелепый отпуск не вовремя, неприкаянность, дневная пустота: выспишься - куда ж деваться теперь? Куда идти? К кому стучаться? Когда дикое пространство вокруг - горы, степи, - страшно смотреть на землю с самолёта: людей будто бы нет - необитаемый мир. А спустишься на землю - та же пустота: все заняты собой. А ночи в отпуске еще страшнее...

Но я не стал до конца размышлять об этом её мимолетном выражении лица при нашей встрече. Меня испугало то что я как бы подставляю в её жизнь свои возможные аргументы. Мне захотелось, чтобы законы её жизни были совсем другими, неведомыми - как на другой планете: летит тебе навстречу инопланетянка и видит твою серятину - синей, зелёной, ультра-фиолетовой!..

Мы встречаемся и встречаемся на этом углу. Причём, всегда по разному. В дождь и в солнце. Зимой, осенью, летом. Мы относимся друг к другу то ровно, то враждебно, то радостно - действительно радостно. Я это чувствую наверное и всегда очень точно понимаю настроение по тончайшим переменам в её лице, походке, одежде...

Когда я серьёзно заболел /врачи подозревали у меня менингит, фолликулярную ангину, воспаление легких и гонконгский грипп, а всё оказалось простым обострением хронического гайморита/, я ужасно волновался, лёжа в больнице, потому что представлял себе, что она может подумать о моем отсутствии. Потом, выйдя из больницы, я увидел, мне показалось, что она сильно похудела и будто бы измучилась. Её глаза в миг нашей встречи на углу вспыхнули таким жаром - и потом в них наступил такой покой. Казалось, она вздохнула так, будто долгое время не могла набрать воздуха из-за иглы в сердце - и вот наконец вздохнула. Я был счастлив!..

А до этого неимоверно волновался, оттого что не был уверен, встречу ли её после долгого отсутствия, от неизвестности: мир мог совершенно измениться за время моей болезни, на работе могли произойти важные перемены: мог смениться начальник, с которым так нелегко отладить и отстоять независимые отношения, могли поменять технику, на моё место наладчика компьютеров могли принять другого человека, а я ведь не приспособлен к другой работе, то есть не то, чтобы не приспособлен, а просто не представляю деятельности без постоянного перенапряжения мозга, без тайного состязания с машиной, когда выжимаешь из неё больше чем предусмотрено инструкцией по эксплуатации, больше чем она хочет - но ведь может!..

Потому-то встреча с ней на нашем углу в первый же мой выход на работу показалась мне настоящим знамением, хоть я, разумеется, ни во что такое не верю. Просто её знакомая стремительная походка, рвущая на бедрах юбку, её независимый вид и хлещущий по плечам хвост её электрических волос как бы подтвердили мне, что мир не перевернулся, что законы природы не отменены пока что - и значит, я ещё не раз увижу её в новых неповторимых утрах.

Наверное, я любил её в то утро выздоровления. И именно за эту её режущую неизменность. Нет-нет, это не парадокс. Ведь если возможно представить себе воочию бессмертную богиню юности, которую выдумали древние греки, - это она, подобная запечатлённому рывку. Всё в ней стремительно - и это неизменно, всегда, каждый раз - снова.

Потом, когда я лучше узнал её, вернее, когда в блоке моей памяти из миллиона её лиц отсеялся, отстоялся, выбрался, что ли, её главный, "вечный" облик, я стал замечать, что она не так уж неизменна. Напротив, очень переменчива, даже текуча - как река и ветер. Я выходил из дому с её прежним лицом перед глазами и, встречаясь с её новым сегодняшним лицом, тотчас замечал изменения, которые исказили, запорошили её облик прошедшей ночью. Да-да, я как бы научился проникать за скобки, в тайное движение её жизни, от следствий к причинам. Это доставляло мне особую радость. Её жизнь вне улицы, вне нашего общего угла на улице открывалась, как иная, не известная никому планета. Я осторожно ступал на зыбкую почву её побережья, слышал голоса невидимого населения, следил за дымками редких селений, пробивался сквозь непроходимые заросли, сбивал ноги о кремни её дорог. Чем более я узнавал её, тем невозможней становилось для меня её покинуть.

Была еще одна трудность: я не мог, к примеру, поселить её в тропики. Чаще всего она оказывалась жительницей привычных для меня городских трущобок. Я объяснял её привычными для меня путями, и от этого она становилась всё необъяснимей. Сегодня она хорошо выспалась, была свеженькая, как со льда. Сегодня она сохраняла состояние покоя или равномерного прямолинейного движения. Не то что в прошлый раз, когда, видимо, допоздна читала и потом всё утро клевала носом, так что чуть не налетела на меня, потому что я намеренно не уступил ей дорогу, чтобы напомнить о себе и о том, что утро уже в разгаре.

В другой раз она вся изменялась на ходу, вся состояла из ускорений: либо утренний скандальчик с соседкой, либо предстоящий - на службе.

Иногда... Иногда она бывала не похожа сама на себя. В эти утра от нее словно исходил чужой звериный запах. Её обычно бледное лицо слегка румянилось. Дыхание было неровным, тяжёлым. Обычно глухой, замшевый цвет глаз теплел острым мазутным отблеском. По губам скользили мгновенные легкокрылые усмешки. Ласковый жест пальцев. Скрытый в дыхании хохоток, слегка гарцующий шаг. Я угадывал женщину, ещё тёплую от ласк. Женщину, проносящую сквозь сырое трезвое утро контрабандой - мерцающую ночь и жгучие прикасания мужчины. Я не завидовал ему. Я восхищался ею. Поэтому он не мог быть моим врагом-соперником, тот кто изменил её настолько, сделал живее, растопил ледяную корочку её неизменности. Я даже не завидовал ему: все равно он, ночной, случайный, не знал её, как я, не понимал, с кем он рядом, к чему прикасался, не ведал её тайн и простора, как я. В этом я был ближе к ней, почти владел ею, чувствовал себя неизвестным даже ей самой добрым и могущественным хранителем её души. Она, открывающая мне свои большие и маленькие тайны, дарящая мне, прохожему, свой холод и огонь, свои мириады солнечных и лунных бликов, она сделала меня почти богом, создавшим из пустоты, из неизвестности, из камня, глины и асфальта, из домов, троллейбусов и зелёных насаждений, создавшим из себя, из своей души своё недостающее подобие-противоположность - свою женщину.

Но тут же я терял это ощущение собственного могущества - когда терял знакомое, любимое в ней. Потому что однажды, в какое-нибудь рядовое, штатное утро она проходила совершенно чужой. Будто я впервые видел её. Она же и вовсе не замечала меня. Приближалась, посверкивая металлическими частями, бесшумная, как новейшая хорошо отлаженная вычислительная машина. Регистрировала меня как препятствие на пути, огибала меня и уличный угол, шла не оборачиваясь, помахивая лакированной сумочкой. Исчезала за поворотом. Потом затухал ровный цокот ее каблучков. А я плелся своей дорогой на работу, к таким же жёстким, только менее совершенным железно-органическим устройствам. Нет, не создатель уже, а раб, придаток, "обслуживающий персонал".

Но всё равно и в такое утро я восхищался ею. Хотя бы за её невозможное совершенство, за сумасшедшую сложность её конструкции, в которой соседствуют тропики и вечная мерзлота, столица и стоянка первобытных гуманоидов, жизнь, утро - и траурный марш этого вот металлического шествия.

Думается, она видит и понимает меня не хуже, чем я её. Это так же верно, как то, что когда я вылетаю из-за привычного поворота, то сразу сталкиваюсь с её глазами. И мы одновременно замедляем шаг, чтобы продлить нашу общую часть пути. Посторонний, конечно, ничего такого не заметит и не придаст значения её взгляду мельком и тому что в этом взгляде на сотую долю градуса больше тепла, чем всегда, на то, горечь ли в нем сегодня или подпрыгивающая подростковая радость. Но я-то знаю: всё это - для меня. Я для неё так же разнообразен и противоречив: от воронёного замкнутого футляра до распатланного божества плодородия и пьянства - как и она для меня. И хотя я догадываюсь, что она придает мне гораздо больше значений, чем во мне найдется при самых тщательных поисках /в конце концов, я просто сверх меры скрытный и самолюбивый да, прежде, еще и одинокий мужчина/ - это меня радует, я горжусь этим. Я, кажется, действительно становлюсь разнообразнее, чтобы в какой-то мере соответствовать её пониманию меня.

Можно, конечно, задать вопрос, почему же - если только всё так и обстоит, как я здесь рассказываю, - почему мы не разрушим наши "скобки", почему мы не войдём друг к другу, почему не заговорим? Почему мы остаемся прохожими друг для друга? Возможно, мы боимся? - Нет, конечно, теперь мы не боимся, как зверь не боится примелькавшегося капкана, как электрик не боится короткого замыкания: он знает о нём и старается не допустить. Вот если бы у нас появилась необходимость заговорить, мы бы, наверное, панически испугались. Думаю, стоит нам разговориться - всё рухнет. Мы, как актеры немого кино, окажемся перед неведомыми законами взаимопонимания. Мы, привыкшие к языку глаз, жестов, молчания, мы, чудовищно сложные и совершенные жители воображения, станем вдруг новичками в театре слов и их неуловимых значений. Да мы немедленно превратимся в напряженные, враждебные, замкнутые в новые скобки F(x) и F(y) вселенные. И это будет наш последний спасительный жест в театре лжи и непонимания: ведь мы всё-таки жители безмолвного мира. Вот мы и вернёмся на родину, к себе. Правда, по пути потеряв драгоценный пропуск друг к другу - доверие.

Но даже если допустить, что мы всё-таки не испугаемся голоса друг друга, хватит ли, найдётся ли у нас сил, жизни, желания понять друг друга снова?

Нас привела на общую улицу великая и непредсказуемая необходимость. Но ведь внутри этой необходимости так и не нашлось маленькой необходимости разговора. Вот мы и встречаемся безгласно все эти годы - ужасно близкие прохожие люди. Никто не посмеет с достоверностью сказать, что нас связывают друг с другом безвидные нити необходимости и любви. Что мы живем особенной жизнью здесь, на этой кирпичной и каменной улице, среди старинных двухэтажных и новых пяти-, девяти- и двенадцатиэтажных зданий. Да никто даже не подозревает, что она для меня или я для неё значим. Как ни один непосвящённый не знает, что завтра на ней будет синевато-пепельный плащик, схваченный широким поясом и, по обыкновению, длинноватый. Что она пройдёт мимо, по обыкновению, легко и независимо. И скулы её будут влажными, будто от ночных слёз, и ресницы в капельках тумана. У неё будет обязательно легкий радужный шарфик на шее под воротом, потому что ещё довольно прохладно и дождливо и ещё потому что мне нравится эта яркая нотка в её наряде: она знает это откуда-то. Если она оденется иначе, я рассержусь на неё: что это ещё за разрушение ожиданий. А может быть, наоборот, мне понравится новое, неожиданное сочетание цветов, новый характер её одежды. Никто этого не знает. Никто не может догадаться, что если вдруг её завтра не окажется на нашем углу и если потом её вовсе не окажется в моём мире - ну, умрёт она, или выйдет замуж и переедет куда-нибудь, или перейдет на другую работу так, что её маршрут изменится и я не смогу её больше встречать на прежнем повороте - для меня всё кончится, мир остановится для меня, как остановился для немого кино. Я не смогу больше по-прежнему жить и работать, и подниматься изо дня в день по утрам, чтобы совершать свои привычные подвиги и подлости. Я просто умру. Если только смогу. Если у меня хватит для этого энергии в моем футляре. Я умру. Или заговорю, наконец. Чтобы написать настоящий огромный роман об одной прохожей на улице...

 
Главная страница
Литературный Кисловодск и окрестности
Страница "Литературного Кисловодска"
Страницы авторов "ЛК"

Последнее изменение страницы 22 Feb 2024 

ПОДЕЛИТЬСЯ: