Страницы авторов "Тёмного леса"
Литературный Кисловодск и окрестности
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Начало не было спокойным. Удачно сформулировала портниха Клавдия Ивановна: "Как Мария Аркадьевна боялась, а как Вера с Таней всполошились, как будто людоед какой в их монастырь войдет".
(Между прочим, мне сама Таня ранее пересказывала слова соседок по дому о нашей квартире: "Настоящий монастырь, только вот с тех пор, как Надя вернулась, у нее все-таки парни бывают").
Мама и Роман приехали 8 января 1955 года.
Таня уже несколько дней лежала в больнице. Она осталась верна себе: перед отъездом в больницу поручила мне купить два шерстяных одеяла, еще и объяснила, где и каких, - заботясь о маме и Романе. (Одно из этих одеял у меня и сейчас в ходу и напоминает мне о Тане - ежедневно. - ПРИМЕЧАНИЕ 2011 года).
Вера как раз была в Москве, и с ней мы отправились пешком с Метростроевской на Ярославский вокзал. Пешком - потому что поезд приходил рано утром, когда метро еще закрыто.
Описываю путь мамы и Романа с Рейда, опираясь на мамину запись (письмо к папе).
Они выехали утром на грузовой машине, которая везла в кузове два двигателя для катеров. Поскольку была еще одна попутчица (которая ехала не до Канска, а только до Тасеева), Роману пришлось ехать в кузове, набросив тулуп поверх пальто. Мама сразу заметила, что шофер пьян, и сказала об этом Роману. Но он поправил: "Не пьян, а опохмелился".
Однако, когда доехали до Машуковки, оказалось, что водитель крепко спит за рулем. Роман помог попутчице на ходу перелезть в кузов, сам спустился в кабину. Нога шофера была на педали газа.
Роман сумел отодвинуть его, сел за руль, одну ногу на газ, другую на тормоз. Так доехали до Усть-Усолья.
Увидев издали поселок, Роман побоялся сидеть далее за рулем: он вообще не умел водить машину, а впереди был крутой поворот, спуск, затем подъем. Он остановил машину и принялся будить водителя с помощью снега. Тот в конце концов проснулся, расспросил Романа, где они находятся, как ехали, - и потребовал выпить. В кабине нашлась начатая бутылка. Мама велела не давать больше 50 грамм. Шофер выпил немного, ожил и очень хорошо повел машину дальше. К середине дня приехали в Тасеево, там обедали, дальше Роман ехал в кабине, так как попутчица сошла.
(Добавлю от себя. Это для Романа характерно: нужно что-то делать, - он будет делать, без лихачества, но совершенно бесстрашно. Он сам рассказывал, как в лагере на вопрос, работал ли кто-нибудь раньше на токарных станках по дереву, - нахально ответил, что он работал. Его назначили в токарный цех, и у мастера никогда не появилось случая заподозрить, что Роман увидел станок впервые).
Вечером приехали в Канск, водитель высадил у вокзала. Эту часть приключений описывает и мама в письме к папе, а до сих пор я записывала рассказ Романа (17 июля 1999, пять месяцев до смерти).
Вокзал был заполнен огромным количеством народа, стремившегося ехать по большей части на запад. Мама сидела на чемоданах, с шубой на плечах, в промокших валенках (пол был залит талой водой). Роман пробился к кассам. Они были открыты, но билетов не было. Проходящих поездов было немало, перед прибытием каждого продавали по 5-10 билетов. Мама описывает, как Роман вырвался обратно из толпы без билетов "и с безумными глазами". Конечно, от себя я делаю скидку на то, что у Романа были вообще очень выразительные глаза. (Добавление 2005 г.).
Способа, которым Роман все-таки добыл билеты, мама в письме не описывала. Ограничилась тем, что способ ей не нравится, и обещала рассказать папе лично. И нам рассказывала. И сам Роман не раз рассказывал.
У него был вызов из Польши, с польским орлом и с печатью. Роман охмурил начальника вокзала, а затем военного коменданта этим вызовом. Он представил себя польским студентом, который был на практике в Мотыгине и срочно вызван в Польшу. Начальники, совершенно одуревшие от окружающей обстановки (она была еще напряженней, чем обычно, а на наших вокзалах и всегда было трудно) поддались, и Роману продали два билета в какой-то литерный поезд до Красноярска, в мягкий вагон.
Следующее приключение было в вагоне. Мама, накрыв подушку своим полотенцем (постелей не брали), сразу заснула. Очень скоро в дверь забарабанили, ворвалось несколько военных с криком: "Руки вверх! Где оружие?" Видя недоумение Романа и мамы, некто в штатском залез к маме под подушку - и в самом деле извлек портупею с револьвером. Спросил маму: "Неужели вы ничего не почувствовали?!" Мама ответила, что была очень усталая и сразу заснула.
Оказалось: пьяный полковник, который ехал на этом месте и вышел в Канске, забыл в купе свою портупею (поезд в Канске стоял недолго, а проводница не могла его добудиться до последнего момента).
Он сразу протрезвел: дали телеграмму и на следующей же станции приняли меры. Вероятно, если бы мама или Роман обнаружили оружие сами, не обошлось бы без осложнений. А так - перед ними извинились сквозь зубы, и все.
Кстати ли или нет, но здесь упомяну мнение Кости Гара: очень многие непьющие мужчины начали пить и иногда спиваться именно на войне, благодаря фронтовым ста граммам (воспетым в песне "Солдатский вальс").
В Красноярске задержались у Любы, встретили Новый год у Яковлевых и поехали дальше, в Москву.
Мама писала папе, что путешествовать с Романом очень легко и приятно: не нужно думать ни о чем. Продолжая свою мысль, мама писала: "Боюсь, что Надя никогда не научится хозяйничать, Роман будет все делать сам. Но если он будет с нее требовать, то я ей не завидую!"
Мама знала мои слабые места. Но оправдалось ее первое предположение: Роман все делал сам и продолжает что-то делать, будучи тяжело больным (написано 23 июля 1999, - повторяю, до смерти пять месяцев).
Вера пробыла в Москве недолго, и внешне все выглядело прилично. Мама ее уговорила не препятствовать прописке Романа. Через полтора года Вера писала Тане: "И себя ругаю. Ведь могла я тогда не прописать Романа. Из-за мамы уступила, а теперь она же страдать будет. И вот так всегда. Ведь знаю жизнь, знаю на что способны люди, а хочется думать, что все же они лучше. Была бы ты здорова - плевали бы мы на всех Надей, Романов с их потомством!"
Может быть, лучше было бы уничтожить это письмо, чтобы не возникало у следующих поколений мысли, что мы с Романом и "потомством" сделали Тане или маме какую-то подлость. Но мы не делали. Из песни слова не выкинешь. Таня же сохранила Верино письмо, а мама сознательно завещала "архив писем" мне.
Вера жива и сейчас, хотя находится в плачевном состоянии. Когда именно ее ненависть к Роману ослабела, а может быть и исчезла, я сказать не могу: Вера всегда умела себя вести, писать ласковые письма (не Роману, но все-таки мне).
Коля рассказал, что в прошлом году, т.е. уже будучи не вполне в здравом уме, услышав голос Ильи по радио, Вера сказала: "Это ведь наш Илюша".
(сама я эту передачу не слышала; Роман слышал).
Вероятно, я напрасно углубляюсь в Верину психологию. Таня, знавшая ее ближе, чем я, однажды выразилась так: Вера думает одно, говорит другое, делает третье.
Так или иначе, неприязнь к Роману сохранилась, хотя уже тогда, в начале знакомства, Вера писала маме, что Роман "очень родственный".
Таня, наоборот, искренне к нему привязалась, и взаимно. В записной книжечке Романа того времени я "с умилением" нахожу записи Таниной рукой: тексты поздравительных телеграмм двум подругам - ко дню рождения. А почерком Романа другие поручения: размеры тапочек и носков, которые Таня просила купить. Запись врачебных советов насчет проведения Таней лета: в какое время и куда можно ехать...
Вернусь к Вере. Много позже именно по ЕЕ поводу Абрам произнес афоризм: "Таня-то была честным человеком".
В том же году, уже с Рейда, мама писала: "Вера мне написала совершенно абсурдное письмо: она выражает недовольство, что Роман и Надя поселились в ее комнате". Но было и еще какое-то письмо, которое мама не решилась или не сочла нужным мне изложить. В "архиве" его не было, мама не оставила.
ПРИМЕЧ.2012 года. Меня очень утешает мысль, что мы поступили "по-христиански", т.е. по-человечески. Наше "потомство" в лице Игоря исполнило просьбу Долматовых, перевезя прах Веры, а затем и Коли в Москву и захоронив их на Востряковском кладбище рядом с моими родителями. Не хочу умолчать, что Игорь довольно резко сказал Коле: "Ведь я вам обещал, сколько же раз нужно повторить обещание, чтобы вы поверили?" Но Коля справедливо боялся, что могилы в Калуге без постояного надзора надолго не сохранятся, - и его это "напрягало".
... Роман понравился буквально всем окружающим. Евгения Кузьминична любила его больше, чем меня. Прекрасно относились к нему дядя Гора, Игорь Смушков, тетка Евгения Ильинична, Яна, Елизавета Григорьевна, Александр Аронович, Илья Гришкан. Было единственное исключение: Вера Руфова.
Не помню, когда познакомился с Романом Абрам, но вот буквальная цитата из моего письма Роману летом 1956 года, когда я провела с Илюшей два месяца в гостях у Абрама и Гали: "Разговор с Абрамом. "Самые симпатичные из моих родственников - это два Романа... Хорошего мужа себе оттяпала". Я ответила, конечно: "Спасибо товарищу Сталину". - Вчера он завел разговор о том, что ты - идеальный человек. Сегодня говорил, что из всех родственников ты единственный теплый и отзывчивый человек. Таких слов я от него и не ожидала".
Тут уместно вспомнить, что мама, описывая в письме к папе отношение к Роману моих сестер, на первых порах не разделяла их друг от друга и писала так: "Они меня упрекали, что Роман "обошел" меня, но теперь признаются, что он и их обошел".
Мы "расписались" в конце января, свадьбы не устраивали. Просто приходили с поздравлениями в разные дни разные люди. Миша Погоржельский пришел с тетей Женей первым; Роман никогда этого не забывал.
Роман начал искать работу. Было это нелегко: не было никакой бумажки об образовании (и никакого образования); никакой протекции. Подвернулось очень хорошее место: начальника цеха на мебельной фабрике на улице Льва Толстого, т.е. рядом с домом. Но в тот момент еще не было прописки. А потом долгие и безуспешные поиски. Сейчас попался мне ответ из министерства лесной промышленности. 1 марта 1955 года управление руководящих кадров сообщает, что в Москве и области министерство не имеет предприятий, а сам аппарат не имеет потребности в работниках.
Роман провожал меня ежедневно в Люблино, потом искал работу, ходил по магазинам (мама писала, что скоро Роман превзойдет Таню в умении найти, где что купить, - это ведь у нас всегда было нелегко, а Таня буквально с детства этим умением славилась). Одновременно Роман изучал Москву и очень скоро преуспел в этом. Проводив меня до Курского вокзала, он садился на какой-нибудь транспорт и ехал до конца маршрута, а оттуда часто шел пешком. Потом, конечно, не только от Курского, а выбирал другие отправные точки.
Наконец, Роман устроился на работу - на Стройзавод сменным мастером. Завод находился за Сокольниками, - я упоминала уже, что к Тане в Яузскую больницу Роман ходил пешком. Сменная работа была, конечно, тяжела, но жили мы в то время вдвоем, позднее возвращение или раннее вставание Романа никому не мешали, так что жили мы неплохо.
Школа мне к тому времени сильно надоела. Я как раз выпустила в 1954 году свой любимый класс, где была классным руководителем Лидия Аркадьевна. Свой я тоже любила, но после перемешивания школ (в том же году) от него мало что осталось. Обстановка в школе в том году была тяжелая: это было как раз результатом перемешивания. Начальство "психовало", хотя я очень не люблю этого слова. У меня было нелепое расписание с окнами по 2-4 часа, без свободного дня. Завуч говорила, что это и хорошо: в школе работа всегда найдется.
Сознаю, что повествование мое не течет плавно, но и писать я не очень умею, и время было напряженное. Процитирую сейчас Любино письмо из Красноярска, 16 июня 1955. "... когда Вера черкнула мне записку с маминым письмом - я ей ответила каким-то письмом. Я считаю, что рвать отношения совсем - не нужно. Романа Вера, конечно, не ненавидит, а отношение ее к нему = квартире для нее естественно. Она бы так сделала и по отношению ко мне, например, даже самой, если бы я вернулась. Ну а Тане, конечно, нужно писать хотя бы из гуманности, да она ближе чем Вера все-таки". Дальше - о Таниной болезни. Вижу, по этому письму, что тогда Люба была нисколько не менее умна, чем сейчас, хотя приобрела с тех пор разнообразный опыт.
... Наступило лето.
Я съездила на несколько дней в Сочи по учительской путевке. Там мне совершенно не понравилось. Потом поехали с Романом тоже по таким же путевкам в Ленинград. Дальнейшая наша жизнь была в сущности довольно суровой, поэтому поездка эта вспоминается с хорошим чувством, хотя в бытовом смысле пришлось нам нелегко.
Забавным оказалось посещение Полины Моисеевны. Роман зашел к ней сначала без меня. Оказалось, что о нашей женитьбе она ничего не знала, но не хотела этого показать, а Роман говорил с ней как с человеком, знающим о факте. Когда позже мы пришли к П.М. вместе, она со смехом рассказала, как она старалась понять, на ком же Роман женился, как ставила хитроумные вопросы. Вопросы ставила так успешно, что все поняла незаметно для Романа.
Уезжая из Ленинграда, мы паковали чемоданы в камере хранения, устроенной в вестибюле школы, где жили, и гардеробщик одобрительно сказал: "Будет что читать! Кто барахло везет, а кто книги". Истратились буквально до копейки, но оказалось, что 200 руб. выпало на облигацию, которую мы предусмотрительно взяли с собой, зная о предстоящем тираже.
... Продолжалась повседневная жизнь. У меня - последний учебный год, неполный из-за рождения Ильи. Роман освободился осенью от сменной работы (которую ему и врачи запрещали) и работал диспетчером. О Тане я писала. Со страхом думали: как жить с маленьким ребенком в тесной квартире вместе с Таней. Жизнь сама разрешила этот вопрос, оставив во мне опять же чувство вины перед Таней: словно мы ее выжили со света.
Родители Романа регулярно писали, часто звонили, и видимо не теряли надежды, что мы уедем туда. Не знаю, насколько это было бы реально, но я все равно этого не хотела, понимая, что польки из меня не получится, а из Романа "советский человек" уже получился.
Роман и не стремился жить в Польше постоянно, хотя посещать родителей, а позже овдовевшую мать, старался как можно чаще.
Несколько позже он сказал мне примечательные слова: "Благодаря тебе я полюбил эту страну" (т.е. Россию).
Во всех письмах из Польши (а посещения его были довольно кратки, самое длительное, первое - около месяца), с 1956 до 80-х годов, Роман писал мне, что тоскует, что там ему все непривычно, чуждо.
Во время последней, смертельной болезни Романа, я увидела, как сильна в нем была ностальгия. Но это было совсем другое время.
Во-первых, Роман уже не работал. Во-вторых, он попросту стал старше. В-3-х, изменилась политическая обстановка и в Польше и у нас. В-4-х, он был реабилитирован и признан комбатантом. И наконец, в этот период он был тесно связан с Домом Польским.
Но чувство вины, не оставляющее меня после смерти Романа по многим - и с виду пустяковым, и важным - причинам, меня не оставляет и сейчас. Хотя жизнь Романа здесь оказалась в какой-то степени счастливой, - поскольку вообще существует счастье, - но перед его родителями моя вина несомненна.
Но ведь об этом и в библии говорится: когда человек женится, его связи с родителями естественным образом ослабевают. И еще где-то я слышала: долг родителям никто и не в силах отдать; но мы его как-то частично погашаем заботой о собственных детях.
Моя мама в том году тоже пошла работать в школу. Преподавала немецкий язык и географию.
Право уехать и право жить в Москве папа уже получил, но и я, и Роман многократно ходили в прокуратуру насчет папиной реабилитации. Много хлопотала я о возобновлении папиного стажа - с помощью Александра Ароновича и Софьи Соломоновны. Мама добивалась восстановления в партии, - я ходила в комиссию партийного контроля. Там, правда, говорили: никаким дочерям никаких справок не даем. (Очередная подлость "партии и правительства"). Но все же я узнала, чтО именно надо делать, добыла для мамы адреса Кантора и Маневич, сама посетила Кантора в его квартире на улице Герцена. Я писала о нем в главе о Бродокалмаке как и о Броне Фридриховне Маневич.
Маму Кантор знал давно, и она просила его написать характеристику. Он сетовал, что мама будучи в Москве сама его не разыскала. Я соврала, что тогда еще не успели узнать его адреса. На самом деле было просто не до того, много всего сразу навалилось.
Связала я маму и с Маневич, отыскав ее адрес. Нужные характеристики мама получила.
Когда родители решатся ехать в Москву, оставалось неизвестным. Бросать работу среди учебного года они считали неэтичным. От Москвы они отвыкли, особенно папа. Безусловно, беспокоила их необходимость жить вместе с нами и с Таней в маленькой квартире.
Родители Романа прислали нам приглашение. Роману поездку разрешили, я получила отказ. Конечно, огорчилась (теперь обычно говорят "испереживалась"). Дядя Гора мне сказал, что сама судьба хранит меня от глупости, которую я готова была совершить: ехать в таком состоянии. "И вообще ты БАЛОВЕНЬ СУДЬБЫ", - сказал он. Конечно, сказал справедливо. Не знаю, каков будет последний период моей жизни, но пока и в самые трудные моменты я сознаю: могло бы быть хуже.
Роман поехал в Польшу на месяц. Откладывать поездку было нельзя, потому что мое состояние диктовало сроки. Он звонил из Ольштына каждую неделю. Конечно, часто писал.
Первое письмо передо мной, из Ольштына от 19 января 1956 года.
"... Приехал в Ольштын в 22.30 18/I, на вокзале встречали меня Мама и Папа... Опасения наши были напрасны, так как они были уже подготовлены и твоей телеграммой и разговором с женой Ясинского и наконец моей телеграммой. Живут они не очень хорошо, но и не очень плохо, имеют две комнаты и кухню, но в связи с жилищным кризисом вынуждены еще предоставлять площадь одной девушке, медсестре из ж.дор. больницы, но это не очень их стесняет, т.к. ее почти целые сутки нет дома, уходит в 8.00 утра и приходит не раньше 10.00 вечера".
(Это - будущая пани Хелена Дашкевич - Н.М.).
"Жизнь здесь много дороже, чем у нас, и поэтому жалею, что не завез им кое-чего побольше... Огорчились тем, что ты не приехала... В город еще не ходил, так как вчера после приезда до поздней ночи разговаривали, а сегодня сел писать письмо... До субботы разговаривать не сможем, так как не принимают заказов на Москву. Мама сегодня утром уже ходила и хотела заказать телефон, но ей отказали..."
Оставлять меня совершенно одну Роман боялся (Таня была все время в больнице), но Елизавета Григорьевна (Бриллиант) пообещала следить за мной, и он уехал успокоенным на мой счет. Она помогала и физически, и морально. Помню, сделала мне замечание, когда я несла в большой кастрюле воду для поливки цветов в горшках.
Конечно, поездка стоила Роману много нервов, и вряд ли можно считать случайностью, что сразу по возвращении он сильно заболел.
Меня очень напугал его бред. И за всю жизнь я так и не привыкла к тому, что уже при температуре 38 градусов Роман начинает бредить. А тогда это было в первый раз; меня мучили сомнения, действительно ли это просто грипп, а не проявление чего-то хронического. Вот тогда я осознала, насколько Роман - "нервная особь".
Поскольку Люблино не было в то время частью Москвы, а было отдельным городом, мне много лишних нервов стоили бюрократические придирки. Меня все время запугивали, что декретный отпуск мне не оплатят вообще, потому что я обязана лечиться и наблюдаться во время беременности только в Люблине. Каждую бумажку приходилось дважды подписывать, при этом меня обвиняли в нарушении советских законов, а уж как зловеще это звучало! Но будучи баловнем судьбы, я и деньги по бюллетеню получила, и сам отпуск получила в точности во-время. Это было очень важно: я знала, что например в Польше давали декретный отпуск не помню на сколько дней, - но на определенный срок, не различая при этом дородовой и послеродовой. У нас же (по советской манере стараться ущемить обывателя в пользу казны - уж на сколько удастся), честно давался только послеродовой отпуск, а от дородового врачи старались по возможности побольше отщипнуть. Я не говорю уж о том, что правильно установить срок в самом деле нелегко. У нас в Люблине была женщина, которая родила буквально в самые первые дни декретного отпуска и таким образом сэкономила государству порядочную сумму.
Выбрала я для себя родильный дом имени Грауэрмана на Молчановке; сейчас он оказался на Новом Арбате. Неудачно выбрала или просто мне не повезло: по вине врача, м.б. неопытного, Илья родился в состоянии асфиксии. Конечно, это совсем не редкость. У Кронина описывается даже случай, когда родившегося ребенка сочли мертвым и выбросили в угол, а врач его оживил (Кронин и сам был врачом - это английский писатель нашего, XX века, одно время очень у нас популярный).
Я спрашивала Елену Карловну Геймос, которая лечила Илью в Морозовской больнице, не может ли его заболевание быть результатом этих нелегких родов - она решительно отрицала зависимость.
Пока я была в роддоме, приходили постоять под окнами Роман и Елизавета Григорьевна. Ко времени моей выписки в Москве были Люба, потом Галя, приехавшая на какое-то обследование: она была уже очень больна.
Конечно, Галя мне очень помогала и в Москве, но главное - она решительно забрала меня и Илюшу с собой в Егоршино. Провела я там два месяца, с июня по август. Абрама видела мало, он всегда очень много работал. Девочек на какое-то время отправляли в пионерский лагерь, но в основном они были дома. 8-летняя Ира была очаровательна. Люба отличалась уже тогда нелегким характером. С ней я занималась арифметикой, и очень успешно. Примечательно не это, а то, кАк упрямо Люба стремилась к этим занятиям, как огорчалась, если приходилось отложить. (Еще стОит упоминания, что во время сильной грозы, напугавшей Галю вплоть до паники, Люба смеялась и над ней, и над заразившимися страхом сестрами. Честно говоря, мне это очень импонировало, хотя я, конечно, вслух Любу не хвалила).
Галя и в кино меня отпускала, и просто погулять, и врача к Илье приглашала. Он был здоров, просто на всякий случай. Врач восхитилась "кожным покровом" Ильи.
А один раз мы ездили с Галей на телеге (там царил конный транспорт) в лагерь, километров за 12, навестить старших девочек.
Тем временем родители продали дом, огород и двинулись в путь. Какое-то время пробыли в Красноярске, маме это нужно было для восстановления в партии. Дальше планировалось, что по дороге заедут к Абраму. Но по дороге у мамы разболелась нога. Оказалось - рожа. Поэтому пришлось проехать прямо в Москву. Когда мы с Галей об этом узнали из телеграммы, то дружно заревели (по-моему, последний раз я плакала в 1972 году, а тогда еще умела).
Роман, оставшись один, пробовал писать дневник - "Вельку ксенгу жизни в одиночестве", как старался всегда делать во время наших разлук. В первый же день он записал, что "остался один с паршивой собакой Нелькой", что нет никого, к кому обратиться (буквально "для кого открыть рот" - писал по-польски), потому что собака Нелька боится его и не хочет с ним разговаривать. Это была правда: Нелька была куплена Таней или Верой на рынке. Была она уже вполне взрослая и испорчена предыдущей жизнью. Гуляя, она могла ни с того ни с сего наброситься с лаем на ребенка. Бывали в связи с этим и неприятности, хотя она не покусала никого ни разу. Ни с кем из нас у нее не было сердечных отношений.
Писать регулярно оказалось для Романа трудно: работе теперь не мешало ничего. Но скучал он очень и собирался "сделать календарь и как институтка зачеркивать дни". На работе и аварии за это время случались, и в суд Романа вызывали, и в милицию. А в доме Стефания Силовна сделала ему выговор, что Илья до сих пор не прописан.
С работы Роман приходил не раньше 10 часов вечера, письма писал реже, чем хотелось бы, а в своей "Ксенге" записывал: "Надя наверно сердится, что не шлю бандероль, но когда бы она видела, как я измотан". И дальше: "Десять дней не заглядывал в эту тетрадку, но если бы кто знал, как я был эти дни измотан, не то что писать, но ни есть, ни мыться не хотелось и даже не спать, а просто лечь и ни о чем не думать". И с этого дня, с середины июня, не писал уже ничего.
Так работал он и впоследствии, иначе не умел.
В августе Роман приехал за мной к Абраму, и мы поехали домой.
Главная страница сайта
Последнее изменение страницы 5 Feb 2024