Н.Е. Миклашевская

ПАПА

Это главы из книги Надежды Ефимовны Миклашевской "Наша история", посвященные ее отцу Е.И.Рубинштейну, а также его первой жене Кларе Абрамовне (урожд. Долгиной), их сыну Абраму Ефимовичу Рубинштейну и его жене Галине Максимовне (урожд. Сурниной). Последняя, самая большая глава содержит фрагменты лагерных писем Ефима Ильича жене Марии Аркадьевне Смушковой, написанных в 36-37гг (с комментариями Н.Е.Миклашевской). В письмах упоминаются дочери Ефима Ильича и Марии Аркадьевны Надя и Люба и дочери Марии Аркадьевны от первого брака Вера и Таня. О других упоминаемых лицах см. Примечания к очерку Н.Е.Миклашевской "Прадеды и прабабки".

* * *

Приведенный мной документ (машинопись) папой просмотрен, но не очень внимательно: не все опечатки исправлены. Кому он предназначался, не имею понятия. Меня лично впечатлила ссылка на Рыкова. А Р.М.Кабо - отец писательницы Любови Кабо, на мой взгляд - писательницы замечательной.

Я помню, что после 1956 года папа бывал в семье Кабо.

Что еще я знаю о папином прошлом? Есть одна старая семейная фотография, плохонькая, на ней папе лет 6-7. Есть фотография, даже в нескольких экземплярах с подписью "Сын учителя Хаим Ильич Рубинштейн", в том числе заверенная сургучной печатью - это около 1910 года. Есть фотографии из Архангельской ссылки.

Одно плечо у папы было выше другого, якобы акушерка во время родов сломала ему руку. О детстве слышала только одну историю: шел со своей сестрой Туней по мостику и упал в воду, пальтишко вздулось пузырем и удержало на поверхности.

Слышала от самого папы: собирал коллекцию птичьих яиц, лазил за ними в помещичий парк, сторож стрелял в мальчишек солью. Еще: считался лучшим репетитором в Виннице по естественным наукам, включая математику. (По русскому языку лучшим был другой репетитор). Вероятно, это не только тогда, когда папа учился в старших классах, но и позже, после ссылки.

Помню папин рассказ о поступлении в МВТУ. Вступительных экзаменов тогда не было, был конкурс аттестатов. Но процентная норма для евреев была так мала, что евреев-отличников всегда было больше, чем мест для них, а остальные вообще не имели шансов. (Говорю "отличников", хотя термина этого еще не было. Но мне кажется, что в реальных училищах медалей не давали, т.е. "медалистов" тоже нельзя сказать). Из положения выходили с помощью жребия. Папе повезло. Он поступил в тот же год, а бывали неудачники, вытягивающие несчастливый жребий несколько лет подряд.

Из ссылки сохранилась (не знаю, почему у нас) великолепная открытка младшей сестре Жене с обещанием сделать ей самодельные меховые туфли и с вопросом об ее "переписке" с писательницей Лидией Чарской.

Главное же - дневник, который папа вел в Печорской экспедиции. Это была тетрадка в клеенчатом переплете, вся исписанная папиным - очень скверным - почерком. Считалось, что кроме мамы папин почерк разбирали только я и Софья Соломоновна (старый папин друг, сослуживица и однофамилица, которая в трудные для меня мои студенческие годы очень много заботилась обо мне).

Дневник мама отдала в Воркутинский музей, не сняв копии. Когда через несколько лет спохватились, из Воркуты ответили, что тогдашний директор уволился или вышел на пенсию, уехал куда-то в южный город, а папин дневник увез с собой. Есть копия только одного отрывка, снятая еще по папиному поручению, даже авторизованная.

ПРИМЕЧАНИЕ. Это моя ошибка, на самом деле это копия ВСЕГО ДНЕВНИКА. В музей же папа сам отправил бесценные фотографии из экспедиции, копий тоже нет, хотя папа просил музейщиков переснять для него некоторые.

Вероятно, если бы не неожиданная смерть папы, он летом 1969 года съездил бы с с мамой в Воркуту (их приглашали), и дома тоже что-то сохранилось бы.

Сейчас надежда только на Мадлен, которая была в 1999г. в Воркуте, но пока не довела дело до конца (по-видимому, дневник не в музее, а в Геополярном ин-те, но все же в Воркуте). Надежда слабенькая.

Абрам, будучи уже на пенсии, создавал у себя на шахте музей и писал мне: "Сейчас я как музейщик знаю, что всякий переданный музею памятник (так правильно называется экспонат) оформляется актом установленной формы и заносится в журнал учета на основании этого акта, в том числе с указанием даты поступления, ФИО лица передавшего и его отношения к событию памятника и т.д. вплоть до стоимости памятника.

Очевидно директорша воспользовалась маминым состоянием после смерти папы".

Добавлю от себя: и вообще маминой некомпетентностью и доверчивостью.

Сохранившуюся часть дневника - экспедиция 1913г. по р.Усе почти до Уральского хребта, затем через хребет до Обдорска (Салехарда) и обратно, я не раз перепечатала, проследила по картам - в этом году толчком послужил проект Мади Пильц, пока самой яркой из папиных правнучек, повторить его маршрут.

(ПОЗДНЕЙШЕЕ ПРИМЕЧ. Теперь вижу, что слово "пока" можно и отбросить. 2013г.)

Но в следующем году, а может быть и в 1915 папа участвовал в путешествии уже по Сибири, а об этом не сохранилось ни строчки. Я помню мало, Абрам немногим больше.

Так как жить в Сибири евреи не имели права, то папа оказался перед необходимостью креститься (либо бросить экспедицию и уехать). Хотя папа был неверующим, т.е. ему было как будто все равно, к какой религии формально принадлежать, но переменить ее все равно считалось поступком непорядочным, граничащим с предательством.

И папа сделал вещь, очень для него характерную: подал прошение о переходе в языческую веру - ведь язычникам в Сибири жить не запрещалось! Церковные власти разъяснили ему, что существует иерархия вер. Снизу вверх: языческая, иудейская, мусульманская, различные неправославные христианские и наконец православная. Переходить можно только в вышестоящую. Так папа и остался при иудейской религии, не соблюдая никаких обрядов и обычаев.

Уладил дело с папиным пребыванием в Сибири губернатор: сделал так, чтобы окончания срока ссылки просто не заметили, а ссыльные, естественно, право жительства в месте ссылки всегда имели. Потом папа вернулся в Москву, и ему пришлось собирать справки о благонадежности, в том числе от исправника города Бахмута.

(Из письма Абрама от 25 ноября 1988г.):

Вернусь к биографии папы.

Училища (МВТУ) до революции папа так и не кончил. Каким образом он оказался в 1915г. в Петрограде, я не знаю. Но оказался: участвовал в какой-то (видимо, не Всероссийской) переписи, сохранился документ (подлинник я отправила Абраму).

Документ носит название "Открытый лист".

В нем Петроградская Городская управа просит домохозяев и обывателей оказывать всякое содействие "Помощнику Заведывающего Ефиму Ильичу Рубинштейну в сборе сведений о числе жителей".

Кроме того, в трудовой книжке и трудовом списке я обнаружила неизвестные мне факты: принудительные работы (Союз городов) по постройке чего-то в Полоцке.

Как папа работал, как относился к работе вообще? Это будет видно из дальнейшего, например в главе "Папины письма из Княж-Погоста".

Но из казенных характеристик тоже (орфографию сохраняю).

Вот 1947 год, папа проработал в Бродокалмакской школе шесть лет.

"Работая преподавателем математики и физики в 8-10 кл. давал исключительно глубокие как практические так и теоретические знания уч-ся. Из шести его выпусков 10 кл. около ста учеников поступило в различные ВУЗы СССР, и не было ни одного случая, чтобы уч-ся на вступительныъх экзаменах по математике и физике получили неудовлетворительные оценки, а как правило на имя директора много поступает писем от бывших учеников и даже преподавателей ВУЗов, в которых отмечаются глубокие математические познания уч-ся.

Лично сам как преподаватель математики-физики тов.Рубинштейн подготовлен отлично. В коллективе уживчив и всеми уважаем. В личном поведении дисциплинирован, в поручениях исполнителен и аккуратен. Активный общественник, чуткий и отзывчивый товарищ.

За шесть лет работы в школе уч-ся, родители, учителя и учебная часть школы остаются глубоко благодарны т.Рубинштейну за его неоценимый труд в обучении и воспитании уч-ся и населения.

Директор школы Егоров".

Другая тогдашняя характеристика: "Товарищ Рубинштейн Е.И. работая учителем средней школы, одновременно состоял внештатным лектором при отделе пропаганды и агитации РК ВКП(б). На протяжении четырех лет внештатного лектора при РК, тов.Рубинштейн всегда аккуратно и добросовестно выполнял все поручения отдела пропаганды РК ВКП(б).

Читал лекции по научно просветительной пропаганде для партактива, для сельской интеллигенции, а так же массово-публичные лекции в районном доме культуры. Лекции тов.Рубинштейна Е.И. были содержательны и всегда слушатели оставались довольны прочитанной лекцией.

Зав.отд. пропаганды и агитации РК ВКП(б)".

Это - прощальные характеристики: папа переезжал в Кондрово. Там в начале 1949 года он был принят в Калужское отделение общества по распространению политических и научных знаний. А в октябре его увольняют из школы "за невозможностью дальнейшего использования на педагогической работе".

На Рейде папа снова преподавал в школе, но об этом я расскажу в другом месте.

Папин первый брак. Долгины. Абрам

Абрам родился 19 февраля 1919г., а лишился матери в возрасте полутора лет. Мать его, Клара Абрамовна (урожд.Долгина) попала под поезд.

Знала я об этом с тех пор, как себя помню. Была она медиком, работала в Кремлевской больнице (знаю от Абрама). Очень красивая.

Одна семейная фотография - совсем маленький Абрам на руках у родителей - известна мне тоже испокон веков - видела у бабушки.

Несколько девичьих фотографий Клары Абрамовны, часто с сестрой Минной, мы увидели впервые после маминой смерти и отправили Абраму (после папиной смерти мама хранила ВСЕ оставшиеся бумаги у себя, - в течение 17 лет).

О Долгиных. Они происходят из Прилук (Черниговской губернии). Иосиф Абрамович, "дядя Зезя", благополучно дожил до старости. Его единственный сын Леня (Юлиан), бездетный, чуть старше Абрама (род. в 1918 г.), окончил математический факультет пединститута, печатался. Занимался "пифагорейской мистикой чисел" и т.п. Он инвалид войны, ранен в голову. Жив (2002 г.).

Другой брат, Исаак Абрамович, сидел с 1937г. в тюрьме где-то на Украине, а в 1941 был расстрелян немцами, так как вывезти зэков не успели. Но я вполне допускаю, что не сочли нужным или "целесообразным", т.е. оставили сознательно.

Старшая дочь этого брата, Тамара родилась буквально в один день с Абрамом (с интервалом 15 минут и в одном доме), но была не очень близка с родственниками; Абрам, приезжая в Москву, не всегда даже звонил ей.

ПРИМЕЧАНИЕ 2010 года. Абрам пишет мне в апреле 2010 года:

Младшая же сестра Тамары, Маргарита - врач. Она очень много помогала в течение ряда лет в лечении Абрашиной Любы. У нее двое детей, есть внуки и правнуки.

Третьего брата Клары Абрамовны, дядю Гришу я знала: бывала у него (с Галей), а мои родители активно общались с ним после своего возвращения из ссылки.

Он прожил долго, женат был трижды. У него было двое детей, Роман и Ася.

Романа помню как великолепного острослова, с мгновенной реакцией. При этом он не чурался очень сомнительных шуточек, которых в "моем окружении" никто никогда себе не позволял.

Асю я не видела никогда. Сколько помню, она находилась в ссоре с братом. А позже узнала от Абрама о ее ссоре и с отцом, которому она не могла простить третьей по счету женитьбы (женитьба оказалась непродолжительной, жена умерла, как и две первые. Вторую жену, Розу Марковну, я хорошо помню).

Перед смертью отец просил Асю приехать, но она была неумолима. Абрам дважды ездил к ней, убеждал, что просьба отца явно предсмертная, - но не убедил.

Роман и его сыновья Гриша и Миша - все уехали в Израиль. Абрам мне пишет, что Роман часто приезжает в Москву и жалеет об отъезде. А Миша умер там от сердечного приступа.

Минна Абрамовна к нашей - в широком смысле слова - семье имела наиболее близкое отношение.

Яна за несколько лет до смерти, показывая мне оставшиеся от бабушки фотографии и документы, сказала: "А еще есть интересное письмо, оно имеет какое-то отношение к Минне Абрамовне". Я так и не знаю, читала ли его Яна, но я-то прочитала и настояла, чтобы переслать его Абраму. "Какое-то отношение" действительно было, но весьма опосредованное: это было письмо к папиным родителям от Клары Абрамовны. Не знаю, была ли она невестой или уже женой папы, но это было ее письмо, в котором она рассказывала о себе.

Абрам был возмущен тем, что Яна не переслала ему письмо до моей просьбы. (Он и вообще недолюбливал Яну).

Минна Абрамовна была несколько старше сестры и ровесница моей мамы. У нее было двое детей - Лида, ровесница Абрама, и младшая Клара. Жила она до войны в Днепропетровске, но и тогда как-то присутствовала в нашей жизни. Например, у мамы в спальне висела аппликация на черном шелке "Японка", подарок Минны Абрамовны, как я хорошо знала уже в детстве. (Кажется, это была репродукция с картины одного из художников "Mlodej polski", но может быть я ошибаюсь, просто с похожей картины).

Минна Абрамовна (фамилия ее была Корнблюм) была с мужем не то в разводе, не то не совсем. После войны она приехала в Москву, довольно долго жила в комнате у моей бабушки на ул.Горького - и как-то зацепилась за Москву. Тогда я встречала там и ее внука Костю Суханова, лет семи в то время, сына Лиды. (По отцу же он внук знаменитого Владивостокского большевика Константина Суханова. Сам Костя стал довольно видным специалистом по космической технике).

В 1957 году Галя писала мне, что "тетушка живет в Чите вдвоем с мужем, конечно, ей спокойнее, у нее свой угол, а в Москве она должна была возиться в кухне для своих взрослых детей". Но я не знаю, как долго продолжался этот отдых Минны Абрамовны и когда она вернулась в Москву.

Минна Абрамовна прожила до 95 лет, пережив и Яну, с которой тоже была связана какими-то узами симпатии.

Когда-то Яна показала мне (а ей - Минна Абрамовна) на территории старого крематория, где теперь и сама Яна покоится, нишу, где захоронена мать Абрама и ее родственники. Меня поразил указанный год смерти, 1922, по поводу чего завязалась долгая переписка с Абрамом: я (через несколько лет после "открытия") упомянула об этом в письме, предполагая, что Абрам, часто посещающий место захоронения, сам давно заметил несоответствие. Но оказалось, что это для него новость, т.е. он никогда не перечитывал надписи.

Он попросил перепроверить своего двоюродного брата Романа, после чего стал со мной обсуждать возможные источники расхождения: по семейным преданиям, Клара Абрамовна погибла летом 1920г., а не осенью 1922. И вот теперь, внимательно приглядевшись к папиным документам, я вижу, что предания не лгут: на доске странная ошибка, а папа в начале 1921 года по документам числится уже вдовцом.

(Вставка конца 2002 года. Абрашина дочь Таня пишет мне: "Вспомни историю с датой смерти - папа был тогда уверен, что мама его была еще жива и их просто не допускали друг к другу". Из Таниного текста не вполне ясно, что значит "тогда". Я не переспрашивала ни Таню, ни Абрама, и не буду спрашивать. Но приведу здесь, пусть в сокращении, Танино письмо).

Таня пишет умно и вообще хорошо, но процитировала я уже все необходимое; закончу на этом отступление. Одно "но" остается: в этом ли месте нужно было делать вставку в основной текст.

Абрам какое-то время жил у своих бабушки по матери ("бабушки Дарьи") и тетки - в Прилуках, потом папа привез его в Москву.

Воспитывала его бабушка Минна Нехемьевна, а после того как мои родители поженились, мама еще несколько лет жила на Тверской (и я, и Вера, т.е. Абрам стал членом большой семьи).

Правда, 1929-30 учебный год он провел в детской психлечебнице.

Узнала я об этом так. Провожая Абрама на вокзал (это было в конце 80-х годов, уже после смерти мамы), мы ехали в такси по Садовому кольцу. Глядя в направлении Поварской улицы, где Дом литераторов, Абрам сказал: "А я был на похоронах Маяковского". И рассказал мне, что на другой стороне Садового кольца, на Баррикадной (в доме, где теперь Институт усовершенствования врачей) была детская психлечебница, куда его поместили. (Почему? Мама мне говорила, что не по ее настоянию, что решал папа). В одном отделении были настоящие психи, в другом - подозреваемые. Это был интернат с огромными - по 30-40 человек - дортуарами. Абрам учился в 4-м классе. Состояние Абрама не внушало врачам никаких опасений, и ему не только разрешали прогулки по саду, но по воскресеньям отпускали домой, на Тверскую. На Остоженку он ходил всего один раз. Повидимому, Абрама могли выписать сразу после обследования, но чтобы не менять школу среди года, его оставили до июня. Вот так, пользуясь свободой передвижения, он побывал в апреле на похоронах Маяковского.

Много по дороге на вокзал не расскажешь. А в письме Абрам писал:

(Я вижу в своих записях некоторое несоответствие. С одной стороны, для меня как будто было новостью то, чтО Абрам рассказал во время поездки на такси уже после маминой смерти, но с другой стороны, мама незадолго до смерти как бы оправдывалась передо мной за то, что Абрама упекли в лечебницу. Но вероятно, с маминых слов я считала, что пребывание в лечебнице было кратковременным, а не длилось целый год, как было фактически. Кстати, мама передавала тогдашний (т.е. детский) рассказ Абрама: педагоги и врачи наблюдают детей якобы незаметно, а дети, понимая это, нарочно выламываются, скачут по партам с дикими криками, старательно изображая дефективных.

Еще раз "кстати": у Ильфа и Петрова Остап Бендер вполне добродушно называет беспризорного мальчика "дефективный", прямо в виде обращения. Это свидетельствует, что в то время оказаться заподозренным в дефективности было очень легко, это делалось почти автоматически. И еще я читала об этом у Юрия Нагибина.

Добавлю вот что. В письме бабушки Веры Федоровны к маме (год по смыслу 1933 или 34-й) говорится: "Относительно Абрама я советовала бы его отправить на лето в лагерь, а потом в Ленинград или куда-нибудь в техникум с интернатом".

Но этого уж я комментировать не хочу, хотя надо бы было.

О жизни Абрама в большой семье на Метростроевской много можно почерпнуть из папиных лагерных писем - буквально как из зеркала.

И еще один источник. В 1946 году Костя показал мне письмо от Абрама, предупредив: "Только не вслух". И на письме тоже было написано: огласке не подлежит. Письмо отнюдь не было свежим, Абрам писал его в 1938 году, поздравляя Костю с женитьбой. Я пишу об этом и в другом месте, поэтому сейчас ограничусь тем, что процитирую касающееся самого Абрама: "Нас ведь с тобой всегда квартирантами считали. Я десять лет не видел жизни".

Теперь я - единственный человек, близко наблюдавший Абрама подростком. У него не было собственной комнаты, как у сестер, которые могли и дверь закрыть, чтобы им не мешали. Абрам, будучи дома, проводил время в "столовой", где и спал. (Как Яша Джугашвили, по свидетельству Барбюса в книге "Сталин", и тоже на кушетке).

С Абрамом я общалась больше, чем с сестрами. Был он романтиком, декламировал вслух (а я с удовольствием слушала) стихи. Например, популярнейшего тогда поэта Виктора Гусева - о курсантах, которых Фрунзе послал воевать с басмачами:

И дальше - гибель курсанта Разумбедова, который просит:

Добавлю, не о дехканах он думает перед смертью, а о тех же красноармейцах:

Я случайно нашла это стихотворение в 1949 году (будучи в санатории, читала все, что попадалось под руку), узнала, что это Гусев и что называется стихотворение "Дружба". Должна признаться, что названия я так и не поняла.

Литература в стране была талантливая и служила режиму абсолютно честно.

Возвращаясь к Абраше, вспоминаю, что Светловскую "Гренаду" он читал с такими словами:

Конечно, я знала подлинную "Гренаду" и понимала, что Абрам примеривает ее на себя: в Испании шла война. Но никому никогда не рассказывала.

Владимирское дело

Вопреки названию главы, начну я не с Владимирского дела, а с документа о другом деле. Это заявление папы Московскому губернскому прокурору.

4 декабря 1928г. следователь Замоскворецкого района предъявил папе обвинение, что в 1925 году, заведуя складом издательства "Гудок", он вошел в соглашение с неким Васильевым из издательства Рабпрос и дал ему возможность присвоить 3 тыс. руб. (проставил не ту дату).

Уже в мае 1928г. следователь предъявил папе накладные, а в декабре обвинение.

Видимо, прокурор вмешался, и дело осталось без последствий.

Я думала, что эта бумага имеет отношение к Владимирскому делу. На самом деле, нет. Но она показывает, что быть деловым человеком всегда было опасно, поэтому я привела здесь это заявление.

Владимирское же дело заключалось вот в чем.

В 1921г. братья Каплан в г.Владимире открыли книжное дело под названием "Наука и жизнь". Им открыл кредит зав.книжным магазином N6 (в Москве). Отношения продолжались до 1928г., во Владимире открыли отдел Госиздата, и фирма братьев подлежала ликвидации. Ликвидком не погасил задолженность в 13 тыс.руб. Братьев Каплан и их компаньона привлекли к ответственности и доказали, что они допустили мошенничество. Но привлекли также работников ГИЗа, в том числе папу. Их обвинили в том, что они оказали кредит частникам, чем нанесли государству ущерб, не только материальный, но и политический. Этих служащих было пять, суд дал им сроки от года до четырех (папе три года). Окружной Владимирский суд снизил "меру социальной защиты" (так и писалось!) до двух с половиной лет, папе до двух.

Сидел папа во Владимирском изоляторе. Есть бумажка: определение окружного суда вручено "заключенному Ефиму Ильичу Рубинштейн 29/10 29 г.", подпись "делопроизводитель Кукушкина". Определение это - две с половиной страницы машинописного текста, через интервал.

А следующий документ - жалоба председателю Верховного суда РСФСР, тов.Стучка, написанная членом коллегии защитников Владимиром Юлиановичем Короленко. Фамилию эту, как ни странно, можно даже назвать довольно распространенной (еще больше это относится к русскому варианту - Королев), но имя и отчество сразу показали мне, что это - племянник Владимира Галактионовича, которого я считаю честнейшим из русских писателей своего времени. Позже я встретила имя Владимира Юлиановича в "Архипелаге" Солженицына - в простом перечислении самых известных узников Соловков (проживающем Москва, Сивцев Вражек и т.д.).

Жалоба эта на 22 стр., правда, она не так экономно напечатана, как определение суда. Читать ее - сплошное удовольствие. Не только потому, что касается папы и что интересно. Но главное - приятно видеть компетентность и хорошую работу: тут и знание законов, и знание дела, и логика.

Для меня эта жалоба похожа на математическое доказательство.

Защитник показывает, что суд смотрит на отношения ГИЗа с частной фирмой с точки зрения "политики настоящих дней". Кредитовать частные предприятия не запрещалось. Комитет по Делам Печати, запрошенный защитником, дал справку, что "существование частной книготорговли, в особенности в провинции, признавалось до сего времени вполне допустимым". В 1922-24 гг. частные издательства даже развивались за счет государственных средств. Подсудимые, исполняя директивы, за последние годы свели взаимоотношения с частником на нет (до 0,2%).

В документе нет ни одного лишнего слова, поэтому изложить 22 страницы было бы трудно на меньшей площади. Суть в том, что нарушений не было; окружной суд признал политику ГИЗа правильной, а подсудимые якобы действовали вопреки этой политике. Но ГИЗ на суде заявил, что "Госиздат не лишил своего доверия осужденных", что "считает их честными работниками и не видит в их действиях искажения своей политики". То есть налицо противоречие.

(Кстати, от Госиздата на суде выступал Накоряков, с которым папа до конца жизни поддерживал дружеские отношения; в 1969 году под папиным некрологом, опубликованном не знаю где и имеющемся у меня в виде вырезки не знаю откуда, полтора десятка подписей "книжников" и первая из них - Накорякова. То есть подписывались не в алфавитном порядке).

Ликвидации предприятия предшествовало мошенническое изъятие денег из кассы бывшими владельцами; а "предохранить себя от мошенничества можно только отказавшись вообще вести какие-либо дела".

К началу ликвидации было достаточно товаров на покрытие всех долгов, т.е. либо была подмена товара, либо неумелая (м.б. преступная) ликвидация. В деле отсутствуют акты, опись принятого имущества. Ликвидком не утвержден Комитетом по делам печати. При ликвидации товар продавался со скидкой. Все это показывает, что при правильной ликвидации ущерба бы вообще не было.

Суд отказал защите в допущении эксперта-бухгалтера.

Гражданский иск (13 тыс.) в пользу ГИЗа присудил суд, несмотря на отказ ГИЗа. Почему был отказ? Прежде всего, убытка не было. При ведении операций такого масштаба (50 млн.руб. в год) убытки в результате конкретной операции - естественная вещь, Госиздат ежегодно списывает бОльшие суммы. Задача Госиздата - не получение прибыли, а продвижение книги в массы. Кроме того, фактическая недостача - не 13 тыс., а меньше 7 тыс. Вдобавок, чистая прибыль от операций с "Наукой и жизнью" за ряд лет - 19 тыс.руб. Итак, сумма 13 тыс. является ФОРМАЛЬНОЙ. Далее, иск присужден всем осужденным служащим, вопреки закону, т.к. роль их совершенно различна.

Присуждение такого большого иска лицам, живущим на зарплату, противоречит смыслу нашей судебной практики: просто закабаляет их.

Неправильно применена статья 109 УК: не было злоупотребления властью во вред Госиздату, не было тяжелых для него последствий (13 тыс. на фоне 50 млн).

Один из тысяч контрагентов обанкротился, ГИЗ потерпел (и то формально) ничтожный убыток, - и делается вывод об умышленной деятельности!

Отзывы свидетелей: Рубинштейн - один из самых активных работников, преданный интересам ГИЗа.

До августа 1928г. Рубинштейн заведовал отделом, которому магазин не подчинялся (Иногородним отделом). Только в августе-ноябре он имел отношение к делам фирмы "Наука и жизнь", - и как раз в это время кредит и отпуск товаров сжимаются, потом прекращаются, фирма назначается к ликвидации. Инкриминированная пролонгация векселей происходит в апреле 1928г., до Рубинштейна.

В его ведении - сеть из 42 отделений, 343 филиалов и магазинов, 240 киосков, 6000 киосков "Книга Деревне"...

"На основании изложенного осужденные Шик, Быков, Лордкипанидзе, Рубинштейн и Фомичев просят председателя Верховного Суда РСФСР истребовать в порядке надзора их дело из Владимирского Народного Суда и если по ознакомлении с ним изложенные в жалобе существенные нарушения закона подтвердятся, принять надлежащие меры к отмене приговора Нарсуда и определения УКО Владимирского Окружного Суда".

И последний документ - справка Кассколлегии по Уголовным делам Верхсуда РСФСР: дело рассмотрено в порядке надзора, суд не установил ни корыстных, ни каких-либо личных побуждений: осужденные не проявили умышленно-злостных действий, тем не менее к ним применили ст.109. Обвиняемые допустили служебные проступки: кредит было целесообразнее прекратить...

Избрать меру социальной защиты - общественное порицание каждому. Освободить из-под стражи.

Итак, окончилось благополучно. Сколько папа просидел во Владимирском изоляторе, я не знаю. Сохранились открытки оттуда, написанные карандашом.

Папин арест

Арестовали папу 7 апреля 1936 года. Арестовали, вероятно, не ночью, а поздно вечером. Для меня это была ночь, и я ничего не слышала. Ничего мне и не сказали: мама объяснила, что папа уехал в командировку в Ленинград, срочно. Папин кабинет был опечатан.

Папа получил мягкий приговор: 5 лет. Анна Абрамовна Смушкова когда-то рассказала мне, что этой мягкостью папа обязан Екатерине Павловне Пешковой.

Аня сохранила обиду на маму, которая не пожелала использовать знакомство с Пешковой для облегчения участи Вадима Васильевича (арестованного немного позже).

Степень близости этого знакомства я не знаю. Сохранилось письмо, которое мама написала и просила Веру передать Пешковой. Мы были уже в Бродокалмаке, мама просила помощи уже для себя самой, - но Вера письма не передала, потому оно и сохранилось. Я приведу его в своем месте. (Привела в "Бродокалмаке", не совсем в своем).

О существе обвинения, предъявленного папе, напишу позже.

Мама рассказала, что папу оклеветал Лотиш, а его жена Вера Петровна - вообще троцкистка. Этой версии - о роли Лотиша - мама придерживалась всю жизнь.

Папа не был так строг: после возвращения он встречался с Лотишем (овдовевшим и потерявшим дочь Майю; жили втроем с зятем и внуком).

Я давно поняла, как повезло папе, что он успел выйти из заключения до войны (в апреле 1941): у кого срок кончался во время войны, тех не выпускали, а смертность от голода была в лагерях колоссальная. Но второй аспект папиного везения мне объяснил уже недавно Абрам: когда шло следствие по папиному делу, еще не применяли "недозволенных методов" следствия.

Суть же дела такова. Цитирую папино письмо генеральному прокурору (1954 год).

Я пишу это и - стыдно сказать - все это кажется пустяком на фоне нынешней информации. Я писала уже, что отдаю себе отчет: папе повезло - по сравнению и с погибшими, и с теми, кто провел военное и послевоенное время в лагерях. Но отвлекаясь от сравнения: вся жизнь отдана работе, и вот это обвинение - почти в саботаже и вредительстве. (Хотя арест 1950г. гораздо обиднее: в 1936 хоть делали вид, что карают за преступление).

Папины письма из Княж-Погоста

Я начала записки в 1986г. (в тетради), но до этих папиных писем добралась лишь теперь, почти через 13 лет после маминой смерти. Дальнейшее промедление могло бы привести к тому, что не справлюсь из-за зрения.

Письма эти сохранены мамой в отдельном пакете, ее уже нетвердой рукой написано: "Письма Фимы Княжпогост 1936-37 годы".

Их сохранилось 82. На обратной стороне клапана каждого конверта написано папиной рукой: "Рубинштейн Ефим Ильич ос.ос.сов.НКВД за КРД (58/14) на 5 л. с 7/IV 36 раб. в ПФЧ". При том, что обратная сторона конвертов обычно была не белая, а с густым коричневым узором, - но прочитать можно. Это значит: осужден особым совещанием НКВД за контрреволюционную деятельность по статье 58, на 5 лет, с 7/IV 36 г., работает в планово-финансовой части.

Среди писем немало открыток. Папа считал, что они быстрее доходят. Если бы перед цензорами стояла задача все прочитывать, то так и было бы: письма по 6-8-12 страниц, исписанных крайне неразборчивым почерком, да еще с приписками на всех (узких) полях кверху ногами или вертикальной строчкой, - цензору было одолеть трудно.

Но возможно, что и фактически открытки доходили быстрее.

Папа признает, что мама пишет еще чаще, чем он, только не всегда нумерует и даже не всегда датирует; это папу раздражает, но он пишет мягче: "сбивает с толка".

"Я абсолютно бессилен разобраться во многих вещах благодаря отсутствию датировки".

Здесь я должна сказать, что среди писем было одно-единственное, которое совершенно выбивалось из общего ряда.

Место отправления не обозначено, а дата ошибочная. (Папиной рукой - и ошибочная, случай, казалось бы, неправдоподобный, - но действительный!)

Вероятно, маму это письмо не "сбило с толка", потому что она получила его во-время и в конверте с почтовыми штемпелями, - но я через 62 с половиной года билась несколько месяцев, пытаясь его атрибутировать, пока не пришла к более-менее определенному выводу. И в самый последний момент поняла, что еще одно письмо датировано папой неверно и "благодаря этому" (любимый папин оборот, - как я вижу теперь, перечитавши много папиных текстов подряд) - я неверно определила последовательность двух писем.

Об этом - буквально через несколько строк.

Сначала же о частоте переписки: за 1936г. мама написала 17 открыток, 13 писем, папа 10 открыток, 13 писем (подсчитано папой). Начался 1937 год: "в январе 8 писем, 8 открыток, в феврале 9 писем. 7 открыток, сознание не выдерживает таких темпов, я пишу реже".

Первые 6 из Бутырок и с дороги, а остальные из лагеря. Несколько долагерных мамой не получены: 29 августа папа пишет из Кирова (Вятки), что написал с дороги 6 писем. Их нет. Из лагеря - благодаря папиной аккуратности я знаю, что пропало два или три. Нумеровать письма папа начал с 1937, а до этого писал (иногда) в тексте: это - 14-е.

И почта работала хорошо, и мама хранила хорошо.

Через несколько месяцев лагерной жизни папа пишет: "Мы с тобой в исключительном положении. Люди, бывшие со мной в Москве, до сих пор не получали ни одного письма, а перерыв в месяц совершенно обычен. Ведь случайно наладилась такая частая переписка, в других условиях трудная".

А пишет так папа потому, что мама тяжело переживала интервалы между письмами и даже упрекала папу, а он терпеливо объяснял ей, что почта работает неплохо, письма не пропадают, задерживаются редко, но ведь возможны всякие неожиданности, - а перерывы сезонные даже и предвидеть можно. "Если разладится переписка, не волнуйся, наладится опять, но конечно более благоприятных условий для переписки не будет. Это не предупреждение, даже не предположение, а так, для спокойствия".

Две первых записки из Бутырок (камера N58), от 15 и 31 июля, конверты не сохранились. Следующая открытка: штамп Дзержинского узла связи 14 августа, Фрунзенского узла 15 августа.

Папа просит придти на свидание 17 августа (перед отправкой). Просит принести то-то и то-то, аккуратно нумеруя:

рюкзак, свитер, чемоданчик, калоши, кружку, бидон, ложку, перочинный ножик, блокнот, карандаш, 5 открыток, конверт, иголки, нитки, англ.булавки, чай, сахар, сухари, монпансье, сало, мыло, на всякий случай 30-40 руб. (очень пригодились), белья не надо.

Придти на свидание без детей, "насчет мамы реши на месте, я думаю, ей трудно и будет". Свидание длилось 20 минут. О чем говорили, теперь я знаю.

Через 7 месяцев, в марте, папа пишет: "Я все время тяну тебя вниз, без меня ты плавала бы выше (что было единственным мотивом во всей моей осенней постановке вопроса, - если отвлечься от любви, я и сегодня стою на той же точке зрения)".

То есть папа считал разумным, чтобы мама от него отказалась ради карьеры, ради сохранения статуса. Для мамы "общественное" было куда важнее "личного", т.е. детей - это делает ее отказ тем более героическим (как и все дальнейшее поведение).

Следующее письмо я считала (после сложной умственной работы) самым первым, дошедшим после отъезда из Москвы и посланным из города Кирова (Вятки) во второй половине августа. Но после недели работы над письмами закралось сомнение: а если оно написано где-то между Котласом и Княж-Погостом в начале сентября? Но нет, точно из Кирова. В общем, умственная работа не помогла: я так и не смогла понять, когда и где папа это писал.

"Кажется, 30/X среда - утро". Оговорюсь сразу, что в городах люди жили и работали не по неделям, а по шестидневкам. Кроме церковных людей, никто не помнил, какой сегодня день. И в календарях печаталось (хотя, кажется, наряду со словом "среда") "пятый день шестидневки". По крайней мере, в сохранившемся у нас Историко-революционном календаре есть табель-календари на каждый месяц, и нет вообще ни малейшего упоминания о днях недели. Конечно, ГУЛАГ жил не по шестидневкам, а по неделям, как сельская местность (позже папа упоминал, что в баню ходит по вторникам; но выходные были не по воскресеньям, и я не знаю, как они назначались).

Но все равно непонятно, зачем папа упоминал среду. Чтобы помочь маме ориентироваться, понимая, что пишет нечто несообразное? Ведь об октябре не может быть речи, в середине сентября папа был уже в Княж-Погосте, писал нормальные письма, в датах не ошибался.

"Новостей конечно нет. Ждали О.М., но вечером жена Каплана сообщила, что получила письмо - обещает приехать и объясняет задержку делом, которое, мол, движется нормально.

Дело наше еще не пришло из суда, приговора не получили, об отправке разговоров нет - первую партию отправляют сегодня, завтра готовят вторую партию - без нас, т.о. третья партия будет нескоро.

Сегодня взяли и меня на работу - вечером работал 2 часа, начинаю сегодня. Чин небольшой - заведую кладовой инструментов и материалов деревообделочной мастерской... День очевидно будет уходить быстрее, обстановка там лучше, свободнее. (Главная свобода - свобода пользования уборной!!).

Если поработаю некоторое время, будет производиться зачет - хотя здесь это построено на произволе."

Зачеты - вероятно, советское изобретение. Солженицын пишет, что придумал их в 1929г. знаменитый Френкель, позже пом.начальника Беломорстроя, что отменили их в 1937г. (это я и сама знаю, но вот тот же Солженицын упоминает, что кто-то был после войны пораньше освобожден - по зачетам).

На всякий случай попробую объяснить.

За хорошую работу и примерное поведение заключенному раз в квартал начисляли некоторое количество дней в счет срока. Зачеты бывали иногда феноменально высокие - 45 дней в квартал, тогда могли скостить полсрока. Конечно, для конторского работника такая цифра не была достижима, но в какие-то периоды "социально-близкие" (папа нигде этого термина не употребляет) выходили на год-два раньше. Если в пересыльном лагере, откуда папа пишет, имел место произвол, то в месте отбытия наказания был порядок более-менее определенный.

Уже в ноябре папа просит выслать заказным письмом справку из домоуправления или лучше из райсовета, что он не был до 7 апреля лишен избирательных прав - "это нужно для зачетов - увеличивает их размеры (у меня они начнутся с середины декабря)".

В феврале папа получил зачет за декабрь, 5 дней.

"Я шучу, что освобожусь не 7 апр. 41г., а 2 апр. 41г.". И действительно, в письме от 2 апреля 1937г. пишет маме, что считает годовщину наступившей.

За 1-й квартал папа получил 31 день - так изменилось за это время отношение к нему (пишет: отношение ко мне неплохое, но ударником непроизводственнику стать нелегко).

"Хоть и не намного, но приближается срок освобождения, пока еще 41 г., к сожалению" (апрель).

Это баловство - зачеты - отменили, и я не знаю, сколько успел папа накопить дней, однако освободился он точно в срок, без всяких зачетов. Но так сложилось, что и это фактически оказалось величайшим счастьем.

А пока он надеялся на зачеты.

"Единственно нехорошо, что уже вчера приходили забирать на 3-й этаж, где живут все рабочие с фабрики. Здесь у меня койка и подобранная публика, там также тесно, но конечно койки не будет (а у меня ведь нет матраса, слава богу). Народ незнакомый, а на день уходить буду. Но зато публика все же трудящаяся. Как видишь, интересы не слишком возвышенные... Конечно, уверен, что чрез 3-4 дня после выхода на волю все переменится, но пока психология создается "тюремная", своеобразная.

Ругают меня и злятся за оптимизм - я всех пригласил на 7/XI на ужин (уже расписано 12 бутылок шампанского) - никто не верит... Работая на фабрике, трудно будет не только заниматься, но и читать (я начал математикой заниматься)...

Я думаю, что 4/XI не стоит приезжать - из-за 15 минут ломать ночь, весь день, а возможно и ночь не стоит. Отложи на 9/XI (если конечно я к тому времени не приеду в Москву), или около этого срока, когда у тебя выходной день. Я конечно повидать тебя очень рад, но уж очень это тяжело (да и денег много стоит). Во всяком случае ты меня извести, когда едешь (иногда письма приходят быстро - на 3-4-й день из Москвы).

Напиши о своих делах, о чистке... (чистки, вопреки нынешнему словоупотреблению, бывали только партийные. Н.М.).

Пока кончаю. Если не отправлю его, то буду дописывать хронологически". Место осталось, не дописал.

По правде говоря, я многого так и не поняла. Чего ждут? Отмены приговора вышестоящей инстанцией? Почему ("если не приеду к тому времени в Москву") папа уверен, что мама может приехать повидаться именно в начале ноября? И видимо без дополнительного разрешения. Наконец, когда это происходит?.. Ведь это все происходит на фоне ожидания отправки. И почему ноябрь упоминается как близкое будущее? Ответа нет (для меня; но будет ли кто-нибудь интересоваться после меня?).

Следующее дошедшее письмо из города Кирова, 29 августа. "Должны выехать в Котлас, причем пассажирским поездом, а не товарным, как до сих пор, и будем на месте 30-го утром. Это последнее письмо с дороги - дальше буду писать с места, возможно, что и реже - очень прошу не беспокоиться... Я написал 6 писем... В Котласе очевидно помоемся (в пути плоховато), пройдем санобработку, медосмотр, получим назначение и поедем - сначала водой 300 км, затем пешком - в зависимости от места назначения. С места напишу - думаю условия цензуры сравнительно нестрашны.

Если количество посылок будет ограничено, а потребуется больше, я думаю, можно будет через Е.П. посылать".

Здесь имеется в виду Екатерина Павловна Пешкова, мама была лично знакома с ней (об этом я упоминала); но очень скоро ее Политический Красный Крест разогнали. Об этом можно прочитать у Льва РАЗГОНА. (Получился дурацкий каламбур, совершенно невольный. А я впервые его заметила только в 2003 году, хотя многократно перечитывала свой текст. Вот почему автор не может обойтись без редактора!).

Дальше папа пишет о здоровье - не жалуется ("здоров, как бык, если не считать сердца"). В дальнейших письмах: "Здоровье хорошее, чуть сдает сердце, но в обычных пределах... Зайду как-нибудь к врачу послушать сердце (оно не болит, но слабый конечно пульс, тихий".

Затем о нас:

"Во всяком случае Надюшу уже не перекувырну, а Любочку на плечах не потаскаю. Поскольку я им не пишу, ты расскажи им, что сочтешь нужным - во всяком случае от Нади не скроешь до конца. Старшие вероятно недоумевают, дезориентированы, и тебе нелегко их ориентировать..." Этот мотив повторяется и во многих дальнейших письмах: "Я думаю, что с Надей, ей ведь уже 12-й год, ты могла бы поговорить по-хорошему - это лучше, чем случайная неумная информация" (ноябрь). Вставлю здесь, что в действительности "неумная информация", полученная от дворницкой Шуры, была - слава богу! - уравновешена Лидой Ингуловой. Но папины опасения оказались справедливыми - узнала правду я не от мамы.

"Рад, Муся, что Надюша тебя не утомляет. Серьезность у нее и отроду, и от серьезности обстоятельств. Я думаю, что тебе следует постепенно рассказать ей обо мне - если узнает со стороны, хуже будет" (декабрь). "Рассказала ли ты слегка Надюше? По-моему, следует - пусть лучше узнает от тебя, чем от посторонних, что было бы ударом... Мне было бы тяжело, если бы случайно узнала не от тебя и не от меня. Она и так молчалива и даже скрытна..." (это - в двух письмах подряд, от 18 и 21 января - идет 10-й месяц после папиного ареста).

Конечно, узнала я не от мамы, и было это вовсе не случайно. Мама откладывала "разговор", потому что ей трудно было решиться. Поэтому же об упоминаемой папой "постепенности" не могло быть речи.

Для себя я отметила "не утомляет": вот идеал ребенка.

В феврале папа пишет: "Рад, что ты поговорила с Надей. Конечно, у нее будут свои мысли, которых мы вероятно, к сожалению не узнаем".

Еще цитата, из осеннего письма: "Пусть девочки вспоминают не слишком много - нужно щадить их нервы".

Возвращаюсь к августовскому письму.

"Моей маме я написал один раз, напиши мне правду как она - я ведь не очень рассчитываю увидеть ее когда-либо, а она меня очень любила". И эта тема возвращается постоянно, но колорит в других письмах иной: папа восхищается бабушкой.

В дальнейших письмах: "Как здоровье и самочувствие моей матери - напиши мне и поддержи ее (не материально, конечно) - она ведь немало прожила и пережила".

"Ее письмо исключительно бодрое, радостное даже, оно меня сильно поразило и обрадовало - не знаю, откуда у нее берется (Муся, если тебе попадутся ее письма-дневники 1925г. в моем ящике или папке, то лучше не читая сожги, а если будешь читать, то пойми и прости ее (и меня заодно) - ведь жизнь исключительно сложная штука".

"Получил письмо от мамы, очень трогательное и бодрое, - меня всегда радует, что она тебя любит".

Много позже, в январе, констатируя свое одиночество: "Ты самый близкий человек, а сейчас к сожалению единственный (не считая матери").

Вот письмо из Котласа, датированное 31 августа: "Вчера приехали в Котлас, передохнули и сегодня едем дальше.

Вопреки болтовне едем не баржей, а пароходом, и дальше не пешком, а на автомашинах. В классификационной комиссии я учтен как инженер-экономист, вопрос о конкретной работе будет решаться на месте. Есть у меня и интересные планы (с одним выступаем совместно с Ив.Мих.Юренем - пока едем вместе).

Мы живем на высоком берегу Сухоны, изумительный пейзаж - северный, но еще летний. После 5 месяцев сидения с удовольствием хожу, гуляю по большому двору... Пиши пока по этому же адресу: Котлас Северного края, Ухтпечлагерь НКВД, пересыльный пункт, для меня, они перешлют дальше. Сможешь ли посылать наиболее важные новинки соц.-полит. литературы, а возможно и художественной (но не затрачивай много денег), была бы приятна и полезна техническая книга - найдутся и у тебя дома, и вероятно новинки достанешь легко".

В Княж-Погост папа приехал, как он вспоминает в одном из позднейших писем, 9 сентября. Но первое дошедшее письмо датировано 16-м. В нем папа восхищается окружающей природой, а затем описывает вечер, посвященный 15-летнему юбилею Коми-области.

"Я ведь хорошо знаю эти края, но ряд материалов достижений и особенно перспектив был для меня нов и показал огромную работу, проделанную здесь, и исключительные возможности освоения области.

Строится буквально новая жизнь, и у меня в связи с этими проблемами ряд мыслей, но реализация их потребует немало времени и вероятно встретит ряд трудностей".

Писем папа еще не получал, "что меня не тревожит, но печалит". Просит прислать всяких бытовых мелочей, но главное: (просил уже в письме из Котласа!) бандероли с газетами раз в 3-5 дней, журнал Большевик; книг пока не надо, разве что попадутся особо интересные (в любой области), Сов.книжник, Книжный фронт, Книжные новости, каталоги и др. материалы по книжному делу...

"Очевидно, я все же отравлен интересом к книге и книжному делу" (это пишется позже, в декабре).

В последующих письмах эти просьбы будут повторяться, расширяться и углубляться. "Если сохранились связи с книжными работниками (или попроси маг. N59) - пусть составят списки литературы по техническому нормированию, планированию, организации предприятий авторемонта, автоэксплоатационной металлообработки. Если начну работать, книги мне нужны будут, ибо здесь их недостаточно... Пошли 1-2 книги по изысканию, проектированию железных дорог - может быть я перейду потом на эту работу".

"Просьба - предложить магазину N8 выслать наложенным платежом комплект строительных норм"..

"Еще раз беспокою просьбой - послал заказ 8-му магазину на учебники... Попроси быстро и добросовестно выполнить... Нам ведь нужно будет много книг" (конец декабря; но и в следующих письмах несколько просьб поторопить маг.N8, а в марте пишет маме, что на магазин N8 будет воздействовать помимо нее).

"Вероятно времени будет мало для чтения - работать так работать" (это уже о чтении художественной литературы). Действительно, папа часто пишет, что не успел прочитать присланную книгу, "но зато за ней очередь, и чтецы тебя благословляют".

Тем не менее: книги иногда присылай, но только хорошие, в недорогих изданиях из разных отраслей; в посылки вкладывай иногда по 2-3 книги. Зря не посылаешь Правду. Большевик читаю регулярно.

Тут папа спохватывается, что просьб слишком много: "если не можешь, передай в сокращенном виде маме". (Я не знаю, перепоручала ли мама что-нибудь кому-нибудь, - вероятно, помогали, - но из писем видно, что бандероли шли непрерывно).

"О книгах не беспокойся - на мой бюджет времени я достаю. Вышли Буштуева англ.I - опять начну. Просьба купить книжку (юношескую) Улицкого "Самодельная метеорологич.станция", а если есть охота зайти (или послать Абрама) в гидрометеорологич.комитет СНК СССР - попросить инструкции по устройству метео-станций и по наблюдениям, а также где купить приборы (скажи, строительство ж.д. хочет станцию открыть)".

Я уверена, что это собственная папина инициатива.

Зато о бытовых нуждах тон другой: питание достаточное, можно присылать масло и кое-какие пустяки (список из нескольких писем: чеснок, чай попроще, клюкв. экстракт, томат-пасту). Но трать поменьше денег на меня.

Мамино сообщение о высылке лекарств "всех позабавило: здесь не бывает гриппа".

Есть неплохая баня, папа ходит с удовольствием, в Москве не ходил.

"Хлеба получаю в избытке - 800гр., съедаю меньше - белого здесь нет, но я его и не люблю. Утром регулярно каша с раст.маслом, обед из 2-х блюд, на ужин каша ... Вчера ходил в деревню, купил пуд картошки за 4 руб., хватит надолго".

В ноябре: Вчера получил место в квартире, одной из лучших, но еще не устроился вполне (в комнате всего 4 человека), переведен на высшее питание (получаю 3 раза горячую кашу, обед из 3-х блюд мясной). На декабрь возможно останется то же ("здесь то же, что было и у нас там - лимиты, борьба за них, внутри их и т.п."). "Выходные дни до сих пор не любил - негде было прилечь, посидеть, теперь буду ценить... В декабре нехватило лимитов, я взял за свой счет (не больше 25 руб. приплаты), думаю, и ты возражать не будешь - я трачу денег немного".

Всего 4 разряда питания, в лучшие времена папа получает по 2-му (сверху) разряду. Еще раз ему не хватило лимитов в мае.

Успокаивает маму: "Здесь, как и у Вас, каждый живет как хочет, как может, и наблюдается диапазон очень широкий. Сейчас условия моего быта вполне нормальные... В комнате у нас чисто (есть обслуживающий старик - носить воду, топить печи, ходить за завтраком, обедом и ужином)... Денег не тратил - получаю 30 руб., за питание пока доплачиваю 23 р., надеюсь, что освободят от доплаты... (В апреле без оплаты - Н.М.).

Живу в хорошей квартире - тепло, чисто, тихо, но не по мне общество - чрезмерно "ответственное"...

В другом письме: "Сожители мои ИТР - для общежития годятся, но общего у меня с ними мало...

Знакомых много, друзей нет. Есть 2-3 "земляка" да соседи по квартире - чужие, но корректные, культурные люди".

Почти в каждом письме описывает, как проводит свободное время. "Иногда хожу в кино, но редко. Раньше не было денег, теперь нет достаточной охоты. Стараюсь гулять, но в лес уже не хожу - снегом занесло". (Это в конце октября, а раньше даже собирал ягоды и варил варенье - без сахара).

Зато в январе: "Гулял в лесу. Удовольствие полное, какого мы с тобой никогда не получали, ибо природу ощущали тесную, загаженную - если бы ты была, то убежден, что тебе было бы приятно, а как был бы рад я, нечего и говорить. Где бы мы ни жили, будем использовать возможность быть с природой - делается легче, спокойнее, даже как-то уверенней себя чувствуешь".

"Тревожит твое материальное положение: я выбыл как доходная статья и потребовал от тебя ряда расходов. Я прошу соблюдать в заботах обо мне пропорциональность с Вашим бюджетом - вероятно, живется Вам нелегко".

Во многих письмах денежный вопрос: папа советует, какие книги можно бы продать ("Техническая энциклопедия безусловно устареет"), в том числе Дарвина, если Верочка согласна; а может быть атлас Маркса (ни Дарвина, ни атлас Маркса не продали ни тогда, ни даже в 1938г.). Продавать книги не обесцененные, но и не извлекая лучшие, - а средние.

Просит маму получить причитающиеся ему деньги из Когиза; какую-то порядочную сумму за написание какой-то программы советует выцарапать с помощью адвоката: "Даже если придется 20 процентов отдать, все равно стоит, а сама ты никогда не получишь". Позже, в декабре: "Пробовала ли получить деньги за программу или не захотела?.. Получи из дачного кооператива. В кассе взаимопомощи небольшая сумма, но по нынешним масштабам существенная".

О посылках. Мама старалась: как можно больше, как можно лучше и разнообразнее. Папа противится.

Еще до получения посылок он предупреждает: "Шубу не высылай, я гибну от вещей".

Получив первую посылку: "Ужаснула меня шуба. Очень прошу не излишествовать при выборе ассортимента и количества (исключи дорогие вещи), помни о своем бюджете... Одеждой я обеспечен, казенных вещей брать не буду". И в дальнейших письмах: "Теплого одеяла, подушки безусловно присылать не нужно: 1) у меня до сих пор нет постоянного места, 2) я не хочу обрастать, 3) они не нужны мне, создались другие привычки... Скопилось много ненужных вещей. Щади свое время, деньги, да и меня... Вещей не шли - я не хочу перегружаться, обрастать - ведь всегда нужно быть на колесах... Я не брал еще казенных вещей".

"О том, что посылать, не пишу - вероятно, по получении посылок (задержались, так как были адресованы в Котлас) придется писать о том, чего не надо посылать" (ноябрь).

"Посылкой подавлен. Прошу умерить себя - скромнее, дешевле. Посылка является агитацией за Микояна - неверующие начинают верить в успехи. Был убит изобилием. Можно обойтись без сухарей, баранок, в крайнем случае домашнее печенье дешевле; зря шлешь лимон, не нужен мясной бульон. Полезно масло, здесь оно редко бывает. ... Ты меня закормила, забаловала, и сейчас очень прошу сделать перерыв, - пока я одолею свои запасы (если они не пропадут). Не шли мыла - у меня его вагон. Консервы хороши тем, что сохраняются, но ведь дороги".

"Писал тебе, что подавлен количеством и качеством посылок, абсолютно не способен уничтожить, с ужасом жду получения ноябрьских. Очень просил тебя экономить, ибо трата денег ничем не оправдана - жить и питаться лучше вас нет никаких оснований. Не нужно столько сухарей - в крайнем случае немного домашних пошли - не нужно чаю, сахару (в деревне почти всегда есть)... Не трать денег на улучшенные консервы.

На излишества и лучшие условия, чем Вы имеете, я права не имею. Ведь, Муся, если дело затянется, я могу действительно нуждаться, и ты мне не сможешь помочь" (декабрь).

"Вещи никакие не нужны, все есть. Когда пропадут - придется кое-что дублировать... Зря транжиришь, нужно только масло. Получил посылку и обязан есть рыбу, которая слегка позеленела, больше не присылай. Увеличь порцию масла (хотя бы за счет консервов, нужно не только мне). Чаю цветочного не посылай, а купи кирпич (против почтамта) и посылай его кусками - хватит на полгода. Пока у меня есть запасы и я не покупал ничего, а кое-что достать можно (простые консервы, простое варенье, пряники, иногда сахар, селедки, мясо, в деревне картофель...)

Угостил соседей пирогом - эффект поразительный. Консервов у меня очень много, пока я живу в таких условиях, что они не пропадают.

Вещей у меня столько, что боюсь тронуться и убежден, что в один день лишусь их...

Случайно у меня до сих пор ничего не пропало ни из вещей, ни из посылок" (январь).

"Одеяла ни в коем случае не посылай - бесполезно и обременительно (в других письмах: не нужно и вредно; умоляю не посылать одеяла)... Ведь не могу я сильно обременять Вас столько времени".

Март: "Как ни приятно внимание, как ни понимаю, что и тебе доставляет удовольствие заботиться обо мне (я тоже был бы рад доставить тебе удовольствие), но разум говорит, что тратить столько денег на баловство смысла мало. О сегодняшней посылке: можно обойтись без огурцов, сосисок, шпрот, вафель, варенья; ты ведь истратила около 80 руб. Вместо варенья лучше джем или сгущенное молоко... С "ужасом" жду последней непришедшей еще посылки".

"Ты пойми двойственное ощущение - субъективно приятно, понимаю твои добрые чувства, а объективно понимаю, что нужно экономить, я обычно лишений не терплю, субъективно чувствую, что не могу ведь годами находиться на иждивении, отнимать так много у детей и у тебя. То что очень нужно, придется брать, но от излишеств нужно отказаться.

Не решался долго сознаться (часть соседей отговаривала - не следует огорчать тебя!), но все же напишу - сегодня нас обокрали - утром украли у меня чемодан с вещами (костюм, вышитую тобой рубашку, свитер, белье, шарф, немного продуктов) - полушубок не украли (странно!), основную массу продуктов не тронули, одеяло не тронули и т.д. Выводы - вообще это должно было случиться, второе - зря не послал вещи тебе, третье - зря забрал со склада.

Администрация взялась очень рьяно - ищет, пустили собаку. Кое-чего жалко, особенно жалко твоих забот. Ущерба почти никакого, если понадобится, возьму казенное.

Снабжен я чересчур - масло уступаю даже соседям - уровень питания заставляет меня стыдиться - ибо конечно Вы там вряд ли так беззаботно питаетесь.

Чересчур много у меня сухарей, сейчас скопились варенье и джем, но они не портятся (здесь тоже бывают в магазине). Масла много, но я его уступаю сожителям... Вот и получается, что с октября по март, за 6 мес. я получил 14 посылок".

Единственное (из продуктов), против чего папа не возражает, это масло.

И безмерно рад сапогам. Они и в точности годятся, и удобны, и совершенно не промокают. Неожиданно оказалось, что к ним подходят присланные ранее галоши, которые не лезли на валенки. Сапоги так красивы, что на улице прохожие останавливаются. Одно затруднение - папа не умеет их снимать ("я ведь нескладный") и по вечерам веселит соседей манипуляциями, помогающими справиться. При этом папа пишет: "Не верю, что они стоят 150 руб., думаю дороже".

"Пугает меня получение в посылке вещей, излишне соблазняющих людей... Я изнемогаю от вещей и убежден в их неизбежной пропаже - этот процесс хотелось бы растянуть" (май).

О работе. В первом письме из Княж-Погоста, через неделю после приезда:

"Работа чисто техническая, удовлетворения не дает, но нужная для дела, а потому выполняю ее с удовольствием" (это работа в авторемонтных мастерских, АРМ, очень скоро папа переведен в планфинчасть).

"Работу получил новую, работаю с удовольствием - и время проходит быстрее, и сам процесс ее люблю... Работаю сейчас на постоянной работе - элементарной конторской - среднее между секретарем и делопроизводителем в управлении. Работаю много: с 9 утра до 11 и позже ночи с перерывом на обед и отдых (реальный) с 4 до 5 часов, имею выходной полный. Работа мозгов требует немного - но я сейчас этому рад.

... Работа для души неинтересная, но для дела нужная, и поэтому я ее выполняю охотно... Хотел бы переменить работу, но пока не пускают. Получу кажется дополнительную педагогич.работу небольшую. Здесь открывается автотракторная школа - мне дают общие предметы. Подал заявление об использовании на педработе (штатной) в средней школе. Не знаю, разрешат ли. Прошу математику, химию, физику". (Это декабрь). Просит выслать учебники, изданные ОНТИ для техминимума, причем срочно: занятия начинаются. В крайнем случае, такие-то (конкретные) учебники, которые есть дома.

"Занятия на курсах отнимают через день 2 часа - час от работы, час от обеденного перерыва, но занимаюсь с удовольствием (оплата конечно маленькая)".

1 января папа пишет: "Вопрос о школе-семилетке отпал - предлагают биологию, я отказался; математику, физику, химию не дают - занято директором".

"Работа все та же - она имеет и преимущества, не только недостатки - многие завидуют... Начальник вчера только подтвердил обещание перевести после отчета в группу экономистов - будет все же поинтереснее для мозгов, хотя и скучнее (сейчас у меня живая, хотя неинтересная работа).

Не знаю, как перейти на другую работу - моему начальнику я очень полезен, и он меня отпустить не захочет (январь).

Моей работой начальство довольно, я ему сильно помогаю, сам я не удовлетворен: работа фактически секретаря, делопроизводителя, живая, оперативная, но исполнительская. Пока с переходом на план.экон. не выходит - медленно разворачивается стройка...

Вероятно, опять получу педагогическую нагрузку - либо в автошколе, либо открываем курсы топографов для строительства.

На оперативную работу не хочу итти.

В работе новостей нет - начальник мой мобилизован на транспорт, а без него и я нужен и разговаривать не с кем.

Настолько ощутительно чувствую отсутствие конкретной профессии (токарь, сапожник, счетовод, чертежник), что задумываюсь о приобретении ее здесь - затрудняюсь только в выборе ее, в том, хватит ли мне сил и умения приобрести, и отчасти в бытовых условиях, которые могут при этом ухудшиться (хотя они и без того могут измениться в любое время). Но сильно осточертела жизнь и работа вообще, особенно дальнейшая перспектива в связи с этим".

Конечно, в первых письмах вопросы: о детях, как окончила школу Верочка, как Абраша, поступил ли кто из них в вуз, ездила ли бабушка в Новороссийск, вернулся ли Костя из Средней Азии, каковы его научные успехи, живет ли еще старуха няня, как живут папины сестры?..

"Рад, что ребята здоровы, что старшие работают (у обоих работа не идеальная - Абраму следовало бы пойти туда, где он чему-либо научится, Вере - где она получила бы что-либо для души - не думаю, чтобы эта работа ее заняла. Как Татьяна - не слишком ли большая доля хозяйства сваливается на нее. Сильно приходится работать маме - и пред ней у меня чувство некоторой вины (хотя и совершенно невольной)".

В дальнейшем, когда папа стал получать от мамы письма, диапазон вопросов сильно сузился: мама сама писала обо всем.

"Как живут старшие ребята? Верой ты довольна, думаю, что и Таня организуется -

- ведь она более индивидуальная личность, с ней труднее, но она может дать неплохие результаты. Появилась ли у нее общественная жилка? Как с этим у Абраши? Чем заполнена их жизнь - хотелось бы пронизать ее больше культурой, разносторонней, подлинной, социалистической. Ведь сейчас нет хуже обывательского болота".

"Как старшие девочки? С ними я конечно уже совсем разошелся - а я их любил - и жалею".

Здесь надо сказать, что из лагеря папа писал Тане - и не безответно, - еще в Москву, потом в Бродокалмак (эти письма сохранились).

"Зря ты думаешь, что меня не интересует все о Вере, что я не одобряю твое отношение к ней, это не так" (февраль).

"Не думай, что я к Вере плохо отношусь - я считаю только, что Таня сможет быть ярче, если жизнь пойдет как надо".

"Хотелось бы, чтоб они все же не были задавлены жизненными трудностями, чтобы имели какую-то светлую юность - без этого плохо будет потом. Я понимаю трудности, но это можно и нужно" (март).

"Как Абраша? ты не пишешь ничего, кроме пары голых фактов - я иногда вижу за этим нехорошие симптомы некоторых неладов - есть ли они, на какой почве". (декабрь).

"Ты много писала об Абраше (необычно); конечно не думаю, что ты его не любишь, плохо относишься. Уверен, что сейчас относишься лучше, чем раньше, притом не лучше, а иначе, чем раньше - я ведь и ранее не видел плохого отношения... Правда, я не хотел выделять себя с ним, а это иногда имело место - вообще было чересчур сложно. Нужно было проще - уверен, договоримся и сейчас, и лично" (январь).

"Об Абраше ты написала настолько подробно и искренне, что мне остается принять и поверить не только умом, но и чувством. Независимо от того, кто был прав ранее (а неправы были очевидно все трое), я сейчас убежден в твоем желании сделать лучше и надеюсь, что так и будет. Я ему (по его просьбе) пишу сегодня... По-моему, он сейчас к тебе очень хорошо относится. Что он трудный, непохожий на других - верно, виною тому и условия воспитания".

Абрам потерял работу. Папа пишет: "Огорчила меня безработица Абрама и материально, и морально (ты вероятно тяжело переносишь его безделье - при его неорганизованности к тому же... Пару слов о воспитании. Я считаю, что главное - это воспитание долга и воли, но не думаю, откровенно говоря, что их воспитываем мы, в частности что от твоих методов они наличествуют (нрзб) у девочек, от моих их нет у Абрама. Вопрос значительно сложнее. Детей воспитываем не мы, они воспитываются сами, их воспитывает среда (в т.ч. и мы как часть среды...).

От Абраши получил письмо, ему тоже напишу, но мне трудно найти язык. Очевидно жизнь его пойдет совсем одиноко - не будет никого из близких" (апрель).

ЭТО ПАПА ПИШЕТ, НЕ ЗНАЯ ЕЩЕ О ПРЕДСТОЯЩИХ ПЕРЕМЕНАХ: ССЫЛКЕ МАМЫ (это-то и в голову не могло прийти) и ОТЪЕЗДЕ АБРАМА В СВЕРДЛОВСК.

"Тому, что ты затронула вопрос об Абраме, я рад, независимо от всего. Я верю, что ты не хочешь ничего плохого, что и отношение, и намерения у тебя хорошие - даже если я раньше воспринимал иначе, то сейчас я знаю, что понимая и чувствуя создавшуюся обстановку, хотя бы учитывая наши с тобой отношения, ты к нему относишься хорошо. Что он трудный мальчик, необычный, я знаю. Что у него много ребячьего - знаю, есть у него и плохое - знаю, что с ним бороться очень трудно, что жизнь его медленно переделывает. Но я задаю себе часто вопрос (а теперь отчасти и тебе) - неужели же у парня нет ничего хорошего, нет того звена, ухватившись за которое можно бы что-либо сделать. В письмах он серьезен, рассудителен. Конечно, нескладно сложилась вся его жизнь и боюсь теперь может пойти еще нескладнее, хотя я уверен, что ты все что сможешь делаешь и будешь делать. Грубость - это отчасти от мальчишества (пол и возраст), отчасти от болезненного восприятия своего "особенного" положения, часто неправильного.

(Я не совсем поняла папу: неправильное что? положение или восприятие? А разница-то принципиальная. - Н.М.).

Один из важнейших вопросов - о работе и профессии. Я еще в прошлом году был за производство, завод - на пару лет - нет хуже канцелярской работы, универсальной профессии...

Тяготит меня положение с Абрашей, тяготит и то, что я и раньше ничего по существу не делал для того, чтобы помочь ему стать "человеком", и сейчас еще меньше буду делать, а ты сама говоришь, что он в этом нуждается очень и что ты не можешь ничего сделать, а он ведь неустойчивый элемент и свихнуться ему ничего не стоит..."

Не могу не вставить. Оказался устойчивым, не свихнулся, сам пробился, стал великолепным работником, квалифицированнейшим, стал прекрасным семьянином и много лет возражает мне, когда я упоминаю о несправедливости мамы по отношению к нему, - а этой несправедливости было много и в будущем, даже после папиной смерти, хотя мама в то время формально признавала все "положительные" качества Абрама.

"Неладно сложилось с ребятами до сих пор, неладно и сейчас - даже взрослого Абрама я не смогу предостеречь от своих ошибок, создать для него иную, лучшую жизнь. За младших я болею конечно не меньше, но знаю, что ты сделаешь много, много, все что сможешь".

Писалось это, когда еще Абрам продолжал жить в семье, а папа провидел, что на поддержку семьи Абраму НЕЧЕГО РАССЧИТЫВАТЬ. И не просил у мамы этой поддержки, заранее зная, что ничего не получит.

И наконец главное: "Муся, меня все еще мучит основная проблема - наши с тобой отношения. Хотя я писем не получал и точки зрения твоей не знаю, но судя по признакам ты в решении тверда - у меня все те же аргументы (политического порядка) с прибавлением того, что после окончания этого периода начнется новый, также тяжелый морально, за это время семья отвыкла бы, вернее привыкла бы к иной жизни. Да и я к тому времени не смогу уже дать семье то, что ей нужно (ни материально, ни морально), перестраивать жизнь будет трудно. С девочками ты кое-как управишься, Абрам только облегчит быт устранившись (возможно ДАЖЕ сохранив добрые отношения, что мне было бы приятно).

Больше об этом писать не буду - пишу только для того, чтобы дать тебе свободу действий (не навязывая отнюдь своего мнения - я должен для беспристрастия сказать, что здесь есть ряд людей, поддерживающих связь с парт. супругами, причем это не отражается на последних)".

Меня сильно шокировало это папино "даже". Я выделила его, "не удержалась".

Хотя папа обещает больше не писать об этом, фактически он возвращается к этой теме постоянно. Несомненно, это продолжение разговора во время последнего 20-минутного свидания. Только читая эти письма, я поняла: папа предложил маме отказаться от него.

"Я рад ясности по основному для меня вопросу - о наших взаимоотношениях - ты понимаешь, что я рад твоему решению, ибо иное решение связано было бы с большим надломом и у меня, и у тебя - я хотел бы только знать, что в будущем ты не будешь каяться в своем решении, корить меня прошлыми всеми неприятностями, которых я тебе немало доставил за годы нашей совместной жизни. Я могу лишь обещать тебе, что буду делать все возможное, чтобы облегчить, улучшить твою жизнь, но как сложится объективная действительность - не знаю. Во всяком случае я к этому вопросу больше возвращаться не буду".

Фактически, конечно, будет неоднократно:

"Из последнего письма узнал о твоих перипетиях, не знал, что они начались еще в средине августа - хотя и не знаю деталей, но и сейчас убежден, что объективно я был прав в своих предположениях, что нужно было стиснув зубы отбросить личное и сохранить общественное, сохранить себе и детям более полную жизнь. Сейчас поздно об этом говорить, но вероятно еще не раз будет коллизия между "я" и "обществом", между личным и общественным. Наибольшим счастьем для меня было бы известие, что у тебя дела урегулированы - возможно ли это? Я бы легко и охотно отсидел здесь, ибо сейчас считаю, что к сожалению наказан за свои грехи не я, а ты (и дети)". (Это пишется в январе).

Будущее показало (то есть, судьбы других людей показали), что и "стиснув зубы", сохранить "более полную жизнь" было невозможно.

"Поскольку ты не приняла моего искреннего и даже разумного предложения о том, чтобы построить жизнь иначе, я стал чувствовать и мыслить о наших отношениях... Я убежден, что если придется строить снова жизнь, она будет построена на большей взаимной чуткости, понимании...".

"Насчет веры в будущее я не сомневаюсь. Надеюсь, что сможем создать какую-то жизнь, имеющую смысл, конечно. За этот год я многому научился, но в то же время узнал, что многому я не научусь - искусству и умению жить так, как живет большинство" (декабрь).

"Несмотря на мое убеждение, что объективно ты должна была построить жизнь иначе, без меня, я субъективно воспринял радостно твое решение связать и дальше жизнь со мной, сделать все печали и радости общими.

Я знаю, что тебе недостает меня - ведь без близкого человека трудно жить, ты всегда была нелюдимой, а сейчас совсем почти одинока... Одиночество тяжело, хотя ты всегда жила не особенно общительно. Оно всегда меня пугало, особенно по мере того, как годы уходят. Ты окунулась в работу - это занимает, отвлекает, - но не остается для себя, для детей - потом осмотришься, пожалеешь, но поздно будет...

Хуже с детьми. Не знаю, удастся ли сохранить двух "наших" для меня - я безусловно потерял двух "твоих" - для меня это очень тяжело, но к сожалению это произошло раньше - очевидно и я не сумел сделать так, как нужно. И наконец безусловно потерял "моего" - я это чувствую по письмам, понимаю по прошлым и настоящим отношениям (всех троих и семьи). А тяжело мне потому, что я знаю, что пострадаю не только я, но и он, что своих обязанностей я не выполняю даже в минимальной доле" (это январь).

Может быть, именно в этом месте следует процитировать более пОзднее, одно из самых поздних (май) письмо. Для меня связь несомненна - по контрасту.

"Ты говоришь, что слишком много внимания уделяла семье, не смогла добиться многого сама. Я думаю, что все же не семье, а работе, - семьи построить нам ведь по-настоящему не удалось - в подлинном смысле слова, - семьи как коллектив дружный, крепкий, связанный каким-нибудь единством. И если бы ты смогла сейчас сделать что-либо в этом направлении, сделала бы много полезного для всех - и для себя, произошла бы какая-то сублимация, вытеснение, жить стало бы легче".

Я с "высоты" прожитых лет воспринимаю мамины слова ("слишком много внимания уделяла семье"), как чудовищные.

Есть и еще один "вечный" вопрос: мама настаивает, чтобы папа написал куда-то наверх письмо (наркому?) - просьбу о пересмотре дела. "О деле своем я никому не писал и писать сейчас не думаю - компанию свою растерял и не знаю, где они и что делают" (октябрь). "Письмо на-днях напишу - начал (хотя и без энтузиазма); письма большого еще не написал, говорил тебе, что нет охоты - раза три начинал черновик, но для тебя сделаю не позднее дня твоего рождения (ноябрь, в ТРЕХ письмах). "Большое письмо еще не написал, днями напишу" (это декабрь, мамин день рождения прошел). "Письма о деле не написал, хотя раза 4 писал, напишу в в начале 37 года". "Почему не написал до твоего дня рождения большого письма? много раз садился, не выходит убедительное письмо. Не вижу смысла сейчас. Каково твое мнение - кроме авось" (январь).

"К твоему дню рождения письмо честно написал - но порвал. Мотивы - смысла мало сейчас, следует подождать до весны. Я думаю, что злоупотреблять этим не следует. А может быть оттянуть до нашего свиданья. Но если ты настаиваешь, имея мотивы, то сделаю и сейчас".

"Письмо не пишется. Но если ты настаиваешь, то я вымучу его из себя и напишу до закрытия почты (речь о перерыве в свЯзи из-за распутицы, - Н.М.) - в марте - смогу указать на прошедший год... Письмо пишу, но как дети принимают касторку - сосут каплями и с таким же удовольствием. Но так как обещал, то оно будет днями закончено, отшлифовано и отправлено. Я даже отказа не получил на августовское, а Ив.Мих. получил отказ... Письмо напишу днями, хотя по правде смысла не вижу в данный момент - то, что все пишут, ничего теперь не дает" (февраль). "Письмо наркому не написал, конечно, формально писать можно хоть каждый день, но где смысл? Не пишется, хоть ты что... Письмо не пишу опять (лежит черновик, до половины написанный)... Письма о пересмотре я пока не писал - хотя не раз садился за него - охватывает обида, сознание, что его будут читать в числе тысяч других (иначе и быть не может) и откладываю".

После мартовского доклада Сталина: "В связи с этим не думаю писать письма до нашего с тобой свидания".

Но видимо мама настаивает.

"Письмо большое решил твердо писать (ты уж не веришь), срока не назначаю, но не затяну. Считать плюсом неполучение мною отказа - наивно, ведь дело коллективное... Обида, недоумение, непонимание - затрудняют окончание письма моего о деле - трудно придумать новые аргументы, а старые очевидно неубедительны. Лирика в таких делах не к месту, но говорят вредна" (апрель).

"Мне даже уже стыдно писать тебе, но ведь письма я до сих пор не написал - объективные препятствия всегда находятся, но дело конечно в субъективных, сейчас уж тянет дождаться твоего приезда... Сейчас пишу письмо тебе, позже сяду писать знаменитое - думаю днями действительно отправить. Ссориться с тобой конечно не хочу - особенно по такому поводу... Письмо я наконец написал. По-моему ты зря возлагаешь на него надежду - разве только для констатации факта несогласия моего, но ведь оно не требуется... Оно получилось большое, 8 страниц. Переписал начисто, но хочу оставить еще одну копию к твоему приезду... Чувствую огромное, почти физическое облегчение - вчера не только переписал, но и отправил письмо. Убедительно ли, не знаю - для меня да. Копию оставил. Оно ушло в Чибью в запечатанном конверте и должно так же уйти в Москву".

Наконец, в конце мая: "Тому, что написал письмо, рад - легче на душе стало (независимо от объективной целесообразности, в которую я не слишком верю)".

Страдая от крайнего однообразия жизни, папа придает значение памятным датам, годовщинам (я не говорю уж о его внимании к политическим событиям).

7 ноября: "Сегодня и у нас праздник - как и в Москве - митинг, демонстрация, торжественное собрание, спектакль-концерт, детский утренник, улучшенное питание, буфет, действительно полный отдых. Радио с утра передавало Красную площадь, сближало с Москвой и близкими.

Из 19 годовщин только вторую провожу не в московской демонстрации, которые я очень любил. Огромные массы людей, движение, яркие краски, шум, радость, целеустремленность давали всегда какую-то зарядку, ощущение себя как части коллектива".

Добавлю от себя, что я, принадлежа к следующему поколению и будучи куда менее "коллективистской" натурой, тем не менее тоже очень любила демонстрации, - пока училась в университете, конечно.

Хватит ли у меня умения так процитировать, так прокомментировать, чтобы у следующего поколения вызвать не снисходительное "вот были дураки", а понимание и уважение, которое мой отец заслужил?

Далее начало декабря, знаменитый съезд советов, на котором Сталин даровал народу конституцию (и непосредственно после которого стали набирать силу беззакония). "Вероятно, очень торжественно и с подъемом проходят у Вас дни съезда советов - мы тоже слушали доклад т.Сталина (по радио) - не работали в этот вечер и понемногу следили за ходом съезда".

Из новогоднего письма:

"К сожалению, у нас с тобой с новогодними датами связаны и нехорошие воспоминания... Ты понимаешь, что больше повториться это не может. Как я провел новый год - объективно, возможно, лучше твоего... (Папа описывает торжественный вечер, затем елку, украшенную в комнате сожителями). Украшения конечно специфические: лук, чеснок, металлич.стружка, картофель, вата, твое драже (витамин C), коробочки с лекарствами (целлулоид), кольца из-под бритвенного стакана и пр. Лег спать в 2 часа, слушал радиопередачи из Ленинграда и Москвы, затем заснул... У нас в квартире точка, но передачу имеем от своего узла, который выбирает из разных станций".

Дальше рассуждения, которые я приведу в другом месте.

Папа очень беспокоится о нагрузке, которая легла на мамины плечи, сочувствует ее одиночеству: "Ты никогда не была общительной... Я понимаю, как тебе трудно без меня - ты всегда была нелюдимой...

Ты окунулась в работу, но не остается сил для себя, для детей. Потом пожалеешь, но будет поздно. К тому же не всякая работа, процесс которой занимает, дает объективно ценные результаты.

... Как тяжело, что ты одна-одинока. У меня какое ни есть, а общество". (Это характерно: у мамы налицо дети, мать, работа... - Н.М.).

"Слишком уж очевидно ты поставила сама себя в изолированное положение, но мне трудно дать объективную оценку, тем более, что людимостью ты никогда не отличалась".

Иногда папа мягко укоряет маму - за то, что мало заботится о себе, что часто "ревет"; иногда и более строго: "Твои шутки право нехороши, тем более, что ты редко шутишь и для первых шуток можно найти лучшую тему" (мама как бы извинялась, что слишком часто пишет, так что папа якобы изнемогает под бременем и рад, что плохо работает почта - это было во время весенней распутицы). Но это редкое исключение.

Он часто повторяет, что страдает за свои ошибки гораздо меньше, чем она. "Значительно больше меня тревожит твое состояние. Я знаю, что в несчастье и трудностях ты находишь особые силы, но трудности у тебя настолько велики, положение осложнилось настолько, что удивляюсь, поражаюсь, восхищаюсь тобой... Только теперь понимаю, как трудно строить жизнь, чтоб она была полноценной, многогранной - к сожалению, наша такой не была - не умели построить ее всесторонне - она, если можно так выразиться, была недостаточно культурной, а времена ведь сильно меняются, предъявляют все большие требования. И надо сказать, недостаточно сделано и для наших ребят, для комплексного всестороннего их воспитания...

Огорчает меня, что у тебя слишком уж часто подавленное настроение, что часто ревешь, несмотря на то, что для этого оснований нет.

И мой пессимизм ведь относителен - я сравниваю свою будущую жизнь с тем, что было раньше, с тем, чего я хотел, о чем мечтал. Я не противопоставляю свою жизнь жизни страны, понимаю, что чем лучше Союзу, тем лучше всему народу, тем лучше мне. Но ведь жизнь народа это среднее из 170 млн. жизней... Для того, чтобы всем нам жилось хорошо, сотни людей должны, если нужно, страдать. Пока не будет всюду новый человек, будут и меры борьбы с плохими людьми. Могу ли я рассчитывать на то, чтобы вырваться из-под колеса? Если бы для этого был бы нужен только честный упорный труд - мог бы. Но очевидно нужно еще кое-что.

Обидно, что я здесь живу спокойно, беззаботно, здоров (как бык), а ты там выбиваешься из сил, недостаточно здорова, утеряла много из прошлого, имеешь не блестящее будущее - и все из-за меня. Т.е. наказан не тот, кого нужно. А ты еще стараешься оказывать мне материальную помощь... Объективно я хотел бы свести твою заботу к размерам возможно меньше затрагивающим интересы и положение ребят и твои" (это февраль).

"Хотелось бы, чтоб ты немного ровнее себя почувствовала, ведь нельзя на нервах жить всегда. И если браню тебя за недостаточное внимание к здоровью, то право же по-хорошему...

Сильно беспокоит меня, что ты все время находишься во взвинченном состоянии, которое если превращается в длительное, то крайне тяжело. А ведь что ни говори, разлука может быть длительной. И нужно во что бы то ни стало отыскать модус более устойчивого отношения. Слабое утешение, - но ведь бывает и возможно худшее положение.

Даже если бы состоялось свидание (папа поправляется: если состоится), жить от свидания до свидания тяжело... Во всех случаях надо резко перестроить свою психику, приспособив ее к будущим условиям жизни, к особым условиям переходного периода. Ты несколько раз употребила термин "несчастье" - право не знаю, что это - несчастный случай или еще что - может быть, объективная закономерность событий, но это реальный факт, более реальный, чем мне казалось, когда мы с тобой прощались".

"Оба твои письма, хотя и разделенные длительным промежутком, пропитаны тяжелым состоянием, пессимизмом. Я не могу утешать тебя, но и не могу ругать. Не все погибло, не вся жизнь позади. Конечно, возможны всякие неожиданности, но нужно исходить из нормального состояния... Сколько продлится, трудно сказать, надеюсь, что не до 41 года - зачеты уже начавшиеся дадут более года (если не будет осложнений). К осени подам во ВЦИК, думаю скидку получить.

В итоге по-моему отчаиваться нечего, тем более что страна растет, жить будет все веселее, легче.

Меня всегда удручает, что я здоров, ты не слишком, что я как-то приспособился, ты переживаешь чересчур бурно, раздавлена, не находишь себе места...

Тебя все беспокоит, хватит ли сил выдержать такое тяжелое и длительное испытание. Я думаю, что силы найти нужно - стимулов к этому немало... Силы нужно искать внутри себя - если не считать какой-либо катастрофы... Тренируй себя, особенно морально.

Я не раз писал, что настроен объективно оптимистично, - вижу, знаю и верю, что страна идет к счастью и благосостоянию, что и отдельным лицам должно становиться все лучше. Но ведь судьба отдельных людей не только не совпадает с судьбой страны, но перекрещивается, а иногда идет в противоположном направлении. Это их беда, иногда вина - но факт.

Я не хочу тебя пугать ничем и очень прошу объективную оценку воспринимать как таковую. Срок есть вещь арифметическая, я надеюсь, что жить здесь придется не до 41 года, а меньше, но насколько - никто сказать не может. Будь у меня профессия и силы физические, я при настроении своем своротил бы горы - но это в существующих условиях я сделать не могу. К тому же я не умею показывать "товар лицом", как знаешь. Вывод - держись как и сколько сможешь, храни силы физические и моральные.

Хотелось бы, чтоб ты нашла в себе силы для того, чтоб найти модус настоящего существования - без него нельзя жить. Меня мучит то, что нет такого испытания, которое могло бы показать искренность убеждений, что сейчас больше чем раньше трудностей на пути реабилитации. Я понимаю объективные условия, особенно ясно стало многое после доклада Сталина, который последние дни передавали по радио. Доклад как всегда ясный и перспективный - правда, перспективы отдельных людей, попавших под колесо истории, невеселы, но они должны считаться с общими интересами. В связи с этим я сейчас не думаю писать письмо (наркому, - Н.М.) до свидания" (март).

"После заключительного слова т.Сталина (вчера слушали по радио) многие воспылали надеждой - я не слишком большой. Но сильно мечтаю о том, чтобы что-то изменилось в твоем деле - меня ведь это мучает больше моего дела. Но боюсь, что продолжающаяся наша связь может помешать сдвигам в твоем деле... В результате всего тебе живется тяжелее, чем мне - у тебя все трудности, все заботы, у меня беззаботная жизнь, подкрепляемая твоей заботой, к тому же у тебя вся окружающая обстановка требует большего напряжения, особенно нервного, чем моя жизнь - определенная, ясная. Меня жизнь не вынуждает к самостоятельным, активным действиям - ты наоборот всегда должна думать о том, как жить. Кроме того, что меня тяготит относительная несправедливость (страдать-то должен я, а не ты), боюсь, что разучусь волевым, активным поступкам. Размеренная, однообразная жизнь благоприятствует этому" (апрель).

"Когда вспоминаю, какой год ты прожила, становится тяжело и обидно - хочется думать, что самое тяжелое позади, но впереди еще остается длинный период, во время которого возможны самые разнообразные переплеты. Надеюсь, что в ближайшие месяцы никаких изменений не будет, что не только свидимся и поживем здесь, но еще посижу здесь и дальше... Я не ною, не раскисаю, думаю, что жизненных сил хватит не только на срок разлуки нашей, которая, как ты понимаешь, может длиться неопределенно долго (надеюсь конечно не дольше 41 г.), но и на то, чтобы построить какую-то жизнь и после" (май, после получения разрешения на свидание).

Таких слов: неопределенно долго - папа никогда не писал раньше.

"Письмо твое безумно грустное, пессимистическое, тяжелое; там была боязнь, что нам никогда не придется жить вместе..."

Что предчувствовала мама?

Что именно предчувствовал папа? По письмам даже более ранним видно, что он чувствует непрочность своего сносного положения. Понимание этой непрочности все усиливается, но во всяком случае он не думал, что репрессии коснутся мамы и нас.

Тогда же: "Моральное состояние похуже - мысли заедают, не могу примириться с невозможностью жить и работать как настоящий гражданин - неужели искреннего желания мало... Я бы не хотел, чтобы ты воспринимала это как пессимизм, но кроме нитей, которые связывают меня с тобой, я не ощущаю сейчас никаких стимулов (кроме конечно инстинктивной сознательной жажды жизни, наблюдения ее). Но ведь только созерцать скучно (хотя и интересно), а активно строить жизнь, не только коллективную, но и свою не вижу ни способностей, ни сил (не физических)... Отношения к тебе я не изменю никогда, и последний период жизни конечно проживем вместе. Когда? Не знаю, боюсь нескоро, и от тебя нужно много мужества, сил, - если хочешь, больше, чем от меня. Я ведь живу сейчас чужим умом, - а тебе нужно жить за всех...

Самый факт разрешения на свидание дает конечно гарантию возможности его реализации. Очень прошу не волноваться, но учесть, что жизнь может дать неожиданные экскурсы в обоих направлениях и необходимо выработать некоторый иммунитет к ним... Сознаюсь, уже не ощущаю пробела, не читая газет - м.б. и отвыкну, как многие, если попаду в обстановку, где газет не будет. О перспективах на отъезд ничего не могу сказать, реальных оснований нет, и я тебя предупредил не для того, чтобы волновать и создать панику у тебя, а с целью предотвратить возможное разочарование" (последнее из сохранившихся писем, 31 мая). Это письмо папа помечает номером 1, желая почему-то начать новую нумерацию с 1 июня. Почему нет дальнейших писем, мне неизвестно.

В октябре папа заговаривает о предстоящем свидании: "Мы с тобой конечно увидимся - особо прыткие люди умудряются по 2 раза в году ездить, но это излишество. Еще сейчас есть здесь гости, но скоро уедут последние, ибо на-днях уйдет последний пароход и нужно 300км на лошадях делать. До весны успеем еще сговориться о технике свидания... Если я буду здесь, для свидания удобство большое - чрез реку деревня, где ты будешь жить и где мне конечно разрешат жить - без освобождения от работы. Всерьез ли думаешь взять кого-либо из ребят или шутишь?.. Если паче чаяния откажут, - будешь просить там.

Дорога простая - без пересадки Москва-Котлас полтора дня, утром приедешь, вечером пароход отходит - 2 суток до Усть-Выми, там сесть на машину (к сожалению, грузовую - автобус редко ходит), 2 с половиной часа езды, жить придется в деревне - чрез реку на лодке переезжать. Но успеется еще, не очаровывайся, да и нет уверенности, что буду здесь до тех пор" (декабрь). Позже, весной папа напишет, что "по большой воде" можно на пароходе доехать до самого Княж-Погоста, но это только в начале мая, т.е. не для мамы.

"Мечтаю о свидании, но конечно о зимнем свидании речи быть не может. Даже если бы удалось добиться - ведь от ж.д. 380 км на лошадях в сильные морозы. Пароходы пойдут 5-10 мая, и лишь после этого можно думать о поездке. Хотя я видал людей, умудрявшихся ездить два раза в год, но это нецелесообразно...

Я подам заявление во-время, здешняя администрация ко мне относится очень хорошо и конечно препятствий не будет" (январь). "Зря тебя волнуют проблемы свидания. Пусть не пугает тебя и срок (полагалось 5 дней, - Н.М.), думаю, что 15 дней обеспечены. Надеюсь, что ты здесь даже отдохнешь и морально и физически... Считаю, что примерно через 3 месяца мы увидимся, если ничего не изменится... Если у меня почему-либо не получится, придется хлопотать тебе там в Москве, так же как с передачей... Смущает меня, что в мае будет еще холодно, и что у меня будет мало времени для реального свидания" (февраль).

"Заявление подам в апреле. Стоит ли тебе добиваться встречно - не знаю, не знаю также, можно ли обратиться в Гулаг непосредственно...

Боюсь, что дорога будет нелегкая - как раз в это время будет наплыв людей на строительство. Но надеюсь, что как-нибудь доберешься, на пароход вероятно нетрудно сесть... ПРОШУ ПОИСКАТЬ И ЗАХВАТИТЬ ОБЩУЮ ТЕТРАДЬ - ДНЕВНИК 1913 г. - ПУТЕШЕСТВИЕ НА УРАЛ - тетрадь была на полке с энциклопедией - мне хочется перечитать ее". (Выделено мной, - Н.М.).

Заявления о свидании не подаю сейчас, тк кк оно уйдет со стандартным отзывом -

- думаю, что после приезда начальника отзыв и заключение будут лучше. Если днями не приедет, подам обычным путем. Если откажут - подам еще раз, и ты подашь тоже. Но я рассчитываю на успех - год прошел, и статья нестрашная, и отзыв неплохой будет. Препятствием может явиться теснота здесь загруженного транспорта" (март).

"Боюсь я не отказа, а затяжки, которая сделает для тебя затруднительной реализацию разрешения.

Первое заявление застряло, вчера подал другое, сам проталкивал его, оно завтра уйдет в Чибью. Думаю, что тебе есть смысл около 15/V дать телеграмму в Чибью Ухтпечлаг, мотивируя сроком отпуска, просить ответа на мое ходатайство - если ответа не получишь, можно дней через 6-7 дать телеграмму прокурору Ухтпечлага с просьбой содействовать получению ответа (он очень чутко относится к запросам), но я надеюсь получить разрешение скоро" (апрель).

В конце апреля разрешение было получено. В первомайском письме папа уже не в первый раз дает инструкции, как добираться от Усть-Выми: "Явишься в комендатуру, где оформишься, найдешь ст.бухгалтера, который поможет устроиться, отдохнуть, пристроит вещи, главное - посадит на машину (по возможности в автобус, если его не будет, то на грузовую). Обязательно должен позвонить мне по телефону (если я не смогу выехать в Усть-Вымь, что нелегко). Здесь постараюсь встретить, но это не всегда удается, поэтому приехав попроси кого-либо (диспетчеров) позвонить мне или зайти сказать (чрез улицу в управление). Жить будешь либо у меня, где соседи обещают выделить маленькую комнату, либо в деревне. Ребят в первый год все же брать трудно, я думаю". (В предыдущих письмах речь шла исключительно о Любе. - Н.М.).

Затем маме отказались предоставить отпуск, свидание откладывается. Папа успокаивает ее, но все же огорчен: и комары в июле ужасные, и с квартирой будет труднее, но главное - какое-то смутное чувство, что что-то может произойти.

В конце мая: "Но возможно конечно, что я до этого времени могу отсюда уехать - никаких объективных показателей у меня к этому нет, но текучесть обычно значительная, могут перебросить когда угодно. Если буду в пределах Княж- Погоста, Чибью и недалеко от него - свидание реализовать сможешь легко - в крайнем случае дашь телеграмму из У-Выми в управление". В следующем - последнем - письме папа успокаивает маму на этот счет. Почему июньских писем нет в наличии, я не знаю, я не могу представить себе, чтобы папа не писал, а свидание состоялось только в июле - вернулась домой мама в начале августа, - и ее уже ждало решение о ссылке.

Папа же в скором времени был переброшен в Вожаель.

Попытаюсь показать в цитатах папино мировоззрение, хотя думаю, что из предыдущего текста многое ясно.

"Как укладывается у меня одновременно социальный оптимизм, вера в светлое будущее (и настоящее) страны, субъективный врожденный оптимизм - любовь к жизни, вера в нас - и сегодняшний пессимизм, трезвая оценка своего положения, настоящего и будущего, оценка своей прошлой жизни, признание ряда ошибок, боль за то, что я испортил жизнь не только свою, но в основном другим - тебе и детям".

Из письма от 1 января 1937г.: "О социально-политических итогах говорить не приходится - газеты и жизнь достаточно ярко говорят об успехах, достижениях, росте как материальном так и особенно политическом, культурном, социальном. Мне трудно ощущать конечно, но кажется, что еще с 35г. (и особенно после конституции... угла отношений будет укрепляться социалистический гуманизм, будут занимать прочное место вопросы дружбы, любви, семьи, человеческих отношений, что должно быть если не сегодня, то завтра.

... Мой путь разошелся с путями страны, которая для меня все, с путями строя, который для меня являлся идеалом, пусть еще не завершенным - я "попал под колесо истории" (выражаясь высоким стилем) и смят ею. Навсегда ли - не знаю.

Субъективно - я узнал, что не только сделал в жизни ряд ошибок, глупостей, но узнал, что не поумнел, что жить не научился, что к ней не приспособлен. Отсюда и прогнозы на будущее. Это в пассиве. А в активе - новые отношения с тобой, переоценка многих вещей, сознание того, что это прочно, твердо и долговечно. И это компенсирует многое из пассива".

"Жду с нетерпением процесса 23/I (это процесс Пятакова и др. - Н.М.), хотя и не неожиданного, но производящего тяжелое впечатление - ведь эти люди еще недавно шли кажется даже не рядом, а во главе, и оказались черт знает чем..."

Процесс идет: "Приходишь в ужас, читая о поступках, казавшихся раньше невозможными. Читал показания обвиняемых и свидетелей, тоже диверсантов. Перестаешь удивляться всему, когда видишь, до чего доходят люди, на которых многие смотрели снизу вверх".

В первом же письме из Княж-Погоста: "Не вошел еще и в общественную жизнь".

"Неправильно шла у меня общественная жизнь - несмотря на субъективно более чем лойяльное отношение, несмотря на то что абсолютно разделяю программу и тактику партии, я был не только сбоку, но в конце концов оказался в конце, и в течение всего периода удовлетворения от общественной работы не получал - из-за окружающей обстановки, условий работы (как ты знаешь, любя работу я отдавал ей абсолютно все время).

То, что не втянулся в общественную работу, плохо, но некогда, нет применения подходящего...

Занялся подготовкой стахановского месячника, который будет проводиться с 1 марта.

Пробовал заниматься общественной работой, пока с этим трудно приходится - ударничество (формальное) для непроизводительных работников затруднено... Я руковожу стахановским месячником, член штаба У и С (вероятно ударничество и стахановское движение - Н.М.), редактирую газету...

Слабо клеится общественная работа - ведь на производстве с управленческим аппаратом, притом косным...

Общественная работа по ряду причин небольшая - выпустил газету с трудом, обеспечиваю все мероприятия в своей части".

Сейчас эти слова об общественной работе кажутся несовместимыми с папиным умом, но я уверена, что папа искренен. Это не брежневские времена, а время энтузиазма. Энтузиазм существовал действительно, и был основан на вере, что можно создать "нового человека", - но вот мы еще не годимся, нас надо переделывать.

Апрель 1937г. - папа подводит итоги 1-го года: "Ночью думалось много об итогах и перспективах - год дал много переживаний - и объективных - увидел многих людей, которых не знал, узнал о многом, чего не знал, побывал сам в различных положениях - опыт богатый.

Не могу пожаловаться на объективные неудобства, лишения - с одной стороны твое внимание и помощь, с другой "счастье", не оставляющее меня, определили условия жизни в течение всего года вполне приемлемые. Морально год дал многое - понял много своих ошибок и глупостей, сделанных во всю жизнь, - а их немало, причем многие определяются очевидно существом моим и удастся ли избежать их в дальнейшем - не знаю; делал глупости и в течение этого года - в начале его. Плюсов пока не вижу, кроме одного огромного - испытание наших отношений, укрепление их (хотя я и по сегодня не отказался от старой, осенней точки зрения).

А о моем пессимизме зря говоришь. Право же, я очень оптимистично смотрю на будущее страны и всех людей, но это не мешает понимать, что некоторым живется и будет житься плохо.

Я отнюдь не опускаюсь, стараюсь беречь силы и здоровье, соблюдать чистоту, бреюсь, даже часто, читаю газеты ("старички" не интересуются ими), журналы, книги, работаю с удовольствием (даже занимаясь неинтересной работой), для разнообразия занимаюсь подраб. (материально дает гроши - 50к. за час) - в новом наборе автошколы одну, а то и две группы, предлагают и на топографических курсах, но некогда. Подумываю о приобретении конкретной, ощутимой профессии.

И главное я верю в то, что за то, что ты добровольно отказалась от многого дорогого ценного для тебя, мы еще поживем, поможем друг другу...

В быту я довольно весел, правда мало общителен (но сознательно), но человеческого облика отнюдь не теряю. Но все же от объективной оценки ряда моментов отказаться не могу, закрывать глаза на предстоящие трудности не хочу. Но конечно жить мы еще поживем. И право не бойся, чтоб я здесь раскис - вряд ли даже объективные трудности могут резко переломить настроение (конечно бывают дни, часы, минуты и тоски, и уныния, но в целом все благополучно)".

"Ты ставила как-то вопрос о совместном жительстве - проблема очень сложная. Это ведь значит разбить семью - старших оставить там, с младшими приехать сюда. Здесь единственная возможность твоей работы - педагогическая... Зарабатывают они много (700-800р. легко). Правовая сторона - либо получу разрешение на совместное жительство, либо мне колонизироваться (через год пребывания здесь, т.е. с сентября) - получить черту (?) оседлости, зарплату, право на отдельную квартиру с семьей и т.д. Для младших детей и тебя условия и хорошие (природа, покой, отдых) и плохие (кое-какие бытовые, оторванность от центра, отсутствие хорошей школы и пр.). Для тебя отрыв на ряд лет от Москвы, вероятно крушение надежд на восстановление (хотя пока ты со мной, я на него не рассчитываю)".

Здесь речь идет о восстановлении в партии - это свершилось через 20 лет.

"Но невзирая на всю соблазнительность возможности совместного жительства с тобой и детьми - вряд ли ты оставишь в Москве всех - несмотря на ряд объективных преимуществ, я рекомендовать тебе сразу этого не могу, взываю к благоразумию, осторожности (колонизируясь я теряю право на зачеты, но сохраняю право на амнистию, скидку срока, пересмотр и т.д.)".

Возможность "колонизации", - в сущности перехода на положение ссыльного, - вероятно, скоро была ликвидирована. Наверняка никто сейчас о таком либерализме не помнит. Не только у Солженицына, но и ни в чьих воспоминаниях я не встречала упоминания об этом. Последующая свирепость заслонила?

Хочу попробовать отразить здесь самохарактеристику папы.

С людьми встречаюсь и схожусь слабо, еще не знаю почему - неохота, не умею, неинтересно?.. Либо я изменился, либо люди такие окружают, либо условия такие, но даже с сослуживцами не сходишься близко. Боюсь, как бы не одичать, не "разобществиться".

У меня резко портится характер, я становлюсь замкнутым, необщительным, немного пассивным даже; если эти черты будут прогрессировать, будет плохо. Я и сейчас не узнаю себя по сравнению с недавним прошлым (7 ноября).

Тебя беспокоит мой морально-духовный уровень. Насчет первого я особенно не боюсь, думаю, что опасности нет. Второе сложнее. Здесь работать над собой трудно... Газеты получаю, хотя и с перебоями. зря ты не посылаешь мне Правду. Большевик читаю регулярно (декабрь).

Я рад за себя только одному - несмотря на свое положение, на то, что не так даже наказан я, как за меня ты и мои близкие, у меня нет никакого озлобления (к сожалению, распространенного), абсолютно нет изменения в политических взглядах.

За оптимизм меня ругают, как ругали и раньше, смеются, когда я серьезно вижу социалистический гуманизм не только там, у Вас, но и здесь. Я думаю, что это не парадокс, а диалектика, которой у нас в жизни немало и которая определяет прогресс.

Я остаюсь оптимистом, верю в то, что даже отдельные отклонения объясняются диалектикой нашей жизни... и главное, вижу ясно, как рождается новая жизнь, новый человек. И только обидно в такое время быть изгоем и м.б. навсегда. Никак не могу понять, за что, зачем я здесь, - а не понимая трудно примириться...

Я узнал, что я не только сделал в жизни ряд ошибок, глупостей, но узнал, что не поумнел, что жить не научился, что к ней не приспособлен.

Ведь у меня после стольких лет не оказалось профессии, а с моим характером, в моем будущем положении, в моем возрасте на случайных работах не проживешь. Это все из пассива, а из актива - исключительная жадность к жизни, жажда ее, хотя бы созерцательной, оптимизм (социальный), любовь к тебе. Дети - я писал тебе - и актив, и пассив.

Такой уж я человек - не умею показать товар лицом, не умею говорить не только лишнего, но и необходимого...

Жизнь следует считать в перспективе испорченной, почти погубленной, остается только существование, которое удовлетворить не может.

Получается парадокс: прошлое безусловно плохо, сделано много ошибок. Будущее невесело - для трезвого ума вроде моего. И выходит, что самое лучшее - настоящее.

Трудно жить вне полной работы, вне строительства; тяжело сознавать, что я утопая потащил за собой тебя и детей.

Я стараюсь не падать духом, этому помогает мой врожденный оптимизм... Иногда бывает упадок духа, но это быстро проходит - жизнь берет свое... Пройденным этапом я недоволен - неправильно шла у меня жизнь общественная; недоволен умственно- духовной жизнью - совершенно не рос, не занимался, в результате не использовал безусловно имевшиеся способности, не приобрел профессии (это повторяющийся мотив - Н.М.). Должен я трезво оценивать и поставить себе за прошлый путь двойку? Должен" (февраль).

1 марта: "Хотя я считаю свою жизнь законченной (все, что будет - чистая премия), инстинкт жизни большая штука и заставит как-то жить, искать, бороться, если хватит сил".

Поздравляет маму с женским днем. "Хотел бы, чтоб ты почувствовала себя полноправно, бодро, с верой в себя, в будущее, несмотря на отдельные невзгоды. Жизнь, особенно у нас в Союзе, стоит того, и не ценить ее нельзя. Я по крайней мере жадно впитываю что могу из газет, радио и жалею, что не могу воспринимать достаточно много из жизни. Думаю, что в этом повинны и мои субъективные свойства - я ведь с некоторых пор себя сильно не люблю и собою недоволен, причем чувство это прогрессирует. К сожалению, не могу нащупать звено, за которое надо ухватиться для исправления беды. Но я нечаянно перескочил с праздника на панихиду, с тебя на себя".

"Самое трудное, что я просто живу, время уходит. Конечно срок отъезда приближается, но не имею ясного пути, не нащупал еще ту точку, за которую нужно и можно ухватиться, чтоб жить правильно, как нужно, как хочется. В минуты уныния кажется, что я один и не найду такую нитку, если не поможет кто-либо, вернее что-либо, не произойдет коренной перелом в жизни, - а его ждать в моем возрасте, в моих объективных условиях, с моим характером - не приходится.

Я понимаю, что глупо, от Достоевского, мечтать о страданиях, но мне всегда стыдно пред тобой, стыдно моего здоровья, беззаботности, безответственного существования" (апрель).

"По натуре я оптимист - люблю жизнь, даже тяжелую, верю в хорошее будущее страны, народа, детей, но понимаю трезвым умом, что я попал под колесо (и затащил туда тебя и частично детей) - взобраться на поезд истории трудно - и объективно и особенно субъективно - нужно пережить данный период, затем найти место в жизни - тут всплывает вопрос о профессии (я посмеялся, хотя и горько, над твоим представлением о возможности работать инженером - нет базы, и педагогом - мешать будет всегда штамп). В этом я пессимист. Но оптимист в том, что знаю, что пока есть силы, что-нибудь делать буду, а значит и жить буду пусть хуже материально (не все же живут даже, как мы жили), но будем помогать друг другу, будем ощущать жизнь, пусть находящуюся на ущербе, будем приносить какую-нибудь пользу... Детей, конечно, жалко, тебя жалко - не заслужила такой лямки, такого удара. Но как, кому доказать это?..

Получать ощущения от жизни, радоваться ей можно во всяком положении - была бы охота. А я ведь никогда не был пессимистом - жизнь люблю и думаю, что мы еще поживем" (апрель).

Добавлю от себя. Будущее показало, что папа - прекрасный педагог, говорю это с полным основанием, не только все его хвалили (ученики, коллеги, начальство), но я ведь сама училась в 9 и 10 классах у него. Он всегда недооценивал себя.

Содержание

• Папа
• Папин первый брак. Долгины. Абрам
• Владимирское дело
• Папин арест
• Папины письма из Княж-Погоста

Главная страница сайта

Страницы наших друзей

Последнее изменение страницы 11 Jul 2023 

ПОДЕЛИТЬСЯ: