Страницы авторов "Тёмного леса"
Литературный Кисловодск и окрестности
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Пароход развернулся кормой к пристани и стал медленно выбираться в основное русло Дона. Сразу же ожила пароходная жизнь. Мерно запыхтела паровая машина, зашлепали по воде лопасти колес, зажурчал тихий разговор пассажиров. Все эти звуки сливались в один приглушенный шум, так неотъемлемо присущий одному только речному пароходному транспорту. Наши вещи и провожающие нас родители разместились на прибортовой скамье кормовой части палубы. Мы уезжали в Ленинград. Был конец августа 1929 года. Через неделю должны начаться занятия в школе. Мы с Олей стояли на корме у самого борта и смотрели на удаляющийся от нас обрывистый берег, на котором разместились наш дорогой дедушка, отец нашей мамы, Степан Васильевич Сидоренков с прислонившимися к нему с двух сторон нашими младшими братьями. Дедушка в своем стареньком темном костюме и светлые фигурки братьев резко выделялись среди движущейся толпы провожающих и прибывших на пароходе пассажиров. Невдалеке, к тутовому дереву была привязана дедушкина лошадь, запряженная в телегу.
Я смотрела на дедушку с каким-то щемящим отчаянием. В тот миг он показался мне таким стареньким и усталым. Он помахивал нам на прощанье своей соломенной шляпой, а мы отвечали ему мокрыми от слез платочками. Этот последний миг прощанья невероятно больно резанул мне сердце, и как роковая стрела в моем сознании пронеслась мысль: "О! Как бы я не хотела хоронить его!". Это было наше четвертое путешествие в Ленинград.
Летом в 1925 году гостившая у нас сестра нашего отца, наша тетя Катя предложила на следующий год взять нас к себе в Ленинград, чтобы мы могли закончить среднее образование, так как в нашей станице была только начальная школа. Особенно живо на это предложение откликнулся наш дедушка. И когда отец сказал, что его жалования участкового врача не хватит на семью и наше содержание в Ленинграде, дедушка ответил: "Ничего, выкрутимся. Я брошу занятие рыбака-одиночки и займусь прасольством. Это будет значительно доходнее, и мы проживем". После обсуждения на семейном совете всех подробностей было решено в 1926 году отправить нас дальше учиться в Ленинград, так как учеба наша в Азове или Ростове обошлась бы еще дороже. Ведь кроме питания нужно было платить за уход и содержание нас в чужой семье.
И так мы с 1926 года стали учащимися средней школы-девятилетки города Ленинграда. Наша судьба была решена дедушкой Стёпой, который очень любил всех своих внуков и хотел, чтобы мы получили хорошее образование. Сам он, будучи сыном рыбака, получил только низшее образование, закончив станичное четырехклассное училище. Но несмотря на это, он был грамотным человеком. Много лет подряд он выписывал журнал "Нива" и все приложения к этому журналу. У него собралась большая библиотека из русских и зарубежных классиков. Он следил за периодической литературой, выписывал газеты и все свободное время проводил за чтением. Любил историческую литературу, но с большим удовольствием читал выходившую в то время фантастику. Толстый томик Жюль Верна можно было всегда увидеть на его ночном столике. В кругу собравшихся друзей он был общительным и интересным собеседником. И всегда умел находить время и возможности уделять внимание своим внукам.
Необычайно светлые воспоминания оставили в нашей памяти Рождественские детские праздники, "ёлки", которые по инициативе нашего деда устраивали для нас. Из Ростова дедушка привозил пышную, стройную елку и гостинцы для праздничных подарков не только для своих внуков, но и для наших соседских друзей, постоянных участников этого праздника. Ёлка пряталась где-то в сарае, и мы ее не видели до торжественного часа, когда звуки вальса "Дунайские волны" раздавались в большой комнате, в которую тут же открывалась дверь, и перед нашей нетерпеливой компанией представала сверкающая, нарядная, вся в огнях, ёлка. Начинались танцы - хоровод вокруг ёлки, который всегда возглавлял наш дедушка. Жили мы в то время очень небогато, и этот ёлочный подарок, состоящий из румяного яблока, золотых и серебряных грецких орехов, медового пряника и нескольких шоколадных конфет, уложенных в нарядный мешочек, сшитый нашей мамой, был чуть ли не единственным лакомством, которое мы получали в течение всей зимы в годы нашего детства.
Своей единственной дочери дедушка дал возможность получить высшее образование. Он мечтал о том, чтобы все его внуки получили не только полное среднее, но и высшее образование, и делал все для достижения этой цели. Мы безгранично любили дедушку. И были счастливы, когда он был доволен нашими успехами.
В Ленинград мы прибыли рано утром. У поезда нас встретила тётя Катя. Прибыв домой, на площадь Воровского (бывшую Исаакиевскую), мы сразу же обратили внимание на большие перемены в доме. Большая, несколько лет стоявшая пустой квартира упорно заселялась новыми жильцами. Появились новые люди, новые претензии и новые невзгоды. В нашей семье готовились к разделу квартиры, так как жить в такой большой, коммунальной квартире было невозможно. Комната, в которой жили мы с тетей Катей, должна была переоборудоваться под кухню трехкомнатной квартиры дяди Пети и его жены Евгении Григорьевны. Тетя Катя тоже не хотела оставаться в такой большой коммунальной квартире и искала для нас комнату в малонаселенной квартире.
Город за три месяца нашего отсутствия тоже стал неузнаваем. Все магазины частных владельцев были закрыты. Исчезла яркая, богатая, пышная торговля. Исчезли сверкающие, нарядные витрины. Исчез тот оживленный, богато одетый народ, который в прежние годы заполнял все проспекты и главные улицы города. По улицам брели понурые прохожие. На перекрестках улиц, где прежде, в конце лета и осенью на лотках торговали красиво и нарядно разложенными овощами и фруктами нового урожая, было пусто. Из яркого, сверкающего, оживленного города Ленинград превратился в угрюмый, плохо убранный, озабоченный и даже, можно сказать, удрученный город. Во всем чувствовалась напряженность, озабоченность и подавленность.
Дяди Пети дома не было. Он был в заграничном плавании с дивизионом эскадренных миноносцев Балтийского Военно-Морского Флота.
Когда в 1926 году мы с тетей Катей впервые прибыли в Ленинград, мы влились в семью дяди Пети - младшего брата тети Кати и нашего отца. Членом этой семьи в то время была и тетя Катя. Нас хорошо приняла семья дяди Пети. Как видно, вопрос о нашем приезде был согласован тетей Катей с дядей Петей и его женой Евгенией Григорьевной заранее.
Семья дяди Пети состояла из пяти человек. Кроме него и жены его, Евгении Григорьевны, в неё входили: Женя, сын Евгении Григорьевны от первого брака, племянница Евгении Григорьевны Галина, моя ровесница, и тетя Катя.
Галина была живая, веселая и энергичная девица, которая сильно скрасила нам трудный переезд из солнечных донских просторов в угрюмую городскую квартиру этого прекрасного города Ленинграда, совсем не похожего на тот мир, который нам пришлось покинуть ради нашего образования.
В этой прекрасной северной столице вначале все угнетало, давило, безнадежно закупоривало нас в своих массивных каменных домах. Всё было предельно уплотнено, никакого простора. Сплошные каменные стены от улицы до улицы. Окутанные чугунным кружевом сады и парки с плотно растущими вековыми, высокими, темными деревьями. Холодные реки в каменных набережных, закованные в гранит, так резко отличались от теплых донских берегов, то крутых и обрывистых, то низких песчаных кос, с набегающими на них мелкими речными волнами, то заросших камышом или осокой, озаренных солнечным светом.
Но не только внешняя окружающая среда отличалась от донских просторов. Весь уклад жизни, все окружающие нас люди, с которыми мы теперь общались, всегда были напряженные, серьезные, несущие в себе для нас невероятную информацию. Они резко отличались от станичных обитателей, малообразованных, а зачастую и малограмотных сельских тружеников донского казачества, с которыми нам приходилось общаться в станице.
Часто в момент тоски по утраченному нами простору мы, а особенно Оля, прятались за дверь и безнадежно рыдали, пока кто-нибудь из взрослых не выволакивал нас из-за двери, и старался избавить и отвлечь от грустных мыслей.
Нам уделялось в семье большое внимание. Мы часто посещали музеи, театры, концерты в Доме Учителя, который размещался в бывшем Юсуповском Дворце. Нам стремились показать все достопримечательности Ленинграда, рассказывая тут же историю того или иного дворца, памятника, улицы, площади или храма. В основном этим занималась тетя Катя, но и остальные члены семьи принимали достаточно активное участие в нашей судьбе. Мы постепенно стали привыкать к новым условиям жизни. Жизни большого, почти столичного города, города Ленинграда. Мы в своих письмах к родителям так описывали всё окружающее нас, что они потом говорили нам: "Ваши письма были для нас как очень интересная книга".
Когда у дяди Пети были свободные минутки и отступали его крупномасштабные проблемы, он уделял внимание и нам, подростковой мелюзге. Он любил заниматься зимним спортом и когда собирался на каток, говорил нам: "Ну, собирайтесь быстрее, поедем, покатаемся на коньках". И мы дружной командой отправлялись на каток. Мы гоняли на своих "снегурочках" по беговой дорожке, а он в центре катка занимался фигурным катанием. Мы, как и многие другие, часто останавливались и наблюдали за его плавными движениями. Нам всегда было интересно смотреть, как его крупное, могучее тело производит эти плавные, красивые движения. Этот высокий, стройный, ещё молодой, несмотря на его знаки отличия, свидетельствующие о его высоком звании, моряк завораживал многих посетителей катка.
В 1927 году дядя Петя закончил Военно-Морскую Академию и получил назначение на должность командира эскадры миноносцев Балтийского Военно-Морского Флота, состоящей из пяти боевых кораблей. А также звание Флагмана Эскадры.
Когда на юбилей десятилетия Советской Власти его эскадра эсминцев пришла из Кронштадта в Ленинград и стала против Зимнего Дворца, дядя Петя пригласил всех нас в гости к себе на флагманский корабль. Он показал нам все достопримечательности корабля. Много рассказывал о его вооружении и управлении им. И нам всем это было очень интересно. В те годы на праздники, когда боевые корабли приходили в город, все три дня, которые они стояли на Неве, были посвящены экскурсиям трудящихся города, которые небольшими катерами доставлялись с набережной Невы на боевые корабли.
Однажды весной дядя Петя организовал для всей семьи экскурсию в Разлив к шалашу В.И.Ленина. Мы там варили кулеш из сухой рыбы на костре. Но кроме поварешки забыли с собой взять из дома ложки. Я вспомнила, что в Русском музее видела, как в таких случаях устраиваются сибиряки-таежники, и по их способу предложила сделать всем ложки. Мы быстро нарезали веточки кустарника, ободрали с них кору и уголком-кулечком привязали её к веточкам. И эти ложки очень выручили нас. Дядя Петя похвалил мою находчивость и сказал, что из меня получится хороший инженер.
Так прошли три года до наступившего 1929 года - Года Великого Перелома, в корне изменившего жизнь всей страны.
Начались школьные занятия. Иногда, как и раньше после школы, возвращаясь домой, мы заходили в ресторан гостиницы Астория обедать. Меню значительно изменилось, и цены тоже. Мы уже не могли за 45 копеек взять свиную отбивную с гречневой кашей, салат из огурцов и помидоров, а довольствовались обычными биточками с макаронами. Осенью из плавания вернулся дядя Петя. Он по-прежнему командовал эскадрой эсминцев. Но возвращался домой с работы он каким-то озабоченным и уже не брался за флейту, как раньше, а садился за свой огромный письменный стол и очень сосредоточенно работал. Мы очень любили слушать его упражнения и этюды на флейте, которые он разучивал. Как и наш отец, он очень хорошо рисовал, но если наш отец увлекался акварелью, то дядя Петя предпочитал масло. В его кабинете висели пейзажи Подмосковья, выполненные им, когда он бывал там у своей тети Моти.
В городе проходило упорное уплотнение жилья. Лишние комнаты изымались и заселялись прибывающим с периферии населением. И тетя Катя вскоре сняла для нас большую комнату, которая шла как лишняя под заселение в квартире Бориса Константиновича Рериха.
Мы переехали на набережную реки Мойки, недалеко от Сельскохозяйственного института и недалеко от прежнего нашего места жительства. Мы часто в свободное время по-прежнему бывали в семье дяди Пети, где прожили более трех лет, привыкли к ней и сжились с нею. Закончился 1929 год. Новый, 1930-ый год мы с тетей Катей встречали в семье дяди Пети. Кроме нас на этой встрече присутствовали еще два военных сотрудника дяди Пети. Встреча проходила по-семейному, но этот прием был значительно скромнее, чем те, которые раньше устраивала Евгения Григорьевна. По разговорам и воспоминаниям за этим новогодним столом чувствовалось, что эти три военных моряка крутые годы гражданской войны прошли вместе.
Дядя Петя никогда нам не рассказывал о начале своей революционной деятельности, но это очень интересовало нас. И от тёти Кати мы узнали о том, что, ещё будучи гимназистом, он вступил в члены Р.С.Д.Р.П.(б). Окончив гимназию в 1916 году, он поступил в Петербургский политехнический институт. При этом одновременно работал чертежником на Балтийском заводе. Он был участником Великой Октябрьской Социалистической Революции. Прервав учебу в Политехническом институте, в 1918 году ушел воевать на Псковский фронт. Всю гражданскую войну он командовал сначала Днепровской, а затем Волжской флотилией. В 1920-м году был награжден орденом Красного Знамени. С ноября 1922 года по 1927 год он был направлен в Военно-Морскую Академию Ленинграда слушателем. Но учебу в Военно-Морской Академии ему пришлось прерывать, так как он направлялся в дипломатические командировки.
С мая 1924 года по ноябрь 1926 года он проводил большую дипломатическую работу в Китае. Он знал китайский язык. В Китае, работая вместе с Сун-ен-Сеном, он помогал создавать Военно-Морской Флот Китая. Знание иностранных языков - немецкого, французского, английского, итальянского, китайского и украинского, давало ему возможность заниматься дипломатической работой. Как дипломат он имел партийные псевдонимы Смирнов-Светловский и Смирнов-Сокольский. Вернувшись окончательно в 1926-м году в Военно-Морскую Академию, он закончил её в 1927 году.
Однажды, идя в школу, тетя Катя сказала нам о том, что она после школы задержится. Дядя Петя вечером по телефону просил её зайти к нему после школы.
Вернулась она от него довольно поздно. По её лицу мы сразу почувствовали, что случилось что-то страшное. Мы готовили школьные уроки и сидели за столом. Она подошла к нам и, положив руки нам на плечи, она сказала: "Девочки, мужайтесь, я должна вам сообщить очень печальную весть. Погиб ваш дедушка!" Сказав это, она зарыдала. Мы обе вскочили, подошли к ней и тоже безудержно зарыдали. Первой от рыданий очнулась тетя Катя и отошла к окну, за которым, подгоняемые ветром, кружились крупные хлопья снега. Поборов рыдания, я спросила: "Как это произошло? Что с ним случилось?" - "Ваш отец написал письмо Петру на английском, боясь цензуры. Он не хотел Петра ставить под угрозу. В письме он сообщил о том, что в середине декабря 1929 года дедушка получил вызов из Сельсовета, в котором предлагалось ему явиться немедленно. Он пошел в сельсовет и не вернулся. Когда наши родители обратились в сельсовет за разъяснениями, там им ответили, что дедушка арестован и отправлен в Азов. В Азове сообщили, что дедушка как враг народа сослан в Таганрог без права свиданий и переписки. В Таганроге сообщили, что наш дедушка расстрелян как враг народа". В дальнейшем выяснилось: на него был донос о том, что он перепродавал в Ростове рыбу, купленную у рыбаков в станице, занимался прасольством, то есть спекуляцией. В этом и заключалась его вина перед народом.
Когда я услышала все это от тети Кати, во мне вспыхнуло бурное негодование. Как это может быть?! Какой дедушка враг народа?! Нет, нет и нет! Это не так! У меня закружилась голова. И я почувствовала, как пол уходит из-под моих ног, и я не могу устоять на нем! Как же дальше жить? Что же будет с нами? Если наш дедушка враг народа, то кто же мы - его внуки? Я физически чувствовала, как почва уходит из-под моих ног. Что требуется от нас - внуков врага народа? Как нам дальше жить? И вдруг я внезапно вспомнила давно забытую коварную мысль, которая так больно пронзила моё сердце в момент прощания с дедушкой осенью! Мне стало страшно. Она продолжала: "Ваш отец писал Петру, что это ошибка. В стране проходит раскулачивание и коллективизация сельского труда и попадают невинные люди". Но Петр, будучи преданным коммунистом, верящим в правоту советской власти, не мог с этим согласиться. Он хорошо знал социальное положение нашего деда, и не мог понять, как это могло случиться.
Некоторое время спустя я зашла на площадь Воровского. Дядя Петя пригласил меня в кабинет и заговорил о гибели моего деда. Он сказал: "Ваш отец написал мне, что "это ошибка, что лес рубят - щепки летят!". Но вы должны знать, что это не так. Ошибки здесь не может быть. Советские законы суровы, но справедливы. Я знаю социальное положение вашего деда, который будучи тружеником-одиночкой, не мог быть репрессирован. Прасольство - это занятие стариков-одиночек, которые уже не могут быть производителями. Наемной силы у него не было, накоплений тоже. Он никого не эксплуатировал. Я могу объяснить произошедшее с ним только его прошлым. Ты ведь знаешь, что до революции он был управляющим имением твоей бабки, его жены? Пусть это было маленькое имение, но оно было. И землю её он сдавал в аренду крестьянам... Ты ведь знаешь, что твоя бабушка была из потомственных дворян? Как я слышал, чуть ли не из графов Шереметьевых. Вот там и хранились корни этой трагедии".
Я возразила: "Но ведь во время революции деда вызывали в Ч.К. И его крестьян тоже. И крестьяне, которые арендовали у него землю, дали о нем такой отзыв, что Ч.К. с миром отпустила его."
"Дело было давнее, может нашелся какой-то обиженный, который и через 10 лет нашел нужным сделать этот донос. Я только так могу объяснить все происшедшее", - сказал дядя Петя.
На этом наш разговор закончился.
С этого момента между нами и дядей Петей появилась некоторая отчужденность.
В дальнейшем из письма мамы мы узнали, что за две недели до ареста деда один сосед-бедняк попросил у него лошадь и сани съездить в Ростов продать рыбу так, как это делал наш дедушка. И дедушка одолжил ему лошадь и сани. Больше никто не видел ни лошадь, ни сани, ни соседа. Он исчез из станицы. А много времени спустя один работник местного НКВД рассказал нашему отцу, что донос сделал именно этот сосед. Он продал и рыбу, и лошадь, и сани и, явившись в районный отдел НКВД, предал деда, сделав донос с требованием ареста. Так он спас себя и свои деяния.
В квартире Рериха мы прожили всего несколько месяцев. Площадь этой квартиры понадобилась государству. И всех проживающих в ней выселили, выдав подъемные деньги на приобретение жилья. Рерих рекомендовал тетю Катю архитектору Явейну, квартира которого тоже подлежала заселению.
В 1930-м году мы с тетей Катей переехали в квартиру архитектора Явейна с условием раздела его квартиры на две. У нас появилась перспектива получения отдельной двухкомнатной квартиры.
Закончив школу-девятилетку в 1930 году, я подала заявление в Институт Гражданских Инженеров. А Оля - в экономический техникум. И мы уехали в станицу к родителям, не зная, вернемся мы в Ленинград или нет. С гибелью нашего дедушки материальное положение семьи очень ухудшилось.
Наши младшие братья подросли и окончили начальную школу. Им необходимо было продолжать свое среднее образование. А нам с Олей предстояло учиться дальше или работать. Встал вопрос о переезде всей семьи в город. В Ростове или Азове для такой большой семьи найти жильё было невозможно. Эти города были уже основательно уплотнены прибывающим из сельской местности населением. Бурно развивающаяся индустриализация промышленности и коллективизация сельского хозяйства полностью перестроили всю жизнь страны.
В Ленинграде в это время мы с тетей Катей имели две комнаты с перспективой получить отдельную двухкомнатную квартиру. Переезд в Ленинград разрешал все наши проблемы, и мы в сентябре 1930-го года уехали в Ленинград в надежде найти там жильё для всей нашей семьи. В Ленинграде тоже оказалось уже невозможным найти жильё. В конце сентября настоящим цыганским табором мы ввалились в ещё не разделенную квартиру Явейна То есть, в наши две комнаты. Это конечно вызвало бурное негодование мадам Шишкиной-Явейн, урожденной цыганки. Разделив квартиру Явейна на две, мы все вместе надолго остались в этой двухкомнатной квартире.
Не успели еще как-то осмотреться на новом месте, как обнаружилось исчезновение наших братьев, Игоря и Степана, что вызвало ещё один переполох. Их не было ни дома, ни во дворе, ни на ближайших улицах. Возникла необходимость обратиться в милицию и сообщить об утере двух мальчиков-подростков: Игоря и Степана. И в то же время прозвучал звонок по телефону с площади Воровского. Женя сообщил о том, что мальчики уже у них. Оказалось, они по проспекту Чернышевского вышли к Неве. Им очень хотелось увидеть дядю Петю. Спросив, как пройти к "Медному всаднику", они прошлись по набережной вниз по Неве. Они знали, что дядя Петя по-прежнему живет недалеко от "Медного всадника". Точный адрес они тоже знали. Но в этот раз дядя Петя был в отъезде. Их встретил Женя и спустя некоторое время он же и доставил их домой.
Несколько дней спустя дядя Петя и Евгения Григорьевна сделали визит к старшему брату, прибывшему в Ленинград. Но теплые отношения между братьями не сложились. Как видно, причиной этому была гибель нашего дедушки.
Начались хлопоты по устройству ребят в школу. Занятия давно начались. Классы уже были укомплектованы. Труднее всего оказалось устроить сестру Ирину в первый класс. Ее определили в школу только в другом конце улицы Восстания (бывшей Знаменской). И первое время ее пришлось отвозить в школу на трамвае. У отца тоже начались хождения по райздравотделам в поисках работы. Но он был очень доволен тем, что по ночам в городе его никто не будит и не тащит к больному за тридевять земель, как это постоянно было в станице.
Конечно, ни я, ни Оля учиться приняты не были. Будучи детьми сельского врача в казачьей станице, мы были не достойны ни ВУЗ'а, ни техникума. И дядя Петя посоветовал нам пойти поработать на производство, чтобы заработать рабочий стаж, который открывал дальнейшую дорогу в жизни.
Потекли суровые тридцатые годы. Отработав два года на фабрике, я поступила в Строительный Институт, который окончила в 1937 году. Эти годы мы редко, но все же встречались с дядей Петей. Он очень часто уезжал из Ленинграда в Кронштадт, в Москву, в плаванье. . Много времени он проводил в Наркомате Военно-Морских Сил. В 1934 году, когда решалась судьба челюскинцев, встал вопрос, как их спасти, как это сделать? Имевшиеся в стране ледоколы не могли справиться с мощными льдами со стороны Северо-западного морского пути. Дядя Петя внес предложение подойти к челюскинцам с восточной стороны. Он предложил реконструировать ледокол "Красин", сделав к нему съемные понтоны к бокам для расширения корпуса, так как, имея узкий корпус, ледоколы не могли плавать в южных бурных морях. Обойдя Северную Америку и пройдя через Панамский канал, предполагалось подойти к челюскинцам с Тихого океана, через Берингов пролив.
Дядя Петя был назначен руководителем этой экспедиции, которая прошла вполне успешно. Челюскинцев "Красин" перевез на остров Врангеля, а дядя Петя за успешное проведение этой экспедиции получил орден Красной Звезды. Эта удивительная, небывалая, впервые произошедшая в мореплавании экспедиция завершилась бурным ростом его карьеры, и каждый ближайший (последующий) год приносил ему новые, более высокие должность и звание.
В ноябре 1934 года дядя Петя, он же Пётр Иванович Смирнов, был назначен инспектором Военно-Морских Сил Р.К.К.А.
Он по-прежнему проживал в Ленинграде, но бывал дома очень редко и мало, так как инспектировал не только Балтийский Военно-Морской Флот, а и Северный, Черноморский и Тихоокеанский Военно-Морские Флоты. И вечно был в отъезде то в Мурманске, то во Владивостоке, то в Севастополе. В июле 1937-го года я видела его в последний раз. Я в это время окончила Строительный институт, а дядя Петя наездом был в Ленинграде. Он торопился в Кронштадт и пригласил меня проехать с ним на легковой машине до Ораниенбаума, чтобы поговорить со мной о моем дипломе и его защите, так как другого времени у него не было. Его очень интересовала тема моего диплома - "Поворотный эллинг для дирижабля", который я защитила отлично, а он находил эту тему очень сложной, и ему хотелось узнать, как я справилась с нею.
Должность инспектора Военно-Морских Сил СССР он занимал до августа месяца 1937-го года.
Приказом Народного Комиссара Обороны СССР, Маршала Советского Союза тов. К.Е.Ворошилова 17 августа 1937 года Пётр Иванович Смирнов был назначен Командующим Черноморского Флота, а также Членом Военного Совета Черноморского Флота. Одновременно с этим ему было присвоено звание ФЛАГМАНА 1-го ранга. Это было высшее административное звание Военно-Морского Флота.
Это был звездный час Петра Ивановича Смирнова - нашего дяди Пети. Но на этом не успокоилась его вероломная фортуна.
В феврале месяце 1938-го года П.И. Смирнов награжден орденом В.И.Ленина. В это время он уже был из Севастополя переведен в Москву и занимал должность заместителя Народного Комиссара Военно-Морских Сил Р.К.К.А. СССР. И проживал в Москве, в доме Правительства. И вдруг его блестящая карьера внезапно и круто закончилась. Из преуспевающего политического и государственного деятеля Пётр Иванович Смирнов, только что получивший за свою успешную деятельность орден Ленина, превратился во врага народа! Его вероломная фортуна не только вдруг повернулась к нему спиной, но вообще исчезла из его поля зрения, не сделав рукой даже прощального жеста.
Он отдал Советской Власти все свои знания, свою энергию, свой ум, свои незаурядные силы, свое умение работать, свою молодость и всю свою недолгую жизнь! Ему было всего 42 года! Он был искренне предан Большевистской партии, он очень много сделал для нее! Как же это могло случиться? Какая ошибка? Какой роковой случай? Нет, он не был врагом народа! Об этом свидетельствуют все его действия, вся его работа на пользу ВКП(б).
И к этому неожиданному финалу привела его одна роковая встреча с А.А.Ждановым.
В конце апреля 1939-го года, в газете Ленинградская Правда, в маленькой заметке на 4-ой странице, как бы между прочим, сообщалось о том, что Заместитель Наркома Военно-Морских Сил СССР П.И. Смирнов снят с работы.
Прочитав это, я не поверила своим глазам. Сняв телефонную трубку, я позвонила на их ленинградскую квартиру узнать, в чем дело. Сын Евгении Григорьевны Женя сообщил мне, что Петр Иванович и Евгения Григорьевна арестованы и сосланы без права переписки. Петр Иванович как враг народа, а Евгения Григорьевна как социально опасный элемент. О том, что Петр Иванович расстрелян в марте 1940-го года, мы узнали только несколько лет спустя. Зная, какие расправы происходили со старыми революционными деятелями и каким репрессиям они подвергаются, я была ошеломлена и повергнута этим сообщением.
Однако, работая в Инженерном Отделе Краснознаменного Балтийского Флота, я и мой муж должны были явиться к Комиссару Краснознаменного Балтийского Флота и сообщить о том, что мы внезапно стали близкими родственниками врага народа, а ведь мы допущены к совершенно секретной работе. Что же нам теперь делать?
Мы получили ответ - работать и дальше, как работали до этого.
Много лет спустя Галина, племянница Евгении Григорьевны, рассказала мне о том, что она весной 1939 года гостила в Москве у Смирновых. Однажды Пётр Иванович вернулся с работы взволнованный и бледный. На вопрос, что случилось, он рассказал: "Я и ещё трое сотрудников Наркомата сидели и беседовали, обсуждая события, происходящие в стране. Зашла речь о Тухачевском. Я сказал, что я очень хорошо знаю его по гражданской войне. Это был человек, преданный Советской Власти. Надо было очень тщательно проверить все данные о нем. В это время раздался голос А.А.Жданова: "Ты говоришь, что надо было тщательно проверить? Так тщательно и проверили". Он стоял у открытой двери, в которую вошел незамеченным. Сказав это, он грозно посмотрел мне в глаза и вышел, так же тихо прикрыв дверь, как и вошел".
Арест произошел через две недели после этой встречи со Ждановым.
Да, конечно, он очень много сделал для Партии, но это все в прошлом, сейчас он оказался не нужен ей. Он даже стал опасен, ведь он мог позволить себе усомниться в справедливости в действиях Советской Власти, которой раньше он так безоговорочно верил. Но это было раньше. А сейчас, когда он позволил себе сомнение, его лучше убрать! Да ведь он из казаков донских!
Так закончилась эта блестящая карьера, эта смолоду безгранично преданная своему народу жизнь. Проследив эти две жизни двух донских казаков, как и миллионов других людей, погибших от репрессий, что же можно сказать о партии ВКП(б)? О Советском Правительстве?
Все имущество, жилье и в Москве, и в Ленинграде, все сбережения на сберкнижке были конфискованы. Их сын Евгений получил маленькую квартирку в полуподвале на улице Достоевского, где вскоре умерла его жена. Но этим не закончились беды в нашей семье донских казаков. Во время блокады Ленинграда погибла от голода и моя сестра Оля. По совету дяди Пети она после школы тоже пошла работать - на текстильную фабрику. Будучи хорошо образованной, с широким кругозором и незаурядными способностями, она быстро выдвинулась на общественной работе, вступила в партию ВКП(б) и в период этих событий работала в городском комитете партии. Во время блокады отдел, который она вела, был закрыт, и она была освобождена от работы в горкоме. Будучи родственницей врага народа, она не нашла себе в Ленинграде работы, кроме санитарки в госпитале. И, конечно, умерла от голода. Она не нужна была больше партийной элите, ведь она была слишком справедлива, честна и слишком хороша на общем фоне, и её убрали, чтобы чего доброго не помешала им делить последний кусок хлеба. От голода во время блокады погиб и брат Игорь, а Степан погиб на фронте Второй Мировой Войны.
Евгения Григорьевна как социально опасный элемент была лишена свободы на 5 лет и сослана в Печерские лагеря, на станцию Кулой. Отбыв свой срок в тюрьме с 26 марта 1939 года по 26 апреля 1944 года и получив положительную характеристику, она была переведена на постоянное место жительства в Коми АССР, где и работала врачом-гинекологом. После XX-го съезда КПСС с 1955 года Евгения Григорьевна вела борьбу за восстановление прав и доброго имени Петра Ивановича Смирнова. Решением Военной коллегии Верховного Суда СССР от 26 июня 1956 года П.А.Смирнов был полностью реабилитирован посмертно. Началась долгая переписка Евгении Григорьевны с властями гор. Ленинграда о восстановлении ее в правах и получении жилья в г. Ленинграде. В конце 1956 года Евгения Григорьевна вернулась в Ленинград.
Прошло ровно 10 лет между этими двумя трагедиями, этими двумя доносами, этими двумя расстрелами. 10 лет, унесших миллионы жизней не только ни в чем не повинных людей, но и людей, искренне преданных Советской Власти.
Добившись полной, как партийной, так и гражданской реабилитации Петра Ивановича Смирнова, восстановив в правах как Петра Ивановича, так и себя, через 17 лет Евгения Григорьевна вернулась из ссылки в Ленинград.
Получив жильё в Ленинграде и какую-то мизерную компенсацию за конфискованное имущество, Евгения Григорьевна, взяв с собой документы, деньги и мешочек с землей, привезенный ей якобы с места захоронения Петра Ивановича, отправилась в администрацию Богословского кладбища и начала хлопоты об устройстве могилы и установлении памятника Петру Ивановичу. Это первое, что она сделала, вернувшись из ссылки.
Однажды весной я и Галина посетили могилу Жени, который умер 16 октября 1967 года. Издали в конце аллеи, среди пышной весенней зелени я увидела высокую гранитную стелу с портретом. Подойдя ближе, я прочитала надпись на памятнике:
Адмирал
Смирнов-Светловский Пётр Иванович.
1897-1943
Член КПСС с 1914 года.
Герой Гражданской войны,
безвременно погибший
Любящая жена
Так Евгения Григорьевна восстановила и увековечила светлую память Петра Ивановича. Далеко не многим, погибшим от репрессий, даже очень известным и заслуженным людям, было восстановлено доброе имя и увековечена их светлая память так, как это сделала Евгения Григорьевна.
Большинство их канули в вечность, и после смерти своих близких остались безвестными.
Сама Евгения Григорьевна умерла в 1968 году и была погребена там же, где и Петр Иванович: на том же памятнике стоит надпись:
Доктор Мнткевич-Смирнова Евгения Григорьевна
1893-1968
А рядом с портретом Петра Ивановича появился небольшой овальный её портрет. Это сделали ее внуки.
Теперь там же погребена и сама Галина.
Наш дедушка Стёпа, а также сестра Оля и братья покоятся неизвестно где в братских могилах, так как уходили из жизни не в одиночку. От дедушки Степы не осталось даже фотографии, и он доживает теперь только в нашей памяти.
Никто не восстанавливал доброго имени погибших рядовых граждан от репрессий. Их было так много - сотни тысяч, нет, миллионы, что за прошедшие десятилетия не осталось и следа в архивах о том, что такие граждане Советского Союза когда-то существовали. В отдельных местах нашей страны поставлено несколько общих памятников погибшим от репрессий. И на том спасибо!
Родители наши и тётя Катя умерли своей смертью, но с большим интервалом друг от друга. Из всей нашей большой семьи в живых остались только я и моя самая младшая сестра - Ирина.
И, несмотря на то, что наши предки по обеим линиям родителей были донскими казаками, мы себя казачками не чувствуем. И не потому, что мы давно выбыли из Донских просторов...
Не чувствуют себя донскими казаками и все те, кто продолжает жить на месте своих предков, донских казаков.
При советской власти Донское Казачество было презренным социальным сословием. Советская власть не доверяла ему и боялась его. Советская власть уничтожила все, что было связано с Донским Казачеством: его строй, его Войско Донское, его культуру, традиции, быт и обычаи, его генофонд. Она уничтожила само название - Донское Казачество.
Со времен гражданской войны и почти до середины двадцатого века она находила любой повод и расстреливала самых преданных ей революционеров и даже государственных деятелей, вышедших из среды казаков Донских.
Разделавшись с Донским Казачеством, она забыла о том, что такое сословие населения когда-то существовало в стране. Она стерла с лица Земли Донское Казачество так же, как и все остальные казачества, существовавшие до революции в России.
Фотографии Петра Ивановича Смирнова-Светловского
Главная страница сайта
Последнее изменение страницы 3 Jul 2019