Н.Е. Миклашевская

[ДЕТСТВО НА ОСТОЖЕНКЕ]

Это фрагменты воспоминаний моей мамы, относящиеся к 1928-37гг., содержащие в числе прочего рассказ о жителях дома N41 по Остоженке и о школе N32 им.Лепешинского. В тексте упоминаются старшие сестры мамы Вера и Таня, их отец - первый муж бабушки - Вадим Васильевич Смушков, старший брат Абрам, младшая сестра Люба, а также Костя - младший брат моей бабушки.
  Илья Миклашевский

На Тверской и на Остоженке

Итак, бабушка Вера Федоровна с Верой, Таней и Костей оказались в Доме Советов (5-м?). Мои родители, Абраша, бабушка Минна Нехемьевна и Туня - на Тверской. Однако Вера "захотела жить с мамой" и оказалась тоже на Тверской. Так рассказывала она сама.

Поудивлявшись беспрецедентному случаю - мама "пошла на поводу", я позже сообразила, что ведь Таня в то время была больна, потому уговаривать маму отнюдь не пришлось. А уж после Таниного выздоровления Вера, видимо, в самом деле проявила упорство.

Танина болезнь была страшная: последовательно корь, дифтерит, скарлатина, - и трепанация черепа. Недаром позже мама больше всего боялась, что мы подхватим инфекцию. Ей удалось уберечь и меня, и Любу от обычных детских болезней, которыми болели поголовно. Врач Иосиф Иванович Бертолотти делал нам частным образом прививки, каких не делали никому. Жил он на Воздвиженке; когда Люба подросла, то уже не приглашали Бертолотти к нам, а ездили к нему домой. (Меня очень интересовало, когда же мама с ним расплачивается, я усердно наблюдала и углядела: при прощальном рукопожатии!). Уколов я не боялась абсолютно; кажется, и Люба относилась к ним спокойно.

Бабушка сумела вЫходить Таню, но Танино слабое здоровье (а возможно и бешеный характер) во многом определились этой болезнью.

Когда Таня умерла, мама с горечью сказала: "Лучше бы она ТОГДА умерла". Папа за это сделал ей выговор.

Веру отдали в школу на Знаменке (здание существует и сейчас, в нем какое-то военное учреждение), почему-то в нулевой класс. Ей было уже почти восемь лет. И Таня, и Абрам пошли как раз в этом возрасте в первый класс (все трое родились в феврале).

Ходила Вера пешком: по Леонтьевскому переулку, а дальнейшего маршрута я четко не представляю.

Я родилась на Собачьей площадке, в квартире Фридманов-Бриллиант, в которой очень любила бывать через 25-30 лет. Но об этом позже, в своем месте.

(Дома делали ремонт, а больниц мама не любила). Нашли няню Дуню. Была она среднего возраста, ее дочь Поля служила домработницей в семье Вадима Васильевича и в 1929г. умерла от родов, родив сына Колю. Тогда Дуня ушла от нас, чтобы воспитывать внука. Няня она была никакая. Сужу хотя бы по тому, что в памяти у меня не осталось ничего вроде сказки, игры или хоть поучения. Дуня заходила к нам на Метростроевскую после 1945 года, Вера поила ее чаем, но никакого оживленного разговора не получалось, воспоминаниям не предавались, они как-то вообще отсутствовали.

Тетя Туня, вообще очень кроткая, однажды отозвалась о Дуне с неожиданной для меня ненавистью.

Жизни на Тверской я не помню. Вспышка тети Туни при упоминании Дуни - через 20 с лишним лет - показывает, что жизнь была непростая. (Поводом для вспышки было воспоминание об украденной скатерти).

[Дом N41]

Конечно, с моими личными воспоминаниями это не пересекается (хотя до моих детских ушей доходили слухи о курортном флирте Н.Л., но это более позднее время, а Чуковский пишет в 1929г.). Но мне кажется, что атмосферу первых советских лет, несовместимость двух типов людей эта запись Чуковского показывает хорошо.

Сейчас я случайно увидела на плане Москвы улицу Мещерякова (в Тушине), а в справочнике прочитала, что улица названа в 1965 году в честь 100-летия Мещерякова. И короткую справку о нем.

Детей у Мещеряковых не было, была племянница Анны Ивановны, хромая Таисья Ивановна (а от нее квартиру унаследовала в свою очередь ее племянница Майя, эта уже с семьей).

С мамой А.И. была близка, они работали когда-то вместе. Помню, во время карточной системы у мамы был пропуск в распределитель с надписью "ГОРТ литер Б", а Анна Ивановна, не нуждаясь так в продуктах, как наша огромная семья, давала ей свой пропуск "литер А", по которому можно было купить кое-что получше и побольше.

После войны А.И. лежала парализованная, и я числю за собой одно доброе дело: уговорила приехавшую в Москву маму зайти к ней (мама боялась, что А.И. не узнает ее или не будет рада, поэтому пришлось уговаривать).

... Мама вспоминала переселение на Остоженку: на двух телегах; нанятый мужик и Костя "с важным видом" ведут лошадей. ("Важный вид" - характерное для мамы определение; Косте было лет 18).

Жители 41-го дома были из элитного слоя. Писатель-акмеист Михаил Александрович Зенкевич, которого Ахматова называла "золотоголовый Миша", жил в 1-й квартире, в полуподвале. При нем - жена Александра Николаевна; ее отец, черно-седой караим с бородкой, очень красивый; мать Зенкевича и мальчик Сережа, тремя годами моложе меня. Потом родился еще один сын, Женя. Но мы тогда были уже в Бродокалмаке (и узнали об этом событии по радио, потому что родился Женя в день выборов в первый Верховный совет, 12 декабря). Зенкевичи и сейчас живут в доме. Сережа очень рано умер, он оставил жену Риту и дочь Иру. Ира была Илюшина ровесница, позже они учились в одном классе, но недолго: Рита уехала и увезла дочь. Ира почему-то носила материнскую фамилию, Мурашова.

Во 2-й квартире, в ближайшем соседстве к нам - Мещерские. Проф.Мещерский (врач) - единственный упомянут в обзоре Сорокина в "Науке и жизни", хотя я не считаю его самым примечательным жильцом. Он умер давно; жену его Дору Федоровну я помню по детским воспоминаниям, а дочь, Дора Германовна, жила еще долго, и я буду о ней упоминать. Ее же дочь Ира (Ирина Давыдовна), немного моложе меня, куда-то съехала, однако в квартире живет кто-то из потомков Мещерских (2011 г.).

В 6-й квартире жили мать и дочь по фамилии Стерлин, о них позже.

На 3-м этаже, в 9-й квартире - мать и сын Кутузовы. Сын Дима - старше меня года на три.

В нашем же подъезде, в 7-й квартире, жила Стефания Силовна Кондратенко, и о ней (и ее семье) тоже речь будет впереди, она играла в жизни нашей (и не только) семьи свою немалую роль.

В 10-й жили Обросовы: мать, неработающая женщина с великолепными золотыми волосами, которыми мы со двора любовались, когда она причесывалась на балконе, и сын Юра, годом старше меня, живший там до своей смерти - уже в преклонном возрасте. Юра - единственный из нас, детей - владел взрослым велосипедом, был всегда хорошо одет, что в те времена было для мальчика редкостью. Мы думали, что отец просто оставил жену и сына ради новой семьи, но теперь, прочитав биографию (снабженную датами) художника Игоря Обросова, я вижу, что дело обстояло сложнее. Но во всяком случае, отец до своего ареста достаточно обеспечивал побочного сына Юру и его мать. Был он крупным хирургом. Сейчас в квартире живет Юрин сын Вова, ровесник нашего Игоря.

На последнем этаже, в 14-й квартире - моя ровесница Женя Левченко вдвоем с матерью-врачом. А сейчас (2011) - одна Женя.

В 15-й квартире, жила Анна Зиновьевна Розенберг с двумя дочерьми и их семьями. Муж младшей, Аси, был очень красивый молодой человек, носивший на ногах кожаные краги. Иногда он любил наблюдать наши игры, хотя не вмешивался. Папа называл Асю и ее мужа "балетной парой". Старшая дочь Анны Зиновьевны, Люция Исаковна, а в то время ее чаще называли Люсей, была замужем за известным журналистом Владимиром Медведевым, работавшим в "Правде". Отличался он очень высоким ростом. Сын их Володя, тоже очень крупный кудрявый мальчик немного старше нашей Любы, стал известным художником-графиком; умер он недавно. У отца была машина, говоря по-нынешнему, иномарка. Кажется, единственная в доме.

Жил на нашей лестнице политкаторжанин Соколов, потерявший в Сибири обмороженные пальцы на ногах, ходил с палочкой. Жили бездетные супруги Гудковы.

Во втором подъезде, в 16 квартире семья Брольницких: родители и моя одноклассница по 36-й школе Неля. Ее я не любила, хотя в более младшем возрасте мы были вполне совместимы.

На втором этаже - Фейгины, недавно вернувшиеся откуда-то из-за границы: очень симпатичная мать, дочь Аня тремя годами старше меня и сын Лева двумя годами меня моложе. С ним я дружила, Аня тоже не чуралась нашего возраста. Теперь Лева где-то далеко (он физик), а в доме живет Анина дочь Ася.

ПРИМЕЧание. Недавно (2012г.) я узнала, что Лева вернулся в Москву (из США?) уже года два назад, позвонила. Осталась вполне довольна, но хотелось бы пообщаться подробнее. Напишу позже, но в этом же месте.

Рядом жили Клейманы: мать, дочь Лиля почти моего возраста (но мать так ее опекала, что она никогда не участвовала в наших играх), и сын Гарик, гораздо моложе. У Лили в свое время родился сын Тимоша. Кто-то из них и сейчас там живет.

Старушка Серебрякова на 5-м этаже после ареста дочери (жены Матвея Скобелева) жила одна, во время войны подружилась с нашей Таней, но из-за какой-то ерунды (кажется, она дала Тане какую-то выкройку, а Таня потеряла) Таня стала избегать ее. Думаю, из-за этого много потеряла (получилась у меня тавтология - невольная).

Когда вернулась дочь, то с ней приехала и внучка Инна, сейчас она играет какую-то большую общественную (и не только) роль в доме. Будучи девочкой, она всегда очень вежливо, даже почтительно со мной здоровалась, а теперь обращается на ты. (Или она не была с матерью в ссылке?..)

Львовы - супруги с дочерью Шурой и сыном Гринькой, о котором я упоминала. У Шуры - дочь Софа. Подражая взрослым своей семьи, она называла мать по имени, а бабку - мамой. Немного моложе меня, но была очень инфантильна. После войны мне и с ней довелось позаниматься в качестве репетитора.

В 3-м подъезде жили: Бобович, Факторович, Исакович, в таком порядке. Бобович - одинокая женщина-врач. Рябая, в те времена это не было еще редкостью. Факторовичи - семья с двумя дочерьми. Минна чуть старше нашей Веры, Зина - года на два старше меня. Играли вместе, но не дружили. У обеих дочерей впоследствии были дети. Про Исаковичей помню только то, чтО происходило после войны. Жила старуха (не такая уж старая) и ее племянник Павлик. Когда я была на 1-м или 2-м курсе, то по просьбе тетки с ним занималась математикой. Ему было лет 15, он учился в техникуме. Последние годы Люба подружилась с ним и его женой. Потом они уехали в Германию.

В 29-й квартире - Ингуловы. О Лиде и вообще о семье буду еще писать. До сих пор, проходя по лестнице неизменно вспоминаю Ингуловых. Выше - Гавриловы с близнецами Сережей и Алешей, второй умер от скарлатины. Еще выше известный меньшевик Преображенский. Его сын Игорь, года на три моложе меня, после ареста отца стал носить фамилию матери: Виноградский. Стал он известным архитектором, на этой почве общался немного с Романом. Мать, Полина Семеновна, вернулась из лагерей, стала писать, у меня есть две ее книги, одна из них даже с дарственной надписью (не мне, конечно, а нашей маме): "Женни Маркс" и "Памятные встречи", - эта автобиографическая.

В 30-й жили Донат Маркович и Евгения Марковна Соловей, у них дочь Кира. Став взрослой, она взяла более благозвучное отчество: Кира Евгеньевна. Вышла замуж рано, дочь Ира была на несколько лет старше своего брата Вовы, сверстника нашего Игоря. Муж, Юра Захаров, работал в МАИ, на какой-то спецкафедре. Несимпатичный, в противоположность самой Кире. В конце концов они разошлись. В доме из этой семьи не осталось никого.

История квартиры под номером 31 интересна. Она принадлежала Марии Волковой (так гласила медная дощечка на двери). Знаю, что она была артисткой оперетты (в прошлом). Сама же помню, как увидев моих детей (в возрасте 7-8 лет), один из которых был в ярко-желтой куртке, она картинно всплеснула руками и воскликнула:

- Какие нарядные!

Притом, что на втором из братьев была куртка черная. Так вот, Волкова выходила замуж несколько раз (последним ее мужем был Жолондзь, оставшийся после нее хозяином квартиры, а ныне ей владеет его вдова Майя). И я слышала недавно в какой-то передаче, что поэт-имажинист Шершеневич якобы так дружил с неким мужчиной (не помнню фамилии), что они "даже жили в одной квартире". Фактически же они были последовательными мужьями Волковой и хотя действительно "жили в одной квартире", но, естественно, в разное время.

Я предполагаю, что автор передачи увидел в каком-то справочнике Союза писателей (а возможно, прочитал в чьих-то мемуарах) совпадающие адреса двух мужей и сделал неправильный вывод.

Шершеневич, как я теперь знаю, умер во время войны в Барнауле, где был в эвакуации, умер от туберкулеза.

Наша квартира была шестикомнатная, составленная из двух. Ту, что теперь числится под номером 3-а, пришлось переоборудовать. Входная дверь сохранилась, папа и мама открывали ее ключом, на ней не было звонка, не было и номера, поэтому бывало, что в нее стучались люди, желающие попасть в 4-ую квартиру.

Угловая большая комната с двумя окнами (на север и на восток) была папиным кабинетом. Кроме папиного большого стола, стоял маленький (тоже письменный - мамин), а еще диван, книжные полки и шкафы.

Маленькая комната налево (на север) - спальня родителей, на стене азербайджанский ковер, стоял мраморный умывальник, шкафчик "из карельской березы", такой же столик. "Карельская" мебель теперь у меня, согласно маминому завещанию. Помню на умывальнике фаянсовый кувшин в виде головы человека, страдающего флюсом; я его в раннем детстве побаивалась, потом не любила, теперь думаю: сама бы ни за что не купила ничего даже отдаленно похожего.

Другая маленькая комната, сразу у входной двери, была переделана из кухни и санузла. В ней поэтому постоянно шумели трубы. Это была "моя" комната, сначала с Дуней, потом с бабушкой. Позже ее сдавали (после папиного ареста, но м.б. и до). Я помню последовательно две пары жильцов: Фриденсоны с доберманом Джерри и ученый врач с более молодой женой, бывшей своей студенткой. Те и другие - очень приятные люди. Кажется, Фриденсон был диктором на радио. Джерри вполне дружески уживался с нашей Лакме. Помню, что жена Фриденсона шутки ради усаживала пса на стул и повязывала ему салфетку.

Собак в доме было немного: шпиц во 2-м подъезде, карликовый пинчер в нашем и, кажется, на этом все.

... В коридоре тоже стояли книжные полки.

В собственно третьей квартире большая комната звалась столовой. На кушетке слева спал Абрам. (У Барбюса в книге "Сталин" тоже говорится, что "в столовой на диване спит Яша, сын"). В той же левой стене была пробита дверь, соединяющая оба компонента квартиры.

Справа от входа в столовую за ширмой спал на кушетке Костя. Вскоре после войны и демобилизации Костя под большим секретом показал мне письмо, написанное Абрамом в 1938 году в ответ на сообщение о женитьбе. Сверху листа было крупно написано: НЕ ДЛЯ РАЗГЛАШЕНИЯ. Абрам (извиняясь, что будучи младшим, дает в письме советы Косте), советовал сразу поставить Аню так высоко, чтобы никто из родственников не смел ее считать "квартиранткой". И добавлял: нас с тобой всегда считали квартирантами. К счастью, Ане не пришлось в этой квартире жить, но ведь реакция мамы на Костину женитьбу была именно в этом роде. Я цитировала ее в соответствующем месте, но иногда не мешает и трижды одно и то же повторить.

(Я-то как преподаватель это хорошо знаю).

Из двух маленьких комнат левая (выходящая окном на восток) принадлежала Вере и Тане, а с 1955 года там жили мы - Миклашевские.

Вторая, с окном на юг, до Любиного рождения считалась бабушкиной и Костиной, затем там жила Люба с нянькой. В то время там стоял ужасный, неистребимый запах: нянька, видимо, стирала пеленки через раз или через два, а между стирками просто сушила на батарее отопления.

Домработница спала в кухне, за шкафами. Домработницы менялись довольно часто. Помню горбатую немолодую Машу. Она была добрая, ласковая. Как-то, потрогав мой игрушечный утюжок, Маша констатировала: "горбатый". Я поразилась про себя: как она, горбатая, может произносить это слово!

Последние годы была Тоня - молодая, веселая. Однажды Костя взял ее и меня на каток в Парк культуры. (До и после этого я каталась только во дворе).

Тоня училась в вечерней школе. С Верой шушукалась о мальчиках. Когда жили на даче в Удельной (мне было 9 лет), Вера однажды послала меня с запиской к Тоне (мы с Верой шли по поселку, Тоня оставалась дома). Я, к своему сильному стыду, не удержалась и эту записку прочитала. "Марк и Эста играют в теннис". Я знала, что Марк Орлов был Верин одноклассник, и поняла, что Вера с Тоней установили за ним секретное наблюдение. Эста была, кажется, иностранкой. Имя ее, я полагаю, на самом деле было Эстер.

Был у нас однажды несчастный случай: оказался открытым газовый кран, Тоня отравилась, лежала 2-3 дня. Мне было объяснено (вероятно, не только мне), что няня открыла кран, чиркнула спичкой, спичка сломалась, а она была последняя, няня за спичками пошла в комнату - и забыла, зачем пошла. Позже оказалось, что виновата была не нянькина, а бабушкина рассеянность. "Так оберегались авторитеты", наивно комментировала я несколько лет назад. Теперь думаю, что м.б. рассеянность бабушки тоже не при чем? (Получается, что за эти несколько лет я поумнела?!).

Тоня ушла от нас на производство, когда арестовали папу. После 1956 года она писала маме из какого-то приволжского города, мама посылала ей справки для получения пенсии.

Любина няня - Ксения Сергеевна - была злющая, хотя богомольная, старуха. Нас, старших, она терпеть не могла, бабушку тоже, но об этом я писала.

Недавно (писалось в конце 80-х гг.) я увидела в разделе "Погода" в "Московской правде": самая высокая температура в этот день была в 1932 году, столько-то градусов. Когда-то в конце сентября. И не усомнилась, что это был запомнившийся мне день: совершенно летний.

Я одна во дворе - я еще не хожу в школу, а большинство подруг в школе, но все равно мне не хочется домой, мне хорошо во дворе, - а няньке нужно идти в церковь, и она зовет меня сидеть с Любой. Я отказалась наотрез, нянька вышла и поволокла меня. Я потихоньку плакала, но на Любе зло не сорвала. И, конечно, не жаловалась. Но Анна Зиновьевна Розенберг, увидев это с балкона 5-го этажа, рассказала маме. Не знаю, как в "трудовом договоре" оговаривалось время для посещения церкви, во всяком случае мне никогда не говорили, что по требованию няни я должна ее заменять, а попросить меня по-человечески она и не умела, и не хотела.

Одно из первых моих воспоминаний: на голубой стене (по клеевой краске, обоев у нас никогда не было) в своей комнате я нарисовала красно-синим карандашом человечка "точка-точка-запятая". Расследование шло в папином кабинете: мама требовала признания. Наконец, она повела меня в спальню - пороть. Не порола. Я совершенно не помню, как мама вышла из трудного положения, в которое я загнала ее своим "упрямством". Но я не могла "признаться". При этом я превосходно понимала, что никого другого мама подозревать не может, что моя вина у нее не вызывает сомнений, что признание мое нужно лишь в воспитательных целях. Слов я таких не знала, мне было 3-4 года, но понимала. Помню свой страх (меня только шлепали, да бабушка иногда била по рукам), но и невозможность произнести то, ЧТО от меня требовалось, помню тоже.

Бабушку я очень боялась, не гнева ее, а неудовольствия. Зайти во время прогулки к кому-нибудь из подруг, или в подъезде на батарее обсушить варежки, тем более вываляться в снегу, - для меня было в те годы вообще невозможно.

О наказаниях. Как-то бабушка разработала некий уголовный кодекс. Наказанием было лишение сладкого пропорционально количеству проступков (возможно, и качеству, но вот в этом я совсем не уверена).

Среди провинностей Абрама одна называлась "строить рожи" (или гримасы).

Делал он это так: двумя пальцами растягивал губы в стороны и через оскаленные зубы издавал шипение. Просунув голову в дверь к сестрам, он ритмически шипел (в такт дыханию), а они со злорадством подсчитывали: каждый шип считался отдельной гримасой. В результате он был оставлен без сладкого на всю шестидневку, я - на два дня (не помню за что, но справедливо). Вера и Таня взысканий не имели. На второй завтрак бабушка положила мне на блюдечко искусственного меда (на мед он не походил ничем, кроме внешнего вида - это было что-то вроде расплавленной карамели). Я отказалась: не хочу. Не из благородства, а из боязни, что вспомнит о назначенном наказании. Бабушка не настаивала - вероятно, вспомнила.

Больше кодекс не действовал, и о нем никогда не вспоминали.

Вообще, у мамы и у бабушки не было снисхождения, не было иерархии проступков. ВСЯКАЯ вина виновата. По крайней мере, так это ощущалось - всю жизнь.

Когда Люба родилась (я писала, что родилась она дома), мама с ней располагалась в кабинете, не помню, как долго. Я зашла, когда мама кормила Любу. Это разрешалось. Но я забыла надеть халат! Мама напомнила мне совсем не резко, но какой преступницей я себя чувствовала!

Здесь скажу о Любином имени. Уже больше 40 лет Тани нет на свете, а мы живы: Вера, Надежда, Любовь, да еще в порядке старшинства. (Это писалось при жизни Веры, а теперь - больше 50).

И раньше не раз говорили маме, что вот как она удачно дала дочерям имена.

Таня при этом получалась как бы лишняя, вот и умерла не только раньше, но и намного раньше. Вероятно, я чувствовала какую-то неловкость в детстве, потому что глуповатую присказку "Вера, Надежда, Любовь, свекла, картошка, морковь", - я дополнила своей: "Вера, Надежда, Татьяна, свекла, картошка, сметана", и пропагандировала ее. И ведь получилось это Танино отщепенство как бы само собой. Веру назвали в честь бабушки. Таню - неизвестно почему. Меня - в честь Крупской. А перед рождением Любы ждали почему-то мальчика, имя приготовили Владимир ("а называть будем Димой"). Когда же родилась девочка, написали список приемлемых имен, обсуждали, вычеркивали. Помню, когда осталось в списке 5-6 имен, одним из невычеркнутых фигурировало имя Анна. Но вот остановились на Любови, и это сыграло определенную роль в Таниной судьбе, ее имя как бы выпадало из традиционного ряда. (О святых с этими именами я, конечно, не слышала).

Читать я начала в три с половиной года. Надо сказать, что мама почему-то очень боялась раннего развития, поэтому моим умением была крайне недовольна. Проявилось оно так (мама часто рассказывала): я смотрела по обыкновению картинки в томе Брэма и спросила: "А почему нарисована обезьяна, а написано макака?" - А откуда ты знаешь, ЧТО написано?! - "А я прочитала".

Теперь оказалось, что папа в этом был с мамой солидарен: в письме из Княж-Погоста (Любе было 5 лет) он предостерегает: не надо форсировать ее умственного развития.

Считалось, что научил меня Абрам, хотя он не признался. Вероятно, так и было, хотя вряд ли он прилагал целенаправленные усилия. Независимо от этой истории, по более поздним воспоминаниям, которые заслонили более ранние, Абрам по-человечески общался со мной чаще, чем сестры. Да и вынужден был: у него не было, как у сестер, своей комнаты. Хотя, конечно, и дразнил. Хорошо помню два предложения ко мне: "Запишемся в пьяницы?" и "Запишемся в китайцы?".

Незатейливая шутка, но специфически Абрашина, я не могу представить, чтобы это предлагал кто-нибудь другой.

В детский сад меня пытались отдать, кажется, дважды, но неудачно. Состояние свое помню хорошо. Один из садов был недалеко, и вот нас ведут куда-то на прогулку - мимо нашего дома. По ту сторону церковной ограды, т.е. уже на улице, вечно сидели старушки из нашего дома и соседних. А вот дети из нашего двора! Вовка Колычев строит мне рожи: он свободен, а я как арестантка! (Церковь снесли при строительстве метро, а стояла она там, где теперь клумба, хотя место занимала, конечно, большее).

И есть в детском саду я не могла. Помню, как соседка-доброволка хватает мою ложку и пытается насильно меня кормить. Помню чувство отвращения к таким добровольцам, оставшееся навсегда. В общем, воспитывалась я в дальнейшем дома.

Недавно (в 80-х гг.) с изумлением услышала от Веры, что, оказывается, было принято по выходным ходить куда-то вместе - в музеи, в парк. Но меня не брали никогда. Кроме дома я знала только двор. Поэтому он играл в моей жизни большую роль. Ко мне девочки тоже не приходили никогда. Позвонят в дверь, спросят: "Надя выйдет?" И я так же точно. Позже я все-таки бывала у Нели Брольницкой, Жени Левченко, Зины Факторович и особенно у Лиды Ингуловой.

Но вставлю здесь одно воспоминание: один раз я все же совершила прогулку с мамой. Не знаю точно своего тогдашнего возраста, в пределах 6-9 лет. Почему мама оказалась дома в будний день, тоже не знаю: м.б., это был последний день на бюллетене, когда мама уже нормально себя чувствовала. Но факт налицо: мама, идя обедать в "Прагу", в которую у нее был пропуск, взяла и меня. В столовую меня мама взять не могла или не хотела, я осталась ждать на улице, вернее - у входа в соседнний двор. Тогда это считалось в порядке вещей: нравы были другие, и народа на Арбате было не так уж много. Скучать мне, против моего ожидания, не пришлось. В соседнем дворе ребята играли в прятки. Наблюдать было интересно, потому что я видела, кто куда прятался. Главное же - один из мальчиков был на костылях - без ноги. Я оценила, что ребята приняли его в игру, но с сомнением наблюдала, как он будет прятаться: ведь костыли стучали, т.е. водящий слышал бы, в какую сторону он убежал (передвигался он быстро). Фактически - инвалид и не стал убегать, а притаился за спиной водящего. Когда тот произнес сакраментальные слова "раз-два-три-четыре-пять, я иду искать", инвалид "выручился" - стукнул рукой в стену со словами: "Палочка-выручалочка, выручи меня!" Эту сцену я никогда не забуду. А у водящего на лице была досада, но он улыбнулся - превозмог себя.

Инвалидов среди детей было немало, попадали под трамвай и по неосторожности, и из-за лихости. (И к Айболиту приходила плачущая зайчиха: "Мой мальчик, мой зайчик попал под трамвай").

Мы очень любили игры: лапту, казаки-разбойники, двенадцать палочек, штандер, просто прятки, но все по правилам. Во дворе было очень хорошо известно, кто чего стОит в смысле скорости бега, меткости. Вне конкуренции был Вова Колычев из 5-й квартиры. Семья его была нетипичная по составу: мать, ее сестра, очень на нее похожая, и Вовка.

Вернувшись в Москву в 1945 году, я застала Вовку спивающимся. Он очень скоро умер. Участвовать в войне ему не пришлось, как, впрочем, НИКОМУ из моих дворовых сверстников. (Удивительная случайность?)

В играх, где делились на две партии, применялся ритуал - его Солоухин описал лучше меня: двое "лидеров" - один всегда Вовка, а другой Юра Обросов или Саня Ревзин, или кто-нибудь из 47 дома, там были мальчики, не уступавшие Вовке, - и выбирают из попарно подходящих вопросом вроде "железо или медь?", "роза или фиалка?". Этим достигалась справедливость, так как пары составлялись не произвольно, а из приблизительно равных. Иногда недостаток физической силы возмещался в рейтинге темпераментом, как у Левы Фейгина, например.

О 47-м доме. Он как бы примыкал к нашему, мы общались с детьми оттуда, считалось, что они "нашего круга". У Тани была одноклассница Валя Старостина, жившая в 47-м, при том, что ведь школа была для привилегированных, а оба наши дома к ее микрорайону не относились.

Был мальчик по прозвищу Валька-косой, с ним я очень любила кататься на коньках-снегурках вокруг нашего дома по утоптанному снегу и разговаривать "обо всем на свете". Были (чуть постарше) Шурка и Мишка, эти участвовали в наших подвижных играх на первейших ролях. Была Валя Антонова, тихая девочка, вполне органично чувствующая себя в нашем дворе.

Была семья, мать и три сестры, с очень драматической судьбой. Средняя по возрасту девочка не зря носила прозвище Женька-сумасшедшая, - это было последствием менингита. Младшая как раз в наше время умерла от скарлатины. Мать переносила все, я бы сказала, со смирением. Не помню черт ее лица, а выражение помню. И помню, как рыдала старшая девочка, лет 14-15, когда умерла маленькая.

... Надо сказать, что старшие ребята не сторонились нас, благожелательно разговаривали, мирили при необходимости. Наш Абрам и Гринька Львов, парень немного старше его, организовывали спортивные игры. Абрам организовал как-то "джаз-оркестр", и он выступал. Украшением оркестра был Юра Обросов (учившийся музыке), он играл на бутылках: восемь бутылок, наполненных водой до разного уровня и подвешенных на самодельной подставке. Юра ударял по ним палочкой. Другие играли кто на чем, самые немузыкальные - на гребенках, я в том числе. Не помню, в каком помещении выступали, - а одно время нам для досуга выделили в подвале комнату, даже с небольшим биллиардои.

Инсценировали мы Маршаковского "Мистера Твистера" и показывали взрослым. Я играла швейцара! Приложила много усилий, чтобы соорудить себе из кепки - форменную фуражку. (Купила для этого в галантерее на углу Обыденского переулка "два метра узкой желтой ленты". Это немного, потому что и для фуражки, и для брюк. Галантерея там и сегодня).

Еще ставили отрывок из "Ревизора". Я была Анной Андреевной, режиссер наш (чья-то мама) немало побилась над тем, чтобы я с надлежащим выражением обращалась к Марье Антоновне: "Перед тобой уже есть пример - твоя мать!"

Еще раньше - вспоминаю, как Наташа Матеранская, Верина подруга и ровесница (старшая дочь Стефании Силовны) помогла мне перешагнуть некий порог. Она спросила до скольких я умею считать. Глупо было ответить "до 109", и я сказала, что до ста. Наташа удивилась: а дальше 101, 102... - Я знаю, а вот после 109? - 110, 111... Так я научилась считать до 200. Разговор шел во дворе, Наташа куда-то шла, а я провожала ее "до ворот".

Пожарная лестница (против нынешнего Любиного окна) была зашита досками. Доски отодрали, вероятно для замены новыми. Мы с Левой Фейгиным воспользовались этим и стали лазить по лестнице. Было страшновато, поэтому прибавляли высоту понемногу. Уже достигли 30 ступенек (лазили, конечно, по очереди). Решили отдохнуть перед следующими подвигами, встретили Гриньку Львова и похвастались ему, т.к. он всегда одобрял проявления лихости. Но он повел себя для нас совсем неожиданно, а по существу вполне разумно: тут же пошел к дворнику, и лестницу срочно заколотили.

Опека старших могла бы принять и более официальные формы. Было такое понятие: форпост. Не знаю, много ли было форпостов по Москве фактически, а по идее так должны были называться пионерские организации по месту жительства, объединяющие ребят по дворам. И нам прислали комсомольца-вожатого по имени Матвей. Помню одну экскурсию на Воробьевы горы, а больше ничего из этого не вышло.

Никогда не приходили подруги не только ко мне. У Веры бывали, а к Абраму и к Тане тоже никто никогда не заходил.

Костя писал Тане во время войны:

"Очень трудно рассчитывать только на себя, стесняться и бояться людей. А это у тебя есть. Откуда это? Конечно, от воспитания, и виновата в этом во многом твоя мать. К тебе часто бывали несправедливы, обижали тебя, а детское сердце к этому очень чутко. Ты мне дорога своим стремлением к справедливости и отсутствием эгоизма... Ты хорошо подметила, что "мы не имели права иметь друзей". Это относилось и ко мне. Я ведь тоже прошел очень тяжелый путь и все, что испытала ты, относилось в большей или меньшей мере ко мне, и этим и объясняются многие мои недостатки".

(А позже, когда мы были уже в Бродокалмаке, бабушка писала Тане: "Делись с мамой, не бойся ее, ТЫ ВСЕГДА ЧЕГО-ТО БОИШЬСЯ").

О Таниных обидах я понятия не имела, а вот сложное положение Абрама чувствовала всегда, с ранних лет. Обоим им необходимо посвятить отдельное место.

В общем, мама и бабушка смотрели на семью как на камеру хранения, где детей оберегали от инфекций, травм, дурного влияния, раннего умственного развития...

В лучшем положении была Вера, - благодаря особому отношению к ней мамы и просто благодаря возрасту. (Но я считаю, что и она пострадала).

Из Вериных школьных подруг помню одну неблизкую Марусю Залеткину, которой очень шла ее фамилия. Близких же было две: Клара Васильева и Наташа Пилявская. С Кларой отношения продолжались до старости, хотя не столь уж близкие. А Наташа погибла в войну - на фронте.

Она была сестрой по отцу замечательной актрисы Софьи Пилявской, называла ее Зосей. Софья Пилявская в своих беседах по ТВ вспоминала Наташу, показывала ее фотографию. А в конце фильма "Покровские ворота" одновременно с титрами показывали фотографии артистов, разных артистов в разном возрасте, и Пилявской - совсем молоденькой. Я даже вздрогнула: она была разительно похожа на свою сестру Наташу. А Наташин облик я помню очень хорошо.

Ко мне она, конечно, относилась совершенно как к пустому месту, не отличаясь в этом смысле от Клары. Но без ложной скромности напишу, что разницу между ними я чувствовала - и умом тоже понимала - прекрасно. После Вериной смерти я прочитала Наташины письма к ней. Они вполне подтверждают Наташину незаурядность. Помню ее характеристику каких-то взрослых знакомых: "напоминают твоего папу и дядю Гору" (это не цитата, конечно, но за смысл ручаюсь. Письма должны быть у Коли, если не уничтожены, что могло произойти или давно или уже после Вериной смерти).

ПОЗДНЕЙШЕЕ ПРИМЕЧАНИЕ. Письма не найдены.

Вполне понятно, что такая девушка ушла на фронт: отец ее и Зоси "оказался врагом народа", а самые преданные советской власти дети вырастали именно в таких семьях. Парадокс, над которым нужно еще думать.

Клара на меня всегда производила впечатление существа не столько животного, сколько растительного происхождения. Хотя личных причин для неприязни у меня быть не могло. Она была родом немка из Поволжья, и во время голода 1921 года ее усыновили бездетные супруги Васильевы, и она звалась с тех пор Кларой Ефимовной Васильевой. Родного ее отца звали Георг Шваб (знаю это от Веры). Жила Клара с приемными родителями в "Доме правительства": отец занимал пост, кажется, заместителя наркома какого-то второстепенного наркомата.

Когда Клара вышла замуж за Анатолия, Верины письма настолько были полны этим Анатолием, что мама ее предостерегала: это отношение может не понравиться Кларе. Но я думаю, что Клара правильно оценивала ситуацию, беспокоиться ей не стоило.

Клара училась в архитектурном институте, но не окончила, - "убоявшись бездны премудрости".

Ее дочь Марина, вероятно, чувствовала внутреннее превосходство Веры над Кларой: она посвятила себя биологии явно под Вериным влиянием. Уехала после института на Камчатку.

Анатолия я хорошо помню: был это серьезный, умный человек. Не могу вспомнить ни отчества, ни фамилии! Есть еще надежда, что найду что-нб в какой-нб из студенческих записных книжек: мы общались, когда он бывал у Веры. Но надежда слабая.

Еще о Вере. Мама говорила о себе, что она почти случайно поступила на исторический факультет, живая природа всегда была ей ближе, чем история. В Вере любовь и интерес к живой природе тоже превалировали. В описываемое время весь подоконник в комнате Веры и Тани был заставлен: стоял аквариум с золотыми рыбками, временами - террариум, где жили ящерицы, иногда уж. Одну ящерицу, которую мы сами поймали, я запомнила потому, что при поимке она была зеленая, а в неволе приобрела коричневый цвет.

Временами висела клетка с чижиком или другой птичкой, временами в квартире жил еж. А на даче почти обязательно. Когда жили в Удельной (мне было 9 лет), помню, как я ходила вокруг пруда и ловила лягушек - на корм ежику. Незнакомый мужчина спросил меня: "Девочка, ты что-то потеряла?" Я сказала "нет", без объяснений, было неудобно: я знала, что лягушки полезны.

Очень неплохую коллекцию бабочек Вера собирала из года в год, редких иногда выводила из гусениц. Я тоже знала названия многих, умела поймать бабочку так, чтобы не повредить пыльцу, но "расправлять" не научилась. В памяти картинка: на Абраме белая рубашка с черным узором в виде тоненьких колечек; на рукаве сидит траурница (в те времена редкая), Абрам не шевелится, улыбается и терпеливо ожидает, пока Вера подкрадется с сачком, - а бабочка пробует хоботком черное колечко на рубашке.

Конечно, Вера любила собак. После смерти Лакме она немедленно взяла щенка у Стефании Силовны: полукровку, получившую имя Гедди.

Мы тогда жили уже в Бродокалмаке. Вера прислала свою фотографию с Гедди на коленях. На обороте надпись: "Дорогой мамочке от дочки и внучки".

По правде говоря, надпись маме не понравилась.

Руководствуюсь в главном своими воспоминаниями, поэтому не буду здесь писать о "Владимирском деле": я ничего о нем тогда не могла знать. Отложу.

От раннего времени остался - спасибо Вере! - интересный экспонат: мои рисунки на каталожных карточках, - в основном портреты старших, Тани и Абрама, а также портреты нашей собаки Лакме. Ее подарил папе знакомый по фамилии Вильчур. Вера занималась с ней на собачьей площадке, и это отразилось в стихах, сочиненных совместно Верой и Абрамом:

Из дальнейшего помню только конец: "Но Вера как ни бьется, а научить апорт держать никак не удается".

"Для войны" - это всерьез. Зарегистрированным служебным собакам полагался паек, а так как эрдель мельче овчарки и соответственно меньше ест, то и мы подкармливались за счет этого пайка: он содержал конину, овсянку (Абрам недавно в письме уточнил: бывало, что конину и пшено).

Вера занималась на площадке год, а затем Лакме лежала на коврике в передней, гулять выпускали ее свободно, а погуляв она терпеливо сидела сначала у подъезда, пока кто-нибудь пропустит, а потом у квартирной двери, пока кто-нб, проходя мимо, нажмет звонок.

Не играла, сколько помню, никогда. Летом на даче, конечно, двигалась больше. Умерла от старости в возрасте восьми лет, сразу после нашего отъезда в Бродокалмак.

[Дачи]

Весной родители ездили снимать дачу - каждый раз в другом месте. До моего рождения - какое-то Иваньково, в год моего рождения - Покровское-Стрешнево, затем Бородки (где эти Бородки, я узнала лишь в 1981 году, когда с Ильей и Биномом ездили с Николиной Горы через Лесной Городок в Олимпийскую деревню); затем Троицкое, потом Звягино около Клязьмы - тут уж что-то сама помню. Как Абрам кричит: "Здравствуй, канавка, давно я тебя не видал!" - и перебегает по дорожке (в этом месте канава мельче и с отлогими краями), я бегу следом, - но бабушка берет меня за руку и заставляет идти медленно и чинно.

Одно из очень давних воспоминаний: бабушка спрашивает торговку о цене и говорит "дорого", а я размышляю, что же это значит. Даже затрудняюсь определить тогдашний свой возраст: я действительно не понимала.

Знаю одно: я никогда не задавала "лишних" вопросов бабушке, да и родителям.

Затем Быково, это 1929 год, замечательный тем, что родители с Верой ездили отдыхать в Млины (собственно, Млыны, т.е. "Мельницы", как я теперь понимаю), близ Диканьки. Ездили как-то непросто: приезжали и уезжали порознь, даже Вера по крайней мере один конец проделала самостоятельно - в 12 лет!

Там было гончарное производство, вполне художественное, привезли массу ваз; одна крошечная, мне подаренная, жива и сейчас (2014 год). У Любы, по-моему, сохранились еще. Размеры были разнообразные, формы и цвет тоже. Папа сам сделал для всех нас по большой светложелтой чашке с ручкой. На каждой выцарапано имя. Умудрились все это привезти, да еще наполнив вазы вишневым вареньем.

Потом Удельная, мне уже 5 лет, у хозяев сын-студент Вася, мне он кажется невероятно красивым. Около дома лежит пудовая гиря, и я ее двумя руками приподнимаю.

Потом Сходня. Вскоре должна родиться Люба (мне не говорят, и я ничего не подозреваю); на поляне отдыхают папа и мама, я одна хожу по поляне. Вдруг лиса. Посмотрела, повернулась, ушла. Яркорыжая, черная полоса на спине. Родители ее не видели. Я рассказала: черная полоса, как у Пирата (хозяйской собаки), и меня подняли на смех: это и был Пират! Было мне очень обидно чувствовать, что мне абсолютно не верят, а Пират был вовсе не похож на эту лису ни цветом (он был светлый, песочного цвета), ни строением.

На следующий год - Клязьма. У хозяев очень много детей, у одной из девочек - бельмо, у моей ровесницы Клавы - странные припадки: закатывались глаза, и она начинала пятиться. Один раз я стала ее трясти: думала, что быстрее придет в себя. Но припадки и так были непродолжительны, по крайней мере виденные мной. Придя в себя, Клава спросила как бы с упреком: А зачем ты меня трясла? Я ведь просто споткнулась.

Мне было 7 лет, и я впервые осознала, что есть жизнь, совершенно непохожая на нашу. Престольный (вероятно) праздник был действительно праздником. Не знаю, ходили ли хозяева в церковь, и где была церковь, но все дети были одеты по-праздничному, в чулках и ботинках. На мой вопрос Клава коротко ответила: "Неохота босиком", не упоминая о празднике: понимала чуждость.

Кстати, примерно в это же время видели мы в Москве людей в лаптях. Думаю, что это не были постоянные жители города.

Следующий год - 1933. Я должна осенью пойти в школу. Жили мы в деревне Марьино под Звенигородом, и дядя Гора тоже. Я общалась с Женей Таммом, Ира и Вася тоже часто бывали у нас. Абрам знал грибные места. Абрам и Вера были в добрых отношениях (в городе этого не было), ходили за грибами, ходили на станцию встречать родителей, и меня брали. Напевали по дороге модные песни из эмигрантского репертуара: "Вейся, вейся, чубчик кучерявый, эх, развевайся чубчик по ветру".

Тут самое место упомянуть, что благодаря наличию старших сестер я при всей общей малокультурности была все же как-то приобщена к "массовой культуре".

Я знала модные песенки. Например, глупейшую, пошлую, но мелодичную песню о том, кому живется лучше всех.

А вот другие плоды просвещения. В Москве проходил шахматный турнир, и "народ" сочинил рассказик о романе между его участниками Верой Менчик и Капабланкой. Помню наизусть: "У Капабланки и Веры Менчик вышел небольшой Романовский. Капабланка подарил Вере Менчик букет Лилиенталей, и они выпили по Рюмину. После этого Капабланка стал очень Ласкер, но Вера Менчик на него наЧеховерила, и у них ничего не Левенфишло". Отсутствовала, кажется, только фамилия Сало Флора.

Еще: "Любовь химика", "Любовь кавалериста". Из последней помню только "Вы в сердце мне вонзили шпоры и взяли душу в шенкеля", из этого фрагмента видно, что это произведение было гораздо качественней, чем шахматная история. А химическую могу процитировать пространнее.

И кем были сочинители, что с ними стало? Молодые, талантливые, веселые. Кто уцелел в 1937, очень мало имел шансов пережить Отечественную войну, погибли не в армии, так в ополчении.

На следующий год мы жили снова в Удельной (единственное место, где жили дважды, хоть не подряд). В том же доме снимал помещение мамин сослуживец - Рафаил Григорьевич Лунинский. Он был умен и саркастичен.

(Недавно, в 1998 году, я встретила в толстом журнале упоминание о Лунинском. Фамилию автора я забыла, он на год-два старше меня, рос в начале улицы Горького (где Лунинские жили еще в послевоенные годы, я бывала у них по поручению мамы). А автор общался с его сыновьями. В коротких автобиографических рассказах автор описывал 1937 год (возможно, 1938), арест своего отца, к которому он ездил на свидание в лагерь - в возрасте лет 13-14, ездил один.

Лунинского он характеризует коротко, но совершенно правильно).

Возвращаюсь в год 1934. Розу Семеновну Лунинскую считали не очень умной женщиной, и я это видела. Вероятно, так и было, это впечатление подтвердилось после возвращения родителей из ссылки, когда Лунинские у нас бывали. Но подтвердилось и другое, то, что я понимала и в 9 лет - органическая доброта Розы Семеновны.

Надеюсь написать о них в дальнейших воспоминаниях, а пока скажу, что конец супругов был трагичным: они одновременно погибли на Рижском взморье. Р.С. стала тонуть, муж - спасать ее, и уже на берегу умер от инфаркта. Жена сказала: "Это я виновата", - и тут же умерла. На самом деле для них самих конец счастливый.

Детей у них было четверо. Саша, лет 13 в то время, очень нервный мальчик. Бросился однажды с кулаками на Абрама, который чем-то меня обидел.

Впоследствии был психически болен, но стал каким-то ценным специалистом.

Красавец Вова, немного меня старше, был мною обожаем, но без взаимности. Был очень лихим парнем. Потом окончил военный институт иностранных языков и по словам отца очень подтверждал свою лихость (уже по женской части).

Девочка Инна, на полтора-два года моложе меня, была очень умненькой и сердечной. На ноге выше колена у нее был большой шрам: попала под машину. Вспоминала с содроганием: "Мама ТАК закричала!" Стала она психиатром.

И младший брат - четырехлетний Миша.

Жил в то лето в Удельной Вадим Васильевич; виделись. Абрам вспоминает, как шел с Вад.Вас. по поселку, увидели пьяного. Абрам сказал, глядя на него: "Стоит и плюется". - В.В. поправил: "Он не плюет, а блюет".

Сохранилась фотография, не увеличенная, но неплохого качества; Вера держит на поводке Лакме, у моей мамы на коленях маленький (4-летний) Игорь Смушков. (В 2006 году я увеличила ее в ателье, послала Абраму и Тане Пильц). Вероятно, фотографировал В.В.

Помню, как прекрасно пел В.В., втроем с приятелями лихие куплеты:

Сильно испортил мне это лето укус осла. Коричневый крупный осел спокойно бродил по поселку, его подкармливали. Но однажды у нас не было с собой хлеба, и он на это обиделся. Вера держала Любу за руку, а осел бросился на меня, сбил с ног и укусил за живот. Зубы тупые, платье даже не пострадало, а вот на животе остался след от зубов, ссадина в форме подковы. Решили мне делать прививки от бешенства. Конечно, зря: и установить здоровье осла ничего не стоило, и укус сквозь платье, и рана ничтожная. Даже если и не знали тогда о небезвредности этих прививок, все равно не стоило. Уколы всякие я и тогда переносила спокойно, но поездки в город (на электричке или на паровике?..) были утомительны, и для бабушки тоже. Неужели сделали все сорок положенных уколов? Вряд ли.

Общих выходных тогда не было, у всех по разным дням. Дачный сезон немного затянули (чего не делали никогда), и в мои выходные дни меня привозили на дачу. Вот тут я впервые поняла, что такое тоска. У хозяев детей не было, Лунинские уехали, я никому не нужна. На следующей шестидневке я додумалась и взяла с собой книжку. Кажется, это был "Китайский секрет" Данько. И выходной прошел для меня благополучно.

На этом дачный сезон закончился.

К слову: книжным человеком я стала лет с четырех и пожизненно. Старшие сестры этим не страдали никогда, Люба тоже, хотя профессионально занимается книгами. Абрам всегда читал много.

Хорошо помню я свой страх, что мне не позволят учиться после 7-го класса. Возник он после какого-то разговора с мамой, какие-то были недомолвки на эту тему, а я всегда боялась притеснений со стороны мамы, и не зря: мама вполне откровенно показывала мне, что ценит меня меньше, чем старших сестер и Любу. На это не влияло то, что училась я значительно успешнее Тани и особенно Веры.

Кажется, я где-то уже писала о маминой шутке, в которой, как теперь в таких случаях говорится, "была доля шутки". Повторюсь. Вера ценилась в 100 рублей, Таня в 50, я в 20, а Люба (это уж в ответ на мой вопрос) - в 5 рублей золотом. Что это значит в пересчете на обычные деньги, отвечать мама отказалась. Конечно, точных цифр я не помню, да дело не в них.

... Следующее лето жили в Крылатском, а последнее, уже без папы, в Софрине, но я не буду нарушать хронологии.

[Школа N36]

В школу меня отдали в 8 лет, в первый класс. Поэтому естественно, что мне там было скучно. Как назло, годом раньше пошли в школу мои сверстницы, Женя Левченко и Лида Ингулова, которых я не считала умнее меня (хотя Лиду любила). Женя была в самом деле дура, и такой, кажется, осталась (но стала научным работником).

ПРИМЕЧАНИЕ 2010 года. Люба очень хвалит Женю за силу духа. Женя ходит, опираясь на две палочки, но гуляет каждый день, а живет она на 5 этаже, вполне сравнимом по высоте с 6-м в других домах. Объясняет Любе: но ведь гулять необходимо.

А Лида была наивна, учиться не любила, т.е. не была любознательна. Короче, я была уязвлена и про себя поклялась догнать их обеих. Об уме моем эта клятва не свидетельствует: от меня не зависело ничего. Но я бы и не стала писать об этом, если бы в самом деле не догнала: Женю очень скоро, а Лиду в четвертом классе. Это все я пишу к тому, что мамину боязнь умственного развития и тогда не все родители разделяли. Наоборот, форсировали, даже когда ребенку было не под силу. В этих двух случаях я понимала эту непосильность, отсюда моя клятва, такая с виду глупая.

Школа была гигантская, занимала целиком здание "Рабфака имени Бухарина" (нынешнего ИнЯза), параллельных классов было по 9-10, до буквы К. Папа по какому-то поводу встречался с директором и наивно спросил, не знает ли он случайно меня, первоклассницу. Директор засмеялся и сказал, что он и учителей не всех знает в лицо.

Школу я не любила. Опаздывала я каждый (буквально) день. Один раз бабушка по ошибке разбудила меня на час раньше, покормила, отправила (не помню, провожала ли она меня в этот период), вот это был почти единственный день за два года, что я не опоздала. Бабушка с этими опозданиями вполне примирилась, учительница почему-то тоже. Домашние же задания я делала без понуканий. Когда долго болела (это было уже во 2-м классе), бабушка заставляла в толстой тетради решать арифметические примеры. Некоторые, увы, чисто механически. Дело в том, что повидимому методика требовала различать деление "на столько-то равных частей" и деление "по столько-то предметов в каждой части". Поэтому изучение деления начиналось с примеров, в которых писалось:

12:по4,

а я этого совершенно не понимала, бабушка мне не объясняла, мне же и в голову не приходило спросить у нее или еще кого-нибудь, почему делится "по".

(К слову. Когда я еще не ходила в школу, я с изумлением услышала от Тани, что, оказывается, учительница сначала объясняет, а потом уже спрашивает. Так в чем же трудность?!! Таня ответила: пойдешь в школу, сама увидишь. Я усваивала действительно легче, чем Таня, поэтому не "увидела", - но в то время задавать вопросы учительнице не могла).

Сохранилась у меня фотография класса (первого или второго - не помню).

Учительница Ефросинья Давыдовна и дети, о которых Роман сказал, что в Польше именно так представляли себе советских детей - то есть бедненькие. Девочек по именам почти не помню (хорошо помню Кару Куль - именно так! - но ее-то как раз нет на фотографии), а мальчиков - довольно многих: Витька Январев - мой сосед по парте, Гриша Бернашевский, Валя Суворов, Юра Дрессен, Геля Лопатин.

Однажды на перемене девочка постарше бесцеремонно спросила обо мне мою одноклассницу: "А эта девчонка у вас наверное довольно глупая?" Та возразила: "Что ты! Она как раз самая умная. Она и Бернашевский". Я не сомневалась, что Бернашевский станет ученым, и не ошиблась. Но на упомянутой фотографии именно по его вине все мальчики сфотографированы с непокрытыми головами, хотя день был довольно холодный: фотограф попросил Гришу снять (действительно некрасивую) вязаную шапку в виде шлема, и после обсуждения с учительницей было решено снять шапки уж всем мальчикам. При этом все дружно сокрушались по поводу Гели Лопатина, который носил настоящую, на заказ сшитую военную форму (отец был командиром), а без фуражки часть шика, конечно, терялась.

Почему я могла показаться глупой, я отлично понимала. Я терпеть не могла коллективных игр, устраиваемых во время перемен в обязательном порядке. Сводились они к хороводам (в большом зале - несколько независимых кучек). Человек 15 детей ходили по кругу, распевая при этом что-нб вроде: "А за Паней пан идет, Паню за руку берет, здравствуй, Панечка моя, ой-люли, ты моя, - вовсе, сударь, не твоя, отойди прочь от меня". Паня и пан фигурировали внутри хоровода. Мне это не казалось увлекательным. Упомянутой Каре Куль - тоже. Была это курчавая брюнетка со страшно обгрызенными ногтями. Чувствуя к ней большую симпатию, я тем не менее старалась не смотреть на ее пальцы.

Что касается Пани, я понимала, что это скорее всего не имя русской девушки. От бабушки я не раз слышала антипольскую дразнилку: "Проше пани, жебы пани пожичила сани, жебы, пани, моя пани поехАла до бани".

Была в классе и пария - Галя Лисс. Почему - не знаю. Сидеть с ней за одной партой считалось позором. Чтобы вывести нас после уроков из класса в раздевалку, учительница давала команду строиться. Мальчишки наперегонки бросались к двери, оказаться последним было позорно. Потом - длительная заминка, никто из девочек не желал стоять непосредственно за мальчиком. Но вот одна встала, и повторяется соревнование - не оказаться последней, рядом с Галей Лисс. Помню, стоя в затылок мальчику, я утешала себя: ничего, сижу ведь я с мальчиком за одной партой, и многие девочки сидят. Это не то что с Галей Лисс. То есть, я все-таки действительно была глуповата!

Не знаю, просто из лени или, может быть, сознательно, но учительница никак не влияла на это странное отношение к Гале Лисс.

Уроков физкультуры не помню абсолютно. Пения тоже, кроме одной песни, посвященной Ленину и певшейся на мотив похоронного марша ("Вы жертвою пали в борьбе роковой". Он звучал в 1991 году в дни путча, т.е. известен и сейчас).

А о Ленине пелось так:

Вероятно, тогда отмечалось 10-летие со дня смерти Ленина.

Вставлю кстати, и стихи, которые мы в школе учили. Не помню автора (м.б., Вера Инбер?), но стихи-то настоящие.

Еще одно воспоминание. Учили наизусть стихотворение из нашей "Книги для чтения":

Вызванный отвечать мальчик стихотворение выучил, но вместо "свободен" упорно произносил "слободен", - как привык дома. Учительница долго билась, но безуспешно.

Пожалуй, о 36-й школе достаточно.

[Клавдия Ивановна Афанасьева]

Из людей, окружавших нас в то время, нельзя не вспомнить Клавдию - Клавдию Ивановну Афанасьеву. Это была молодая женщина, зарабатывающая шитьем. Родилась она в Москве, в 1919 уехала в деревню, вернулась в 1923, "готова была целовать асфальт" (это из ее письма нашей бабушке). Обшивала "Метрополь", но кроме большевичек были у нее и клиентки "бывшие" - это была для нее, как она говорила, наглядная политграмота. Как-то привязалась к бабушке. Я уж упоминала, что бабушка пела с Клавдией старинные романсы, но это воспоминание не мое.

Работала у нас дома, шитья (и переделки) было много.

Сохранилась открытка, где она сообщает бабушке о рождении Лоры, своей единственной дочери (1931 год).

Когда она разошлась с мужем, Андреем Ивановичем, я не знаю. Но сохранила до конца дружеские с ним отношения. Он жил в Туле, вторая жена была моложе. Мне всегда такие вещи - достойные отношения после развода - импонируют.

В 1945г. мне рассказала Аккерманша, привратница, что приходила женщина с очень красивой девочкой, нас не застала, расспрашивала, кто живет в квартире. Так возобновились отношения, стала Клавдия Ивановна шить моим сестрам, а когда я встала на ноги, то и мне. После возвращения родителей отношения стали еще теснее. Это она назвала нашу маму декабристкой.

Жила она с дочерью на 2-й Тверской-Ямской, потом получили отдельную квартиру, но там я уже не бывала. Лора страдала с молодых лет гипертонией. Красоту ее, на мой взгляд, Аккерманша преувеличила, но была она боевая и самоуверенная. Окончила, кажется, иняз. Работала в библиотеке иностранной литературы, в филиале, располагавшемся в помещении храма (Космы и Дамиана, где служит теперь о.Георгий Чистяков), в Столешниковом переулке. (ПРИМЕЧАНИЕ. ГПЧ скончался, проболев полгода, 22 июня 2007 года. Ему посвящен у меня файл TSCH).

Последние годы жизни Клавдии Ивановны были нелегкие. И основное заболевание (мама восхищалась ее героизмом), и зрение, слух, и жестокое обращение Лоры. Умерла за полгода до моей мамы. Прекрасная была женщина.

На Метростроевской

Наша улица была единственной, где метро строили открытым способом. В мае 1935 года линия "Парк культуры" - "Сокольники" была закончена. На торжественном собрании метростроевцев выступал Сталин и предложил переименовать Остоженку в Метростроевскую улицу.

Родители в это время отдыхали после обеда (был выходной день). Когда мама вышла из спальни, Абрам спросил ее: "На какой улице ты заснула?" (До расставания в 1937 г. он говорил маме "ты", называя "тетя Муся", а одно время даже называл мамой. Вера и Таня тоже говорили моему папе "ты", но "Ефим Ильич", это осталось до папиной смерти. Но Абрам позже, уже будучи студентом, в письме ко мне в Бродокалмак просил передать привет "Марии Аркадьевне", чтО маме не понравилось, однако осталось на всю дальнейшую жизнь. Помню, как мама жаловалась по этому поводу Марии Иосифовне Арштейн, а эмоциональная Мария Иосифовна восклицала: "Идиот! Какой идиот!"). После папиной смерти Абрам стал называть маму мамой, но по-прежнему на вы).

Но возвращаюсь в 1935 год. Мама Абрашиного вопроса не поняла, ему пришлось переспросить: "На какой улице ты живешь?" - и заключить как хотел: "Заснула на Остоженке, проснулась на Метростроевской!"

Через два-три дня мама повезла меня и Любу с нянькой показывать метро. На каких-то станциях выходили, поднимались. Помню это по тому, что с эскалатора няня сойти не сумела, ее вынесло.

Лето это мы провели в Крылатском. Красивая церковь на горе (недействующая); овраг, начинающийся в середине сельской улицы, а к ее концу уже очень глубокий; парк вдоль Москвы-реки, а в этом парке - военные курсы под названием "Выстрел".

Родители приезжали не на поезде, а на автобусе, в этом смысле лето было уникальное. Москва была видна. Доминировала колокольня Ивана Великого.

В том же доме снимала комнату мамина сослуживица по фамилии Шевелева, с племянницей Тамарой моего возраста. Тамара была ленинградка, тетка взяла ее к себе на лето. В Ленинграде она жила на улице 8-я Советская, я впервые поняла, как отразилась разница истории Москвы и Ленинграда в разнице названий улиц.

А Тамара говорила: "Уж у вас здесь названия! Какой-то Арабат!"

В конце села, над оврагом, снимал дачу папин сослуживец Лотиш, позже арестованный вместе с папой. У него была дочь Майя, годом старше меня - очень самоуверенная и очень элегантная. Если бы не скромная Тамара, Майя меня совсем бы задавила. Где-то еще - у нее я не бывала - снимала дачу папина знакомая Г.И. Флоксерман. Она была женой очень известного меньшевика Суханова (на его квартире Ленин проводил в Петрограде в 1917г. совещание по поводу вооруженного восстания). Кажется, тогда он не был еще арестован, но давно разошелся с женой, и сын, 17-летний Андрей, носил фамилию матери. Теперь я знаю, что Суханов - это псевдоним, но известно, что детям передавались в качестве фамилии и псевдонимы: Сталин, Каменев и другие. (О младшем брате Галины, Юрии Флоксермане, часто писали во время перестройки, как об участнике Октябрьской революции. Он был жив в перестроечное время, отсидел 17 лет, фигурировал в фильме "Процесс" в 1988г. Но его-то мы не знали).

Андрей проводил много времени у нас. Он носил военную форму. Считалось, что он учится в какой-то кавалерийской школе, но правда ли это, я сейчас сомневаюсь. С Верой у него был роман, даже поговаривали, что они хотят пожениться.

Таня тоже в него влюбилась и, будучи взрывчатой, не могла скрывать ревности даже от меня. Однажды Андрей перенес Веру через ручей, а Таня вслух (но не для их ушей) возмущалась: "Чтобы не замочила своих изумрудных ножек!" Я напомнила, что изумруд зеленый. Таня поправилась: "Ну, бриллиантовых", и дала мне для порядка подзатыльник. Мы же с Майей и Тамарой сочиняли про влюбленных стишки (сатирические, как нам казалось, на самом деле, конечно, просто глупые).

Однажды Андрей набросил свою шинель на плечи Абраму. Абрам смеялся, но был смущен. По крайней мере, мне казалось, что он понимает: шинель ему не очень идет, в то время как Андрея она украшала.

Надо сказать, что Андрей еще перед самой войной был в переписке с Верой (он служил в армии), подписываясь почему-то "Алексей", для конспирации. Не успела я расспросить Веру об этом: она только подтвердила тождество.

Еще два слова о Майе Лотиш. Читая "Страшную месть" Гоголя, я впервые встретила слово "явор" (уже потерявшая разум Катерина поет "Над речкою явор стоит") и спросила Майю, что это такое. Майя, ни мгновения не задумываясь, уверенно ответила: "Колдун". Конечно, я поверила: это было правдоподобно. А узнав (нескоро), что явор - дерево, поразилась и позавидовала Майиному умению жить. Но м.б., она правда была уверена в своем толковании?

Лето кончилось, меня ждал переход в новую школу.

[Школа N32]

В школе МОПШ, бывшей школе-коммуне имени Лепешинского, где учились все трое старших, параллельных классов не было. И вдруг в этом году почему-то открыли 3-Б. Меня отдали туда.

Помню вступительное обследование педолога, очень приятной и ласковой женщины (в том же году педологию отменили как лженауку).

Например, нужно было расставить в порядке возрастания веса одинаковые с виду коробочки, запомнить и по памяти нарисовать две фигуры - я их и сейчас помню.

Только после маминой смерти я узнала о существовании записки от Н.К.Крупской с просьбой принять меня в эту школу. (То, что в ней учились трое старших, роли не играло, а теперь учитывается).

Когда я рассказала об этом Абраму, он объяснил мне, что половина учеников была детьми ответственных работников, а половина - жителями микрорайона. Я не относилась ни к тем (уровень родителей низок), ни к другим (школа была во 2-м Обыденском). Конечно, Абрам говорил обо всей школе, а в нашем классе, специально набранном, детей из микрорайона было явно меньше половины.

В одном классе с Верой и Абрамом учился Володя Андреев - сын очень многолетнего члена Политбюро Андрея Андреевича. Абрам с его слов рассказывал: перед тем как выйти утром из (кремлевской) квартиры, он посылал сестренку посмотреть, не подстерегает ли его "Микоянша", которая всегда просила Володю захватить ее сыновей с собой, чтобы они шли под его надзором. ("Ответственные дети" всегда ходили в школу пешком).

Полюбила я школу сразу и навсегда. Это было здание в три этажа, стоящее во дворе, а сзади был сад. (Здание цело, только вокруг кипит стройка, и сад поэтому вырублен - 1999г.). ЧтО там было до революции, я не знала и не интересовалась, пока сегодня (1988) не прочитала в каталоге выставки, посвященной отцу Павлу Флоренскому: в мае-июне 1918 г. он читает лекции "Очерки философии культа" по адресу: Остоженка, 2-й Ильинский, гимназия общества преподавателей). Конечно, я никогда не слышала о существовании таких странных гимназий. Насколько ярче была тогда общественная жизнь, как остригли и обрили ее, начиная с конца 20-х годов!

Что касается названий переулка, то оба происходят от церкви Ильи Обыденного, стоящей напротив школьных ворот. Была она действующей не только в описываемое мной время, но даже и во времена Хрущева. Считалась любимым храмом старой московской интеллигенции. Конечно, стоит и сейчас, службы идут.

Школу-коммуну организовал старый большевик П.Н.Лепешинский. Первоначально где-то на Украине или в Белоруссии, а потом она оказалась в Москве. Писатель Александр Шаров, умерший в начале 80-х ходов, писал о ней, даже не всегда изменяя имена: в его книге фигурирует Роберт Мартынович (Михельсон), который при мне был завучем и присутствует на фотографии нашего класса (в школьном саду; ласковый мальчик Эмма Гулидов прислонился щекой к рукаву Р.М.). Упоминаемая в книге Ольга Спиридоновна вела у нас в 4-м классе естествознание и географию. Не знаю, когда прекратила существование коммуна как таковая, но школа и после этого называлась МОПШК - Московская Опытно-Показательная школа-коммуна им. Лепешинского. В газете я прочитала, что Наташа Рыкова (1916г. рожд.) окончила школу-коммуну. В мое время уже писалось МОПШ.

Писатель Рыбаков, дитя Арбата, тоже учился в этой школе и описывает ее в автобиографической книге, но он существенно старше.

... Младшие классы располагались на третьем этаже, старшие - на втором, внизу были мастерские, столовая, библиотека, кабинеты директора, завуча, педолога, врача.

Первый год, т.е. в третьем классе, я училась одновременно не только с Таней, но с Верой и Абрамом, они были в 10 классе. Но в школу ходила одна (или с Левой Фейгиным, поступившим в первый класс), потому что уроки начинались у всех в 9 часов, а младшие должны были приходить к 8.45, на линейку. Я не опоздала за два года ни разу. В полную противоположность 36-й школе.

Почему Вера оказалась в одном классе с Абрамом, будучи старше ровно на два года? Во-первых, ее почему-то отдали в нулевку, во-вторых, в 5 классе она осталась на второй год. Тогда ее и перевели в МОПШК, чтобы не повторять год в той же школе. Вообще, училась она с трудом. В 8 классе получила переэкзаменовку по немецкому языку и все лето занималась с учительницей. В августе она сдала экзамен. Вечером, взяв для компании меня, пошла сообщить об этом репетиторше (в соседний поселок, - мы жили тогда в Удельной). Прогулка эта мне запомнилась, т.к. я не была избалована вниманием старших. Помню, как мы возвращались через поле. Солнце село, а мы обе не могли какое-то время сообразить, чтО видим на горизонте (какой-то абажур!), а это была восходящая луна.

Абраму в учебе не помогали, а с Верой, с Таней папа постоянно сидел вечерами, - мне запомнились непонятные слова "плюс-минус корень квадратный" (как это после плюса сразу минус??), которые прояснились для меня только через несколько лет.

А мама диктовала им обеим диктанты и имела жестокость посадить с ними (для назидания?) меня. Я писала без ошибок. Конечно, угнаться за темпом мне было трудно, а сестры, понимая это, нарочно поторапливали маму, и от спешки я вместо У написала в каком-то слове букву И. Сестры азартно доказывали, что вот и я сделала ошибку. Вероятно, писала я с ними 2-3 раза.

Надо сказать, что я понимала всю несерьезность поведения Веры и Тани: что их задачей было дискредитировать мой успех любой ценой. И я чувствовала в этот момент некоторое превосходство - не от своей грамотности, а от их "пружности" (это польское слово, которого я тогда, естественно, не знала, по словарю имеет три значения: тщетность, легкомыслие, кичливость. Но я сначала написала его, а потом уж заглянула в словарь: по ощущению оно подходит, а русского эквивалента я не нашла).

Еще во времена коммуны директором школы был Пестрак, но в мое время его в Москве уже не было. ЧтО произошло, об этом говорилось глухо. Хотя его дочь, Майя Спиро, в школе училась (классом старше меня). Недавно (в 80-е гг.) она выступала по радио, говорила об отце.

Директор, Ник.Як.Сикачев, по Вериным словам авторитетом не пользовался. Возможно, просто не выдерживал сравнения со славным прошлым школы (я и теперь считаю его славным).

Я видела его могилу на Новодевичьем, заброшенную, а там это редкость. Теперь ее наверняка уже нет. В печати упоминания о нем я видела дважды. Во-1-х, моя одноклассница Инна Фруг, опубликовавшая в "Знамени" свои военные дневники, вспоминает, как, узнав об аресте очередного родителя, Сикачев вызывал школьника в свой кабинет и, обхватив голову руками, бегал по кабинету. Т.е. Инна писала вполне доброжелательно, хотя несколько снисходительно. Второе упоминание было в "Науке и жизни" (письмо в редакцию) - женщина годом старше меня рассказывала, что директор Сикачев "заставлял отрекаться от родителей". Я думаю, что в самом худшем случае кому-то советовал, какими же словами он мог "заставлять"?

Я не считаю его одиозной фигурой.

Об отречении. Со слов Абрама я уже тогда знала, что отказался от отца сын Каменева. Думаю, что из принципиальных, т.е. благородных побуждений, но тут ведь сложное переплетение много чего.

Завуч Роберт Мартынович Михельсон работал с основания школы. Была еще параллельно другой завуч - Ангелина Даниловна.

Учителя были и первоклассные. Фалеев и Перышкин, авторы учебников по физике, по которым долго учились по всей стране. В Танином 9-м классе математику преподавала Елизавета Савельевна Березанская. По ее учебнику арифметики я не только сама училась, но и сама преподавала в 50-е годы. О некоторых учителях Абрам в те времена говорил с видимым пренебрежением - "Сашка-лысый, Сашкадлинный, Кондрашка-поджарый", но по-моему это не говорит вообще ни о чем: такое внешнее проявление самостоятельности и взрослости всегда существовало и будет существовать неизбежно.

Теперь, спустя десятилетия, Абрам вспоминает математика Ал.Ал.Стрижевского с благодарностью (в письме, где откликается на Димины школьные "проблемы" с математикой). Конрад Конрадович ("поджарый"), преподававший немецкий язык, был, видимо, природный немец, поскольку не Кондратий, а Конрад.

Второй из Александров Александровичей преподавал предмет, называемый технологией. Было и такое. (Впрочем, слышно, что и сейчас в некоторых школах он введен. Кое-что из разумного, что бывало в прошлом, иногда возрождается).

Была в школе слесарная мастерская, и дома много лет валялся выточенный Абрамом (или Верой?) отвес, очень аккуратный. Я сама еще подвергалась обучению в мастерских - в 3-м классе переплетному, в 4-м столярному делу.

Об учителе физкультуры, которого я уже не застала, я слышала от Абрама самодельные песенки:

И это о чем-то говорит! Но и при мне учитель физкультуры был совершенно великолепный, Тихон Николаевич Красовский. Пожилой, седой, абсолютно прямой. Первым делом показал нам, как сам лазит по шесту и канату. Попросил выйти из строя второгодницу Нину Шорину, чтобы показать нам, какая требуется форма (голубая с белым футболка и для девочек "шаровары", т.е. трусы с резинками внизу, а для мальчиков обыкновенные трусы). Был строг, спокоен, деловит, никаких сентиментов, никакого беспорядка. Форму закупил "совсод" - совет содействия, а говоря по-нынешнему - родительский комитет, матерей из совсода помню отчетливо, они много времени проводили в школе.

Тихон Николаевич преподавал и в старших классах.

С учителями рисования мне не везло. Дольше всех был Борис Григорьевич. Нарисовав карандашом заданное, я спросила его, "можно ли уже красить?" Учитель ехидно (но справедливо, конечно) сказал, что "красят крыши, а как надо было спросить? Вот ты скажи". И сладкая, но довольно противная Света Тарелина сказала: можно ли разукрашивать? И Борис Григорьевич ее одобрил! В другой раз он велел нам рисовать улицу. Ее стороны должны были по его словам пересекаться в точке (сходиться). Это было в 4-м классе, я читала уже книги Перельмана, в том числе "Занимательную геометрию", и присматривалась к улицам, по крайней мере к Остоженке (не очень-то прямолинейной). И вякнула, что так на самом деле не бывает. Но Борис Григорьевич принудил меня замолчать.

Учитель пения, Александр Иванович, брат композитора Сергея Потоцкого, был фигурой замечательной. В дневниках Рогожина (никологорского) упоминается, что они встречались для совместного музицирования.

Был он очень некрасив, с огромным ртом, притом охотно улыбался. Организовал в школе хор, называемый "хоркласс", не хуже любого профессионального хора. От участия в нем освобождались в младших классах только по двум причинам: по абсолютной неспособности (всего восемь человек из огромного, в 46 человек, класса (увы, и я в этом числе), да еще те, кто учился музыке вне школы - чтобы не перегружать. Но таких даже в нашей элитной школе в то время было немного.

Я любила уроки пения: абсолютно никаких других контактов ни с каким другим искусством у меня не было - и до сих пор помню песни, которые мы пели.

Большинство из них, как ни странно, я нигде больше не слышала. В одной были слова: "на мрамор мавзолея в шинели серой всходит рулевой". Уловив, что некоторые поют "часовой", Ал.Ив. спокойно поправил. Я удивилась про себя: значит, не понимают главного, кто именно всходит. И ждала, что А.И. сам объяснит или переспросит, кто же этот рулевой, - но он не спросил. Песня была посвящена, - как бы точнее сказать? - антифашистской солидарности:

Немного учил нас нотной грамоте. Из классики помню бетховенского "Сурка". Из народных - очень протяжную песню пряхи: "Оборвешься, ниточка, как тебя связать? Очи мои слепеньки, рученьки дрожат".

Чтобы не грустили долго, Ал.Ив. с широчайшей улыбкой ударял по клавишам, и запевали "Пионерские частушки":

Помню, что после смерти Горького в этом месте А.И. сгонял с лица улыбку. Тогда я еще не читала "Человека, который смеется", но позже это воспоминание вызывало ассоциацию с Гуинпленом, усилием воли сгонявшим улыбку. Хотя А.И. совсем не был страшным, - просто очень некрасив.

Война в Испании принесла множество песен. Опять же - из доброго их десятка только одну я слышала позже по радио и видела в песеннике. М.б., некоторые из этих песен были испанского происхождения, но уж конечно не все.

Слова одной не могу не привести.

Вряд ли кто помнит, кроме меня. И чьи это были песни?

В эти годы и в дальнейшие звучало огромное количество песен о Сталине. Очень часто в них он уподоблялся орлу. Были песни как будто не непосредственно о Сталине, но, например, о счастливой жизни советских детей:

Конечно, я и тогда понимала, что не в каждой школе есть "сверкающие залы", а очень скоро мне пришлось увидеть неплохую школу в Бродокалмаке, отличающуюся тем не менее от школы им.Лепешинского как небо от земли (вернее, наоборот).

Учителей подбирали, освобождались от непригодных. Школа была очень элитная. На моей памяти на линейке "проработали" 4-классника Володю Микояна за озорство, - и классная руководительница сразу же была разжалована в библиотекари. (Причину ее перевода объяснила нам молва. Я помню эту учительницу - немолодая, добрая. Но когда она работала в библиотеке, я с ней непосредственно не сталкивалась. Один раз она попеняла мне за это. А дело в том, что не в традициях нашей семьи было брать книги в библиотеке, т.е. мне это попросту запрещалось - из соображений гигиены).

Володя Микоян, в кавказских сапожках, всегда был центром возни в зале. (На нашем этаже был большой зал, физкультурный, на втором - маленький актовый).

Хулиганом он отнюдь не был (по словам его одноклассниц, которых я позже расспрашивала), а просто очень живой. Все его братья были статичнее. Он погиб на фронте - летчиком.

Старшего, Степу, я знала только в лицо. Алеша же учился в параллельном нашему классе, бывали общие "мероприятия", вроде читательских конференций. Нынешняя звезда Стас Намин - как раз Алешин сын. Следующего брата, Ваню, тогда первоклассника, тоже помню.

В ноябре 2004 года 1-й канал телевидения показал фильм под названием "Выстрелы у Дома на набережной", а по существу - о семье Микоянов. (Юноша застрелил девушку и застрелился сам - из пистолета, принадлежавшего Алеше Микояну). Автор пригласил живых сыновей - Степана и Серго (который еще моложе Вани). Была показана крупным планом фотография Володи в форме летчика.

Классная руководительница нашего 3-го "Б" класса, Зоя Ивановна, вела в обоих параллельных арифметику и естествознание, а 3-го "А", Капитолина Георгиевна Шешина - русский язык и географию. З.И. была вполне традиционна и вроде как простовата на общем фоне. На следующий год ее уже не было. Однажды мы заподозрили, что у нее какие-то неприятности: она пошла вниз к начальству, велела нам сидеть тихо и что-то решать. Мы и сидели; но комната нашего класса выходила не в коридор, а в физкультурный зал, и мы услышали там вопли. Высыпали посмотреть. Там укрощали первоклассника Борю Мачерета, брата нашей одноклассницы Лены. Он выскочил из своего класса, по шесту залез в недоступное место, практически под потолок и громко скандалил.

Первоклассников в зале не было, были только учительница и помогавшая ей совсодовская мама. (Другая мама, видимо, придерживала 1-й класс, а вот нас придержать было некому). И мы очень тихо - ведь шли уроки! - наблюдали. Но вернулась Зоя Ивановна, вообще вовсе не вспыльчивая, а сейчас совершенно вне себя, и каждому написала в дневник какой-то ужас, завершившийся отметкой "хор." по поведению за шестидневку. Толстым синим карандашом. Это было настолько несправедливо, что даже мои родители поняли и не упрекали меня.

Кстати, отец Мачеретов был известным кинорежиссером, позже автором знаменитого фильма "Если завтра война". Лена Мачерет была приятная девочка, с оттенком кокетства. На вопрос учительницы о национальности (для классного журнала, что ли? но был такой вопрос, и ответ фиксировался в каком-то документе) она ответила: "Помесь таксы с дворняжкой". Дополнительного вопроса не задали, потому что случай был очень типичный, например, как и у меня.

Капитолина Георгиевна была личностью! Уже в возрасте, сухопарая, высокого роста, в очках. Вот у нее был темперамент. Очевидцы рассказывали, что Леву Уралова из своего класса она однажды била головой о стену. Правдоподобно, но это бывало в виде исключения, в нашем классе таких случаев не было. Зато помню, как она буквально преследовала Надю Пильник за то, что та забывала принести какие-то 20 копеек. Забывала действительно очень упорно (или почему-то боялась попросить родителей?), а девочка была явно очень больная: она как-то странно, тяжело дышала. Один из мальчишек позволил себе изобразить или скорее передразнить это дыхание, - в присутствии Капитолины Георгиевны. Я понимаю так, что он рассчитывал на безнаказанность, потому что "ведь Капа ее не любит". Но К.Г. была выше этого и отчитала его совершенно беспощадно. Относительно 20 коп. - не знаю, почему она была так упорна, м.б. и правильно? Больных людей тем более нужно учить жить. Но напоминала об этих деньгах постоянно.

Кстати, при мне К.Г. упрекала мальчика из своего класса (кажется, по фамилии Огаян) за то, что он ездит в школу и из школы на машине, из Дома правительства (так до книги Юрия Трифонова называли "Дом на набережной").

"Как тебе не стыдно, вон Лева Борисов из Потылихи на трамвае добирается". Тот снисходительно ответил: "Ну, а если есть возможность, то надо пользоваться". Однако смущен был. Вообще, на машине очень мало кто приезжал, хотя путь из Дома правительства был довольно долгий, из Кремля - еще дальше, а удобного транспорта не было.

Запись в дневнике, тоже синим карандашом, я получила за несколько дней до папиного ареста, но так как в дневник родители заглядывали крайне редко, то папа обнаружил ее в самый последний вечер, 6 апреля (6, 12, 18, 24, 30 были "общие выходные", так они и назывались).

Запись гласила: "Занималась посторонним делом на уроке географии".

Фактически я показывала что-то на карте соседу, Олегу Рудановскому, он не соглашался в чем-то со мной, и мы, видимо, не услышали замечания. Во всяком случае, в мертвой тишине раздался возмущенный голос К.Г.: "Дай дневник, Надя!"

Оправдываться и извиняться я вообще не умела; кроме того, какой-то был оттенок (не по фамилии назвала, не наказала Олега), что я не воспринимала наказания как позорное. И вот папа увидел уже несвежую запись.

Я объяснила, как было дело. "Я сам спрошу К.Г.!" Мне стало не по себе: ведь я понимала, что моя и Капитолины Георгиевны версии в принципе не совпадают, она записала "постороннее дело", - а я его посторонним не считала. Так этот конфликт с папой помнился мне все пять лет, несмотря на все очень непростые события.

Папин арест

Арестовали папу 7 апреля 1936 года. До этого он уволился из Когиза и искал работу. Разумеется, для меня была версия, что он в отпуску. Один раз папа даже был со мной в Третьяковке. Для меня это было незабываемое событие, зарядка на дальнейшие 9 лет. Тогда выставлялся "Черный квадрат" Малевича, но для меня это был просто курьез (по правде говоря, таким и остался), а заворожена я была "Явлением Христа народу", конечно, абсолютно не понимая сюжета.

Кроме Третьяковки, еще папа куда-то меня прихватывал: запомнилось многочасовое (так мне казалось) ожидание во дворе какого-то учреждения, куда папа зашел на минутку; была ли я чем вознаграждена, не помню.

Арестовали, вероятно, не ночью, а поздно вечером. Для меня это была ночь, и я ничего не слышала. Ничего мне и не сказали: мама объяснила, что папа уехал в командировку в Ленинград, срочно. Папин кабинет был опечатан, и на мой вопрос мама ответила: "Я запечатала".

Мне шел 11-й год, и как можно было поверить в эту нелепость? Но мама знала силу своих слов и меру моей глупости: я поверила. В оправдание свое скажу, что массовых арестов еще не было. И я вдобавок вообще верила в мамино всемогущество. Захотела и опечатала, мало ли какие у нее соображения могут быть.

1-го мая мама взяла меня с собой на демонстрацию, первый и последний раз. Видели Сталина. Несли портрет Тухачевского: из бумаги, наклеенный на марлевую сетку, а сетка натянута на проволочное кольцо. Как-то остался этот портрет у нас, и дома стоял в кухне за дверью, до самого "разоблачения" Тухачевского.

Упоминаю же демонстрацию вот зачем: в разговоре с сослуживицей мама упомянула книгу греческих мифов (я их с интересом читала) и сказала, что книга "осталась в опечатанном кабинете".

Мне трудно оценить, сколько прошло времени, но однажды Шура, дочь дворника Ивана Осиповича, сообщила мне с нехорошей улыбкой, что Лида Ингулова сказала: "Мне очень Надю жалко, потому что ее папа уехал в Ленинград". У меня не было сердечных отношений с Шурой, поэтому я постаралась, чтобы "на моем лице не дрогнул ни один мускул". В тот же день или на следующий я заговорила об этом с Лидой: "Шурка говорит то-то и то-то".

Я помню свое состояние, но поняла ли я ситуацию, сказать не могу. Деликатная Лида очень мягко, но прямо объявила: "Твой папа арестован". Мне стало нехорошо, я еле устояла на ногах. (Разговаривали мы за нашим домом, куда как раз выходило окно папиного кабинета). Лида отнеслась очень человечно: "Наденька, тебе тяжело?"

Лидин отец, Сергей Борисович, был известен как литературный критик, автор учебников по политграмоте, участник революционного движения. Жили Ингуловы в 29 квартире: неработающая мать, отец, молодая домработница Маруся и Лида. Часто бывала у них дочь его от первого брака, Вика. Даже общалась с моими сестрами. Настолько, что встретив у Лиды меня, спросила: "Это ведь Надя Смушкова?" (Я объяснила тут же, что я - не Смушкова, но что при этом Вика не ошиблась).

Катаев описывает Ингулова, кажется, в "Траве забвения". Не помню его настоящей фамилии, а псевдоним происходил от реки Ингул.

Позже арестовали и его, и жену. Нас в это время уже не было в Москве. Лида как-то мыкалась, потом училась в библиотечном техникуме. Через несколько лет маме моей и мне рассказывала о тогдашних Лидиных трудностях Фрида Эдуардовна Доблер, она в этом техникуме преподавала.

Мать Лиды, несмотря на слабое здоровье, после реабилитации вернулась, где-то получила квартиру. Видела я Лиду один раз, она приходила к Кире Соловей (Захаровой), разговаривала я с ними на сквере. Лида отнеслась ко мне несколько свысока ("Собираюсь писать повесть"). Потом я случайно увидела в крематории доску: умерла Лида в 1983 году. У нее уже в детстве был порок сердца, в наших подвижных играх она не могла участвовать. От сердца и умерла.

... Возвращаюсь в 1936 год.

Пока расскажу, что когда папин кабинет был открыт (кем открыт? - так и не знаю), он стал моей резиденцией, потому что маленькую комнату ("мою") сдали квартирантам.

Мама спросила меня, знаю ли я, чтО произошло с папой. (Теперь, прочитав папины письма из Княж-Погоста, я вижу, как мучительно трудно было маме решиться на этот разговор). Рассказала, что папу оклеветал Лотиш, а его жена Вера Петровна - вообще троцкистка.

Наша жизнь внешне текла по-прежнему: Вера и Абрам заканчивали школу, няньку рассчитали, на какие-то сбережения сняли дачу в Софрине. На другом конце деревни жили Таммы и рядом с ними Завадовские: три девочки с бабушкой, которую звали не иначе как бабусей. Мать работала и приезжала только по выходным. Отца я не помню, да кажется, он совсем не поддерживал отношений с этой семьей.

Снова нарушу хронологию. Уже в 2005 году услышала я (кажется, по "Свободе") передачу об Александре Леонидовиче Чижевском, о котором много слышала раньше как об энциклопедисте и фантазере не хуже Федорова. В этой передаче рассказывалось о крайне неблаговидной роли, которую сыграл Борис Михайлович Завадовский в травле Чижевского. Еще в 1932 году по доносу Завадовского была создана комиссия, с пристрастием обследовавшая лабораторию Чижевского.

При защите Чижевским диссертации (о влиянии изменений солнечной активности на человеческое общество) Завадовский яростно оппонировал.

Разумеется, в этом ничего аморального не было. Но позже, когда ушли в прошлое "вегетарианские времена", Завадовский для характеристики статей Чижевского иронически заявил с трибуны, что "правительство нашей страны в своей деятельности должно справляться при принятии решений с положением пятен на Солнце". Чижевский, однако, избежал тогда ареста.

Это - для характеристики Завадовского.

Возвращаюсь в 1936 год и рассказываю о девочках Завадовских.

Старшая Галя - ровесница нашей Тани и Иры Тамм. Наташа, моего возраста, дружила с Женей Таммом. Третья - маленькая Таня.

Впоследствии болезни не пощадили этих девочек: Галя перенесла костный туберкулез, болела им и Наташа, в те времена очень спортивная девочка, от туберкулеза умерла младшая - "Татанька", как ее тогда называли.

Я завидовала дружбе Жени и Наташи. В день своего рождения Наташа читала свои стихи, начинавшиеся так:

Еще там было:

"На дерево влезем и слезем опять".

Надя упоминалась - увы - другая, соседка. А помню стихи потому, что очень стремилась в эту компанию. Жили мы довольно далеко друг от друга, поселок был большой.

Одно воспоминание того лета. У нашей дачной хозяйки (дача - просто изба) в какой-то клетушке жила взрослая девушка Катя. Работала где-то на фабрике. Один раз потеряла 100 руб.; с отчаянием сказала: "Так бы себя и убила!" Меня это поразило: что убила бы себя. Хозяйка требовала, чтобы Катя съехала (вероятно, она не могла платить, сколько с нее требовали, а может быть, были и другие причины). Хозяйка грозила милицией. И однажды вечером милиционер действительно явился. Мы с Любой уже легли спать, Тани почему-то не было, была одна бабушка.

Дверь в нашу комнату распахнулась. Хозяйка говорила милиционеру: "Девка живет непрописанная". Он на это: "Какая девка? Эта, что ли?" - показывая на меня. Бабушка стала объяснять, что мы прописаны, но паспорта она не может предъявить: "Дочь взяла его в Москву, чтобы получить деньги". Больше Катю мы не видели, а хозяйку я, естественно, ни о чем не спрашивала.

Я очень хорошо понимала, насколько бабушка была испугана.

Еще помню этим летом солнечное затмение (в Москве частное, но вообще полное).

И помню процесс Зиновьева-Каменева (я уже немножко читала газеты).

Следующий год

Веру ее отец успел до своего ареста устроить учительницей в школу взрослых при автобазе НКВД. Вера работала там несколько лет, вероятно, до поступления в Тимирязевку, до 1940 года.

Школа находилась где-то в Строгино, Вера ходила через Москва-реку по льду, моста не было. А как в остальное время года - не знаю, и спросить уже некого. Учились шоферы, их жены, девушки. Кажется, дело у Веры шло хорошо. По крайней мере, обращение со взрослыми учениками не вызывало у нее никаких трудностей.

После смерти Коли Долматова Люба, разбиравшая архив Долматовых, обнаружила прекрасные фотографии: Вера, что-то объясняющая двум девушкам; Вера среди учеников-шоферов. Глядя на эти снимки, я лишний раз подивилась, как хороша была Вера в то время (хотя, конечно, я видела тогдашние фотографии и раньше, - но их немного). И видно, что среди учеников она вполне на своем месте.

Мне было в то время очень интересно заглядывать в буквари и книги по чтению для взрослых. С очень простой лексикой сочетались вполне взрослые проблемы.

Например, был рассказ женщины, как она жила с мужем без венчания ("не хотелось комедию ломать"), и квартирная хозяйка ей отказала: "Не могу я, голубушка, держать тебя у себя в доме с посторонним мужчиной".

Пыталась ли Вера поступать в тот год в вуз, я не помню.

Абрам летом после девятого класса был со школьной экскурсией на Кавказе и после этого твердо решил поступать в геолого-разведочный.

Экзамены сдал, но не прошел по конкурсу, полгода работал в этом институте. О потере работы в папиных письмах из Княж-Погоста говорится очень много.

Сейчас Абрам пишет мне: позже он работал в каких-то мастерских в Еропкинском переулке, затем в Мосгорздраве статистиком, потом снова сдавал экзамены...

Я сама помню, как он хватался за случайные работы, чертил что-то, писал плакаты (один рекламный даже частично помню: "Графолог Николай Иванович Лобзин по почерку то-то и то-то, а также определяет характер человека").

Материально жилось трудно. Я помню свои мечты о стограммовой булочке за 36 коп. (а еще лучше за 54!). Мы не голодали, даже мазали хлеб маслом, но так экономно, что слоя не получалось, масло целиком уходило в поверхность хлеба. Помню, как меня посылали в молочную на Кропоткинскую (угол Мансуровского переулка) с граненым стаканом: купить 50г сметаны. Один раз Костя возмутился и добавил денег до ста грамм (стакан вмещал 150).

Не могу забыть унижения: бабушка дала мне в школу кусочек хозяйственного мыла. Скрыть было нельзя: по правой стене класса тянулись раковины и краны, висели полотенца и стояли мыльницы, каждая на своем определенном месте. Чтобы мыли руки в классе. Естественно, туалетное мыло было у всех, кроме меня.

Мне сейчас несколько стыдно моего тогдашнего стыда, но ведь это только один эпизод, были и другие.

Я много читала, в том числе и ерунду, но были и хорошие книги: С.Третьякова "Детство Дэн Ши-хуа", Григорьева "Берко-кантонист". Попадались прекрасные повести в журнале "Еж" (в старых номерах), например, Лидии Тыняновой "Мятежники Горного корпуса", - и сегодня хотелось бы перечитать. Но все же лучшие книги стояли в запертом шкафу. Как мне хотелось прочитать "Записки дАршиака" - я вообразила, что это подлинные записки (на корешке не было имени автора, это был Леонид Гроссман. Много лет спустя я прочитала, конечно, эту книгу, а других книг Гроссмана не знаю).

Кто такой дАршиак, я знала: год был пушкинский, столетие гибели. Я получила от мамы в руки однотомник - толстый, синий, содержавший полное собрание сочинений. В руки, потому что не мне подарен, а просто мама разрешила читать. В школе, в актовом зале была развернута выставка. Были там портреты НиколаяI, Бенкендорфа и т.д. - вверху листа было написано "Свободы, гения и славы палачи", каждый портрет перечеркнут крест-накрест. И были портреты друзей Пушкина.

Помню прекрасную композицию как бы о лицейском времени Пушкина, но в нее были включены стихи "В начале жизни школу помню я" и "Ах, умолчу ль о мамушке моей". Эту композицию читали ученики наших двух параллельных классов, и я не удивилась бы, если бы составила ее сама Капитолина Георгиевна, хотя вполне возможно, что она почерпнула материал из какой-нибудь методической брошюры.

Как-то Неля Брольницкая пригласила меня на утренник в Дом ученых. Поразил меня танец Коршуна и Лебеди (танцовали дети), но более всего - сцена из "Бориса Годунова", Борис и Шуйский, без костюмов. Я ведь до этого в настоящем театре не бывала никогда, а мальчики играли прекрасно, особенно Тема Белоусов из нашего дома (вероятно, ровесник Абрама или Тани, но держался от них в стороне). До сих пор помню, как мороз по коже продрал: "Такая казнь, что царь Иван Васильич от ужаса во гробе содрогнется!".

С Нелей я не дружила, хотя первые два года учились мы в одном классе. Была она "вредная" - я не люблю этого слова, но более точного не знаю. Ее мать поощряла тогда наши контакты. После возвращения из Бродокалмака я пыталась как-то завязать с ней отношения, но воспитание мое сказалось, я отшатнулась. Неля (намеренно?) оттолкнула меня рассказом, как некий хорошо одетый прохожий высморкался без помощи носового платка. "Я засмеялась, а он посмотрел на меня и сказал: У, проститутка! Не знаю почему, - я даже не очень накрашена была".

Жили Брольницкие в 16 квартире. Умер отец, потом мать, потом и Неля - очень рано.

ПОзднее воспоминание. Помню, когда я куда-то пошла с Ильей, а коляску с маленьким спящим Игорем по обыкновению оставила около сторожихи тети Вари, которая дежурила, сидя во дворе, Брольницкая-мать спросила Варю:

- А это чей же ребеночек?

- Да вот Надин.

- Как, и этот? (И ко мне, очень небрежно). Ну, ты молодец.

Школу я продолжала любить. Теперь арифметику вела Варвара Ивановна Потоцкая, сестра Ал.Ив. и композитора Сергея Ивановича. Жила она на Потылихе, и хорошенький Лева Борисов, которого Капитолина Георгиевна ставила в пример правительственному ребенку, был ее сыном, а она сама была очень некрасива, потому что похожа на брата. Она же была у нас классным руководителем. Есть на фотографии класса.

Русский язык по-прежнему преподавала К.Г., а естествознание и географию - Ольга Спиридоновна, из старых, хотя и не старая по возрасту.

Через несколько лет нарком просвещения подверг критике "социалистическое соревнование" в школе. Но у нас его в явном виде не было и тогда. Однако была полная "гласность": на стене висели два листа, на одном из которых против наших фамилий рисовались разноцветные квадратики, соответствующие всем полученным по любому предмету отметкам. И было очень наглядно видно, кого чаще или реже спрашивают и чья полоска сплошь красная, чья синяя или с вкраплением коричневых - плохих оценок. На втором листе отмечались цифрами только результаты диктантов, то есть количество ошибок в них. Бывали сплошные нули - не только у отличников. И все для всеобщего обозрения.

Конечно, любила я и "пионерскую работу". Вожатым у нас был Юра Дыбец, Танин одноклассник (в 60-е годы я читала интересные воспоминания его отца), но он был вяловатый. А мы и без него были идейные. В тот день, когда было сообщено о смерти Орджоникидзе, мы остались после уроков и совершенно сами, без Юры и без учительниц, выпустили посвященный Орджоникидзе номер стенгазеты. (Газета называлась "Зеркало", это было подражание "Республике ШКИД" - книга тогда только что вышла и пользовалась колоссальной популярностью. Я, например, думаю, что всю книгу знала тогда наизусть. В 60-е годы ее переиздали, и мне грустно было видеть изменения в тексте).

Это послеурочное сидение в составе "совета отряда", чаще всего без вожатого (об учительнице и речи не было) очень меня привлекало. При отсутствии настоящих подруг - товарищество с грехом пополам заменяло дружбу.

Серьезный Алеша Зак жаловался на Сережу Павлова: собираясь после болезни в школу, Алеша спросил у него, что задано, а Сережа смеясь сказал: "А может тебе позавчерашние уроки сказать?" - и выяснилось, что так и поступил! Шутка эта (по-английски называемая практической, по-нашему розыгрышем) возмутила Алешу до глубины души: "Я к школе отношусь как к святыне". Не знаю, говорил ли он так Сереже, а нам именно этими словами сказал. Алеша был миниатюрный, его брат, первоклассник Юра, еще меньше, к Юре наши девчонки испытывали прямо материнские чувства.

Алеша потом окончил МВТУ.

Сережа Павлов тоже был отличником. В те времена это было определенное звание. Можно было на улице увидеть лозунг на красном кумаче: Привет отличникам учебы!

Сережино прозвище было "четверть-грека", он сам неосторожно так сказал о себе. Был черный и смуглый, а что "половиной грека" была именно его мать, член совсода (совета содействия, т.е. родительского комитета), сомнений не было: она была еще чернее Сережи. Он ходил на уроки в синем сатиновом халатике, по крайней мере в третьем классе. Носили халатики немногие, это был пережиток какого-то недавнего прошлого. Я Сережу не любила, а такие вещи не бывают без взаимности; мы с ним даже подрались один раз возле школы, хотя я вообще не дралась даже с девочками.

Иногда это послеурочное сидение посвящалось частично злословию. Помню, как сочиняли глупые стишки, посвященные Инне Фруг и Сереже Бляхеру:

Дружба эта была очень трогательная. Дневники военного времени Инны Фруг печатались в "Знамени", а раньше в "Юности". Фамилии одноклассников она всегда сохраняет. Но фамилии Бляхер не упоминает ни разу, просто: "Мы с Сережей дружили с третьего класса".

Инна Фруг заслуживает, чтобы о ней больше сказать, сумею ли? Хотя бы изложить статью из "Литературки". Этот долг за мной. (ПРИМЕЧ. Статью не могу найти, хотя я ее откладывала!).

Отец третьего по счету Сережи, режиссер Лобашков, поставил с нашим классом пьесу Агнии Барто. В стихах. Там было только два действующих лица: пионер и старуха-крепостница на портрете, которая оживает и вступает с пионером в конфликт. Так вот, старуху играл Сережа Бляхер (он вдобавок носил очки). Пионера же наш режиссер разбил на несколько ролей, чтобы занять побольше народа. Получилось неудачно: в пьесе мальчик грубил старухе, но потом спохватывался, вызывал к ней "Скорую", а в нашем варианте кому-то досталась роль более человечная, а я, например, оказалась стервой: "Нечего было драться на старости лет", - этакая большевицкая непримиримость. А добрым (по блату) оказался Сережа Лобашков:

Когда он вызывает по телефону скорую, в пьесе старуха поражается: "С кем говорил, тут ведь нет никого?" - это в постановке пришлось выбросить, поскольку нас было много. Стихотворный текст нарушился. Меня это шокировало. Адрес, который пионер диктовал "Скорой", звучал, - конечно, вопреки желанию режиссера, довольно комически: вместо "первый этаж, квартира два, тут старуха едва жива" - говорилось: "школа номер тридцать два".

Время было отчетливо предвоенное. Например, помню один вечер для "средних" классов. Выступал перед нами летчик Ляпидевский, один из семи первых Героев Советского Союза, спасавших челюскинцев со льдины. (На всякий случай перечислю всех, я напрягла память и всех вспомнила: Водопьянов, Доронин, Каманин, Леваневский, Ляпидевский, Молоков, Слепнев. Леваневский позже пропал без вести в Арктике во время перелета, его молча подозревали в том, что он "перелетел к американцам". Водопьянов писал книжки - беллетристику. Каманин позже стал руководителем отряда космонавтов. Остальные особенно нигде не фигурировали).

Ляпидевский говорил о важности оборонной работы.

Одной девочке из 6-го класса, с длинными косами, вручил значок "Ворошиловский стрелок". Как я ей завидовала! (В стрелковый кружок я тоже ходила, мы стреляли из духового ружья, результаты у меня были очень хорошие, я даже в дворовых играх отличалась меткостью). Потом был развернут длинный плакат с текстом песни, и весь зал пел:

(Последние слова - прямая цитата из Сталина, их вообще цитировали все и везде. Кажется, из речи на съезде колхозников-ударников:

"Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее. А когда весело живется, то и работа спорится". Помню и сейчас, могу поручиться за точность).

Приведу по памяти слова из песни о Сталине (одной из очень многих).

Видит бог, я привожу этот и т.п. тексты не потому, что я сталинистка (давно ей не являюсь), ностальгии у меня тоже нет, но я ПИШУ ИСТОРИЮ, как у Чехова говорил о.Христофор (в "Степи"). Будут м.б. читать Катины потомки или еще неродившиеся потомки Ромы или Димы. Я рассказываю правду.

... Итак, подруг не было. Привлекала меня высокомерная Ника Гольц, прекрасно рисовавшая - теперь она довольно известная художница, иллюстрирует детские книги, а ее подруга Нина Викторова была толстая, уравновешенная и очень добрая, чего я достаточно ценить не умела. После моего послевоенного возвращения в в Москву Нина окликнула меня на улице (жили-то еще по старым квартирам), пригласила в школу на вечер встречи, дала пару телефонов. Встречалась я с ней всегда случайно, но всегда с удовольствием, вплоть до переезда нашего на Бутырский вал [в 1966г.]. Она оставалась еще жить в каком-то переулке между Остоженкой и Пречистенкой. Дочь ее Маша, постарше вас, была похожа на нее, толстая, добрая и спокойная. Ругаю себя, что потеряла Нину из вида.

В 1950 году, после короткой прогулки (проводила ее, встретив, до метро), я записала: "Как много для меня значили те два года! И отрочество, и юность у меня исковерканы, но в тысячу раз хуже было бы, непоправимо бы были исковерканы (а поправимо ли теперь?), если бы не было этой школы. А если бы я в ней училась дальше - все было бы хорошо. Или погибла бы, как Слава Тимофеев, на строительстве укреплений. Было бы, вероятно, лучше".

Помню, шли мы из школы по Зачатьевскому переулку, с нами мать Ники, и она указала на монастырскую церковь: "В этой церкви я венчалась с папенькой". КАк это было далеко от моего домашнего окружения!

Весной 1989 в Доме Художника была выставка "Московские художники жертвам сталинских репрессий". Один из первых экспонатов, попавшийся мне на глаза, был машинописный листок, подписанный Никой Гольц. Она рассказывала о своей тетке, биологе, незамужней и живущей в семье брата, т.е. в семье Никиных родителей. Будучи арестована и через несколько лет актирована по болезни, тетка умерла сразу же после возвращения, умерла в доме знакомых. Чтобы не подвергать эту семью неприятностям, родители Ники тайком зарыли ее тело в лесу. Верующие!

Оля Гальперштейн училась со мной в 36 школе, и там мы особенно близки не были. Придя 1 сентября 1935г. в незнакомый класс (уже во время урока, потому что меня придержал школьный врач), я из угла услышала знакомый голос: "Надя!!" Оля как и я поступила в МОПШ; у нее, как и у меня, был брат (Леня) в 10 классе, но а в первый класс родители не сумели ее пристроить, как и меня мои.

Теперь я с ней сблизилась, бывала у нее дома в Мансуровском переулке (но не она у меня!), страшно завидовала, что у нее была книга "Ребята и зверята" с дарственной надписью автора, Ольги Перовской ("Маленькой Оле от большой Оли").

Лида Ингулова пришла к нам в 4 класс, но настоящая дружба у нас тоже почему-то не сложилась.

Я была лойяльна; отношения с соседом по парте складывались мирно, и не более того. После уроков я любила спускаться в актовый зал и проводила какое-то время, изучая Пушкинскую выставку - домой не тянуло.

(Прочитав недавно мои записки, Абрам написал мне, что его тоже никогда не тянуло домой).

Жила я в папином кабинете, спала на диване, уроки готовила здесь же за маминым столиком, читала в папином большом кресле. Вышивала для папы черную сатиновую рубашку, косоворотку - мама собиралась летом на свидание.

С 1 июля меня отправили в школьный пионерский лагерь, в Белые Броды, на полтора месяца. (Где эти Броды, не помню совершенно, на картах не встречала. Недавно спрашивала ныне покойного Девика Ревзина - и он не помнил).

Пыталась вспомнить всех одноклассников поименно, не получилось.

Контрольная цифра - 46 человек, вернее - не меньше 46. Но ведь были такие, что не оба года с нами учились. И вот, например, у меня три Сережи, а четвертого вспомнить не могу. А был. Баканенко - мальчик, погиб по дороге на фронт. Рудановский - точно так же. Женя Гринберг - мальчик; о нем я упоминаю в тексте. Валескалн - девочка, с ней (была в 50-е годы?) знакома Таня Кривошеина. Демченко - сын довольно известной, как я теперь знаю, партийной функционерки Марии Демченко. Но мы, дети, знали только знаменитую украинскую "свекловодку" Марию Демченко и были разочарованы, узнав, что она - совсем молодая девушка и матерью Феликса быть никак не может. Ярослав Калашников - сын Антонины Зеноновны и отец Игорева сверстника с Николиной Горы - Алеши. Павловы - не родня друг другу. Пирогов - сын одного из знаменитых певцов, не помню, которого. Резчиков и Романушкин без имен, потому что оба из второгодников, которых мы догнали в 4-м классе (Макаркин тоже, но его имя запомнилось). Эти из микрорайона, "плебеи", как Маня Дубова. Маня жила в одноэтажном (кажется, деревянном) домике, стоявшем у самого въезда в школьный двор, как сторожка. Теперь этого домика нет. (Я захожу в школьный двор при первой возможности). Вячеслав Тимофеев погиб на строительстве укреплений, в 1941 году.

Итого 47.

Пионерский лагерь

Еще во время учебного года шли разговоры о лагере: Наташа Рашина говорила, что не хотела бы быть в одном отряде с мальчиками, потому что весь отряд спит в одной палате. Я, несмотря на неопытность, железно стояла на том, что этого быть не может. Спор разрешили опытные. Инна Фруг в этом году не ехала, но в лагере бывала. Меня убивало то, что по ее словам была необходима белая юбка, чего у меня не бывало и быть не могло.

Но обошлось без изысков. Был вывешен список вещей, которые нужно взять в лагерь, и меня собирали строго по списку. Не только белой, но вообще никакой юбки в этом списке не было, меня и отправили без оной. Лето выдалось на мое счастье исключительно жаркое. Все девочки ходили в майках и "шароварах", а мальчики в майках и трусах; часто босиком.

Единственное мое платье, красное в горошек (я в нем на семейной фотографии 4 августа, накануне отъезда в Бродокалмак) лежало весь июль в камере хранения. Каково пришлось бы мне, будь лето похуже!

Тиля Левит из нашей палаты (постарше нас на 2-3 года) рассказывала о лагере, где она бывала прошлые годы: платья не носили никогда, майка и шаровары, а когда холодно - майка, шаровары и пальто. Но у меня и пальто не было. Многие девочки, особенно постарше, носили платья. Помню одну, Катю, из 2-го отряда, т.е. возраста Тили, изображавшую русскую красавицу: длинная коса, длинное платье и всегда босиком. Она и ее подруга Поля Беленькая, которую все называли Белка, часто бывали у нас в палате. Поля вроде как покровительствовала и мне. Рассказали мне, что Поля обо мне говорила: самая умная девочка в палате. Льстило это мне чрезвычайно. Вообще, в то время старшие гораздо больше интересовались младшими, чем когда-либо позже. Да и наш Абрам тому примером.

Не знаю, почему Тиля попала - не по возрасту - в нашу палату. В лагерь - потому, что в нашей школе учились ее двоюродные братья. Девочка была развитая и боевая. Рассказывала множество неприличных, но не лишенных вкуса анекдотов.

От станции Белые Броды шли пешком. Девик Ревзин продекламировал: "Хорошо в краю родном пахнет сеном!" - Пионервожатая Шура рявкнула: Ревзин! - "Да ведь я дальше не говорю". Я уж бог знает что подумала, но через несколько минут кто-то из мальчишек не выдержал и продолжил (потише, чем Девик): Хорошо в краю родном пахнет сено и г... (в рифму).

Шура только в таком качестве мне и запомнилась. Контролировала, чисто ли вымыты ноги, а выйдя из палаты, подслушивала. Один раз удачно, - прогремела из коридора: "Левит, как тебе не стыдно!" На этот раз, впрочем, Тиля говорила даже более невинные вещи, чем Ревзинский стишок. Или я чего-то не поняла?

Итак, вожатая была негодная. Как шла жизнь? Непрерывной занятости, свойственной (кажется) нынешним лагерям, не было. Было много свободы, но поэтому и скуки. Я очень сблизилась с Наташей Рашиной, мы залезали с ней на высокую сосну и там читали (каждая свою книгу), но чтО я вообще читала, не помню. Библиотека была, но мне не нравилась. Наташа, худенькая, ловкая, с косами (их носили очень немногие девочки) вскоре после войны умерла от туберкулеза. Она училась тогда на геологическом факультете, ее брат Юра (Абрашин одноклассник) был там же аспирантом. На первомайской демонстрации я его разыскала, расспросила о Наташе, взяла телефон. Успела поговорить с Наташей, условились встретиться в читальне на втором этаже (в "новом" здании МГУ).

Она не пришла, а спустя очень короткое время Оля Гальперштейн рассказала мне, что она и Инна Фруг как-то спохватились: Что же мы Наташе давно не звоним, за такое время и умереть можно! Как бы в шутку, обычный оборот речи. Позвонили, попросили Наташу. Мать сказала: Сейчас Юра подойдет. И Юра сообщил о смерти сестры.

Но возвращаюсь к лагерю. Никаких кружков, заинтересовавших меня, почему-то не было. (Я, например, очень любила стрелять, и это было в духе времени). Спортивной я отнюдь не была (как и мои сестры). Однажды после пробежки нас построили и велели сосчитать пульс, а потом назвать вслух свою цифру. Моя была настолько велика, что я назвала ложную, гораздо меньшую.

Готовился поход в соседний лагерь. Желающих идти осматривала врач, и мне стоило труда уговорить ее разрешить мне идти. Когда шли по жаре, Женя Гринберг из нашего класса начал ныть. Женя был очень изнеженный и избалованный мальчик, внук знаменитого психиатра Ганнушкина, в то время уже покойного. (Кстати, сын Ганнушкина, довольно поздний, учился в 9 классе вместе с нашей Таней, а до 8-го воспитывался дома. Он ходил с гладко обритой головой и очень выделялся среди одноклассников своим взрослым видом - может быть, и был старше?). А Женя был обыкновенный хлюпик, и когда я призвала его к терпению, раз уж он добровольно пошел в поход, он ответил: "Ты-то конечно не устала, такой Гулливер". Сохранил детское представление, что человек чем выше, тем сильнее.

В лагере, в который мы приплелись, мы поучаствовали в каком-то мероприятии, а за обедом я отметила, что там был съедобный суп. Дело в том, что дома у нас готовили без лука, которого папа не переносил, и я, естественно, долгие годы тоже не переносила. Поэтому в лагере за весь месяц я ни разу даже не пробовала супа, не считая вот этого обеда "в гостях". Вообще же аппетит у меня был, и Света Тарелина из нашего класса назвала меня однажды "обжиралой": я съедала все полагающееся мне масло. Дома масло бывало в количестве символическом. Но супа я не ела, добавки второго никогда не просила, так что Светино неодобрение объяснялось только тем, что она меня не любила. А это в свою очередь тем, что я считала Свету, как и Галю Княжевскую, "мещанкой" и по большевицкой манере этого не скрывала.

Из неприятных мне девчонок была еще одна, Эрлена Алтунджи из параллельного класса. Я спала в углу палаты, соседка была у меня только одна - Эрлена, и она иногда просто от скуки меня донимала.

Очень нравилась мне Майя Спиро, дочь Пестрака. Меня она называла "Дон Кихот Ламанчский". Была она внимательна, справедлива. При мне как-то попрекнула Юру Пятакова его отцом (что-то вроде "такой же вредный, как его отец"), а потом раскаивалась в своей несдержанности, говорила, что ей стыдно... Говорила искренне. Юра носил уже фамилию Васильев, вероятно, по матери.

Конечно, детей врагов народа было вокруг уже немало: Юра Карахан, оставшийся при своей фамилии, Наташа Крестинская. Она была в первом отряде, вероятно, перешла в 10 класс. Носила очки (в то время почти редкость), ходила в белых шортах (еще гораздо бОльшая редкость), нам внушала почтение, смешанное со страхом. Через полгода ее отец сделал на судебном процессе попытку отказаться от своих показаний. На это не решался никто - ни тогда, ни позже. И ни раньше, кажется.

Связи с домом у меня не было. В "родительский день" приехала Настя, привезла пакетик абрикосов. Домработницы у нас уже не было, а для разовых поручений привлекалась Настя, домработница Стерлин из 6 квартиры. Во время войны она и жила какое-то время у моих сестер. Была довольно молодая и крайне несимпатичная. (Семья Стерлин состояла из матери - невысокой, вероятно, горбатой, врача, - и дочери Эни, возраста нашей Тани, больной костным туберкулезом. Она выходила во двор с костылем, сидела на скамейке, разговаривала с нами, младшими. Отца не помню. К описываемому времени Эня уже умерла.

Так вот, приезжала Настя и не привезла даже записки. Поэтому у меня дрогнуло сердце в предчувствии несчастья, когда через короткое время, 3 августа, в день моего рождения, я внезапно увидела Веру. Она рассказала: маму с детьми высылают, Вера приехала за мной, но решать я могу сама, ехать с мамой или оставаться в Москве. Мама прислала для начальника лагеря две записки, на мой выбор: просьбу отпустить меня совсем, если такова моя воля, и просьбу отпустить меня проститься, т.к. мама "надолго" уезжает. Конечно, я совсем не хотела ехать, но не колебалась ни мгновения: обязана.

Главная страница сайта

Страницы наших друзей

Последнее изменение страницы 12 Jul 2023 

ПОДЕЛИТЬСЯ: