Страницы авторов "Тёмного леса"
Литературный Кисловодск и окрестности
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Начало см.: здесь.
Первые ночи моего замужества.
Первые страницы начну детям своим.
Медовый месяц прошел кошмаром. Только на втором месяце я поняла, что счастье в нас самих. Оно в том, чтобы в каждую минуту уметь сдержать себя и сделать эту минуту сносной для жизни.
Мне кажется, что я киплю в страшном котле, а иногда, что моя жизнь с этим человеком будет так спокойна и счастлива, как ни у кого. Пойдем ли мы рука об руку, или у нас не хватит терпения выжидать общего пути.
Я умираю без солнца. Надо мною еще три этажа, подо мною четыре. Против - такой же унылый каменный дом, с боков тоже. Нет неба, внизу колодец-двор. Я живу без тепла, без солнца. А мой муж - понимает ли он это? Я не пылаю к нему страстью, но я к нему привыкла, мне х...
Боже! Дай мне счастье! Сжалься надо мною!
Жить с таким человеком нет сил, а уйти не могу - люблю его. Люблю странною, немного извращенной любовью. Он не верит, ему неинтересно это знать, но все-таки люблю.
Те двое, которые знают историю моего замужества, сказали мне: "Вы его любите", и как я ни отнекивалась, они остались при своем. А вот теперь я и сама вижу, что люблю его.
Я выходила замуж - Боже, как ужасно! Что-то помутило мой разум.
Меня спрашивали о женихе. Я отвечала:
- Дурак, похож на осла или на барана, лупоглазый, и я его вовсе не люблю.
Все шарахались и пробовали обратить все в шутку.
Я горячилась.
- Набитый дурак, а выхожу, потому что хочу иметь детей. Как только будут дети, сейчас же уйду. Чтобы и отца своего не знали. Как увижу, что в положении - брошу его.
- Не говори так, Леля.
Солнце заливало столовую тети Муси, мы с ней сидели у чайного стола. Мне стало на миг жутко. Что-то бросало меня на это замужество. Я видела, что он меня НЕ ЛЮБИТ, что Я ЕМУ НЕ НУЖНА. Казалось мне, что он много-много ниже меня, неинтеллигентнее, только рост и широкое сложение нравились мне, и я все-таки шла замуж, даже прилагала все усилия к скорейшей свадьбе.
Он был мне иногда даже противен физически. Только бы ребеночек, и уйти от него, - думала я. Но это не было желание материнства. Что-то гнало меня к этому браку.
Я хотела бы вычеркнуть и период невесты, и первые брачные дни.
Только перестрадав первые дни, я полюбила его. Но было уже поздно.
Не скажу, чтобы он имел хороший характер. Зачем он женился, для меня тоже осталось неразгаданной тайной. Но полюби он меня, пригрей, я бы сознательно полюбила его. Будь он менее эгоистичен, мы бы эти полгода прожили самыми счастливыми людьми. Но он понадеялся на меня, а я на него.
У меня уже скоро будет ребенок, но с появлением этого нового существа я поняла, что уйти от мужа не могу. А он чуждается ребенка, боится и просто не хочет.
В самые первые ночи он мне шептал: "Мушка,у нас с тобою будет дочка, мы назовем ее Галичка. Да, Мушка?" А когда он узнал, что слова его, может быть, сбываются, он не захотел дочки, и я ему уже не была нужна.
Мне больно за мое отношение к мужу, страшно перед моим ребенком.
Скоро Рождество, Новый год, мы живем вместе в двух тесных комнатах, но мы чужие, каждый по-своему переживает эти праздники.
Мой муж не ругается со мною, он вдруг ни с того, ни с сего начинает молчать. Я изнемогаю. И нужно уметь сдержать себя, пережить это молчание, чтобы оно скорее кончилось. Он вовсе не дурак, не осел, только эгоист до мозга костей. Но обычно такие люди умеют любить глубоко и постоянно. Отчего я не пробудила его любовь?
Вот он сидит и читает. На его лице никакого выражения. Как бы мне хотелось распилить его голову и взглянуть, что в его мозгу.
Я сижу против с книгой, тоже будто читаю, но не читается. Дума одна: как бы сделать, чтобы он меня полюбил. Но не могу проникнуть в его мысли и знаю, что пока он меня не согреет, я ничего не смогу ему дать. И вдруг он взглянет и улыбнется так лучисто и светло, скажет что-нибудь. Душа осветится. Но Боже избави его тронуть - опять долгое молчание.
Я бы хотела любить своего мужа так, чтобы все мои мысли были о нем. Этого нет!..
Я знаю, что тогда мы были бы счастливы. Но моя любовь не такая. Сердце мое пусто для него. Я люблю его наружность и боюсь полюбить душу. Боюсь вникнуть в его сущность и найти ее ниже себя. Так быть любви не может. Дела наши не пойдут - надо разойтись. Но сколько ужаса в этом слове! Страх перед ним гонит меня на сожительство с мужем. А ведь он мне даже уже не муж. Любить нельзя принудить, вот отчего получается в моей жизни ерунда.
Я еще совсем маленький мальчик, мне только 14 дней. 16 февраля в 8 часов вечера по солнцу я родился.
Мне было очень беспокойно и плохо до рождения. Мама моя совсем не жалела меня, она так много работала, так быстро ходила, что у меня кружилась голова, и я принимался со всей силы стучать ножками и ручками, чтобы напомнить о себе. Тогда мама меня жалела, но долго она не могла отдыхать и снова принималась за работу. "Милая моя крошка, - думала она, еще не зная, что я мальчик, - я осторожно буду работать, ведь ничего не делать я не могу. (Примечание: Мне не приходило в голову, что может родиться СЫН, а не ДОЧЬ. О.С. 72). И она опять что-то поднимала, бегала и тревожила меня.
Мне было беспокойно, но зато я жил одной жизнью с мамой, я знал все ее мысли, и мне казалось, что всегда мы будем неразлучны. Я знал, что папа ее не любит, что просто не замечает ее, и мне так грустно и больно делалось за нее. Сама она относилась к папе тоже неровно. Сидит и взглядывает украдкой на него и думает, какой он красивый, какие у него серые глаза с длинными ресницами, и хочется ей, чтобы у ее малютки были бы такие глаза. Поднимет папа веки, встретятся их взгляды - и ничего кроме холода и скуки не прочитает она в этих глазах, и станет ей страшно, что этот же холод будет в глазах ее малютки... (так и случилось...), и сстанет ей страшно, что связала она свою жизнь с этими серыми глазами. А стоит только улыбнуться этим глазам, стоит только уронить луч ласки, как мама вся оживет, и переполнится ее сердце такой любовью, так шибко забьется, что я забеспокоюсь.
Хотелось мне посмотреть скорее самому на папу и маму. Ведь все о них я знал из маминых дум, но я еще крепко держался, и никак не удавалось родиться. Я знал, что мне осталось немного времени, но нетерпение начало одолевать меня. Как вдруг заболел мой папа. И вот 12 ночей мама не раздевалась и в полудремоте проводила их. Забыла она все обиды, сердце ее переполнилось любовью и заботой. Как будто бы папа был тронут ее лаской, но ненадолго... Бабушка (папина мать) встала между ними. Как это случилось, мама и сама не знает, только маму оттеснили на второй план, и за все ее заботы, за все бессонные ночи бабушка и папа не считались с ней... Я сделался совсем худенький и маленький, стало тесно мне и больно подчас от неосторожных движений мамы, и наконец - я родился! Мне так хотелось скорее на свет, что я мучил мою маму не больше трех часов и вылетел наружу так быстро, что меня едва поймали за ножки.
- Эге! - закричал я, когда меня подняли и показали маме. И тут в первый раз я услышал человеческий голос, мой голосок и голос моей мамы. Женщина, которая поймала меня, спросила: "Смотрите, кто? Мальчик или девочка?" - "Мальчик", - услышал я и понял, что это был голос мамы.
И вдруг меня понесли, стали теребить за ножки и ручки, обтирать и обчищать. Было холодно, а главное, я не был больше с моей мамой, не чувствовал биения ее сердца, не знал ее мыслей и дум. Таким беспомощным, маленьким и обиженным я еще никогда себя не чувствовал и со всей силы стал плакать и кричать: "Эге, эге, эге!" - звать свою маму. Меня теребили, ворочали... Но вот на мне белая пеленочка, рыженькое пушистое одеяло, и я усталый и пригретый крепко уснул. Проснулся я, когда светило солнышко и меня несли длинным светлым коридором. Нас было двое на руках у женщины. И впереди, и сзади шли такие же женщины в белых халатах, и так же каждая несла по два крохотных ребеночка. Выкрикивая номера, они исчезали в дверях, за которыми стояло много кроватей с женщинами. Я еще не совсем хорошо понимал, что вокруг, когда меня положили на кровать и надо мною, с трудом приподнявшись от подушки, склонилось бледное лицо. В карих глазах было любопытство, удивление и как будто разочарование... Из рыженького одеяла высовывалась одна моя мордочка. Карие глаза быстро пробежали по этой мордочке, и когда наши взгляды встретились, в карих глазах засветилось столько любви, что я понял, что это моя мама. "Эге, эге!" - закричал я и больше ничего не мог. Всякая связь с мамой была потеряна. Я не мог передать ей своих желаний, своих чувств, я кричал все сильнее и сильнее, но слышал только "эге, эге". Я хотел кушать, а мама не понимала. Лицо ее больше бледнело, и она опять опустилась на подушку. Так меня и унесли обратно в детскую. В беленьких кроватках по стене лежали детки, все были сыты и спали, и только я один пищал "эге".
Так прошло почти четыре дня. Я был голоден, я ослабел, голосок мой стал совсем тоненький. Когда меня приносили к маме, она с трудом приподнималась на локте, расстегивала ночную кофточку и прикладывала меня к своей груди. Грудь у нее была такая кругленькая, твердая, с розовым кончиком посредине, такая была коротенькая, ччто скоро она уставала меня поддерживать и опять опускалась на подушку. Зачем так делалось, я тогда еще не знал, но я оставался по-прежнему голоден и еще более одиноким и слабеньким чувствовал себя. И вот, к концу четвертого дня мне удалось поймать губами розовый кончик маминой груди. Что же оказалось? Там было сладкое, теплое молочко. Я сосал с жадностью, захлебывался, и с этим молочком в меня вливались опять мамины мысли и думы. Вот она, моя дорогая мама, снова со мною, и снова мы одно, неразделимое целое.
Пока я сосал молоко, я узнал, что мама думала о папе. Она собиралась писать ему письмо, она хотела его видеть, хотела поскорее показать меня, и что-то больное закрадывалось в ее сердце - страх, что папа отнесется ко мне равнодушно. В мысли о письме врывались нежные слова ко мне, она не сводила с меня глаз, называла ангельчиком, малюточкой и мурзилочкой. Последнее мне особенно нравилось - мама с такою нежностью шептала его. Больше всегобеспокоило маму - как встретит меня папа. Мне же хотелось поскорее увидеть папу. Из маминых мыслей я знал, что он красив, но мне хотелось самому увидеть его. Прошли еще три дня, и я, наконец, был дома. Случилось это так.
Последнее время я спал целыми сутками. Когда меня привезли, я слышал сквозь сон, как мама говорила: "Митя, пойди, посмотри на мурзилочку". "Нет, я не люблю детей", - ответил голос. Когда мама меня кормила после этого, молочко было ее нехорошее, у меня поболел даже животик, а из ее мыслей я узнал, что так ответил морй папа, и маме было грустно-грустно от этого ответа. Все же вечером того дня, когда бабушка меня пеленала, надо мной наклонился высокий человек с серыми глазами. "Теща настоящая", - услышал я, но понял все только когда мама стала кормить меня, и ее думы вместе с молоком влились в меня. Высокий человек - был папа. Он нашел, что я похож на тещу, хотя все, кто ни присматривался ко мне, говорили, что я похож на деда,, на маминого папу.
Мама все больше начинала меня понимать. Раз она наклонилась надо мною так низко, что мои ручки скользнули по ее щеке - у нее даже слезы от радости навернулись на глаза, и она долго целовала все мое крошечное тельце.
Папа тоже подходил ко мне, но я не мог ничего прочитать в его глазах - неужели меня папа не любит?
Как-то мама обрезывала мне ноготки, папа держал другую мою ручку, я чувствовал, как он перебирает мои пальчики, а глаза его по-прежнему были холодны. Другой раз папа дал мне свой палец, я уцепился за него. Я хотел позвать его "Папа!", но у меня не вышло, кроме "эге". Мама поняла и за меня сказала: "Папа, приложи мою ручку к щеке, посмотри поближе, какой у тебя сынок". Папа улыбнулся, погладил мою ручку, но к щеке не приложил, а когда мама стала меня кормить, я узнал, что папа сказал ей уезжать из дому вместе со мною. Мама ночью тихонько плакала, и молочко у нее было такое нехорошее, что у меня не на шутку разболелся животик. ------------------------------------------------------------------
Я еду в Румянцевскую библиотеку. Нужно возвращаться, чтобы купать ребенка, но мне не хочется. У меня отсутствует чувство животного материнства. Я не чувствую ребенка родным.
Рассуждения о религиозной вере. Во время войны все матери молились о своих сыновьях, а солдаты все равно погибали, на войне не может не быть убитых.
Я люблю импрессионистов.
Игорю два года.
О политике: я еще не способна проникнуться идеями коммунизма.
Кто эти люди, ведущие культурную работу! (подтекст: сами малокультурны).
Лекция "Трагедия материнства".
Дина (двоюродная сестра, Надежда Леонидовна) замужем за Адольфом. У него родственники, у нее мачеха.
Ее чувство материнства за неимением ребенка направлено на собаку. А у меня ребенок есть, но он меня раздражает.
Литературные лекции в Хлебном переулке, в Союзе писателей. Я не коммунистка и не уччительница - мне отказали в посещении лекций.
Случайная встреча с Митей. Мы не могли ужиться, оба виноваты, но я - высший тип и потому виновата, что не смогла поднять его до себя. Тарас (брат Мити) не мог сознательно устроить встречу Мити с сыном. У Тараса - чудная семья (Анна Алексеевна и Юра - их сын 15-ти лет). А свекровь я вычеркнула из сердца. Жизнь в первый год замужества: в семье мужа (на Страстной площади), потом санаторий в Сокольниках, потом тифозный госпиталь. Я зарабатывала шитьем. На месяц ездила в Курск. Вова в это время женился - на Екатерине Николаевне Загайновой.
22 сентября была годовщина. Мне захотелось видеть свекра, Сережу (?), Тараса. Тараса встретила. Он звал в гости. Приходил ко мне Юра. Потом я отпустила Ветерка (?) с Юрой и няней Феней.
Пришел отец. "Папа!" Он спросил: "Аня, как его звать?" (Примечание. Я не поняла точно, но думаю, что Митя назвал Ольгу Владимировну Аней. Хотя возможно, что он зашел со своей невесткой Анной Алексеевной и обратился к ней).
Пишет О.В. и о другом: Рерих; Третьяковка; балет; Лесгафт.
Галаган волнует меня. Я встречалась с ним много раз: в Ялте, в Минске, затем в доме моего мужа, затем он приходил к отцу, к брату.
Революция застала меня в Ялте. Я поплелась в Москву. Что меня влекло больше - желание увидеть отца или разгадать Галагана? Я знаю, что он не может быть мне мужем, но забыть его я не могла. Хочу, чтобы он был мой! Я вышла замуж, чтобы стать свободной. Всегда ощущала "его". Хотела дорасти до него. Хочу учиться. Читаю Маркса.
О Яше: Он с 13 лет по фронтам (подтекст: что с него возьмешь. к семейной жизни он не может приспособиться).
Запись 16 ноября: надо сделать аборт.
У Нины Разумовой (по мужу Лапчинской) годовалый сын Игорь. У нее есть сестра, живущая в Перми. О.В. размышляет: еще одного ребенка посадить на шею моему папе? Уехать в Пермь, там родить. Но где взять средства? (Примечание. Я не поняла - родить в Перми, а с ребенком-то что делать? Или сестра Нины оставила бы его себе?). Игорь велик, груб. Яше... лет, по документам 20.
Неотправленное письмо Галагану: "Вы для меня не только мужчина и человек, но и общественный деятель. Примете ли вы меня в свой круг? Я вышла замуж, чтобы покончить счеты с вами. Как до неравной, вы до меня не коснетесь".
Я одна, Яша никогда не сможет меня понять.
Второе письмо Галагану, послано в сокращенном виде. "Я не подала вам руки. Даже у Ленина был период бессознательной жизни, что же вы осудили меня? Я поехала бы с вами, но на партийную работу. Ваше отношение ко мне - классовое.
О.В. ходила поклониться Ленину. 7 февраля послала письмо Крупской.
Об Игоре. Его поведение - не хулиганство, оно определяется рефлексами. Я оградила его от наказаний, чтобы не укреплять в нем дурные черты. Этот период тянулся пять месяцев и к трем годам прошел. Он проявляет любовь ко всему живому: вошке, таракану.
Яша самовольно оставил военную школу, сидел в Лефортове, я ездила к нему на трамвае.
Сделала аборт, под наркозом.
Записка от Сычева.
Книга Коллонтай.
Я переросла свою среду, но не доросла до того, чтобы знать, куда мне идти. Я не села на шею к отцу, я зарабатывала шитьем. Я свободна, я личность.
Девушка-еврейка Таня не хочет сближаться со мной.
Яша, Митя и Н.И. сливаются для меня в одно. В этом виновата весна.
Я писала Мите. Он приходил, ласкал Игоря. Яша - мальчик. И только Н.И. мог бы поднять меня.
Написала письмо сыну, в будущее.
Для мужчины жизнь - борьба и радость, для женщины - драма и фарс.
Читаю Гольденвейзера, по совету Альфреда Фердинандовича Рэ. Меня влекут только яркие и цельные люди. Что же влечет меня к Альфреду?
Я в лесу, без лыж. Сижу и пишу.
Я привезла Игоря с елки. Стою у зеркала и думаю: может быть, мое лицо, убеленное сединами, станет прекрасным?
Мы в Музее мебели: я, Рэ и Ольга Митрофановна.
Я в гостях у Рэ. Я зачарована им. А ночью буду ласкать Яшку!
В театре спектакль "Декабристы".
Я стесняюсь себя: я хромоногая, у меня плохие чулки...
Отказалась ехать в Измайлово. Мы едем в Симонов монастырь, опять с Ольгой Митрофановной.
Ссора с Яшей.
Об Игоре: я не умею вырвать его от бабушки. Он там ненужен, заброшен, живет без ласки.
О моем лице: оно хорошо только тогда, когда я спокойна.
Рэ лишился своей ауры.
Разговор с Яшей: "Я хочу маленького". - "Ты мне надоела".
Однако, я беременна.
Аура Рэ вернулась.
Поездка в Звенигород. Там Егорьевы: Боре 12 лет, Морику 4 года, совсем маленькая девочка Кнорочка.
Воображаемое письмо к Рэ.
Ссора с мамой, побои. Как спасти Игоря?
Рэ холоден.
Стыдно перед мамой.
Написала письмо дяде Боре. Отстояла Игоря в борьбе, и не осталось сил любить его. Внешняя жизнь: утром работаю, вечера провожу в разных обществах, сын весь день во дворе. Есть же счастливые люди, которые потеряли родителей (sic). Папа, уезжая, сказал: Лелю кормить хорошо, но если пожелает на дачу, - не давать ни копейки. И я жила в Химках у подруги.
Об аборте: Яша не желает знать ребенка.
Жалость к Рэ и к "чучеле Ольге Митрофановне".
Письмо от Нины Чернохвостовой: нет, у нее остановиться нельзя.
Разрыв с Рэ. Доктор Диллон меня целует. Пишу письмо: больше не приду. Отношу розы.
В обществе "Старая Москва", по его поручению я фотографирую могилы декабристов. Много помогает Евгений Евгеньевич Якушкин.
Что делать? Оставлю Игоря у бабушки, маленького отдать в приют и вернуться. Нет, не отдам. Значит, на 2-3 года в глушь, Игоря оставить нельзя.
Описание скандала.
18 мая 1926 г., отношу цветы Диллону. Провожу лето в лагере Военной академии на Ходынке. Отношения с мамой.
17 октября в приюте Грауэрмана родился Руслан.
Комната на Воробьевых горах. Письмо родителям. Заболела плевритом. Еду домой. Выздоровела, вернулась.
Об отношении к Руслану тех и других родителей.
Развалилась печь. Опять уезжаю в Москву, провожу две недели.
Заболела ангиной, Яша при мне (в школе каникулы).
Новогодняя поездка в Москву. Мамина спальня.
Гости: Люся Заурих (теперь Швецова), другие двоюродные сестры, Катя Буба.
Наконец, Игорь на Воробьевке.
22 декабря 1927г. Кошмарное лето. Две недели в Сергиевом Посаде. Яша живет по знакомым. В Москве - каждый живет у своих родителей. Яша учится на рабфаке МВТУ. Я порю Игоря. Я лечусь у Гервера от попытки к самоубийству.
28.XII. Яша влюбился в медичку Нюру.
5.I.1928 г. Я побывала у Нюры.
12.II. Впервые купила Игорю игрушки. (! - Игорю через два месяца исполнится 7 лет - Н.М.).
7.IV. Ксения Глотова. Яша пьет. Приезд Нади Ратиани. Яша говорит: "Меня ничто не трогает". Письмо к Нат.Дм.Шик, незнакомой христианке.
13.IX. В мае я лежу на Солянке в гинекологическом отделении, у Яши Лиз.Абр.Хургина. Всей семьей переехали на Воробьевы горы. Яша заботится. Говорит: "Я остепенился".
Идем в поход в Путилково: я, Яша, Дина и Адольф.
27.II.1929 г. Мое чувство к Рэ. Я ездила в Туапсе к Наде Ратиани. Яша: "Тогда я думал одно, теперь - другое". (Имеется в виду: тогда такую-то женщину презирал, а теперь ей увлекся).
18.IV. Художник Коноплев.
23.IV. Я хочу отравиться, приняла сулему. Раньше я пробовала лечиться у Довбни. Яша безучастен.
25.IX. 1928 г. (приложение) - описание поездки к Наде (не найдено или, скорее, вообще отсутствует).
(тетради 30 и 31 не существуют - О.В.).
Эту тетрадь с моим письмом к Наде я нашла в архиве и присоединила к своим дневникам. (Архив разбирала я и отдала его в б-ку им.Л-на. Расписка есть).
О.Сваричевская. Москва. 1957 г.
Игорю было 8 с половиной лет. Руслану только исполнилось три, а я уже ждала еще младенца. Мне было страшно. Я боялась идти в приют. Этот младенец, - по исследованию крови определенный девочкой, - свалился на меня, как снег на голову. Еще новое иждивение папы, новая связь с семьей, от которой я пыталась бежать всю мою жизнь!
Ведь жили-то мы по-собачьи, по-дурацки с Яшей. Он совершенно не считал нужным отделиться от папы. Ему самому приносили еду сверху от его родных, и ладно. А кто кормил и содержал его семью, - ему не было дела. Вообще у него не было понятия о своей семье как о таковой. Он любил сына изредка и издали. Я как женщина продолжала притягивать его, но это было все. Ни общих интересов, ни привязанности он не искал больше. Он жил своею жизнью мнимого инженера (он давно всем говорил, что он кончил МВТУ, и свое пребывание в МВТУ объяснял: "не учусь, а учу").
Москва. 1-III-1930 г. (в Ташкент).
Дорогая Надюша.
Опять какой-то перерыв в нашей переписке. После твоего отъезда я получила от Оли перевод на 20 руб. и приписку с просьбой купить: керосинку,спички и горелку для примуса. Там же она упоминала, что ты мне написала письмо. Но так как я не получила письма, то сейчас же телеграфировала об этом и о том, что необходимое куплю. Перевод пришел с вечерней почтой, и я решила начать поиски керосинки на другой день. Конечно, в один день я кроме спичек ничего не нашла, а ночью ушла в приют, где утром у меня родился... мальчик! Когда я увидела "кое-что", да еще, будто поддразнивая меня, "это" качалось в мою сторону, так как мальчик обмотался пуповиной, и его усиленно шлепала акушерка, я ахнула на всю комнату. Для меня это был нож в сердце! Третий мальчик. Огорчению моему нет конца! До сих пор не могу примириться. Там же в приюте я написала тебе открытку. Покупки для тебя делала мама. Керосинок теперь мало,горелок вовсе нет, но маме повезло, и она довольно быстро все нашла.
В приюте я пролежала довольно долго, меня выпустили на одиннадцатый день. У меня было сильное кровотечение. Вышла я очень ослабевшая, но как только приобрела ящик, отослала тебе посылку. Нарочно не вложила туда письма, хотела написать подлиннее и послать почтой. Но тут посыпались всевозможные перепитии. События помчались с такой быстротой, что мои огорчения мальчиком отошли на второй план.
Начать с того, что на Ленинские дни Игоря отпустили домой на две недели. Я не очень была довольна, но что же делать, всех брали домой. Нарушался режим. Питанье у нас особенно теперь очень плохое. Ведь то, что было при вас - это было для дорогих гостей.
Мама раз в год любит устраивать обед, придумывать блюда, затевать пирожные и, исчерпав свою фантазию, остывает опять на год. Все идет опять кое-как. Ее нет целый день дома, я не вмешиваюсь, упаси бог, начнется ссора. Только на словах говорится "заказывай". Да и Наташа не терпит указаний и насилий.
На Ленинские дни отпустили и Ирочку из школы, и оба они заболели корью. Заразился ли Игорь от Ирочки? 12 дней назад, когда приходил из школы и играл с Ирой и еще одной девочкой, у которой в квартире была корь, или каждый из них принес корь самостоятельно, но заболели они вместе, да и в доме во многих квартирах была корь. Ведь Игорь у меня никогда ничем не болел до сих пор, когда ему исполнилось (16.II) 9 лет, кроме очень легкой кори. Теперь у него была корь тоже очень легкая, и через пять дней он был здоров. Правда, было потом осложнение на ухо, но тоже прошло легко и быстро. Зато начался карантин. С Оликом, так я назвала своего третьего сына - Олег - в честь Оли (я ей обещала еще в Туапсе назвать в ее честь дочку, да и тебе, кажется, еще говорила, что помня детское свое обещание назвать в твою честь дочку Надей, меняю на Ольгу, так как Игорю и Руслану Надя не идет). Да и Олег Арнольд мне вспомнился, - пожалуй, моя первая симпатия. И еще пришло в голову, что я старше Яши, а когда умру, в Олике он будет вспоминать меня. Вот эти три причины заставили меня остановиться на имени Олег. С ним надо было ходить в консультацию - из-за карантина я не могла. Пока он был отделен от Игоря. Игорь лежал у бабушки, но Руслана было трудно удержать со мной, он постоянно забегал к Игорю. Они оба очень дружны, несмотря на разницу лет. На 12-й день заболела у Ирочки сестра, у меня Руслан, а до того еще мальчик в квартире, - все дети оказались больны, кроме Олика. Руслана и Олега некуда было разделить. Кроме того, моя мама, когда мы были детьми, боялась всякой заразы до смешного, а с моими детьми заразы не признает. Она то и дело брала Люльку в бреду и покрытого сплошной сыпью, а потом, повернувшись к Олегу, брала его. О том, что такие грудные дети не болеют, мнения врачей расходились. Одни говорили - не болеют, другие - смертельна для них корь.
Мама моя встретила маленького довольно хорошо и часто возилась с ним и ласкала его, поскольку это свойственно ее характеру, и мне было жаль огорчать ее и не велеть трогать Олика. Мои же просьбы и доводы не были ей убедительны; она не верила, что это была корь, по той причине, что бог милостив, и дети наши больны не корью, а на нервной почве у них сыпь и жар, а во-вторых ей не свойственно ничто семейное. Она, ты думаешь, помогла хоть каплю или осталась дома, не пойдя на свой дурацкий бесплатный массаж! Ничуть! Все по-прежнему - она работает в ГИФО бесплатно; все места пролетают мимо ее носа - вероятно, не хотят ее брать. Поют ей гимны и похвальбы, а места ей не дают. Ей же только это и надо, чтобы вокруг нее было много людей, ей нужны похвалы, она уверена, что она прекрасная массажистка, что очень возможно, а заработок ей не нужен. И если она говорит о деньгах, то просто это дурная привычка вечно ныть и не быть довольной в семье.
Руслан был болен очень тяжело. Температура была выше 40 градусов, лицо до рта было покрыто сплошным лиловым пятном. Дней пять у него только высыпало, да бесконечно долго пропадало. Он был капризный, раздражительный - просто одно мученье. Врач, придя ко мне, посоветовал мне обратиться в Мечниковый институт и поговорить о прививке для Олика. Оказывается, что ребенку можно впрыснуть кровь взрослого и это будто предохранит его от кори. Кровь берут у родителей других детей, а нашу кровь дадут другим детям. Началась спешка и просто вакханалия с этой кровью. В двух словах: когда я узнала, что кровь будет впрыснута не моя, а у меня возьмут крови треть стакана, я решила предложить Яше дать свою кровь. Я еще никак не могла придти в себя после родов.
Яша уходит с утра в училище. Бросилась в поиски за ним. Надо было спешить, так как каждый час имел значение. Потом поиски доктора, который бы сделал это впрыскивание. Дело это новое, и не все врачи его делают. Кончилось тем, что волнений и страху было много, денег 16 руб., а впрыскивание не сделали, и Олик не заболел. В это же время, то есть в коревой период Руслана и Игоря, я болела грудницей. В конце февраля кончился, наконец, карантин. Началась уборка, мытье, купанье, выбивание, и только теперь я немного очухалась и села за письмо. Это мое 4-ое послание к тебе. Посылка давно выслана, остались деньги. Ты пишешь, что в Ташкенте ничего нет. Я оставила деньги в надежде (это рисовал Руслан, когда я писала), что тебе понадобятся еще вещи, но от тебя ни слуху, ни духу. И опять нет никаких извещений, что дошла ли посылка. Так ли я все купила, как ты просила, и что тебе надо еще? Здесь много мануфактуры, а по двойной цене можно достать все, что угодно: и батист разных цветов, и мадапалам, и простынное, чего по карточкам не достанешь. Эти магазины государственные, и их много. Кроме того, у нас остаются купоны, и если тебе надо, я могу выслать мануфактуру, только надо знать качество, цвет и сколько метров.
О вас приблизительно знаю. Очень интересуюсь Ольгой, как она? И не очень ли ты строгая мать? Не беру Веру Фердинандовну в пример, ты прошла суровую школу, зачем же Оле она, если можно обойтись без этой суровости. Все нашли, что Олю ты держишь строго. Мы с тобой уже говорили об этом, и еще много чего у меня есть сказать. Написать же всего - не напишешь.
18.III.30г.
Вечер. Мальчики спят. Тихо. Я одна. Мне грустно. Но не для того пишу Вам; я знаю, Вы не любите таких признаний. Пишу потому, что хочу пойти с Вами на выставку в музее фарфора "Женщина и фарфор".
Недавно я была там, два раза, и хлопала глазами! Когда я Вам звонила по телефону еще осенью, мне не понравился Ваш голос. Теперь это впечатление немного сгладилось. Попав в музей фарфора, я почувствовала свою беспомощность. Захотелось понять, проникнуть глубже в то, что мне так нравилось. Кто же? Конечно, Вы могли бы помочь мне. Дать почувствовать... впрочем, пожалуй, слишком много пишу. Как трудно иметь дело с Вами, постоянно надо держать себя в руках, чтобы не наговорить того, что Вы не любите. А годы и наши редкие встречи никак не могут стереть первого впечатления о Вас.
Я буду в музее 19.III от 3-5 ч. Вряд ли Вам удастся попассть. Когда же сможете - черкните, я пойду еще раз. Очень хочу с Вами.
По телефону никак не могла дозвониться и узнать Ваш свободный день. Звонила наудачу все утро - кто-то отвечал - "сейчас узнаю", потом - "его нет", и я вешала трубку, помня Ваш наказ не говорить ни с кем и ничего не спрашивать. Так тщетно перебраны все дни. Вечером мне неоткуда звонить. Жду письма и ответа. Непременно жду.
69, а дом N30, если Вы забыли. О.С.
Если бы знала, что больше не увидимся до осени, пересилила бы себя - взяла малютку. В запасе был еще день (Яша приедет завтра, тогда не до Вас), быть может, не появилась еще потребность видеть. Никогда еще не хотелось видеть Вас, как сегодня, и никогда еще не было так обидно и грустно после встречи, как вчера. Со всяким другим выход был бы найден просто, но тут - руки повисли, мысли метались - знала, все объясните своим упорным, раз навсегда составленным мнением. Уверяю - мальчик еще больше кричал от моего волнения! Именно от Вас я его так закрыла кругом.
30-го у меня были гости и вернувшись в Москву, долбили маме - "У ваших внуков морды красивые, толстые". Старушка, которую мне уступила сестра для дачи, вероятно, сунула что-нибудь за моей спиной, пришлось привезти ребенка в город, а с ней проститься. Знала, в Ваши мозги не уложится - не хватает физической силы на троих при наличии душевного неравновесия. Лишняя рубашечка, пеленка в стирке - не под силу. Или нужно было отказаться от такого давнишнего желания видеть Вас и заняться стиркой. Не верите? Жаль, что отказывая себе идти в театральный музей или другое место, я не позвала Вас на 15 м. посмотреть на меня в обычной обстановке. Если бы Вы раскачались и сдвинулись со своего фундамента, мы бы могли быть большими приятелями. Не знаю, что бы Вы получили, я бы, конечно, многое - могла бы просто говорить с Вами. Это спасло бы меня от многих безумных поступков. Не умею я переживать все одна; все сыпется из рук. А вчера как нарочно - сама знаю Ваше мнение - оттого не вертела его, не раскрывала, а Вы - бух! Все выложили. Вероятно, никогда не сможете взглянуть на меня иначе - ладно! Не из-за этого с Вами знакома! Вы, конечно, незаурядный, во многом интересный, но не только умом это понимаю, а чувствую. Дорого бы дала, чтобы не чувствовать! Не вспоминать, не хотеть видеть и... ходить куда-нибудь с Вами или к Вам. Вот зову на дачу, хочу видеть в лесу, у берез (страшно люблю березу!), на траве, посмотреть, на что похожи Ваши глаза в зелени, все по-прежнему ли блестят Ваши зубы; ведь так давно мы с Вами были в лесу (и разве я скрывала, что мне приятна Ваша улыбка? С давних времен идет разговор о Ваших зубах). Зову и представляю, начнете считать: 10 коп. трамвай N 18 - вдвойне, 35 коп. билет - вдвойне, и мурашки бегут по коже - или начнете: а удобно в лес пойти, а удобно у Вас стакан молока выпить и т.д. Жаль, жаль, что Ваши мозги устроены прямо и просто. Того, что надломлено и издергано, что меняется как морская рыба, понять в Вас нет потребности. А березы все-таки хороши. Хороши цветы на лугу, даже трубы соседней фабрики хороши в облачном тяжелом небе. В дождь есть сеновал. Просторный, пахнет теплом и сеном, а над высокой крышей перепуганные стрижи бесшумно мелькают вдоль кряжа.
Я нашла прошлогоднее письмо. Если хотите, пришлю, пока повторю. Яши не нужно. Ему будет скучно с Вами, Вам с ним. Так хочется Вас видеть до отпуска. Вот сейчас, сию минуту! Увы! не прилетите на ковре-самолете. Быть может, все же раскачаетесь, когда вернетесь, приехать? А если достану до 16 билеты куда-нибудь, пойдете? По телефону неудобно звонить. Как же с ответом? - опять безнадежно? Хотелось бы очень длинный, но мирюсь на среднем, а короткий вовсе необходим - должна же знать, увижу ли до отъезда. Так хочу.
12.XII.1930 г. Час необычный для письма - раннее утро. Наверно, Вы еще лежите в постели и читаете книгу. А у меня свободное время.
Мальчики еще спят. В примусе керосин налит; мясо в кухне на столе - все готово. Мы обедаем рано - в 2; можно начать готовить как раз за столько времени, сколько понадобится на готовку к раннему обеду. До тех пор я свободна - время принадлежит мне - я отдаю его Вам, чтобы исполнить Вашу просьбу.
Я не вдаюсь в подробности Вашего желания. Что двигает им? Мне приятно на миг скользнуть в мир моих грез. На-днях одна знакомая на мой шаблонный вопрос, как поживаете? - ответила: "Мне кажется, неплохо". И я вдруг увидела, что и мне неплохо.
В магазинах очереди - я как-то приспособляюсь обходить их. Усиленно читаю газеты, мру от тоски, но читаю. Не горюю о хлебе насущном и употребляю картофель во всех его видах. Все это не липнет ко мне и не тревожит меня, потому что я живу в мире своей фантазии.
Есть уголок в моей душе, где вставлено розовое стеклышко. Чем лучше мне жить, тем чаще я смотрю в него. За 30 лет оно не полиняло и так же розово и свежо, как в день, когда мне исполнилось 16 лет.
Письмо, которое Вы просите, было написано в те дни, когда старый покосившийся домик казался прелестной дачкой, а одинокая яблоня, под которой я лежала часто, плела над головой причудливые зеленые узоры. Розовое стеклышко являло все по-другому, и я жила и радовалась всему. Клочки этого письма лежали долго в моем дневнике.
В тот день, когда так неудачно Вы провели у меня, когда я Вам писала другое письмо, то еще было цело. Но не было ответа на мое письмо, и может быть потому уничтожила я то, первое. Пять лет я стараюсь, проходя Арбатскими воротами, не думать ни о ком, и вот, как видите, напрасно - не помогает ничто.
Так.
Все-таки, чтобы Вы не ждали напрасно, постараюсь заменить письмо двумя рассказами, писанными 12 лет назад кому-то, кого уже давно нет на этом свете. Прочтите, может быть, заменят. Нашла их в кипе старых тетрадей, в поисках письма. 13.III.1918г. "Женщина Крошка". Ялта. И 23.II.1918г. "Тебе". Ялта.
В моем дневнике есть кое-что о Вас, больше о том, что я не хочу ничего от Вас. И поэтому нет таких рассказов Вам. Впрочем, Вы не верите в мои литературные способности. Я не вдаюсь в качество этих рассказов, для меня это часть того уголка, где вставлено розовое стеклышко.
Альфред Фердинандович, очень хочу Вас видеть. Разве я виновата, что это желание во мне живет и никак я не изгоню его. Постольку поскольку оно есть, надо его осуществить. Только я очень устаю вечерами, не дождусь, когда лягу, а днем дыхнуть некогда. Все-таки 8 и 9 и еще какие-то дни я вечерами одна. Позвоню Вам на-днях и скажу, когда прийти. Забыла, когда Вам звонить: по четным или нечетным. По нечетным хожу в штаб и смотрю на бедную красавицу. Без нее и вид не в вид - пусто. А Вашего окна до сих пор не знаю, только на дом смотрю. Ну... Ладно! Всего лучшего.
О.С.
P.S. Пожалуй, не стоит посылать? Чего доброго, отнесете все на свой счет. Запомните одно: то, что написано для одного, никогда не отношу к другому. На каждого у меня хватит.
начата 1932 г. 13 ноября
кончена 23 сентября 1933 г.
Трубниковский 30, кв.14
Коллективно Игорь, Руслан и я сочинили стихи. Детям эти стихи очень нравились, и они их распевали. (Я их опускаю. Н.М.).
Третьим был Олег. Он родился 6-I-1930 г. Весил 10 фунтов или, как уже говорилось в то время, 4 кило. Был голубоглаз, беловолос, большенос и большерот, коренаст и широк. Зубы у него вышли, как и у его братьев, в 5 месяцев, но ходить и говорить не умел еще и в 11 месяцев.
В его маленькой деревянной кроватке дно было застлано фанерой, на день снимался матрас, и он ходил там, как в клетке. Мочился, а иногда и хуже, босой, с мокрым подолом, от него иногда и попахивало. В эти условия меня ставила жизнь! Нога моя болела. Прислуга была дубина, и мне, кроме бесконечного шитья и починки, приходилось готовить. Олег весил без малого пуд, и не было физических сил, да и нога болела поднимать его и приучать к опрятности. Его нянчил и таскал Игорь в дни своего пребывания дома.
Для меня зима была трудная. Мы перешли на свое хозяйство, и мне приходилось туго, но твердо был установлен час обеда - сбора всей семьи, и лучшее отдавалось детям - этого и первого у Егорьевых не было.
Трое ребят разного совершенно возраста, тупая прислуга - голова полна забот, а денег-то мало, мало... Яша учился в Высшем Техническом училище и давал уроки по фото в разных кружках. Его стипендия была 80 руб., алименты на Игоря 30, да кружки - надо было изворачиваться с такой большой семьей. (Здесь сноска: алименты платил добровольно старший брат Мити - Тарас Федорович Сваричевский. Если я не ошибаюсь, то в 1986г. он был на поминках или в 9-й день, у меня записано только "Сваричовский, родственник первого мужа". Н.М.). К моим заботам прибавились еще заботы об Игоре.
Олег сильно кашлял ко дню своей годовщины.
Был степенный, солидный, очень крупный. Большой лоб выявлял его сосредоточенность. Весь день он проводил в кроватке, маленькой деревянной кроватке, из которой вынималось все на день.
В продаже не было тетрадей, их получали в школах или в учреждениях, поэтому мне пришлось писать на имевшейся у меня тетради, где я думала записать жизнь моих мальчиков. Но так как в мою личную жизнь их детство вплеталось очень тесно, то я поняла, что вести другую параллельную тетрадь не было физической возможности, пока заброшенная тетрадь и уже начатая не пригодилась мне. О.С.
Обычно я ему писала каждое лето, но от него получила первый раз. "...Мне неприятно, что мое письмо может быть прочитано еще кем-нибудь кроме вас..." Я прочла и порвала. Не запомнила две фразы, которые волновали еще больше... Не пишу умышленно подробнее, так как он не хотел, чтобы о них знал - кто же? - конечно, Яша. И еще: "Несмотря на прекрасную музыку (он в концерте), я все время думал о вас и вашем грустном письме". В Москве я задержалась... Вечер. Олег спал. И ответ готов. "...неисполненное желание лучше. Дальше пошлость или конец, а кончать мне вовсе не хочется... Электрические лампочки горели вполнакала. Тысячи глаз смотрели на сцену. Столько же ушей слушали оркестр. В партере сидел полный гражданин и худенькая гражданочка. Быть может, ей только казалось, что было хорошо..."
Чем больше проходило времени, тем больше уже разорванное и выкинутое письмо волновало меня.
И снились сны о ком-то ласковом и нежном... А мне было энное количество лет (40 - Н.М.), я была худа и в морщинах, и наяву делалось горько от этих мечтаний. Только профиль мой с остреньким носиком вечером был похож на камею, да горели глаза, столько повидавшие.
Я не застала Тараса Федоровича Сваричовского, брата Мити, лежавшего в тюремной больнице, не узнала о его здоровье. А ночью готово еще одно письмо. "Ноябрь. Девятый час. Улица Воровского... Шла женщина. Она хотела видеть его. Она забыла, что ей не 16 лет, что у нее болит нога. Дошла до белого домика приятельницы и не встретила. Никогда не ходила на парадное, но вошла в нишу и стала звонить. А он прошел мимо. Когда поняла, он уже вышел в крыльцо. Хотела окликнуть, вспомнила, что не посмотрелась в зеркало, что уставши будет хромать. Три раза звонил телефон - его не было дома. Он ли? или ее фантазия?.."
Минск в голодные годы. Николай Иванович Галаган зовет свезти (?) к себе в Ромны погостить; но валенки стоптаны, другой обуви нет - так валенок решил судьбу... Жизнь не любит, кто не берет ее дары, она сметает тех с пути.
Пошла домой.
(Примечание. Галаган - личный шофер отца О.В. во время войны).
Из Дмитрова опять письмо. О лесе хрустальном и ажурном...
(Далее невнятно).
Яша вздумал ехать в Москву. "Зачем?" - "Надо!" Выпытала: к деве. "Если решил кончить, что проще: не езди, конец сам собой"... "Их много, а ты одна". Да, сколько их прошло за 9 лет совместной жизни.
Было бы легче примириться с Яшиными похождениями, если бы был ответ. (От Рэ).
Какой ответ! Какое ужасное письмо. Сразу отрезвил: "Ваши письма мною получены... дороговизна жизни, в частности билетов..." Сроду в жизни ни на чей счет не ходила! "Если будут еще фотографии, то получать их приятно, присылайте!.." Сухость, сдержанность, замкнутость. Так слетели с меня мечты о Рэ.
Скитания Руслана завершились справкой, решения большой конференции. Его выпустили до этого на несколько дней - 20-XII. Олег и без того жил у мамы в Москве уже месяц, и мы почти, кроме Игоря, снова жили на папиной шее в полной зависимости от Натальи. Но на этот раз она сдерживала себя. Мама же и папа держали Олега так долго потому, что он подкупил их НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЛАСКОЙ и вниманием. Дедушка приходит - Олег бежит к Наталье: "Дедушке надо принести обед". - "Он уже пообедал". Олег бежит к дедушке: "Ты уже обедал, дедушка?" Не закрыли вентилятор к приходу папы. "Дедушка, подожди, я закрою форточку, вот эту". Я прожила в Москве три недели, кое-что починила, даже взяла две чужих работы, подработала. Мама гуляла с Олегом, укладывала спать, а когда приехал Руслан, то же проделывала с ним. Я успела даже побывать не раз в "Краеведенье", новое название Старой Москвы, осмотреть музей "Дом бояр Романовых" и новый Дом Правительства, только что построенный на Берсеневской набережной. Я попала даже на концерт некой Веры Духовской, о которой наслышалась от Рэ. Он, конечно был, сидел двумя рядами дальше. Я была с тетей Диной. Мне показалось, что он смущен.
"Я так и знала, что вы здесь будете". Он был с какой-то крокодилицей. Конечно, пришла Ольга Митрофановна. Что это за вечное пребывание втроем?
На конференции должны были разбирать кроме Руслана еще одного молодого человека, тоже фантазера, но он не пришел.
Меня вызвали. За столом сидели врачи, педологи и проф.Гиляровский. Других я не знала. Я неожиданно очень быстро освоилась.
После конференции д-р Винокурова объяснила мне, что фантазерство Руслана при его выдающихся мозгах может быть признаком заболевания или исключительной одаренности. Этот вопрос и решила конференция в сторону одаренности, которая могла перейти от матери.
Наконец, мои предположения оправдываются, что у всех выдающихся людей были необыкновенные матери. Я знала, что природа одарила меня наибогатейшим образом, как и когда я РАСТЕРЯЛА ее дары, но если у меня ребенок одарен, то не иначе, как мое перешло в него. И надо предполагать, так как свои таланты я не использовала, то они перешли в цельном виде, и в нем могут полно развиться. (Вот материализм! - Н.М.)
Было приятно, но сильнее было желание дать Руслану развить все, что ему дала природа, и получить человека полноценного. Вот отчего я была так довольна справкой. Детским отделением заведовала некая Мария Васильевна Соловьева. Няньки ее очень хвалили. Я отдала ей две свои тетради. Что там были за секреты - с Нюрой Копченовой роман? Это обычная московская история. Что травилась? - это был случайный инцидент. Письма к Рэ - вот что было неприятно.
На конференции высказывались за то, чтобы просить меня ДАТЬ ЕЩЕ мою тетрадь. В конце концов надо было пристраивать свои тетради.
Пахло войной, жестокой, без тыла и фронта - войны зверской к горожанам, и кто скажет, пройдут ли мои тетради этот этап. Дважды выйти из огня - невероятно! Я отдала тетради. Надо было заинтересовать Марию Васильевну - пан или пропал, жить тетрадям или погибнуть 30-летнему труду. Я сама не знала цены своим запискам, что в них интересного, мне было неясно.
Многоуважаемая Мария Васильевна! Вероятно, Вы уже получили мою тетрадь и пояснительную записку, из которой, вероятно, Вы ничего не поняли, так как она писалась к тетради III, а я Вам послала одну IV. Две тетради я пожалела дать, так как ими очень дорожу. С другой стороны, я уже несколько лет думаю, куда бы их устроить, но пока не нашелся человек, который бы ими заинтересовался. Моя мысль - отдать их в институт мозга с моей головой, но до этого долго ждать, я не собираюсь умирать, да и кто знает, отдадут ли мои дневники туда после моей смерти, а не просто кинут их в печку. Пишу я их не для кого-нибудь, а потому, что есть потребность. Часто не помню, что написала. Возможно, что через добрую сотню лет какое-нибудь археологическое о-во заинтересуется жизнью Петербурга или Москвы, или обычаями Смольного института, но до этого опять очень далеко, и при современном темпе жизни хранить пуд тетрадей очень трудно. Одну из тетрадей я давала д-ру Внукову, как психиатру и как литератору, но он ее даже не взял. Возможно, что и Вас не заинтересуетмоя тетрадь, так как это всего 3 месяца из моей тридесятковолетней жизни, богатой впечатлениями и еще богаче переживаниями.
Все 30 с лишним тетрадей густо иллюстрированы, хотя и плохонькими, сделанными наспех рисунками и фотографиями. Услыхав о желании познакомиться с моим дневником, я призадумалась, а что же он из себя представляет? Из трех месяцев, посланных Вам, нельзя сказать о целой жизни ничего определенного. Если мой дневник может Вас заинтересовать, то по первому Вашему требованию я могуВам доставить еще 8 тетрадей, с которых я сняла точную копию за исключением старой орфографии.
В литературе я не встречала о половых рассуждениях непосредственных рассказов детей; это - воспоминания о них в более позднем возрасте или в передаче третьего лица - врача и т.п. Вот почему я остановилась на институте мозга и решила, что там они будут у места. (Примечание. Я ничего подобного в дневниках О.В. не увидела, т.е. снова проявляется многогранность О.В. - Н.М.).
Но раньше, чем осветить Вам некоторые периоды моей жизни, я хочу сказать несколько слов о Руслане. (В письме говорится, как я была в Психоневрологическом институте для устройства его в Лосинку в санаторный дет.сад.). Его мысли, занятые прежними темами и совершенно новой: кем ему быть, художником или писателем, хочется тем и другим.
Теперь о себе. Случайно сохранилось несколько тетрадей от 6, 7 и 8 лет с рисунками и начальные уроки письма. Также сохранились мои детские фотографии 1 году, 6 лет и т.д. Из позднейшего несколько акварелей и пастелей, 2 толстые тетради стихов и папка с рассказами. Тема рисунков: в 6 лет - дома, здания; размещение постройки и предмета в рамках клетки. Это я очень любилла: продавались большие тетради с нанесенной клеткой). Дальше: война с кровью, убитыми, и я сестрой милосердной. Эта тема глубоко волновала меня, пока случайно попав в Черногорию, еще девочкой-подростком, я действительно стала сестрой. (Очень упорно О.В. занижает свой черногорский возраст, сознательно ли?).
И следующая тема: дома в деревенском ландшафте, очень мало графики. Тема в стихах: любовная с понижающимся настроением к концу. В рассказах: материнство и материнство. Вот то, что не входит в мой дневник. По отзывам учителей: в рисунках большое чувство краски и красочности, хороший глазомер, нет труда и работы. В музыке: прекрасное туше, хорошая техника, большая ритмичность, средне читаю ноты, слух средний, нет труда и работы. В школе: быстрая усвояемость и быстрая забываемось, но в том, что интересует - память прекрасная. Русский язык: за изложение (сочинение) на вольную тему 5, грамматика 3, диктовка всегда 1. Физика в опытах 5, в формулах 2,3. Всегда одно и то же во всех классах. Геометрия примерно 4,5, алгебра 3. Географию, а особенно историю не любила, но получала 4. Поведение, не в пример моим детям, всегда 5.
Папа начал учить меня грамоте, когда мне было 4 года. Ясно помню комнату и столик, где я с таким интересом узнавала все новые буквы. Папа же считал нужным учить меня шить. Он вырезал рубашечки куклам, прокалывал дырочки по шву, а я сшивала, продевая в них булавку с навязанной ниткой. Такое шитье меня вскоре не удовлетворило, и я стала таскать иголки и шить ими потихоньку. Мне было очень досадно, что выходило плохо, но исправить я не умела, а показать боялась, что отнимут иголку.
Теперь я портниха и считаюсь очень неплохой; когда был один ребенок, шила только хорошие и нарядные вещи. В данный момент не могу даже обшить детей за неимением времени. Вероятно, я очень быстро усваивала грамоту, так как окружающие говорили об этом.
Но папа уехал в Петербург в Академию генерального штаба, и уроки перешли к маме. Тут на первое место встала розга и палка, и на 30 лет отбила у меня охоту к учебе. Помню, мне уже 6 лет, мы все в Петербурге, а я все плохо читаю. Слезы застилают глаза. Собираемся заниматься час, но кончаем раньше, так как меня жестоко избили за мою тупость, и я уже ничего не соображаю. В то же время папин кабинет, запретный для меня и брата, иногда бывает открыт для меня. Там на столе много карандашей и туши. Папа мне поручает закрашивать круги и квадраты на картах. Работа кропотливая, так как тушь быстро сохнет, но я ее исполняю с большой тщательностью. Рука у меня твердая, и тушь не выходит за черту. Иногда рука дрогнет и я проведу неровно. Тогда я огорчаюсь, волнуюсь, работа еще хуже. Папа меня отсылает, но он учится и дает уроки, без меня ему трудно, и он прощает меня и снова дает закраску карт.
9-ти лет мне делают в Вене очень трудную операцию. Я два с половиной часа под наркозом и год в гипсе - врожденный вывих. После этого я очень слаба, и когда мне исполнилось 12 лет, я оказываюсь почти неграмотным ребенком. Лето, жара... Еще свежо воспоминание о гипсе, хочется в речку, в лес - ведь целый год я сидела вкресле (первые операции, изобретенные проф.Лоренцом в Вене, были много тяжелее, чем теперь). Учительница зовет меня учиться. Боже мой, как я ненавижу это учение! Подруги купаются, гуляют, а я сижу в комнате, долблю ненужные вещи, а потом при ней учу уроки, так как одна ни за что их не делаю. Все-таки мои способности таковы, что я осенью выдерживаю во II-й класс частной прекрасной гимназии кн.Оболенской. Естествознание заинтересовывает меня, кроме того уроки рисования. По естествознанию надо приобрести атлас человека. Меня очень привлекают бумажные кишки и т.д., только я не могу никак решить, мужчина это или женщина,а мне никто не говорит.
Уроки рисования - квадраты, квадраты, тень и полутень. Я быстро рисую, у меня твердая рука, и провести прямую линию мне ничего не стоит. Но вот круг. Глазомер у меня исключительный и по сие время. Мигом наношу два перпендикуляра, откладываю стороны, и круг готов. Несу и что же? - меня уличает учитель не только в хвастовстве, но и хитрой лжи:нарисовала циркулем, да еще под ножку циркуля положила что-то, чтобы не было видно следов на тетради. Я предлагаю нарисовать при нем, но он даже и слушать не хочет; эта обида не прошла мне даром, я долго мучилась, кажется даже заболела. Уроки рисования в дамском О-ве, о котором Вы найдете в тетради 4, не дали мне ничего. Это было о-во скучающих дам, а мне нужны были серьезные уроки.
Из 7-го класса мама отдала меня на какие-то курсы языков, но через год, видя, что я никак не делаюся великосветской девицей, махнула на меня рукой и позволила поступить в "Поощрение Художеств" (вроде Московского Строгановского училища). Но к тому времени я уже так ненавидела учебу, что когда мне предложили сдать по истории искусств за 4 класса и перейти в пятый, который я прошла за один год, то я бросила и рисование, лишь бы не учить "историю", а чего - для меня было неважно. А тут подоспела война.
Стихи я тоже писала, не уча теории поэзии, и если 2-3 человека видали их, то в один голос говорили: работать, работать и учиться, а этого я не умела и боялась учебы как огня. Стихи мои находили музыкальными и ритмичными.
Много душевных сил и веры в себя унесла первая любовь, длившаяся целый год и потерянная. Несколько лет спустя, когда меня переехал автомобиль и я долго не могла оправиться от перелома ног, принуждена была сидеть дома, я пригласила курсистку для пополнения образования, но эти уроки вылились в чтения, а я очень любила слушать, и опят я ничего не приобрела. Сознательное желание учиться проснулось в 1922 году, имея ребенка. Я держала в I-й МГУ на педолога и с треском провалилась. Это было большое горе для меня, но пошли дети, и больше об учебе мечтать не было возможности.
Мой дневник разделяется на такие отделы: 1) Мечты и затеи девочки с 11 лет и воспоминания раннего детства. 2) Первая любовь очень подробно, со странным, все время двойственным подходом к человеку, в которого я поверила. Первые ощущения (конечно, о половой жизни я даже не имела понятия. 3) Жизнь в Черногории, открывшая во мне еще новые таланты - медицина, - полная подвигов, лишений, самопожертвований, - а теперь я вижу - гнилая напыщенность буржуазного строя. 4) Период войны и революции прошел, как ни странно! - мимо.
И только замужество и материнство открыло мне глаза на жизнь, сбросило с меня те сотни шкурок, в которые меня хотели одеть с детства, но такое блестящее порхание в старой жизни унесло много сил, и, сбросив шкурки и вырастая духовно, я потеряла все свои таланты, а мой душевный запас исчисляла в крохах, из которых много расти я не могла. Замужество, но может быть не одно только замужество, но и мое появление здесь (пешком 40 верст), в уже готовой Советской России в 1918 году, и то, что мой отец уже тут работал, а я его очень любила, изменили не только мой характер, то есть вкусы и навыки, но и в физиологическом отношениимой организм стал прямо противоположен прежнему.
И вот я, со всеми своими талантами, спустившись из Смольного и из дворца Черногории до хорошей портнихи, теперь от портнихи дошла до лоханки, с больной ногой, мечтаю о том, что мой ребенок пробудет пять декад в "сумасшедшем" хотя бы доме (извините, это конечно утрировка для красного словца), пять декад не будет рваться одежда, за пять декад я съэкономлю столько сахара, что смогу отложить запас на случай болезни и подкормить двоих оставшихся со мной. Я должна бить его, потому что нет времени его уговаривать. Я должна отвечать ему: "Я не понимаю, что ты спрашиваешь...", потому что я устала больше, чем здоровоногая женщина, и от усталости уже отупела. Передо мной лежит справка со множеством ученых слов: Бене Терм, Дюпре и т.д., а я не могу ничего дать ему, и не только ему, и старшему, да и последнему, - они далеко не отстали, ничего не могу дать им, своим детям, потому что на мои плечи навалено больше, чем у меня сил.
Черногория и Смольный меня никогда не влекли, а отталкивали; наоборот, влекла лохань, я жалею только то, что не могу удовлетворить их головы и забью так же, как меня забила мама, а она для всех слывет за прекрасного человека.
Вышло довольно длинно, но без этого было бы неинтересно читать мои тетради. Я не откажусь показаться студентам или врачам, если что-либо Вас или их заинтересует.
О.Мамет. Дмитров. Школа на Горе.
За этим было написано другое письмо:
Если у вас имеется некоторый остаток времени и Вас с какой-нибудь точки заинтересовала моя тетрадь, то к тому, что я уже написала, надо добавить историю моей матери, от которой я всецело зависела, и ее прихоти направляли меня в то или иное русло, соершенно не считаясь ни с моим характером, ни с моими способностями, ни с хрупкостью организма. Пишу это отдельно, так как лично относящегося ко мне здесь нет ничего. Но говоря о матери,нельзя упустить и не сказать о двух замечательных лицах - ее родителях и моих бабушке и дедушке. Дедушка мой - Михаил Александрович Наумов остался без отца 13-ти лет с большой семьей и долгами. Происходил он из мелких мещан города Курска. На занятые у кого-то три рубля он приобрел лоток с мелкой галантереей и пошел на толкучку (род базара для бедноты). Что помогло ему умереть почетным гражданином г.Курска, известным по особому роду благотворительности - учить всех за свой счет, кто хотел учиться, и основателем воскресной школы для немногих рабочих этого города - его ли удивительно ясный ум, гуманность и удивительная трудоспособность или случайная причина, только я родилась уже в доме этого светлого человека, когда он уже был уважаемым всеми. Он умер, когда мне было 15 лет. Я его уже знала в кресле с укутанными ногами, стонущего от боли; с лицом, ежедневно чисто выбритым, и усы, и борода, и высоким круглым лбом. С утра он уходил в магазин, или вернее его сводили под руки; он стонал от боли, но шел. Весь день он сидел в конторке. Он знал всю бедноту Курска. В окно конторки он следил за прилавком и подзывал приказчика: "Иван Иванович, что берет вон та женщина?" - "Форму (т.е. форменное платье) для девочки". - "Вы получите с нее за форму, а отрежьте на три, у нее три дочери учатся. Пожалуйста, голубчик, заверните незаметно для нее". Или: "Заверните ей в материю ее деньги обратно, а чек выпишите". Возвращался он поздно и, напившись чаю вместе со всеми, уходил к себе в кабинет. Что он там делал?
Это была небольшая комната с просто убранной кроватью, массой наваленных и наставленных книг и ножной ванной за занавеской. Никто в кабинет не входил без зова, по делу. Нас было 11 двоюродных сестер и братьев, все младше меня. Все мы подолгу и особенно летом жили у дедушки. Меня причисляли к маленьким, со мною не считались. И только один дедушка выделял меня. Каждый вечер я его с полчаса катала по залу или играла ему на пианино. Он очень любил мою музыку и любовался моими рисунками. Если ему было плохо, он звал меня к себе в кабинет, и мы беседовали. О чем мы говорили, я к сожалению не помню. Но я хорошо помню, ччто я впервые поняла, что я человек, что у меня есть воля и передо мной лежит долгий путь жизни. Подробнее Вы найдете в моем дневнике. Он умер от заражения крови 72 лет. Все зубы были целы. Что было у него с ногами, врачи не могли определить. Мне говорили, что в молодости он был остроумный, живой и веселый, и однажды, когда он танцевал дома на празднике, ему прибежали и сказали, что горит магазин. Он упал в обморок и с тех пор потерял ноги. Он показал мне, что я не просто "дети", но будучи ребенком, являюсь тоже ответственной за свои слова и поступки. Его родственники (которых я знала), все - люди спокойные, выдержанные, оччень умные, но очень скромные. В голодные годы все они проявили самоотверженность и все делились последним куском, оставаясь очень бедными после дедушкиной смерти. Бабушка была красивая девушка, гордая, самолюбивая, но вследствие детского паралича имела сухую руку и ногу. Не объясняется ли этим мой врожденный вывих? - та же правая нога.
Дедушке было 30 лет, а бабушке 16, когда они поженились. Он долго добивался ее, пока она согласилась. Она постоянно отнимала меня у мамы во время побоев и очень поощряла мое рисование, покупая всякие виды тетрадей и красок. Она никогда никого не осуждала и относилась гуманно ко всякому проявлению. Жили они открыто, но не пышно и даже очень просто. Всем был приют и стол. Все, что приносил магазин, уплывало на помощь кому-то и куда-то, - бабушка не спрашивала, а остальное проживалось, в виде очень небольшой суммы.
Происходила бабушка из средней купеческой семьи, но как отец ее, так и мать славились своим умом и строгостью, как к себе, так к службе и к дому. Детям было дано хорошее образование. Бабушкины братья и сестры отличались высоким ростом, широкими плечами, острыми глазами и большими лбами при крупных чертах лица. Преимущественно брюнеты и черноглазые. Жили подолгу, и часть их еще жива. Это и есть те братья Алехины, которые увлекались Толстовскими идеями и остались верны им до гроба, хотя бы если не всецело, то частично. Они - мистики, или философы, или теософы; умы, ищущие бога, правды, справедливости. По природе однолюбы, и не женившись раз, так и остались холостыми.
Старший Митрофан жив еще до сих пор. В молодости он пытался основать Толстовскую общину, но потом уехал на Кавказ, женился на крестьянке, так и живет там учителем рисования (окончив Академию художеств в молодости). Он сыграл немалую роль в жизни моей матери, а следовательно и в моей. Моя мать по ее словам росла строптивым ребенком. Ее отвезли в московский пансион, но ученье ей прививалось плохо. Молодой девушкой она "на пари" то скакала на бешеных лошадях, верхом или в дрожках, то оставалась ночевать в дальних беседках сада одна-одинешенька, не боясь, но прося замкнуть ее снаружи, пока лействительно не напала на пьяного, спавшего под лавкой, но кто-то успел ее своевременно спасти. Собственно, я не знаю, были ли эти вещи на самом деле, или мама уверила себя, что они были, и говорила как о бывших. В 17 лет она убежала с моим отцом, ночью обвенчалась у пьяного попа в какой-то деревушке и укатила в поезде с мужем. Отец мой был в то время артиллерийским офицером 19 лет. В то время офицеры могли жениться после известного возраста, до этого возраста они должны были платить деньги - реверс, отец же мой был беден как церковная крыса, брать у дедушки - ему мешало самолюбие; так как отца переводили в крепость Иван-город, они решили бежать.
Беременность мною происходила в условиях приключений и скитаний, так как в послужном списке отец был холост и в крепости матери нельзя было жить. Она живет где-то в еврейской халупе, голодает. Мой первый год жизни происходит в тех же условиях и скитании из крепости в крепость. Дедушка шлет деньги, но их отсылают назад и т.д. Возвратясь в Курск, мать увлекается Толстым. Дядя Митроша помогает ей затеять Общину. Мы поселяемся за 30 верст от города, среди самых избранных. На сцену выплывает пряжа, жнитье, уборка сена в плане Тургеневской идиллии. Но мой отец уезжает в Академию в Петербург, и все кончается. Но кончается только внешне, идеологию всего этого моя мама сохранила и по сие время. Эту идиллию вбивали в меня 30 лет, но не вбили. У меня было мое собственное "я", свое собственное лицо, его убили, но и не сделали из меня ни Пушкинской Татьяны, ни бедной Лизы. Мне думается, что - нет! Увлекаясь идеями прялки, жницы и т.д., мама ни в коем случае не допускает меня до черной работы. Мне ужасно нравилось стирать - какой ужас! меня бьют. Моя мечта - мыть пол - боже упаси, барышне это стыдно. Шить - к шитью я обнаруживаю огромные способности - папа дарит машинку, мама отбирает. Переезжаем в Петербург. Мама увлекается в О-во скучающих дам: учится делать цветы, выжигать, рисовать, шить, кажется, делать шляпы, кулинарным искусством, сапожным делом. Позднее и по сие время она увлечена всевозможными видами массажа. Она теперь квалифицированная массажистка, но работать в учреждении ей тесно, а частных пациентов она так допекает ритмикой, пластикой, гимнастикой и дыханием, что от нее обычно скоро сбегают, и по большей части не заплатив денег. Мама живет вне времени и пространства, а я люблю все закономерное и разграниченное. Это наш камень преткновения, и здесь мы никак не можем сойтись. Она больше любит брата. Правда, он в три года знал наизусть весь "Полтавский бой" Пушкина, а в четыре - читал. В гимназии ему все прочили сумасшествие за его колоссальную работоспособность. Эгоист, отвлеченный ученый, юрист и прекрасный дипломат. Любит хорошо пожить, поесть, поспать и одеться, как раз чего во мне нет, даже в сторону другой крайности. Моей духовной жизнью мама не интересовалась никогда. В конце концов, мои дневники были не за горами, но ей никогда не было интересно знать, чем я живу. Еще о каком-нибудь любовном инциденте мама могла прочитать, и на этом кончалось все. У меня был ключ от шкатулки, где лежали дневники, был свой шифр, как предохранитель моих увлечений, остальное я писала открыто, так как знала, что это ее не интересует.
Предки моего отца были выходцами из Архангельской губернии, повидимому, крестьяне, и по некоторым добытым моим отцом документам - односельчане Ломоносова. Вероятно, будучи способными людьми, они были посланы за границу учиться, а потом служить чиновниками в Ревель и в Ригу. Не теряя связи с Россией, они частично сливаются с немецкой кровью. За какие-то заслуги неким незаконным детям вдовы какого-то даруется дворянство и фамилия их родного отца Егорьева. Род этот остался чиновниками и военными. Много носит немецких черт как: размереннось жизни, аккуратность, бережливость, экономность. С другой стороны, будучи добросовесными исполнителями службы, Егорьевы крайне вспыльчивы, несдержанны, необузданы в своих желаниях и многолюбивы в семейной жизни. С виду худые, высокие, остроносые, с маленькой головой и ступнями ног. У моего отца при очень высоком росте сапоги N 39-40. Музыкально, художественно и литературно очень одарены, но разбрасываются, не могут долго работать в одной области и не любят ни живописи, ни музыки. Работоспособность только в рамках службы военной или чиновничьей, - это честные солдаты своего отечества. Умы не ищут ни бога, ни философских идей, ни знаний. Жизнь есть, и они живут минутой, настроением.
Троюродный племянник моего отца отравился, потому что полюбил богатую девушку. Мой дед, отец отца, умер от прогрессивного паралича; хорошо пожил, но был беден. В этот род в лице моей бабки, матери отца, вливается кровь Арнольдов, людей очень умных, с широким кругозором и очень одаренных в музыке. Ее отец, мой прадед, был композитор небольшой, но ученый музыкант, и до сих пор его теория музыки частично стоит в программах. Но Арнольды еще более истеричны, чем Егорьевы. При малейшем волнении дикие вскрики, обмороки, часами лежание в постели и полная утеря работоспособности. Уже теперь троюродный брат моего отца по линии матери вешается. Многовлюбчивость неуступает и здесь. Вот то, что влилось в кровь моего отца, и потому мне так трудно определить его характер. Немецкая кровь попала и ко мне в очень большой дозе. Дом наш не знал ни часу, ни времени, а я у себя держу строжайший режим. У матери во всех комодах был хаос, а у меня все убрано по коробочкам. Ум всецело передался моему брату, а мне все остальное от всех четырех родов, которые я Вам описала так подробно. Теперь мой адрес: Водопроводная ул., 65.
О.Мамет.
Самотипически: кроме анемии ничего патологического. Психически: повышенная нервная возбудимость, эмоционален, эгоцентричен. Психодиагноз. Мифомания в смысле Дюпре. Интеллект очень высокий. Бинэ Термен 0,96. П.Питерсон 1,656 Косс 1,80. Кратк.прод.23+ по тестма Декадра. 6,5 лет. Выяснилось: крайне неблагоприятное влияние на ребенка средовых условий... и т.д.
Руслан направлялся на Санаторный детсад в Лосинке, с оплатой 200 рублей в месяц на 4 месяца. Обычно учреждение покупало эти койки, но раньше, чем хлопотать о койке, пришлось хлопотать о хлебе... События мчались с ураганной быстротой. Даже то, что Яша чуть не заразился, во всяком случае обращался к врачу, прошло для меня почти незаметно. Я так и не могла определить, свалилось ли на меня большое горе - ведь и я могла заболеть - или это был обычный трюк Яши, окончившийся хорошо, но причинивший и ему, и мне много страху. Как я ни молила, ни доказывала Кольке, что Яша болен слабоволием и его не надо завлекать ни в любовные дела, ни в хозяйственные, Коля закрутил ему так голову, что в один прекрасный день он получил бабу, за которой волочился все лето. Коля от меня всю историю скрывал, а Яша по свойственной ему болтливости сам все рассказал. Ох, сколько было этих баб! Не она, так другая, я даже не очень скорбела, что Коля оставил меня в дурах. Только рвалось то, что было в половом чувстве, и все труднее приходилось мне, а показать этого было нельзя.
Вторая Пятилетка ознаменовала бесклассовое общество. "Нельзя ждать пролетарской классовой идеологии, нельзя требовать ее в те времена". Г.Зиновьев. История Р.К.П.(б). В Москве, Ленинграде и Харькове объявили паспортизацию - люди были с их пороками и недостатками. Второе - сняли с иждивения всех теток, дядей, сестер, братьев и взрослых детей, и не старых родителей. Все это такое сложное и огромное легло на домовые управления, и на первое место встала личная месть. Вой и плач поднялись в этих обреченных городах. Ходили слухи, что отцы убивали жен, детей и себя, лишаясь карточки, то естьприсужденного фунта хлеба, а что же говорить о самоубийцах! В эту перепалку попали и мы. Я и мои дети были на иждивении папы. Где и когда Яша содержал нас? Он все платил и платил долги школе. Растрачивать - эта способность у него превосходила все. И растрачивать не просто, а со всеми расписками, квитанциями и т.д. То истекал срок, то уплывали люди, и вечно, вечно он платил школе.
Бесклассовое общество началось с того: кто был твой отец? А так как у многих метрики погибли, то было масса злоупотреблений. В Моссовете стояли очереди к восстановлению своих прав, а главное получение карточки. За свою огромную фронтовую работу папа попал в "Большую Советскую Энциклопедию" под буквой Е. Лично ему позволили взять детей на иждивение, и меня как инвалида. Но это было сопряжено с такими хлопотами, что половину января мы сидели без хлеба, а в феврале все-таки захватили тоже несколько дней. Было похоже, что в марте придется снова хлопотать.
А тут новое приключение. Дмитров сделался сплошное ГПУ. Канал двигался вовсю. Людей, выполнявших принудительные работы, насчитывалось тысячами. Они жили в парусиновых и деревянных бараках. А служащими уплотняли все квартиры и дома. На человека полагалось 5 метров. В один прекрасный день, когда я сидела "под арестом", то есть в школе во время перемены, под грохот и шум ко мне вошла женщина и предложила квартиру. На утро уезжали жильцы, сама она жила где-то тоже и лечила заболевшую мать, и вечер решил нашу судьбу. Наутро мы потащили свое барахло. Дом был возле школы. Весь сгнил, отсырел. Из большой комнаты за аркой была коморочка, другая даже не имела окна на улицу, в ней же была топка. Кухня холодная, полуотвалившаяся, и сени. В квартире были вещи - роскошь. Турецкий диван, никелевая постель (sic), стол, шесть стульев, шкап, походная кровать, карнизы для окон и кухонная утварь. Сад, сарай, огород. В саду березы, мои любимые березы... Тут в снегу они были так хороши. За все 35 рублей. Шахерезада. Люди за угол платили 50, канал платил хорошо, и домовладельцы драли. Яшу удалось уговорить поклеить самим, и вышло так чудно, что хоть куда. Та, что за аркой, была белая, там спал Игорь и Олег (обычный для О.В. оборот, не изменяю, - Н.М.) и стоял Яшин стол. В большой комнате - на кровати Руслан, мы на диване. А в темной удалось устроить Игорю стол - пилить, коптить, строгать и стучать!
Чем я отличалась от деревенской бабы? На голове платок, черные, грубые руки, вместо одежды (так!) - кофты, юбки, чулки и носки. Утром встаю не с зарею, но раньше всех, и в печку. Где привычка обтираться, обмываться по утрам? Печка не ждет, встанут - нужен самовар, кофе (как жаль, что "в той жизни" я не любила кофе, теперь я его очень люблю, но не... всегда бывает молоко!..), распаренный черный хлеб - это очень вкусно, и мои это любят. Умываемся наспех, начерно, когда садимся за стол. Олюнька встает сам, но не умеет сам полностью одеться. Игоря, Руслана и особенно Яшу очень трудно поднять. Отрываешься от печки и уговариваешь вставать каждого с индивидуальным подходом, мечешься из кухни в комнату. Эта страшная русская печка удивительно примиряет меня с моим положением некультурной женщины. (!) Я умудряюсь в нее влезать до половины, в самый огонь. Дрова сырые, в печке щели, в кухне холодно. Я упорно топлю печку каждый день - в комнате нет запаха кухни и жареного - конечно, это предлог - мне просто нравится топить эту страшную развалившуюся печку. Я так рада, что покинула огромную школьную комнату, сводившую меня буквально с ума. Кофе пьем вместе, бедно в хлебом, бедно с сахаром, но пьем с аппетитом, со смаком, радуемся все, а больше всех Олюнька, каждой лишней прибавке.
Яша идет по своим делам - все по-старому - у него какие-то дела, дела и дела! - а выеденного яйца не стоят - или пилит и рубит дрова, Игорь на лыжах или на базар, а эти два выгоняются попросту гулять. У обоих валенки с тятькиного плеча, рукавицы сшиты, шапки на глаза, только шубки, старенькие, латанные-перелатанные еще носят следы культуры, а то просто деревенские ребятишки. Бывало раньше, в "той жизни", я не могла понять: зачем уродовать ребенка! Неужели нельзя выкроить времени и сшить ему хорошенькое и детское, все равно ведь шьется? Ах! это можно, когда нянька ведет ребенка на бульвар, а придя домой снимает, сушит и чинит. Это была возможность одеть Игоря. А теперь трое. Что сухое, что покрепче, то и дается. Покупается с запасом. Олюнька вообще такой широкий и крупный, что ему все Русланово как раз, кроме длины.
Они уходят, а я согнувшись до обеда. Отчего? Веником мету - щетка не берет этот пол - согнувшись. Подбираю оставленное из одежды и забытое положить на место - согнувшись. Собираю сор - согнувшись. Мою руки - согнувшись, посуду - согнувшись. Тащу из печки горшки, отгребаю уголья - согнувшись. Глазам не полезно пламя печки и темнота кухни. Ах, русская некультурность! Построить кухню - только темную, плохую, - это кухня! Дом, в котором мы жили, еще носил следы культуры: хотя ход был из кухни, но отделялся от нее стеною. Это была одна трехоконная комната. Сразу налево была полутемная комната, заменявшая нам переднюю, а в конце, налево же, та, где спали Игорь и Олег, с окном в сад.
Сад был небольшой, но березы так меня умиляли, а весною я ждала цветов яблонь и вишен. До обеда, за I день (?!), согнувшись! Вот откуда сгорбленность старух, преждевременная старость, слепота. Не повязаться платком невозможно - сажа, пыль, дым, и так все черное. Ничего хорошего одеть нельзя. Как я боролась над собой (sic), чтобы поддерживать приличный вид и не распускаться. А у меня была большая склонность к небрежности в одежде. После обеда Игорь - в школу, Яша - в большую на уроки. В четыре Игорь прибегает на переменку пить чай, Яша занят до 8-ми, его школа дальше. В перемену он не приходит, а после уроков собранье, доклады, задания - все старые истории.
Двое маленьких приходят с наступлением темноты. Олюнька ко всем лезет, всем мешает, но так ласково и так трогательно, что редко кто на него сердится. С Люлюшкой я занимаюсь. К этому времени мне удается вымыться, снять платок, истопить и комнату. Я купила несколько номеров журнала "Юный политехник". Это очень подходящий к Руслану журнал. Я ему рассказываю, он читает и сам выписывает. Пишет он много лучше, чем читает - сообразительность его быстрее и правильнее при чтении.
Ужин в печке.Снимаются белые покрывала и накидки с детских кроватей - опять согнувшись, так как Олюнька мал, а Руслан спит на высокой большой кровати, куда мы кладем свою постель. Игрушки убираются, ужин на стол и спать. Опять мыть, убирать, приготовлять на завтра все к обеду, но это скрашивается удовольствием топить русскую печь.
Люлюшка устроил Красный уголок: повесил Ленина маленьким, его большой портрет, заседание Коминтерна - все вырезал из журнала "Юный политехник". Ящик поставлен под портретами, покрыт пестрым платком. Сверху - книги Люлюшки - их у него уже 35, составил маленькую библиотеку, внес в тетрадь. Внизу - игрушки Олюньки. Их немного, кубики для построек пестрые, разной формы, другие игрушки мало интересуют мальчиков. Олюнька и Люлюшка играют: строят пароход для целлулоидовой куколки с рваным животом. Люлюша: "Это ей доктор разрезал живот, ее надо везти в больницу". Не слышу, что говорит Олюшка. "Ты тоже был в животике у мамы!.. Олюнька, ты знаешь, ты был в животике у мамы?" - "В животике?.. (конечно, говорит "зивотике"). И там акаски деял?" - "Да, да!" - "А то я там кусай?" - "Ты пил молочко. У мамы к животику была длинная кишка приделана, и тебе к животику, и по ней шло молочко". - "Моетько кусай?" - "Да, да! Мама, правда, Олюнька был у тебя в животике?" Бегут ко мне.
После ужина Руслан прилег на диван, пока я раздеваю Олега. Стены так гнилы и сыры, что постель совершенно ледяная, а температура к вечеру по Цельсию 19-20 градусов. Пока дети раздеваются, я развешиваю к печке одеяла, подушки и ночные рубашки. "Мама, почему это те люди, которые живут в разных местах в Курске, в Москве, оказываются все вместе? Даже их совсем здесь нет, а я их вижу здесь, вместе, во сне. И как же я их вижу, когда сам сплю?" Не успеваю я обдумать ответ, как готов второй вопрос: "Что делает сердце, зачем оно нужно человеку? Если его вырезать, может ли жить человек?" Пришлось рисовать целую систему кровообращения.
"Рука наша, ведь это же не одна целая кость, она не могла бы сгибаться, а из чего же сделаны кости, что они сгибаются? Наверно, из многих, многих мелких костей, скрепленных вместе", - и он рисует на столе схему руки, как он додумался сам.
Жаль, что Яша никогда не интересовался моим дневником. Он и не подозревает, как много нашел бы он о сыновьях. Но мне так очень удобно, я пишу совершенно свободно... А он вряд ли так заинтересован детьми...
Голубая комната (цвета барвинок) в три окна. Над окнами ореховые изогнутые карнизы с голубыми оборками розами. Кровать под плетеным русским покрывалом. Напротив диван. Полбуфетик с вышитой дорожкой, небольшой шкафччик. Посереди стол в кустарную красную скатерть (sic). На столе самовар, кофейник, чайник, мисочка жареного дымящегося черного хлеба, пять чашек под кумач с белым горохом. Кувшинчик с молоком. Соль. Мы пьем утренний кофе. Макаем хлеб в соль и с аппетитом упрятываем в рот. Сахар вышел уже дней пять, но мы не замечаем. Ах, как вкусен этот горячий питательный кофе с топленым молоком и горячим хлебом!
Я регулирую незаметно, чтобы Яше попало поменьше - он выглядит прекрасно! Да и двое младших мальчиков - щеки как утреннее небо. К матовости Игоря я уже привыкла. Все веселы, довольны; аппетит волчий, и так приятно утолять его. "Вы довольны?" - "Да,да!" - "Хорошо мама приготовила?" - "Какие сухаики куснии!" - "Я думаю, что мы очень счастливые! Кто скажет, почему мы счастливые?" - "Потому что у нас вкусный кофе!" - "Нет". - "Потому что у нас много детей!" - "Нет, бывает еще больше. Вам вкусно? Вам хорошо? Вот потому что мы приятно сыты, - вот в чем наше счастье. Мы не заметили, что у нас нет сахару. Все встаете довольные". - "Да! Мы с солью пили, было очень вкусно! Ты такие нажарила гренки!" После слова "нажарила" О.В. ставит восклицательный знак, и поясняет, ччто на кусок хлеба пошла капля масла. "Вот смотрите, будет у вас за столом больше, чем сейчас, тогда начнете носом воротить, того не хочу, того не надо - потеряете счастье. А сейчас выбирать нечего. Вот почему все кажется хорошо!"
Яша в еде был необыкновенно покладист, это было очень ценно при моей нелюбви к стряпне, а дети не знаю, насколько запомнили это утро и все такие же предыдущие. В обед приехала мама - в Москве опять не давали карточек, папа немедленно вызывал нас, и вечером мы уже сидели за столом бабушки и дедушки, Руслан и Олег ревели, что бабушка неровно поделила сахар, Я злилась, что меня оторвали от дома, бабушка волновалась. Я даже разревелась, что со мною бывало очень редко, что вечером мне нужно было послушать Яшин доклад, что ничего не успела приготовить Игорю. Папа пришел в мою комнату и успокоил меня. Он гладил мою голову, целовал, говорил - он был все-таки исключительно отзывчив! Я чувствовала, как я его люблю. Но счастье наше вообще кончилось.
В то время, когда я плакала, замученная голодом (это был мой враг, я тяжело переносила даже небольшое недоедание - мне кто-то сказал, что это зависит от желудочного сока), замученная карточной и паспортной кампанией, замученная сама собой или средой, заедавшей меня, Яша веселился на вечере в школе, вечере, устроенном Каналом, вечере, о котором он тщательно скрыл от меня.
Игорь оставался один, в только что исполнившиеся 12 лет, в доме он боялся, закрыл все окна занавесками, все двери на крючки. Он боялся, но яша не интересовался этим. Вышло очень удобно: я внезапно уехала. При мне, если бы он и попал на вечер, все же было бы много разговоров, да и придти нужно было бы пораньше. А с Игорем не для чего считаться. Игорь одел кожаный ремешок от часов, привязал к нему веревку, конец выпустил в фортку. Яша, придя в 4 часа ночи, подергал за веревку, разбудил Игоря, и тот открыл ему двери. Ах, как удачно все для него кончилось. Я плакала - неважно - меня не существовало. В сфереего действий он жил жизнью окружающих его - со мною он был хороший муж, если у него не вертелась в голове какая-нибудь фантазия, за моей спиной он жил тем, чем жили окружавшие его люди. То, что фантазировала я, было безобидно. Никому не мешало, что я изредка час или два писала в своей тетрадке, но то, что делал он, было больно и обидно, отнимало время у семьи, деньги и здоровье.
В Москве я настолько выбивалась из колеи, что совершенно не могла работать. Готовить мне не приходилось, ни шить и чинить. Машина мне казалась каторжным ярмом. Она как пудовик висела на ногах, и так было трудно без конца нажимать педаль и вертеть колесо. Кому же было плохо, если я,измучившись от шитья, бралась за свои тетради? Я вздумала переписать все в точности, и вечерами, когда мне было трудно шить, и между работой, я поспешно наносила строчки.
Я забыла совершенно сказать, какая была мука ездить в вагонах. Поезда не отапливались или почти не отапливались. Только в соседних двух вагонах с отоплением - впереди и сзади - было терпимо. Пар давали 3-4 раза за конец, то есть за 2, 2 с половиной часа пути. Вагон наполнялся белыми клубами, пахло почему-то всегда резиной. Народ стекался в эти два вагона, курили, хотя по правилам они были для некурящих. Ноги коченели. Но в большинстве случаев трубы были неисправны, и приходилось ехать в нетопленном вагоне. Я промерзала на несколько дней. Замерзала мысль - ужас.
Я болела еще за Игоря, когда в выходные дни ему приходилось ездить в Москву все для тех же карточек, чтобы быть на глазах домового управления, хотя дом, в котором мы жили уже 14 лет, хорошо знал, что Игорь одет и обут моим отцом, накормлен им же, живет у него с 9 месяцев и только временно в Дмитрове. Игорь мерз, так же, как и я. Какой он был большой, красивый, широкоплечий. Такая мягкость и матовость. Мне он очень нравился. Как-то оригинально на его бесцветно-матовом лице, при светлых волосах, резко обрисовывались совсем тоже светлые глаза. Были пушистые брови и брали своей густотою, а не темнотою, резко очерчивая овалы глаз и надбровных дуг. Игорь проходил трудную школу. Были ночи и дни, когда он рставался полным хозяином дома. Ночью к нему приходил мальчик соседа, 13 лет. И вот одни во всем доме. Самим подумать о еде, о сне, о запертой двери, о спичках, о лампе. Днем Игорь один. Сам распределяет свой день, уборку, готовку пищи. Провизии почти никакой - сварить и поесть одному - я считаю, это очень тяжело. Но это выпадало на долю Игоря, и кроме скорби и волнений я испытывала радость - жизнь готовит из него хорошего бойца.
Ну что же, не дневник, а черновик писем к Рэ. Но если в этих письмах есть то, чем я живу, что красит голод, - да, я пухну от голода, так как все лучшее отдаю Олегу, Игорю и Яше. Руслан с 22 апреля опять в Донской. Он был невозможен последнее время, рыдал, швырялся предметами в бабушку (но не в меня), и его быстро приняли.
Голод. На обед почти одно блюдо. На подмогу школьная бурда, иногда обед или два из дома работников просвещения. Поездки в Москву за хлебом. Безденежье. Долгов немного, я их не практикую, поэтому голод. Как же не помечтать о толстом Рэ, толщина которого мне симпатична, а слова так милы и дороги. Письмо готово: "Как, неужели ни одной мысли обо мне?.. Жизнь наскочила и вышвырнула сотни из Москвы... Разве встречи со мной безразличны?.. Если считать, что мое отношение к Вам не дает еще права ждать вестей - за мной остается - спросить: как у Вас служба, карточки, паспорта?
Когда-то, рассекая пространство ночи, мчал поезд дачников в Москву. Деревянные лавки, тесно, душно. А около губы чьи-то, такие мягкие и приятные. Мне никогда не хотелось поцеловать эти губы, только смотреть на них, и особенно слышать, что они говорят.
Я пробовала пойти несколько раз в концерты, в театр... Вообще это все моя фантазия. У меня есть теперь постоянный адрес... Приедете ли или напишете?"
Сверх ожидания через несколько дней пришел ответ на суконном языке, но впервые с обращением: "Ваше очаровательное письмо, дорогая Ольга Владимировна...", дальше о том, что он без работы, и только в конце несколько строк для меня: "Помните, что я дорожу вашей симпатией ко мне, и ваши письма, в которых вы об этом пишете, мне приятны".
Письмо готово. Распускаются березы и черемуха. Соловей...
Нога болит до отказа - значит, отпадают огородные работы. Игорь в школе. Яша тоже. Руслан в Донской, Олег у бабушки в Москве. Грустно, что дети все порознь, - но чем кормить. Май прохладный, но солнечный. Нога болит, как будто для того, чтобы сидеть в раскидном стуле и писать. С такой болью ниччего не наработаешь, лучше день переждать и посидеть, и написать:
"Конечно, я так и знала, Альфред Фердинандович, что вы опять без работы. Поэтому Вы можете приехать не в выходной, а выбрать другой, любой. Ищите меня не в школе на Горе, а рядом на Водопроводной 65. Но теперь я превращаюсь не только в мещанскую женщину: печка русская, горшки, лоханки, но в комнатах по-городски, а в настоящую крестьянку. Мой день: огород, навоз,грядки при той же печке и лоханках, и как мечта - куры! Голова в платке, рваные туфли, грязный фартук, руки в земле - вот я, которая когда-то ходила в Старую Москву в вязаном рябиновом платье из Лондона и золотистой фетровой шляпе с полями, из сумочки вынимала надушенный платочек, немного небрежно, но наманикюренными руками. Маникюр с детских лет был мне как-то недоступен; дойти до степени московских девиц мне не удавалось никогда, и поэтому, когда земля потянула к себе, я с радостью опустила в нее руки (эпитеты); с радостью откликнулась на зов своих предков, каких-то выходцев из Архангельской деревушки времен Ломоносова. Не зря в своих юношеских мечтах я видела не балы и театры, а так: "Вот белая хатка... У самого окна голубые, пунцовые, розовые мальвы чуть покачиваются..." И у меня на клумбе, перед домом посажены мальвы - ужасно их люблю! - а дальше вишни, яблони и малина. Тянет земля, тянет - подумайте, что? - русская печка! Я ее до сих пор никогда близко не видела, и ужасно она мне пришлась по вкусу. И опять в книжечке с вышитым шелковым переплетом печатано на машинке мечты не о блестящих кавалерах,, а о... "видно, как ярко горит русская печка. В платке, вся раскрасневшаяся от жары, я стучу горшками и ухватами... Как хорошо стоять у печки, стряпать, стучать горшками..." От Лондонского платья до русской печки! Каково?! Но эти будущие мальвы и эта русская печка, определенно отнимающая мои силы и здоровье, примиряют меня с потрясающей действительностью. Если бы я не отвлеклась фантазерством о "хатке" и "печке", мне ничего не оставалось бы, как броситься под поезд, на котором я так часто езжу, Москва-Дмитров и обратно. Я так пленена и увлечена, что не могу не рассказать если не о печке, завлекшей меня неизвестно чем, то о саде, о весне, о распускающихся березах. Жизнь исчертила мне лицо своими ужасными лапами, но весна так хороша, что я забываю об этом. Хороша Хороша эта земля... (опускаю). Как жаль, что возможность поехать в Клин еще существует - эта поездка для меня почти безнадежна.
О том, что Вы дорожите моей симпатией, я слышу впервые... Пожалуй, я писала бы длиннее и чаще. Как жаль, что я Вас не знала прежде, у меня набралось бы фантазии еще на одну шелковую тетрадь, а переплет я вышила бы еще красивее... Ваши письма мне скрашивают многое из обыденщинности".
Тетрадь, о которой идет речь, "Песни о Милом", посвященная Николаю Ивановичу Галагану. Это Минские мои мечты, - полудневники или вернее, какой бы я себя хотела видеть при разных встречах с Галаганом. Многое реальное, бывшее, много или больше, как бы я хотела, чтобы эти встречи проходили. Это маленькие рассказики, напечатанные на машинке красной лентой, с большими полями и переплетенные в шелковый вышитый переплет моей работы. Он никогда не видел этой тетради, хотя теперь можно было бы ее ему показать. Это был единственный мужчина, к которому я не раздваивалась, как со всеми остальными, а несмотря на мое хорошее отношение к нему, половое чувство мое было до одурения. Единственный, к которому меня тянуло и влекло, несмотря на большую чистоту отношений. Он никогда не поцеловал меня. Теперь это прошло. С месяц Галаган навестил нас, и удачно, так как я была в Москве. Лицо испещрено морщинами. Волосы те же, но поблекли глаза, те солнечные глаза, которые меня так тянули. У Володи он бывал довольно часто, а я его не видала несколько лет. Он ничего не подозревал о шелковой тетради, да и вряд ли сумел бы ее оценить, если бы увидел. В нем было другое, что меня влекло к нему, его ввера в дело, революционная отвага, риск для дела жизнью - вот Галаган, тот, о котором я писала песни. Прошли боевые годы, он стал рядовым работником. Как человека - я его не знала хорошо, как мужчина - тогда при его видной наружности огонь глаз для меня делал его обаятельным, теперь морщины придавали даже фатоватый вид. Я бы пошла с ним, не дрогнув, на смерть, но... жизнь моя чертила мне путь мещанки и "домашней хозяйки" - это была самая обидная профессия во всем СССР.
Весною цвела вишня. Она была вся белая. Прошел ливень, и белым устлалась земля. Белую землю топтали ноги Яшиной собаки Альмы (молодая пойнтериха), ноги моих мальчиков и больше всех лопата в моих руках. Под вишнями росла густющая малина, я спешила окопать ее.
Домик имел четыре окна на Водопроводную улицу и одно в малиновый сад. Три окна выходили из голубой комнаты в левой стене, в которой была арка с голубой ситцевой занавеской, а за аркой белая комната с окном в малинник, с белыми занавесками, двумя детскими кроватями и Яшиным письменным столом. Четвертое окно по фасаду отделялось от кухни легкой перегородкой - там была комната хозяйки, проживающей где-то у дочери, или вообще кажется умершей (?).
За домиком мы разделали цветник, поставили столик и скамеечки и пили чай, жмурясь от утреннего солнца. А когда оно стало припекать сильнее, навесили сстарую парусину в виде тента - получился настоящий балкон. По левую руку был небольшой дворик, детские качели, песок, по правую малина и грядки салата и редиски. Эта первая половина участка отделялась сараем и огромной березой, почти от корня разросшейся, а за ними начинался тот вишневый сад и опять малина и малина. Было три яблони и лужок, часть которого мы вскопали под огород. "Мы" вскопали. Копал Яша, но заставить его копать и разделывать гряды - не так-то было легко. Олюшка бегал и мешал больше, чем помогал. Игорь был нагружен испытаниями (экзаменами - Н.М.), вводившимися в советские школы впервые. Надо было узнать, как, когда и что сажают. Нужно было добыть семена, завести в ящиках рассаду и засеять гряды. А гряд-то и не было. Сколько трудов мне стоило раскачать Игоря, чтлбы не в виде обязанности, а в виде интереса помогал он. И еще больше нужно было энергии заставить Яшу готовить гряды. До его сознания не доходило, что это действительно надо. Я и ссорилась, и просила, и хитростью завлекала его.
Книг популярных не было, а специальные не были мне вполне понятны. Иногда пропадали труды на целых грядках или частично, но я не бросала. С новой энергией принималась за посев. И чего-чего только не было на этих 30 грядках, а в каждой было метра 3 и до 5. Картошка посеяна тремя способами. Огурцов 3 гряды. Моркови 4, свеклы 3, тыквы 5 корней, гряда кабачков, полтораста луковиц, фасоль, бобы, горох, помидоры, редиска, салат, капуста, 100 подсолнухов. Ну, словом, все, что я могла достать, все посеяла и растила, как умела. Уборку комнат, готовку пищи - все упростила.
Приехал Сучан синеглазый, с хорошенькой мордочкой. Такой вкусный, полненький и спокойный. (? - но надеюсь, что вкусный не в гастрономическом смысле). Игорь ушел в лагерь с пионерами. Мне стало грустно, что опять со мною только два мальчика (?). Меня успокаивал огород. Яша был в отпуску, но его мало интересовало то, что было дома.
В палисаднике сзади дома, где мы устроили скамеечки и стол, на клумбах выросли мальвы, мак и настурции. Мальвы - я их тоже никогда не видела близко. Не знала их чудесного расцвета и зова ярких чашечек. Мальвы - "вот белая хатка, у самого окна голубые, розовые, пунцовые мальвы чуть покачиваются..." Сзади не белая хатка, а полуразрушенное крыльцо и стена чулана только что проданного дома.
Нас выселяют. Как допустимо такое выселение - не знаю. Я ездила в Москву, говорила с тремя юристами, два из низ сказали - выселят, третий - нет. Кончился "Вишневый сад"!.. но мальвы так хороши, как в той шелковой тетради, и так же покачиваются, как мне снилось 15 лет назад.
Настурции мне напоминают Щуклинку, то, что уже стерто с земли и кануло в пасть вечности. Щуклинка - это стебель моей жизни - это свет в грязи и мгле дальнейшего. Там они пышно цвели на клумбе перед балконом. А мак - это дни Черногории, дни дружбы с Даницей Петрович в их изгнании и унижении. Два момента вставали ярко в памяти: Щуклинка и Черногория, не относящаяся к дипломатическому корпусу - прошлое - мирок-, дальнейшее - беспросветность, освещенная детьми, и только радость в Щуклинке и частично в Черногории.
Вишневый сад отцвел. Вишен было мало, но малины много. Рос огород. Худенькие плечи Игоря (см. ранее о его внешности!) устали от ведер воды, Яша - да что Яша! - с негопомощи было, как с козла молока. Дождь помогал Игорю в поливке огорода, и впервые за всю тридцатипятилетнюю жизнь (на самом деле весной О.В. исполнилось 41) я радовалась дождю. Радость человек носит в себе! Дорогою ценою была куплена эта радость. А то, что меня приводило в восторг, вдруг померкло и погасло.
Папа достал две путевки в Крым - Игорю и мне. Ему в детскую санаторию РККА в Евпаторию, а мне в военную в Саки. Со своим мальчиком сероглазым я мчалась через поля и леса, через украинские степи. Вот оно, море синее, голубое, прозрачное и холодное (почему, опять не понимаю. - Н.М.). Я решила Игоря отвезти к вечеру, провести с ним вместе у моря целый день. Но море теперь не будило мою душу. Что там с огородом, с Яшей? Ему было тяжело оставаться с детьми.
Было знойно, ярко. Мальчика моего взяли в белый-белый дом. Деньги сыпались, несмотря на мою страшную экономию, пока ворота военной санатории не впустили меня. Огромная столовая. Все белое, белоснежное. Я запыленная, уставшая, маленькая, одинокая - ужин давно окончен. Перед белым передником плывет маленькая сковородочка, синяя, эмалевая. Мысль об яичнице не вызывает никаких вкусовых ассоциаций. Обещали горячего чаю и хлеба. Сковородочка на столе: яичница, два помидора, салат из свежих огурцов - скатерть-самобранка. Сон отпрыгнул. Я была ошеломлена, опьянена!
Профессор говорит: "Ногу вылечить нельзя. Принцип накопления, вы понимаете. Да, ходили, танцевали, - не болела, но вот последняя капля - блюдце перелилось - у вас последняя капля и боли. Вы истощены, грязи вам вредны, а ноге не помогут". Убита окончательно... Палатный врач Иван Иванович Сарыгин, успокаивает, выписывает лишнее масло - мою радость! Оживаю понемногу, прибавляю сильно в весе. Из дома писем нет. Еду навестить Игоря. В голубой казенной панамке, в трусиках, с бархатным телом, он расцвел от забот, от помоев, от горшков Олюньки. Рост почти с меня, а я 162 см, его висок у моих губ. Тараторит - он ли это, всегда замкнутый, угрюмый. "Как я рада, как мне приятно смотреть на тебя. Писем нет тебе тоже?" "Нет, мамуся, ни от кого. Я писал дедушке, ответа нет".
Поезд, пыль, дорога, военная санатория. Нога до неузнаваемости окрепла. Вес 2 кило 300 г. (?). Всего 10 дней, и вдруг письмо. Еще раз я убита! Яша отдал детей. Значит, бросил смотреть огород, значит, завел бабу. Сосед по столу едет в Ташкент, надо Наде Ратиани написать.
... "Надюша, ты права, то, что успела Ольга увидеть, было грустно и нехорошо, но многое, конечно, она не увидела, что было еще грустнее и больнее. Да, живу я плохо. Я люблю своих детей, живу ими - больше у меня ничего нет - ни семьи для этих детей, ни отца. Всю зиму я скиталась между Москвой и Дмитровом, возя за собой мальчиков. В Москве у папы тесно и очень тяжелые условия. В Дмитрове я барыня в смысле квартиры, но совершенно не на что жить, и к тому же Яша не пропускает ни одной юбки, тут же в школе, со своими учительницами, так, как мне не раз кричали уличные мальчишки в лицо. Я работала, как деревенская баба, топила русскую печь, разводила огород, даже приобрела трех кур, и никакого участия в этом не принимал Яша... Я превратилась в самую грязную бабу. Зачастую не было времени причесать головы и умыться. И все-таки время от детей я не отрывала. Особенно с Русланом, я рисовала и учила его грамоте... На август я и Игорь достали с большим трудом путевки в Крым. Олега я отвезла к папе, но так как мама уехала сестрой на пароходе, то его Яша должен был взять через несколько дней обратно на дачу. Отпуск у него до 1-го IX, но Яша решил: чем брать Олега, лучше привезти Руслана, и оба очутились в Москве, в душной квартире вместо чудного вишневого сада. Мама моя перед самым моим отъездом уехала сестрой на пароходе и попала в такие условия, что голодает, а не то что заработает. После 20-го она приезжала с пароходом в Москву и взяла Руслана с собой, но не осталась с детьми. Она совершенно ничего не хочет помочь мне! Олег - с папой и домработницей-фурией. Я думаю бросить свое лечение и ехать. Вообще я очень близка к смерти.
Надюша, у меня больше нет сил бороться! Я даже хотела продать все и уехать за тридевять земель, чтобы глаза мои не видели, как дети растут. Я даже думала о тебе - уехать в Ташкент, не знать ни о ком ничего, и обо мне чтобы ничего не знали. Я чувствую, что я лягу под поезд. Ведь конца яшиной болезни не видно; никаких перспектив передо мной, как кормиться из папиных рук, живу ли я с Яшей или разойдусь с ним. Ни дома, ни хозяйства, ни семьи - лучше уж вечное небытие. Можно еще бежать в даль, в глушь, но годы проходят, и где же все-таки конечный результат? - опять все то же - иждивение и дурное отношение Яши - значит, полное отсутствие личной жизни, а в таком состоянии я и детям ничего не могу дать... Ольга останавливалась у мамы в Москве, очень ей (маме) понравилась. Приезжала ко мне в Дмитров... Мне казалось, я не выдержу и уеду или брошусь под поезд, но серые глаза и загоревшее тельце так живо стояли у меня перед глазами и охраняли меня. Я не могла позволить себе огорчить, а быть может убить этого расцветающего мальчика. Тоска... тоска... что же дальше?..
Пришла открыточка от Игоря, попросту, по-деревенски:
"Здравствуй, дорогая мама!.. Я поправился на 3 кг 500 г. Ем за двоих. Живу лучше некуда. Я еще никогда в жизни не жил, как тут! Работаю в мастерской, уже делаю настоящие чемоданы..."
В двенадцать лет он понял, как хорошо бытие и как трудна его детская дорога.
От тети Дины письмо (Олег у нее): "Олик поправился, ведет себя прекрасно, за исключением того времени, когда садятся за стол. Не дает никому из взрослых положить больше чем ему, поднимает крик, пока ему не докладывают.
О Руслане писал папа:
"Я знал только одно, что Руслан беспризорен, когда его привез Як.П. в Москву, он не смел глядеть на хлеб, а когда ему его дали, ел с жадностью; грязен же он был так, что я без носа, а все же учуял от него большой запах. Его взяла мама с собой на пароход, когда приезжала в Москву".
Несколько удивительных факторов:
1) Примета - нужно вышить дюжину чайных салфеток - вышила.
"...О чем дева плачешь?"... слова из песни "Гадалка-цыганка за ручку брала". За руку брал графолог, патолог и астролог, известный Щавел. В 16 лет - жизнь не балует. Перелом во второй половине жизни, вплоть до красного автомобиля. Жизнь идет. Когда же он придет?
2) За столом против меня появился новый сосед. На вид лет сорок, а всего 31, черные круглые очки, острый нос, неопределенный подбородок. Мягкие, лучистые зелено-карие глаза. Слушает охотно меня, но сам не подходит первый. Из Москвы, из второго дома. (Вероятно, 2-й Дом Советов - Н.М.).
3) Ездила в Евпаторию к Игорю. Мальчик на 10 см ниже меня. На пляже подошел в точно таких же черных очках. (Опускаю. - Н.М.).
4) На край кресла ко мне присела Катюша. История в двух словах. Он приехал одновременно с черными очками за моим столом. Сегодня 2.IX он просил ее дать ответ. Она в этот день уезжала. Ответ на восьмой день! Он хотел поехать к ее родным, чтобы они увидели, что это не обычная курортная история, а обдуманно и взвешено. Катюша согласилась. Она была степенная девушка, он сказал:"Я именно ищу такие взгляды", - с ней мы сходились во взглядах.
5) Я шла по аллейке, два командира говорили: "У этой женщины трагическое лицо, наверно, в ее жизни было что-то трагическое". А другой ответил: "Брось трепаться, такая же баба как и все".
Жизнь проиграна на все сто! Тоска. Черные очки - (Тут несколько чисел - обыкновенных дробей, шифр я не разгадала. Фигурируют цифры от 1 до 4, и очень редко 5). Кончилось все тем, что из 4,5 кило, приобретенных мною за 16 дней, в следующие дни я потеряла два кило...
Удивительная неприспособленность к коллективу (шифр). Сначала как будто бы дело пошло на лад. То и дело (шифр) в разных (шифр).
Все-таки не было во мне какого-то чутья. Как-то подсела на лавочку и сказала: "Знаете, как я вас описала нашему столу? Я первая вас увидела: - какой-то старик за нашим столом! Откуда я решила, что вы старик? У вас нет ни одного седого волоса". Ему было всего 31 год... Был он некрасив, с подобранными плечами, узким лбом, сдавленным в висках. Темные волосы зачесаны назад... Я не узнала ни кто он, ни что он (шифр). После этого злополучного разговора "что-то" разбило наши встречи. Он стал резок и молчалив. Я не хотела его обидеть (шифр). Меня бесконечно (шифр). За столом стали надо мною подшучивать - все подбрили под общую курортную историю. Я перестала шутить за столом, я замкнулась - опять неумела влиться в коллектив. А что, если я не сумею детей влить в их коллектив? Делалось жутко за свою неприспособленность, отщепленность, за свою ненужность в жизни.
Приближался день отъезда. И опять я знала, что из этого большого коллектива я уйду (шифр) опять в ту кочевую, бездомную жизнь. (шифр). Сорок лет идет жизнь. Тридцать шестой стукаю я (40 или 35? - Н.М.), и ничего кроме голой бездомности. Напрасно мне (шифр). Я уеду (шифр), и жизнь пойдет сама по себе, а я опять (шифр). Странно, что мое половое совершенно молчало, не подавало голоса, и этим я не верила, что (шифр). Как хотелось любить, самой быть захваченной этим чувством. Что было причиной тому, что я оставалась одна? Но самое жуткое было то, что нога не по-пра-ви-лась... она остро болела, сильнее, чем раньше; нанемного, но все же сильнее. Нога не по-пра-ви-лась...
Где же он, кто же он - тот "рыцарь", который сольет меня с жизнью? Отчего в голове эта жажда любви? Столько отсчитано лет... Какая надежда, на что? С тремя детьми, с больной ногой...
До отъезда осталось три дня. Я чуть стала оживать, я радовалась, что привезу своего сына, и вся санатория увидит этого сероглазого мальчугана с нежным лицом, почти одного роста со мною, широкоплечего и крепкого. Утро было ясное, солнечное, даже не было ветра, так повадившегося навещать нас последнее время. Я хотела сказать нашей половине стола: "я, кажется, оживаю", но все как-то не решалась. И раньше чем я собралась (шифр) сказали, что завтра их (шифр). Смешно и глупо отравлять свою жизнь фантазией, но мне стало очень неприятно, больше...
Примечание. В дальнейшем шифр не встречается. Я хочу разгадать, и "не зря же я училась на мехмате" - думаю, что смогу. Вряд ли О.В., несмотря на свой очень высокий интеллект, могла использовать шифр, который не поддастся.
Далее излагаю коротко: О.В. вспоминает Сашурочку и Пермь, как было только два плацкарта, и они достались им. И вот сейчас О.В. хочет, чтобы он остался и пал к ее ногам. "Но я не знаю, кто этот он... Пишу чушь".
23.IX. Москва. И началась борьба моего желания и нежелания человека.
Володя!
Создала ли эту историю моя фантазия...
26 августа уезжал летчик Димка, парень на "ять".
Я шла по аллее, немного опечаленная поездкой Руслана с мамой, немного всматриваясь в лица сидящих: кто он и где он? Неужели в этом блестящем модном месте никто, а их 450 человек, не взглянет, не подарит лаской? Неужели никто? Не было во мне желания мужчины, все эти леопарды внушали только омерзение, и мое лицо наверно хорошо говорило об этом. И леопардовы глаза пропускали меня мимо.
По утрам прибывали больные, а отбывали вечерним поездом. Прибывшие дожидались обеда во вторую очередь. Женщины носили свои "крепдешины", мужчинам выдавали белые полотняные костюмы. Один сидел последним на скамеечке, с бледным одутловатым лицом, в темных роговых очках с куполомтемных волос над сдавленным лбом, на вид лет за сорок. Я прошла, по мне скользнули янтарные глаза. "Зачем такой пожилой? Тоже хочет жить". Никто не приглянулся, вошла в столовую. Димка уехал. Наутро я увидела "того" за нашим столом. "Какой старый, какой странный на Димкином месте". Все смеялись моему сообщению, но и журили - "вот так старый! Он очень симпатичный". Так началось: "Сколько вам лет?" - "Тридцать два"... Ай, ай, как стало стыдно и больно. Он выглядел совсем стариком. Самые лучшие годы! "Как вас зовут?" - "Владимир Александрович". - "Как важно, тут все зовут друг друга по имени". Что-то запротестовал. "Ну ладно, по своим делам я вас называю Владимир Александрович, по делам стола - Володя". Протестовал, но все так решили.
От Яши пришло письмо. "Вместе ссоримся, а вдали мне все же, Люлька, недостает тебя. Приезжай здоровенькая, чтобы зажить хорошо".
Я стала оживать. За 16 дней прибавила 4,5 кило, ела - не ела, жрала. Как дорого было это письмо. Повеселела, за столом стала центром всего стола. Откуда взялось остроумие. Мысли были легки - правратилась в девочку. Пошлостей не любила, а как-то особенно свежо и молодо стало за столом, - думала, от Яшиного письма так помолодела. Друг против друга, глаза в глаза - янтарные глаза за роговыми очками.
Что знала я о нем: работает во втором доме РВС в отделе моторизации и механизации. Был на Врангелевском фронте, попал на мотоцикле в аварию. Получил расщепление позвонков, болел тифом - больше ни звука. Вот бы хорошо поехать на лодке по озеру, погулять в гражданском парке. Вечером сходить в концерт - все ходили, я одна сидела в палате, ложилась спать. "Где здесь озеро?" - "Хотите, покажу". - "Пошли". Прошли с полдороги. "Спасибо, я теперь буду знать". - "Дойдемте до ворот, оттуда видно". - "Нет, спасибо. Вы устанете, вы без палки", - уперся, как бык. Мне лучше знать, устану ли я, но не тащить же насильно. С тем я вернулась. Стало грустно, что такого пустяка не мог исполнить. Неужели уж я так неинтересна! Стало грустно...
Что-то говорила за столом, с жаром спорила. Володя отодвинул тарелку: "Фу ты, даже аппетит пропал". Я спохватилась - быть может веду себя слишком шумно, слишком близко принимаю все к сердцу. Надо потише. Чуть развеселюсь, забудусь - как приятны эти янтарные глаза, смотрят прямо в мои, ведь встреччи только за столом. "Нет, лучше промолчу, а то у Володи аппетит пропадет!" - "Оля, Оля! Что это вы ему так много внимания уделяете?" А в другой раз: "Знаем, знаем, что вы к нему неравнодушны". Совсем перестала говорить. Глаза в глаза смотрят, да, определенно.
Лавочка на главной аллее. Сидит. Подсаживаюсь. "Ваши глаза похожи на мои - такой же цвет". У зрачка - зеленоватые, дальше - янтарные, к белку окаймлены темной тонкой полоской. "А! Вот как! Не знаю". Говорим. Злополучная фраза его спутницы: "Владимир Александрович, я вас ревную! Я напишу вашей жене". Чувствую себя ужасно глупо. Значит, есть жена - жаль. Может, остановиться? Пролетает мимо как-то существование жены.
Вечер. Кино идет. Вхожу, как всегда одна, останавливаюсь в проходе, не мелькнет ли темный затылок, не сверкнут ли круглые очки. Оказывается рядом. В синем санаторном халате поверх белого костюма - уже вечера свежеют,, стоит тоже в проходе. "Я всегда одна. Дома у меня ребята - три мальчика. Сама тут, а мысли у них. В Евпатории, в Уфе и в Москве - разбросаны". Несколько теплых фраз в ответ. Неужели так плоха и неинтересна, что не позовет сесть. Стоит, будто хочет уйти. "Уйду лучше сама". - "До свидания", - и поворачиваюсь. За мною не пошел, как ходят все здесь... Медленно иду темными пустынными аллеями; в палате еще никого. Ложусь.
Наутро: "Что было дальше? Досмотрели?" - "Я ушел сейчас же за вами". Ушел, а со мною вместе не пошел...
Одни очки во всей санатории. Узнаю издали. Встречи случайные или обдуманные: в электрокабинете, у здания ванны, за письмами в клубе. К чему, зачем? Только мучить себя лишней надеждой. Беру себя в руки, попрежнему не отхожу от павильона, дошиваю скатерть - по парусине красные маки, - растянувшись в полотняном кресле. Вдали по главной аллее проходит в гражданский парк несколько раз, а дорога есть ближняя. Один поворот головы в сторону моего павильона, сколько нужно, чтобы узнала очки, и медленной походкой дальше... Узнает ли так быстро или хочет, чтобы узнала?
Не хватает духу позвать прямо на лодку или на музыку в гражданский парк, на меня и подговорки не помогают (?). Бросить, взять себя в руки!
Спортивная площадка. Пришла поискать его, не была еще ни разу. Одна сажусь. Он действительно недалеко. Тоже один как всегда. Зову раз, два, не слышит, уходит.
Подсаживаются товарки по палате, и с краю вырастает Володя. "Садитесь". Садится. Подсаживается кавказец Усик, с нашего стола. Как хорошо, как просто и весело течет разговор. Потом немного подтруниваем над Усиком, над моей недошивающейся скатертью. Оживаю, осмелеваю. Разве так легко отказаться и не искать больше встречи.
Старый тенистый гражданский парк. Близ стыка двух аллей деревья расступаются, образуя круглую песчаную площадку. По краю зеленые откинутые скамейки. Посереди открытая ротонда; морской оркестр играет: "Ах, эти черные глаза..."
С бабушкой Марфой Ануфриевной (больная на костылях по палате) прохожу в круг, сажусь. На главной аллее, спиною к нам, сидит Володя. Вечереет. Синий санаторный халат накинут на плечи. Молча, один. Я вполоборота к нему. Мне виден его темный затылок, крепкая молодая шея. Мне это нравится. Из-за угла спинки мне виден ворот халата и левый болтающийся рукав. Публика то встает, то садится, оставляя иногда место возле него свободным. Пойти бы сесть. Если бы знала, что захочет и не уйдет. Да и самой, как оставить бабушку... Не выдерживаю: "Я сейчас, минуточку". Подхожу. "Владимир Александрович, у вас есть 20 копеек, это еще не все, и карандаш. Я пришла без палочки, домой не доберусь скоро, хочется бросить открытку". - "К вашим услугам". Достает кошелек и карандаш. "Отдадите за ужином, не беспокойтесь". За ужином! - не входит в мои расчеты. Иду к киоску, пишу, тут же опускаю, отношу карандаш. "Спасибо". - "Ну, зачем вы беспокоились! Вам трудно". А голос, ай, какой голос! "НИчего, я тут близко, сзади вас, с бабушкой". Иду на место. "Где ты была, Оля?" - "Писала, тут мой сосед по столу". Объясняю, сильно поворачиваясь к ней - так виднее темный затылок.
Тут начинается. Пристально смотрю и думаю: "Люби меня, ты должен меня любить. Мне так нужна эта любовь". Беспокоится, шевелится, поворачивает голову, но не совсем. Видит ли краем глаза меня, или ищет, или случайно это.
Пора ужинать. Подаю бабушке костыли, идем. В аллее мелькают его спутницы - одна блондинка, которая бросила фразу о ревности, другая черная с черными глазами. Они отдаляются. Проходя мимо, говорю: "Сосед, пошли ужинать! Пора". - "Вы правы". Поднимается, идет рядом, говорит. Замираю от радости, хочу бабушке сказать: это мой сосед, спирает дыхание. Отворачиваю голову, чтобы не увидел улыбку на лице, открываю рот... "Бабушка...", поворачиваю голову, за три шага впереди Володя. Идет за Аней, его третьей, бесцветной спутницей, оживленно говорящей ему. Какая злая судьба, зачем так жестоко!
Зову... "Когда-нибудь сходимте в гражданский парк", - "Когда-нибудь". Но если говорю: "Иду сейчас на музыку", отвечает: "А я писать письмо или спать". Язык мой прилипает, и мы расходимся. По-своему определяю так: избегает со мной разговоров и ищет встречи. (?).
Погода здорово меняется, близится время отъезда. Начинаю нервничать. Ясно - не побываем нигде, где так хотелось. Надо хоть походить в кино, но как? Оказывается, охотно и просто соглашается занять мне место - я ужинаю долго. Спешу. Узнаю очки, затылок, уже покрыт защитной фуражкой. Следом за мной проходят его три спутницы.
Я сажусь по правую руку, они по левую. "А! Вы опять с вашей соседкой, Владимир Александрович. Я опять вас ревную!" Я молчу, он не отвечает на ее фразу. Она говорит, говорит, и приходится замолчать. Картина идет смешная, внимание переносится на картину. Молодым, здоровым голосом говорит он с белокурой и с теми двумя. И когда у них хохот, он быстро, будто мимоходом ко мне: "Не холодно? Удобно?" А каким голосом! Мне не до смеха. Я ничего не вижу, я зачарована. По инерции еще ломаюсь: "Не знаю, досижу ли! Два раза приходила в кино, не досидела ни разу". - "Чего же? Вам хорошо?" - "Да". - "Ну и сидите"... Голос, голос! Я не могла ошибиться. У меня же были уши! Я все-таки прожила... ну, тридцать пять лет на свете... Смеется туда, влево: ах как смеется, размашисто, свободно. Мне всего несколько слов: "Видно, не холодно..." чуть слышно, только мне. Сижу, млею, не заметила, как переменилось настроение, стал курить, приумолк. Вышел в их сторону. В расходившейся толпе я нашла, пошла рядом. Его павильон здесь, мой в другом конце. Курил. Медленно разделила толпа, не сказал до свидания.
Наутро: "Вы что же вчера не попрощались. Я не особенно держусь за воспитание, но хотя бы спокойной ночи". - "Я - невоспитанный..." Отчего так? Уши же мои на месте. Я ясно помню: "вам хорошо, ну и сидите". Почему так, оборвал сам себя?
Последний выходной день.
Меня не оставляют в санатории на два лишних дня. Чтобы не прерывать путевки Игоря, иду к начальнику, объясняю. Нет, не оставляет. С Игорем уже списалась на 18, переменяю на 16. Страшно расстроена. Кино есть, прихожу. Советуюсь, как быть - на слова он скуп. Скулю о своей несчастной жизни - он окаменевает. Кино идет, а может быть концерт. Я говорю жалобные вещи про себя, так хочется участия. "Вы не слушаете. Вы совсем окаменели". - "Нет, отчего же. Я все хорошо слышу". Опять окаменевает и курит, курит. Я бы решила, что я надоела, но зачем же тогда этот голос? Я ничего не знаю о нем. Прибавились три черты характера к скудным биографическим сведениям: страшно замкнутый, порядочный и честный.
"Я вам испортила, кажется, все настроение?" - "Ничего, пустяки". - "Слушайте, если у вас будет завтра подходящее настроение, пройдемте в гражданский парк и обсудим, как мне быть. Я уже списалась с Игорем. Если не поедете на море..." - "Хорошо..."
День прекрасный, после нескольких дождливых, но персонал уехал в Евпаторию, и неизвестно, будут ли поданы машины, чтобы везти больных на море. Володя не подает никаких признаков! Боже мой, облезет, облиняет он, если посидит со мною. Определенно уклоняется от этого разговора. Может быть, надо напомнить самой и еще раз позвать в гражданский парк. Но от моих откровений он так окаменевает и курит. Ведь может быть, что ему тяжело, может быть он борется с собой. Дал слово жене или болен, или беден, кто знает, какая причина может взбрести ему в голову, что он избегает всякой интимности со мной, и если его прорвет, то окаменевает. Не надо его волновать и трогать. Расстроенная йду, даю папе телеграмму. Возвращаюсь мимо круга. Меня окликает больная. Иду в круг - Володя напротив. Солнцем залита вся площадка. Оркестр играет по выходным с утра. Сидим до обеда по обе стороны круга, делая вид, что не видим олин другого. Жалею, что не пошла на море пешком, боль в ноге заглушила бы это бьющееся сердце. Уехать на два дня раньше, а столько хотелось еще сказать, обязательно надо было сказать, чтобы не подумал, что я обычный курортный ловец. Солнце не радует. Блестят Володины очки, не видно, куда глядят глаза. Уверена, что на меня, а все-таки этого не вижу.
Весь день в парке. Может быть, придет. В голубую тетрадь пишу о себе. "Скоро Москва - жерло жестокой жизни. Пора уходить. От киоска отделяется белая фигура. На аллее мы должны встретиться. От неожиданности спутались все мысли. "И вы тут?" - "Я покупал папиросы". - "Там, за пределами санатория, вы допускаете хорошие отношения между людьми?" - "Да". - "Отчего же тут, в санатории, не может быть таких отношений, отчего же принимать это за обычные курортные истории?" - "Конечно, могут". Мысли путаются. "Я говорю вам, я считаю, что это не огорчает вас постольку, поскольку я вам чужой человек, и дальше вас никуда это не пойдет. А иногда просто пухнет от мыслей!" - "Вы правы, это так". К чему относилось "это так"? К тому ли, что я чужой человек ему?
От папы телеграмма - меня оставляют до 18-го. Спешу писать Игорю. Надо эти несколько дней поднабрать жирку, побыть спокойной. Рассказать ему не успею о себе, о своей блестящей многосторонней жизни, но пустой, а потом такой трудной, такой непосильной, но ничего, напишу с дороги, из Москвы.
За волнением порядком спустила жирок - немного отдохну, так хорошо все устроилось. Радуюсь встрече с сероглазым мальчиком, хвалю за столом, да вот приедет - сами увидите. С какою гордостью пройду по аллеям с сыном. Он пробудет почти сутки - мтак идут поезда. Своею порцией буду делиться. Надо поднабрать жирок...
"Володя, пишите, что на завтрак, вы плохо исполняете коллективные дела". - "Давайте, можно написать последний раз. Завтра еду". Я не поняла!.. Я умерла, не поняв отчего. Ах, первым делом мелькнуло: не показать никому виду. За столом удивились. "Да, еду, надоело до черта". - "А как же Игорь? Вы не увидите моего Игоря?" - "Значит, не придется". Может быть, что-то пробежало в голосе, может быть, взгляд дольше был в мою сторону - я волновалась и не могла следить. Все силы уходили, чтобы скрыть волнение. Завтра всему конец, нужно было встать из-за стола и уйти до следующей еды, и опять спокойно уйти, а завтра приходить на пустой стол или увидеть чужое лицо на знакомом месте. Это не могло быть! И я захотела чуда. В Перми было две плацкарты, они достались мне. Я хочу!
В аллейке решилась крикнуть: "Ну-ка, подождите меня минутку". Вышла из клуба, где получала письмо - ждет. "Зачем вы это делаете?" - "Надоело, не могу". - "Срываете 10 дней". - "Я дома отдохну". Глаза впиваются в мои. "Такие вещи делают в 20 лет, но не в 30". - "Значит, и в 30", что-то дрогнуло в лице, в голосе... "Вы обдумали? Неужели ничего нельзя исправить?" - Твердо: "Да, хорошо обдумал, так надо". Спешу к доктору. Нет! Это совершенно было невероятно остаться без него. Встретила в городском парке. - "Присядьте". - "Спешу за билетами". Я как пьяная. Ужин не в ужин. Отравлена встреча с сыном, гордость перед кем? Володи не будет, а все их леопардовы физиономии и женские жадные глаза- все исчезают, чуть отхожу от стола.
Давлюсь, но держусь - только бы не заметили и не опошлили своими предположениями. "Мамуся, я тебя ищу". Ничего не понимаю: мои плечи обняли руки, серые глаза у лица. "Игорь, Котик! Приехал!" Это он в запыленной курточке, с чемоданчиком. Что же теперь делать? "Вот мой сынок. Вот значит судьба, чтобы вы его увидели". - "Да, выходит". - "Хорош сынок, молодец. Правду я говорила?" Совершенно растерялась. "Котик, кушай!" Не знаю, что теперь делать! Надо ехать завтра. "Отчего ты приехал?" - "Главный врач сказала: поезжай". Володя поднимается. Неужели кончено. "Вы в кино? Займите место". - "Только скорей, а то ругаются". - "Котик, хочешь в кино?" Ребенок устал, но как лишить себя этого последнего вечера. Накрапывает дождик. Кино идет. То там, то тут встают фигуры и уходят. Игорь сидит, накрываю его своим большим белым платком. Радость встречи с ребенком бьется о разлуку. По левую руку сидит Володя. сидит близко, как ни разу. Когда дышу, чувствую его руку, его плечи. Вот чуть заметно, чуть уловлю, он близится, чувствую уже всего. Замираю. "Котик, не холодно? Если хочешь, пойдем". - "Нет, мамуся, посидим". Дождик сильнее. Мокну, но это не важно. Игорь в платке, Володя в фуражке и халате. Не холодно. Разве можно уйти от этого плеча, от этой близости. А направо дорогой любимый сын - просто разорвалось сердце. Лента рвется часто. В перерыв показываю чемоданчик, который Игорь сделал сам. "Хорошо". Сама знаю, что говорит правду. Чемоданчик прекрасный. Лента рвется. Начинает раздражать, дождь сильнее. Боюсь уйдет... Ребенок промок - нет... Вот уж отпраздновала последний вечер!.. За что так жестоко. Резко отодвигается Володя, и опять пыхтят папироса за папиросой.
"Ну, спокойной ночи!" Уходит. Кончено... Мы тоже идем в палату. 16-ое сентября самый разъезд курортников. Чуть свет жду эвакуатора. ,На сегодня два билета". - "Что так?" - "Ребенок приехал из санатория".
Желание жжет как молния. Я хо-чу ехать сегодня. Хо-чу! И... билеты есть! Хлопоты. Последняя рапная ванна. Игорь идет на базар, покупает 12 кило луку, 3 кило фруктов, сам хлопочет, помогает. Моя гордость перед всей палатой... В 12 лет такой помощник! Такой распорядительный.
Аллея. Вдали фигурка военного и две женщины. В военном еще не видела, но разве могу ошибиться, а черные очки, чуть намечаются, а все же какой статный! Как ему идет. К обеду опоздала, у столовой встретились, не взглянули друг на друга, как будто не заметили. Ай, какой красивый в гимнастерке, перетянутый ремнем. Какая пропорциональная фигура. Чуть коротки руки от локтя до кисти, но это только заметно на мое развитое чувство пропорциональности. Товарки мне шепчут: "Твой Володичка какой интересный, красивый". Мне ужасно обидно - приравняли к курортной истории этим словом "твой". В плаще сером хуже, но мне уже все равно - во всем и по-всякому он дорог. Станция. Он рядом, перекидываемся немногими словами. Вагон один, но я в самом конце у закрытого входа, он в средних купе. Подходит, спрашивает. "Ну как уселись?" В глаза избегает глядеть. Поезд трогается. Прощай, Саки!
Сидела на лавочке и сказала: "Я хочу посмотреть когда-нибудь ваши глаза без очков". И вот за день до отъезда за столом снял очки, повертел, потер и одел. Какие были красивые брови - черные, пушистые, в очках они проигрывали, но глаза казались лучше в очках.
Вагон качался, грохотал, вздрагивал. Марочка из моей палаты ехала до Синельникова. "Олечка, иди к нам". Почти весь вагон занимали санаторные больные, боковые места у окон пустовали. Все сгруппировались в среднем отделении, где ехал Володя, он безучастно сидел у окна. Было шумно, весело. Марочка меня звала. Я не пошла. Подошла к нему и предложила: "Владимир Александрович, если вам что надо... соль, спички, нож, кружка - у меня все есть". - "Спасибо, мне ничего не надо". - "Приходите пить чай". - "Спасибо, не хочу". Определенно ничего не хотел от меня. Я не пошла к ним в купе. Легла спать.
В пять часов утра вылезла Марочка. В плаще у того же окна сидел Володя один. Всю ночь не спал.
Мне было 12 лет. Я принесла в гимназию хороший мяч... "Новенькая, дай мячик поиграть". Я дала. Играть меня не приняли. Я стояла в стороне, а в мой мяч играли другие. Так повторялось до тех пор, пока не принесли лучший мяч.
В моем отделении было совсем тихо. Игорь копошился на верхней полке. "Оля, у вас нет ли старых открыток? Скучно! Хотим сделать домино". Толстуха Рая из моего павильона. Ищу, даю и иду сама. Сажусь рядом с Володей - как мне хорошо. Рая режет, я разделяю пополам чертой, Володя рисует кружки. Он оживился, в глаза не смотрит или очень сосредоточенно смотрит, может быть даже грустно. Сидела бы так без конца. Все готово, но играют подсевшие в Харькове летчики и Володя с Раей. Я смотрю. Мое домино, а я в стороне. Завтра расставаться. Удивительно, мы едем в одно число - судьба. Остается поезду опоздать, чтобы оттянуть разлуку. Мне тяжело. Он ничего не принимает. На станциях стоит молча у вагона. Странно, что играет в домино. Ухожу к себе. Боже мой, к кому обратиться, так хочется поговорить, посидеть, определенно избегает. Отчего. Что-то внутри не дает ему говорить со мной. Подходит неожиданно, чуть наклоняется, замечает ли грусть на моем лице?
"Садитесь, посидите". - "Нет, пойду, уже наверно ждут играть". Что он хочет сказать, что в его голосе?
Мы пробыли вместе 21 день, но только мне такой голос. Никогда никому не слыхала ни единого слова с такой интонацией. Я не могу разобраться. Неужели я до того сошла с ума, что создаю себе иллюзии. уши-то у меня есть! Глаза смотрят. Я же прекрасно вижу, что он меня избегает, но взгляд, но голос тогда зачем?!. Вечером, когда темно, удается усадить на боковую скамейку. Друг против друга. Он в тени, я вся на свету. Кутаюсь в белый вызаный платок, локти на столе, лицо на руки, говорю. Все равно ничего не успеешь. "Как трудно с вами. Сколько бьешься, пока выудишь слово. Я о вас ничего не знаю". - "Зачем". - "Как, все-таки были знакомы... Вы учитесь? Вы говорили Вале". - "Какой Вале?" - "Ваша соседка по столу"... - уже уплыли санаторные образы, так мало они его интересовали. "Учусь. Это внутренняя организация при Втором доме". - "Запишите мой адрес, вы обещали черкнуть, как ваше здоровье... А может быть, когда зайдете в Москве?" - "Нет, я занят. Нет, нет". Пишет на клочке, сидит неспокойно, курит. Володя!.. Все кончено!.. Все станции проехали, все чаи выпили, вагон ложится спать. Разве я могу раздеться и лечь, разве я перетерплю эту ночь! Игорь спит.
Через запертый вход идет мужчина, заглядывает ко мне, идет дальше. Странно, верно проводник не запер. Наклоняется над чемоданом. Странно. "Вам что, гражданин?" - быстро сматывается обратно. Я поднимаю тревогу, но никого уже нет. Весь вагон переполошен. "Идите к нам, у нас есть боковое место", - зовут Рая и ее спутники. Сердце готово выпрыгнуть, но надо поломаьться. Не пересолить бы! Место у окна, а в соседнем отделении против лавки Володи; видна до половины. Куда же лучше! Перебираюсь, ложусь. Я в тени. В проходе над его лавкой электрическая лампочка. Вижу сапоги и ччасть галифе. Вот повезло! Всю ночь смотрю, слежу. Он сидит у прохода, весь освещенный, и курит, курит. Или становится под самой лампочкой, облокотившись плечом о верхнюю полку и опять курит. Весь мир только мы двое. "Милый, дорогой Володя!" Как он дорог! Совсем чужой, а так дорог. Вот свет падает на его лицо, некрасиво оттеняя большой толстый рот, а мне это нравится. Чем хуже выступают линии, тем они дороже.
Так первый раз за всю мою жизнь мне нравился человек весь полностью, во всей своей привлекательности и некрасивости. Первый раз я не раздвоилась. Меня тянуло целиком, с неизвестной мне доселе полнотой, ко всему лучшему и худшему, что было в этом человеке.
Иногда он ложился, заворачиваясь в свой серый плащ, и по неподвижным ногам я видела, что он спит. Тогда я засыпала до первого его шороха, до первого звука его голоса.
Были ли ему видны мои открытые глаза? Ко мне ли стоял он всю ночь, повернувшись передом, или случайно? Вагон спал, смотреть ему можно было в любую сторону.
Качался, громыхал вагон. В тени лежала я и думала. А он стоял в свете электрической лампочки и курил, и курил и тоже думал. О чем он думал? Что взбудоражило его, что заставило прервать путевку? Зачем был этот голос и отдаление от меня? Кому и что он обещал и в чем хотел справиться с собой. Неужели завтра конец навсегда. Это было тоже невозможно. Так взволновать и уйти из жизни!.. Не может быть!
Поезд вышел из графика, и особенно от Серпухова увеличивалось опоздание. Даже это желание мое исполняется. Кто-то сел на мое место, я села на край скамейки к Володе. Было около пяти часов утра. Все встали, все ждали Москву, кроме меня. Виском к железному кронштейну верхней полки я замерла. Поезд опаздывал намного - Володя волновался - вот еще одно мое желание исполняется.
Володя садился рядом, или напротив, или подальше к окну. Курил и молчал. Публика решила умываться. Володя достал из чемодана полотенце, завернутое в бумагу с вязаными кружевами (?). Вытирался тут, возле меня, тщательно протирая уши и глаза. Потом складывал медленно полотенце, чесал голову гребенкой, вынутой из кармана, комично дул на нее своими толстыми губами. Дул на очки, долго протирал их. Мне была видна из-за верхней полки только нижняя часть его лица. И все его движения тянули пленительно к нему. Хотелось дернуть его за край рубашки и сказать: "Володя, какой ты комичный! А все-таки ты мне нравишься!" Однажды мне сказали: "Вот теперь я знаю, что это любовь. Когда я выходила за своего мужа, я спрашивала: "люблю ли я его?" Теперь я не спрашивала, я знаю, что я люблю, я знаю, что именно это есть любовь!" А я? Я любила Яшу, но давно он убил всякую любовь. Чего же я теперь так прицепилась к Володе - была ли это просто жажда ласки и участия или это была любовь. Сейчас Москва, и все порвется - какая же это любовь. Что бы стала делать женщина, если бы полюбила? Добиваться! Как добиваться, если он ни в зуб. Хоть молотком, а слов из него не выколотишь. Что же делать? Писать он не хочет, говорить - не разговаривает, - как же добиваться его любви? Что думал Володя? Он подошел к соседнему купэ, там играли в шахматы, постоял, я испугалась, что уйдет туда. Может быть, ему неприятно, что я сижу на его лавке? Он повернулся и остановившись около меня, стал смотреть на меня. Глаза в глаза. Лицо серьезно. Дрогнули веки, но продолжал смотреть. Володя, люби меня. Ты должен меня любить. Я хочу, чтобы ты любил меня... У меня уже резало веки, а он все смотрел. Что он хочет сказать? Или запечатлеть мое лицо, мои глаза? Или обещал встречу по ликвидации своих душевных дел. Жена - в каких он с ней отношениях? Не хочет огорчать, любит ли сам и боится впустить другую на ее место? Опустил голову, прошел к окну и так просидел, отвернувшись, до Москвы. Опоздание - три с половиной часа. Девятый час. Все суетятся. Кончено. Иду к чемоданам. Володя готов, подает руку спутникам. Зачем? Он не сказал с ними двух слов. Народ напирает. Сейчас разъединят... Я не иду к нему - пусть. Через людей протягивает руку. "До свидания". - "Значит, я жду письма?" - "Да!" Кто-то открывает окно. Я высовываюсь. Человек в сером плаще выходит, сзади Игорь. "Игорь, Игорь", - кричу я, чтобы привлечь внимание. Человек в сером плаще поворачивает голову и вдруг быстро направляется к туннелю. Неужели не будет встречи?..
На неопрятной постели сидит круглолицый Олег в ночной рубашке. "Ти пьивезья мне гьюсу?! Игой сказай, ти пьивезья айбус". - "Привезла и грушу, и арбуз. Здравствуй, моя куколка". Толстопопкин, толстощекин, он мало изменился. (Примечание. У Ал.Толстого мать Никиты обращается к птенцу: "Здравствуй, здравствуй, птицын серый, энергичный и живой". Теперь, кажется, это вышло из моды?). Яша тоже тут. Он здорово размордел, выбрит, в чистом белье. Вбегает Люлюшка, он уже одет, и вдруг конфузливо опускает голову и отходит. Его крошечное личико бледно, перед круглолицыми братьями он проигрывает. Худенькие ручки и ножки, узкие плечики. Как жаль, - Руслан - совсем к нему не подходит.
Что было со мной дальше? Повидимому, у меня был настоящий псих в голове. Теперь двоилась не я, как это обычно у меня бывало, - два разных впечатления от одного и того же, одно быстро сменяющее другое, а я стала жить двумя жизнями. Повидимому, письмо о поездке Руслана и о том, что Олег не у Яши, произвело на меня такое потрясающее впечатление, что мозги сдвинулись. И вся любовь к Володечке была только результатом этого сдвига. Вся поездка в вагоне была написана именно в дни моего самого сильного "психа", правда, попалось очень много недописанных слов, чего я так часто не замечала раньше, но во всяком случае "псих" не помешал мне описать путешествие в вагоне очень логично.
А случилось со мною вот что. Я совершенно не замечала Яшиного присутствия. Дети были передо мною, как в тумане. Их я чувствовала, как обычно, сильно, т.е. от каждого движения Олега и Игоря мне было бесконечно приятно, и при виде фитюлистой фигурки Руслана мне делалось больно и обидно, и я невольно искала в нем что-либо, что привлекло бы меня к нему, или старалась его не замечать, чтобы не очень ему показать свое отношение. Он вовсе не был так плох, наоборот, все его находили очаровательным, прекрасным, приятным и очень умным, чего не находили в тех других, когда я обращала внимание кого-либо на это. Так что в похвалах Руслану не было обычной лести для матери, он действительно был такой, но их мало трогала его фитюлистость, а мне это был нож в сердце. Его курносая мордашка была прехорошенькая. Эта мордашка и вся его фигурка, его движения, живость к окружающему напоминали мне меня. Я просто чувствовала себя в нем. На фотографиях он изумительно напоминал меня, а себя я очень любила, и мне нравилось в Руслане все, кроме этой выточенной, но все же хрупкой фигурки, и как мне казалось "щуплой", и его конфетной физиономии.
Так вот, мои материнские чувства не пострадали, я просто была как в тумане. Это, конечно, нетрудно было объяснить двумя бессонными ночами. Яша уже чувствовал во мне женщину, но это проходило для меня, как по ту сторону колпака, под которым я находилась. Передо мной стоял стоял Володя, - полутемный вагон и ярко освещенный военный.
Холод пронизывал. Хотелось к детям, к их милым глазкам и пухлым ручкам Олега, а я ехала в Дмитров с Яшей среди бидонов от молока, мешков хлеба (Москва была хлебоснабжилище!), селедок, разрываемых руками, и разговоров об урожае. Яша вез меня, ласковый и довольный тем, что так дешево сошел ему отъезд детей из Дмитрова.
"Какое у тебя странное лицо! Я все смотрю, какое-то новое выражение?!! Ты все-таки поправилась, хотя писала, что потеряла весь вес". Хотела спросить, лучше или хуже стало лицо, но все было безразлично. Ведь ехал вагон, набитый людьми, за черными окнами серебрились струи дождя, стекая по стеклам, сидел Яша напротив на каком-то узле молочницы. А среди вагона, как в диафрагме кино, был темный круг, поднятые полки с силуэтами спящих и ярко освещенная военная фигура курила и выставляла свое лицо - некрасивое, но дорогое, дорогое. А сквозь нее, как в кино (и меня это страшно удивляло), много-много голов и лиц до самой противоположной двери дачного вагона. Только в темном углу были подняты полки, и молчаливо стояла фигура, а кругом было свободно, шумно и людно, только так же грохотал и покачивался вагон.
В темноте, утопая в грязи немощенной улицы, шла я за Яшей (обычно он ходил рядом), как на казнь. Мы вдвоем в пустом доме. Что его тянет ко мне? За месяц он пожил наверно во славу. Дом совершенно изолирован, кого хотел - приводи. Но вот я худая, хромоногая, влеку его. Скоро десять лет. Сколько их было на моем пути, но он упивается мной.
Мой принцип был - не показать ему, что я давно остыла, что незабываемы обиды, нанесенные за десять лет. Не эта ли ложь держит его около меня? Сейчас придем, и опять стану его вещью. Он не считается со мной... Омерзительно мне. Но во имя чего показать это? Если бы одно слово Володи, если бы взгляд для меня. Разрушать свою жизнь из-за мифа. Искать, добиваться любви у человека, которого, быть может, я никогда не увижу. Изобразить Дон-Кихота... Пришли в пустой дом, были одни. Выпили по рюмочке, как часто за эти десять лет, и все было так, как всегда за эти десять лет, и под утро потянуло родным от его тела. Еще хуже стало, еще обидней за свое малодушие, за эту тягу к Яше, за мысленную измену Володе...
Утром у Яши начинались уроки рано. Приготовил кофе, вместе попили, сжарил яичницу. Были у него яйца, молоко и с полкило масла, невиданная роскошь Дмитровской квартиры. Хорошо он сумел отпраздновать мой отъезд! Поцеловались, ушел, к двум должна была приготовить обед и ждать. Дождик шел. Накинула пальто - в мой огород. Подсолнухи выше меня, тыквы поползли на крышу. А в огороде!.. Как посмотрела - горох высыпался и уже прорастает, фасоль тоже... От огурцов нет даже плетей. Кабачки склевали куры - развалились загородки... Вошла в огород, ахнула, замкнула дом и на поезд! Потянуло к детям и бежать от этого кладбища. Опять вагон, народ, и на лицах у всех темные пятна, и ярко освещенная военная фигура. Было очень странно, отчего ясно видела и этот вагон, и свет, и лес за окнами, и одновременно темный вагон с ярко освещенной фигурой.
Как приехала в Москву, легла на кровать и пролежала шестидневку. Олинька был еще очень мал, но его ручонки не отпускали мою шею. Он чувствовал, что со мною неладно. За эту нежность и ласку я любила его сильнее. Люлюшка ласкался неровно и не постоянно. Вдвоем они очень возились, и было трудно с ними двумя. Игорь отмеривал улицы Москвы. Никакие уговоры и просьбы не помогали. "Вот немножко, мамуся, вот только купить карандаш", - а пропадал на час. Что со мной было? Комната вся дышала: шевелились стены, шкаф, люди, входившие и говорившие. Черепная крышка тоже шевелилась, и под ней как будто прыгали намагниченные опилки, располагаясь от центра к периферии. А среди этого был Володя, Володя и Володя. Я давно думала, что моя ненормальность исходит от полового. Очевидно, железы несли совершенно неправильную работу и давали такие вспышки. Меня тянуло под колеса поезда, и стук этого поезда так ясен был в житейском шуме. Меня тянуло под вагон, среди которого так ясно стоя Володя. Мне казалось, что если я выйду на улицу, я попаду под автобус или трамвай, меня потянет, и меня могло потянуть. Во всем теле была слабость и сонливость. Я спала по несколько раз в день и полную ночь, но не именно эта слабость держала меня в постели, а страх попасть под трамвай. Последнее время при волнении на меня стала находить странная апатия. Впервые она появилась, когда у годовалого Руслика при ангине сделался младенческий припадок от жара. Я села безучастно, и чужие люди принесли к его ногам грелку и стали его отхаживать, а другие помчались за доктором. Теперь такая безучастность бывала у меня довольно часто. Но путешествие в вагоне я записала очень точно и лишь пропускала часто буквы или недописывала слова.
Пришла тетя Катя, милая, ласковая и оживленная. Мне совсем не хотелось говорить. Ведь о Володе я не могла рассказать! Пришла тетя Дина, - уверенно утверждавшая, что я поправилась. Я не пыталась даже спорить - Яша говорил, что она Олега не советовала ему брать в Дмитров - было бесполезно ей доказывать, что для пользы всей семьи это было бы лучше. А Руслану вовсе незачем было ехать на пароходе. Что все это просто убило меня.
"Нет, Леличка! ты все-таки поправилась. У тебя свежий цвет лица и живые глаза. Тебе неплохо полежать!" Ах, эти "живые" глаза!!! Они потеряют свою живость только в гробу! Я таяда, мне совсем не было хорошо ослаблять мышцы ноги, подкрепленные с таким трудом, была я в состоянии полулетаргии, а глаза оставались живыми! А вот когда было надо поймать Володю в свои сети - выражаясь грубо, - глаза были, наверно, робки, а не живы, и не получили желаемого. Состояние было жуткое. Глаза верно выражали внутренний огонь, так как мне вовсе не хотелось попадать под трамвай, а чего бы казалось было проще при такой сильной тяге к этому поступку. Но я не бросилась, а вспомнила, что есть гомеопаты, которые с год как очень импонировали мне. Зика была их ярая поклонница, и она снабдила меня пузырьками. Тут мой голубоглазый мальчик, плененный своими желаниями, победил их и аккуратно каждый час приходил со двора капать мне капли. Остановились стены. Встала на место черепная крышка. Темный круг, как в кино, растаял...
Шестидневку Игорь в Москве, и не учится, и так пропустил три недели! Сон прошел. Мысли стали ясны. Руслана подмышку, Игорь приехал на второй день, и ожил домик на Водопроводной улице, и голубая комната стала приобретать нарядный вид.
Руслану было 6 лет 11 месяцев, когда он пошел в школу. Он был еще очень мал, в первую группу принимали только с восьми лет, но Яшин всесильный язык сумел уговорить и заведующего, и Игореву прошлогоднюю учительницу и решить этот вопрос. Я была счастливая мать, когда вышла к калитке сада за Игорем, Русланом и Яшей, Игорь и Яша пошли направо во вторую ступень, а Руслан в темнокрасном костюмчике налево к знаменитой школе на горе.
Рано зашла за ним Антонина Осиповна, но он еще не был готов, А так как она дежурила, она не стала дожидаться его. Я переполошилась и напрягла все свои педагогические способности. Но парень был с головой. Условились, что я его приведу. Но дело у Руслана было - дело. Он поторопился с чаем и не звал меня. Меня заинтересовало, как он справится сам. Я волновалась. Кто знает, вдруг он у школы оробеет. Будь я рядом, я сумею его уговорить. Но ведь жить ему одному, а не с маминой помощью! И я вышла только к калитке проводить их троих и смотреть им вслед, пока они не скроются за углом. Был последний летний день. Теплый и яркий. У нашего дома росла береза. Осыпались золотистые листья один за одним, не спеша и тут же у подножья падая, так как было безветренно. В рябиновом летнем платье, прислонившись к стволу, стояла я после полдня, глядя на поворот улицы, из-за которой показывались школьники. Детские голоса звенели радостно. В ручонках качались сумки, пальто нараспашку! И вот из-за поворота в толпе мальчуганов побольше, в середине шла темнокрасная фигурка, жестикулируя и поворачиваясь. Это шел Люлюшка. Значит, обошлось хорошо. Но могли побить, обидеть и отравить первое впечатление.
Люлюшка, очевидно, что-то рассказывал. Он повернулся спиной и впереди всей небольшой группы на несколько шагов шел задом, держа под левой мышкой книгу, а правой усиленно жестикулируя. Вероятно, ему сказали, что я стою. Он быстро повернулся и побежал ко мне, синеглазый и румяный. "Ну, как ты? был? Нашел? Как пришел?" - "Очень просто! Совсем не там, где ты мне сказала. Ее класс совсем в другом месте. Я у ребят спросил. Пришел и сел. А на втором уроке она меня заметила и пересадила. Жалко, я себе хорошее место выбрал!" Так справился маленький шестилетний Люлюшка со своей первой жизненной задачей. Его фигурка с шагающими ножками, с левой ручкой, прижимающей книжки, и жестикулирующей правой, четко врезалась в мамину память.
Вставал Люлька в школу очень трудно. Когда мне приходилось уезжать в Москву, а это случалось каждую шестидневку на один-два дня, Яша не утруждал себя поднимать сына, и мальчуган пропускал школу, но я будила его, иногда просто сонного начинала одевать, и, очнувшись совсем, он уже быстро справлялся дальше сам и весело убегал в школу. В окно я следила заживой фигуркой в синей новой шубке и огромных валенках. Но я была не всегда. Без меня, если не было в доме никого постороннего, Яше нужно было замыкать дом. Руслан шел в школу. Игорь приходил в половине третьего, а Руслан кончал в час, В ожидании Игоря мальчик бегал по улице, озябал, промокал и шалил. К приходу Игоря он прибегал домой. Чувство времени было у него необычайно развито. Игорь брал судки и шел за обедом - дом опять замыкался. Если Игорь после обеда уходил на сбор, то Руслан выгонялся снова на улицу. А зима стояла лютая и снежная. Яша приходил часов в шесть. Дети должны были накормить кур, собак Альму и щенка Джека, вынести помои и убрать после обеда. Яша уходил, и опять дети оставались одни. Коли была я, то мне было очень трудно вставать утром рано.
С вечера я все приготавливала. Яша ставил тут же на кероссинку чайник, и если только Руслан уговаривался одеваться сам, то я не вставала. Яша и Игорь пили чай и уходили, а Руслану оставалось ухаживать за собой самому. К этому времени я могла уже встать, но я лежала нарочно и смотрела, чтобы Руслан сам себя напоил, одел и ушел, и он поднимал тяжелый чайник,резал хлеб, наливал чай осторожно и аккуратно, тщательно одевался, шею он всегда носил нараспашку, книги были собраны накануне, и, уходя, плотно захлопывал за собою двери. Трудно, трудно было маленькому человечку. Но год он окончил блестяще. Ему выдали отметки все "хорошо", только за письмо "уд". Он был еще мал и писал грязно. Его педагогическая характеристика была такова: "Общее развитие хорошее. Пишет грязно, читает и считает - хорошо. В классе слушает внимательно, в перемены любит подраться".
Его фантазии совершенно исчезли с тех пор, как он начал учиться. Но поплакать он все еще любил. Приходилось все еще уделять ему внимание, конечно, не так, как в прошлом году, когда он меня рвал на части "отчего? да почему?" Бить его попрежнему не приходилось. Он нервничал после этого несколько дней. Он выправился бы совсем, если бы я имела возможность жить тихо в своем развалившемся домике и держать в Дмитровских снегах своих галок. (Примечание. Мне помнится рассказ О.В. о том, что мясо ворон или в самом деле галок ее семья вынужденно употребляла в пищу и что оно очень вкусно, похоже на куриное). Но Москва меня рвала и отнимала покой у моих ребят, а у меня просто жизнь.
У меня был еще другой мальчик, которому надо было уделить тоже внимание. С Яшей после санатория отношения никак не могли наладиться. Но мои дети никогда не становились ни на ту, ни на другую сторону. Они, казалось, оставались безучастными, но их голоса, движения были резко возбуждены. И чем было мне труднее, тем шумнее были они и тем непослушнее. Особенно Игорь делался совершенно невменяем при наших крупных разговорах. Мой сероглазый мальчик в голубой панамке и трусиках, позолоченный Евпаторийским солнцем, ускользал от меня. Чтобы привести его в равновесие, нужно было его стукнуть и Яшу заставить потрясти его за шиворот. Тогда он делался надолго ласковым и послушным, а мое сердце рвалось, что такого большого приходилось бить. Ничто так не действовало, ни уговоры, ни ласки, как побои! Мое сердце рвалось, но иначе я не умела. Бежать за молоком, за керосином, выносить помои, таскать воду ему было трудно, но после побоев он делал все в хорошем настроении и весело, иначе делал все, но ворчал и кряхтел. Как будто бы этот бледный, сутулый ребенок всегда с надутым лицом и готовой грубостью был не тот в Евпатории, сероглазый и ласковый. В первую четверть у него было 6 неудов, а во вторую ни одного и даже были "хоры".
День и ночь думала я о нем, он требовал колоссального напряжения, и все-таки мне удалось его наладить. Не репетиторов я брала, а я направляла его мозги на книги и добилась, что неудов не было. Почти целый месяц у меня ежедневно болела голова - это была цена "удочек" и "хоров". А на последнего, самого маленького, уже не хватило сил. Он рос очень трудным, труднее Игоря и Руслана. Ни уговоры, ни угрозы. Его бьют, а он твердит - "не буду". Чуть перестанешь пороть - он за свое опять. Так я и махнула рукой. Он рос материалистом, физически очень сильным и с большой волей. Любил слушать, строить и не любил гулять.
Люлюшка относился сознательнее всех к жизни. "Мама, у нас ничего нет купленного, ты все сама делаешь? Правда, мама? Вот эту фуфаечку, правда, ты сама делала из старья? И шубы наши, и шапки, все ты делаешь!" Другой раз, когда он шел со мной по улице, Он выбирал мне дорогу, где поудобнее. Раз как-то от самой Арбатской площади он шел медленно, подставляя мне плечо, так как нога моя вдруг нестерпимо заболела и палочка не могла помочь мне.
Из событий, происшедших за это полугодие, одно из главнейших был случай с тетей Катей. Возвращаясь с ночного дежурства, она сошла с трамвая в четверть первого и пошла домой. В маленьком Донском домике после смерти тети Ани 11 июня 1933г. произошло некоторое небольшое событие.
Николай Иванович, мужчина видный, начал уже ухаживать за тетей Катей. На тете Ане он женился после смерти своей жены, от которой у него была дочь Нюта, замужем за товарищем Коли и Володи Ягужинского Виктором, инженером, и женатый сын Сергей. С тетей Катей с первого дня замужества тети Ани Николай Иванович "не дружил". Он упрекал ее (sic!) "англичанкой", "тонкой дамой", а она его просто считала дураком и хамом. Ухаживания его были в том, что он брал ей хлеб, носил дрова и делал кое-какие мелкие услуги. Раз как-то он ей сказал: "Вам приносили мясо, но я не знал, надо ли брать. Цена была довольно высока". - "Я не особенно стою за мясо, я предпочитаю молоко, овощи", - ответила она. "Ну вот, мясом вы не интересуетесь, мною вы не интересуетесь! Не понимаю, что же вам надо?" Другой раз он, принимая от тети Кати квартирную плату, сказал: "Надеюсь, что принимаю деньги от вас в последний раз и что в следующем месяце вы будете хозяйка дома". Тетя Катя была страшно возмущена этими словами. Ей было 62 года, но ее живое лицо, несмотря на ее глухоту, было много моложе своего возраста. Ей можно было дать лет 50. После смерти тети Ани я получила чудный и старинный портрет. Это были две очаровательные девочки - лет 4-5 примерно, - нарисованный в 80-х годах, в начале, художником Крюковым. Черноглазая, дивая, задорная, выглядывая из-за плеча - тетя Аня, прильнув к белокурой, спокойной - тете Кате. Контраст сестер,их характеры были необычайно удачно переданы художником. Этот портрет мне завещала тетя Аня незадолго до смерти. "Я знаю, Леличка, что ты его будешь беречь". (Примечание. Берегла до конца, показывала и мне).
Тетя Катя сошла с трамвая, а после часа ночи соседи разбудили Николая Ивановича. На рельсах возле его дома (там проходило полотно с завода), в крови, с проломанной головой, с опустошенным чемоданчиком, лежала тетя Катя. Что было с ней, она так и не вспомнила. Над ней проехал поезд. Машинист заметил и остановился после, как проехал. Он думал, что убил ее. Составили протокол, и "скорая" свезла ее в больницу. А там оказалось, что ее избили и ломом проломили ей голову, сломали ключицу и отбили легкое. Я приезжала в Москву каждый день. Тетю Катю, которая так относилась ко мне, в память тети Ани и жизни на Воробьевке - разве я могла бросить. Со своими больными ногами я плелась за тридевять земель. Ведь у тети Кати никого не было. Тетя Зина была ей двоюродная сестра, но и она уже отсчитала 6 десятков. Тася Егорьева (сестра музыканта Сережи) была ее двоюродная племянница, но она почему-то не приняла такого участия. А от Николая Ивановича, я знала, тете кате будет не все приятно принимать. Мама и папа разрешили пригласить ее к нам, и из больницы я привезла ее к себе, где она прожила месяц. Я была в Дмитрове, а когда приезжала, спала в столовой на диване. Тетя Катя прекрасно поправилась и скоро пошла на работу. Она подарила мне свой золотой наперсток и завещала страховку жизни. Я совсем ничего не хотела, я ее любила и помнила всегда, что она не раз выручала меня. Странная судьба. Прожить 62 года девушкой, получить предложение от человека, которого не уважаешь, лежать под проехавшим поездом, быть битой и не убитой и снова жить, как раньше.
Другое событие - уехала Нина Лапчинская в Фергану. Платон Саввич вернулся из ссылки, но побоялся устроиться в Москве. Нину же за 10 дней до его приезда выселили из дома, где она жила, так как это было учреждение. Она перебралась с Гариком в Пермь к Раисе. Платон Саввич взял место в Фергане, и Нина перебралась к нему. Надя была в Ташкенте, Нина в Фергане, а Нина Чернохвостова УМЕРЛА... Вот что писала ослепшая старуха о смерти своей дочери.
"Дорогая Олечка! Получила Вашу открытку, спасибо за сочувствие. Не буду Вам описывать страдания Ниночки. Это для меня совершенно невозможно. Страдания эти передо мной все время. Передать Вам мое душевное состояние, в котором я нахожусь, не в силах. Ты сама хорошо поймешь состояние слепого старого одинокого человека... Ниночка страшно страдала, потеряв мужа. Она превратилась почти в старуху. Последние месяцы только в глазах появился живой вид, и я начала надеяться, что время хоть немного залечит ее рану. И вот заболела гриппом 14 сентября, а 16-го желудком. Говорят, что упущен момент операции. Когда сделали, было уже поздно. И в ужасных страданиях 20-го ее не стало. Все 5 дней я была с ней в больнице, день и ночь. Больше писать не могу... Привет папе и маме. В память старой дружбы, не забывай меня весточкой о себе.
Малый проспект, дом 40, дешевые квартиры. С темными косами вокруг головы, в красной кофточке... Гуга втужурке студента. Гуга гдето в Финляндии... Ниночка в земле, слепая старуха живет и живет. Что толку было плакать по этому милому круглому личику? Слов не было. Было жутко, жутко. Было все окаменевшее, плывущее. В прошлом году, проезжая с Кавказа, Нина провела у меня целый день. Увидала свою детскую карточку со мной, попросила дать. Я пожалела, обещала переснять. Но потом другую хотела ей послать, да так и не собралась. Хотела связать белую шапочку, связала, да показалась мне плоха.
Нина хорошо зарабатывала. Мне она хотела написать, да не написала. Жизнь шла, звала. Я билась, билась. Разве я была виновата, что жизнь меня била и не было времени сосредоточиться, подумать о себе и написать подруге. Жаль, жаль - разве я не могла действительно выбрать времени и послать карточку? Идти на почту, сдавать - где же ночи? (??). Писать хотелось целиком, углубиться - невозможно, немыслимо было выбрать время на письмо.
в Ленинграде умерла Нина Чернохвостова, замужем Ольшанская, умерла от заворота кишок в страшных мучениях.
Утрата подруги вызвала какую-то жажду жизни. Только что был Володечка в черных очках, рвалась душа к нему, казалось, было прочно отношение к нему, но стоило Альфреду Фердинандовичу пройти со мной по Поварской, как переключилась моя энергия на него и катастрофически быстро потянуло к нему. В этот год он постарел, вырвал боковой зуб, обрюзг, но никогда он не был мне милее. Его рот, рот, этот изумительный рот стал тянуть меня. Я решила поцеловать эти губы, такие прекрасные, такие чудные! Миг - и готово письмо. Декабрь, 15-е число. Январь, 29-е - опять письмо. (См. в конце приложение). 30-го я у него сижу опять. Он милый. Нет конца и границ его милости. Ухожу, он не целует даже руку, как когда-то. Несу в себе жажду поцелуя, как что-то ощутимое. Губы Рэ! Бесконечно мило все в нем и в его комнате! 31-го звоню - спрашиваю - письмо получено. "Не обиделись?" - "Ну, свои люди, что там". - "Как? Что?" - "Одни минусы, только минусы!!" - "Почему я не узнаю ваш голос, это вы?" - "Да... так, это я. Да, но это так, это ничего". - "Вы здоровы?" - "Да, поправляюсь".
Что я написала, отчего такой голос? Будто все высохло в горле, и едва шевелится язык. Я обалдеваю. Нужно ехать в Дмитров, выхожу и возвращаюсь домой. Правда, Съезд советов, трамваи стали ходить едва к 7-ми часам, а поезд отходил 7.39. - Могла не попасть. Отчего такой сухой голос, завтра позвоню еще раз. РЭ!
Но зачем мне это нужно, это новое бесполезное увлечение. Я, а не мною! зачем это волнение, беспокойство, сны, сны о милых губах, о милых зубах, белых, чуть находящих друг на друга. Почему этот голос? Может быть, обидела? Но ведь я так жарко, так крепко целовала в конце, так вся была для него и о нем.Это жуткий страх смерти гнал меня в эту комнату, к этим губам, к нему, ко всему такому большому. Во что бы то ни стало надо поцеловать губы. Что он и как он.
ПИСЬМО РЭ (Из другой части тетради, вставлено мной для соблюдения хронологии. Что такое 69 - не знаю. Н.М.).
Милый Альфред Фердинандович! Ваше письмо опередило меня. Я, уезжая, хотела Вам написать (а вот все-таки уехала!). Я ждала, чтобы прошло время между чтением писем Флобера и моим, чтобы после столь интересных писем, как вы мне передавали по телефону, великого французского автора и письмом простенькой русской женщины прошло бы достаточно времени, чтобы сгладить слишком большую разницу.
Вы говорили, что письма Флобера хороши, но лишены интимности, а в моих письмах есть ли эта интимность? Мне думается, да! - так просто привыкла я писать.
Каждый раз я забываю, что бесполезно Вас о чем-нибудь спрашивать, лучше открыть "есть ли в моих письмах интимность?" или что-либо в этом роде, результат будет один и тот же - ни ответа, ни привета, как от Вас. Каменный Вы человек!! Альфред Фердинандович! Мы много лет знакомы друг с другом, но Ваше присутствие на меня действует сковывающе. Давайте познакомимся еще раз, по-просту, по-хорошему, как люди давно знакомые. Посмотрите на меня, как на человека себе равного хотя бы в некоторых вещах! Спрячьте свой неприступный и авторитетный вид в карман, он никому не нужен, а особенно мне. Мне хочется поговорить с Вами, как с человеком, а получается, что я, как девочка, вся ухожу в себя, а после думаю, как бы я Вам ответила на то или иное раздражение, проявленное ко мне.
Раньше, чем отвечать на Ваше письмо, я напишу о том, что меня волновало после ухода от Вас. Мне очень жаль, что Вы не пошли на концерт Гедике. В то, что Вам нужно сидеть дома, я совершенно не верю, а что этот концерт был для Вас скучен - так я же не собиралась веселить Вас. Я хотела побыть с Вами, посидеть с Вами рядком, возле Вас, послушать Ваш голос совсем близко. Ну не все ли равно было Вам, сидеть ли в моей комнате или на концерте!! Ведь и там, и там была я, все с теми же своими разговорами, ограниченная узким кругом своих интересов, а мне бы было бесконечно приятнее сидеть с Вами на концерте, слушать Вас и чувствовать Вас близко. Даже то, что я была у Вас, не могло меня так удовлетворить. Было бы смешно и глупо сесть рядом и смотреть - куда? - на стену или друг на друга? Как два дурака сидеть и молчать? Да и вообще я не люблю, когда люди сидят от меня близко. Физиологически я устроена так, что я иногда замечаю не человека вообще, а мужчину, и тогда почти всегда это лицо мне делается омерзительно. В моей долгой и увлекающейся жизни было всего несколько лиц, которые допускались ко мне близко, и некоторые омерзевали после первого поцелуя руки и омерзевали бесповоротно на всю жизнь. И всего единицы, прикосновение которых было мне приятно, а поцелуи руки подолгу кружили мне голову. В моей ли комнате, в Вашей или на концерте я ничего не могла дать Вам большего, чем то, что имеется в кругу моих мыслей, а я бы и слушала, и чувствовала Вас, и следовательно получила бы вдвое больше. Ведь два билета, два места - это быть несколько часов рядом. Это быть рядом и получить право коснуться. Получить право коснуться и не знать, случайно ли или нарочно это прикосновение. Получить право коснуться и не наложить никаких обязательств вне этих билетов. Шаг в залу, и больше никаких прав, и опять в разные стороны - до свиданья. В комнате нужны слова или глупые, или фальшивые, которые дают право после ждать чего-то. Даже самый обычный поцелуй руки, так широко распространенный в мире прошлого, уже дает право ждать другого поцелуя, а два места рядом могут дать все то, что способна представить пылкая фантазия человека, но миг - и ничего переносного в жизнь.
Как же Вы, каменный человек, не хотите понять, зачем я Вас так зову в театр или концерт! Ведь пятьдесят раз я Вам об этом говорила, Вам, боюсь, надоело об этом слушать. Но разве я виновата, если мне приятно вас видеть и еще приятнее посидеть с Вами и послушать то, что Вы мне расскажете. Это вне меня! Я бы очень хотела не чувствовать этой приязни, но это же вне меня. Когда старый мир упал, я увидала, что он съел лучшую половину моей жизни. Я возненавидела ложь и фальшь, и вообще приличия, церемонии, как главное зло старого мира. С тех пор я говорю всегда людям в лицо все, что думаю, и пока справляюсь с этим. И если мне приятно Ваше общество, зачем же я буду говорить: "... Ах, Альфред Фердинандович! У меня много знакомых!.. более интересных, чем Вы!!!" В каждом свое, и то, что в Вас, мне не заменит никто.
Вот Вы были у меня, я говорила с Георгиной, и мне было приятно Ваше присутствие. На другой день я была у Вас, и мне было еще приятнее. Вы кричали на меня, огорчали меня своей болезнью, тем, что я видела бесполезность метода вашего лечения; Ваша комната была как-то сера, окно запылено - ничего не было привлекательного. Я сидела, слушала и искала хотя бы одну точку, которая была бы мне неприятна или хотя бы менее приятна, чем остальные, и не находила. Ни в Вас, ни в Вашей комнате, ни даже в запыленном оконном стекле не было ни единой точечки, неприятной мне. Я себя очень жалела - мне же нужно было уходить. У меня были дела: с Русланом поспеть в школу и к доктору, наконец, мой долгий визит мог просто надоесть Вам, нужно непременнобыло и найти хотя бы одну неприятную точку. Как же уйти, если все так хорошо, и все-таки этой точки я не могла найти, а уходя, постаралась отвлечь Ваши мысли историями о лицах, когда-то известных Вам.
Большая часть прожита. и когда осталось так мало, то и тут не дается исполнить задуманного. Ладно, насильно, конечно, не потащишь, но будь Вы не каменный человек, я бы могла просто поговорить с Вами, поделиться впечатлениями санатория. Там был один умный человек, который сказал при моей соседке про меня: "У этой женщины трагическое лицо, верно в ее жизни было что-либо трагическое". А товарищ ему ответил: "Брось трепаться, такая же верно баба, как и все". И еще было со мною два случая, которые кроме омерзения от общего впечатления навели меня на очень грустные мысли. Отчего бы не поделиться ими со старым знакомым.
Вы накинулись на меня за немецкий язык, я так оробела, что не могла даже защитить себя. Я все-таки говорю по-немецки с шести лет, и если забыла все тонкости грамматики, то поправить детей в простом разговоре все-таки могу, потом у меня вообще очень большая педагогическая практика, хотя никакого учебного заведения я не кончала по этой специальности. Потом я никогда не думала, что мое случайное пребывание в институте наложило на меня такой сильный отпечаток, хотя я там пробыла всего несколько месяцев. Очень благодарна, что это Вы сказали, как это исправить. Но Вы - каменный человек! Разве Вы скажете: "Ольга Владимировна, вот это у Вас плохо, а это из рук вон, Вы бы за собой последили!" Давайте, Альфред Фердинандович, познакомимся теперь попросту! Ведь время не ждет. Его осталось мало. Мне очень трудно жить без того, чтобы не поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями и мыслями, а вокруг меня нет людей, которых бы я так ценила и уважала, как Вас при всем Вашем дурном характере.
За присылку лекарства я уже извинялась перед Вами в посылочке, зачем же Вы упрекаете меня в том, что я забыла Вашу просьбу.
Мне было очень грустно и больно читать Ваше письмо. Я же не виновата, что оно именно такое впечатление произвело на меня. О Вашем просвечивании я знала еще до письма. Мне говорила тетя Дина, и я ей сказала, что это е-рун-да! Просвечивание ничего не дает, а главное, НЕ вылечивает. Если бы при обнаружении затемнений можно было бы наверняка поставить диагноз, а то и этого даже невозможно. Лучше - это ухо опытного доктора, после чего идет лекарство и режим. Слава тебе, господи, я насмотрелась за три года в Ялте на больных.
Начиналось с того, что приезжали почти здоровые люди и поселялись в том пансионе, где я жила. Потом при случайном заболевании приглашалась я, как бывшая сестра и добрая знакомая. Потом начинал ходить доктор, и ходила я, так как бессознательный страх смерти на чужбине искал хоть одно близкое лицо, а все отшатывались по случаю заразы. Потом в меня влюблялись, так как я уделяла много внимания и заботы, как бывшая сестра, а затем наступала смерть при двойных мучениях... Этот период моей жизни до сих пор заставляет меня краснеть за небрежное и поверхностное отношение к людям.
Вот почему слово "рентген" так пугает меня. В Вашей воле верить или не верить тому, что мне очень жаль, очень грустно, что Вы больны, плохо поправляетесь, что Вы не верите в гомеопатию. Мне очень грустно читать "барахло" и тому подобные слова. Если бы мне было 16 лет, я бы написала: "ах, как мне хочется помочь Вам!" Теперь я знаю, что я для Вас человек совершенно чужой и Вы даже не хотите понять, что Ваше состояние может причинить мне боль. Вообще Вы совершенно не считаетесь с лицом, с которым Вы разговариваете или знакомы. Вам так хочется, Вы так находите - какое дело Вам до собеседника или того, кому Вы пишете.
Я очень мало знаю Скрябина и никогда не была на концерте его произведений. Музей меня давно манит, но я даже не зову Вас туда - все равно без толку. Вы пишете: "Хорошо бы поехать в лес", и т.д. Я этого не понимаю. Если мое присутствие может Вам доставить удовольствие, то Вы знаете, стоит только черкнуть, и я буду.
В Дмитров письма приходят на другой день. В Серебряный Бор на N13 - быстро и хорошее место, или Измайловский Зверинец. Когда-то мы там гуляли - помните? Да и в Клин мы уже собираемся два года.
Много думала о вашем портрете, нарисованном Вашим другом, отчего он Вас так воспринял? Прежде всего бросаются Ваши губы, или не Ваши, а какие-то огромные, капризные и чувственные. Отчего ему бросились в глаза так Ваши губы. Меня пленили они своей бесконечной простотой и полным отсутствием чувственности. Моя пылкая фантазия нарисовала мне такую картину. - Вы у окна, с глазами, опущенными в толпу на шумной площади. Жизнь проходит в стороне от Вас. Вдруг там у остановки молодое существо (Вы отмечаете молодых). Жизнь начинает Вас звать. Тогда Ваши губы приобретают те извивы, которые изображены на рисунке Вашего друга, они растут, зовут. Молодое существо заметило Вас, Ваши губы, - улыбается, смотрит вверх, кивает Вам своей миловидной головкой... Вдруг Вы вспоминаете, что не можете любить, не имеете права любить. Вы не можете прокормить себя, а у Вас еще мать. Любить - надо быть честным к тому, кого любишь, надо быть порядочным, иметь что-то дать, а Вы человек никчемный (а по-моему, каменный - маленькое отступление!). Вы загубите век молодой особы, - и вот Ваша голова опускается ниже, как-то уходит в плечи, как-то грустно вздыхая, колышется живот, а молодое существо, вздернув плечиками и сморщив носик, садится в автобус и укатывает. Повторяю, я Вас таким не вижу, а вот что думал Ваш друг, когда Вас рисовал? Что было в его мыслях? И опять этот вопрос бесполезнее писать, чем кричать в черную кухонную трубу. Там хоть наверняка знаешь, что чернота не ответит, а тут даже не знаешь, дойдет ли до Вас письмо.
Как будто бы все написала. Я только что приехала из Дмитрова и нашла Ваше письмо, как раз столько времени тому назад, сколько надо, чтобы прочитать письмо и написать это. Пробуду до 31-го 6 часов вечера. Пока прощаюсь и крепко, крепко целую Вас, конечно, только на бумаге, а не по-настоящему. Вообще, если бы Вы пошли на войну, ну тогда всем можно целовать чужих людей. Я бы, не спросясь Вас, поцеловала бы Вас, коечно, в самые губы, но так, чтобы они не шевельнулись. Как бы объяснить: не мы бы поцеловались, а только бы я поцеловала Ваши губы; как раз столько времени длился бы поцелуй, чтобы я не успела почувствовать, приятен ли Вам он или неприятен. А пока на бумаге крепко Вас целую, такого большого каменного человека, с такими нерасполагающими глазами. Хочу Вам передать, как мне грустно и жаль, что Ваши дела не налаживаются, что не могу вдознуть в Вас частицу своей фантазии и подбодрить хотя немного Вас.
Вы как-то писали, что мои письма Вам приятны. Я не знаю, верить ли мне этому или эта фраза простая вежливость. Если хоть сколько- -нибудь мои письма могут отвлеччь Вас от Ваших мыслей или доставить хоть небольшое удовольствие - напишите или сюда, или в Дмитров - куда удобнее. Я расскажу Вам о том, что было у моря. Хотя история происшедшего закончилась для меня очень грустно, но моя жажда жизни, любовь к солнцу и к трем глупым детским головкам так велика,, что хватит поделиться. Это письмо Вы получите завтра. Может быть, я вечером позвоню Вам.
Пока всего доброго, милый Альфред Фердинандович. Вашему приходу и письмам всегда рада. Ольга.
Москва 69. Дмитров.
Трубниковский, 30, кв.14. Водопроводная 65.
Милый РЭ. Я знаю, что это сокращение Вам не нравится, а мне положительно не нравится Ваше полное имя, и ничего с Вами не случится, если один разок я назову Вас так.
Кому же, боже мой! кому же могло прийти в голову, что для меня на почте есть письмо!!! Оно бы никогда не дошло до меня, если бы Яша не пользовался популярностью в городе, и почтовая барышня сообщила ему о письме. Он его мне и принес. Письмо от 1.X.33! Ведь этому скоро год или больше, (У меня к сожалению нет под рукой своего дневника), когда увлеченная своей фантазией я шла по ул.Воровского думала о Вас. Несколько писем, но, как обычно, без ответа. Я к этому привыкла. В этих письмах было одно основное желание, одна просьба - ответа не было.
В огромном мире жили мысли, желания, страсти. В неизмеримой быстроте все неслось, стремилось, жило. И среди всего и вместе со всем большим жило одно маленькое желание, желание одной женщины пойти вместе с одним определенным мужчиной в театр, в концерт или куда-нибудь. Для передачи желаний почта, но этой женщине поставлены такие условия переписки, чтобы она никогда не знала - дошло ее письмо, - и то, чем она жила, когда его писала, дошло ли по назначению или напрасно тратилась энергия, и напрасно мысли перевоплощались в образы на бумаге.
Юг, Крым, любимый голубоглазый сынишка, оживший и расцветший - радость каждой матери. А все-таки Москва жила, и жило желание пойти вместе.
Альфред Фердинандович, Вы и сами, вероятно, забыли, что писали в том письме, которое пролежало 2,5 месяца на почте. Там есть такая фраза: "Вы, желая меня наказать, не написали мне настоящего письма..." О, нет! Я далека была от мысли причинить Вам неприятность. Я так привыкла к Вашему молчанию, и особенно той неизвестности - дошло ли до Вас письмо, - что посылая открытку, хотела только немнного расшевелить вас и напомнить о себе. Я твердо помнила, чтобы не написать свой адрес, но мне не пришло в голову, что Вы ответите так быстро и после пришлете целое письмо. Я пробыла в Саках 35 дней и не знала, что мне письмо. А я с таким удовольствием получаю Ваши письма. У меня все есть, или вернее все доставляет мне удовлетворение: и современные условия, и довольство скудной едой, и та одежда, в которую одеты мои дети и я, у меня нет только одного - почему-то не было и нет - хорошего отношения ко мне... со стороны тех, с кем я живу...
Конечно, и Ваше письмо я читаю по-своему и не придаю значения тем редким фразам, относящимся ко мне, которые иногда проскальзывают в Ваших письмах. Я слишком неуверена в себе (быть может оттого, что в свое время перенесла много), ччтобы во что-нибудь поверить, но я не вдаюсь в подробности и смысл тех фраз, которые мне доставляют такое удовольствие. Мне просто на несколько минут или часов, или дней делается как-то легче жить, я уношусь в мир своей фантазии, пока жизнь постепенно не сотрет впечатления. Но все-таки не всеуходит в вечность. разве можно забыть эти чудные экскурсии со Старой Москвой? Это снежное утро в Симоновке, или Братцево - место нашего знакомства... Да что говорить о том, что сто раз повторено. И вот, в тот день, когда я получила Ваше письмо, выехав утром из Москвы, в поезде я еще думала, что неплохо бы позвонить или написать Вам, уж не просить сходить куда-нибудь вместе, - видно, Вас на это не раскачаешь, а так только, узнать, как Вы и что с Вами, или позвать Вас в Трубниковский и посмотреть на Вас.
Жаль, что я не знала Вашего желания повидать меня сейчас же после Крыма. Хотя поездка моя, было начавшаяся особенно удачно, окончилась провалом, но все же 35 днй еды и отдыха изменили меня. Теперь не осталось и следа... Особенно последнее время одурела от жилплощади в вагоне, а иначе нельзя определить мои частые поездки в Москву, - и тем приятнее мне было читать, что кто-то вспомнил обо мне и хочет меня видеть. Только сколько морщин нанесла жизнь на мое лицо за этот год, что мы не виделись с Вами.
Мои руки - пожалуйста, не вздумайте остановит свой взгляд на них. Это сплошной ужас! а не руки! Никакие щетки их не берут, и никакие вазелины их не смягчают. Ваша эстетика покоробится! Сюда в Дмитров приехать! Милости просим, но что могу я дать Вам. Я грязная, в кухне с повязанной платком головой подам Вам горячий борщ со сметаной и кашу с молоком. Вы безусловно после дороги с аппетитом пообедаете. Но за столом сидят три человечка. Манер хороших у них нет, сидят шумно и грязно кушают. Уйти с Вами я не могу, их надо накормить. Час прихода Московского поезда - наш час обеда.
Я могу бросить всю послеобеденную грязь и пойти в Музей. Прогулки в лес для меня отпадают - нога болит, и зараз я могу ходить очень немного, да и только с палочкой. Уйти надолго я не могу из дома. Руслан ходит на немецкий, ему надо напомнить, потом он готовит уроки школьные, готовит он сам, но все-таки я не выпускаю его из поля зрения. Ему мешает Олег, и его надо отвлекать. Игорь забывает бегать в закрепитель (??), а с шести часов уже самовар, мытье посуды для ужина и ужин. Только в девятом часу, когда мои маленькие человечки накормлены и лежат в кроватках, я свободна, но к этому времени я иногда не в состоянии даже подштопать детям одежду и валюсь сама в кровать. Для Вашего приезда могла бы на день забросить все, но уйти гулять из-за ног не могу, а сидеть в комнате, где с трех сторон кричат "мама", лают три собаки, а на дворе курица (две к сожалению замерзли).
О старой русской печке, в которой я выпачкиваюсь необъяснимо.
Цусима была у Яши, но я пренебрегаю его вкусом, и к сожалению брала эту книгу в руки лишь для того, чтобы смахивать пыль. Кажется, на сегодня довольно, а то нечего будет говорить. (Цусима - название повести Новикова-Прибоя, очень тогда популярной).
Не сердитесь за мою маленькую вольность в начале. Я знаю, что Вы не любите интимностей и пугаетесь их даже в своих письмах. На следующий раз напишу полностью Альфред Фердинандович, и, вероятно, этот раз наступит скоро, так как я здорово соскучилась о Вас.
Всего доброго. Ольга.
Уже пора было идти на поезд, нога болела, но как же не позвонить. Надо идти в автомат за угол, а нога? Хромаю, но иду. Острая боль, скрежещу зубами - надо спешить, до поезда уже немного. Слышу милый голос: "Быть может, напишу..." - "На что вы обиделись? Я так горячо вас целовала! Так много написала хороших слов". - "Чувствую, чувствую, но остальное..." - "Напишите же... Я не знаю, приеду ли 5-го. Надо проветриться... Слишком много впечатлений... Слишком живо я реагирую..." - "Ну, что вы!" - "Слишком живо реагирую..." Не вешает трубку. Оба попрощались. Беру и первая резко со стуком вешаю. Что за безобразие! Молчит, а фокусы с трубкой! Дома еще время есть. Все пьют чай после обеда. "Леля, где же ты? Будешь чай?" - "Пусть дети пьют, я посижу". Готово письмо. "Со мною всегда так: как хорошо к кому-нибудь отношусь - скажу чего-нибудь и обижу. Я совершенно огорчена и убита".
Поежд мчится в Дмитров. Люлюша, синеглазый, примостился на краю скамейки, прижимая свой портфельчик. Я вяжу, вяжу, вяжу свой вечный вагонный чулок. Сколько их навязано и теплых, и таких за мои поездки в Москву. Рэ, Рэ, Рэ - стучат колеса... В Дмитрове еще письмо. Какое-то наводнение письмами! Когда же я их кончу! Конечно, я не влюблена. Я любила последний раз Сашурочку. Это было 18,5 лет назад. Еще никогда мне не приходилось увлекаться человеком выше себя.
В Рэ мне нравилось все, решительно все в его наружности и все по содержанию. Мне казалось, никогда бы не исчерпался его кладезь, если бы он захотел поделиться со мной. А может быть, действительно я полюбила? Не все ли равно, что дальше. Мне нужна его любовь и мне нужно самой любить кого-нибудь. Долго ли написать письмо, голова переполнена - вот и письмо: "Это началось, когда полный гражданин и худенькая гражданочка сидели в партере. Шло (sic) Риголетто. Незаметно большая рука скользнула под локоть худенькой, и большая ладонь незаметно вобрала в себя всю худенькую кисть, все пальцы. Дальше ничего не было. После антракта большая рука уже не скользнула под локоть соседки, но соседке было довольно, она была пьяна этим легким прикосновением, этим мимолетным проявлением внимания. Вот как это началось! Нет, конечно, не так! Еще за много раньше до этого поезд мчал экскурсантов в Москву. В вагоне было так тесно, что люди сидели плотно притиснутые друг к другу, а многие вовсе стояли за недостачей мест. Возле худенькой гражданочки сидел гражданин, этот самый, которого она только сегодня увидела на экскурсии. Он стоял, облокотившись на перила барского дома, в белой парусиновой толстовке. Она его заметила еще там. А теперь, когда она была притиснута к нему, была совсем близко от него, она посмотрела - ах губы, что за губы! В вагоне ехало наверно больше сотни народа, но никто не обратил внимания на губы. Это был только ее вкус. Вычурные, чувственные, зовущие губы были ей противны, а эти пришлись по сердцу за то, что были так просты и спокойны. Привязались эти губы за целых восемь лет. Сколько раз приходилось справляться с собой из-за этих губ, сколько было огорчений.
Жизнь шла. Были и летние жаркие дни, были дни зимние с узорно заиндевевшими деревьями. Рождались дети, вертелось колесо швейной машины. В голове стучали мысли: жилплощадь, домком, карточки, продукты, вагонные билеты. Восемь лет прошло, прилипли губы к глазам и не отлипали (sic). Ладно, уж восемь лет прошло, что говорить о прошлом! А долго ли они еще будут стоять, сколько лет еще будут думы об этих губах! Ну, что же! При встрече она вела себя очень прилично. У него была - сидела на кресле спокойно и смирно, руками не рассуждала. Говорила много, так это жалея его голос и легкие. Прощаясь, раньше чем подать руку, одевала перчатки, чтобы в этом быстром прикосновении не показать своего огорчения. Отчего бы им не остаться добрыми знакомыми и не продолжить бы видеться, хотя бы как и раньше, по разу в год".
По приезде в Москву письма не было, да и было бы странно, если бы было письмо - он оставался верен себе, и чем сильнее загоралась я, тем был он спокойнее.
Еще одно событие ознаменовало нашу жизнь в Дмитрове - приезд тетки Нины Лапчинской Елены Адольфовны. Полуглухая, полуслепая, не имея гроша за душой, она приютилась у нас. Нина была с ней в ссоре, категорически не хотела брать ее с собой в Фергану. Теток нельзя было иметь на иждивении, и старуха жила без карточки, т.е. того, что составляло сущность Советской действительности.
Тетке я предложила переехать к нам, так как не могла представить, что можно бросить человека полуживого. У меня была бедность, но где пять ртов, там шестой незаметен, а тетка была все же живой человек, и я скрасила свое одиночество ее присутствием, а в мое отсутствие она была мне незаменима - дом был с ней (??). Помощи в хозяйстве от нее было мало, но оба мальчика уже не нагружались охраной дома, оставаясь без меня, хотя, правда, тетка не умела к ним подойти, и часто были конфликты. С живым, экспансивным даже характером, она интересовалась всем на свой лад и вообще была бы очень надоедлива, но при моем одиночестве она вносила много оживления в мою жизнь, и я даже делилась с ней своими мыслями. Письмо к Рэ я ей показала. "Это настоящее литературное произведение! Хорошо написано. Мне нравится". В Дмитровской глуши у русской печки полуглухой и полуслепой человек дает оценку моим дарованиям! Какая жалкая и жестокая ирония! А жизнь прожита, и кроме многотетрадного дневника да посвящений Н.И.Галагану ничего нет. И то, и другое никому не нужно. А могло бы быть... могло бы быть... заела среда, собственная родная мать создала убивающую душу обстановку, и задушила!.. Хорошо, что я не знала цену своих дарований, не могла жалеть о погибшем больше, чем мне это было доступно.
Теперь была одна мысль - дать дорогу детям. Игорь обмирал об электричестве. Вся комната в Дмитрове, его особенно угол, был обвешен проводами. От прикосновений к разным местам то раздавалось шипение, то сыпались искры, что пугало тетку. "Не бойтесь, если что случится, то у меня ваше все останется, у меня везде предохранители". Пособий никаких не было. Книг не было, кроме Рюмина, которого он не выпускал из рук. Материалов никаких не было. Задумано было многое, но осуществить нечем. Изощряясь в изобретениях, Игорь пристроил к ручке электролампочку, и когда тухло или уменьшалось электричество, (а это было чаще чем ежедневно в Дмитрове), он мог писать при свете, падающем от пера. Потом был изобретен шумящий прибор у форточки на случай, если полезут жулики. Яшу он осаждал вопросами. "Подожди до седьмого года обучения", - отвечал ему Яша. "Нет, расскажи еще раз", и белокурая головенка изо всех сил старалась понять непонятное.
В Дмитрове я познакомилась с врачом-психиатром Ольгой Михайловной и ее мужем инженером Николаем Ивановичем. Николай Иванович заинтересовался Игорем и дал мне несколько указаний. Мои ноги, где мне взять ноги, чтобы ходить по Москве искать детскую техническую станцию, где взять ноги, чтобы переговорить, узнать условия и т.д.? Трамвай переполнен. Я через переднюю площадку, но кроме трамваев надо ходить. Каждый шаг со страхом опускаешь ногу на землю от дикой боли при прикосновении ноги с землей. Я была с Игорем у психиатра, он сказал, что Игорь переживает очень тяжело период формирования, можно опасаться какой-либо случайности. Состояние его очень тяжелое. Ноги нашлись, и Игорь стал работать на детской техстанции по электричеству. А когда станция закрылась, его направили в Дом юного изобретателя с такой характеристикой: мальчик очень интересный, упорный в труде, по-видимому выйдет толк, и стоит для этого пропускать один день в школе, чтобы ездить в Москву работать в электрокабинете. Так пока я и сделала. К весенним каникулам все-таки попался один "неуд", - но что же было делать!
Зато Люлюшка исправил свою "удочку" на "хор", а свои "хоры" на "очень хор". По словам учительницы это был мальчик-золото, просто шедевр по учебе. Он не переносил плохих ответов даже у других. Начинал волноваться и под конец отвечал сам за плохого ученика. Драчун же он был отъявленный. Я упрашивала Яшу вести с Люлюшей переговоры, Яша делал неохотно, это его совершенно не интересовало, но Яшу Люлюша в переговорах слушал охотнее и дольше запоминал его слова. Весенние каникулы проводили в Москве, в тяжелой семейной обстановке. Каникулы были 10 дней. Дети мотались по двору мокрые и грязные, кроме Игоря, который был занят в Доме юного изобретателя. Я моталась по раздобыванию денег и всяких дел. Жил у нас Вовочка - мать его отдала Володе за непослушание. Володя отдал бабушке из-за перегруженности работой. Мальчик был еще более жуткий, чем мои. Яша в Дмитрове крутил во-всю... Жизнь уходила. Я ловила любовь, но она бежала прочь. - Синяя птица! Как, разве не поймать мне ее?..
Так велико было обаяние этого человека. Так Властно меня охватывало чувство его близости. Мне казалось, что я погружаюсь на дно морских глубин и поднимаюсь в их зеленоватую прозрачность, всю пронизанную стрелами солнечных лучей. Когда я входила в его комнату, а это случалось за зиму не раз, я пьянела от этого чувства его присутствия, его близости, его голоса и движений. Уходя, я одевала по-прежнему перчатку, чтобы не выдать свое волнение за миг пожатия его руки. Уходя, я уносила частицу его обаяния и много дней спустя чувствовала его в себе. Мой лексикон был беден, образы не красочны. Я не умела передать на бумаге, как властно этот человек вошел в мою жизнь, во всю, кроме... кроме... женщина во мне спала. Как могла я так расслоиться? Но женщина спала мертвецким сном. Хотя я была больше чем уверена, что если бы он сделал попытку коснуться меня, как бы разбудил эту сонную идиотку. Я не хотела этого - зачем? В одном из своих писем он написал: я люблю женщину вообще и никого не люблю как следует. Но вчера, когда я сидела у него в кресле у стола, а он напротив на стуле, он открыл книгу и прочитал из Муратова небольшой рассказ. Мужччина описывал, как он пойдет встречать Новый год и как велико будет обаяние женщин на этом торжестве. Но одна все-таки занимает место больше, чем другие, она властвует над ним!.. Он читал, я слушала. Кончил. Весь вечер было больше жестов чем обычно, больше суетности, разговоров - что-то его волновало. Когда протянула руку, чтобы попрощаться, зрачки его глаз расширились очень сильно, мускулы лица напряглись от внутреннего переживания. Когда вышла из двери, он не закрывал ее, пока не прошла всю площадку. Неужели этот человек может остановиться на мне? Я не обернулась - не знаю почему, и дверь закрылась. РЭ! Мой лексикон беден, но лучшие слова из того рассказа все для него!
Вчера была на Ваганьковском с РЭ. Весна, за несколько дней перед тем уже дыхнувшая на землю, вчера с утра проявилась холодным ливнем. Но солнце сквозь оставшиеся облака к шести часам показалось, и мы пошли. Нога, вероятно от холода и от сырости, болела жутко, мне было очень неприятно сознавать, что я хромаю и РЭ это видит. Шли, перекидываясь словами. Рэ выражал неудовольствие по поводу разоренности кладбища, кутался в воротник. Сели на лавочку вполоборота каждый, чтобы было хорошо видать друг друга.
Кричали грачи, свистел паровоз за деревьями, гул города доносился слегка. Я "млела", погружаясь в чувство его близости. Было довольно прохладно, но такое ровное и спокойное было чувство в душе, так наслаждалась я близостью этого человека. Я прислушивалась к своему половому, оно молчало. Если бы РЭ взял мою руку - на пустынной далекой аллее не было ни души - мое половое наверно бы проснулось, но он этого не сделал. Больше молчали. "Я сегодня неинтересный, вы недовольны, что пошли - по вашим словам я должен что-то рассказывать, что-то говорить, быть обаятелен..." - "Мне все равно. Для меня вы всегда приятны..." Он ничего не ответил. И опять шли, опять молчали холодным закатом чуть просыпающейся весны. "Посмотрите же на меня! Вы все куда-то отворачиваете свое лицо". Лицо это было измождено и в морщинах. Я знала об этом, и я надела нарочно шляпу с полями вниз. И все-таки, когда мы сели на лавочку боком и очутились лицом к лицу, я откинула поля и хотела сказать: ну вот смотрите, я перед вами. Вот мое лицо! Я этого не сказала, а он, посмотрев немного, сказал: "Какое у вас лицо, худое, бледное... отчего вы так плохо выглядите?" А мне хотелось услышать: дорогая, дай твои губы!.. Если бы он знал, как он ранил мое сердце. К чему любить его, когда нет надежды на его ответ... Попробовать забыть...
Из Дмитрова я писала ему: "Как не хватает мне вас, как скучаю я без вас... Мне хотелось бы единственной ласки, которую мне хотелось бы получить от вас, это прижать свое остроносенькое лицо к вашей толстовке, приласкаться, как это делают дети". Наверно мое лицо не было так страшно, но мне оно казалось ужасным - куда же с таким лицом прижаться к груди чужого человека.
Еще в Дмитров он писал мне: "...Вы приучили меня ожидать ваших посланий. Возвращаясь домой, я смотрю, нет ли в щели двери моей комнаты вашего письма. Рассказ Муратова, который я вам читал... и написан изящно, и обнаруживает тонкость и образованность автора... но его переживания остаются нам чуждыми. Ваши же писания как раз отличаются преобладанием подлинных переживаний. В этом их ценность. Когда вы пишете, вы передаете бумаге свои настроения и как бы освобождаетесь от охватившего вас состояния. Никаких больших претензий в них нет, и это хорошо. Что же касается вашего, быть может, единственного читателя, то он охотно читает ваши произведения, тем более, что в них трудно иногда отделить повествование от текста письма... Что касается ваших тяжелых настроений и сознания своей недостаточности, то я сказал бы, что ведь важна не степень развития или образованности, а то - является ли человек застывшим или живым существом. Люди, жаждущие знаний, всегда интересны, на какой бы степени развития они не стояли".
В письме было много о прочитанной книге, о концерте, с которого только что вернулся. Стояло 11 ч. 45 м. Странно, ему хотелось писать, когда полагалось спать! Это был человек крайне сдержанный и замкнутый. Такая потребность писать ночью, быть может, для другой, более здоровой женщины могла бы значить расположение или больше - я не решилась принять это на свой счет.
Сидели на лавочке, говорили немного. И только в трамвае, когда показалась моя остановка, я сняла перчатку и протянула ему руку. "Мне жаль, что я вас не увижу". - "Вы меня балуете". Он взял мою руку и последние несколько метров, которые пробегал трамвай, он крепко сжимал эту бледную, худую руку. Неужели я так и не услышу из этих прекрасных губ, которые меня так влекут, одно коротенькое слово, одно единственное слово, о котором я так грустила всю жизнь.
Письмо кончалось подписью А.Ву. Как это надо было читать? Сокращенно: Альфред Вульфграм или "a vous" - ваш...? Конечно, это простое совпадение. Ваш ... вероятно, он сам не заметил, а может быть, совершенно не знает французского языка... Фред!.. Без конца в голове повторялось это короткое имя.
Олик лежал с бронхитом. Ребят и себя я лечила уже с год гомеопатией, и потому они не залеживались. Но все-таки надо было его немного подержать в постели. К тому же мама была принципиально против и не хотела давать ему лекарств. А в Дмитрове жили два других мальчика. На что же поезда. Душа уходит в пятки от страха, когда я шла в час ночи пустырем: только для того, чтобы, сделав мальчуганам необходимое, уехать на другой день. Люлюшка страшно плакал, ежеминутно. Яша не считал нужным уделять ему время. Тетка говорила, что мальчики ее не слушаются, и не касалась их. Они были одни, ели в столовой. Мне необходимо было вернуться к Олику.
Вечером перед зеркалом, раньше, чем выйти на телефон, стояла женщина. На ней было рябиновое платье, совершенно гладкое, с короткими рукавами. Волосы гладко зачесаны, чуть прикрывали кончики ушей, а за ушами были заложены в два клубочка. Большой лоб, карие глаза - лицо спокойное - мне эта женщина понравилась - было ярко, но просто и спокойно. Руки мои совсем не были костлявые и даже не худые особенно. Неужели женщина в рябиновом платье была я? Может быть, Рэ увидит - ему будет приятно. Но Рэ в телефон не был любезен. "Куда, зачем встречи? Так часто? Куда такая спешка?" - "Я скоро уезжаю, в санаторий. Быть может, на Кавказ - поедемте? Будем гулять по пляжу, лежать на солнце". - "Купаться вместе, гулять... А еще что вы обещаете?" - Последние слова глухим грудным голосом, в саму трубку. Тут же, на месте, я умерла. Почувствовала, как пошатнулась. "Хорошо есть в санатории, гулять... я не знаю... что же еще в санатории..." Молчание и у него, и у меня. "Здесь хотят говорить по телефону... Очень часто... А? Что?.." Я повесила трубку. Отчего я не уверена в себе? Отчего не могу представить, что РЭ может полюбить меня. Сегодня не увижу - значит, так надо, так он хочет; буду дисциплинироваться. Женщина в рябиновом платье с великой грустью отошла от телефонной будки, и медленно пошла домой.
Куда же делись слова? Отчего же мое перо, послушное мне до сих пор, не может написать, как чудно горела во мне любовь к этому человеку! Сколько чудных часов взором на площадь, взором на эту фигуру, провела я в его комнате. Почемутакое послушное перо не напишет всего этого?
Но раньше о мальчике, о синеглазом эльфе - Люлюше. В Москве была выставка детского рисунка. 14 стран было представлено на ней. Рисунки советских детей были богаче и живее. Они отражали живую жизнь, кипящую, нарождающуюся. Еще подходя к музею б/Александра III-го Люлюша остановился перед портиком. Его поразили колонны. "Мама, как красиво". На лестнице тоже - глаза блестели, бегали во все стороны, по образцам древнегреческого искусства. Я не чувствовала симпатию к Греции, да и вообще цель была выставка. У картин Люлюша останавливался, рассматривая каждую в отдельности. Его пленяли то краски, то грандиозность постройки фабрик и кранов. Красная армия его всего поглотила. Он отличил статичность в движении. Спасение челюскинцев его поразило в одной из картин своим несоответствием. У иностранных ребят его внимание ослабло - отчасти утомился, отчасти темы их были далеки ему. Сказки я избегала, и все эти бабы Яги не удовлетворили его - "их же нет, а с чего же рисуют?" - был его вопрос. Птички и цветы, прекрасно исполненные, его совсем не затронули.
РЭ дал мне Репина, написанную Грабарем. Я прочла с огромным удовольствием и отправилась в Третьяковку. Со мною был маленький живой спутник, синеглазый эльф. Моя цель была - Репин, но до него проходить пришлось через залы. Люлюшка горел. Что могла я дать ему? "Смотри, вот раньше рисовали все царей. Вон царенок разодетый. Портреты могли заказывать только богачи". У картины Иванова я обратила его внимание на множество подготовительных этюдов. "Теперь смотри: у богатых людей стало меньше денег, и вкусы у всех тоже переменились, захотелось посмотреть, как живет народ. Стали писать сцены из народной жизни. Теперь уже стали писать нищих. И портреты стали писать с самых обыкновенных людей. Вот смотри на портреты Репина - сколько их, и все разные". Репину была отведена целая комната. Меня пленил "Отдых", где изображена в вишневых тонах его жена в кресле, уснувшая. На этом я закончила свою бедную лекцию о "политике" у картин великих мастеров... Душа была до того опустошена, что я сама не чувствовала красоты, а только интерес... Я жалела ребенка, что он получил так мало... Но все же раньше, чем уйти, я пробежала по залам Сомова, Борисова-Мусатова, Грабаря и Серова. Побыла в гостях у "Дамы в Синем" - ее руки - что за руки!.. а вечером я была у РЭ. Был одиннадцатый час вечера. Мы сидели у стола. Разговор что-то не клеился. Кто-то за стеной кричал нарочно: "Фредька, Фредик, Фредюся!.." - "Кто-то вас дразнит!" - сказала я. Голос звавшей был молод - пусть, я ведь предполагала, что с кем-то он живет. Не монах же он был. Меня это ничуть не трогало. Горела лампочка под абажуром. Он разложил передо мной Сомова, Анну Ахматову, Гогена, Якунччикову и много других интересных книг. Его голос был весел, глаза оживлены. Через стол он протянул руку к моей руке, лежавшей на книге, легким пожатием потянул руку к себе. "Ал.Ф., не надо. Я прекрасно себя чувствую". - "Прекрасно чувствуете? Отчего?"
- "Мне все здесь приятно. Здесь везде ваша аура". - "А где же не прекрасно?" - "Где-нибудь в театре, где много народа. Там я себя чувствую подавленной, растерянной"... рука отпустила мою руку... На лице улыбка, такая милая...
Когда я поднималась по лестнице, он уже ждал меня на своей площадке. В полумраке плохо освещенной площадки он, здороваясь, поцеловал мою руку. Так давно, давно, прощаясь как-то, он тоже целовал так же руку... Это было обычное, принятое, но он не любил этого, и поцелуй его значил больше обычного...
Вошла Ольга Митрофановна. Как и всегда, странно она повела себя. "Я сейчас уйду, я на минутку". - "Что же вы?" - "Так мне надо". - "Ольга Митрофановна, - сказала я, - поедемте завтра в Дмитров". - "В другой раз, Ольга Владимировна". Перед этим она в выходной была у меня. Мы ходили в овраг лежать. Я радовалась, что она отдыхала, чувствовала себя хорошо. После смерти мужа она находилась в очень удрученном состоянии. Сидеть О.М. не стала и ушла, мне было грустно, что, быть может, я прибавила боли в ее душу. Я осталась сидеть. И опять глаза пробегали Сомовские страницы и стихи Анны Ахматовой. Вышли вместе. Пройдя немного Поварской, он подсунул свою руку под мою. Только он умел это делать так, едва уловимо. "Как приятно мне вспоминать про театр, когда вы вся так прижались ко мне, так крепко приласкались... Такое чувство наполняет бодрящее, свежее, такое легкое чувство поднимается при воспоминании... Моя Ольга"...
- "И мне приятно"... - "Моя Ольга... Мне хочется, чтобы вы называли меня - моя кошечка! Ну не все ли равно, как поназывать! Моя Мурка - я так хочу вас называть". Он улыбался. Это был ответ на мои неоднократные просьбы сказать, каким именем он хотел бы, чтобы я его называла.
Он шутил. "Ну вас!" - "Ну вот видите - не все ли равно, какое имя! Моя Ольга, и мне приятно..." И голос его вибрировал на влажных нотках, голова склонялась в мою сторону, и крепко, крепко рука держала мою руку. На дворе у парадного долго стоял. "Знаете, давайте никогда больше не увидимся, я буду писать вам письма от лица какой-нибудь картины. Как хороши мои руки. Как красива я. Буду описывать свои туалеты - шелка, кружева... Постоянно буду менять эпохи и стили. Когда вы со мною случайно встретитесь, вы поклонитесь издали, не подходите..." - "А я буду отвечать, как я вас люблю, как я целую вашу грудь, вас... всю вас буду целовать..." - "Ну, конечно..." Если бы это могло быть. "Так будем писать и распалять себя". Я не поняла, почему распалять - надо быть сдержаннее... Опять стояли, поговорили, он не шел, и я в перерыве разговоров шептала: "Так жаль уходить от вас..." Мне было ответом: "Что же делать, ведь надо... что же делать?"
На другой день вечером мы ехали на трамвае в Фили. Давка была обычная. Толкались, давили друг друга. Рука Рэ обвилась вокруг талии, только он умел так оберегать и поддерживать. Когда посвободнело, мне удалось сесть у окна. Рэ наклонился, высунул голову в окно. Его лицо было совсем близко возле моего. Его руки были тоже близко. Альфред, хотела я сказать, как близко ваше лицо!.. но не сказала. Дорожкой шли лесом к обрыву над Москва-рекой. Закат погас, и на низком противоположном берегу одни за одним зажигались огни. Река блестела, плескались лодки. Воздух был немного влажен, и пел соловей, сочно и радостно. Пароходов не оказалось. РЭ был недоволен - прогулка не удалась. Меня лично не трогало: ехали ли мы на пароходе или сидели над обрывом над Москва-рекой - РЭ был со мной! Ему не по себе было. Он стал вял. Когда шли обратно аллейкой и присели на лавочку, закрыл глаза от усталости. Я говорила о себе, о том, как жутко вспомнить аборты, говорила о письме одной тетиной знакомой, в котором та писала о любви... Слушал ли РЭ? В трамвае сидели друг против друга у окна. Лицо его было склонено на руку, пальцы прикрывали закрытые глаза, нижняя часть лица была хорошо освещена, и губы были близко во всей своей красоте и привлекательности. (Далее о своих чувствах). Может быть, я слишком неуверена? Может быть, эту неуверенность рождает мещанство, которым я пропитана? "Слушайте, если бы вы были мне настоящий друг, вы бы говорили: О.В., вот это нехорошо, это плохо! Я же вся пропитана мещанством"... "А я вам не настоящий друг", - голос был шутливый, столько теплых нот слышалось в этих жестоких словах. Лицо озарилось улыбкой, такой чудной, что все мои страхи прошли. Но сейчас же рука опять закрыла глаза, а трамвай мчал, и ближе была минута разлуки. Без всякой интимности мы подали друг другу руки, и я села в трамвай по направлению к дому.
На другой день в телефон был ясный голос: "Я был весь день дома, но после обеда поеду". - "А я хотела позвать поехать в Останкино". - "Нет, сегодня с вами не поеду"...
А мне хотелось любви этого человека... Приму какой есть, но боюсь, что жизнь потеряет смысл. Если решу, чтолюбви не получу, - такое знакомство отклоняю... Дать своим детям мещанскую обстановку - пусть без меня, не на моих глазах... Всю жизнь гнаться за любовью - теперь искать другую привязанность поздно... Поехала к Ольге Митр., дома не застала... Она человек культурный, может быть, вдохнет в меня часть культурности и остановит от страшного дела... Хочу жить!
Безумно люблю жизнь, но так, как она дается - не беру...
О боюсь колес поезда... хочу жить, хочу жить!.. Жить!..
Поездки в Москву плохо отозвались на моей психике -
вспоминалась Анна Каренина, колеса поезда, свечка... ... Колеса тянули меня... Детей приходилось забирать с собой. Тетка Нины Разумовой не хотела оставаться с нами, в этом отношении ее помощь была мне очень нужна. Но она положительно отказывалась от этого, а если мне удалось раза два все-таки оставить детей, то она извела все продукты, Яша брал кроме того обеды в столовой для них, и все вышло вверх дном. Жила тетка у меня на всем готовом, кроме сахара мы с ней все делили, но она не считала себя обязанной помочь мне. Дети, приезжая в Москву, разбалтывались, но мне приходилось по многим вопросам приезжать самой и приходилось тащить детей. Были у них длинные белые брюки, белые туфли и матроски, и такими нарядными я их везла. Этот костюм особенно шел Олегу, его крупным выпуклым чертам и крепкой шее. Люлюшка казался слишком тоненьким. В Москве они переодевались и бегали во дворе, как беспризорники. Было жаль их, но сил на них не хватало... Болела нога, она деревенела, ломило весь таз - скоро, скоро... неужели костыли? Жить! Жить!.. Хотелось учиться, читать, понять! Хотелось создать детям обстановку лучшую, чем я росла, лишенную мещанства - как?.. (жупел мещанства мучает О.В. всю жизнь - Н.М.).
Психика моя была в опасности. От телефона я метнулась к Ольге Митрофановне. Этобыл человек культурный, мне не хотелось лезть в болото обратно, я могла почерпнуть у нее нужные знания. Передо мной была страдавшая женщина - я могла отвлечь ее внимание своими переживаниями. Советов я не могла ей дать, я сама в них нуждалась, но отвлечь мысли могла. Ее я не застала дома и написала ей отчаянную записку. На другой день она была у меня. Я говорила, говорила, и мир спускался ко мне в душу...
Могила Вячеслава Егорьева на Донском кладбище рядом с бабушкиной была в запустении. Бабушкину еще иногда поддерживала я, когда были деньги. Лично для себя я почти ничего не делала, и если были такие деньги, которые могли бы пойти на меня, я их употребляла иногда на уход за могилкой. Запущенный холмик остался от вячеслава, но у мамы остались его "Свирель стихи, перевод с китайского: "Свирель Китая". 20 лет Китая" лежала эта книга, но когда я принесла ее к РЭ, стихи ожили, и дивной красотой пахнуло на нас. Он был в восторге. Он читал, и его холодные глаза оживились. Женщина рвала цветы персика, ее красота не уступала этим цветам. "Это о вас", - сказал он, как будто между прочим. Старик увидел на другом берегу красавицу, сел в лодку и поплыл, но быстрое течение реки было сильнее его сил, и он понял, что не доплывет. "Это совсем как я"... Я ничего не ответила, до того мне было хорошо! Э-э-х!..
На Саки папа достал путевку мне, а Игорю в Евпаторию. Пришлось срочно поехать в Дмитров, нанять женщину детям, оставлять их в Москве без присмотра во дворе я не хотела, Яша дома не ночевал... Но "Свирель Китая" еще так звучала в душе, что я даже не огорчилась - он жил с какой-то учительницей...
Перед отъездом не удалось повидать РЭ. Настроение изменилось, и такой я уехала. В Саках нога не поправилась... Мой сероглазый мальчик приехал, когда я уже кончила лечение. Я встречала его и тех двух. Я выписала всех троих. Их везла мама. Игорь уехал в санаторий, и мы устроились на полигоне. О РЭ я продолжала тосковать, писала ему, он мало.
Милый РЭ...
...Из поездки моей ничего не вышло, да я и знала, что с плохим настроением лучше не ездить, но что могла сделать я? Не было никакой возможности повидать Вас - и пришлось ехать... Давно хочу описать Евпаторию, да боюсь, что опишу ее лишь отрицательные стороны. Между прочим, первого кого я встретила в Саках, это был Яков Михайлович, поклонник Ольги красивой. Он ждал снова ее, но она почему-то не приехала. И вообразите, кого встретила я здесь? - того омерзительного типа, который привязался ко мне на пляже, только теперь он был хорошо одет, в белых брюках и голубой майке. На голове был белый картуз и ... те же черные очки. По странному совпадению он обедает в той же столовой, что и мы.
Одиннадцать лет тому назад я была в Евпатории, с тех пор не прибавилось ничего, как будто эти одиннадцать лет не коснулись ее... Если подъезжать к Евпатории с моря, бросается в глаза игрушечная красота домиков, издали утопающих шапках зелени. (Описывает город, городской трамвай, окружающую степь). Мама пошла на поиски жилья, а с детьми я направилась в дамскую комнату, но как только отошел трамвай, закрыли газетный киоск, буфет и дамскую, выперев меня в коридор. Пришлось Игорю тащить все в коридор и сидеть нам на вещах. Наконец, устроились, перевезли вещи, отмыли детей от вагонной грязи и зажили. (Дальнейшее описание города). Евпатория делится на три части: Старый город, Новый и Дачная. (Одного не поняла: "Здесь помещаются все ЗВК, в которых как и в Москве ничего нет"...).
Вчера положила Игоря в НИИОЗиП. Он не хотел, пришлось насильно... Глубина моего горя неизмерима. Игорь даже не простился - он еще мал и не понимает, что я делаю это потому, что хочу ему помочь. Сегодня справлялась о нем - говорят - "ничего". Вечером две маленькие обезьянки уже спали, я писала РЭ.
"Утро. Солнце начинает припекать, но в воздухе еще чувствуется свежесть..." (опускаю). Мне было 16 лет, когда я, придя из леса, записала эти строки.
Сегодня, проходя мимо вашего дома в 4 часа дня, я долго смотрела на окна - направо и налево были открыты фортки, ваше окно было мрачно. Я окончательно поперепутала все и решила, что вас нет дома. Придя домой, я не записала в свой дневник впечатлений и желаний, а решила вечером написать вам письмо - долго ли умеючи!
Пробуду здесь до первого и постараюсь дольше не приезжать. Как друг вы не даете мне ничего, - вот причина моего пассивного отношения к телефонным звонкам и встречам. - В данный момент я нуждаюсь в большой хорошей дружбе, больше чем когда-либо - все остальное от меня далеко. Моему ребенку плохо, не мне лично, а моему ребенку, и ничьи ласки не заполнят эту сторону моих страданий.
Ежедневно бываю на площади. Вчера горели огни в двух соседних окнах, у вас было темно. Если чувствуете себя моим другом - черкните - это единственная форма отношений, которую я так ищу теперь и которая является мерилом людей независимо от пола, пока моему мальчику не станет лучше. Все мысли, остающиеся от ребенка, все эти мысли о вас, о встрече, о письме, но нужно ли это вам?
Захотите ли? Сумеете ли? черкнуть несколько дружеских слов. Нужно ли вам свидание? встреча? Быть может, соскучились по моим "живым" глазам? Тогда звонила вечером, как обещала в письме, с вокзала, с почты - не было дома. В голове много мыслей, но сильнее всех желание вашего хорошего отношения ко мне. С приветом и грустью. Ваша Оль.
(Обращение, видимо, латинскими буквами, потому что их машинистка не распознавала, остался только восклицательный знак). Почему от вас ни слуху, ни духу? Где вы и что вы? Надеюсь, все благополучно и вы все здоровы? 26 похоронили бедную тетю Зину. Ужасно жаль ее. Так грустно думать, что ее больше нет на свете и не увидишь ее. Она была верным другом, и удивительна была ее готовность всем все помочь. Было много людей на похоронах, много цветов, и многие плакали. Почему-то казалось, что Сергей Иванович уйдет раньше, а вот пойдите же, ее уже нет. Хворала она всего три дня. У нее как-то вдруг заболело все - голова, руки, ноги, спина - она не могла встать. Были три доктора, последний 23-го. Ей несколько раз вспрыскивали камфору, но она все слабела и теряла пульс и, наконец, ночью скончалась, по-видимому, устало сердце. На похоронах был папа - очень мил и любезен, шел пешком до самого кладбища. Ваш Яша тоже был, кроме того, была Наташа. Я в большой печали. Все еще так живо после смерти Ани, что особенно больно и тяжело. Может быть, им лучше, но вероятно это о себе жалеешь, что лишилась их. Как жаль, так вы далеко, недостает вас очень... Ваша тетя Катя".
Итак, тетя Зина Ягужинская умерла - мое первое впечатление о Москве... Миша маленький у рояля, Колька со своей электромашиной, полуслепой дядя Сережа, да никчемный Колька остались вдвоем. Миша и Володя давно женаты, но бездетны. Вот Иваново и ... ничего нет, одни воспоминания! А море расстилало свою беспредельную гладь... Тети Зины нет... Ушла песчинка, но именно эта песчинка была дорога и нужна...
Неужели мне так хорошо у моря и мне не откупятся эти дни? Голые мальчуганы на песке, то в море. Олюнька каждый день боится моря, долго не идет, но как войдет - не дозовешься.
Я не придерживаюсь никакого особенного режима, не дрожала, что лишние 5-10 мин. ребятки пробудут в воде или на солнце. Оба они были здоровые, хорошо закаленные, не боялись ни мокрых ног, ни сырости, ни ветра. Одевались они очень легко, следили сами за теплом этим. Я приучила их сознательно относиться к погоде и закалила их детские тельца. Я сама любила до забвения солнце, море, природу и не мешала возможности ребят пользоваться всем этим. Конечно, как всегда, у меня был режим. Мама, жившая со мной, много вносила перебоев в него, но в основном мне удавалось его поддерживать. Мы занимали прекрасную угловую комнату с балконом на набережную и город, в два окна кроме того. Море было не перед глазами, но его было видно даже из окон. Окна выходили на купол старого собора в старом городе, на запад, и заходящее солнце медным шаром спускалось за него, пронизывая его разноцветные стекла насквозь и разноцветными лучами бросая отблеск на наш балкон. Птицы и птички стаями носились вокруг креста, крича в предвечернем полете.
Мы вставали в восьмом часу. Мама на привезенной с собой керосинке варила кофе, а я занималась налаживанием умывания детей, уборкой ими комнаты и приготовлением на стол. Обычно к скудному кофе подавались помидоры с луком, и уплетались всеми с величайшим аппетитом. Половину прожитого в Евпатории времени дети провели дома, потом их пришлось отдать в детский сад полигона, так как денег было мало и это стоило дешевле намного. Пока дети были дома, после кофе они бежали играть на большую каменную террасу, прямо выступавшую над морем, а у меня всегда находилось кое-что из стирки или письма, или починка. Часам к одиннадцати я забирала своих мальчуганов, и мы шли к морю. Я устраивала себе из палок и простыни шалаш, дети забирались в него, снова фигурировали помидоры и черный хлеб. Мода на купальные костюмы прошла, и я страшно была рада, что можно было растянуться на горячем песке в трусиках и узеньком вязаном бюстгальтере. Забравшись до половины под навес, я принималась за чтение детям. Люлюше мне удалось собрать кое-какую библиотеку, и он готов был сидеть часами и слушать. С Олюнькой было много хуже. Его не интересовало Люлюшино чтение, да и вообще его было трудно усадить надолго. Мне хотелось устроить детям нечто вроде воздушной ванны и завтрак. С час мне это удавалось. Хотелось самой полежать покойно, отдохнуть, насладиться этим легким плеском моря, ласкающим теплом солнца. Но нельзя было выпустить ребяток из поля зрения, и когда, наконец, я разрешала им бежать к морю и на солнце, мне все же приходилось постоянно следить, где они. Я так любилаэто полное бездействие под палящими лучами, но... я любила больше всего этого своих белоголовых мальчуганов, и полежать спокойно мне не приходилось. Зато я радовалась их сияющим глазкам, их смеющимся розовым ротикам и влажным от морской воды смуглым телам. В час начиналось последнее купание и сборы к обеду. столовую открывали в два, но мы немного ожидали на веранде. Мама приходила к этому времени. Утром она любила бродить по городу или по устройству наших дел. После обеда шли домой на мертвый час, и все четверо часа на полтора здорово засыпали, потом пили чай, после чая мы с мамой одевали платья вместо сарафанов, детишки почти всегда оставались в трусиках и босиком, и только очень редко я им одевала матросские брюки и блузы, и мы все шли на набережную, мы с мамой посидеть на лавочке с газеткой, я чаще с работой, а мальчики бегали или пускали лодку, снова забираясь в море. А в половине восьмого ужин и спать. Вечерние развлечения меня не прельщали. Если я не ложилась с детьми спать, то только чтобы написать письмо. Сон клонил мои глаза. Иногда после мертвого часа ездили на лиман, но ветры делали воздух холодным, и я мерзла.
Так шли мои дни в Евпатории. Папа бедный слал деньги. Яша был скуп на них, за все три месяца моего отъезда он прислал 250 р., скуп на письма, да я так была полна РЭ, что Яшино молчание к счастью мало меня трогало, а неизбалованность мальчиков делала всякую пищу приятной. Больше всех страдала мама. Она любила и мороженое, и сладенькое, и фрукты. На четверых не было возможности всего купить, и ей приходилось сильно жаться. Прожили мы за 6 недель с дорогой и со всем - всего 600 р. Это было больше чем мало, но мы получили все и были веселы и довольны.
Мой сероглазый мальчуган (Игорь) на этот раз съездил менее удачно, чем в прошлом году. Прибавил он так же сильно, вырос, загорел, но раздраженность его не уменьшилась. В санатории вышли неприятности, и мне следовало бы взять его раньше срока - если бы знать, что надо делать?! - хотела сделать лучше... Бабушка уехала немного раньше, а через несколько дней и мы двинулись в Москву.
О-о-о!.. У-у-у!..
Когда человек попадает в пустыню, он наверно воет так. О-о-о!.. Этим криком нельзя выразить человеческое чувство - это крик зверя. Это сплошной вой, бессмысленный, не просящий о помощи, ибо пустыня мертва, это просто крик сидящего в человеке зверя, вой в заведомо безнадежной тоске!..
О-о-о!.. О-о-о!..
Это было пятнадцать лет тому назад... Скатерть, что постлана на столе, на которой я пишу сейчас, была свидетельницей того, что было тогда. Красная кустарная скатерть в синюю клетку, с узкой белой полоской на кайме. Тогда эта скатерть украшала такой же обеденный стол. И так же у стола сидели мужчина и женщина. Тот, кто сидел тогда, "уже" не хотел жить с этой женщиной. Тот, кто сидит теперь, "еще" не хочет жить с этой женщиной.
О-о-о!.. О-о-о!..
Я даже не мечтаю, я даже не думаю! Обычно мои увлечения начинаются с мечтаний. Очень редко делаются попытки к сближению, но мечты охватывают меня довольно сильно, и долго я живу в их власти. Я даже не думаю! Надо быть без головы, чтобы вообразить, что человек холостой (жена уехала от него больше шести лет с сыном, кажется, за границу), человек, привыкший к одиночеству и известным условиям, повесит себе на шею троих ребят и женщину без ног!!!.. И как странно - лета совпадают в точности до соседнего месяца. Тому, кто сидел тогда у стола, читая книгу, теперь так же как и этому 42 года. Женщина работает, он читает газету - так теперь... О-о-о!.. У-у-у...
В пустыне некому кричать, но человек криччит в предсмертной агонии. О-о-о!..
Пятнадцать лет тому назад мужчина спал в той же комнате, что и женщина, и не трогал ее; и теперь мужчина спал в той же комнате, и не приходило ни ему, ни ей в голову, что он может тронуть ее. Ей этого не было нужно, как тогда. Тогда в ней еще не проснулась женщина, теперь женщина, утомленная горем, спала. О-о-о!..
Кто же был этот мужчина, который жил и не волновал и не волновался, и как вышло такое положение, что чужие люди жили вместе и снова должны были разойтись в разные стороны?
Хорошенькая квартирка на Водопроводной ул. в саду с березами и вишневыми деревьями, с арочной голубой задернутой занавеской ушла в вечность... Дом купили, и нас выселили немного выше, на гору, между городом и селом Подлипечье. Была большая неуютная комната с печкой посередине, с окнами на пустырь, за которым стояла красная каменная школа, служившая когда-то нам приютом. Голубая занавеска отделила кое-как спальню от столовой. Игорь получил уголок за печкой, тоже отделенный занавеской, и комната превратилась в квартиру. В кухне за перегородкой жил немец, жилец, обрусевший, работавший в Канале. Его скромный образ жизни, его наружность привлекли мое внимание, но сблизиться с ним никак не удавалось, так как он очень сторонился.
Как случилось, что он перешел ко мне в комнату - сама не пойму. Ему было холодно в кухне, а по случаю болезни Яши мы все перебрались в Москву, и немец согласился пожить в моей пустой комнате. Он оказался хорошим товарищем, и когда я 1.IV вернулась в Дмитров и попросила его до приезда Яши пожить еще, он согласился.
Игорь и Руслан были со мной, и мне это было гарантией, да и вообще я ни минуты не сомневалась в порядочности немца. При моей влюбчивости нравился ли он мне? Я даже не морочила себе голову такимимыслями - трое ребят, да больная нога, а может быть это и создало между нами такие хорошие и дружеские отношения. Он спал за печкой, за голубой занавеской, а я у стены с красной скатертью - так спала я пятнадцать лет тому назад - на диване у стены, а Митя за перегородкой на кровати. Свидетельница скатерть - мне казалось, что глядя своими клетками на меня, она, молчаливая, немая, вздыхала неслышно.
О-о-о!..
Немец был очень удобен в общежитии. Голубой занавески немного не хватало, чтобы закрыть все пространство до печки. Я прибавила большую парусину. Но забираясь в свою половину спать, он не разводил разные антимонии и не заделывал все щелочки - задергивал парусину, зачастую доходившую до половины прохода, и начинал укладываться. Я слышала, как он снимал свои ботинки, но эти шорохи не будили во мне желаний или хотя бы простого любопытства, и я, подходя к буфету,не бросала взгляда за парусину. Был ли он настолько порядочен, что самому ему не приходили такие мысли в голову, или он был уверен в моей благонадежности - меня это очень интересовало. Утром он подходил к зеркалу, и в просвет мелькала его белая рубашка - что же! У иностранцев принято ходить при чужих без пиджака, да при современных условиях было бы стеснительно иначе. Такое простое и порядочное отношение располагало к нему и делало его присутствие приятным и легким. Если мне удастся пережить эти тяжелые для меня дни, они будут скрашены воспоминанием о немце. Его элегантная высокая фигура врезалась в мою память. Вот он стучит в дверь, входит, вешает шубу и шапку и опускается в венское кресло. Он перекидывается несколькими словами или участливо выслушивает мои горести и углубляется в чтение газет. Я чиню, шью, бесконечное количество починки. Дети спят - немец приходит не раньше половины двенадцатого - у него день распределен на две части: вечернюю и дневную службу. Он заходит в столовую ужинать, обедать и завтракать. Даже умывается он в парикмахерской, чтобы не затруднять меня с водой. К его приходу все уже тихо и убрано, только передо мной рабочая корзинка, да в его руках шуршит газета. Скоро вернется Яша, и немец уйдет в свою отгородку за кухонной печкой. Мне жутко - мне хотелось бы, чтобы эта фигура, всегда вот так склонив голову, вечера проводила со мной... О-о-о... Разве у меня две головы, чтобы в другую забиралась такая дикая фантазия, такой нелепый абсурд!
Звали его так хорошо. Валентин. Валя... Я иногда в шутку называла его Валюша Леонидович, но он никак на это не реагировал. Его серые глаза были всегда сосредоточенно устремлены на собеседника. Эти глаза почти никогда не улыбались. Что он, перенес ли горе? Жизненный тонус его был всегда понижен. Сидел он спокойно, читал, иногда до часу. "С вашего разрешения, если позволоте, я пойду спать", - говорил он шутливо, складывая газету.
Работа вдруг утомляла меня, делалась неспешной. Я вешала тоже ситцевую занавеску, забиралась под нее, и сон спускался. Этот человек невольно помог мне перенести то огромное горе, которое на меня свалилось. А свалилось на меня не маленькое или не одно, а в многообразии, касаясь разных лиц, близких мне, а что было больнее и тяжелее, я еще не могла разобрать.
"Ольга Владимировна, я совершенно пьян. Я чувствую себя совершенно опьяненным". Эти слова говорились просто и спокойно человеком, который, наклонившись над столом, просматривал лежащую на столе газету. Ни в движении, ни в голосе, ни в упиравшейся в стол руке не было ни малейшего признака опьянения. Мне нравилась эта красивая рука. Меня пьянил запах, меня. "Можете себе представить, я пьян, с вашего разрешения я пойду и прилягу". И снова ни одной расхлябанности, ни одного неуверенного движения. "В чем же выражается, что вы пьяны?" - "Кружится голова, ужасно кружится". - "Но по вас это совсем не видно, Валюша Леонидович. Ваши глаза немного оживились, покажите ваши глаза". Он поднял голову, посмотрел на меня - веселые серосиние круглые глаза оживлены против обыкновения. Лично мне они не улыбнулись приветом. У меня кружилась голова. Вся комната была наполнена запахом этого человека. Он полнил меня... но у меня же не было второй головы, чтобы мечтать даже об этом человеке, чтобы искать в его улыбке себе привет, у меня была на плечах одна дурная голова, но эта голова твердо знала цену себе - я не представляла соблазнительную женщину для него, я не обладала ни внешностью, ни веселостью, а содержание мужчинам не было низачем нужно. Этому человеку было 42 года, был он высок, статен, холен, был красив, а кто была я? Мне он был хорошим товарищем в беде, и за эту его необычайную порядочность я его любила и уважала. Он говорил, что любил выпить, вот теперь он был пьян, но ни в чем, кроме оживленных глаз, этого не было видно. Когда я ловила себя на мысли, что я думаю о нем, я спокойно могла отогнать эту мысль - так хорошо я понимала, что он мне только мимолетный случайный знакомый, и я для него ничто.
Последняя страница тетради, последний вечер с Валюшей. В первый раз я не обольщала себя, первый раз не мечтала и не строила планов. Научный рентгенолог, профессор КУБУ мог покрывать свои щеки моими руками и целовать мой лоб и глаза. Для меня это было неожиданно, но мечтать об этом было возможно, ведь было же это! После, правда, я не пошла больше в КУБУ, хорошо, что вылечилась. Могла же я мечтать о (семь шифрованных знаков), если тот, так отчего же не этот? И только о Валюше, с которым я прожила в одной комнате месяц, только о нем я не думала ничего, так как мне казалось, что я не для него. Мне казалось здесь все так безнадежно, что нечего было и обольщать себя. Я не скажу даже, чтобы меня к нему влекло или бы от него исходило такое же обаяние, как от Рэ - нет! Я слишком реально была с Валюшей, и мне он нравился всем, но меня не влекло к нему. Прожить месяц в комнате... и ни разу не разволновался... Что же я за женщина! Куда же гожусь?! О чем мечтать такой женщине? РАзве есть надежда такой женщине когда-нибудь быть любимой? О-о-о-о... У-у-у...
Валюша говорил, что он любил выпить. Завтра после службы он сядет в поезд и поедет в Москву. Кто знает, не выйдет ли уже Яша, или вообще Валюша захочет уйти, и он так и ушел. Это был последний вечер, проведенный вместе. Он пришел в первом часу. На столе стояла четвертинка. Я не поставила даже селедку, не знала, - не отказался бы. Он где-то уже выпил. Вид был сонный, вялый, но остальное, как и всегда: вежлив и тверд на ногах. По тому, как стал вертеть стопочку с надписью, я поняла,ччто он выпьет, осмелела, принесла селедку и жареную картошку. Больше ничего я не могла дать, так как сумма моего оборота была немыслимо мала. Его голубые круглые глаза полузакрывались, это ему не шло, но смеялся, хотя говорил о вещах печальных. Вино делало его развязным на откровенность (sic). "В последний раз я катался со своим сыном в Покровском-Стрешневе на лодке. После этого он уехал. Я его больше никогда не видел... И вот уже шесть лет ничего о нем не знаю..." - "Не верю!" - "Уверяю вас, что ни одного письма на этот раз не прислала мне жена... Люди имеют в это время положение, семью, комнату, а я даже комнаты не имею, живу в чужой! Это в 43 года!" - "Вам надо жениться". - "Не могу. Я так любил свою жену, что не могу подобрать себе женщину... Я плыву по течению... Есть люди, которые плывут против течения, борются, я так не умею... Ваше здоровье!" Я тоже пила. Я ведь не хмелела, но на этот раз приятное головокружение чувствовалось в голове. Оба мальчика спали.
Стол был покрыт скатертью - синие и красные квадраты; с потолка спускалась лампа под большим абажуром; Валюша сидел осоловевший, совсем немного, я оживленная, вероятно, с блестящими глазами.
"Хотите, я вам скажу свои стихи? Теперь я не пишу, пишу, так прозу, но вот вы увидите мое писание!" - Да, да, пожалуйста! В самом деле, что вы пишете? Я так часто вижу вас за писанием".
"Прекрасное стихотворение". Я поборола в себе робость и продолжала:
Было половина третьего ночи. И так же, как и обычно, Валюша поднялся, задернул половину занавески и стал раздеваться. Ни одним словом, ни одним жестом он не выказал своего расположения ко мне. Я бы на его месте поцеловала бы руку той женщине, с которой, казалось, приятно был проведен вечер. Мне хотелось внимания, участия... мы были чужие.
Утром мне пришла мысль взглянуть на Валюшу. От буфета это было очень удобно. За месяц, беря самовар и посуду, я ни разу не перевела глаз в его сторону. Теперь взглянула. Он спал, подложив руку под щеку. Лицо было спокойно. Днем в перерыв он убрал свою постель к себе в комнату - кончено, ушел!.. После выходного он, значит, не вернется ко мне.
Начата 21 апреля 1935 г.
Игорь
Передо мной Груня Ефимовна. Ее черные кудряшки ореолом стоят вокруг головы. В 1931г. она заведовала диагноз школой-санаторией, когда учился там Игорь. Тогда она была просто Груня Ефимовна, теперь она - профессор Груня Сухарева. черные усики кудряшек торчат над ушами. Ефимовна Вся она, миниатюрная, в васильковом шелковом платье, спешит улизнуть от меня: "Я все передала лечащему врачу. Но я настойчиво останавливаю ее. По-видимому, она избегает разговора потому, что диагноз - "ее". "Она" установила этот диагноз, и мать спрашивает его. "Я знаю, я уже видела врача, но как считать, что все кончено, никакой нет надежды? Поставить крест на мальчике?.." - "Нет, форма мягкотекучая. Осложнено пубертатным периодом. Он будет труден в семье, но сохранит свою полноценность. Сейчас никакого умственного напряжения, никакой форсировки, пусть останется в классе. Он отстал, и догонять - это вам может обойтись дорого... Его надо беречь".
Все понятно. Мальчику 14 лет. Опора, надежда, тайная радость... - мальчик превратился в фарфоровую игрушку, в хрупкую статуэтку... Фарфоровый мальчик! Беречь, холить, следить! Никаких иллюзий о материальной и моральной поддержке. Еще двое маленьких, он должен был заменить им отца, добытчика! Фарфоровый мальчик - он превратился в игрушку, и беречь в первую очередь надо его самого.
За час до этого передо мной стояла Ксения Алексеевна Навлянская. Был час свидания родителей с детьми. Она обошла всех родителей и вызвала меня. В зале остался сидеть мальчик. Из полинявшего сатинового костюма выпирали длинные увесистые кисти рук, солидные ноги, широкие плечи. Серые глаза смотрели безжизненно вдаль.
Ксения Алексеевна проглотила "булавку", она еще не оссознала этого, она еще надеялась обнаружить ее во рту. Она еще произносила какие-то слова... слова эти относились к мальчику, сидящему в зале, СЛОВА ЭТИ НУЖНО БЫЛО СКАЗАТЬ МАТЕРИ ЭТОГО МАЛЬЧИКА.
Ксения Алексеевна не глотала булавки, но ее вид был точно такой, как если бы она подавилась ею... Разве за много лет работы в психоклинике она не привыкла говорить матерям, что их дети... и т.д.? Почему же мне было ей так трудно сказать о том, что мальчика надо брать, здесь они ему больше ничего не дадут, у них нет для этого возможностей, Они отсылали его в семью, где ему не было покоя.
Создать ему обстановку с больным вотчимом, братьями и моей больной ногой. Взять репетитора, когда хлеб, черный грубый хлеб забирал пятую часть жалования. Как же жить? Ксения Алексеевна говорила и сама не верила в то, что говорила, так как у нее были мои дневники, и домашние условия ей были хорошо знакомы...
Игорь собрал свои манатки, и мы поплелись домой. Он шел вялый, а я убитая... Нельзя учить, оставить в классе - это убивало меня больше, чем самый диагноз...
"Мамуся, милая, не вози меня на Канатчикову! Мамуся, я буду слушаться, все, все буду! Я не сумасшедший!.. И с детьми буду возиться, и спать их укладывать, и оставаться и учиться буду! Мамуся, прости. Все, все буду, только не вози меня на Канатчикову!.."
Лицо исказилось ужасом. Серые глаза выкатились, белокурые волосы взерошились, и казалось, встали дыбом. На шее налились жилы, а плечи, худенькие детские плечи вобрались в себя, руки прижались к детской слабенькой груди и только ладони, обернутые в мою сторону, две массивные широкие ладони пытались создать преграду между мной и им, да длинные ноги никак не могли подобраться под кровать, и мешались, и торчали, косолапя увесистыми ступнями. Мальчику еще не было 14 лет. Он обезумел. Но больше него обезумела я.
В большом зале бывшего Вдовьего дома, в катором умерла Анна Керн и мать художника Серова, давно уже не осталось вдов, а вселилось туда Психиатрическое заведение "Охрана материнства, младенчества и подростков". Все это было при Научном Психоневрологическом Институте. Передо мною стояла заведующая этим отделом Охраны Зоя Артемьевна.
"Скажите, стоит ли отдавать его к Вам? Не повлияет ли на него дурно психическое окружение?" - "Он будет самый трудный. У него два совершенно противоположных диагноза (она назвала их). В одном случае ему нужна жесточайшая дисциплина, в другом - предоставить самому себе - это можно выяснить только путем клинического наблюдения. Ваше дело, но вы должны понять, что я говорю..." - Два противоположных диагноза - нужно выяснить... значит, надо отдать... Игорь не хотел, протестовал. Контакт, установившийся в Евпатории между мной и им, рвался... Надо выяснить, м.б. можно облегчить его тяжелое состояние... Надо отдать... Это было полбеды. Беда ждала меня впереди!..
Во время приема Игорь сбежал, пришлось отложить до следующего дня. На первое свидание не вышел ни ко мне, ни к Яше, ни к дедушке, хотя через несколько дней захотел увидеть дедушку. Потом ему понравилось, и он был страшно потрясен, когда через две недели по самодурству дежурного врача его выписали без ведома заведующей, куратора и вообще неожиданно для всего персонала. И вот оставалась больница Кащенко, туда его брали, как мальчика "интересного" поего диагнозу, а он и оттуда ухитрился бежать тоже во время приема. Таких вещей с ним до тех пор не было. Такого непослушания он еще никогда не проявлял. Больница Кащенко расположена за Даниловской заставой в сосновом лесу. На горе, за мостом среди сосен детское отделение.
В новой шубе, только что перешитой из шубы Яшиного брата, Игорь бежит, увязая в снегу, ко рву. Обнаженные стволы сосен не могут скрыть его широкую длинную фигуру. Но мне не поспеть за ним. Куда же с больной ногой! И вот мы дома... Место, которое мы ждали полтора месяца, утеряно. В ушах слова "Два диагноза совершенно противоположных - ... это можнобудет установить только путем клинического наблюдения". Место будет утеряно - столько кандидатов...
Помочь Игорю перенести его переходный возраст, который проходит так тяжело... "Мамуся, я буду слушаться... Мамуся..." Воспользоваться этим, не отдавать!.. Если бы я верила в это: "я буду такой, как ты хочешь... я буду все, все"... - я знала, что он не может. Но самое страшное было то, что я не знала, м.б. действительно это есть перелом в его психике, и тогда действительно он будет относиться сознательно ко всему окружающему... Мне нужно было решить, и решить самой, без помощи кого-либо, решить участь своего ребенка - отдать или пожалеть и оставить? Отдать было не просто отдать, а учесть психику ребенка, как на него подействует мой отказ, оставить - не восстановит ли это его против меня, или наоборот, его 13-летнее сердце будет исполнено вечной памятью о маме доброй и любящей. Решить с моим ребенком - разум взял верх над чувствами, я отдавала его туда, чего он так боялся, я надеялась, что эти люди помогут мне облегчить участь мальчика. Мною руководила любовь большая, чем животного материнства. Ребенок не мог ее оценить, он замкнулся в себе, он вытряхнул меня из своего сердца. Я лишилась его любви ради того, чтобы ему было лучше. Быть может, в свое время он это оценит... (Примечание. Игорь не мог простить до конца. - Н.М.).
Куратором Игоря была некая Ксения Алексеевна Навлянская. Она производила крайне симпатичное впечатление. Я ей отдала все свои дневники, отметив места об Игоре. Читала ли она все или нет? "Вам пригодились они?" - "Да, мы ориентировались по ним". Было немного неприятно посвящать ее в мечты (шифр). О Рэ было не так почему-то неприятно. Но самое неприятное было в воплях моей души "люди, помогите мне" и т.д. Ну, да что! У всех жизнь по одному шаблону, надо выяснить состояние ребенка, какой может быть разговор обо мне!..
И вот через шесть недель я везла Игоря обратно. Можно было ехать в Дмитров. А не ехала я вот почему.
Каникулы были у ребят с первого января. За каникулы я решила во что бы то ни стало устроить его в клинику.
Обегала всех врачей, всех знакомых, которые смогли бы похлопотать за него. Ничего не выходило. Я, вероятно, не умела объяснить его состояние, а Внуков - то, что знал о нем, не находил достаточно интересным для клиники. Внуков также сильно (шифр). Но он почему-то был (шифр). 15-го кончались каникулы, но накануне папа пришел из университета среди дня и Папа свалился с брюшняком. Вот конец... Кому же придет в голову, и что в 60 с лишним лет такой истощенный как папа ... выживет! Мама продолжала бегать на службу, я от волнения каменела, дети не понимали, что заболел "кормилец" и любимый мною отец - шумели. Наталья по-прежнему где-то витала. Больной лежал два дня без ухода. Но на третий день I Мединститут, где папа был любимым профессором (военной кафедры), узнал о его болезни, и "скорая" увезла его. Ему была предоставлена отдельная палата с предложением маме жить, но она и не думала, да и вовсе не ходила, так что Наталья или я с больной ногой тащили папе ежедневно еду или какие-нибудь необходимые вещи, а тетя Дина, служившая в канцелярии Института, кормила его ежедневно, встречая нас с едой. Папа болен! Эта мысль жгла мой мозг. Игорь был еще дома, ехать в Дмитров я не могла, он ходил к дяде, Тарасу Федоровичу Сваричовскому и занимался с ним. Малыши оставались одни или гоняли по двору.
Я часами просиживала в передней, то ожидая посуду, то разговора с врачами. С папой К-ка была очень любезной, но он работал в ней, не хотел пользоваться предоставленными ему льготами. Папа болен!
Зима 1935 года с 15 началась безумная. Как только силы человека выдержали все, что произошло! Меня волновал Игорь. Он был угрюм, резок и нелюбезен. Его, очевидно, болезнь дедушки волновала тоже, но это волнение он прикрывал резкостью.
С бабушкой было много конфликтов. Наталья кричала, что он мало помогает. Мама жила своей жизнью - массажем, и даже была беспечна. А в доме был еще один человек, который был и болен, и для всех здоров. Яша. С ним творилось неладное. Часов до четырех он лежал в постели, после вставал, немного ел, и начинались танцы. Где только имелся патефон, Яша был уже там. Его родные - были за него очень рады. Чужие находили его страшно веселым. Приходил он домой много заполночь, и всегда от него несло водкой. И только одна я видела надвигающуюся катастрофу и молила, и просила в сотый раз в клинике взять его. Мне казалось, я схожу с ума от этого вечного напряжения, от вечной неожиданности того, что он выкинет! Надо мной зло смеялись, а ему все шептали, что жена его "оберегает", я была и тут одинока.
Игорь ждал тоже место в Кащенко, я болела за него, за Яшу, за отца, лежащего в жару, и двух малышей, взволнованных всей обстановкой. И вот, наконец, мои мольбы услыхали, и Яшу 21-го января я сдала в клинику. Я не верила, что могу немного вздохнуть, прийти в себя от этой "Маши у самовара" или "Черных глаз" патефона! Я выкладывала Лидии Романовне Лурье - Яшиному врачу - всю свою жизнь, не столько сс целью дать ей анамнез, а поделиться своим горем человеку, понявшему, что "он" больной. 10 дней я не ходила к нему, просиживая у папы, так было особенно плохо ему, или отдавая досуг детям. Шила, чинила. Мать Яшина носила ему передачу, и я знала, что я ему в этом не нужна. Неужели его нет дома?! Я даже не верила. Да и полечат его, в этом я не сомневалась.
Дмитров отошел в прошлое. Валентин Леонидович согласился пожить в нашей комнате и топить ее. Жаль было детей, что не учились, но могла ли я ехать от папы. Да и к Яше я стала ходить чаще, чем в дни приема - приходилось сидеть в Москве.
умер Внуков, Вульф Абрамович Внуков, от рака желудка. Так кончилась его жизнь, его столь блестяще начинавшаяся карьера. Его ненавидели, и на похоронах были только официальные представители медперсонала.
Это сообщила мне одна из встреченных мною сиделок и подтвердила одна врач из клиники.Умер Внуков, молодой психиатр и литератор. Надо написать подробнее, пока детали этой второй смерти свежи, пока еще работает голова.
Начало печальной повести о том, как оборвалась короткая блестящая жизнь, - по воле какой-то разрастающейся клеточки наступила смерть человека, жадно любившего жизнь, горевшего полным огнем, любившего людей и любимого мною.
Начну издалека.
Какая радость Дмитров! Солнце. Комната по-деревенски большая, перегороженная занавеской. За занавеской две белоснежные детские кроватки и наш диван - все такое нарядное, никак не скажешь, что самодельное, из ящиков и досок. Стол письменный, полка с книгами. Буфетик с блестящими подносом и чайником. По суровой скатерти вышиты маки. Диван - тоже ящики и доски, прикрытые ковром. Уголок Игоря.
Дмитров! Вид на три стороны, на холмы с раскинувшимися колхозами. Синяя, сверкающая на солнце лента канала и ажурная арка моста.
Дмитров! Дом, двор, залитый солнцем. Ворчун-хозяин, копошащийся в огороде. Его сын Миша, лет 30, бессловесная овца. Личики детей, Олега и Руслана, загорелые веселые тела в трусиках. Или одного Олюньки - Руслан в лагере.
Игорь, оживленный летом и свободой. Яша, мой Кушка! Защитная гимнастерка, синие галифе и брезентовые сапоги. Вечера у Ольги Михайловны Григорьевой, соседки, врача-психиатра, заведующей инвалидным домом. Над столом лампа, О.М., ее бухгалтер и Яша за преферансом, я с работой.
Тысячью огней сияют окрестные холмы, цепочкой зеленой и красной вьется контур канала и миллиарды звезд начерном небе. Городок спит. С фабрики доносится песня ночной смены... Зима. Снег скрипит под сапогами Яши. Кутаясь в дубленый тулупчик, все так же нежно поддерживая меня, летом и зимой вместе, идем от Ольги Михайловны, спускаясь с горы. "Эх, Люка! сейчас бы разделать селедочку, чайку и спать... Я сам разделаю селедочку, Люка!" Я была и усталая, глаза слипались, и огорчена - прожить 15 лет с человеком больным, - но таким обаянием веяло от этих простых слов, от имени "Люка", что пропадали все обиды, усталось, и в ответ вырывалось: "Кушанька, Куша!.."
Эх, Дмитров! Городок провинциальный, с деревянными домиками, как ты мне дорог!
Шесть лет в этом городке доставили мне столько радости.
За шесть лет там, где были луга, леса и деревни, пролегло русло канала. Побежала вода там,где мы ходили в Мякишки к тете Зине на дачу. Умерла тетя Зина, умер... Где во ржи, сияя кудряшками светлых волос, бежал двухлетний ..., теперь раскинулся итеэровский городок канала.
Канал окончен. К маю сданы работы, летом поплыли пароходы по шлюзам, по синей глади.
Яша ушел из школы и перешел на штатную работу вштаб Охраны Дмитлага, т.е. в ВОХР, в качестве инструктора политчасти. Его работа заключалась в разъездах, в налаживании школ для высшего и низшего комсостава. К концу строительства не должно было быть малограмотных командиров, и способные стрелки должны были кончить школу комсостава. С этой задачей, по-видимому, Яша справился блестяще. Он имел значок ударника, грамоты и подарки. Его выделяли, отмечали в приказах и газетах и на осень дали ему путевку в Одессу, а также и мне, как жене выдающегося работника. К концу канала Яша сильно переутомился. У него часто болела голова, он часто опаздывал на работу, и сходило только потому, что как инспектор он не имел определенного часа прихода. Мне стало с ним очень трудно.
В 1936г. Люлюшку приняли в балетную школу при ГАБТе, и мне пришлось жить в Москве. В Дмитров я могла ехать только каждый четвертый день, т.е. выходной Люлюшкин. В мороз и жару осени и весны заезжала я за Люлюшкой в школу, и мы, т.е. Олюнька, Люлюшка и я, ехали на вокзал, ехали в поезде. Смеркалось, а мы шли в гору по снегу, по метели к маленькому домику наверху, вглядываясь, не светятся ли два окошечка - папа дома. Темно... где же он? И все чаще и чаще в окошках было темно, печка временами вовсе не была истоплена и под колпаком не было чая.
Два мальчика бросали привезенные пакеты еды, бежали за дровами, топили голланку, я кипятила чай на керосинке, печально глядя на записку на столе: "Я у Ольги Михайловны", а то еще хуже: "скоро приду", но приходил он не скоро и почти всегда навеселе.
Дети, конечно, не могли понять моего горя, не очень охотно принимались за топку печи и носку воды, им хотелось скорее бегать на лыжах, кататься на санках, но приходилось мне помогать, так как у меня уже настолько болела нога, что все это проделывать я не могла. Кроме того, сердце мое обливалось кровью и обидой за детей. Значит, помнил, что приедем, если есть записка - почему же ничего не готово? Где он?
У Ольги Михайловны ему не давали вина, если даже и пили сами, во всяком другом же месте пили все и его обязательно поили, а ему было это строго запрещено.
Когда я пыталась выяснить, ччто побуждало Яшу уйти, знал, что мы приедем промерзшие и голодные - шутка ли - только в поезде полтора часа, а то и все два, - он отвечал разной разностью, а в конце концов отвечал: "я и сам не знаю, как это получается". А действительно это было так: человек сидел у Ольги Михайловны, ждал меня, смотрел в окно, сознание того, что я приеду, у него было, но то, что нам нужно было приготовить тепло и кипяток, кое-что из пайка - это совершенно отсутствовало.
Уезжая, я давала наказ на все четыре дня, оставляла еду, белье - были дни, когда он вовсе не ночевал - не хотел топить и шел к Ольге Михайловне. Она пользовалась казенным столом, и ей ничего не стоило кормить Яшу днями и класть его на постель своего сынишки, а сынишку на диван. Было очень трудно с Яшей.
Итак, мы получили путевку в Одессу, и 27.VIII поезд помчал нас.
Игорь оставался в Москве - он поступил в ФЗУ, так как дальше семилетки его дела не шли. Люлюшка был лето в лагере ГАБТа и хотя накануне дня нашего отъезда вернулся в Москву, мы его решили оставить с Игорем, а Олюньку пришлось взять с собой, так как бабушка уже была так стара, так жадна от старости, что о моих детях, как когда-то об Игоре, больше не думала, да и вообще в это время она была на курорте.
Итак, 30-го мы уже мчались по солнечной Украине, выходили на станциях покупать яблоки и первые, еще не блестящие, арбузы. Яша бежал за кипятком, и вглядываясь ему вслед, я беспокоилась, как бы не было с ним припадка. Олюнька вообще радовался всему, проявлял много инициативы, Яшу это волновало, и мне приходилось при всей моей радости грустить, останавливая Олюньку.
Одесса произвела на меня отвратительное впечатление. Это был город спекуляции и жуликов. Магазины были совершенно пусты, а рынки завалены. Из-под полы можно было достать все, что угодно, но и деньги приходилось платить огромные. Город не подходил к морю, вернее, вдоль всего города берег был застроен портовыми учреждениями. Было много, что производило впечатление нарочно плохих условий, что впоследствии и оказалось (процесс вредителей и троцкистов зимою 1938 г.).
С Яшей мы были в разных санаториях. Олюнька был со мной. Мне было очень больно, что Яша категорически отказался поселиться вместе. Олюнька вел себя довольно самостоятельно. Мне было много хлопот с ним и горя. Какое же грязевое лечение, когда ребенок под боком! Но все же он мне доставлял много радости. Я горячо любила его умное личико, его открытые серые глазки, ласку его нежных объятий.
Ванны я принимала, нога не проходила, Яша огорчал, что его здоровье не улучшалось. Наши визиты с Олюнькой он не любил, был раздражен, к нам приехал один раз, и то у него было за день несколько припадков. В общем, полтора месяца, проведенных в Одессе, ничего не дали, и в половине октября мы ехали обратно, а за окнами хлестал дождь, и ветер дул во все щели вагона.
Яшу били припадки (он не падал, но махал рукой и клонил голову, изо рта показывалась пена) по нескольку раз в день, но, конечно, меня тревожили не они, а его рассеянность. Конечно, там он завел шуры-муры с некой Любовью Федоровной, врачом из деревенской больницы. Но не только эта триста тридцать третья любовь отвлекала его мысли... За 15 лет я к ним попривыкла, каждое свое новое увлечение он принимал за "настоящее", и как и предыдущее оно проходило бесследно через некоторое время. Теперь Яша был просто раздражен, даже грубоват и со мною, и с Олюнькой и просто находился в каком-то тумане.
Зато в Москве нас ждали сюрпризы еще лучше. Игорю было уже 16 лет. В этом возрасте можно было понять, что жизнь моя трудна - нет! Он не только не присмотрел за Русланом, но сам запутался в историю - стрельнул из самопала посмотреть, - хорошо ли он его сделал, - стрельнул в землю, за домом, не созывая ребят, - его же слабость вечно что-то мастерить, а любезные соседи сделали из этого целую историю на добрых ползимы.
Дела же Руслана были еще хуже. Он совершенно перестал готовить уроки, и его за два дня до нашего приезда перебросили обратно во второй класс. Ему было уже 11 лет; правда, в балетной школе это считалось нормальным, т.е. в первый класс принимали от 9-10 лет, но так как Руслан учился еще в Дмитрове до балетной школы, то было обидно держать его во II-м классе. На него это произвело ужасное впечатление - он совершенно дезорганизовался, напустил на себя бесшабашный вид и бросил вовсе учиться.
Яше нужно было в Дмитров на работу, он не ехал, хотя сходил в школу к Руслану - едва-едва мог сходить, но конкретного ничего не добился. Приехала мама, заохала, заахала и на мне (sic) вылила всю горечь - целый день ругала меня последними словами. Она вообще совершенно не хотела думать о том, что нога "не поправилась после грязи" и болела, что и без того мне было плохо. Самые последние слова сыпались на мою голову. Как только мама показывалась в доме после службы, рот ее не закрывался. И нельзя было уйти от нее, так как ход в мою комнату был через столовую. Ели-то мы папину еду, зависели-то от папы. Готовила я, мама закупала, а тут нужно было ехать в Дмитров к Яше - ему было плохо, надо было убрать на зиму дом, надо было обшить из старья всю семью на зиму. Ходила я с большой болью. Душа разрывалась, глядя на Яшу. Приедешь - голова болит у него, дети его раздражают. В Москве сидишь - от мамы нет сил. Взяла мама Руслану учителя - пришлось ездить на выходные в Дмитров, или оставлять Руслана в Москве, на московском дворе, а это имело много отрицательных сторон.
С Олюнькой тоже беда - он опоздал в школу, и его не принимали. Он чуть не ежедневно ходил к директору, но места не было, - значит, тоже болтался во дворе.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы конец не наступил совершенно неожиданный и быстрый.
Для меня еще было ясно и то, что яша отбился от рук. Что у него? Кто у него? Надолго ли? Ясно было, что справиться с собой он не может. И кроме всех неудач, я страдала еще как женщина, страдала за детей как мать...
На Октябрьские дни Яша должен был дежурить в штабе. Такая неожиданность меня поразила - надо бы воспользоваться моим пребыванием в Дмитрове и протопить хорошенько - было уже морозно или сыро - присмотреться, что случилось с Яшей. Немного дать детям отдохнуть в спокойной обстановке, на воздухе. Но Яша дежурил, значит, срывались все праздники. Хотелось и для себя пригласить хотя бы Ольгу Михайловну и сделать вид, для себя, семейного праздника. Вся страна отмечала эти дни. Бедные и богатые пекли, варили, ждали гостей, а мы оставались в Москве, вдали от своего милого уютного дома, от Яши, под неустанной бранью мамы. Это было невыносимо. К тому же мама не праздновала этот день, да ведь я же была человек, живой, мать детей - хотелось семьи и радости, а семья бежала. В Дмитров уехал Игорь, а мы остались. Он вернулся вечером 10-го, сказал, что Кушка болен, лежит у Ольги Михайловны.
Если бы не нога, я бы сама без детей съездила на праздники, но нога-то болела! а утром 11-го меня вызвали телефоном в Дмитров.
Если бы даже не было этого звонка, я бы все равно поехала, - из слов Игоря я поняла, что пора, что-то, что говорили в клинике - процесс протекает благоприятно - кончился. Теперь процесс идет галопирующими темпами. Я еще не понимала, что это значит, что это за собой влечет, я понимала, что надо действовать.
К полдню, опираясь на палочку, ощущая боль в ноге, я ковыляла со станции к инвалидному дому. Не помню, какая была погода, но чем выше я поднималась в гору, тем шире открывался горизонт, тем ярче сквозь обезлиственные деревья проступала извилистая лента канала.
Наш домик остался в стороне, окна хозяина были открыты, может быть, там шла уборка, наши, тусклые, печально смотрели в даль.
Все так знакомо - парк инвалидного дома со звонком у калитки, желтые прелые листья под моими шагами. Дверца квартирки Ольги Михайловны, прихожая, дверь направо, и тут же у двери за полузадвинутой ширмой кровать Коли... бросились в глаза ноги в драных носках без сапог, синее галифе и дубленый желтый тулупчик.
Ольга Михайловна вышла из другой комнаты, сдержанно протянула руку. "Вот видели вы этого типа - надо что-то предпринимать", - попробовала она острить. "А! Люка?" - под тулупчиком зашевелились руки, сдвинули коричневую меховую шапку со лба - красное оплывшее небритое лицо, ворот гимнастерки расстегнут. "Зачем ты беспокоилась, Люка, ничего, пройдет. Сейчас приедет лошадь, и я поеду в больницу". - "Нет, Яков Павлович, здесь дело не в лошади, надо действовать. В Москву. На праздники я на ваши чудачества сквозь пальцы смотрела - теперь надо что-то предпринять". Голос Ольги Михайловны был строг и глух, и, обратившись ко мне, она добавила: "Он задумал тут на первый день дежурить, вызвал ему Николай лошадь, у самого от головной боли глаза на лоб лезут, - нет, велел Игорю везти себя в штаб дежурить. Конечно, его оттуда обратно". - "Майор, как меня увидел, говорит: нам инвалидов не надо", - добавил Яша. Я присела на кровать. Ясно было - немедленно везти в Москву. Правый глаз, такой же синенький, с черными ресницами, с черной бровью мигал, смотрел, поворачивался - все то же делал, что левый, - был СЛЕПОЙ, он ничего не видел...
Ожидали лошадь. Ольга Михайловна отозвала меня в другую комнату и сказала, ччто она предполагает опухоль в мозгу, на основании черепа. Это я слышала от нее в первый раз. ОКАЗЫВАЕТСЯ, ОНА ГОВОРИЛА ОБ ЭТОМ В КЛИНИКЕ, НО ТАМ НЕ СОГЛАСИЛИСЬ, больше она не настаивала. Она открыла книгу и указала мне примерно место опухоли на рисунке. "Эпилепсия ведет неизменно к слабоумию, этого у Якова Павловича не было. Наблюдая его в преферансе почти шесть лет, я шла от противного: не эпилепсия, не М.В., т.е. шизофрения, - следовательно, опухоль. Я не могла сказать вам раньше, так как не хотела вмешиваться в диагноз клиники. Боюсь, без операции не обойтись". Она замолчала.
Шатаясь, опираясь на меня от боли и непривычки видеть все одним глазом, Яша подходил к двери кабинета невропатолога. В кабинете был больной, приходилось подождать. Присели. Вдруг подошла женщина и встала у двери. "Я с острой головной болью - без очереди", - сказала она. "Но вот тоже тяжелый больной, да мы и в Москву торопимся", - ответила я. "Люка, не надо, пусть. Пожалуйста, идите". Любовь к людям, уважение к женщине было так велико, что я поняла, что протестовать - значило огорчить его, а для этого было не время.
Невропатолог, знакомая наша, не нашла признаков опухоли, но я попросила путевку в Москву. В санчасти не удалось ее оформить - Канал дела сдал, Водники еще не приняли, не было концов, и на риск мы сели в поезд и двинулись.
Как только переступили мы порог Егорьевской квартиры, так начались ссоры. Дети мешали Яше. Его мать шмыгала то и дело к нам, подливая масла в огонь. Дети сами отвыкли - Люлюшка не видал отца почти с мая, когда уехал в лагерь, а нежный маленький Олюнька заботился по-своему, но ласкаясь, просил читать, кричал на Руслана, и ничего не получалось из его желания, кроме новых ссор. Моя мама рвала и метала - конечно, я была причина всему: то не останавливаю детей, то не бегу за доктором, то не прошу у Фани Исааковны - матери Яши - того или другого. Словом, снова начался ад, ад в присутствии человека больного.
Папа мой работал в качестве профессора военной кафедры по газообороне в МОКИ, то есть Московский Областной Клинический Институт, тот, куда должны были дать путевку Яше. Папа пообещал устроить Яшу с тем, что путевка будет после оформлена. Папа сказал, что со слов еще Игоря он понял, что у Яши опухоль, уже говорил с врачами. Опухоль при слепоте - поздно. Вырезают, пока человек не ослеп. Если же поздно, то процесс идет 2-4 месяца, опухоль надавливает на мозжечок и душит человека. Конечно, это худшее, то, к чему следует себя подготовить; еще будет осмотр врачей, профессора Маргулиса, еще - операция у Бурденко, считавшегося тогда светилом в области мозга - все еще будет впереди...
Но опять эти страшные слова не дошли до меня. Так непонятно было: опухоль задушит! Я понимала, что момент был важный, я понимала, что у Яши мать, я забыла, что у Яши были дети, я предоставила действовать его матери. Она вызвала Лизавету, ту самую Лизавету, страстные письма которой Яша когда-то хранил в шкатулке у матери. Лизавета была глазной врач, работала в клинике I МГУ, там, где Бурденко, она могла или, вернее, наговорила с три короба, что может вызвать Бурденко, что у Яши в глазах все в порядке, глазное дно чистое, что у нее в клинике ему будет хорошо, словом, все папино серьезное отношение было разбито диагнозом Елизаветы Абрамовны Хургиной - слепота на нервной почве, и Яшу 13-го повезли к ней.
С первых шагов я поняла, что Лизавета хочет увильнуть, так как оказалось, ччто везти Яшу надо не к ней, а к ее мужу Мирону Исааковичу Вульфкович - ушнику.
Утром 13-го Яшин отец Пинкус Абелевич или, как я его непочтительно называла в уме, Пинка, Яша, Руслан и я сели в такси и поехали в ушную клинику. Часа два длились всевозможные манипуляции. Мирон Исаакович бегал из кабинета в кабинет, тщательно избегая нас. Яша в промежутке между кабинетами лежал на койке, обезумев от боли в голове, от рентгена и осмотров, но одно его желание было, чтобы Люлюшка не отходил от него. А этот, как назло, будто его мозги зашли за разум, не понимал всей важности и скулил тихо: "Мам! когда же домой?! Я один пойду, ну что я тут делаю?" - "Люля, тебе разве не жалко папы? Его же положат в больницу, и ты его опять не увидишь". - "Я буду приходить навещать его, а теперь пусти меня". Мне было больно, я вспоминала, как в детстве - малейшее недомогание моего отца приводило меня в отчаяние. Теперь, взрослая, просыпаясь ночью и слыша папин кашель, я чувствовала, как сжималось мое сердце. И мне было обидно за Люльку, тем более, что именно его Яша любил больше всех.
Наконец, через два часа Мирон Исаакович сконфуженно объявил, что по его ушной части ничего нет, а по другой, он не может говорить за других, если же Лизанька брала Якова Павловича, то наверное считает, что она сможет ему помочь, и надо его везти туда. Обе клиники были наискосок, но такси давно уже уехало, и, взяв Яшу с обеих сторон, Пинка и я повели его в глазную клинику. Люлюшка бежал впереди. В желтом полушубочке в надвинутой шапке на глаза, ничего не видя, шел полуживой Кушка, всегда такой подтянутый, такой аккуратный, своей быстрой живой походкой, нет, не шел, а его едва вели мы, отец и жена.
Не надо забывать во всей этой грустной истории, что мне нужно было готовить, шить в семью и кое-что на сторону. Егорьевский стол стал так скуден, что необходимо нужно было докупать. Не надо забывать, что у меня не было шубы, - под старое летнее пальтишко я поддевала клочья старого меха, что галоши я не носила из-за разницы ног и что в таком наряде я отчаянно мерзла. Не надо забывать, что нога моя от всех этих условий вовсе не поправлялась, а болела сильнее, и что придя с улицы, я по квартире часто ходила с костылем от сильнейшей боли в ноге. Мне нужно было, придя домой, немедленно посидеть не вставая, чтобы успокоить ногу, но разве я могла? Я могла выходить только один раз в день, и то при мысли, что мне нужно выйти, у меня холодело сердце. Поэтому к Яше в клинику я не могла ходить часто. Он мог выйти на лестницу, это не полагалось, но и не преследовалось особенно, но разве с моей ногой я могла проделывать это ежедневно.
Помню, я пришла к Яше в выходной. Он лежал в палате, казалось, ему было немного лучше. Чистенький, выбритый. Все же немного раздраженный, он тихо говорил мне: "У меня есть одно место, где я мог бы отдохнуть после клиники. Я ненавижу больницу, да ты не согласишься... а там мне бы было хорошо". - "Ну, пожалуйста, не придумывай, хватит! Пока ты болен, я распоряжаюсь тобой; вот поправишься - другое дело", - ответила я. Сердце мое екнуло, но что могла я сделать.
В этот день Игорь видел его в последний раз. Игорь очень не любил больниц, долго не хотел идти к Яше, но все же, когда мы пришли, Игорь был уже там. Яше его визит доставил большое удовольствие. Он ласкал Игоря, называя "мой старший сынок", "мой большак", показывал его соседям по койке. Игорь красивый, сдержанный, аккуратно одетый, молча улыбался. Я видела, что ему было тяжело. Быть может, он понимал положение Яши, но привычка ни с кем не делиться заставляла его молчать. Единственный человек, с кем он мог беседовать по душам, единственный человек, который мог Игоря заставить сделать то или другое нужное, был Яша тот, кто теперь лежал перед ним бледный с замотанной полотенцем головой и своею слабеющей бледной рукою гладил его увесистые руки.
"Люка, там в пакете фрукты - возьми ребятам, возьми конфекты из тумбочки - мама принесла. Бери, бери, Люка, обязательно отнеси ребятам". Он настаивал, и я выбирала всего по одинаковому, поровну. Груши были из магазина - видно было по пакету. "От кого это, Кушка?"
- "Принесли мне". - "Да, но кто?" - "Ну принесли и все!" Было понятно, что принесла одна из "дев", но было обидно, что тут, у ворот почти смерти, я не стала ближе. Уже слова не шли ласковые и нужные. У Яши разболелась голова, был звонок, не хотелось уходить с таким настроением - сестра просила уйти...
Пришла на лестницу как-то. Яша вышел на площадку, спустился пол-лестницы. "Люка! Сегодня семнадцатое!" Это число рождения Руслана! Никто, ничто не могло остановить Яшу не проводить этот вечер дома. Все 11 лет это число каждый месяц было святым.
В клинику я обязательно должна была приходить, и не один дежурный врач не имел силы не пустить меня. "Люка, сегодня семнадцатое, приведи Руслана, отчего ты не привела? Я ждал Руслана на семнадцатое! Отнеси ему виноград, я не трогал, мне вчера принесли, но я не трогал, оставил ребятишкам. Ох, как я без них скучаю! Приведи, Люка, Руслана", - шептал Яша. Голова болела, он держался за стенку, протягивая опять пакетик развесного винограда. Его халат висел складками. "Что тебе говорит Елизавета Абрамовна?" - "Она сегодня на меня напустилась, - он немного оживился, - говорит, ты, Яков Павлович, подрываешь мой авторитет. Я столько работаю, утверждаю, что глазное дно чистое, а наша практикантка утверждает, что есть застойный сосочек. Всегда эти молодые находят страшные болезни". Застойный сосочек - опухоль, чистое дно - опухоли нет.
Не помню, что было 18 - выходной и, значит, день посещений, как будто я была на свидании вместе с Фаней Исааковной. А 21-го я пошла с Олюнькой утром - у Руслана болела ножка, не хотелось говорить об этом Яше, хотя 21-ое был Русланов выходной, но я думала заговорить о жругом и Олюнькой отвлечь Яшины мысли. Перед свиданием я пошла на врачебный ход в надежде увидеть Хургину и поговорить с ней, хотя она открыто враждебно относилась ко мне. Она была занята, и швейцар, принимавший участие в моем ожидании, заговорил со мной: "А зачем Вам и говорить с ней? Вчера был отец, он с ней тут целый час говорил, они и договорились... и порешили... у них уже все налажено... Елизавета Абрамовна и телефон ему дали..." Он мялся. Со мною был Олег, мне не хотелось при ребенке заниматься расспросами. Видно было, что швейцар хотел что-то сказать, жалел меня. Ясно, что разговор между Пинкой и Лизаветой был не в мою пользу, но если бы я могла предвидеть! И чтобы не соблазниться расспросами, я повернулась и пошла к Яше, ответив: "Да, собственно, нечего особенно говорить. До свидания".
Яша едва мог сойти несколько ступенек и тяжело опустился на угловую скамеечку на площадке. Я села рядом, Олюньку Яша посадил на свои колени. "Ой, голова, Люка, голова! Спаси мою голову!" - "Что же тебе говорят? Был психиатр?" - "Да, приходил Алексей Николаевич, помнишь, Лидия Романовна была моим врачом, а А.Н. заведовал отделением? Сказал, пока в клинику не надо, ничего не находит". - "Но ведь как же? Надо же что-то предпринимать, нельзя же жить на порошках". "Да и они ни черта уже не помогают. Держу целый день кипяток, глотаю по 5-6 порошков. Ой, умираю от головы!.." - "А о Бурденко?" - "Тоже, говорят, не надо пока... Ну, да что... Где Люлька? Отчего Люлька не пришел? а это мои Обрубочки?" и Яша стал целовать ручки Олегу, горячо прижимаясь к ним губами. "Отчего ты не привезла Люльку? Или это Люлька? Кто это?" - "Папуся, это я, твой Олик, твои Обрубочки", и нежные ручки обвили бледную шею и выступившие от худобы ключицы. Халат распахнулся, белая рубаха была распахнута, и густые черные волосы курчавились на бледной груди. "Ну, так ты непременно приведи Люльку сегодня". - "Дружок, ведь уже седьмой час, когда же?" - "Как вечер?.. Разве я обедал? Когда же я обедал? Я думал, что 5 часов утра". - Сердце мое стучало. Я никак не могла понять, отчего у Яши какое-то затмение. Он прижимал к себе ребенка, целовал его, а говорил несуразицу. "Ты что, Кушанька? Что с тобой? Может быть, пойдешь в палату?" - "Да! Ну, прощайте. Смотри же, завтра приведи Руслана... и пусть мои Обрубочки придут тоже... Я что-то стал любить этого парня, уж очень он ласков и заботлив..."
Поднявшись, Яша попытался пойти, но ноги его не держали. "Отведи меня до двери, положи мою руку на ручку, там меня больные доведут - ничего не вижу... Ой! Голова, голова. Люка, Люка, что делать - голова!"
Я была ни жива, ни мертва. Ребенок смотрел широко открытыми глазами. Осторожно поддерживая Яшу, я вела его по ступеням, я сжимала его руку, целовала его, и он отвечал слабым пожатием руки, показывая, что он понимает мою ласку.
В выходной 24-го у меня поднялась температура, и на свидание пришлось ехать Олегу. Игорь почему-то не мог, а Руслан кобенился. "Как я поеду один, где я найду папу, не поеду!" - упрямился он. За его спиною стояла мама. "Что ты, идиотка, с ума сходишь - ребенка ночью гонишь. Небось, Яков обойдется! Пусть его сестры и братья едут. Сумасшедшая! Вот отец отдаст тебя в сумасшедший дом - погоди!" - кричала она, и Руслан повторял за нею: "Конечно, бабушка, я не поеду, она ненормальная". Лицо Яши стояло передо мной, - "приведи Руслана", - казалось, его голосзвучал в моих ушах. Ехать мне с температурой было тоже невозможно, я едва плелась по комнате, оставался Олюнька. Его умные глазки смотрели: "Мама, я к папочке поеду. Что одевать?" - "Смотрите, смотрите на сумасшедшую, она гонит ребенка ночью в клинику!" - и мама бросилась в коридор, ища сочувствия у соседей. "Быстро, Олик, беги на черный ход. Деньги на трамвай!.. Скажи папе, я постараюсь завтра... трамвай - только 15, остановка у аптеки..." У мальчика была изумительная память на места.
Мама рвала и метала, что упустила Олюньку. Папа лег на постель лицом вниз, что значило - высшее расстройство. Я выслушивала бесконечную мамину ругань, а в голове образы Яши, сознание, что он ждет, ураганом мелькали, волновалась и за Олюньку - от нас было недалеко до трамвая, а у клиник не было остановок. Олюнька был всего тогда один раз, а было уже часов 5 вечера.
Что же, не впервой было мне переживать и ожидать. Прошли и эти два с половиной часа, и в комнату вбежал запыхавшийся Олик. "Мама! Папа уехал в Дмитров", - крикнул он. Я все поняла - сбежал... Куда? К кому? "Ты не там был". - "Там, там, мамочка. Тетенька меня водила во все палаты, искать папу. Я нашел палату, где он лежал, мне дяденька, тоже больной, сказал, что папа уже давно уехал в Дмитров." Мальчику было семь лет, но спутать он не мог. "Беги к бабе Фане наверх, спроси, где папа", - почти крикнула я. Люлька, как змееныш, поддакивал: "Хорошо, что я не поехал, вот папы и нет, зря бы проездил". Я удивлялась, что мальчик 11 лет так нечуток, так не привязан к отцу, так готов обрушиться на меня. А ведь он был совсем не глуп, совсем не злой мальчик?!..
Олюнька вернулся: "Баба Фаня сказала, что она ничего не знает..." - "А что она делала? Она не испугалась?" - "Нет, она себе ничего - давала кушать дедушке". Стало понятно, что родные знали и скрывали...
Что делать? Где искать в Москве, огромной, трехмиллионной? Наутро папа обещал узнать через Наркомздрав, он и там работал, о Яше, а вечером еще можно было позвонить Лизавете. О том, что яша не в Дмитрове, я не сомневалась ни минуты. Он у "девы". Вот о чем говорил отец с Лизаветой, вот о чем предупреждал меня швейцар... Но где Яша - больной, полуслепой. Никто его не знает так хорошо, как я
- упустят время, можно ли будет исправить? Вечером Игорь звонил Лизавете. Ответил муж. "Я знаю, что Яков Павлович выписан, но где он, не могу сказать. Придет жена - позвоните". Но когда она пришла, Игорь позвонил и услышал: "Меня не касается, где он, и вообще прошу меня не беспокоить", - трубка со злостью звякнула.
В Наркомздраве папе ответили: "Мамет выписан 22-го в хорошем состоянии, один глаз хорошо видит, другой начинает видеть. Приехала машина, вышли две женщины, из коих одна назвалась жена, другая мать, он не протестовал и уехал с ними". Эти сведения для папы собрал сам директор клиники.
Я была права, его украли его родные, отвезли к какой-нибудь "деве". Но нет, ему не лучше! Если он находился в том же состоянии, как и 21-го, то его легко было увезти куда угодно. Что же делать, где же его искать. Папа спрашивал у Пинки, мама у матери, но они отвечали одно - не знаем, а судя по тому, что они не волновались ни крошки и были веселы (Фаня Исааковна волновалась обычно от любой причины), было ясно, что они все знают. Я бросилась в милицию, но на меня смотрели с усмешкой. В своем, далеко "не нарядном" костюме, драных туфлях я была именно женой, от которой уходят. "Он больной, был в психиатрической", - пыталась объяснить я, но усмешечки продолжали мелькать. Вдруг я вспомнила, что на одном из журналов, принесенных Яшей, я видела адрес и часть фамилии. Я отправилась туда. По табличке жильцов я нашла подходящее окончание и позвонила в квартиру. Мне открыла еще молодая, но некрасивая женщина, вида не очень интеллигентного. После нескольких слов я бросила ложь и просто спросила, где Яша. Сима, так звали женщину, начала что-то намекать. Видно было, что она знает, но не хочет сказать. Ей было, по-видимому, жаль и меня, и свою подругу. По обстановке - на столе стояла четвертинка, три рюмочки и селедка - я поняла, что и у ее подруги, вероятно, тот же стиль. Водка и селедочка - вот что тянуло Яшу. Но где он теперь? Сима, как бы жалея меня, назвала имя, отчество, но другую фамилию, адреса же не говорила. Неважно, есть же адресный стол.
Придя домой, я застала письмо, - писал Яша. "Милая Люка! - начиналось оно. - Я нахожусь в прекрасном доме отдыха до 2-го XII, когда меня выписали на работу. Пишу с трудом, так как глаз один ничего не видит, да и другой плохо. Если что надо, скажи моим, они мне сообщат по телефону". Дальше он беспокоился о нас, писал, что можно тратить деньги, отложенные для него. Письмо было не длинное, но из его немногих строк я улавливала любовь, и ласку изаботу к себе, к детям, тоску о нас - любовь к нам.
Его увезли! Он не по своей воле уехал, он хочет домой, но где его найти, как позвать?!...
На другой день, одевши потеплее Олюньку, побольше накрутивши на себя платьев, я пошла в справочное бюро. Отвечали через час. Я села в аптеке у отопления, Олик бегал на бульваре возле справочного бюро, заняв очередь. Потом ждали ответ. "Мама, ручки замерзли". Я дышала на ручки-Обрубочки, я одевала свои перчатки сверх стареньких рукавиц и, целуя личико, просила: "Олик, я погрела "Обрубочки", иди, моя крошка, папочке же плохо, надо же его найти, иди, спроси, нет ли ответа". И поджимаясь от холода, Олик бежал к бюро в двадцатый раз.
Наконец, ответ: деревня Алексеевка, в Химках - боже, боже, какая далища! Мы заехали за Люлькой в школу, в этот день он кончал сравнительно рано, и сев в автобус, помчались в зиму, в метель и снег.
Нас высадили среди шоссе. Автобус умчался, и мы остались среди белой пелены, а на другой стороне реки или канала, вдали виднелись дома - Алексеевки...
Дети бежали весело. В автобусе они подзамерзли, теперь нарочно бежали. Мы подошли к каналу. С берега на берег был протянут трос от парома, который стоял вмерзший в лед у самого берега.
Дул ветер, шел небольшой снег. Двое людей осторожно перебирались на наш берег. "Не ходите, лед не окреп, трещит", - посоветовали они. С другого берега нам тоже кричали, махали, но другого пути не было. Или обратно к мосту, или к Яше. Ему не "хорошо", как он пишет, а плохо. Он думает о нас, он хочет к нам... Надо идти. "Дети! оба впереди меня, не бежать, крепко держать трос, не приближаться друг к другу, ни ко мне! Идем". Они поняли, и мы спустились на лед. Я чувствовала, как лед дышал под ногами - терять мне было нечего - я шла, зорко следя за детьми.
С берега нам подали люди руки. "Куда вы? К кому? Разве можно? Канал только вчера встал!"...
Мы пришли в указанный дом - хозяйки не было. Девчонка-нянька нянчила детей. Ничего похожего на Яшу, на "деву" не было. Неужели справка не верна? Мне не пришло в голову, что Сима могла обмануть меня.
Смеркалось. Снег шел сильнее. Дети устали и продрогли. Нога болела, но до нее ли! Неужели обратный путь через реку - другого пути нет. Тогда скорее! Наверно, мои мозги застыли в тот день, я была как маньяк... иначе могла быя тащить детей такой дорогой? И опять дышал и трещал лед, В сумерках силуэты мальчиков равномерно двигались впереди, а сзади на пригорке зажигались огоньки деревушки, и слышался лай собак, потревоженных нами.
Мама особенно не обеспокоилась нашим отсутствием, дети оказались не болтливы, и хотя дома обошлось без скандала. Но где же искать Яшу? Что предпринять? А на другой день, когда я помчалась к Симе, ее не было дома. Что делать?.. В дверях меня встретила мама: "Иди, Яков пришел, дети к нему пошли". Я бросилась наверх.
В комнате стариков на кушетке лежал Яша, все в той же меховой шапке, надвинутой на лоб, накрытый своим тулупчиком. Он прижимал к себе мальчиков, и по всему его страдающему виду я поняла, что была права, что ему ни на иоту не лучше и быть может, не конец ли это действительно! Его мать сновала по комнате и ворчала, у стола сидел Пинка, безучастный ко всему, по своей привычке, набивая папиросы.
- "Дети, домой!" - скомандовала я, остановившись в дверях. Оба мальчика сконфуженно поднялись. "Люка, постой, погоди!" От этого слабого напрягающегося голоса мое сердце дрогнуло. Но я не могла еще полностью овладеть собой: "Ты напрасно пришел, мог оставаться там, где был! И вообще, если хочешь объясниться, то у себя дома, а не тут". - "Тебя не было, я пришел к маме... она согрела кипяток на голову. Я шел домой, к себе, а не сюда". - "Врачи же сказали, что ты здоров, выписали на работу..." - не унималась я, но уже была ясно видна бессмысленность этих слов. "Здоров! У него так болит голова, что даже кипяток не помогает", - ворчала мать. Отец сидел молча, безучастный. Мальчики помогли Яше подняться и медленно повели его этажом ниже к себе. Было ясно. Ему хуже и много хуже. "Как же тебя отпустила та, у которой ты был? Ты же ничего не видишь! А голова, да тебе же хуже!" - "Наверно, я ей надоел, так как я только и мог говорить о тебе и детях, об этих Обрубочках!.. Где же мои Обрубочки, а Люлюка где?" - Яша опять целовал ручки мальчиков. "Это чьи? Это Обрубочки? Как я тосковал, как я представлял ласку этих ручек, этих пальчиков". Мальчики ласкались, обнимали отца, гладили его лицо. "Как же тебя выпустили из клиники?" - "Елизавета Абрамовна сказала, что это истерия, что все пройдет. И Алексей Николаевич был! Эх, Люка! Ни черта они не понимают! Сказали, лучше будет, уговорили ехать! Я и сам не знаю, зачем я не домой поехал, - поверил им!.."
Теперь уже яша был мой. Теперь нечего было считаться с его родными - будет поздно! - надо идти к папе.
Папа обещал еще раз переговорить с Маргулисом и позвонить.
Вечером пришел брат Яши - Аба. Ему было лет десять, когда он приехал с семьей в Москву. Теперь он был инженер, женился и жил в комнатке, в квартире, где жили его родные. Яша рассказал Абе историю с Люлькой в школе. Аба был коммунист. "Ты знаешь, Люка, - говорил после его ухода Яша, - Аба так взволновался всей историей, сказал, что он сам возьмется за Русланово воспитание. Он говорит: ты понимаешь, мне некуда взять Руслана, я женюсь, но материально ты можешь рассччитывать на меня. Воспитанием тоже я займусь. А уж если Абочка скажет, то это, Люка, крепко!" У Яши даже голова немного полегчала. Он лежал на диване, а потом даже пробовал вставать. Дети были возле. Он то и дело их звал. Эта любовь к детям скрашивала мои горькие думы о Яше.
Такси подъехало к кино. Я вышла, купила два билета - Яша обещал детям, он хотел исполнить их желание. Это была его последняя поездка из дома - больше он туда не вернулся. Я везла его в МОКИ, но он обещал детям билеты, и я должна была купить. На мой взгляд это было чудовищно! Отец уезжает в больницу быть может, на операцию, разве кино полезет в голову. Руслану было 11, а Олегу 7,5 - они были таковы.
В кабинет профессора пришлось вести Яшу, он не мог один идти, не мог расстегнуться. Он слепой, я с палочкой - хромая, в белых халатах, которые нам дали, шли коридором в кабинет. С двух-трех слов было ясно, что диагноз им понятен. Мне велели обождать, это было 27.XI.
Со мной заговорила нянечка из раздевалки: "Это ты кого же привезла? мужа?" - "Да, мужа"... - "Врачи не находят, да мой отец думает - опухоль". - "Это твой отец высокий?" - "Да". - "Я тоже вижу, что с опухолью! А видит?" - "На один глаз не видит совсем, другим плохо". - "Ну, плохо?!" - "Говорят, после операции будет обоими видеть". - "Милая моя, не станут делать операцию... Он у тебя помрет. Я сколько вот вижу, все помирают. Операцию делают, когда видит - тогда еще можно, а это нет". Все было кончено... Все стало понятно... Папа говорил: 2-4 месяца - теперь эти слова дошли. Все старое отошло, отодвинулось. Надо смерть сделать легче... Дети? Кому поручить их? Я думала, но обыччно за Яшу. (?). Надо только, чтобы шло от него. Кончено!.. Вот и Кушанька, Кушка!.. Сколько писем из Крыма летело, начинаясь с этого милого слова... В Дмитров...
Я не кинулась на пол, я не зарыдала, я поняла неизбежность и окаменела. Что-то завернулось в голове или оборвалось в сердце. Я поняла, что борьба бесцельна, необходимо сделать все возможное, чтобы облегчить смерть. О! я не знала, что люди могут так умирать, что создавшая людей природа может так отбирать жизнь. Что одна крохотная клеточка способна, развиваясь сильнее другой, отнимать жизнь каплю за каплей, вздох за вздохом до последнего подъема грудной клетки...
На операцию Яша согласился, но... врачи говорили... тысячи предупрежддений было... поздно делать операцию. Производились всевозможные исследования. Врач Федор Павлович Черкасский подготовлял меня, успокаивал. Как будто в моих глазах никогда не было слез, как будто они не имели слезных желез, я окаменела. Другого слова не могу придумать к тому состоянию, в котором находилась я. Яша же только и думал, что о детях. Любовь к ним росла в нем ежеминутно. Нарушая все установленные правила, он добивался, чтобы детей пускали к нему. Путаясь в халатах, мальчики пробирались к его постели, и Яша покрывал их руки и лица поцелуями. Он их уже не видел, он только протягивал к ним свои исхудавшие руки и притягивал к себе. Других разговоров у него не было, как о детях. Это была инквизиция! Яша воодще любил Руслана, любил Игоря и Олега, но много раз мне хотелось большей заботы к детям с его стороны. Теперь, когда расчеты с жизнью были кончены, любовь к детям овладела им. Я одна понимала, с какой возрастающей силой охватывала его эта любовь, как просыпалось в нем отцовство, а дети не могли этого оценить. Живой веселый щедрый папа был им реальнее, чем то, что осталось от него, в обстановке больницы, шопота и страха.
Дети не чувствовали этой просыпающейся любви, а отсутствие отца сглаживало из их памяти его образ. Для меня это была драма. Яша не должен был об этом догадываться. Я удивляюсь, что я могу писать об этом, вспоминать. Дети должны его знать. Образ отца должен быть для них свят. Та смерть, которой он умер, искупила все до йоты. Я сохраню письма "дев", опишу все, как помню, а события впились в мою память, но та смерть, которая ожидала Яшу, смыла все следы упреков, а его память мне свята и должна быть святой детям.
6-го декабря Яша окончательно ослеп и на левый глаз. Но так велика была его жажда жизни, что ему казалось иногда, что он видит. Он уже знал, что у него опухоль мозга, и соглашался на операцию. Он поджидал приезд Шаи, своего среднего брата, чтобы поговорить еще о детях. Его старший брат был вдовец, имел одного мальчугана Вову и зарабатывал прекрасно. У Шаи было двое детишек - Марат и Женя, - но Яша ждал Шаю, чтобы посоветоваться, не написать ли Лене, старшему брату. О смерти Яша-таки наверно думал, но его жажда жизни не подпускала плохого настроения. В палате он был любимцем. Завел команду "на бокс!" Ему отвечали: "На бокс все спокойно!" Он острил, шутил, рассказывал тысячу анекдотов. Он уходил из жизни верный себе, живой и веселый.
Но не все шло хорошо. Однажды, придя с передачей, я узнала от няньки с вешалки, что только что приходила дамочка, передала письмо, долго ждала и, наконец, ушла, так как Яша спал. По описанию я поняла, что это была Нина Хохлова, т.е. та, где Яша был после глазной клиники. Он еще тогда сказал мне адрес, и я с Олюнькой как-то отправились ее посмотреть. Она вышла ко мне, спросила надменно: "Что угодно?" В квартире все бегали, суетились. Видимо, все знали, что у Яши есть жена, и что Нина его завлекает. Я спросила: "Где мой муж?" Она ответила: "Я его отвезла, мне кажется, к вам?" - "Его дома нет!" - "Но я его сама проводила до вашей квартиры". - "Тогда, значит, он в больнице? Но не вздумайте его там навещать, как в глазной". - "Я привыкла действовать по своему усмотрению". - "Посмотрим!" - ответила я и повернулась. Мне хотелось только взглянуть - кто она? - Боже! выдра, еще хуже меня, лицо серое. Гладкая прическа жиденьких пепельных волос под Клео-де-Меро; лицо серое, не моложе моего. Вполне подходит в подруги Симе - значит, водка его тянула. Как-то Яша в минуту откровенности сказал еще в Дмитрове: "Эх, Люка, если бы ты знала, куда я попал!" Я особенно не поинтересовалась, теперь мне было понятно.
Я попросила врача пропустить меня к Яше и сказала: "Тебе Нина принесла письмо?" - "Вот оно, я его не читал. Она мне не нужна". - "Скажи врачу, чтобы он передал ей это". - "Скажи ей сама, по телефону, она поймет". Я позвонила, начала: "У телефона жена Якова Павловича", ... голос в трубке перебил меня: "По-моему, жена слушает вас..." - "Одним словом, он просил вас не беспокоить его". - "Это ваша ложь". Я повесила трубку. Нина настойчиво добивалась свиданий, даже и после того, как доктор сказал ей, что Яша не хочет ее видеть. Тогда она написала мне письмо, в котором сказала, что живет с Яшей. Это было ударом! Я видела, что он отбился от рук за последнюю зиму, но я уже так устала, что не могла допытываться, кто она. Об этом пишу только потому, что в бумагах Яши сохраню эти письма и чтобы показать, что его смерть искупила все. Память о нем свята. Но об этом дальше.
Если вспомнить, что в глазной Яшу выписали на работу 2.XII, 6-го он ослеп на второй глаз, а 13-го я его везла в Нейрохирургический институт на Ульяновской ул.13 к профессору Бурденко на операцию. (sic). Рентген показывал, что вся черепная коробка Яши была деформирована, но точное место опухоли еще не было найдено. Только личное знакомство папы с Бурденко дало возможность положить Яшу на операцию.
Было бы лучше его не мучить, глаза все равно не обещали вернуть. Речь шла о жизни, но за эту жизнь мы держались. Немного бы поднять мальчиков вместе. При его жизнерадостности Яша сможет дать много детям.
"Кажется, я надолго засел", - шутил он, - а пора бы давно быть в Куйбышеве. (Туда перебралось строительство канала Москва-Волга). Майор давно меня ждет там".
Он ждал, что поедет, он не думал о смерти. Он хотел жить. А мы, все родные, прилагали все усилия, чтобы делали операцию, нам все казалось, что есть надежда.
И опять 13.XII такси везло Яшу. Он уже ходил с трудом. Все в той же надвинутой на глаза, теперь потерявшие навсегда зрение, шапке, все в томже дубленом желтом полушубке, он шел, шатаясь, из такси в приемный покой, прощаясь со мной тепло и нежно.
"Записочку Нине", - шепнула я и осталась ждать. Ответа не было. Под предлогом паспорта я умолила дежурного врача пустить меня к Яше. Он разрешил.
"Кушанька! Куша, напиши же Нине... Кушанька, успокой меня". Яша взял листок, он уже привык ощупью находить вещи, карандаш, я подставила книгу, и твердой рукой, как будто его синие глазки видели, он написал: "Нина, оставь меня в покое", - число, год и подпись. Он не огорчился. Нина была всего лишь очередная, - водка вела его в дом Нины; а мне не хотелось делить смерть этого любимого и оберегаемого мною всю жизнь человека с какой-то чужой женщиной.
Яша был рад, что я пришла, с первых шагов ему было все неприятно в институте. Привыкнув к мягкому отношению в клинике, он был поражен сухостью и грубостью. "Как хорошо, что ты добилась прийти, здесь варвары. Целуй ребят, Люльку, Обрубочки".
Больше Яша не встал...
13.XI. я положила моего мужа - Мамета Я.П. - в глазную клинику I ММИ на Пироговскую ул. почти ослепшего и с сильной головной болью. 20-го утром я виделась с мужем в последний раз. Он находился все еще в оченьтяжелом состоянии, а 21 подъехала машина к клинике, вышли две женщины, из которых одна назвалась женой, и увезли моего мужа неизвестно куда. Мой муж проживает в г.Дмитрове, работал в штабе ВОХРа в должности инспектора политчасти, носит форму НКВД и имел направление лечь в МОКИ. Но хорошая знакомая мужа, а также моей свекрови, врач Хургина настояла, чтобы его положили к ней в клинику, где она работает зав. отделением, и приняла активное участие в его лечении. Когда мой сын позвонил по телефону Хургиной, спрашивая о месте пребывания отца, Хургина бросила трубку, ответив, что она не должна знать, где он находится. Мой свекор и свекровь тоже с их слов ничего не знают о своем сыне, но судя по их веселому виду, они вполне в курсе дела. За 15 лет нашей совместной с мужем жизни его родители всячески старались разъединить нас. Я имею 3-х детей, сама больной человек с изуродованной ногой. Хотелось бы выяснить свое положение.
Насколько мне известно, двоеженство карается советским законом. Да и наши отношения, если не вмешивалась свекровь, были очень хорошими все 15 лет. Не допускаю мысли, чтобы врач Хургина, выписывая своего давнишнего хорошего приятеля недолеченным, не поинтересовалась бы, в какую обстановку попадает больной и какой ему нужен режим. Хорошо, если только сводничеством занимаются врачи клиники, а может быть, приезд "мнимой жены" был только предлог.
Мой муж психически неполноценен, легко подпадает под влияние (лежал 1930 и 34 гг у Ганнушкина, Б.Божедомка). Человек в форме НКВД хорошо отрекомендует чью-либо квартиру, на которой перед выборами классовый враг сможет вести свою мерзкую работу.
Телефон службы мужа: Дмитров, Дмитлаг, 63. Свекра и свекрови: гр-н Мамет - 1.90.17. Д-ра Хургиной: Ар. 1.07.14.
Нейрохирургический институт, Ульяновская,13. Бурденко: "Мне родственники не нужны, мне нужны больные". Описание порядков. Дикие звери. У Яши паралич левой половины. Жизнерадостность! Разговоры о детях: кто из братьев Яши поможет. На 20-е назначена операция, но она не состоялась. 4-й этаж, свидания запрещены. Разговор в психиатрической клинике. 1-го января меня вызвали к Яше. "Как ты будешь без меня?" Перед операцией Яша хотел увидеться со мной, но я отдала пропуск его родителям. 4-го января оперировали, но не сам Бурденко, а профессор Егоров. 8 января: Яша молчит. Состоялось свидание. Яша попросил карандаш, но я не понимаю! На другой день ему стало хуже, и в ночь на 13 января Яша умер. Мы с Олегом у морга. Крематорий.
(Примечание. Этот текст - точная фиксация имевшегося в моей тетрадке, написанного моей рукой. То есть я конспектировала текст Ольги Владимировны из ее тетради, которая была в моем распоряжении временно. Н.М.).
5 мая 1941 г. - сообщение по радио в 17 часов, что в 19 часов в Актовом зале ВИЭМа состоится доклад профессора Мелихова "Живучая Ольга".
Биография: Мелихов - сын батрака из г.Владимира, учился иконописи, блестяще окончил школу и университет. Аудитория полна. Подсудимые - Костомарова и Шубина. Общественный обвинитель: обвиняются проф.Мелихов 36 лет, психолог Костомарова 42 лет, психиатр Шубина 40 лет в том, что, не обследовав достаточно больную, прибегли к разрешенному на 14-м съезде психиатров и утвержденному законом праву врача: умерщвлять сильно страдающих больных с помощью яда (дается химическая формула: 10 атомов водорода и 2 атома углерода) и электротока в 2000 вольт, дабы избавиться от надоевшей им больной М. Подсудимые виновными себя не признают. Костомарова и Шубина отказываются от последнего слова, передав его Мелихову.
Он говорит: "Наша совесть чиста. Факты, о которых я буду говорить, открывают новую страницу в психологии и психиатрии. Больную М. (Ольгу) знаю с осени 1938 года. Она работала на клумбах. С ней вместе моя больная Нина Вейнтрамб. Зимой я увидел ее у крыльца, спросил о ней у Евпловой, знающей ее. Ольга приносила Евпловой свои дневники. (Утеряна иллюстрация, на которой Всеволод делает предложение, - вместе с тетрадкой). Одиночество в детстве.
Мечта о материнстве... Детям запрещалось смотреть на похоронные процессии. Смерть бабушки. Исполнить свой долг! Сестра милосердия в Черногории. (Ее непосредственная начальница - дочь короля Милица, она жена русского великого князя, дяди Николая II). Единственный хирург в госпитале Станко Матанович, Ольга ему ассистирует.
По возвращении из Черногории Ольга живет в Москве у бабушки, ждет жениха, иногда переезжает в гостиницу. Попадает под автомобиль, сильно пострадала.
Революция застала Ольгу в Ялте. Она сумела пробраться к отцу. Потом вышла замуж и родила ребенка ("томный и нежный"). Муж скоро выгнал ее вместе с ребенком. Жизнь с матерью - ад. Мальчик стал предметом раздора. Мать попрекала: "народила и бросаешь". Ольга понимала - хотя бы частично - правоту матери, но ее "захватил поток жизни". Вот неделя: в понедельник - фотографическое общество, во вторник - общество изучения русской усадьбы, среда - экскурсии по архитектуре, в четверг - общество "Старая Москва", в пятницу - секция книги в КУБУ (кажется, комиссия по улучшению быта ученых). Суббота посвящается сыну ("пухлое нежное тельце"). Знакомство с Яшей. Ему 20 лет, у него синие глаза. Они бродят по Подмосковью, "через поля и горы". В деревне Яша "заказывал" молока и залпом выпивал крынку. Ночевали на сеновалах. Иногда брали с собой Игоря, Яша нес его ПОГОРШКИ. Но обаяние Яши заключалось не в страсти, он не пробудил в Ольге женщину... Поведение Яши заставляет задавать себе вопрос: подлец ли он или больной человек. И вот уже у Ольги трое детей: помимо Игоря, синеглазый Руслан и страшноватый Олег. Яша болен, Ольга видит свой долг в том, чтобы обеспечить ему возможность жить и работать. Построен канал Москва-Волга, в нем Яшина доля. Что оставалось в жизни Ольги? Ее мать внушала детям: ваша мать такая-сякая, не любит вас. "Факел материнства брошен безжалостной рукой в болото.
Яша умер, и с его смертью Ольга потеряла все - и попала в желтую виллу. "Мы - Костомарова, доктор Коган и я - организовали курсы рисования и лепки из папье-маше. Ножницы, иголки и т.п. у меня отобрали; я приобрела цветные карандаши". Еще цитата: "Пока мы (т.е. врачи) начинающие, каждый больной нам интересен, но когда увеличится животик и на носу загарцует золотое пенснэ, тогда больная делается номером, зайчиком (sic) и вещью". Ольга по просьбе Евпловой доверчиво отдала ей свои дневники и рисунки, в том числе изображение 12-ти красных чертиков. После лекции Евплова должна была отдать эти материалы, но попросила: Сирейский пишет учебник, ему нужны рисунки психов... Так Ольга осталась с носом.
Затем - о ее занятиях на курсах по рисунку. Впечатление от иллюстраций Кузьмина к "Евгению Онегину". "Через картинку Кузьмина ей впервые улыбнулся Пушкин". Ольга вспоминает эпизод из детства: она во 2-м классе, на уроке рисования учитель Самокиш-Судковский, известный по батальным сценам из русско-японской войны, говорит ей: "Вам, барышня, рано заниматься графикой".
Ольга отличается неутомимой волей и энергией. Ей заинтересовывается Владимир Михайлович Барон. Он специально занимался вопросом о связи возраста человека и его работоспособностью. Ольге только 40 лет.
Но (тут голос Мелихова - это ведь все его доклад - упал) у Ольги сын Руслан, 13 лет. В обычной школе он не стал учиться. Ольга, беспокоясь о судьбе мальчика, обращалась в 22 учреждения, но без результата. Наконец, она написала письмо Сталину. Ей дали путевку в закрытую школу с особым режимом. Но Руслан из школы убегал, а школа не реагировала. Он скрывался у своего троюродного брата Пчелки Кириллова (его имя - Орест, он сын многократно упоминаемой в дневниках Зины или Зики). Пчелка прятал его в шкапу под матрацами. Ольга, а также организация, в которой она работала, просили руководство школы не отпускать Руслана в отпуск, но школа не реагировала. Вот все это убило Ольгу.
Теперь возьмите карандаши и запишите данные. Аппарат Рикэ показал, что распад мозговых клеток макрофагами идет галопирующими темпами. 0,80 против 3,1/8. Передний мозговой придаток по Шерешевскому поражен на 96 процентов. Я созвонился с Шерешевским. Его прогноз: слабоумие при сохранении сердечной деятельности. Впереди 6-10 лет идиотской жизни, включая недержание мочи и т.п. Исследование по Биглю показало, что островковый аппарат поджелудочной железы разрушен на 88 процентов, что влечет гибель в течение 6-14 месяцев. Отслоение мозговой коры заставляет предположить, что сознание потеряется последним, то есть Ольге предстоят моральные страдания. Ольга - интеллектуальна, обладает способностью к самоконтролю и умением видеть себя со стороны, а иногда - предугадывать будущее; случай редкий, но описанный Бехтеревым и Корби. Ей свойственно чувство постоянной связи со своими детьми: она ощущает беспричинное волнение, даже галлюцинации, когда в беде ее ребенок или Яша. То же и наоборот. Подвергая Ольгу страданию, мы обрекли бы на волнение трех мальчиков. Наша страна не может так бросаться людьми. Дела с Русланом не улучшались, и это отражалось на распаде мозга. По шкале Зиберфельда (sic) кривая доходила до 999, и Ольга могла понять, что это конец. Я хотел измерить силу нервного напряжения. Костомарова подала идею: применить иглу из аппарата Зиберфельда и его шкалу. Был предложен аппарат "Люкс": спичечный коробок, ролик бумаги, игла, пульпа вливает краску (?). Инфракрасные лучи чувствительны к волнению человека. Давая больному чиркать спичку, вы узнаете, не возбуждая его подозрения, определить напряжение. Устройство шрифтографа сложнее. В папиросной коробке помещена катушка с лентой; но игла имеет определенную дугу размаха. Буквы. Фотоэлементы. Мысль о шрифтографе впервые возникла у меня в студенческие годы. На лекциях по судебной медицине я видел отражение лица убийцы в зрачках убитого. Я заметил еще начертания, похожие на буквы. Я поделился своими идеями с покойным Россолимо, но тот расхохотался мне в глаза. Однако, я не прекратил наблюдения. И вот перед вами аппарат. Я могу записать на ленту все ваши мысли, но я не хочу злоупотреблять своим изобретением.
Руслан родился 17 октября 1926 г. Живем в Дмитрове. "История русского искусства" - книга Грабаря. Руслан надувает 2-летнего Олега. Учительница Антонина Осиповна Воронович, друг семьи. В 1933г. Руслан идет в школу, хотя ему не исполнилось семи лет. В 1936г. поступает в балетную школу при Большом театре (тоже "хотя не исполнилось 10 лет"). ОЛьга Влад. живет с младшими детьми в Москве, а на выходные ездит в Дмитров (в это время жили по пятидневкам). Бабушка, которая когда-то не хотела взглянуть на младенца Руслана, теперь полюбила его. Считается, что при его режиме ему нужно употреблять больше сахара, - но он раздает сахар во дворе ребятам. Очень любит читать сам и устроил библиотеку для соседских детей. В лагере не мог стерпеть, что ребята рвали книгу и в результате был избит за фискальство. Писал письма Льву Кассилю. Проявилась совершенно неуемная фантазия. Очень любил деда. После смерти его отца Яши 13 января 1938 года Ольга Влад. провела 8 месяцев в больнице. Перенес дифтерит. Из балетной школы отчислен. О.В. хочет устроить его в Ленинградскую школу, едут (1940 год) на экзамены. Объявляет: "Не хочу быть балериной". Его отдают в интернат для трудных детей в Сокольниках. Через 2-3 месяца - в школу на Красной Пресне. Игорь учится в ФЗУ и работает. Олег в детском доме. Руслану скучно! В апреле 1941 года у Игоря родилась дочь Марина.(Она вышла замуж за Вадима Андреевича Чигорина, у них сын Андрей. Чигориых было три брата, все с детства пили, мать прятала их от гнева отца, режиссера. Марина сумела вылечить мужа от алкоголизма). Началась война. Игорь лежал в больнице. Ольге Влад. предложили эвакуироваться, но пришлось отказаться, так как Влад.Ник. взмолился: не оставляй меня, старика, с больным внуком. В декабре с 3-м мединститутом эвакуировался В.Н., с ним Игорь и О.В.
ПИСЬМА РУСЛАНА из интерната. Эвакуация 12 октября в Челябинск. Курсы шоферов. Заболел малярией. Привет из Зырянки: это станция, там всего десяток домов. Хочет в Фергану, поступать в морскую школу. Лесозаготовки. ("Вся дровозаготовка интерната возложена на него"). Помогает по снабжению, поэтому в разъездах: Челябинск, Троицк, Магнитогорск, Курган. Осень 1942: учится в 8-м классе. Повестка в ФЗО. Хочет во Владивосток. Заболел: тиф, осложнившийся плевритом. Болен с 24 марта по 12 мая 1942 г.
ПИСЬМА РУСЛАНУ в Москву от девушки: в августе 1943г. он уехал с Олегом в Москву. Олег учится в ремесленном училище, Руслан работает в слесарной мастерской.
18 ноября 1943 года пришла повестка. В школе в г.Ногинске: учат на сержантов АИР. Раза два приезжал в Москву. Писал письма. Олег болен. В марте 1944 года Руслан отправляется на фронт. Последнее его письмо написано после взятия Могилева.
Он служит во взводе разведки. Представлен к ордену Красной Звезды.
И вот пришло извещение: Руслан погиб 19 июля 1944 года в Гродненской области. Позже пришло письмо от командира, но с другой датой: погиб 18 февраля, письмо написано 14 марта. Есть и письмо от солдата, написанное в январе 1945 года. Потом - от семьи жителей (отец и сыновья) деревни Колбаски ("...и Вашему Руслану теперь хорошо в могиле..."). В 1947 году перезахоронили - в деревню Лойки, около города Сапоцкино.
У О.В. хранилось еще письмо дяди Руслана, Овсея Павловича Мамета, написанное в феврале 1945 года. Мне запомнилось, что обращался он "Наша дорогая Ольга Владимировна!" Я думаю, что это тот самый Шая, которого О.В. упоминает в записках, которому Яша как бы завещал заботиться о детях.
Это последний текст, который я должна перенести сюда. Конечно, я располагаю только конспектом, иначе бы был связный текст, хотя и у О.В. он состоял из отдельных записей.
Ольга и Нина работают на клумбах. Шура говорит про себя: Я здоровая, я только нервная.
Большой красивый дом. Парк. Начало осени. Пациенты читают, делают салфеточки.
Лева играет в волейбол, но вдруг убегает и мчится к дому, охватив голову руками.
Старуха бормочет.
Шура плюет под ноги Еве: ты сволочь.
Ева: меня не заставят выйти замуж.
Недавно был вечер, Шура рассказывала о своей работе в метро, смеялась. Ее приятно было слушать.
Шура врывается в кабинет врача, грозит: Я заявлю, как вы нас здесь лечите! Но на предложение врача перевести ее в другое отделение: А в другое отделение я не хочу. Она опасна для окружающих. Шуру заманивают в столовую, персонал делает вид, что убирают со стола.
В парке несколько участков, разгороженных решетчатым забором. На верхнем этаже красивая мебель, цветы. А в окнах сетки.
КОНЕЦ
Главная страница сайта
Последнее изменение страницы 3 Jun 2023