Страницы авторов "Тёмного леса"
Литературный Кисловодск и окрестности
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Это рассказ о ссылке в Кондрово Калужской области, в которой с 47г. находились родители Н.Е.Миклашевской. До этого они были в ссылке в селе Бродокалмак Челябинской области, сумели перевестись поближе к Москве. Но в 51г. их отправили в Красноярский край.
Илья Миклашевский
Пока я пребывала в восторге от университета и терпела над собой старших сестер [Веру и Татьяну], родителям приходилось скверно. Они жили в Бродокалмаке втроем с [младшей дочерью] Любой, мечтали перебраться куда-нибудь поближе. Голодновато было и у нас, но там несравненно хуже.
В декабре 1945 года мама пишет Тане:
"Я боюсь, что здесь, если не изменится ситуация, то к весне мы "замрем", выражаясь местным языком. Картошки у нас в лучшем случае хватит до марта. Ни муки, ни гороху купить нельзя, т.к. госпоставки не выполнены. Паек дают с большим запозданием. Норма прежняя, но Любе не дают, т.ч. выходит по 6 кг на человека, не имея ни мяса, ни молока, ни (в будущем) картошки жить нельзя. Пока живем недоедая. Но если бы так было до весны, это было бы идеально, но через два месяца положение в корне изменится, т.к. не станет картошки. У нас есть еще тыква, есть капуста, когда-то появится молоко. Но когда и сколько? Ведь наша корова плохая, хуже других. Как быть? Может быть, все же бежать с Любой, если нельзя всем? Меня думаю что отпустят, т.к. у меня осталось всего 15 часов немецкого языка. Но чтобы решиться, нужно конкретно знать, что ждет нас там. Можно ли устроиться на работу, пропишут ли, что можно получить по карточкам, что вообще можно купить, какие цены? Конечно, на такой шаг - оставление здесь Е.И. я бы пошла на самый крайний случай. Меня гораздо больше устраивал бы вариант вырваться отсюда всем, но проживем ли мы там, не имея базы в виде овощей и коровы...
Валенки мне купили за 400 руб. Я страдала покупая их - ведь у Е.И. одна рвань, у Любы такие, что она не хочет в них ходить, но у меня не было ничего. Шью шубу, до сих пор хожу в том пальто, которое вызвало у Кости сожаление, когда он провожал меня на вокзал (т.е. в 1937 г. - Н.М.). Если бы было что продать!"
Я все же не думаю, что мама на самом деле решилась бы оставить папу, зная, что одному ему будет еще тяжелее. Но письмо показывает очень ярко, до чего может довести голод. Даже маму, а она была очень сильным человеком, - надеюсь, что хоть это я сумела достаточно показать в этих записках.
Потом письма становятся несколько спокойнее, но сохранилось их мало, и я не могу связно описать, как именно родителям удалось постепенно выкарабкаться из катастрофического положения. ЧтО писала в ответ Таня, я тоже не знаю.
Ближе к весне мама попросила меня сходить в Наркомпрос, узнать, куда можно бы перевестись. Я была у Лунинского. Он обещал помочь с переводом, но удалось это только на следующий год.
Летом 1946 года мама приезжала в Москву - первый раз с 1937. Приезжала одна, как бы на разведку. Когда уезжала, Михаил Кузьмич [Гребенча] сказал, что правильнее всего было бы ей остаться. Но это было не в маминых правилах.
До самой осени родители надеялись на возможность отъезда.
Летом того же года в Москве впервые появился Игорь Смушков [(сын Вадима Васильевича)]. Хорошо помню нежность (буквально), с которой отнеслась к нему Таня, и подчеркнутую холодность Веры. Конечно, всякое напоминание об отце было для нее нежелательно: по "официальной" версии после того, как ее родители много лет назад расстались, Вера об отце не знала ничего, - а следовательно и об его участи. Я не знаю, приходилось ли Вере фактически что-то объяснять о своем отце, но версия объяснения была наготове. А появление брата противоречило версии и ее разрушало.
Мы с Игорем подружились сразу и навсегда; для окружающих мы были брат и сестра, друг для друга тоже.
После ареста Вадима Васильевича [его жена] Аня была сослана в Салехард, который по старой памяти часто еще называли тогда Обдорском. Я упоминала, как жил Игорь после этого. Во время войны родственники, у которых он тогда жил, были эвакуированы в Дербент, который в Дагестане, на берегу Каспийского моря (есть и другой Дербент, в Узбекистане).
Я нашла письмо Игоря Тане, военного времени. Как часто тогда делалось, письмо сложено треугольником (поэтому сохранился адрес, а вообще Таня конвертов не хранила).
Аня самовольно уехала из Салехарда в Семипалатинск, где была в эвакуации тетя Женя [Слоневская], а оттуда в Дербент, сделав заявление, тогда или позже, об утере паспорта. Потерять паспорт было необходимо: в нем незаметно для непосвященных, т.е. в серии и номере, было закодировано, что человек лишен права свободного жительства.
Эта смелая операция Ане удалась, однако подозрения у "органов" возникли. Игорь рассказывал, что когда они с матерью после войны жили уже в Харькове, его вызывали в Особый отдел университета и упорно спрашивали, почему его мать была в Салехарде (без него).
Игорь стоял на том, что "уехала за любовником"; в конце концов эти "беседы" прекратились. Но давление было настолько сильным, что Игорь говорил: "Я теперь понимаю людей, которые на допросах говорят лишнее. Приходишь в такое состояние, что кажется: лучше сказать что угодно, лишь бы отстали".
Жил Игорь во время своих приездов не у нас, а у тети Жени.
Осенью родителей обокрали. Это бывало еще и при мне. Попадался на этом Витька Бабин, сын соседки Пани, и мы знали, как он проникал в дом: сквозь какую-то дырку в голубец (подпол), оттуда поднимал крышку, - и все. Но то было по мелочи. Теперь, мама писала, они лишились 9 кг муки (дня два практически не ели), нескольких яиц, отложенных к празднику, из баночки выгребли остаток масла; и вещи: скатерть, два платья, жакет, валенки и папин лыжный костюм (разумеется, служивший не лыжным). Это был удар. Директор школы советовал сменить квартиру, но это были совершенно пустые слова. Кажется, милиция припугнула Витьку, краж больше не было. Правда, по мелочам таскал маленький Алик, сын Натальи Васильевны [Меркушевой]. Мама писала с неодобрением: "И папаша его не выпорол". Алик как друг семьи бывал в доме свободно, Андрей Антонович все время помогал маме в хозяйственных делах: он был моложе и гораздо здоровее папы. И вот Алик украл 30 руб. и признался в этом. Процитирую маму. "Алик отдал деньги Генке, а Генка купил на них изюма. "И меня угостил", добавил он (т.е. Алик) с удовлетворением".
Зимой, в первых числах января, родители отправили Любу в Москву. Это сильно изменило здешнюю домашнюю обстановку: стало веселее, живее. Она пошла в школу в Хилковом переулке, где позже недолго учились Илья и Игорь. Подружилась на всю жизнь с Валей Абрамовой (позже Стекловой, потом Бурцевой). Они не учились в одном классе, а подружились, участвуя в драмкружке. Люба тогда (и еще много лет позже) была, честно говоря, лучше нынешней. Что-то в последующей жизни - нельзя сказать, что "испортило" ее, - но наложило какой-то отпечаток. Впрочем, это относится почти ко всем людям, редко кто сохраняет привычки своей юности (именно привычки).
А Валя жила тогда с родителями в подвале дома N40, окно выходило на улицу. Сейчас окна эти заделаны, как будто и не существовало никогда никакого подвала. Он был глубокий, значительная нижняя часть окна упиралась в кирпичную кладку, а в верхней были видны шагающие ноги прохожих.
Отец Вали был пьяница, умер довольно рано. Помню, мы с Романом ездили однажды в Дорохово, там в деревне у отца был дом. Мы все ночевали на сеновале. Среди ночи появились местные хулиганы, шумели и всячески досаждали нам. Валин отец покрыл их таким матом, что они быстро ретировались.
Мать Вали, Полина Ивановна была добрая и очень хорошая женщина. Когда наша мама отмечала 90-летие, Полина Ивановна пришла ее поздравить и сказала: "Привел Бог еще увидеться".
Жила она в то время уже довольно далеко, а возраст не так уж и отличался от маминого. Действительно, видеться им больше не пришлось. Лена, Валина дочь, с которой Полина Ивановна пришла, возразила: "Бабушка! Не бог тебя привел, а я привела!"
Давно уже нет Полины Ивановны, а Валина жизнь очень тяжела по многим причинам, но сама она прежняя, только здоровья не хватает. Диабет, сердце, последствия инсульта, а на этом фоне неспокойные отношения с дочерьми, да еще муж, который никак не является опорой. И недавняя трагическая смерть внука, 10-летнего мальчика.
Я обнаружила теперь свои прежние записки. Оказывается, писала, что Люба "не заслуживает такой дружбы". Это возрастной максимализм, который, повторюсь, и мама в нас культивировала.
Приходилось мне и на родительских собраниях в школе бывать, раза два.
Но Люба заболела, а вернее, уже приехала кашляющей. Обнаружили бронхоаденит. В школу ходить она перестала. Мама предлагала отправить ее обратно. ("По крайней мере есть молоко. Хотя хлеба нет").
Позже мама планировала: дожить Любе в Москве до испытаний (так мама называла по старой памяти экзамены), оформить оставление на второй год, - и в Бродокалмак, помочь ликвидировать хозяйство. Но тетя Женя пригласила Любу на Николину Гору. Не помню, сколько она там жила, но не меньше месяца, звала (мне так кажется, - сама Люба не помнит) Марию Викторовну бабушкой и отъедалась.
Папа приезжал в Москву еще летом - не только на разведку, как мама в прошлом году, а получить новое назначение и готовить переезд.
Увидеться с папой летом мне не пришлось. Но знаю, что [однокурсники Н.Е.Миклашевской] Володя Финкельштейн помогал папе доставать ж.-д. билеты, Борис Власов тоже принимал какое-то участие в папиных делах.
Родители получили назначение в Кондрово Калужской области и навсегда покинули Бродокалмак.
Лето 1948 года я провела в основном в Кондрове, у родителей, хотя делать этого решительно не следовало: жизнь вела растительную, что мне всегда было противопоказано, а сближения с родителями не наметилось.
Кондрово - город на реке Шаня. В нем работает бумажная фабрика, как и в соседнем (гончаровском) Полотняном заводе. Поэтому Шаня катила в своих берегах темнокоричневые, непрозрачные и очень вонючие воды.
И сегодня бумага кондровской фабрики постоянно в продаже.
Родители получили нагрузку в педучилище и в школе.
Очень скоро купили корову. Жили на квартире у Натальи Михайловны Стрелковой, в деревенском доме, хоть и в городе. Хозяйка была женщина красивая, доброжелательная, очень энергичная. Муж сидел в тюрьме: во время недолгой оккупации Кондрова он, будучи паровозным машинистом, продолжал водить поезд, т.е. "сотрудничал с оккупантом". Было у них три сына. Старший, Борис, где-то учился и приезжал к матери на каникулы, среднего мне не пришлось видеть, потому что подолгу я в Кондрове не гостила, но отзывались о нем тоже хорошо, а младший Костя, подросток, жил при матери и очень хорошо помогал ей.
Люба прожила в Кондрове год, училась там в 10 классе и окончила школу. Папа дольше, мама еще дольше, но это уже продолжение истории, не буду забегать так далеко.
По-моему, мама не очень любила Кондрово и до несчастья, т.е. до второго ареста папы. Вдобавок, связь с Москвой была нелегкая. Я упоминала, как глядя на моих родителей с рюкзаками, собирающихся на Киевский вокзал, Р.Г.Лунинский произнес: "И пошли они, зноем палимы". Из Москвы поезд в Калугу уходил поздно ночью, уже после закрытия метро. В Калуге была пересадка с длительным ожиданием. Поезда, конечно, бесплацкартные. На обратном пути ночное ожидание в Калуге, вагоны тоже набитые. (Одно было хорошо: с Метростроевской в те времена на Киевский вокзал можно было доехать на трамвае - проще и быстрее, чем на метро. Это играло некоторую роль, тем более, что перебираясь "в Европу", мама именно хотела быть ближе к нам, а ездить часто - было трудно).
Тем более не любила Кондрова я. Однажды в Калуге, во время взятия с боем поезда на Москву, у меня за плечами в рюкзаке разбили глиняную корчагу с кислой капустой, которую мама отправила в подарок нам. Рассол вытек. Очень было неприятно, да и без этого было попросту тяжело. С этой корчагой за спиной мне пришлось провести на ногах шесть часов.
Странно устроена человеческая память. Добравшись сейчас до саквояжа с нашими (а не от мамы оставшимися) письмами, я нашла письма от своих подруг, адресованные в Кондрово, а кроме них еще свое, написанное Эре Вольсон, которое должно было быть отправлено каким-то бесцензурным способом, и почему-то неотправленное.
Из этого всего следует, что летом 1948 я жила в Кондрове довольно долго, купалась в Шане (выше бумажной фабрики), гуляла по лесу, где видела массу следов войны, что и описывала в письме к Эре. Удивительно, но кроме общего неприятного воспоминания о Кондрове, не сохранилось в памяти ничего.
Процитирую это письмо.
"Я никогда не была еще в местности, где следы войны так ярко выражены. В лесу окопы, блиндажи, ходы сообщения, обгорелые деревья, воронки и пр. А около дороги в одном месте страшное количество артиллерийских снарядов - взорвался вагон когда-то. Часть разорвавшихся, бОльшая часть разряженных, а есть и неразряженные. Бывают и несчастные случаи: при мне уже привезли как-то в больницу трех покалеченных. Как-то я нашла там кусок снаряда со взрывателем, а через два дня этого куска не было, а в воронке, где было не менее 20-30 снарядов (два из них было неразряженных - сама видела) лежали остатки зайца. Видимо, кто-то видел, что заяц прыгнул в воронку, и запустил в него тем куском. Здорово?"
В Кондрове, кстати, уже и в то лето мне сильно испортили пневмоторакс. Я жаловалась в письме к Эре, что неопытный врач никак не может попасть иглой куда надо, и мой великолепный пузырь, который (после пережигания спаек) врачи с удовольствием демонстрировали друг другу, становится все хуже. (Тогда еще не думали о том, чтобы поменьше держать пациента перед рентгеновским аппаратом, не понимали вредности просвечивания, поэтому демонстрировали с чистой совестью).
На следующий год в Кондрове пневмоторакс погубили окончательно: поддуваться оказалось вообще негде, и когда я вернулась в Москву, воздух не пошел, плевра срослась. К счастью, процесс больше не возобновлялся никогда.
Воспоминания мои о том лете какие-то расплывчатые. Писем почти не сохранилось, мои тогдашние записи были связные, как всегда, но совсем не прозрачные (как никогда). Люба многое перезабыла, а больше никто не поможет.
Вообще, летняя жизнь в Кондрове была тяжела для меня, для моей психики. Я не могла найти себе ни компании, ни занятия. Отношения с родителями отнюдь не окрепли.
Откуда-то в моих тогдашних записках затесалось четверостишие Николая Шебалина, снабженное примечанием, что "стихи у него хорошие", это показывает, что прочитала я не одно это четверостишие.
Может быть, я тоже буду старым,
Жалким, неудавшимся ученым,
И пойду в дождливый день на площадь
Вырезать плохие силуэты.
Я не была с ним знакома. Игорь Смушков - даже дружил, живя у тети Жени на Николиной Горе (то есть, когда оба были еще школьниками).
Возвращение домой из Калуги запомнилось мне невероятно тяжелым, хотя билеты студентам продавали в первую очередь. Уже в вагоне произошло столкновение с молодым судьей из города Алексина. Вошел в вагон он пьяный, со скандалом. Женщина с ребенком язвительно предложила уступить ему место. Протрезвев, он охотно со всеми разговаривал. А потом занял место безногого инвалида (молодого парня), который вышел покурить. Далее я назвала его за это хамом, а он - умный мерзавец - сказал вернувшемуся инвалиду: "Вот ОНИ беспокоятся, что ты на двух протезах - и стоишь. Садись!" ("Они" - это была как бы форма вежливости, потому что все другие молчали, т.е. имелась в виду я одна).
В эти дни был в Москве Игорь. Мы с Игорем и его другом Феликсом хотели пойти на похороны Жданова (!), да нас не пропустили. Сходили в мавзолей (я - первый и единственный раз в жизни), поскольку уж оказались на Красной площади.
10 сентября я записала: "Сегодня уезжает Игорек. Только сейчас додумалась: в прошлом году я не успела так привязаться к нему потому, что, хотя он уехал 18-го, но я-то только 13-го ночью приехала" (из санатория). ---------------------------------------------------------------------------------
Корову купили, видимо, весной 1948, и мама не могла нахвалиться ей. В письме Тане мама пишет, что за месяц реализовала, не прибегая к рынку, 146 литров молока. Это не бродокалмакские коровы! Отвечая Тане на ее, мягко говоря, сомнения, мама пишет, что приобрела корову сознательно, заранее зная о предстоящих трудностях, и вовсе не считает это ошибкой. Но корова была куплена в долг, его нужно было выплачивать. Работа в школе и педучилище отнимала много времени. Правда, хозяйка Наталья Михайловна выручала маму постоянно. Например, водила в назначенное время мамину корову к быку, потратив, как мама пишет, три с половиной часа - в горячее для огорода время. Когда мама была занята на экзаменах, хозяйка и выгоняла, и доила коров (своя у нее тоже была). Но уже в следующем, 1949 году, мама писала той же Тане, что не знает, как быть с коровой: продавать - невыгодно, они сейчас дешевы, оставлять - нет сена.
Я не помню, что именно произошло с коровой. Моя запись 30 марта (1949 года): "Дома - несчастье с коровой. Я готова в фатум поверить: мама с таким упорством желала ее купить, с каким я два-три года назад игнорировала разумные Эркины советы, прекрасно понимая, что она права. И это еще маме на голову!"
ДОма - не оговорка. В другом месте я упрекала себя: "Не пишу домой совсем. Нужно сесть и написать". То есть Кондрово, которое я терпеть не могла и в котором нечасто бывала, я все же считала как бы домом, потому что там жили родители.
С некоторой неловкостью (чти родителей), но пишу. В тогдашних записях я позволила себе замечание: если бы у меня дочь была больна туберкулезом, то я не кормила бы бесполезную корову, а прочитала бы пару медицинских книг, чтобы знать хотя бы, что такое пневмоторакс. Ожесточение мое подогревалось тем, что у меня не было, например, никакого жакета, я ходила до жары в вязаной кофточке, единственной, а ранней весной ходила без пальто, не встречая ни одного аналогично одетого прохожего; ходила в совершенно развалившихся туфлях, укрепленных (самодельно) гвоздем, постоянно с мокрыми ногами, а купить туфли было нелегко, даже если бы деньги были. Деньги же были далеко не всегда.
Конечно, я просто не дозрела тогда до понимания элементарной истины: нельзя осуждать человека, на месте которого тебе не приходилось побывать.
Люба в Москве заканчивала 9-й класс и в июне уехала в Кондрово. Всякая поездка кого бы то ни было всегда сопровождалась доставкой круп, сахара, масла, не говоря о промтоварах. И удобрений для двух огородов: маме и Нат.Мих.
В Москве маме все же удавалось бывать, папа ездил реже. Помню, как мама, только что с вокзала, вошла в переднюю, а собачонка Дэзи набросилась на нее и покусала. Правда, тогда у Дэзи были щенки, это ее несколько оправдывает; но сегодня я вижу из письма мамы, что это был не единственный случай.
Дэзи потом попала под машину в Еропкинском переулке, на глазах Тани. Сестры тут же на том же Птичьем рынке купили ей замену - Нельку. Она была во многих отношениях существенно хуже, но зато не кусалась.
Когда летом 1956 года меня и Илюшу забрала к себе Галя, Роман остался в квартире "один с паршивой собакой Нелькой", как он написал в своих записках (писал он по-польски: z parszywym psem).
Главная страница сайта
Последнее изменение страницы 11 Jul 2023