Ольга Егорьева

Копии с моего дневника до 17-й тетради

Продолжение

Начало см.: здесь.

Глава 24. Как я жила в Черногории

Глава 25. У ворот запретного мира

Глава 26. Лето в Черногории

Глава 27. Балканская война.

Дует сирокко. Дождь. Папа сидит за столом и работает. Мне хотелось гулять по серым скалам, хотелось говорить с Радованом, но шел дождь, а Радована папа не позволял приглашать (неприлично).

Король недоволен, что я живу в корпусе (отец приглашен в кадетский корпус преподавателем), ко мне приходят подруги, а женщинам в корпусе не полагается. Это дико, но приходится мириться до личного объяснения папы с королем. Я томилась. Ходить по визитам - еще хуже.

О Радоване. Он не тонок, не чуток. Дикарь-черногорец. Не хватало поэтического инстинкта, тонких и больных переживаний. Его душа была хороший и хорошо отшлифованный мрамор, но не тонкий бриллиант, играющий мимолетным лучом солнца. Он был мой друг, переживший вместе со мной минуты моей печальной любви. Папа запрещал с ним видеться, тем более мне хотелось. В его неумелых вопросах: вышла ли бы я за черногорца, нравится ли мне еще Вс., слышалась робкая надежда и боязнь.

Раза два мне удалось полазить по горам. Сняв шубу, я перекидывала ее через руку и карабкалась по мокрым камням. Деревья стояли еще голые, но все способные производить растения покрылись зеленью. Внизу Цетинье, кругом горы и солнце. Живущие внизу копошатся в облаках, шлепают по сырым мостовым, а я над облаками, Под лучами солнца... Неприятно было спускаться домой.

Вечером от 5 до 7 я посещала приемные дипломатов, за неделю познакомилась со всеми посланниками и военными агентами. Королю я еще не представлялась. После отъезда мамы и Вовы это было неудобно.

На мое счастье в день св.Саввы гимназисты устроили бал, и папа представил меня королевичу Петру. Дня через два король с Петром отбыли в Петербург, наследник в Ниццу, а Мирко в имение на берегу моря.

Скучно! Хорошо бы натянуть нос какому-нибудь черногорцу! И я дождалась! Один из папиных учителей что-то стал часто про меня говорить. "Ах ты, черногорская крыса, - думала я, - попадись только мне!" В гимнастичке стоял рояль, я ходила туда упражняться, и Ива евичевич стал туда заглядывать.

После продолжительного разговора (по-французски) Ива передал О.В. письмо. Так как папа не позволял мне разговаривать с корпусными преподавателями, то я часто переписывалась с Радованом и одним капитаном. Поэтому О.В. спокойно взяла письмо, но оно оказалось объяснением! Он понял, что я неудачно любила, и осмеливался добавить, что он мне брат: тоже любил девушку чудной красоты, но злую... Как он, противный черногорец, смеет сравнивать себя со мною!. О.В. рассказала Радовану, он решил поговорить сам с Ивкой, тот пришел в ярость. Он почти надерзил мне. Я подпустила несколько шпилечек, но ссориться не хотела, потому что он мог навредить папе и потому что я хотела отомстить! Расстались мы друзьями, но в душе каждого была ненависть.

По четвергам ко мне приходили черногорцы. Я одевала черногорский костюм и забывала гадость жизни среди дипломатов. Костюм ко мне очень шел, но к сожалению я не могла его нигде носить, кроме как дома (??). (Критикует окружающее общество). И вот в такое общество попала я... Все удивлялись, для чего я учу сербский язык... А еще я занималась рисованием, музыкой, теорией музыки, немного французским и немецким, работала и писала стихи и дневник... "Оставьте это мужчинам, займитесь лучше хозяйством!" Хотят, чтобы я сама пекла пирожки, говорила бы о солении, варении. Я! А мои мечты? А музыка, рисование? А ту пользу людям, которую я хочу принести?!!! Нет!

Я никого не полюблю, как любила Вс., но я выйду за человека, способного помочь мне в моей работе, способного понять мои мысли! Но это нескоро. Я все умею: и дети, и хозяйство, и грубая работа мне знакомы! Только я не хочу делать из этого цель жизни.

Как противны стали мне все дипломаты! Самыми противными днями были наши понедельники. Папа требовал строгого порядка, любезности. Приходилось и разливать чай, и занимать гостей, и смотреть за служителем - дураком набитым. Эти противные понедельники подавляли меня, и до вечера четверга я тосковала. Книги? Мне дали книги: сказки Гримма, Короленко, две сестрицы по-немецки, сиротка Эльза. А мне хотелось Карлейля, Амфитеатрова "Восьмидесятники". Там была жизнь, были мысли, красота, которую я обожаю.

Я должна работать над собою и над дневниками. Я мало образована, мало развита, но много чувствую и вижу. А люди не хотели понять меня и помочь мне. Наоборот, они хотели сделать меня самкой, нянькой, бонной... Идет двадцатый год моей жизни, а я так мало познала истины и впитала в себя.

(Далее - очень поэтическое описание весны). Весна сводила меня с ума. Болела голова в затылке, там где находится мозжечок чувств. Губы расплывались в улыбку. При виде маленьких детей во мне что-то переворачивалось... А тут еще так соблазнительно хороши были черногорские дети!.. Я караулила часами, не придет ли кто из мальчиков на прогулку... Спрятавшись за камни, потихоньку от бонны страстно целовала оторопевших детишек.

Это прошло, но женщина еще не спала. Я что-то часто стала забегать в гимнастичку. Через некоторое время появлялись Радован или Ивка, и мы начинали премило болтать. Иногда я делала вид, что сержусь на Радована, мне было приятно его смущение, грусть в глазах. Иногда он был очень красив, и я, поклонница красоты, любовалась им. Но вмешался Ивка.

- Что вы как дети! Влюблены, и не хотите показать вида!

На душе у меня было так радостно, что я улыбалась целыми днями.

- Что с тобою? - спрашивал папа...

Радован признался. Пусть все пропадет, лишь бы Радован был мой! Лишь бы у меня была хорошенькая девочка, которая называла его папой. О мальчике я не хотела думать. Я его возненавижу.

(Не могу не процитировать песню, слышанную от калужских девочек:

Но О.В. делает через много лет сноску об иронии судьбы: у нее было три сына). (Н.М.).

А вдруг Радован больше любит мальчиков? Ведь у них девочкам не рады!

В это утро вывозили в Сербию тела княгини Зорки и двух принцев. Кадеты стояли у церкви против корпуса. Рако (так О.В. называет для себя Радована) сунул ей записку. Это было объяснение. И она его любила! Но сердце не стучало, не билось!

Прогулка в горы втроем, с Рако и пожилым капитаном. Радован насильно ее целует. Любовь ушла, он стал мне безразличен. А он уехал в отпуск.

"Лазаревича я скоро позабыла. После полудня я была свободна, сил много, а куда употребить? Меня не пускали в гости к черногорцам, запрещали видеться с Радованом, гулять было не с кем. Опять проснулся зверь, пошли бессонные ночи.

Приехали мама и Володя. Это было мне неприятно... У меня подкосились ноги, я почти потеряла сознание. Мы были чужие друг другу. Мама сидела в своей комнате, Володя учился или играл в теннис с Потаповыми. Черногорию он презирал.

Радован становился красив как черт, но полюбить за одну красоту я не могла. Быть нянькой, экономкой и самкой я не могла. Доктор находил у меня необыкновенные способности к медицине, но на одной медицине я не могла остановиться. Ехать в Питер не стоило. Но и в этом полудиком городе губить свои молодые годы было жаль.

Папа уехал в Подгорицу экзаменовать офицеров. Только Рако чаще появлялся в нашей квартире. Мама сказала: "Дурак, влюблен в тебя". Он загорел и стал еще красивее. Понемногу он стал овладевать моими мыслями. Я привыкала, что он не богатый, не умный, не чуткий настолько как мне хотелось бы. Иногда при виде крохотных детских ручек мне хотелось иметь ребенка.

Радован уехал в Подгорицу с князем Петром. И вот за мной прислали служителя: в Подгорице заболел папа. Неужели в это утро папа должен умереть?! Мама плакала. Подали автомобиль. Мне не было жаль папы, но я, конечно, поехала: с доктором Матановичем, мамой и Володей.

У папы оказалась малярия. Мы отвезли его в Цетинье. К папе я не заходила, так как меня совершенно не интересовало состояние его здоровья. А тут я еще узнала, что Кусовац и князь Петр уехали в Дульцинье, на море, куда отправились все цетинские барышни. Я решила плюнуть на Кусоваца. Это мне удалось.

ГЛАВА 26. ЛЕТО В ЧЕРНОГОРИИ

Папа сказал, что может давать мне 50 руб. в месяц, чтобы я уехала. "Даже за эти полтора месяца ты стала неузнаваема. До того злая, раздражительная, что я готов тебя отпустить и давать деньги, чтобы вылечить тебя". - Ничего я не хочу, только не трогайте меня! Никто мне не нужен! Вот ты болел, вошла я к тебе, сделала что-нибудь для тебя? Ничего и никого не хочу! - "Поезжай в Курск, если хочешь". - Никуда не поеду, буду сидеть в комнате, пока не прорвется стул.

Но разговор произвел на меня впечатление. Я призадумалась. В гостях я была весела, а в больнице мне даже попадало от старшей сестры за излишнюю веселость. Дома мне все было противно.

Потом я поняла, что у меня при огромном интересе ко всему ничего не удавалось, потому что не было любви к познанию, к науке. И к труду. И передо мной встала недостижимая задача: научиться трудиться, учиться и искоренить свой характер. Только одно могло бы заставить меня кончить курс - быть женою черногорца, а лучшим из всех был Радован. Я давно не видела его. Он окончательно сделался адъютантом князя Петра.

Мы вдруг захотели поехать на самую высокую гору Ловчен, где когда-то хранились мощи св.Петра. Поехали всей семьей, и с Радованом, в кароце (коляске). Потом пешком. Володя ушел вперед, родители отстали. Я любовалась Радованом. Вдруг мне захотелось подразнить его. (И дразнит). Но мои мысли были заняты только черными усами и глазами.

Опять объяснение. "Вы поступите на курсы и в академию, потом я вам сделаю предложение и мы поженимся".

Он был дивно хорош! Даже Володя сказал:

- У вас, Радован, есть что-то сильное в лице, что-то притягивающее! Я этого раньше не замечал!

Радован целует ее. Уехать в Россию я уже не могла. 2 сентября уезжали мама и брат. Я вспомнила, как говорила черногоркам: "Вот приедет брат, будем ходить далеко в горы, устраивать пикники". Все это были лишь мечты. Брат не нуждался во мне. В нем не говорила та капля родства, которая была во мне.

Целуется с Радованом.

Русский полковник Колосов, приехавший в качестве инструктора вместе с Вл.Ник., болен раком. Умирает. Каждый рад осветить свой язык новой темой, весь город говорит о Колосове. Решено было его анатомировать. О.В. присутствует. Панихиды. Маленького Мишу няня выносит посмотреть на отца, но пятилетнему Андрюше не говорят о его смерти. Жена же почти лишилась рассудка и не верила в смерть мужа. Похороны были шикарные по-черногорски. Но в общем все было прескверно, так как в Черногории ничего нельзя было достать, и они ничего не умели.

Но началась война! Когда пришли вести отправить тело в Россию, никто уже не шел за черным ящиком с белым крестом. Госпожа Колосова вынесла ручной багаж, усадила детей в автомобиль и покинула навсегда Черногорию, так льстившую ее самолюбию и отнявшую у нее мужа.

Все думали только о войне. К прискорбию должна сознаться, что черногорцы далеко не так любили в это время Россию, как мы думали. Проживши 10 месяцев в Черногории, я увидела много плохого в ее обитателях. За последнее время отношения обострились. Король и наследник держали себя неприлично, когда они встречали кого из русских офицеров, смотрели на него, пока он не становился во фронт, и потом поворачивали спину.

Была объявлена мобилизация, и толпы оборванцев каждый день шли мимо больницы - это была армия, шедшая на войну. Не было ни денег, ни организации, чтобы обмундировать их и научить дисциплине.

Закрыли гимназии, школы, училища. Велели закрыть и корпус.

Папа собрал кадет в гостиной, они сыграли черногорский гимн, прокричали "живио" без конца. Папа начал дрожащим голосом:

- Дети, его величество король, боясь, что вы не успеете добраться до дома, отпускает вас теперь в надежде, что как только прекратится война, вы вернетесь немедленно в корпус. Дети, я пробыл с вами только несколько месяцев, но я полюбил вас. Бог знает, сколько продлится война и каково будет положение в Черногории. Бог знает, увидимся ли мы когда. Мне жаль расставаться с вами, и я желаю всего хорошего в вашей будущей жизни.

Нос его задрожал, и он вышел, махнув рукой. У дверей он обернулся:

- Вы пойдете завтра утром, и до отпуска я прошу вести себя так же хорошо, как прежде.

Через минуту мне сказали, что все кадеты и два офицера плачут.

И папа плакал, второй раз в жизни. Первый - когда его вызвали на похороны матери, и теперь - у него отнимали его детей, за которыми он смотрел день и ночь, о которых заботился, как о своих.

И я плакала. Мне было жаль папиных забот и трудов, и было жаль Кусоваца. Нужно было проститься нынче. Забыв предосторожность, мы стояли в дверях темной гимнастички.

Утром опустел корпус, вечером ушли последние войска. Город замер. Через несколько дней крепости Дечич и Шейчаник пали. Доктора Матановича вызвали в Подгорицу. А вечером за сестрами прислали автомобиль, и через час мы мчались в темноте ночи. -----------------------------------------------------------------

ГЛАВА 27. БАЛКАНСКАЯ ВОЙНА

Часов в 10 вечера приехали. Сестер было пять: русская Дерябина, О.В. и три неопытных черногорки.

Мужик из котла накладывал еду в котелки, толпа ссорилась.

В палате стояло 50 кроватей. Тут же спали родственники, над умершими горели свечи. И еще две таких же палаты. Но во флигеле - еще хуже, там не было и кроватей. Не было места для прохода. Пища сюда не доходила. Здесь был ад... Мы с сестрой занялись перекладкой больных к стене. Но каждый лежал, окруженный хламом и родственниками, и не хотел сдвигаться. Те, у кого были переломы, и не могли. Мне удалось в два дня очистить проход. Осталось человек десять полумертвых турок, но никто не хотел видеть их около себя. Один замахнулся ружьем на меня. Я пожаловалась председателю Красного Креста, но тот отказался выругать солдата. Доктора Матановича не было, он не мог разорваться, а скоро уехал в Цетинье. Легко раненые ушли, турки умерли, и освободилось немного места. Я работала внизу, у меня было человек 70. Я приходила к 7 часам. Чуть не силой заставляла девчонок мести пол, подавать больным воду, выносить грязную посуду. Мальчишки санитары только разносили обед, но и то за ними надо было следить... Кругом говорили, пели, плакали над умершими.

- Сестра Ольга, госпожа сестрица, - слышалось со всех сторон.

Когда меня очень донимали, я мчалась к начальствам, требовала постели, белье, лекарства, но ничего не получала. В ранах стали заводиться черви, исчезали посуда, лампы, одеяла. Хлеб отсылали на войну, раненым доставался сухой. Его кидали, не ели, но аккуратно прятали: для родственников: "Я ранен, мне держава обязана дать".

Приходилось дежурить каждую третью ночь на один дом. Прислуга спала. Не хватало воды. После дежурства не думали о сне: перевязки длились до полдня. Обедать приходилось ходить далеко.

Стоял октябрь: дожди с северным ветром. Свободного извозчика не было. Связь с Цетиньем прекратилась. Почта оттуда приходила на шестой день. Но я каждый день говорила по телефону с папой: он звонил по военному телефону.

Приехала из России великая княгиня Милица Николаевна и пожелала открыть свой госпиталь в корпусе. Она пожелала вызвать меня из Подгорицы. Если бы не папино положение, это не удалось бы. Только теперь, когда я сижу в теплой дежурной комнате, я вспоминаю Подгорицу и содрогаюсь: как мы с сестрой могли все вынести и так много сделать. Жалко, что нам мешали. Из хаоса воспоминаний в моем мозгу встают два образа, два светильника: доктор Матанович и медицинар Василие Попович, пятого курса. Медицинары обыкновенно спокойно спали всю ночь. Дежурства с Василием были приятны: он варил мне чай, помогал успокаивать больных, утром подгонял прислугу. Но однажды ни разговоры, ни чай мне не помогали: голова болела, тошнило. Василие дал мне надувную подушку, укрыл всеми теплыми вещами. Я проспала несколько часов, все ночные назначения были сделаны.

16 октября доктор случайно поехал в Тузи. Это была скорее деревня, грязная и вонючая. В больнице содержались 20 пленных турок. Черногорцы им отрезали носы. Их я не видела.

Пока лошади не отдохнули, мы с доктором пошли на Шейчаник. Это невысокая горка с двумя башнями, соединенными воротами.

Турки сдавались скоро. Мы видели, как по шоссе двигались 5000 пленных турок, по сторонам шла стража с факелами. Между пленными мелькали (этим словом О.В. злоупотребляет) женщины и дети. Только черные горящие глаза выражали ненависть к покорителям, к мучителям их жен и детей! Ночью я положила револьвер около подушки.

Пленных поместили за городом, в пещерах высокого берега Морачи. Через несколько дней я побывала там с доктором. Нас окружили тысячи черных ненавистных глаз. Мне тоже были ненавистны эти звери, но сердце сжималось от жалости к ним.

Великая княгиня Милица Николаевна желала, чтобы я работала в ее больнице, но управа больницы не хотела нас пускать. Мы решили все же уехать, и дорого за это заплатили!

Мы ехали товарным автомобилем. За нами приехали два незнакомца, поляк и черногорец. Кроме того, ехали 4 пленных турка с жандармом и десять пассажиров. Скоро дорога покрылась снегом. Был конец октября, накануне пронеслась буря и запорошила дорогу. Соскочила шина с колеса.

Мы были на половине пути от Реки к Цетинье. Автомобиль встал, сдвинуть его было невозможно. Пришлось разделить багаж и итти пешком. Мы плелись унылые и усталые, спотыкаясь и падая в снег. Мне было весело. Приключения были в моем вкусе. Я была вынослива, привыкла к мокрым ногам и сквознякам. Сестра Дерябина тоже шла весело, покачиваясь, как уточка. Пленные турки были навьючены багажом. Черногорцы ворчали и ругались. Я не раз замечала, что они тяжелы на подъем. Наконец добрались до кафаны (чайная или кофейная). Мне было бы приятнее продолжать путь, чем ожидать, пока белье и обувь охладятся на мне. Наконец двинулись. Дошли до перевала, вошли в кафану. Теперь и я была не прочь посидеть у костра и съесть свежеиспеченую почку. Только что зарезали барана.

Путешествие длилось два с половиной часа. Папы в корпусе не оказалось: он пешком ушел встречать меня в Реку. Такая любовь тронула меня, но я не могла отвечать ему тем же и легла спать.

Со следующего дня началась моя работа в корпусе. Грустно окончилась она. Я потерпела от зависти и интриг - кого же? - своих, русских. Сначала все было хорошо. Княгиня Милица Николаевна была ласкова со мной, княгиницы Вера и Ксения, давно знавшие меня, тоже, а на только что приехавших сестер обращали меньше внимания. Доктор Матанович ждал меня, чтобы я ему ассистировала. Раненые звали меня, потому что я знала их язык и любила их. И вдруг ко мне стали придираться, шептаться предо мною. Я стала еще ласковее со всеми, но это не помогло. Тогда я еще не знала, что сестры из богатых семей поехали за славою, пресытившись балами. Они вообразили, что у их ног лавры и похвалы. А оказалось, что какая-то девчонка, даже не сестра, своей любовью к народу завоевала первое место в глазах княгини и первого доктора Черногории. Чувствуя их антипатию, я перестала к ним ходить. Одно было обидно, что старшая сестра, знавшая меня полгода, поверила теперь пришельцам, чтобы не ссориться с ними. Она не могла быть справедливой. Я ее любила, и видеть ее антипатию мне было больно.

Однажды, случайно взойдя в верхнюю палату, я услышала свое имя.

- Такие особы всегда умеют устроиться. Это известный тип. Папаша пошептал княгине...

- Да, вот меня поразило: вы здесь, и другой доктор, а ассистировать позвали ее! Я думаю, доктор опытнее сестры!

- Да она и не сестра. Нигде не училась. Работала в больнице!

Я остолбенела. Так вот за что меня не любят доктора и сестры! Им завидно, что я не сестра, а работаю одинаково с ними, что доктор Матанович привык ко мне, что я понимаю его взгляд. С этих пор корпус мне опротивел. После месяца работы мне удалось перейти в основную школу, а к Новому Году я сняла форму сестры.

Наступил 1913 год. Из России приехала мама. В театре появился кинематограф. Раненые повыздоравливали, но больные приходили каждый день. Черногорцы прогнали турок до самого города Скутари. Военные действия были прекращены у всех союзников: сербов, болгар, греков и черногорцев. Шли какие-то переговоры. Тиф свирепствовал. Собирались заключить мир, по которому болгары должны были оставить Андрианополь, греки - Янины, черногорцы - Скутари. Но это было невозможно! Мир не подтвердилли, и началась осада. 25 января началась бомбардировка Скадра. Два часа стоял оглушительный рев. Пальба длилась три дня. Вечерами на Бельведере собиралось все Цетинье. Вечером 27-го было объявлено прекратить наступление, потому что потери были около 5000. Самая высокая гора оставалась в руках турок. Ночью турки пошли в контратаку, но черногорцы напрягли силы и взяли Великий Барданьел! Внизу оставалось две горы: Малый Барданьел и Брдица, окруженная сербскими войсками. А по другую сторону озера - укрепление на ряде вершин - Тарабаш.

Министерство, театр и другие дома приготовили для раненых. Главный пункт был в Цетинье, первая помощь - в Реке. Я и мама отправились туда.

До рассвета мы ходили из дома в дом, перевязывая страшные раны и отправляя несчастных в Цетинье. Буксирные барки с ранеными все плыли и плыли. Наконец, все были перевязаны и отправлены. Мы поехали домой, но папа повел меня во Владин дом. В огромной нижней зале, где устраивались балы, лежало на сенниках человек 80. Я принялась за дело. Через два-три дня я заметила, чтоменя преследует молодой черногорец. Ко мне он обращался на великолепном французском языке, но оказался не французом. Его мать была двоюродной сестрой королевы, последние семь лет они жили за границей. Звали его Перо Йовичевич, он был медицинар. Я боялась длинных языков и избегала его. Иногда наши отношения обострялись, иногда были самые дружеские, но чувствовалось что-то не то, что мы оба хотели. Иногда мне хотелось к нему приласкаться, видя его ласки к другим соработницам, но я не была ему ни родня, ни друг детства, и мне оставалось только облизываться.

Прошло два месяца. Все шло хорошо, устроенное неутомимыми руками Златаны, Перовой матери. Уехали доктора, Перо остался полным хозяином. Я решила съездить в лагерь с подругами: двумя черногорками и женой доктора Клавдией Павловной Иличкович. В ночь на 10 марта мы выехали в коляске до Реки, чтобы там сесть на пароход. Сколько раз я ездила по этой дороге! Но мои спутницы волновались. Небольшие уклонения от нормальной жизни казались им ужасными.

За неимением ночлега мы взошли на пароход и расположились в каюте, в которой спал капитан. Я сладко заснула. Утром пароход уже шел по озеру. Познакомились с англичанином, который решил угостить нас кофе. Но подали в таких грязных чашках, что пришлось тайком от англичанина выливать его за окно каюты.

За Клавдией Павловной приехал муж и посадил ее на коня, а мы остались одни среди палаток, где жили оборванцы, сторожа и всякая нищета. Милосава и Даница сходили с ума: ночевать было негде. Но оказалось, что на берегу находится черногорский Красный Крест. Нам освободили турецкую палатку с тремя кроватями.

На лошадях с мужскими седлами мы приехали в Груду - разрушенное албанское село. Там нас ожидал двоюродный брат Даницы - Владо Петрович Негош.

- Вы не доедете, - сказал он. - Туда ехать по горам шесть часов, вы не привыкли на лошадях по горам, там негде ночевать! И везете барышню, сумасшедшие!

Я сказала: Обо мне не беспокойтесь, я могу все вынести, я пойду одна, если они не поедут.

Спутницы поддержали: "я хочу к папе", "а я к брату".

Владо повернул коня и скомандовал: марш!

Я не видела его раньше, но знала о нем много. Отцы Даницы и Влада были между собой родные братья и двоюродные братья короля. Так как у наследника не было детей, а у короля братьев, встал вопрос о наследнике. Отец Влада Джуро старший являлся наследником, но мог не дожить, и его старший сын Владимир мог раньше отца получить престол.

Но (сознаюсь, несмотря на мою любовь к Черногории) черногорцы - страшные интриганы, в сеть интриг попались самые преданные.

Все Петровичи были высланы из Цетинья в Пикшич, многих их близких посадили в тюрьму и только теперь, во время войны, простили. Владо уже много лет жил в России, участвовал в японской войне, был отличен Георгием. Там судьба свела его с сестрой милосердия Тамарой, дивно красивой и умной. НЕдолго думая (частое выражение у О.В.) они обвенчались. И теперь Тамара, оставив сына в России, приехала с мужем на войну и работала в Подгорице.

Среди гор возвышался Барданьол. Дорога шла лугами и рощами. Впереди ехал Владо на хорошей лошади, за ним я верхом на кляче, Даница и Милосава. Несколько мужчин сзади погоняли кляч. Владо сказал:

- Низом нельзя будет проехать, стреляют по берегу. Вы не боитесь? - обратился он ко мне.

- Ничего я не боюсь! Чем страшнее, тем интереснее.

- А я вот боюсь за Данку! Если бы я раньше знал, вернул бы вас.

Пришлось горной тропинкой перевалить через довольно высокий хребет. Наконец, приехали. Даница повисла на шее у отца, а Милосава - у брата. Мы собрались в палатке воеводы Георгия Петровича Негоша, набивали рты провизией, а он рассказывал об обстрелах. Потом мы пошли на передовую позицию. Поднялись на гору. Ни кустика, ни травки, одни камни, а в них выкопаны коридоры. По краям железные столбы, перепутанные колючей проволокой. Внизу виднелся огромный город Скутари. Я смотрела и в бинокль, и без него, и не могла насмотреться. "Понравилось?" - спросил воевода. - Конечно. Этого я нигде никогда не увижу. Ни в каком государстве меня не могут пустить на передовую позицию! Слава Богу, что я не уехала осенью из Черногории! - "А вот как теперь сойдете?! Турки могут попасть в амбразуру, они великолепно целят. Идемте вниз!"

Когда мы, испуганные и усталые, вошли в палатку воеводы и сели на ковер, послышался сильный удар. "Ишь, хулиганы, шрапнелью стреляют! - сказал воевода. - Верно, увидели движенье. У них всюду великолепные сторожевые посты и подзорные трубы... Владо, им пора, вели седлать лошадей".

Мы с Даницей подошли к костру, где сидели раненые. Мы узнали два-три и поздоровались с ними за руку.

"Это русская, осталась добровольною сестрою, дочь русского полковника, а это дочь воеводы Досюры", - слышалось со всех сторон.

Подали лошадей. Мы взяли на память шрапнельные стаканы. Один покатился и расколол огромную бутылку с вином, ведра на полтора.

- К счастью, - успокаивал Владо, но воевода не был счастлив.

- Спасибо за счастье, без вина я не могу жить, вода здесь плохая, а оно привезено издалека.

Мы поехали обратно. Ехали по долине. Солдаты играли в городки, а несколько человек ставили столбы и елки, чтобы огородить могилы убитых. Мы перекрестились и поехали дальше. Долина перешла в ущелье. Владо задумался: лошади устали, не кормлены, ночевать в перевязочном пункте - там все заражено тифом. Ближнею дорогою, через реку Кир еще хуже - там стреляют. Поехали в ущелье. К нам подбежал часовой: "Не ездите, турки стреляют, сейчас проезжали два офицера - одного убило, другого ранило! Стреляют минут через десять". Владо задумался: успеем ли за семь минут проехать ущелье и мост? - Ну, господа, молитесь Богу и гоните коней. Айда!

Мы были еще на мосту, когда раздался страшный удар. Лошади шарахнулись и остановились. Мне показалось, что я умерла, и с поразительною быстротою пронеслась передо мною вся моя жизнь. Но мне не было жаль, что я умираю.

Владо успокоил нас и взял Даницыну лошадь под уздцы. По дороге попадались мертвые лошади, огромные ямы от гранат. Ночью остановились около палатки. Меня тронуло, как заботились о нас черногорцы. Я была русская, а Россия враждебно относилась к ним в эту войну, но солдаты по-прежнему верили в старшую сестру Россию. Я была, кажется, единственная русская, которую все-все любили, потому что понимали, как о ни мне дороги даже тогда, когда моя родина ненавидит их (???).

Надзиратель лазарета Вуксан принес коньяка и налил нам.

(От усталости и коньяка О.В. заснула так крепко, что не слышала, как ее уложили. Девушки еще гуляли, потом у них сломалась кровать, с ними приключился приступ хохота, но О.В. не слышала ничего).

Мы пошли погулять по новозавоеванной земле и побить рыбу. Мужчины захватили ружья, я револьвер. Ловить рыбу мне понравилось. К двум часам мы вернулись домой. Вуксан предложил обедать. На всез не хватило, но я уплетала обед, так как голод мучил меня. Покушав сытно, мы взяли кофе и вышли из палатки. И тут оказалось, что наш пароход ушел на час раньше! Вечером он вернулся, и мы расположились на ночлег. Я опять спала богатырским сном, а мои подруги долго еще ворочались, непривычные к неудобствам.

В Вирпазаре мы должны были пересесть на другой пароход. (Здесь хорошее описание окружающих видов). Нужно было переночевать, но где? Во всем городе 7-8 домов и железнодорожная станция (ж.д. соединяет озеро со Средиземным морем). Нельзя купить ни хлеба, ни мяса. Жара невыносимая. Приехал товарный автомобиль за табаком. (Следует замечательный диалог, какой с удовольствием привел бы мой папа: О.В. спрашивает спутниц, поедут ли они на товарном, они не говорят ни да, ни нет). Не давая им опомниться, я впихнула вещи в автомобиль, села сама, и им ничего не оставалось, как последовать моему примеру. (Едут). К ужасу, я почувствовала, что меня тошнит. Я делала страшные усилия, чтобы не вырваться (!) и успокоить Даницу, но и ее тошнило. Три часа в автомобиле показались мне бесконечными. Подоспел дядя Даницы, господин Божо, которого когда-то выбрали на черногорский престол, и его младший сын Дрешко - брат Владо. Они напоили нас кофе и наняли экипаж. Последние два с половиною часа до Цетинье прошли без препятствий.

ГЛАВА 28. Перо

"Сестра Ольга", - запричитали раненые, увидев меня. И добровольные сестры милосердия обступили. Один только Перо не посмотрел на меня, не сказал здрасьте. Зато госпожа Златана обнимала и целовала, расспрашивая о путешествии. Я охотно исполняла их просьбу, но с большим удовольствием рассказывала раненым: они знали эти позиции, знали дорогу, и мои слова казались им живыми. Когда Милосава рассказала, что я много ела, Перо обратился ко мне: "Фу, какая же ты барышня! Я мужчина, и то меньше ем". Я ничего не сказала и подумала: "То-то ты такая пигалица", а подругиласково говорили: "Не сердись, Ольга, ведь ты знаешь, какой хулиган Перо!" Особенно обижалась Милосава, так как она была ему двоюродная сестра. Но я не сердилась, я привыкла к его выходкам. Вечером, когда сестры ушли домой, я вернулась после ужина к раненым. Это были мои любимые часы, когда я садилась на кровать или просто на пол и разговаривала с ранеными или читала им книги и газеты. Но часов в 8 приходил с ужина Перо, и мы шли раздавать порошки, ставить компрессы, впрыскивать морфий. Потом я убирала столик с лекарствами, перемывала инструменты, убирала амбулаторную и операционную, заготавляла перевязочный материал на следующий день. После ужина никто не приходил к больным, кроме меня и Перо, а работы было много: во Владином доме было раненых больше трехсот.

Я никогда не отличалась добротою, но тут научилась прощать тем, кто мне завидовал и гнал меня. С гордостью могу сказать, что не любившие меня, больше из-за папы, были среди администрации, а все раненые меня любили. В черном сатиновом платье, худенькая, хотя не особенно высокая, я казалась моложе черногорок. Были три католические монашки, в огромных накрахмаленных шляпах, прикрывавших почти все лицо, малоподвижное и суровое. Я была единственная блондинка, вечно веселая, безгранично ласковая и нежная, и раненые невольно замечали меня. Никогда ни одно платье не сидело на мне лучше, чем черная сатиновая форма с красным крестом на руке, никогда я так хорошо не понимала смысл слов "Люби ближнего своего, как самого себя", как в тот год, когда я работала возле больных и раненых.

Моя мама тоже работала. У нее была комната человек в восемь. Там она проводила почти весь день и даже начала понемногу понимать их язык. Нижнюю залу посещала княгиня Наталия, жена среднего сына короля. Она ласково обходила раненых и исполняла все их прихоти. В верхнее отделение никто из двора никогда не заглядывал, и раненые не были так избалованы, и сестры не очень их баловали. Они больше болтали между собою, но и то было много для них. Как проходил день цетинской девушки? До полдня убирались, готовили обед, до двух спали, до четырех одевались и убирались, а от четырех носились по улицам или принимали гостей, - и теперь, когда им приходилось с утра до сумерек сидеть с больными, им это было тяжелее, чем мне до вечера или полночи.

В большой зале внизу было весело. Там работали Перо с матерью, Милосава, Станица - известная цекинская сплетница, Миля Драгич - хромоногая девушка, умная и добрая, две монашки и молодой доктор Чатович. Рано утром приходили монашки, перевязывали раны. Потом сестры. Они делили чай, наводили порядок. Еще позже приходила я, принимала амбулаторную. Перо и Чатович принимались за операции. Монашки не соблюдали гигиены. Об уходе за больным никто не понимал, никто не умел ни перекладывать их, ни переменять белье. Я хотела заняться этим, но против меня все восстали. В полдень сестры делили обед и уходили, до 3 часов больные оставались одни. Мне некуда было деваться и я шла во Владин дом. Там всегда находилось дело. После перевязки, если оставалось время до ужина, все собирались на порожках трона или на окне, и веселому смеху не было конца. Иногда я подсаживалась к подругам, а иногда уходила с книгой в дальний угол. За это меня не любили.

Дом, папа и мама для меня не существовали.

Ходили слухи, что Скадр сдается. С утра до вечера люди шли на бельведер, смотрели и слушали. Болгары взяли Андрианополь, сербы, греки захватили то, что хотели, а Скутари не падал. Состояние у всех было напряженное, сестры ссорились.

Перо не переносил меня, я стала больше сидеть дома, но мама собиралась ехать в Россию, а мои нервы были не канаты, и однажды в операционной я села на стул и заплакала. Приближалась весна, и меня тянуло домой, в Щуклинку. Я плакала, потому что чувствовала: скоро окончится война, придется вернуться в Россию, где я буду? Что будет со мной? Мечта, что я буду писательницей, твердо запала мне в голову. Медициной я увлекалась, но знала, что у меня не хватит терпения оконччить институт, придется потратить много сил, и что же? Быть доктором? Из-за денег не буду, а для себя не стоило трудиться столько времени. Я плакала, потому что стояла на перепутье одна, без друзей, с любовью к людям, но я не знала, как использовать свою любовь. Тоска сосала мое сердце, выпивая по капле мою кровь.

И вот почти машинально я протягиваю руку к полочке, беру шприц в хорошенькой никелированной коробочке, ломаю головку ампулки с билетиком "морфий"... "Милая, дорогая, - шепчу я себе, - сейчас успокоишься, заснешь, пока придут сестры, и выйдешь к ним опять здоровая, и не узнает никто твоей тоски".

Проходят минуты, но мне кажется, что морфий не действует, не принять ли еще чего, чтобы успокоиться до прихода сестер и доктора? Я открываю пузырек с эфиром и нюхаю, нюхаю. Но это неудобно, и я выливаю эфир в блюдечко, склоняю голову и дышу... И вдруг в этот покой ворвался смерч, закружил меня, мои ноги и руки задергались, открылся искаженный рот, и полудикие крики вырвались из-под дрожащего языка. Глаза быстро ворочались в орбитах, плясало безумную пляску все тело, полочка с инструментами, стол, стулья, умывальник, я не могла понять, бегаю ли я как сумасшедшая вокруг комнаты, делая отвратительные гримасы, или закружилась вся комната и настал конец света - судный день. Когда свежий воздух ворвался в мои легкие и прояснились мысли, я почувствовала, что бегаю вокруг стола, а комната стоит тихо и удивленно смотрит на мои гримасы. Но когда я захотела остановиться у стула, ноги не слушались, тело изогнулось, и я кувыркаясь по полу подкатилась под стол, и только когда я выпрямилась и побежала к окну, ноги остановились, и я уселась на стул.

Открылась дверь. Перо, веселый, с Милосавой и Станицей вошли в операционную. Я почти без чувств полусидела на стуле с бессмысленно открытыми глазами. Перо схватил мой пульс - он едва бился. "Скорее горячей воды, компресс на сердце, откройте окна! Не шумите!"

Безразлично звучали его слова в моих ушах, как будто жизнь жительницы Марса висела на волоске, а не моя. Пероклал компрессы на сердце, мочил спиртом виски, а я сидела безучастно. "Ольга, что с тобою? Скажи, что ты сделала?" - кричали в отчаянии Милосава и Станица, не соображая от ужаса, что подавать Перу. "Тише, Бога ради, чтобы не услышали больные", - шептал Перо. Я хотела открыть рот, но не могла. "Перо, смотри, морфий, она отравилась!" - воскликнула Милосава. Перо схватил меня за плечи: "Что вы сделали, сестра Ольга? Сколько вы впруснули морфия?" - Я не в состоянии была отвечать и только глазами показала на одну ампулку. - "Ну, если одну, то ничего, это каждый вечер раненым впрыскивают," - облегченно вздохнул Перо.

Но Милосава и Станица не могли понять: "То раненые, а то она! Господи, что она наделала?" - "Не суетитесь. Пульс уже быстрее. Скорее идите в палату, чтобы раненые ничего не заметили". Когда девушки ушли, он затворил дверь и опустившись на колени ласково заговорил: "Милая, что с тобою? Неужели из-за меня ты волновалась? Что я с тобою не разговаривал? Ольга, ответь!" Он стал целовать мои руки, потом губы. Сознание вернулось ко мне, и я оттолкнула Перо. "А, не хочешь? И не нужно! Я же тебе стараюсь доставить удовольствие, ты из-за меня травилась! Ведь мне это не нужно, я целовал столько женщин, сколько трудно запомнить". Он ушел, а я стояла бледная, уязвленная и поруганная. Что со мной произошло? Опилась эфиром до такой степени, что уже готова была затуманиться мысль, но наступил кризис, и в бешеном кривлянье я оторвалась от эфира и невольно спасла себя от смерти. Стоило ли умирать так скоро, весною, от мимолетных неприятностей? Нет, жизнь слишком хороша. И я стала убирать орудия преступления.

"Ольга, Перо сказал, что ты здорова и чтобы шла домой отдохнуть", - радостно говорила Милосава. - Пусти, я все уберу".

Накинув кожаную куртку, я пошла домой. Весь день я пролежала дома на кровати в каком-то полусне. Ни папа, ни мама не обратили на это внимания, так как я жила хотя с ними, но не касаясь их. Весь другой день Перо не обращал на меня внимания,но после обеда сказал: "Пойдите, я вам что-то покажу". Я поспешила за ним в амбулаторную, но заметила нехорошую усмешку на его лице. "Что вы хотите?" - "Поцелуй меня". Я хотела дать ему по физиономии, но я его боялась, и только ответила "нет". - "Не хочешь? Так я хочу". Я оттолкнула его с силой и побежала в палату. "Ты мне заплатишь за это, Ольга!" - крикнул он по-французски. И правда, скоро я испытала всю его злость. "Что это с тобой, Перо?" - спрашивала Милосава. Она любила и меня, и его, и ей была неприятна наша ссора. Скоро все заметили, что это была не шутка, и стали придумывать причину нашей ссоры. Зная слабость черногорок придумывать факты, я держала себя осторожно, сочинить сплетню было трудно, но их головы были неспособны долго оставаться без работы, а я ничего не знала и по-прежнему верила в их любовь. Все любили и боялись Перо, только я одна не обожала его, а была равнодушна. Я тоже боялась его. Каждую минуту ожидала я оскорбления с его стороны. Он мне не был противен, иногда даже симпатичен, ноя его боялась всегда, во всякое время. Мне было неприятно его молчание, но на мои слова он отвечал дерзостью, не стесняясь присутствием других. Наконец, я решила не обращать на себя его внимания.

Постепенно, как при всякой войне, появились тиф, рожа, воспаление легких, дезинтерия и другие болезни. К одному из таких больных мы не могли не ходить. Это был наш общий любимец Перица или Пешо, молодой красивый черногорец. Он был ранен в ногу, но заразился тифом, и его унесли от нас в отдельную комнатку. Я проводила у него все свободное время. Перо приходил менять ему компрессы, проведывать его. При виде меня он морщился и скоро уходил. Если меня не было, Перо подолгу сидел около больного, рассказывал ему про свое житье в Женеве, расспрашивал про войну, но едва я входила, он собирал свои инструменты и уходил, не взглянув на меня. Я боялась этого человека хотела помириться с ним.

Заразных больных было все больше, рожу почти каждый день находили на ранах, не было места в отдельной комнате, и все 88 больных могли заразиться. Католические монахини только разносили заразу. Скоро по всему Цетинье разнеслась весть, что наше заразное отделение полно и больные лежат с ранеными в общей зале. Весть дошла до Великой княгини Милицы Николаевны. Однажды у нас появился доктор Станко Матанович и объявил, что Вел.Кн. желает, чтобы все тяжело больные были перенесены в больницу, заразные в заразный барак за городом, а легко раненые пусть уходят по частным квартирам и являются только на перевязку. Залу будут дезинфицировать и готовить для новых больных. Станко Матанович решительно начал обход, отмечая, кого перевести к нему в больницу. Когда он ушел, сестры заговорили. Было ясно, что княгиня недовольна нашей работой. Самое обидное обвинение падало на Златану и Перо, которым была вверена зала. Белье и посуда были почти все порваны, потеряны и розданы, а Перо боялся за болезни, быстро поразившие раненых. Молодой доктор был не черногорец, еще неопытен и несмел, не желал портить отношения сПером. Теперь пришел судный день. Но слишком умны и хитры были мать и сын. Едва ушел доктор Матанович, как ониначали плакать и жалеть раненых. "Бедные вы наши,вот мы приехали издалека, без всяких средств, чтобы помогать вам, а вас отнимают! Вы думаете, зачем Станко берет вас к себе в больницу? Он недавно кончил и хочет иметь практику, потому что теперь нет раненых,все выздоровели или умерли. Вот он и хочет учиться на вас! Как же нам вас жаль!" Сестры, видя как нужно поступать в угоду им, уже громко протестовали: "Какая неблагодарность! Златана и Перо устроили всю эту залу, амбулаторную, операционную, а их теперь выгоняют. Если они уйдут из залы, и мы уйдем! Мы все уйдем!"

Я слушала и не верила своим ушам. Как будто во всех говорила справедливость, но что-то мне подсказывало, что затевается интрига, которая плохо кончится.

Один раненый не хотел, чтобы его уносили: "Лучше умру, а не уйду от тебя, моя госпожа, мой брат Перо, не дам злодею зарезать себя. Авось Бог поможет, и я выздоровею". - Милый мой, люблю тебя как сына, как своего Перо". Другой раненый, когда его уносили от нас, заплакал и прошептал: "Поцелуй меня, как родного брата!" Я увидела, что у Перо тоже выкатились слезы. Этот человек околдовывал всех своей мягкостью и женственностью, трудно было обернуть его душу отверстием кверху и почувствовать все зловоние и грязь ее, как тухлое яйцо, вечно падающее на бок. Любовь народа - великая любовь, и ее хотел иметь Перо. Он исполнял все капризы раненых в ущерб для их здоровья, и теперь, когда раненых переносили в больницу, где они могли все рассказать, он должен был ответить и испугался этого ответа. Но эти слезы на полузакрытых глазах подкупили и меня, и я невольно все ему простила.

Первое время в больнице раненые страдали. Их тревожили, чистили запущенные раны, меняли белье, кормили сытно, хотя и просто, и когда они привыкли к чистоте, когда раны их поджили, они повеселели и поняли, что здесь им лучше, здесь их любят, не желая взаимной любви. А тот, который остался во Владином доме, все еще страдал и мучился. Приходили родственники, говорили ему, как хорошо в больнице перенесенным раненым, и ему тоже захотелось в больницу, но места не было. Я одна знаю, как вечерами мучился бедный оставшийся, как подкладывали ему гору подушек под полусгнившую ногу, и от нестерпимой боли он стонал, капли пота падали со лба. В зале два ряда кроватей. На каждой кровати безмятежно спит раненый, и только тяжело раненый Милета поднимается на локтях и издает нечеловеческий крик. Я подхожу к нему со шприцем, но он шепчет: "Не надо, сестрица, не мучь меня". На него давно не действует морфий. "Лучше поверни мне ногу".

Наконец, его взяли в больницу. Я навещала его. Уже через неделю он улыбался мне. Это был последний раненый, которого я любила и дождалась его выздоровления. Разыгрались события, которые плохо кончились для меня.

Было приказано освободить большую залу для приема новых раненых. Уходящие долго прощались с нами. Перо и госпожа Златана много говорили, что они бедные, приехали сюда, просили не забывать их. Сестрыплакали, причитали, как они работали, когда другие барышни не работали. Только я одна молча целовалась с ранеными. Что происходило в моей душе, трудно описать! Я чувствовала, что кончается моя живая, интересная работа.

Подошел Перо. "Вот нынче я вас люблю. У вас столько печали в глазах. Я вижу теперь, что вы работали из-за любви к этим людям". И я еще раз простила Перу всю его дерзость. Может быть эта хитрая душа при виде моего горя на минуту освежилась правдой.

Стоит только взглянуть на Валентину Михайловну в "Нови" у Тургенева, и весь Перо встанет со своими пороками и прелестями. В глубине души, несмотря на антипатию, Перо меня очаровывал. (Цитирует Тургенева: "Перечить этим прелестным эгоистам не следует: они властолюбивы... воля у них крепкая. Человек ждет, что вот-вот лед растает, но лед только играет лучами").

Ушли раненые, стали уходить сестры. Они просили Перо не брать других сестер: когдазалу вычистят и привезут новых больных, они все вернутся. Перо ответил: "Сюда хотят попросить русских сестер и докторов, тогда я и мама уйдем". - "Как? Ведь вы устроили эту залу, вы здесь работали! Тогда и мы уйдем!" - Я спросила, какие русские придут. - "А вот красавица из корпуса и доктор". - Те самые, из-за которых я ушла из корпуса! И я сказала, что тогда тоже уйду.

Черногорки хвалили меня за справедливость, и я искренно стремилась к справедливости, не думая о завтрашнем дне.

На другой день папа был у княгини Милицы и объявил, что зала Владиного дома переходит на средства княгини. Она недовольна доктором и хочет никого из прежнихне принимать.

"Я посоветовал княгине оставить Златану и Пера, тоже и черногорок, а докторов и католических сестер княгиня велела убрать. Тебя она назначит старшей сестрой, а я буду посредником между персоналом и княгиней, как раньше".

Я слушала и не верила. Перо и Златана не потерпят контроля!

"Папа, милый, откажись, оставь другим Владин Дом! Я не хочу быть старшей сестрой!" - Не могу, дочка, великая княгиня велела, и я как русский военный не могу отказать русской великой княгине. Вот она и дочь короля, но она замужем за великим князем, и я должен слушаться. Ты завтра приведешь операционную в порядок и ключ оставишь у себя.

Когда-то я об этом мечтала, но сейчас не радовалась.

Привезли раненых. Перо не принимал их без папы и корчил физиономии. Никогда не было мне так тяжело работать. Но католические сестры ушли, кроме меня не было опытных сестер. Нужен был только предлог, чтобы разразилась буря.

Однажды Перо пришел во время перевязки и остановился у стола в позе Наполеона. Молодой доктор литвин крикнул ему: "Ну-с, Пьер, развязывайте раны!" - Нет! Я сказал, что к ранам не прикасаюсь, я еще не доктор, не у-ме-ю лечить, несмотря на огромную практику. Я разноситель заразы, по словам известных лиц. Я не буду. - "Будем говорить по-другому", - процедил доктор.

Вечером пришел больной с записочкой от доктора: немедленно принять. Его привела красивая русская сестра. Перо объявил: "Господа! Я больше не могу здесь работать! Я пишу сейчас княгине Наталии, чтобы она позволила мне и маме уйти и уступить место русским!" - "И мы уходим! - заволновались сестры. - А ты, Ольга?"

- Конечно. - Все начали меня целовать, и в тот момент мне казалось, что я стою за правду, а теперь яготова вырвать эти страницы, но нет, я буду писать правду. Я могу немного оправдать моих сотоварок. Они были под непобедимым гипнозом Перо.

Когда я пришла домой, папа спросил: Вы все ушли из Владиного Дома? Почему? - Потому что туда придет русская сестра. - Это ложь! Это уловка Пера. Он мстит за то, что его власть ограничена. Он бунтует против княгини, подговаривает вас. Ты русская и не смеешь бунтовать против русской великой княгини! - Мы не будем работать с красивой сестрой, а против великой княгини мы не бунтуем. - Папа стукнул кулаком по столу: Будешь работать! Я потеряю службу, кусок хлеба! Будешь! - Не буду.

Папа вскочил и вышел, говоря: Я не пощажу тебя, не спасу! Мама плакала, пришел папа и долго с ней говорил.

Я должна была или изменить слову, или спасти папину репутацию. Дала слово, держись! И я не встала утром. Папа уговаривал меня. ведь туда не найдут русской сестры, назначены две черногорки, Елена и Елена, ты ведь с ними в хороших отношениях. Посмотри, какое возмутительное письмо прислал мне Перо. Папа прочитал по-французски: "Господин! Моя мать, наши сестры и я к нашему счастью уступаем вам столь желанную залу, где вы можете без контроля проявлять свою власть над бедными нашими братьями и стеснять их по всем правилам дисциплины: издавать новые законы..." - и в этом роде четыре страницы. Княгиня прочитала, обозлилась: это не к вам относится, полковник, а ко мне! Всех выгнать! Пусть ваша дочь остается за старшую сестру, дайте ей двух черногорок,а их всех гоните вон! - Вот буквальные слова княгини. Ты пойдешь! Я застрелюсь! - Я больна и не встану.

Папа вышел. Сердце мое дрожало. Надо мною висела туча. Вот-вот она раздавит меня. Я покорилась и ждала. Еду мне приносила маленькая девчонка. Пообдумав мое положение, японяла, что ведь уходила из-за русских, а если русские не пришли, то я могу вернуться. Я послала записочки трем моим соработницам. Когда они пришли, я все им рассказала, и про письмо. Как сжимается мое сердце, когда я вспоминаю - черногорки набросились на меня, зачем я не предупредила их, что княгиня сердится. "Пусть Перо и Златана уходят, мы бы остались!.. Во дворе сердятся на моего брата. А мой отец бежал однажды!.. А наша вся семья не в милости!" - кричали они и упрекали меня и Перу. - "Где господин полковник, мы ему сами объясним!" Зашел папа. - "Мы не знали, что так выйдет, вас благодарит княгиня Наталия за труды, а мне и маме можно уходить. Мы думали, что и нам намек, чтобы мы уходили. Отчего Ольга нам не сказала, что княгиня Милица сердится".

Я слушала и не верила. Ведь все ушли, потому что ушли Перо с матерью и должны притти русские, а теперь выходит по-другому? Я видела, как засверкали папины глаза. Но спокойно и холодно он спросил: "Что вы хотите? Работать?" - "Да, скажите княгине, что мы не виноваты, Пер сказал..." - "Хорошо, я постараюсь. А завтра вы придете на работу?" - "Хорошо... Хотя завтра я не могу, мама больна, а я иду на весь день к куме, она просила побыть с детьми". - "Так что же говорить?" - "Что мы не виноваты, что Перо без нас... Ольга нас не предупредила".

Когда черногорки ушли, папа сказал: "Выдали тебя твои же подруги", сказал папа и ушел.

Вину свалили на меня, а я пошла против России, чтобы поддержать их. Было обидно. Это была первая обида от черногорцев. Мне часто говорили: "Погодите, увидите, что это за люди", но я не верила. И вот при папе, при свидетеле. Я стала вспоминать, как меня любили раненые, и простила трем ветреным девушкам, из которых одна была известная сплетница, другая с темным прошлым, а третьей и не было в тот роковой вечер, она ничего сама не знала. Пройдет время, улетит случайное настроение, а та любовь, которая меня окружает, она вечная, не стоит сердиться. Но мне было больно и обидно. Ни папа, ни мама не входили ко мне, черногорки пробирались потихоньку, боясь папы. Третий день я лежала одна. И вдруг мне пришло в голову понюхать эфиру. И вот что-то приятное льется по моему телу. Мысли свежеют. Я спокойно могу все обдумать. Приятная прохлада льется по телу. Я умираю, ну что же. Вспоминаю бабушку, детей, тетей, Щуклинку. Аааааааа!!! Черная туча. Тело мое бьется, как рыба без воды, вижу лица доктора, папы, мамы, а тело все бьется. Я рыдаю. Доктор насильно укладывает меня на подушку. Все переходит в сон. А утром в мыслях нет тяжести. Я одеваюсь, иду во Владин Дом, работаю в операционной. И на другой день забегаю, все показываю и объясняю. А когда Елена постигает все, я прощаюсь и снимаю форму, простое черное платье, которое научило меня любить ближнего, прощать врагам и самоотверженно работать. Работа моя кончилась.

Я устала. Внезапно, незваная, появилась сестра Ольга, как звездочка светила и согревала и как звездочка тихо погасла перед рассветом. Осталась одна Ольга или Лелица, как меня ласкательно называли черногорки.

ГЛАВА 29

Приближалась Пасха. Черногорцы ее не празднуют, не делают пасок, никто не ходит на заутреню. В чистый четверг идут в горы, возвращаются с цветами в церковь. В этом году не так: школы и гимназия распущены, только в Русском институте была по русскому обычаю служба с вербочками и разговины в полночь.

В этом году ожидали падения Скутари к Пасхе. Секретно заготовили фонари и флаги, но весь город об этом знал. Несколько дней шла пальба. Мне снилась война, турки, плен, и было страшно и радостно.

Сон в ночь на 9 апреля. Я в плену у турок на пароходе. Все черногорцы убиты, а я бью турок куском разорвавшейся гранаты, а они падают в озеро. Наяву грохот и крики. "Живио, живио", дворец сияет огнями, стреляет пушка с горы. "Скутари пало!" Я бросилась в папину комнату, потом в палаты - с тех пор, как кончилась моя служба, я не входила наверх. "Поздравляю вас, Скутари пало!" - "Спасибо, наша сестра!" Из корпуса я помчалась на площадь к дворцу. Я помчалась во Владин дом, навестить Елену Мрдович и Ельку. На пороге я встретила вел.кн.Милицу Николаевну с фрейлиной и госпожу Златану. Она обняла меня и поздравила по-русски. В саду пускали фейерверки, пели и танцевали танец "Оро", танец орла и орлицы. На другой день опять овации перед дворцом. Я была всюду, а папе запретил военный агент. Папа сказал, что европейские державы не рады и отберут Скутари, но он не верил этому. На третий день сняты были флаги и запрещены овации под предлогом седьмой недели великого поста.

Раненые тихо спрашивали меня: "Ведь русские не дадут отнять у нас Скутари, спроси господина своего отца?" - Конечно, - отвечала я, а сердце сжималось.

К Пасхе приехали мама и Володя, по всему дому закипела ругань. Но я не сидела много дома. На первый день Пасхи вел.кн. Милица велела папе собрать всех сестер. Мне тоже она велела быть во Владином Доме. Мне не хотелось итти, но жаль было папу. Вел.кн. подавала каждому раненому узелок из корзины и давала целовать свою руку. Потом протянула мне белую коробочку и раздала такие же сестрам. "Мою любовь оценивают в несколько рублей??!" Это была брошка: два сапфира, окруженные бриллиантами, соединены двумя платиновыми палочками. Такой хорошенькой не было ни у кого. Все это заметили, стали корить свои брошки, потом завидовать друг другу, стали оценивать: 20 копеек, 20 крон... Я видела много маминых хороших вещей и оценила брошки около ста рублей, но черногорки не верили и недовольные разошлись.

Мне было неприятно, что меня сравнили с другими и заплатили за мой труд, но брошка мне нравилась. (В 1941 году в эвакуации ювелир разрезал брошь и сделал серьги, в которых я хожу по сей день. О.С., 1964).

На третий день Пасхи мама, я и Володя отправились в Скутари. Медленно скользил пароход, приближаясь к этому городу, из-за которого погибло напрасно столько народу. Справа возвышался ряд гор - Тарабош, который так и не был взят. Слева Добра, где мы ночевали, когда ехали на Барданьол. За нею река Кир, высокий мост, где нас чуть не убили, потом гора Барданьол, Большой и Малый. А за Скутари, в промежутке между Барданьолом и Тарабошем, глядела Брдица. Страстно жгло солнце. Пароход остановился в устье реки Дрина. В небольшой барке мы доплыли до берега. Полуголые страшно худые турки окружили нас, хватали за одежду и целовали ноги. Толпы таких же скелетов сновали...

(Окончание утеряно).

Продолжение см.: здесь.

Главная страница сайта

Страницы наших друзей

Последнее изменение страницы 15 May 2023 

ПОДЕЛИТЬСЯ: