Дневник О.В.Егорьевой-Сваричовской (часть 3)

Следующая тетрадь под номером 11 состоит как бы из двух частей: "Сонник", стр.11-24, и Дневник 1913-14 гг, стр 24-44. Почему начинается с 11 страницы, не знаю.

ВЕЩИЙ СОН

Иногда сны сбываются, но мне не верят, говоря, что мне только кажется, что я это видела раньше во сне.

Нате же, смотрите и знайте, что вы мне смешны в своем неверии. Я буду записывать каждый сон, беспокоящий меня, и смотрите, если он будет вещим.

9.II.1914. СПб. Суббота.

Обыкновенно я хожу к Нине Разумовой, но нынче не могу итти. Озноб. Ложусь рано, но не сплю до 2 часов ночи. Не к добру. Верно, не придет Силаев. Это меня пугает. Ведь он обещал притти вместе с Геней. И мне снится: гости пьют чай, я бегу за каким-то пирогом, возвращаюсь, а Силаев уже прощается. Я прошу его остаться, но он говорит: "Я должен утешать Геню". И вдруг вместо гостей мрак и тишина, мраморная лестница, внизу сидит Геня и горько плачет. Силаев спешит к нему.

- Если и приду, то на короткое время: у Гени ночью умерла мать. За чаем ей было худо, а в 2 часа ночи она умерла.

Собираются гости, приходит на час Силаев, грустный, все как во сне. Гости шумят, смеются, а мне кажется, что это сон.

3.III. Сон.

Схожу с поезда, но не в сторону станции, а на полотно. Мама в темном идет передо мной и падает на рельсы. Какие-то люди бросаются ее поднимать, а она не встает. Люди снимают шапки и говорят, что она умерла.

4.III. Явь

Ночью у мамы страшно заболела голова - она заболела инфлюэнцей.

10.III. Сон.

Гости собрались на свадьбу тети Лены (наяву она давно замужем). Мама и папа ссорятся. Я не выношу ссор и бегу с Маргаритой из дома. На белой лестнице народ, спрятаться негде, за нами гонятся. Я прячу Маргариту в швейцарский домик и бегу. Прячусь в пустую ванну и жду погоню - лакея в форме придворного швейцара. Он прибегает с двумя собачками. Я стараюсь его обмануть, прошу: "Помогите мне, отведите домой". Колокольный звон. "Это поймали Маргариту", - думаю я. Вхожу в детскую и вижу, на кровати спит покойная тетя Зина и ее подруга Катя С. "Леля, что ты наделала, мама от испуга умирает. Ее отвезли в больницу Марии Магдалины, папа прислал телеграмму". В другой комнате вижу бабушку, она тоже шепчет: "Люсенька, что ты наделала". Подходит мой брат Володя и с гадливостью бросает: "Гадина, матери убийца". Хоть раз увидеть маму! На парадном встречаю папу, он в черном, сгорбленный. "Поздно, умирает". Я спешу вниз, лакей подает мне шубу, я еду на извозчике по незнакомой улице, извозчик останавливается, везут маму, но живую или мертвую? Видны носилки с лиловыми цветами, мама лежит на боку с полуоткрытыми глазами. Я бросаюсь к ней: "Мамочка, я нашлась!" А мама стонет: "дочка, дочка". Ее проносят на паперть, я спешу открыть дверь в церковь, чтобы подойти к носилкам с другой стороны.

ПРЕДСКАЗАТЕЛЬ

Несколько моих знакомых были у хироманта, многое у них сбылось. Пошла и я. Он точно определил прошлое, называя годы. 1914 - год полной перемены. Не позже августа я выйду замуж. Все будет так быстро, что ни я, ни родители не опомнимся. До мая смерть близкого родственника (Вячеслав Егорьев умер 20 апреля), которая хотя не очень потрясающее впечатление произведет. В лотерее не выиграю, наследства не получу, способностей нет ни к чему, кроме медицины. Советовали поступить хоть на фельдшерские курсы. (В Черногории доктор удивлялся моим способностям). 1915 - год любви и страсти, довольства и счастия. 1916 - довольство и безропотность своей судьбой. 1917 - начало конца, но все еще довольство. 1918 - уже недовольство, 1919 - несчастие: муж бросит с детьми не по моей вине. Я буду прекрасная мать, жена, хозяйка, но судьба не хочет моего личного счастия, и вот тут-то на 5-6 лет пригодится медицина. Она будет мой хлеб в годы неудач, горя и мучений.

На 32 году жизни буду сильно больна, почти при смерти, выйду вторично замуж, но не по любви, а просто по симпатии. В любви не буду счастлива. Зато с 32 лет наступит исполнение желаний, и воздастся мне сторицею за все страдания. Успокоится беспокойная душа, и еще 32 года я проживу довольная и спокойная. Умру от сильной болезни.

20.IV.14г.

В ночь с 20 на 21 Нина Чернохвостова ночевала у меня и видела сон: будто она просыпается и вспоминает, что во сне видела, что у нее чесался нос и будто она подумала: это к покойнику.

Я видела, что у одной барышни обрезана коса; это тоже к покойнику.

21.IV.1914

Весь день вспоминали Вячеслава Егорьева. Говорили о том, что он никому не ответил на письма. (Примечание. Вячеслав, муж тети Дины, поэт, покончил с собой, похоронен там же на Донском, где и его жена, где и О.В. Он был дальним родственником О.В. по отцу).

22.IV.1914

Утром прочли в газете, чтоВячеслав накануне отравился и умер. Маму вызвали в Москву телеграммой.

23 на 24.IV.1914

Нина ночевала у меня и видела, что с нее, ее мамы и брата снимали мерку для гробов.

24.IV

Нина встретила хорошую знакомую, у которой умерла мать.

26 на 27 апреля

Нина видела во сне, что умер ее брат и его жена.

Я видела, что пришла моей маме телеграмма с цифрами и мы узнали дни смерти наших родных и еще одно незнакомое число, и догадались, что это умерла тетя Дина и бабушка, не хотя испугать нас, дала такую телеграмму.

В эту же ночь я видела, что моя преподавательница рисования страшно постарела, стала вся седая и поправляла мой красно-кровавый рисунок.

27.IV.1914г.

Получила от папы письмо, что тетя Дина ужасно убита, печать обвиняет ее в смерти Вячеслава. 26 на 27 апреля (по позднейшим сведениям) тете Дине было очень плохо. Сердце не билось, посылали за доктором.

21 на 22 мая

Видела во сне маленькую, удивительно ласковую девочку, это была Олечка Нади Ратиани. Она весело бежала ко мне и протягивала ручонки. В дверь вошла дама в черном, изнеможденная и худая. Я долго всматривалась и узнала Надю. Мы целовались, плакали. Она вела меня показывать свой новый дом. Там много гостей, пили чай. В зале появились Петя Маслов и Нина Чернохвостова. Пришла наша бывшая учительница и другие знакомые, все собрались по случаю Надиного приезда. Гости разошлись, Надя повела меня в сад, жалуясь, что строгий муж не позволит еще раз собрать столько гостей.

22 мая

(19-го я приехала в санаторий в Уфимской губернии. Моя мама была в Петербурге и не знала точного адреса, мое письмо еще не дошло к ней).

Утром я получила письмо от мамы, что Надя у нее в Питере (с Кавказа) и приходила Нина Чернохвостова и Петя Маслов по случаю ее приезда. Надя собирается ко мне в санаторий, а потом к нам на дачу. (Последние дни совершенно не думала о Наде, но одна дама показывала карточку своей дочери).

1 августа. Сон

(Посылали в город за письмами). Видела во сне, что мне много писем, но не от Сашурочки.

2 августа. Явь

5 на 6 августа. Сон

Видела во сне, что получчила письма, но не от Саши.

6.VIII. Явь

10 на 11

Видела, что положили на мою постель несколько писем, между которыми была открытка от Саши.

11.VIII

27.X.

ГЛАВА I

Я шла по длинному коридору. Какой-то шелест сопровождал меня, но когда я обернулась, не было ничего видно.

"Смотри вперед, - раздался голос, - перед тобой вся твоя жизнь. Темные пятна - это кровь, ты различишь знакомые лица". Я увидела страшные вертящиеся контуры, все неслось в диком беспорядке, и мне показалось, что и язакружилась в середине адского круга.

"Смотри,это твои первые детские воспоминания". Действительно, в мелькавших лицах я узнала бабушку, тетей, маму, какими я из знала по карточкам, молодыми. Только они были грустны, или искажены горем, испугом, и только ясно улыбалось, как солнце из-за тучи, доброе бабушкино лицо.

Свист, шум, гам. Лица родных сменялись детскими, в белых пелеринках, в серых платьицах, и самое дорогое - Надино красивое грузинское личико. Но почему щемит сердце? Чьи это синие глаза впиваются в меня, душат, ломают... ах!.. они переменили цвет, стали зеленые и унеслись. Стало спокойнее, нет страшных давящих черных пятен,но нет и яркого солнца на синем небе.

Где-то далеко, в конце коридора виднеются золотые двери. Горы, скалы, покрытые цветами, и черные глаза, волосы, бесконечное множество людей, лежащих у моих ног, в крови, протягивающих ко мне руки.

Грустно глядя, удаляются черные глаза. Идите, нет места вам. Мое сердце полно света и тепла, к нему тянутся измученные руки сотни людей. Черным глазам остается крошечное место, как каждому другому.

День гаснет. Двери близко. Я опускаюсь на золотой порог. Ты можешь предложить мне три вопроса, на которые я тебе отвечу, а на тысячи других отвечу не я, а время само покажет.

- "Свет идет из-за дверей, или он отражает свет моего прошлого?"

- "Это один из вопросов, на которые ответит время".

- "Будет ли мое будущее такое же светлое, как эти двери, или в нем не блеснут те немногие лучи, которые освещали мне прошедшее?"

- Остановись! Это второй вопрос, на который отвечу я. Перед тобой тысячи вопросов, а ты выбрала два запрещенных. Тебе остается третий и последний.

- Дождусь ли я этого будущего или вечно останусь на этом золотом пороге?

- Это третий запрещенный вопрос, сиди и жди, пока не ответит тебе время.

Так я писала два года назад, перед отъездом в Черногорию. Теперь передо мною прежняя петербургская комната, то же давящее небо глядит из-за высоких домов. Новая прелестная мебель, медведь под ногами, а по стенам мои картинки, много лет лежавшие в шкатулке.

Я буду художница. Не артистка, о! это недостижимо, а просто художница настолько, чтобы понимать искусство, уметь передать в образах то, что пишу в тетрадке.

Я буду писательница. На письменном столе стоит портрет Клавдии Лукашевич, детской писательницы.

Теперь открылись двери, я вижу дорогу. Время сказало. Среди хаоса ты уловишь светзолотых дверей, ты вырвалась в эти двери, сбросив оковы твоего прошлого. Ты сумела полюбить, когда твое сердце было разбито, и за это полюбили тебя тысячи людей. Теперь ты можешь видеть прекрасное, не дай же снова заглохнуть этой любви. Двери открылись. Я вижу перед собой коридор, такой длинный, что воздух уже становился непрозрачным и конца нельзя было различить.

3 ноября. Воскресение

Я больна. Что со мною, я не знаю. Доктор велел придти еще раз, потом еще. Вероятно, определит болезнь самую обыкновенную, какую бы простой врач определил с первого раза.

Вероятно, у меня просто малокровие и неврастения. Я стала раздражительная, у меня каждый день по утрам жар, а вечером температура ниже нормальной.

Уже месяц, как я приехала в Петербург. Петя Маслов, Шура Залесский и Поль Совримович сказали, что я возмужала, но посвежела. Леля Дублянская и Нина Разумова остались такие же, не постарели, ни исчез с лица у них беззаботный блеск, они посолиднели. Вот кого я встретила после почти двухгодового отсутствия.

Хочу познакомиться с новыми кавалерами, повеселиться. Дальше этой зимы мне почему-то ничто не рисуется. Может быть, это предчувствие?

Многие из моих знакомых умерли. Шура Калинин застрелился или повесился. Мне его жаль. Странное совпадение... Когда-то Надя Ратиани занималась спиритизмом, и вдруг ей вышел дух Шуры, который говорит: "Надя, ты забыла меня, а я умер". На Надю это ужасно подействовало, но скоро она забылась в житейской суете и вдруг получила от меня письмо, что Шура Калинин повесился - она чуть с ума не сошла.

Хожу в театры, на лекции, в гости, но все меня мало интересует. Только когда открываю альбом с видами войны в Черногории, тогда все забываю и переношусь туда. Но рассказываю неохотно. Теперь русские не особенно долюбливают Черногорию за то, что король закрыл институт и упразднили русский язык в гимназии, но чем же виноват НАРОД? Король его не спрашивает.

Хочу изучить русскую литературу, начала с Тургенева. Поступила на рисовальные курсы. Понемногу рисую, читаю, пишу, - вот и проходит день. Иногда я чувствовала, что меня уносит вихрь, что я падаю в пропасть. Уж не кончить ли это падение? Не кончить ли жизнь под зеленым могильным холмиком!! Я одна из тех людей, которые не могут переносить окружающую обстановку, а между тем не могут жить в другом месте. Ужиться с мамой мне не удалось. Она вздумала ходить на вечерние курсы. Мне это показалось ужасным преступлением. Добрая, любящая мать оставила семью, отдалась личным интересам, - я устроила сцену, перестала говорить с мамой, но оказалась как без рук. Все наши зимние вещи остались в Черногории, приходилось обзаводиться новыми, но я так привыкла к заботам мамы, что теперь не могла даже сходить в магазин и купить чулок. О! как трудно дались мне первые шаги, когда пришлось покупать не чулки, а платья, отдавать портнихам, возиться со всем этим.

Мама не бывала дома, кроме праздников, и я (как всегда) бежала из дома. Только в воскресение приходили ко мне гости, и наша гостиная ожила. Сначала пригласили одного черногорца, знакомого Нади Румянцевой. Весь вечер говорили о Черногории, о войне. В другое воскресение я встретила у Нади медика восточного типа, Евгения Арсеньевича Мирзоева. Он стал бывать у нас и привел своего товарища, Силаева, тоже Надиного знакомого. Он тоже был медик, брюнет с черными усами, из-под которых виднелись губы раскрытые и страстные. Лицо не выражало ни красоты, ни уродства. Но зачем классическую красоту иметь тому, у кого была улыбка этих губ! У кого был прожигающий голос! Я не видела еще таких губ.

Я чувствовала, что чьи-то руки тянут меня в пропасть. Он ушел. Мне не было жаль, но кто-то начал стучать молотком по моей голове: "Силаев, Силаев, Силаев", вбивая его образ под лбом на моем мозгу.

(Через много десятков лет мы разговаривали с О.В. в ее комнате. Она почти в тех же словах жаловалась, что некий мужчина из "Правды" (или, не помню, из ЦК ВЦСПС) "влез в голову" к ней. Как мы на это реагировали? Нас, кроме О.В., было трое. Я что-то вякала в том роде, что "с вами же это не первый раз", подразумевая - пройдет само. Елена Ивановна сказала с иронией: "Любовь!" И один Илья сказал то, что было нужно: "Это - поэтическое воображение").

Я не спала всю ночь. Я хотела выкинуть мозг из головы, чтобы с ним выкинуть и непрошенный образ. Но мне всюду казался образ Силаева. как на просвирке изображение святого. "Силаев, Силаев, Силаев", - стучало в мозгу и вставало лицо, спокойное, с круглыми глазами. Таких сюрпризов мне судьба еще не устраивала. Это было что-то новое.

Глупая, чего ты не спишь? Разве он обратит на тебя внимание? Ты некрасивая, неумная, неинтересная. Ты серенькая, никому не нужная, а он уже прошел огонь и воду, - но сон бежал,и кто-то колотил: "Силаев, Силаев, Силаев".

Всю ночь я просидела без сна, днем была бледная, сонная.

Было еще несколько знакомых. Вадим Иосифович, богатый молодой юрист. Вася Сахаров с женой Ниной Александровной. Он днем служил, а вечером занимался в рисовальной школе, она курсистка. Иван Степанович Бордадымов, один из русских инспекторов в Черногории, отозванный как и папа.

Приближалось 24 ноября, день именин Кати Воиновой, курсистки с прелестными черными глазами, хорошеньким ротиком. В прошлом году у нее был роман с Силаевым, и она его больше не принимала. А мне ужасно хотелось, чтобы он был. Он должен был притти, я этого хотела.

Гости собрались в комнату, убранную великолепной красной мебелью. Подали чай. Геня, так мы называли Мирзоева, пришел один, а мне казалось, что он приведет Силаева. Роздали "Шалости Амура" или "флирт" - дело пошло веселее. Я изредка смотрела в зеркало, и грустно мне становилось, что целый час я причесывалась и примеряла драгоценности,- а для кого? (Описание туалета)... из-за кружев горел бриллиантовый якорь-кулон... три непослушных локона... бриллиантовые серьги... брошка с короною, подарок Великой Княгини...

Геня мне шептал про глаза мои, - я любила свои глаза, что-то в них светилось хорошее, что мне нравилось, и мне было приятно, что Геня подметил это. Вдруг Катю позвали к телефону часу в 11-м. Испуганная и бледная вернулась она: "Сейчас приедет Силаев". Дыхание мое сдавило, руки беспомощно упали. Десять томительных минут, и он сидит, рассказывает, что был у нас, узнал о Катиных именинах и приехал. Его глаза скользят по моему якорю (золотому кулону). Я рассказываю Гене о концерте, но не ему предназначены мои слова. Я подсаживаюсь к Силаеву. Движения мои плавны и красивы под складками шелка. Он вдруг внимательно заглядывает в мои глаза. Я понимаю, что он нашел что-то, что ему нравится. Он мне посылает "Шалости Амура": "Боюсь потерять спокойствие, когда вы на меня глядите". Я улыбаюсь снисходительно. А ко мне уже сыпятся записочки (от него). Льются его звучные слова. Когда мне достается фант - объясниться всем в любви, я говорю ему стихи романса Рубинштейна: "Твой голос для меня и ласковый, и томный...". "Люблю, твоя", - мысленно добавляю. С этого момента он не отходит от меня.

Гости расходятся в третьем часу. Я иду под руку с Надей. Геня и Вася провожают нас. Силаеву не по дороге, он живет на Моховой, но он идет рядом.

- Я нынче хотел позвонить вам по телефону, но все не мог попасть на ваш номер.

- Вы? Я слышала, что вам звонят, да вы не хотите говорить.

- О нет. Правда в прошлом году меня интриговали много, ну я перестал говорить. - ? - Так просто, захотелось поговорить с вами, такое настроение было.

Необъяснимая сила толкала меня к этому человеку. Зачем? Ах, как несносно было ждать. Дни казались бессмысленными. Я даже боялась пойти к гадалке.

Идя в школу поощрения художеств, я однажды встретила Нину Чернохвостову. Я забыла и ссору, и свои упреки по пустякам. Мы обнялись и поцеловались. После ссоры мы встретились, как будто ничего не произошло.

Я стала любить все красивое. Моя комната была вся красного дерева с розовым, где стояли живые цветы, несмотря на мою расчетливость. Мне хотелось быть со всеми ласковой и приветливой. И чуть было не пришлось мне заплапить за это.

У Нины Разумовой я познакомилась с доктором, очень смирным. Мы скоро сошлись и даже чувствовали взаимную симпатию. Любви мне не было нужно ни от кого, кроме Силаева. И вот в конце недели Нина назвала гостей. Играли в "Шалости Амура". Доктор никогда не видел этой игры. Мне он не посылал ничего особенного, но Нининой сестре говорил про меня, что он не прочь влюбиться и сделать предложение. А я сидела тут же, ничего не знала и блестящими веселыми глазами смотрела на него.

В воскресение пораньше Нина прибежала ко мне и все рассказала!! Волосы мои поднялись дыбом! Доктор был симпатичный, умный, добрый, но мне ли это пара? Мне, которая мечтает о любви безумной, мечтает служить идее, быть писательницей? Мне жить в глуши, быть матерью и женой прежде, а уж после человеком - о, никогда! Выходить без любви по симпатии, только чтобы выйти - о нет, никогда!

Силаев не пришел, не пришли ни Геня, ни Черногорец. Смеялись, танцевали, и я смеялась и танцевала, а на душе как осенние мокрые листья опадали мечты.

1 февраля 1914 г.

Много времени прошло. Что со мной было? Сон, кошмар. Я была больна, не физически, а душевно. На все давила страшная тяжесть - мысль о самоубийстве. Все меня раздражало, все опротивело, смерть приходила белыми призраками с горящими глазами и звала меня. Я попробовала полечиться внушением. Лечилась у профессора Гервера. Это немного оживило меня. Сегодня я была второй раз на выставке Серова. Живые люди смотрели через рамки на толпу. И виды открывали за собой глубину и даль, и веяло то зимою, то блестящей осенью или сыростью водяной. Еще раз я убедилась, что Серов не только портретист, все ему легко, так как он выстрадал душою за каждую точку природы, и они стали ему понятны и видны. Не хотелось уходить с выставки.

12 февраля. Среда

Лечение внушением оживляло меня, и может быть, если бы не внушение, я бы не вынесла горя, которое обрушилось на нашу семью. Из Черногории приехал военный агент, недолюбливавший папу, и через две недели папа был секретно отчислен от Черногории и назначен на то место, которое ему предлагали четыре года тому назад. На бумаге было остроумно придумано: "Ввиду того, что не предполагается посылать полковника Егорьева в Черногорию, он отчисляется обратно в Россию". На папе не было лица, но так как он хлопотал с утра до вечера и не бывал дома, мы продолжали жить спокойно и даже весело.

Мама ходила на курсы, Вова в гимназию, я в рисовальную школу, но какая-то тяжесть ложилась на меня и удерживала от дерзости и скандалов. А тут умерла от чахотки наша домашняя портниха, девушка моих лет.

Силаев был болен. ходили слухи, что у него чахотка. Я не выдержала и позвонила ему по телефону. Он обещал придти в воскресенье. Накануне я видела странный сон. Я вообще боялась снов. В субботу, засыпая, я мечтала, как придут Силаев, Геня, и сладкая истома разливалась по моему телу. Во сне мне казалось, что у нас гости и Силаев уже уходит. "Останьтесь еще немного". - Не могу, Геня плачет. На ступенях мраморной лестницы сидел Геня и плакал.

Я проснулась с ужасом и опять пошла звонить по телефону. Голос Силаева был грустный и глухой.

- Не знаю, случилось несчастье, у Гени нынче ночью умерла мать.

Ноги мои задрожали, и потолок телефонной будочки упал и придавил меня. Нет, это мне показалось от ужаса.

- Но вы придете, я хочу на вас посмотреть, - крикнула я и повесила трубку. Вдруг мелькнула мысль, что у моей мамы на-днях была закупорка вены в ноге и доктор велел смирно лежать, грозя или ампутацией, или кровоизлиянием в мозг, но мама продолжала ходить на курсы, не жаловалась на ногу, но из нас никто не обратил внимания на ее болезнь. А в голове стучало: кровоизлияние, и мне уже казалось, что не Генина, а моя мама умерла.

Вечером были гости, и Силаев. Я смотрела и не могла насмотреться. Пробовала намекать на голубые розы, но он не догадывался, что они от меня. (???) Геню не хотели оставлять одного у трупа, и товарищи у него дежурили по очереди. Мы с Катей тоже пошли во вторник. Геня сидел в крошечной комнатке. Я не забуду этой чудной минуты, когда я прочла благодарность в глазах Гени и его сестры Идочки. Горела лампа, трещали в печке дрова. Мы сидели на диванчике. Взгляды говорили больше слова. Когда брат и сестра сидели одни, мы вошли, внесли цветы, свежесть, и на минуту они отдохнули глазами на наших свежих лицах, на минуту наш приход отвлек их мысли от страшного горя, разрушившего их маленькое, но прочное счастье. Вдруг мне показалось, что покойница моргнула. Я прислонилась к стене, чтобы не упасть, и никто ничего не заметил.

Идочка не ночевала дома, а Геня не хотел оставить мать одну, и сам не хотел оставаться один. Пришла какая-то дама, и мы предложили отвести Идочку. Чудное солнце сияло в моей душе, я могла быть полезной. Не черная грусть лежала у меня на сердце, а светлая божья. Такое светлое чувство бывало у меня на войне. Стоит жить, чтобы испытать еще раз этот божий свет.

Бесцельно и пусто летели мои дни. Хоть бы влюбиться, - но нет, мои дела с Силаевым быстро кончились. Он все меньше обращал на меня внимания, но я была хозяйка, и право хозяйки давало мне возможность звонить ему по телефону. (??)

ГЛАВА II

4 июня. Среда

Я на кумысе, в Андреевском санатории. Здесь прожил два лета Чехов. Над его любимой скамейкой построили беседку. Мне хочется вырезать свое имя на скамейке и этим как бы присоединиться к Чехову. (Опускаю, что О.В. сказала бы Чехову).

Я не больна. У меня только слабые, нежные легкие, но я их не кутаю, хотя берегу. Сюда меня послала мама. Я не хотела. За две недели я прибавила только полтора фунта, а другие прибавляют по несколько фунтов в неделю. Мне не скучно, но грустно. Мне здесь нравится, местность напоминает Щуклинку, а санаторная жизнь и персонал напоминают бабушкину семью. Только не хватает Люси Румянцевой. Знакомиться я не люблю.

Здесь 50 домиков, разделенных пополам. Моя соседка, Ольга Степановна, мать троих детей, чудная женщина 29 лет. И все-таки это не Люся Румянцева.

Как я провела зиму? Сначала будто весело, а потом все скучнее. Силаев все меньше обращал на меня внимания Я даже была у него, но он зевнул раз-другой, и что-то гадкое поднялось на душе и затушило мои чувства к нему.

На одну минуту еще вспыхнул огонек. В Народном доме пел Шаляпин в "Русалке". Я прошла зайцем, у Силаева и Кати билеты были. Билеты были раскуплены за месяц. Судьба хотела, чтобы я попала в театр и гуляла в антракте с Силаевым, чтобы в мою душу он бросил прекрасный пучок фиалок. За этот букет я ему больше чем благодарна.

3 февраля он уехал в Сухум. С его отъездом Петербург опустел.

Тем это было заметнее, что папу внезапно перевели в Москву, отчислив из Черногории.

НА ПЕРЕПУТЬЕ. Часть 2. Тетрадь 22-а

Оглавление

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО УРАЛУ

Глава 1

26 июня 1914 г.

После завтрака подали дошадей для Ольги Степановны. Мне стало грустно, я к ней привыкла. Провожали пансионеры, конечно, Александр Михайлович и Саша, положили на тележку вещи, О.С. села, за нею я, Саша и увязался Петька.

- Не радостные вести везу домой! - сказала О.С.

За мостом экипаж остановился, О.С. поцеловала и перекрестила меня, попрощалась с остальными и поехала. Когда все скрылось за поворотом, Саша и Петя пошли в санаторий, а я на гору.

Я легла на траву, хотела плакать, но слез не было. ("Болела душа").

Вечером после чая Саша провожал меня до домика. Он уселся по обыкновению на крылечке. Я была суха с Сашей. С языка сорвался упрек, что он оставил меня одну.

- Господи, О.В.! Мне так хотелось побыть с вами, но показалось, что вы хотите остаться одни, и я ушел и увел Петьку.

И долго мы сидели одни. Я не боялась, что придет доктор, так было хорошо.

Но я не хотела с ним расставаться. У меня остались деньги, и я решила ехать по Уралу на восток: все равно не было прямого пути в Курск.

1 июля

Перед отъездом Саша был на осмотре у доктора Рубеля. Рубец в легком не затянулся. Нужен был хороший режим, семейная обстановка. (О.В. в терминологии слаба: рубцом называется как раз то, что осталось после прекращения процесса).

"Я не знаю своих родных, не имею дома, не знаю, где проведу лето". И по ночам что-то стучало в моем мозгу: "рубец, рубец, рубец".

У меня легкие оказались в порядке. В весе я потеряла 2 фунта, зато выросла на 4 см и грудная клетка расширилась на 6 см.

Утром 1 июля Саша и Александр Михайлович уехали, а я в тот же день выехала за ними ночным поездом.

В Удое мы встретились. Они сели в мой вагон, принесли фруктов, молока, закуски, устроили мои вещи, а мне оставалось только смотреть и есть. Саша даже резал мне телятину, а когда Ал-др Мих. выходил из вагона, он клал ее мне в рот.

Мы ехали втроем. А.М. в коридоре смотрел в окно, а мы с Сашей сидели в купе и смотрели друг на друга. Ему было неловко от моего взгляда, и это подзадоривало меня пристальнее смотреть на него. Нервы мои натягивались. Саша уговорил меня прилечь, чуть-чуть, до остановки. Он так хорошо выговаривал это "чуть-чуть".

Когда я проснулась, я вздохнула, откинула руку и ударилась обо что-то твердое. Кто-то взял мою руку и положил рядом со мною.

- Саша, Сашурочка, - позвала я и опять откинула руку. (Саша ухаживает).

- Сашка, проспал Урал. Есть у тебя булка? Вот, возьми. - И он вышел из купе. Я захихикала.

- Часа два. Спите еще. - А вы спали? - Нет. - Почему? - Смотрел, чтобы вы не ушиблись.

- Александр Алексеевич, вы видели в музее Александра III картину: сидит Иоанн Грозный и смотрит на спящую Василису Мелентьевну?

И Саша засуетился: открыл окно, достал свертки с провизией и начал приготовлять, а я сидела на диване с ногами, смотрела в его темные-темные глаза.

Зашел опять А.М. и стал рассказывать об Урале.

- Жаль, О.В., что вы проспали, как было красиво.

Я, конечно, Стала усиленно жалеть, хотя очень была довольна, что побыла с Сашей вдвоем и вместо Урала смотрела в его глаза.

Я, конечно, поспешила в коридор и начала восхищаться. Правда, было красиво, но не так поражало, как горы Черногории.

Вечером мы пересаживались в Челябинске. Поезд стоял долго, мы успели закусить и занять места, а потом мы с Сашей очутились вдвоем и пошли быстро-быстро в город под руку.

- Зачем мы спешим? - спросила я с полулукавой усмешкой. И мы тихо пошли по незнакомым улицам.

В купе к нам посадили четвертого пассажира - даму. Это было неприятно, но она сразу легла спать. (Саша ухаживает).

В Екатеринбурге мы хотели купить уральских камней, но проспали.

Саша мне так хорошо устроил постель, что мне долго не хотелось вставать. Он несколько раз звал:

В Перми мы должны были расстаться. Меня уговаривали остаться хоть на денек. Я отказывалась, хотя у меня есть там родственники (Леля и Нюра Павловны Егорьевы, обну из них я встречала, но всего два раза).

Но когда поезд остановился в Перми, "почему-то" мои вещи были упакованы, и их захватил носильщик.

- Все равно, пусть... я останусь в Перми, пусть, - ответила я и очутилась на платформе с Сашей, а поезд отошел.

Мы поеххали в гостиницу. Я немного стеснялась и вся положилась на Сашу. Он взял две комнатки, заказал обед, велел все приготовить для ночи.Я отвечала на все его вопросы: "Как вы хотите".

Мы прошли по городу, посмотрели на Каму. Вдруг Саша вспомнил, что забыл в кассе квитанцию от моего багажа. Боже! Как это его разволновало! А мне не было жаль этих вещей, хотя вообще я берегла вещи. Что-то странное было со мной: пропали все вещи, а мне не жаль; сидела в незнакомом городе с малознакомым студентом в номерах, он волновался, брал мою руку, гладил, мы были одни, я была беззащитна и не боялась. Я верила Саше бесконечно. Чувствовалась и усталость. Глаза мои слипались, я не слышала, что говорил Саша.

- Лелюся, Лелюсечка, вы хотите спать? Но ведь нынче последний вечер, завтра я останусь в Вятке (??), вы уедете. Лелюся, поздно, я иду, - он начал вынимать гребешки из моей головы, снял кольцо, браслет, часы, расстегнул пряжки туфель. На минуту мелькнула мысль: "Кончено, я пропала, одна с незнакомым в номере". Но в Саше не было ничего опасного. "Спокойной ночи, Лелюся", - и мне показалось, что я маленькая, что возле меня моя бабушка, наша гостиная в полумраке лампадки... Нет, не бабушка, но уютно, и кто-то любящий... но он уходит, и я протягиваю руки: "Не уходи, не надо!" Саша гладит мои руки, глядит в мои сонные глаза, и наконец уходит.

Я сладко сплю. Мне снятся горы Черногории, со мной Саша. Мы гуляем, плетем венки. Кто он? Брат, друг, жених? С ним спокойно, хорошо.

Утром мы пошли осмотреть город. Саше нужно было идти к отцу просить денег, нужно к двоюродному брату узнать о своем происхождении.

После отъезда Ольги Степановны Саша мне много рассказал. Его воспитала с пеленок крестная мать, а у родителей он никогда не жил, кажется, они не были ему родные; кажется, он жил по документам умершего сына своих родителей. Это все он и хотел узнать от двоюродного брата. А Саша был нервный, с детских лет жизнь издергала ему нервы, наградила страшной впечатлительностью, а ему нужно было беречь здоровье.

- Не ходите, не узнавайте, вы не поможете, а только разволнуетесь, - просила я, но он пошел.

Он молча вынул кошелек и показал три золотых по 10 руб.

У меня холодели руки и ноги. Пусть не родной отец, ноон называет его сыном с маленьких лет, ведь перед ним человек, которому нужно лечиться, и ему не дать на леченре!

- Вы ему сказали, что не зарос рубец, что вам необходимо жить зимой в Финляндии?

- Он так худ и бледен, так стар, что мне стало жаль его.... Мы встретились у почты, он получил 400 руб. и все мои намеки о деньгах будто не слышал. Говорит, что строит казенную железную дорогу, что ему нужны деньги. и только при прощании дал мне 30 руб. Какой он несчастный, я почти бежал от него... от своего отца...

Никогда я не забуду этих слов Саши!! Не забуду его глаз с разинутыми зрачками. Какой ужас глядел на меня из этих зрачков.

Нужно было отвлечь его. Я предложила гулять.

- Лучше не нужно, я буду вспоминать, как шел с отцом.

- Да, ни минуты не останусь здесь... Лелюся моя...

Мы пошли в столовую, заказали обед. Саша почти не ел, ужас из зрачков глядел на меня. Нужно было отвлечь его.

Я начала рассказывать о первом попавшемся на язык, как-то упоиянулась Надя Ратиани, и я рассказала всю ее историю. Воспитывалась она у богатой барышни, та ее отослала в деревню домой, и Наде оставалось одно - выйти за пожилого. Грузинке, южанке! История подходила к случаю, Саша слушал со вниманием, зрачки его суживались, глаза закрывались,, становились спокойнее. Когда я кончила, солнце спускалось к синим лесам, раскинутым за Камой.

Но мы ошиблись на час, и перейдя рельсы, пошли в сосновый лес.

Саша немного успокоился. Он рассказал, что он до 9 лет жил в Перми у крестной, было хорошо, а после его отдали в Вятку к чужим, и он страдал и мучился каждый день.

Первый раз я видела настоящий сосновый лес. Под ногами был мягкий мох. Мы сели, Саша стал говорить про лес. Каждое лето он проводил среди сосен. Он говорил, как бушует буря, как брызжет дождик...

В поезде мы стояли у окна. Неужели завтра я поеду без Саши?.. Нет, он должен остаться со мной. В Вятке Саша сдал мои вещи на хранение, и мы поехали в город. Больше всего меня поразили тротуары, настланные из досок. Под ними росла трава.

Свои вещи и скрипку Саша оставил у знакомой дамы, госпожи Ежовой, с сыном которой он был в товарищеских отношениях. Их обоих не было в Вятке, Но он смело оставил вещи и просил старую прислугу, которая его с радостью узнала, приготовить нам обед.

Мы же пошли в городской сад, в его любимую беседку на горе. Внизу виднелась река Вятка, почти такая же широкая, как Кама.

По дороге купили жимков (по-моему, жамок, - Н.М.), мелких медовых пряников.

На обед тоже было сибирское кушание "пельмени". Я съела очень много. Старая прислуга Катя была очень довольна. Она говорила по-вятски, странно-странно.

- А у нас от! Есть две кровати, у меня подушки барынины и барчука, мои два одеяла, что не замкнуто, все достанем. Да сто-с не больно-от вазные гости! Слава-от Господи, давно вас знаю-от.

И мы остались ночевать. Почему я осталась? Верила Саше.

- Госпожа Ежова меня любит как сына, я ей напишу письмо, она не будет недовольна.

Саша считал меня чем-то неземным, тургеневской женщиной. И мы прожили три дня и две ночи в чужой пустой квартире. Я была за хозяйку. Мы сидели в маленькой столовой, пили чай, закусывали. Саша любил шоколад.

Я рассказала свою любовь к Всеволоду и почему-то примешала, что его мать спрашивала о моем приданом.

Между едою мы гуляли или сидели в кабинете. Мы были молоды и счастливы. Но мы были люди. Я любила Сашу, мне не хотелось расставаться.

На второй день мы отправились на вокзал, но при виде поезда, носильщика сердца наши сжались, и мы бежали обратно. Но теперь дольше жить было неудобно. Ужас разлуки вставал передо мною.

- Поедем со мною до Москвы, я не хочу быть одна, - но тут же сознавала, что Саше вредно так много волнений и утомлений. Но тогда Саша не хотел пустить меня, а своих денег у него не было. И опять...

Стали считать мои деньги, до медяшек... (Поцелуй; едут вместе в Москву). Приехали в Москву, забастовка трамвая, шли пешком. Пошли в Третьяковскую галерею, потом поехали на Воробьевы горы. Какая красивая была Москва, она стояла и страстно улыбалась воде.

Вдруг Сашу охватила тоска: скорее домой, в Вятку. Но на поезд мы опоздали. Стали искать Саше номер, нашли. Первый раз за 10 дней мы расстались. Утром встретились. Все мешалось, "ты" и "вы", "Лелюся и Сашурочка" с полными именами.

Оставалось четыре дня. У каждого из нас был билет в противоположном направлении. На мои именины приезжала мама из Петербурга, но что мне за дело было до мамы.

Дома я заставала маму в слезах и недовольного папу. Маме было известно, что я гуляю со студентом, каждый день нас случайно видел кто-нибудь из знакомых. Познакомить Сашу с домашними я не хотела, он мог не поправиться, и сколько насмешек мне пришлось бы долго выслушивать. Жениться он не мог, был слаб и не имел денег, да и мне было жаль его губить в 22 года. Первая любовь непрочна... Все должно было кончиться четырьмя днями, и кончилось... Саша вскочил в поезд, а я осталась. Через несколько часов я ехала в Курск.

Нет, не кончится эта любовь, она только отдохнет немного!

Глава II

Ужасом войны были придавлены все. Газеты вопияли к правосудию против Германии, издавна слывшей культурной и гуманной.

Жаркий июль. Мои двоюродные братья и сестры хлопотали по хозяйству. Моя дорогая бабушка на террасе чинит внучатам белье. Люся и Вера Румянцевы все так же мои верные спутницы.

Папа идет на войну 29 июля! Нет! Я не верила в этот жаркий день, что есть война, что туда идет папа, которого где-то глубоко я сильно любила. Снаружи было недовольство, разочарование, а в душе выглядывало молодое лицо папы, виденное в детстве, и росла любовь к нему. Мой папа на войну! Измученный неудачами последних лет, поездкой в Черногорию, летними маневрами, - он на войну! Какой ужас был у меня в душе, какой кошмар, как клещами схватил мою голову...

Ты ли это, Москва, где всего 10 дней назад я была так счастлива!

Товарная станция Александровского вокзала. Длинный поезд с людьми, лошадьми и повозками медленно отходит. Из окна 1-го класса выглядывает серьезное лицо папы. Рядом со мной мама с блестящими испуганными глазами и другие родные. Огромная толпа провожающих замирает - идти некуда, а поезд уходит...

Покорность и ясное спокойствие светятся в глазах мамы.

Поезд мчит папу туда, где льется кровь, где его могут... пусть... ОН ПОШЕЛ НА ЗАЩИТУ РОДИНЫ И СВОБОДЫ. Иди, милый папа, я не заплачу, если что случится с тобой.

Так я кончила свой рассказ, отнесла в редакцию, и он был принят. Я воспользовалась случаем, написала свои воспоминания о Черногории, их приняли в Москве, куда я переехала с бабушкой и детьми осенью. Но журнал закрылсяна том номере, где мне было обещано напечатать мое произведение. И второй раз то же самое.

В мирное время я бы огорчилась, но теперь покорилась.

Кошмары душили меня по ночам, и я проклинала войну. (Думала ли я?!... А в войну 1941 г. погиб мой сын Руслан...)

Мама, приехавшая в Москву по делу, говорила: "Молись!" Кто же не молился за тех людей, которых рвали штыки и гранаты! Где тот Бог, который отвратит пулю от одной груди, чтобы пробить ею другую? Моя мама молится и плачет каждый день по нескольку часов, а я могу сказать одно: "Господи, слышишь ли ты меня? Кто ты, где ты?" Кто может отнять человека за то, что молитва на одну сотую меньше? Миллионы людей молятся, как же сравнять и измерить их молитвы? Надо покориться и ждать.

Пришло письмо: "Я контужен в голову, но жив и в строю".

Папа контужен, стучало в моей голове. Огромный стеклянный колпак покрыл меня. Я все видела сквозь него, но до меня не долетали внешние впечатления. Все, что ударялось о стекло, сливалось в один звук: контужен, контужен.

Жилось мне у бабушки хорошо. Володя кончил гимназию и поступил в лицей в Петрограде, мама жила у знакомых в комнате, так как весною, не ожидая войны, мы перевезли наши вещи в склад и оставили квартиру. Все зимнее и многое необходимое было в складе на папино имя, и приходилось или мерзнуть, или шить все новое. Как раз мне удобно было жить у бабушки, в своей отдельной комнате, на всем готовом. Там все жили тихо. Тетя Дина после потери мужа много занималась, бабушка целый день чинила, кузины Зина и Дина и маленькая Люся Заурих, жившая тоже у бабушки, так как ее отец ушел на войну с казначейством, полдня проводили в гимназии, а вечером готовили уроки. Тетя Лена с Аличкой жили еще в Курске, так как осень стояла чудная. Тихо текла жизнь.

Но Москва не спала. Она кипела. Не было дома, где не висел бы красный крест, не было человека, который не отдавал бы все лишнее, а часто и необходимое. В Кремле и по улицам чинно , по парам, ходили раненые солдатики не с командиром, а с сестрою в белой косынке, с крестом на руке, красным крестом на перевязи и кровавым крестом на облагороженной душе, невидимым крестом. И прохожие сторонились, а многие давали солдатикам денег и хлеба.

Мастерские кипели работой, питательные и эвакуационные пункты работали день и ночь. Студенты с красными крестами, девушки в косынках, веселые и бодрые - все работали.

Мне пришлось лично видеть пленных. Сидели они в казармах, одетые в фантастическую форму, полунашу, полусвою, полуштатскую, но все имелипальто и шапки, были веселы и не измучены. Из окон они спускали веревки, на которые им навязывали табак и хлеб, и они все получали.

"Чем же он виноват, что его послали на войну, - говорил извозчик, везя меня, - тоже люди. Многие по-нашему понимают и крестятся. Это не прусаки, австрийцы".

По Москве ездили фуры для сбора. Сборщики заходили во все квартиры, во все подвалы. Лишнее и ненужное все уже было собрано, а фуры росли, а с нимиросла слава русским сердцам.

Я отдавала все, что могла. Я не умею молиться словами, но что я сделаю, может быть, будет услышано Богом. Молиться можно всегда, а теперь нужно дело.

Все свое жалование папа оставил на мое имя, и отдавая бедным немного из этого жалования, Я знала, что папа не упрекнет меня.

Москва жила. А бабушкина квартира, безмолвная или полная детских головок, учащих скучные уроки, не откликалась Москве.

- Бабуся, нет ли у вас старья для семейств запасных?

- Откуда же у меня будет?! Нет, дочечка, ничего нет.

- Зинуша, не дашь ли ты что для семейств запасных?

- Динок, Люсечка, неужели у вас ничего не найдется, книжки, игрушки, платья?

За игрой нашлось одеяло большой куклы, годно для ребенка. Дина отдала даже платья, так как одевала ее не бабушка, а отец. У Зины нашелся старый пенал, бабушка дала теплую юбку. Сердце мое рвалось на части. Это были самые мне дорогие люди, бабушка, обе кузины, тетя Дина.Я их идеализировала, и они не могли понять всего ужаса, постигшего родину.

Мой папа был начальник штаба, дядя в казначействе, и они не представляли, что до штаба и до казначейства тянулись ужасные когти скорпиона-войны.

Я вспомнила японскую войну, когда не было все так ужасно и близко. Мне было 14 лет (на самом деле 12, не знаю, почему О.В. изменяет обычная скрупулезность), но я не была спокойна. Я ходила шить, вязала по целым дням дома, а тут Зине подходит уже 15 лет, Люсе 12, Дине 11, и ни одна мысль помочь раненым не тревожила их головки.

При своей несдержанности я часто огорчала и бабушку, и тетю, и детей, я знала, что суюсь не в свое дело, но не могла молчать. Ужас кругом, разве вы слепы и глухи?

Нужда была велика, но не были еще тронуты студенты, чины полиции, служащие на казенной службе, не был призван запас, оставались еще свежие силы, но разве то, что погибло, не было ужасно, разве смерть одного не есть преступление?! Разве Бельгия, Сербия не были ужасными жертвами войны? Вся Европа изнемогает. И я тысячу раз вспоминала дедушку, который не знал меры щедрости. Обливаясь слезами, ночами я молилась ему, прося научить меня помогать людям.

Деньги за свою рукопись я решила отдать на раненых, оставив себе только пятачок на трамвай: это были бы первые заработанные деньги, я не могла отказать себе в удовольствии прокатиться на них.

Но журнал "Мир женщины", где приняли мою рукопись, закрылся. А из Петрограда новыйудар: письмо от Сашурочки, что он собирается добровольцем.

"У меня отец на войне, неужели и ты хочешь причинить мне горе", писала я ему, но глупый мальчик вбил себе в голову, что он лишний в жизни, а именно такие должны идти. Он прочел Герту Сутнер "Долой оружие" и весь отдался впечатлению.

"Я отвращу пулю, предназначенную другому, пусть я паду, я ненужный". И опять новое горе, новая мысль о смерти любимого человека ворвалась в мою голову. Туда, в Петроград! Захватив ручную сумочку с самым необходимым, я простилась с бабушкой и детьми и уехала из Москвы.

К Люсе Румянцевой. 11.X.1914 г. Петроград.

Милый Лабанчик, На дворе такой туман, что все крыши мокрые и не видишь соседних домов. И у меня на душе такой же туман.

Дура! Зачем я приехала! Сама судьба сложилась так, что я была хорошо устроена на эту зиму. Володя в лицее, я у бабушки на всем готовом, в семье все-таки, а мама у Ек.Ник., а потом в лазарете. Она опытная сестра, да и я после годовой работы в Черногории могла бы пригодиться в Москве. Была бы я ближе к той женщине, которую создало мое воображение. С 13 лет я стремилась к той цели, которая удерживала меня от дурного и даже от самоубийства. И бросить все, жить как животное, только для того, чтобы быть ближе к Сашурочке!

Я его не люблю, я его ненавижу. (Это - самое характерное для О.В.: если не любит, то непременно ненавидит!). Мы противоположны, но я не могу покинуть его. К его ногам я кладу мечты и идеалы. Я привыкла жить в очень хорошей квартире, есть хорошо, не умею даже вычистить себе ботинки и постлать постель, а теперь приходится бегать в поисках комнаты, жить в четырех стенах, мне, так избалованной жизнью! Зачем мне нужен этот противный Сашурочка! Знаю, что он относится ко мне хорошо, но он так глуп в этом отношении. Подумай, он никогда не увлекался женщиной, одни науки поглощали его, да скрипка развлекала. На что он мне нужен! Ну хоть ты скажи, что не нужен, чтобы я уехала из этого Петрограда, где не могу найти подходящей комнаты, где меня не принимают ни в госпиталь, ни на курсы сестер, так как здесь все полно.

Кончится тем, что поступлю в "Поощрение художеств" и буду рисовать. Целый год работала в Черногории, а в России - сижу над разбитыми мечтами. Где ты, та Леля, которую рисовала моя мечта? Даже у Сашурочки два моих образа, две Лелюси.

Я недостойна даже наказания. Презираю себя!.. Мама пиленьем отравляет мою жизнь, в которой я запуталась.

ГЛАВА III

Оставив сумочку на вокзале, я отправилась в Лесной. Даже забыла закусить. Сердце мое билось. Как примет меня Сашурочка. Горничная открыла дверь.

Я знала, что он некрасивый, и боялась, что в моей душе пропадет все, что там цвело. Он страшно похудел, но теперь был мне еще милее. Мы нерешительно поцеловались. Говорили обо всем без разбору.

Только к 12 часам ночи пришла я к маме. Она была поражена.

Неделю я видела Сашурочку каждый день. Поцелуев не было, но во всех его словах звучала любовь. Потом я уехала в Москву забрать свои вещи. А потом было что-то кошмарное. Скажу только, что я самостоятельно устроилась в комнате, много болела. Глупая любовь была сильнее меня. Я не роптала, не предавалась отчаянию. Только с грустью замечала, что ум мой стал менее пластичный и пришибленный.

Лицо - говорить нечего, оно давно было покрыто морщинами, и только изредка в глазах мелькали следы былой наивности, что когда-то мне так шло.

(Дальше идет ритмическая и рифмованная проза, опускаю). Я готова была отдать полжизни, чтобы знать, что нас любит Сашурочка, но наши отношения были только дружеские. Воспоминания рвали мне душу.

Война затягивалась надолго. Мне удалось поступить на курсы сестер милосердия. Там я познакомилась с симпатичной барышней, и тут-то судьба жестоко поиздевалась надо мной. Жених этой барышни лежал в Петрограде в лазарете. Однажды у них произошла ссора. Я стала невольной поверенной в их делах. Как больно было мне читать его письмо, в котором он просил о прощении. По жестокости судьбы ее имя было Лидуся, что было похоже на Лелюсю. И каждый раз, когда она читала "Лидуся", мне делалось больно, и я готова была плакать, чтобы она перестала читать.

1 декабря 1914 г.

Сашурочка становился все скрытнее, и это мучило меня. Он ускользал от меня. Беспощадное время воздвигало между нами стену. На Рождество он пришел ко мне, посидел 15 минут и ушел. Только его руки были холодны как лед, а ноги отяжелели, когда он прощался со мной. А его глаза были сама тоска, сама печаль и покорность перед чем-то, чего я не знала.

Глаза смотрели на меня, и в них пела и плакала его скрипка.

Как безумная выскочила я на улицу, как только ушел Сашурочка, но его уже не было. (Далее- "бесшумными хороводами кружились снеговые бабочки", О.В. гонится, но безуспешно).

Сашурочка уехал в Вятку. Я в Москву к бабушке. Друг друга мы не провожали. Неужели я разбила эту любовь? Нет, любовь разбить нельзя. Что было в Москве, что было в вагоне - это нельзя разбить, забыть. Что-то встало между нами. Ведь самый жаркий день сменяется прохладной ночью, чтобы еще жарче, еще истомнее разгореться.

Я ему послала письмо, из которого он понял, что мои чувства не изменились, но адреса своего не написала. Пусть время покажет, что делать дальше.

В сочельник я, мама и Володя приехали в Москву, а на второй день Рождества я заболела. Организм был истощен, можно было ожидать чахотки. Боль и тоска улеглись спать в моей душе, но стоило мне пройти по улице, по которой мы ходили летом с Сашурочкой, чтобы опять встало все прошлое и медленно закапали бы капельки красной крови в моей душе. Любовь моей мечты, я не плачу, не бьюсь головой о стену. В душе капают капельки красной крови, потому что словами нельзя выплакать боль.

5.II.1915 г. Москва.

ВСТАВКА

Точный дневник о моей встрече в Питере с Сашурочкой

Оставив багаж на вокзале, я отправилась на Васильевский остров.

Впопыхах я даже забыла закусить. Сердце мое билось. Как примет меня Кирюша? Горничная открыла мне дверь.

Розовая комнатка с девичьей постелью, скрипкою на шкапу, письменный стол, чайный стол с самоваром.

- Я приехала, меня пустили. Помнишь, я обещала летом, что приеду? А как твое здоровье?..

Только в 11-м часу ночи явилась я к своей сестре Анюточке. Она была так поражена моим приездом, что не стала бранить меня. Только мельком спросила, как мама и сестры, уложила спать на свою постель, сама прикорнула на диванчике.

Когда я проснулась, Анюточка уже ушла на службу, а я поспешила к Кирюше. Вечером ездили на острова и долго-долго смотрели на море. Как было хорошо с ним. Мы говорили, говорили. Иногда мы вспоминали, что нужно обедать и шли в столовую, иногда шли так долго, что все обеды кончались. О чем мы говорили - не помню. Отчего смеялись - не знаю. Было так хорошо, как не повторится.

До мамы дошли слухи, что я еще не была на курсах, что не нашла себе комнату, и она вернула меня в Орел телеграммой.

Анюточка была огорчена больше меня. Ей так хотелось после службы посидеть, поговорить со мной. Она ждала, что вот-вот я успокоюсь, буду учиться и она станет руководить моими занятиями. И вдруг я уезжаю. Я же не боялась.

Поеду в Орел, упрошу маму пустить меня обратно, она не утерпит и пустит. На два дня только и поеду, чего же бояться.

С Кирюшей даже не успела проститься, а с дороги послала открытку.

"Милый Кисурочка, внезапно выехала к маме, в пятницу буду в Петрограде. Целую, люблю и помню. Твоя Лилюся".

Мама поплакала немного, побранила, что я неуч, И пустила снова. Я вернулась в Петроград в пятницу. Но что-то Кирюша был молчаливее.

Кирюшу я совсем не знала. Познакомилась с ним летом в Орле, он приезжал на практику. Был он скрытен, про себя говорил загадочно и странно. У него неприятность, он не спит ночью в другом доме, на другой улице, и я всю ночь не сплю. Что со мною, не знаю, что-то болит и гонит сон. А если при встрече спрошу, что с вами было тогда-то, весь изменится в лице, помолчит и скажет: неприятное письмо, или: те, от кого прятался, нашли меня. Знала, что у него братья, родня, но не знала, какие у них отношения. И любила его за эту больную неизвестность и еще за что-то.

Мне ужасно хотелось спросить,что за письмо получил Кирюша, но я не хотела вмешиваться и решила, пока он не в духе, подыскать себе комнату. Как бодро я ходила первый день, как бодро взбиралась на шестые этажи. Увы, я была слишком избалована домашней обстановкой. Мне нужна была приличная чистая комната, телефон, электричество, а этого было очень мало. Я осмотрела сотни комнат, но ни в одной не нашла уюта. Ночевала я у Анюточки.

Кирюша теперь молчал. Я говорила слишком быстро, все напрасно. Он становился все молчаливее. (Описывает его руки).

Глупая противная любовь не пускала мое исковерканное сердце и не отнимала надежды.

Чего я жду? Не лучше ли бросить все? - Никогда!

Анюточка не знала ничего о Кирюше, она думала, что я целыми днями ищу комнату, но она догадывалась, что мне здесь тяжело. В праздник она подыскивала мне комнату, урывая свои часы отдыха. Я изнемогла. Шла по улице, не пропуская ни одного зеленого билетика, а слезы текли по щекам. Ехать домой, не хочу я Петрограда, этих чужих улиц. Я вернулась к Анюточке и уже хотела сказать, что больше не могу, еду в Орел, а она встретила меня радостная:

- Лизок, я нашла комнату, неважную, но все-таки с обедом, а главное - недалеко от меня, тут на Сенной.

Я поселилась в комнатке на Сенной, холодной-прехолодной, И пролежала больная целый месяц.

Раза два заходил Кирюша и был так ласков и осторожен, что я все простила. Но как только я выздоровела, опять что-то встало между нами. Внешние отношения во всем остались прежние, но я чувствовала, что что-то встало между нами.

- Ничего. Не понимаю, что ты видишь особенное?

- Лилюся, ты знаешь, что я всегда рад тебя видеть.

Но проходил день-другой, и меня снова тянуло на остров.

Как назло, одна из товарок очень скоро сошлась со мною и стала поверять мне свои тайны, не предполагая, что ее слова рвут мою душу на части. У нее был жених, и однажды они поссорились.

- Помириться или нет, Лизочка, как вы думаете?

- Милая Лизочка, какая вы счастливая, он мне написал, он был болен и болен теперь.

"Милая Лидуся, - читала я, и то, что я хотела читать для себя, было написано для другой, и не желая обидеть подругу, я читала чужое письмо и радовалась счастью другой несчастием своим. Я готова была молить, чтобы она не давала мне читать то, что было ей дороже всего. Что произошло? (Далее - повтор).

ТЕТРАДЬ 23. НА ПЕРЕПУТЬЕ. II ч. МОЙ ДНЕВНИК

ОТКРЫЛИСЬ ЗОЛОТЫЕ ДВЕРИ

Глава неизвестная

1.III.1915 г. Москва

Мучительные вопросы передо мной. Авраам хотел принести в жертву своего сына - Богу. А я кому приношу любовь к бабушке, тете Дине и детям? Где то место, куда бы не стучалось горе? Ползет горе черной пиявкой, и не отбросить его. Скоро страшная рука вырвет сердце, исковеркает, растопчет икак плевок разотрет. И угаснет жизнь на веки веков, а тысячи подобных жизней воскреснут, чтобы угаснуть.

День да ночь - сутки прочь. Бабушка копошится, сиднем сидя на одном диванчике; тетя Дина как улитка запряталась в свою комнату, замкнула в смежной гостиной наружные двери. Дети утром в гимназию, утром замкнуты, как пчелы в сотах, по разным комнатам, нажужживают уроки. Только обед по-человечески, все сходятся, только и видно всех, что за обедом. День да ночь - сутки прочь.

Мама, да и я не можем свыкнуться с этой жизнью.

Кругом жизнь кипит, зовет к себе. Летит над землею счастие, а за его подол ухватилось горе, волочится по земле.

Хочется мне и маме броситься в жизнь, петь и плакать с нею.

(Никогда до этого места не проявлялась солидарность с матерью).

Да вот только мне здоровье не позволяет, а маме дела, она должна ехать обратно в Петроград.

1 февраля ВЫШЕЛ В СВЕТ МОЙ ПЕРВЫЙ РАССКАЗ. Долгожданный, так измучивший меня. Вышел, а я уже отчаялась, горевала.

Тетя Дина говорила мне раза три, что не приняли, она узнавала по телефону, - а я не верила, знала, что приняли, только журнал был закрыт.Как раз накануне пришел к тете Дине писатель Сычев.

Посмотрела я в его ясные лазури - голубые глаза, и стало хорошо. А когда он заговорил со мною, выспрашивая и удивляясь, я отвечала захлебываясь, лишь бы говорить. Никто никогда не приходил в гости, кроме своих, а это человек не свой, свежий. Говорил он со мною как с человеком, а не с ребенком, говорил, что надо любить людей (очень это ко мне подошло, вспомнилась Черногория). Так стало хорошо, что я сказала, что хочу быть писательницей, что у меня много-много стихов, никто их не видел, а если комуперепадала строчка, то все смеялись и не понимали.

У него были глаза яснее лазури небесной, и я дала свои стихи и сказала про рассказ.

Было солнце - в Москве всегда солнце, - вышел журнал, посмотрела я в оглавление и увидела О.В.Е.

От радости чуть не расцеловала продавщицу. Ни единого словечка не вычеркнуто, хорошенькие строчки.

Вечером были гости, дети устроили спектакль, а после я прочла свой рассказ, думала, что поймут, увидят не девочку, а человека, но не поняли, и стало гадко до боли.

Подарила один номер Аличке Заурих, другой тете Наде Румянцевой, но она не поняла надписи, а остальные тетушки обиделись. И опять стало гадко до боли, до слез.

Мама уехала в Петроград, и умер дом. Не могла я жить этой мышиной жизнью. Хотелось воли, хотелось света. Тете Дине я неинтересна. Говорит она со мной ясно и понятно, как с ребенком., считает не совсем здоровой, а следовательно и мозг ненормальный. Меня любили, и я их любила, а было мне хуже худого.

Прислал из Петрограда Сычев письмо. Он писал, что у меня есть способности и даже есть свой голос, и нужно мне приняться за работу. И что меня заела среда, но спасение еще есть.

Закружились мысли в голове. Исковерканная, изломанная душа не вынесла радости. Есть данные, чтобы исполнилась моя мечта - писательницы. Вечный вопрос: "что я есть на земле" разрешился в мою пользу, но радость нахлынула так нежданно, что все помутилось. Тетя Дина уже казалась не улиткой, а черной пиявкой, дети злыми назойливыми комарами, бодрая бабушка, которую я идеализировала, стала безлична, потухла. А все остальные родные казались красными жирными червями.

Рвали мысли мою голову. Когда дома мне было плохо, я мечтала о бабушке, о Москве. Это были светлые образы прошлого, а теперь они рухнули. Я знала, что тетя Дина не пиявка, дети не комары, славные дети, немного тупы, немного злы, но сговорчивы, тетя Дина много эгоистична, много самоуверена, но довольно податлива и в том, что ей не мешает, очень добра. Остальная родня не черви, это обыденные люди, хорошие жены и матери, - но рвали мысли мою голову, и из тети вырастала пиявка, дети делались комарами. Еще несколько дней, и я задохнусь, умру. И я бежала, променяла бабушкин уют на меблированные комнаты, а дома сказала, что уезжаю к подруге в соседний городок.

16 марта 1915 г.

Я не хотела огорчать бабушку, но услужливые тетеньки разыскали меня и донесли бабушке. Я решила и сама быть резкой. Немного отдохнув, я вернулась домой как ни в чем не бывало.

- А! Лялечка, сколько стоит номер в гостинице на Смоленском?

- Очень жаль, что не пошли дальше швейцарской.

- Собственно, мы заходили, чтобы спросить, что ответить твоей маме, если она напишет.

- Я маме писала, где я была и почему. Она знает.

Я решила быть резкой, но как же, когда я их всех люблю?

Дети начали смеяться надо мной. Видели, что мне больно, и смеялись еще больше. Жить отдельною своей жизнью я не умела. Жить по-старому, быть их орудием не желала. Душа рвалась и металась.

Умирала душа, а тело еще жило. На минуту вспыхнуло в ней солнце - писатель с глазами яснее голубой лазури устроил мои два стихотворения в пасхальный сборник "Поэт - солдату". Но разве судьба могла мне позволить радоваться?! Давно у меня побаливала нога, я пошла к доктору, и он сказал:

- Посмотрим, но я думаю, что сустав разболтался, и придется носить аппарат и сидеть на месте.

... Мне, мне, когда так хочется жить, кипеть, гореть, - сидеть на месте!!... Это меня убило: умирает душа, умирает плоть...

Где-то кипела война! Там люди понимали, что стоит жизнь! Там души горели и жили!! Я не попала туда потому, что отдалась мечте, и сидела среди четырех стен, писала плохие стихи и ждала мечту. Не лучше ли жить, плюнуть на свое писательство! Мои рукописинегодны, мне уже отказали два раза и только два раза приняли моих детей, то есть стихи. Плюнуть в соблазнительные глаза этой мечты и жить! Но жить я могла только на бумаге жалкими словами.

Блаженны сильные духом, повторяла я, но в первый же день не могла не рассказать своим, что сказал доктор.

Без причины поднялась температура, и я несколько дней пролежала в постели.

Дети ходили на "вербы", принесли много игрушек, безделушек, мне ничего. Так стало обидно! Сердце разорвалось от боли. Мне уступили после бабушкиных просьб ваньку-встаньку. Я невзяла, а сердце рвалось, что мне обидно, что я не могу вырвать даже эту мелочь.

- А мои-то дела неважны, аппарат на бедро, - говорила я, зорко всматриваясь в глаза, ища ответной печали.

- А! Аппарат, - ты без галош ходила, сама виновата.

Я ненавидела себя, презирала, что ищу в людях участия, что не плюю на них.

17.III.

Мне хочется найти себя, найти то, что присуще мне одной, но я не могу жить без людей, не могу стать выше их. Мне нужно чувствовать, что Я СВЯЗАНА С МАССОЙ НЕРАЗРЫВНЫМИ УЗАМИ.

Игорь Северянин сказал про себя: "Рыдает царственный паяц". Хоть царственный, а все-таки паяц. Один.

Каждый раз перед лекцией Игоря читают реферат, что он единственный, и этим обрекают его на смерть, - жалок он в таком одиночестве.

С санитарным поездом явилась Надя Румянцева - она ездила как фельдшер - там ссоры кончились дракой и скандалом. Все санитарные поезда скандалили.

- Леличка, ты замечаешь, что ты очень много узнала в эту зиму?

- Нет! По-моему, я совершенно перестала воспринимать. Мои нервы восприятий атрофировались. Прежде я могла сказать: это хорошо, это плохо. Верно ли я судила, дело другое, но я сознательно относилась ко всему, а теперь потеряла всякое миросозерцание.

- Ну как, Леличка, ты можешь теперь понять новую литературу, она тебе доступна уже?

- А теперь тебе нужно познакомиться с поэтами идеалов, Гейне, Данте. Современные поэты - поэты ощущений.

Я промолчала, но моему больному воображению уже рисовалось, что мой кругозор расширился и если я им не удовлетворяюсь, то только потому, что запросы стали больше!! Мои мысли подчинились мыслям тети Дины и не могли на них реагировать.

22 марта

На Пасху приехали Вова и мама. Мама слегла, как приехала. Папа писал, что и он болен. Невесело приходилось встречать Пасху, В чужом доме все по-другому. Не было уюта, любви, которые так чувствуются в семье перед праздником. (О.В. идеализирует свой дом и мать!)

Вова увидел у меня несколько книг, как Данте, Сафо и Алкей и несколько новых.

- Сафо! А теперь вышло хорошее издание, - и он начал говорить.

Из нескольких отрывочных фраз я поняла, как он много понимает в литературе, в искусстве. Он говорил мне, перебирая мои книги: что-то по философии, что-то по истории искусств, а мне было больно сознаться, что я не понимаю, не знаю того, о чем он говорит, и я молчала и кивала головой. Может быть, большого прирожденного ума у меня нет, но была ясность, а теперь и эта ясность куда-то исчезла, и слова Вовы забывались в моей голове, а он, не замечая, что я его не понимаю, говорил, с любовью перебирая книги.

ЧАСТЬ III. ОТКРЫЛИСЬ ЗОЛОТЫЕ ДВЕРИ

Тетрадь 24. ПЕРЕЛОМ НОГ

Жизнь Ольги Егорьевой. III часть

ОГЛАВЛЕНИЕ

Эпиграф из "Открылись золотые двери". Второй - из Метерлинка (не привожу их). Третий - автоцитата, если позволено так сказать:

Судьба изуродовала мое тело, не для того ли, чтобы дать полнее красоту души!

Смотря на красоту тела других, я вспоминала о своем уродстве и не жалела себя, так как я знала, что то, чем я обладаю, несравненно выше телесной красоты и только от меня зависело воплотить его.

Глава I. Судьба и Миша Ягужинский

23.III.1915 г.

Помню все подробно: днем был папин племянник Сережа, вечером шли к Сереже, очень милый господин, вечером компанией на Игоря Северянина.

Хотелось на концерт поехать с Володей, его шинель и треуголка импонировали мне этот раз вопреки моим убеждениям. Мама была еще больна, просила Володю отвезти и довезти меня. Но некстати подвернулась Надежда Румянцева, захотела ехать с Володей. Я даже обрадовалась: они поедут к началу, а я с Шурой Барановым к половине. Странно не хотелось ехать. В своей комнате я затянула электричество красным шарфом и читала свои стихи на новый лад, припевая.

- И мне не хочется. Я гостил у товарища за Москвой и нынче к 5 часам приехал.

Все уговаривали меня не ехать, но мы поехали. Попали в антракт. Шурино место было внизу, но он пришел ко мне.

В антракте я несколько раз напоминала Володе, что он дал маме слово отвезти меня, что Шура устал, да я и не хочу ехать на извозчике на его деньги, а до трамвая не могу идти с больной ногой, а Надя с Люсей дойдут вдвоем. Володя не протестовал и говорил: "хорошо, хорошо".

- Володя, ты не провожаешь меня, - напомнила я после окончания, чувствуя что-то недоброе.

- Это у вас принято в Петрограде? Это у вас принято в лицее - привозить барышню, а потом бросать ее, ехать с другой?

- Что за ерунда, ведь у меня ноги больные. Господи, какая же ты барышня - сестра, тетка, да и мне он не кавалер. Гораздо проще тебе ехать с Люсей, мне с Вовой.

- Нет, Володя поедет со мной. Идем, Володя, я не желаю связываться.

- Я тебе дам полтинник на извозчика, если ты жалеешь свои деньги, - отозвалась Надя.

- Я тебе дам рубль сама... - присутствие Шуры сдерживало меня.

Усталого, испуганного Шуру удалось с полпути уехать домой.

Я свернула в переулок. Слезы жгли горло. В моих руках оставалось еще мщение: прийти позже Вовы, чтобы мама выругала его.

Но нога болит довольно сильно. Лучше прокатиться на трамвае и успокоиться.

И я поехала в противоположную сторону. В голове стучали мысли: "дам полтинник, не жадничай".

Не вернуться ли домой? Нет! Если бы зайти в больницу, сказать, что мне дурно, оттуда привезут с городовым. Володя испугается, поймет, что дурно поступил... "Городовой, мне дурно, везите меня домой..."

Я не управляла мыслями, не замечала окружающего. Трамвай остановился, нужно было пересесть на обратный трамвай. Он подходил из-за Сухаревой башни. Публика ежилась от холода и сырости. Пасха была ранняя, мартовская, под ногами мокрый снег.

Из-за трамвая вырвались два огненные глаза, метнулись вправо, влево и прямо охватили публику. Публика в страхе шарахнулась в сторону. Яркий свет ударил мне в глаза, я поняла, что бегу в сторону дракона. Назад! Но ноги еще бежали вперед. Я взмахнула руками... что-то черное схватило меня, бросило в свою пасть. Хруст, хруст, что-то хрустнуло в ногах, не моих, но соединенных со мною неразрывно, и что-то мягкое перекатилось через них...

Кто-то выкрикал истерически: "Ноги мне переехали"... Я узнала свой голос, правая рука потянулась к ногам, и как только ладонь коснулась голени, два острия вонзились в меня и ужалили мозг - сломана правая нога!.. Смерть дыхнула мне в лицо, и в ту же минуту мне захотелось жить, жить, без ноги, без двух ног, но жить! И вот зажгли тысячи ярких огней. Засияли глаза публики, и на эстраду внесли безногую бледную, но радостную писательницу, и слились огни в одно огромное солнце - Бальмонт упал дома и стал писать свои лучшие вещи - не мне ли тоже?..

Я уже пришла в себя, я поняла, что случилось что-то большое.

Я увидела, что сижу вполоборота, а ноги повернуты в противоположную сторону носками и плотно слеплены. Левая была цела, а правая с изодранным чулком и исцарапанной кожей не болела, но пухла и была сломана и вывернута обратно.

Нужно было немедленно ехать в больницу. Вокруг меня уже толпились.

- Он пошел за автомобилем, - отозвался кто-то.

- Господа, мне же нужно, отвезите меня в больницу.

- Господа, мне же больно лежать, отвезите меня.

Публика притихла и еще отступила. Наступила жуткая тишина.

- Сломаны бы были, не разговаривали бы так, - и опять все отступили.

Неужели лежать здесь, одной ночью? В сумочке 100 рублей, меня могли ограбить и добить.

Расталкивая других, офицер пробирался ко мне.

- Вы военный? Отвезите меня в больницу, у меня отец военный, на войне.

- Не могу-с. Составим протокол, догоним автомобиль, тогда-с.

Не надо мне, только отвезите. - Мой плаксивый тон немного пристыдил меня. Просить, унижаться... но мысли не работали.

Я подложила муфту и легла в снег. И вдруг стало тепло, уютно.

- Запишите мою фамилию, мне станет дурно сейчас... номер телефона, позовите брата, пусть маме не говорит...

Я уже не слышала своего голоса. Перед глазами блестел кусочек белой бумаги, на которой какойто господин записывал мои слова. Мне казалось, что я маленькая, лежу в кроватке, со мною бабушка, я засыпаю, боли прошли...

Когда я открыла глаза, меня укладывали в автомобиль.

"Товарищи, осторожней ногу". Чужие лица сажали меня поперек сидения. Кто-то заботился обо мне, и мне казалось, что так и нужно. Когда двое уже сидели со мною, я схватила за пальто третьего - юнкера и сказала "останьтесь", и он покорно остался.

Качка оживила меня. Со мною сидел голубоглазый студент, а против юнкер и студент землемерного училища.

Я оживилась и заговорила. Студент уверял, что нога, если и сломана, через неделю срастется, и я так сильно поверила, что забыла о Черногории и о том, как там срастались ноги у раненых. Я говорила и говорила. Мне не было страшно, только странно. К тому же Пасха, послезавтра мой день рождения, вышел мой рассказ, - а я без ноги! Я захлебывалась, спеша все рассказать.

Когда меня понесли в приемный покой, во мне шевельнулось знакомое чувство, - с которым я встречала раненых в Черногории. Я с интересом следила за всем и уже о себе думала не "я", а "она". Пока уже посиневшую ногу заливали в гипс, я рассказывала доктору о том, как я была в Черногории, и зловещие пятна на ноге не пугали меня. После перевязки, дожидаясь брата, я с блестящими глазами, с румянцем во всю щеку, угощала моих спасителей конфетами и рассказывала смешные анекдоты. Я видела, как доктор показал фельдшерице на синее пятно и шепнул "гангрена", я поняла, что мне могут отнять ногу, но я не чувствовала этого. (Описывает эйфорию).

За мною приехали тетя Дина и Володя. Они вошли в залу бледные, и их лица выразили удивление, когда они увидели меня.

Мне вдруг стало жалко себя, слезы потекли из глаз. Но при слове жива мне стало радостно. Разве я могу умереть?

Мои спутники меня хвалили, восхищались моим мужеством и предложили проводить до дому. Автомобиль был большой, уселись все. Я чувствовала себя любимым ребенком. Хотелось ехать долго-долго. А ехать пришлось действительно долго - Сухарева башня была на противоположном конце Москвы от того места, где мы жили.

Меня уложили в тети Дининой комнате. Никто в квартире не проснулся.

- Я сломала ногу, зато сколько хорошего встретила я в людях, - сказала я своим спасителям.

Нога болела все сильнее. Наутро один из лучших докторов снял гипс, и на ступне оказалась гангрена - кровоизлияние еще не прекратилось, когда наложили и ткани омертвели, - но я этого не подозревала. Странно, я видела много всевозможных случаев на войне, но не могла их перенести на себя. И не понимала опасности. А боли росли, и на вторые сутки я не стонала, а орала, визжала, билась по кровати, и так почти три недели.

Мама чуть с ума не сошла, бабушка осунулась, дети с испуганными лицами стояли молча, но я не смущалась.

По моей просьбе дети звонили к родным и знакомым, сообщали, что я сломала ногу - все пугались, не верили, а меня это забавляло. Все меня навещали, и я со смехом рассказывала, как все случилось.

Те, которые меня спасли, запомнили мой день рождения и поздравили меня. Голубоглазый студент был Голяшкин Николай Ильич, юрист. Другой студент - межевик Алексей Иванович Куманин, а юнкер - его брат, Николай Иванович. Голяшкин привел своего знакомого адвоката Ник.Ал-др.Тисова и просил позволить ему вести дело. Юнкер был по природе так деликатен и симпатичен, что я в уме прозвала его Количка и Колюша.

Целый день у меня сидели гости, я лежала розовая и ужасно много говорила и смеялась. Но как только меня оставляли одну, румянец исчезал, и в полудремоте я стонала и кричала.

Бессоницы ослабили голову. Но настроение было хорошее, и я только ждала, когдаперестанут боли, ччтобы приняться за работу.

- Это у вас нервные боли, - сказал однажды доктор.

Больше всего на свете я боялась нервов. Нужно было взять себя в руки и внушить, что нога не болит. И к вечеру нога прошла и больше не болела. Было только тяжело лежать неподвижно. К ноге было подвешено 10 фунтов. Можно было немного приподниматься.

Однажды приехал Володя и шепнул, что папа едет с войны. Мама, конечно, устроила скандал, ушла, не захотела здороваться с папой, ругая, что он на войне кутит. А я пустилась в рев.

Папа выглядел довольно бодро. Рассказывал много смешного про австрийцев. Я успокоилась: не так скверно на него подействовала война. Только мысли его были на войне. Он пробыл сутки, и ежеминутно что-то писал в записную книгу.

Я немного оживилась. Появились книги и даже тетради, хотя писать лежа было трудно. Хотелось читать, читать. Гости уже не интересовали меня.

Как-то вечером мама собралась в гости, дети брали ванну, а я уже дремала. Вдруг звонок, стук в дверь. Вдруг все ожило: забегали, захлопали дверями. Я насторожилась, но решила, что у крестной умирает Муся, она была больна. Муську я не любила и только жалея крестную, не хотела ее смерти. (Но не "любя человечество", - Н.М.)

- Лекаша, ничего особенного нет, горит что-то внизу...

- Давай мне твое пальто, без тебя знаю, что пожар, - грубо крикнула я. Ужас прояснил мой ум. Нужно было отрезать песок от ноги и забрать дневники. Но все метались и не шли ко мне. Мама привязывала к моей ноге доску и не понимала, что я не хочу доски.

Уже пахло гарью. Вывели бабушку, детей, мы с мамой остались вдвоем одни на 6-м этаже и в квартире с одним ходом. Увязывая бумаги, я холодела. Казалось, в спинувоткнули нож острой стали и медленно вели им вниз. Дым наполнял комнату.

- Маша, Маша, - зовем мы прислугу, но в дыму тонут наши голоса. Прибежала девочка-прислуга. Объявила, что уже в другой квартире горит пол, что никто не идет выносить меня: боятся, что взорвет газ и убежали... нож повернули в моей спине, рассекли ее донизу и стали вырезать полосы... конец. Пробралась к нам кухарка и вдвоем с мамой потащили меня вниз.

Все обошлось благополучно. От опрокинутой спиртовки сгорела вся кухня, несколько ковров, которыми хотели затушить пожар, обгорели стены и потолок, но пожарные все затушили.

Зато я пострадала. Нога не срасталась, голова не работала, страх не давал спать. Все пошло прахом.

Скучно было лежать одной, так как бабушка с детьми и Румянцевы уехали в Курск, знакомые разъехались. Пришлось залить ногу в гипс и ходить, раздражением возбудить жизнедеятельность, но потерять при этом в длине.

Чаще всех меня навещал Миша Ягужинский, почти через день. Мне он был симпатичен. Нос безобразный, огромные серые глаза не умны, но улыбаясь глаза делались синими-синими и прекрасными. Ему было лет 17, он слыл за лодыря, но легко учился в Строгановском училище. Но в нем была искра Божия, и могло бы выйти из него многое. Старенькое платье сидело очень просто и мило.

ГЛАВА II. Дача и Володя и Коля Ягужинские

К июню нога срослась, но доктор не отпустил меня в Курск. Подыскали дачу и переехали в Иваньково. Там же жила тетя Зина Ягужинская. Телефон, почта, частые поезда в город - все было удобно. Я ходила с костылями, но гуляла. Травка, земляника. Но наклоняться за ягодами было трудно.

Мишанька и Володя играли в теннис. Со мной чаще бывал Николаша. С блестящими зубами, приветливый, он меня обворожил. Стал звать меня тетя Леля, потом стало проскальзывать "ты". Рассказывал о Крыме, как ездил туда рисовать. Я сидела, а Коля лежал и улыбался мне своими незабудками глазами.

На Петров день приехал Володя Ягужинский. Что-то милое в худой молодой фигуре. Он говорил со всеми не из вежливости, а потому что ему было приятно. Это невольно оттенило Колю. Коля смеялся, шутил, но глаза его становились холодными, и он лучше бы закрыл их. (Мне видится здесь противоречие, - Н.М.). Я стала наблюдать и убедилась, что Коля живет не по желанию, а по выгоде, он попросту глуп. Но в общем, он славный.

8 июля Мишаньке исполнилось 18 лет. Накануне я ездила с ним в Москву покупать ему подарок. На именины собрались остальные двоюродные братья: Сережа Егорьев, сын дяди Николая, и Анатолий Егорьев - сын дяди Анатолия. Анатолий не кончил даже 4 классов гимназии. Его мать, простая баба, была пололкой в имении. Он ничего не уважает,здоров как бык, дурак набитый. Тетя Зина говорила: "Он ничего, не дурак, а неразвитой, забулдыга вышел". "Анатолий славный" - бурчал Мишанька.

Мама говорила, что он очень красив, но не могло быть речи о его красоте. Из-под шапки выбивались черные волосы, курносый нос, большой добродушный рот с изогнутыми выдвинутыми губами и карие глаза, совсем детские. Лицо его напоминало папины юношеские карточки.

На Мишанькиных именинах мы встретились как друзья. Я мечтала, как пойдем гулять, как я сниму всех 5 братьев вместе. Но Коля все подлаживался к забору, и я почуяла что-то недоброе. Женские голоса аукнули у забора, и братья исчезли. "К чаю-то вас ждать?" - крикнула вслед тетя Зина. "Придем в 4 часа, придем". Но не пришли.

Тетя Зина досадовала: "Стоит ли их приглашать... В кои-то веки все съехались, больная сестра, а они удрали купаться". - "На лодке кататься, - буркнул Мишанька, - вон с теми дачниками".

Сердце мое дрогнуло. Я с утра мечтала о лодке. Река Москва была за версту от нас в Тушино, но я могла ходить много больше.

- Плюнь, Леличка, пойдем гулять, - подхватила тетя Зина.

На душе у меня скребли кошки, но надо было сделать вид, что я не пошла по жаре. Я знала, что если бы это были Шура Залесский или любой мой знакомый, они бы не боялись идти немного медленнее и лишний раз отдохнуть. Это были Колькины проделки, он боялся, что скажут - помешала сестра Николая Сергеевича. Фу, какой гадкий!

Сон прошел кошмаром. Неотступно носился Колька перед глазами, то мне хотелось отомстить ему, то разжалобить, то самолюбие брало верх.

Наутро я уже знала, что ничего не скажу Коле, что никогда, никогда не узнает он о тех мыслях. Тетя Зина ругала мальчишек, а я смеялась. Но объяснение было. Я говорила, что необходимость заставила меня жить в Иванькове, что я привыкла к должному уважению и теперь мирюсь со всем только по необходимости. Это задело Николая за живое.

- Это все так, в кои-то веки сестра живет с нами, да еще больная, что же, нам приклеиться к вам и сидеть с вами, или вас всюду за собой тащить? Идти в компании,так одного не ждать, из-за одного не останавливаются.

Из-за ноги не взяли!! приклеиться!?!! - женщина была оскорблена. Николай показал себя, и на веки веков в моем сердце осталось острие против его имени.

(Немного ниже О.В. любуется им: он был такой пропорциональный, что напоминал дорогую статуэтку; руки его были с тонкими пальцами...)

Мои именины прошли отвратительно. Все скучали. Гости, родные с папиной и маминой стороны, между собою не были знакомы. Ходили гулять, но спешили к еде, к поезду. Мне было скучно без папы. Но я заметила, что Анатолий симпатизировал мне. Мне захотелось пококетничать - было бы интереснее любить двоюродную сестру по-братски и находить ее интересной.

Для меня Анатолий, конечно, не представлял интереса. Он был довольно наблюдательный, видавший жизнь и умудренный опытом. По матери он был здоров, от Егорьевых уловил мятежную душу, мягкую, сложную, способную на все дурное, но и на все хорошее. (Хвалит его внешность). Мне нравилось, что при своей физической силе он вел что-то вроде дневника - у каждого он замечал черты характера и записывал их; таким образом у него собралось много характеристик.

И вот мне захотелось с ним пококетничать, оживить наши отношения.

Видно было, что кузина его интересовала. Он то качал меня в гамаке, то предлагал покатать на велосипеде, то искать грибы (О.В. удивляется, что под Москвой грибы появились в июле). На Володины именины он уже лучистыми глазами смотрел на меня и был большую часть времени со мной.

В июле начались именины и рождения. Почти каждые пять дней съезжались гости. Стояла невыносимая жара, но все бодро гуляли. Наконец все надоело, и решено было поехать в Звенигород. Поехали гуртом: моя мама, мой брат Володя, я, Анатолий и Николаша. Ехали и по железной дороге, и на лошадях, но удобно, потому что за всех платила мама.

Покойного дядю Анатолия я видела один раз в жизни, когда мы проезжали через Москву и остановились на денек. Он умирал от рака.

- Вот какая у меня племянница! Спасибо, что пришла. Я умру через несколько дней, а ты и не будешь знать,какой у тебя дядя.

(О.В. делает сноску: "Через 38 лет в его могилу у главной дорожки в Новодевичьем монастыре похоронили его брата, моего папу").

У меня замерло сердце. Кто же посмел ему сказать, что его дни сочтены?! А может быть, почувствовал сам.

Он искал ответа в моих глазах, а я окаменела от ужаса.

В коридоре со мной холодно попрощалась его дочь Маруся, потом меня целовала Анна Степановна, это была тетка, жена дяди.

Теперь мне ужасно хотелось увидеть эту Марусю, которую мама называла красавицей, хотелось увидеть Анну Степановну, про жадность и неряшливость которой я много слышала.

- Далеко еще, Толя? - приставала я к Анатолию. (К слову, один из излюбленных терминов О.В.: приставать).

Мы остановились перед маленьким домиком. Открыла двери А.С., высокая, худая, с длинным лиловым носом. Нет, она не была страшная, только немного неряшливая. Комната с дорогим пианино была наполнена ломаной мебелью. Я решила сделать вид, что стесняюсь.

- Как я рад, что я дома! Знаешь, Леля, я месяц не был дома, - радовался Анатолий.

- Что вы, тетя Леля, сыро, холодно, да и нельзя же вам всюду с нами, - шептал Николай. В его мозгу уже работала сложная машина, и мое напускное невежество и неумение держать себя рисовали ему ужасы.

А мне хотелось позлить его. Дурак он, дуралей!

Мы собрались в комнате Анатолия, и он стал показывать нам свои ружья и карточки.

- Господа, мы же еще с Марусей не поздоровались, неудобно!

- Глупости, Маруся укладывает Бобку, - ответил Анатолий.

Нужно ей скорей сказать "здравствуй, Маня", чтобы она поняла, что я хочу говорить "ты". (Описание внешности Маруси, "полузакрытые глаза", которыми отличается большое число героев повествования, у Маруси при этом - неимоверно большие). Я не замечала никого и смотрела на Марусю. Передо мной была не женщина, а картина. Голова самаритянки...

Этот Анатолий с детской рожицей, Анна Степановна красноносая, подтыканная, а Маруся - Самаритянка. Все это в деревянной комнате.

Маруся меня поразила - не красотой, а эффектностью. Я знала, что то, что я умею -писать стихи - несравненно лучше всякой красоты, но как больно и обидно... Я вечно буду стоять одинокая, сиротливая. Я вспомнила, как мнезахотелось быть красивой, когда в Иванькове я видела на теннисе Крандиевскую (в будущем художницу). Я знала... (повтор), но все-таки хотелось быть хорошенькой, хотя бы для того же Николая. Мне он казался пустым, ничтожным человеком, а нравиться все-таки хотелось и ему. Но быть Марусей я не хотела. Она была вся здоровая, жизненная, я же вся изломанная, и в своей изломанности я находила красоту. Маруся была вся в ребенке, в хозяйстве, лоб ее был узок и низок, в глазах не было огня души, но форма, окраска, крохотная родинка; ей было уже лет 26 - женщина в полном расцвете.

Борис, муж Мани, был высокий голубоглазый студент. Он был моложе жены года на 4, и был весь охвачен любовью. Казалось, он ждал какой-то благодати, пропуская окружающую жизнь мимо, и суетливая Маруся была ему контрастом и гармонировала с ним.

Всю ночь носились передо мной образы звенигородских родных, и остались три неотступных: Борис, Маня и Анна Степановна! Что в них меня поразило? Не знаю, но я была поглощена ими. Мне хотелось увидеть Бобку, моего племянника. Хотя Маруся несколько раз повторила, что родни не признает, я все-таки считала себя теткой.

Его голосок разбудил меня. (Описание: круглоносый, круглоглазый, круглоротый). Одет он был чисто, без малейшего намека на изящество. Ко мне он пошел охотно на удивление мамаши и бабушки, которые уверяли, что он женщин не любит. Мне было приятно, что у меня племянник. До сих пор я была племянница бесчисленных тетушек.

Жили мои родственники довольно халатно. Анна Степановна уезжала к другое имение, где сама занималась полевыми работами, Маруся жила с сыном вдвоем, без прислуги, Борис только в праздники наезжал в Звенигород.

Многих удобств не было, но все же мне понравилось.

ГЛАВА III. "Призыв". Анатолий Егорьев

На войне - кругом измена. Из Восточной Пруссии нас выперли два раза, зато в Австрии мы дошли до Перемышля, до Буковины, а теперь войска поспешно отступали - не было снарядов и ружей.

Объявили призыв 1896 г. Сюда попадал Анатолий, и Володя, если бы он ушел из лицея. А он твердо говорил, что уже ушел, и если папа не возьмет бумаг, то он сделает скандал, и его выгонят из лицея.

Анна Степановна не верила, что берут единственных сыновей. "Папы у нас нет, один он у меня", - говорила она. - "Похлопотать некому". Мама обещала ей помочь. А Анатолия тянуло на войну. Тянуло Егорьевское непостоянство, мятущийся дух. Был он силен, здоров, но дух в нем жил наш родной.

- Если бы ты знала, как я жил эти 5 лет, после папиной смерти.

Он только что проводил меня от тети Зины (ах, Колька давно меня не провожал).

- Толька, вот тебя все ругают, а мне ты нравишься. Толька врун, Толька мучает животных, Толька лодырь. Но я не придала значения, и мне ты не кажешься таким, я вижу в тебе много хорошего.

Он насторожился. В черных глазах блеснула влага.

- Спасибо, Леля, что сказала мне. А я думал, теперь обо мне другого мнения. Больше нога моя не будет у тети Зины. Уеду в город.

Я испугалась. Хотела поговорить по душам, а вышло, что я насплетничала.

- Толя, что с тобой! Тетя Зина не при чем! Единственно она не говорила плохого о тебе.

- Ну все равно, тебе не говорила, другим говорила. Прощай.

- Слушай, ты должен остаться. Мне же выйдет неприятность, а я ведь ничего не сказала, ты знаешь мнение всех о тебе.

- Я думал, оно переменилось!! Пожили быони на 30 рублей в месяц!

Кое-как это удалось уладить. Утром Анатолий уже не говорил об этом, но мне он стал дорог, как брат.

- Вы что, за этого, как его, Анатолия, хотите хлопотать - не выйдет! - сказал Николай (Ольге Михайловне).

- Хочу попробовать устроить его в юнкерское училище по знакомству, а то ведь придется идти солдатом.

Устроить было трудно: Анатолий кончил частные землемерные курсы, не дающие права, и три класса гимназии, а хороших знакомств у нас не было. Пришлось задержаться в Москве на несколько дней. На дачу возвращались вместе. Ни за что он не позволил мне взять билет, не по-Колькиному и Мишкиному, которыеноровили все на чужой счет. Положим, Мишку я любила и с удовольствием за него платила.

- А Колька-то в Москве нынче, - вспомнила по дороге я.

- Леля, у меня нет такого хорошего брата, как Колька.

На этой самой дорожке несколько дней назад Колька ругал Анатолия - какая разница!

- Мне кажется, ты его немного не понимаешь, Леля.

Мне стало грустно: оказывается, ему скучно со мною!

Нужно возбудить в нем интерес ко мне, но как?

Ягужинских на даче не было, и мы с мамой решили пойти в Головин монастырь, а Анатолий - кататься на велосипеде.

- Проводи нас до парка. - Но в лесу я стала хромать и подлаживаться к велосипеду. Кончилось тем, что Анатолий посадил меня и повез. Мы далеко опередили маму. Я делала вид, что боюсь. А из монастыря я всю дорогу ехала на велосипеде... И Анатолий уже не жалел о Николае.

Потом начались тревожные и сладкие дни. Мама уехала в Петроград. Я почти переселилась в Москву и под предлогом дела виделась с Анатолием ежедневно. Вечерком я наигрывала ему на рояле, иногда мы ходили в кинематограф.

- Ты знаешь, Леля, я если бы хотел, мне бы не идти на войну, но я не хочу. Директор гимназии был друг папы... он меня любил - за то, что я ему никогда не врал, всем врал, но не ему. Когда умер папа, он не хотел пускать меня из гимназии, дал мне год отдохнуть, а я год прогулял и ушел.

- По глупости. Ходил на охоту, жил в Звенигороде. Я теперь бы мог пойти к директору, он бы взял меня. Мои товарищи теперь в седьмом, он бы меня взял в шестой, только я не хочу, надоела эта канитель, хочу на войну! Только не хочется рядовым, да все равно.

- Ничего не выйдет. Эх, все равно! Ты вот говоришь, все меня ругают - вот из-за чего я иду! Надоели они мне все!

Я слушала и млела, а моя больная фантазия рисовала мне картины: то я у директора гимназии, то у начальника училища, то склоненная над раненым Анатолием.

- Что, Лелечка, вздыхать! Повоюем и еще с Георгием вернемся! Или грудь в крестах, или голова в кустах!

Собрался и Володя в Петроград, с прежним намерением оставить лицей.

- Есть люди умнее папы, и они одобряют мое решение!

- Папа может потерять полки. 4000 жизней будут загублены.

- Почему ты берешь их как людей, а не как души?

Моя психология не могла этого понять, мне только было жаль папу, а вместе с тем жаль и Володю.

"Все Егорьевы талантливы, но бесхарактерны, все мечутся всю свою жизнь; ты уже собирался уходить из гимназии, теперь из лицея, несмотря на твои успехи - я хочу пересилить в тебе это метание и сделать еще из тебя человека".

День отъезда я провела с Володей вместе, чтобы посмотреть, что я почувствую. То же, что с Анатолием. Мне было приятно, что он заботился обо мне, угостил шоколадом, даже поднес букет цветов.

- Володя, подумай о папе и о маме! Приедешь и подумай.

(Машинистка опустила часть его слов. Наверное, латинских, например, "жребий брошен"?)

Анатолий уезжал в Звенигород, погулять дома до призыва.

Все вечера он проводил или со мною, или на эвакуационном пункте, где работал добровольцем. Я написала ему записочку, и он пришел (как раз массажистка кончила делать мне массаж).

- У меня убили товарища. Если бы ты знала, Леля, что это был за человек. Денщик привез его вещи. Мать и сестра еще не знают, нужно сказать.

Мне хотелось сказать "скинь шапку" и поцеловать его, но я не сказала. Через несколько дней мама вызвала Анатолия в Петроград - дядя Костя куда-то его устраивал. Мы встретились у тети Зины, закусили, и я проводила его до Кудринской площади. Мне казалось, что его убьют, но не хотелось верить этому.

(Анатолий трагически погиб в 1937 году, так я записала со слов О.В., но кажется не так, как все тогда погибали. - Н.М.).

ГЛАВА IV. Звенигород. Миша Егорьев

Дядя Костя решил купить дом в Звенигороде. От войны у дяди Кости остались деньжонки, и он отправил жену в Звенигород.

После смерти двух детей в 1905 году она перенесла всю заботу на Мишу. Он уехал гостить в Лебедянь, и его вызвали, чтобы встретиться в Москве у тети Зины.

И вот Миша и Вера Никаноровна появились в Иванькове. Как раз был Сережа Егорьев. Одному 17 лет, другому 29. Они - двоюродные - встретились как чужие, говорили друг другу "вы".

Миша не мог нравиться: некрасивый, нахмуренный, в очках. Я знала от Володи, что он умный и хороший мальчик, но мне не пришлось с ним говорить.

Первым делом я начала снимать братьев, я жалела, что не могу снять всех 7 вместе. Решено было ехать в Звенигород на другой день. Я, конечно, тоже пристала. Доехали хорошо. Вера Никаноровна восхищалась видами. Миша первый раз в жизни ехал 15 верст на лошадях, цедил сквозь зубы "Ничего, красиво", - чужда была ему деревня. А когда в Звенигороде Вера Никаноровна осматривала дом, Миша шепнул ей: "Я здесь не согласен жить".

Анна Степановна Мише не понравилась, Марусю он удостоил разговором, но называл на "вы" и даже "Мария Анатольевна". Мне по моей дури стало грустно: ведь это брат и сестра! Люди сами осложняют свои отношения. Зато как я обрадовалась, когда мы с Мишей сбежали по лугу к Москве- -реке. Я видела, что ему нравится луг, река.

Мы гуляли по городу. Пестрели великолепные дачи. Поднялись на гору к старой церкви, даже попробовали влезть на колокольню.

Но когда пришлось укладываться на полуразвалившуюся постель, умыватьсяиз молочника, когда утром лил дождь, Миша насупился так, что страшно было смотреть. "Больше моя нога в Звенигороде не будет", - шептал он матери, а та была в восторге. Ей вспомнились девичьи годы, она мечтала, как купит домик, заведет хозяйство, Чего только не заведет. "А у нас, Миша, будут козы... и гуси... и куры - вон с хохолком хорошенькая, и мы заведем". А Миша шептал: "Нога моя здесь не будет".

- Костя будет сам работать в огороде, он мечтает о клочке земли...

Но мы не позаботились о лошадях и не попали к утреннему поезду. Это всех охладило. Из-за дождя нельзя было гулять, хозяев мы стесняли. Мише нужно было попасть на вечерний поезд в Петроград, а то пропадет его билет.

- Не нужно было вызывать меня из Лебедяни, - ворчал он, раздувая ноздри. А дождик лил. Хозяева тоже приуныли. Бобик уже ходил по стеночке, прислуги у них не было, того и гляди стащит скатерть со стола. Он ни минуты не оставался спокоен.

Наконец, выехали. На несколько часов раньше, чтобы освободить от себя хозяев и осмотреть кустарный музей близ станции.

В Москве позвонили по телефону Ягужинским и узнали, что накануне отменили все поезда в Петроград, кроме двух, которые уже ушли.

Миша молчал. С горя поехали пить чай к тете Зине. Меня порадовал Володя Ягужинский, он был со мной заботлив.

Вера Никаноровна и Миша уехали на другой день, доехали хорошо.

Через несколько дней Ягужинские уехали с дачи, а я осталась. Но лето прошло. Дина, Зина, Люся, Аля приехали в Москву учиться, а я жила на даче, пользуясь последними осенними днями.

ГЛАВА V. "Я"

Мне необходимо было одиночество. Я решила ехать в Крым, на всю зиму, конечно, если все родные будут живы и здоровы, а в крайнем случае до Рождества.

Моя воля была болезненно слаба, каждый мог поработить ее, и легко я чувствовала себя только в одиночестве.

Я решила возбудить иск хозяину автомобиля. Родные восстали против меня, называли меня самыми обидными именами. Я думала получить тысяч десять и купить дом, но скоро поняла, что домов на эти деньги не существует, да и получить их трудно. Доктора и массажисты охотно получали деньги, но своих подписей не давали, приходилось их просить. Я было хотела бросить иск, но решила, что из принципа буду вести дело. Верну хоть часть расходов и пожертвую на Черногорию, и подарю подругам немного денег. Но главное принцип, теперь столько несчастных случаев с автомобилем, что нужно придумать способ борьбы.

Приехал папа. Но была трамвайная забастовка, ему много приходилось ходить по делам, а я с ним не могла, и мы мало виделись. Что я хотела сказать папе, было далеко от него. Мама в эти дни была ему ближе. Он принялся хлопотать об иске, но его внезапно перевели из Астраханского полка! Из полка государя в полк цесаревича, да еще прославившийся распущенностью. Еще до Черногории папа служил в штабе с неким Алексеевым (будущий белый), потом Алексеева сменил Данилов (черный) (??), невозможный человек. И папа уехал в Черногорию.

Теперь Данилова назначили начальником корпуса, а некого К. начальником дивизии. Конечно, они стали делать папе пакости, задерживать чины и ордена. А начальникомштаба Верховного командующего назначили Алексеева, и папа написал ему письмо. Вероятно, Алексеев хотел сделать папе лучше, но по недостатку времени не смог. Папино назначение было большим ударом. Он выехал в Ставку. Я осталась одна.

22 ноября у тети Зины я встретила офицера Ник.Ал-др.Северинова, ее двоюродного брата. Через неделю у тети Зины праздновали именины Коли и Н.А., хотя именины были только 6 декабря. В нем не было ничего особенного, между нами было 20 лет разницы, но он мне нравился. На мне он, вероятно, не стал бы жениться, а я бы вышла за него хоть сию минуту, - это было редко, так как мне все мужчины были противны. Было так жутко и жаль, что человек, подходящий мне по всему, не думал обо мне. Мне казалось, что мы были половины одного целого. Но он знает, что послезавтра едет на фронт. Надежда была на чудо. Кто поверит, что он девственно прожил до 42 лет, а мне хотелось уюта, тихой любви, свой угол и свой дом. Пусть недолго будет счастье, но оно встряхнет меня. Только сильный толчок может вырвать меня из моей среды, и именно замужество. Я не понимаю материнства, не понимаю апофеоза любви, когда хочу их описать, и они мне нужны, чтобы заставить дрожать нетронутые струны моей души. Но чудо не свершилось. Я зачем-то позвонила Мише, и он сказал:

Все было кончено, я похоронила свою любовь, любовь одного вечера.

В эти дни я читала книгу Метерлинка "Мудрость и Судьба". И решила почитать Пушкина. В детстве "Барышня-крестьянка", "Пиковая дама" и "Дубровский" казались мне длинными, и теперь я удивилась, что они коротки и просты.

ГЛАВА VI. Ялта. Пансион в Финляндии

Эпиграф из Лермонтова: ""И скучно, и грустно..."

У Наумовых становилось плохо жить. Тетя Дина уже искала комнату на стороне, так как в квартире было междуцарствие. Дети помешались на кавалерах, по воскресеньям собирались гости, моя мама мысленно все уезжала в Петроград. Я дала себе слово сразу уехать в Крым, как только меня отпустит адвокат, порвать все связи с роднею. Решила твердо, но когда узнала, что мама с Вовой сняли две комнаты в Финляндии, мне стало страшно ехать в Крым. И я уехала в Финляндию. В душе шевелилось неуважение к себе, но было оправдание, что на второй день нового года я уеду в Крым, займусь языками, выдержу на учительницу, не буду сидеть на шее у родных, буду делать массаж ноге, изучать литературу и писать. Но на второй день Володя попросил меня переписать ему сочинение, так как преподаватель не разбирал его руку... Теперь было оправдание. Моя слабая нога не мешала мне выучиться на лыжах кататься даже с гор, и если бы не переписка, я бы не сидела в комнате. Знала ли я, что Володя, шумевший и смеявшийся с нами, думал о смерти. Между нами никогда не было большой дружбы, но было приятно, когда он нежно сажал меня в своей комнате, думал и писал о Шопенгауэре и Ницше, а я переписывала. Было грустно, когда он уехал.Но через неделю мы должны свидеться. А через неделю мы его не узнали - огромные зрачки, бледен, нежен со всеми. Ему было 19 лет, а он уже подвел итог жизни, спокойно и весело говорил о том, что сделает через неделю, а сам знал, ччто через сутки у Сфинкса на Набережной пустит пулю в ухо наповал. Но пуля, не задев мозга, ни одного нерва, вышла в нос, и Володя остался жить.

Ночью телефоном нас разбудили знакомые и сказали, что Володя окровавленный приехал к ним. Я догадалась уже при звонке телефона: Володя застрелился.

Ночью мы ехали в больницу Марии Магдалины. Володю понесли в операционную. Маму не пускали. Володю пронесли в палату, меня пустили к нему.

Здоровье Володи поправлялось медленно. Мама от него не отходила, а я проводила с ним немного часов днем. Как страшно: природа дала ему и ясный живой ум, и красоту тела, а он захотел чего-то недостижимого. А мне не было дано ничего наружного, и я тоже не могла сохранить то, что мне было дано. Мою душу и его ум и тело, - природа создала бы что-то полезное, а разбив надвое, уничтожила себя.

Постепенно стали выплывать Володины грехи: он покучивал. Каждый, приходивший справляться о его здоровье, рассказывал про него какую-нибудь гадость, которые к сожалению оказывались правдой.

А когда Володя стал поправляться, его знакомые стали чернить маму и меня, и он нас глубоко возненавидел.

Я уехала отдохнуть в Финляндию. В пансионе, под крылышком милой хозяйки, я немного ожила. А Володя безумствовал. Ему нечаянно плохо сделали перевязку, и он перестал видеть одним глазом - нерв был умерщвлен. Он злился, грозил отравиться или зарезаться. Денег он изводил тьму.

Поехали в Ялту его лечить. Мама пообещала, что только на две недели. Дороговизна была в этот год ужасная. Я собиралась немного приодеть себя. Моды пестрели, а у меня было всего две юбки, я ходила в драповом пальто в жару.

Всю зиму я себе ничего не шила, у мамы тоже ничего не было.

Подходила Пасха, и Володя вспомнил, что хотел ехать в Петроград: уезжала его симпатия.

Казалось, будто серый камень положили надо мной, а мне хотелось безумно замуж, лишь бы избавиться от семьи, убежать от них за тридевять земель. Все равно какой, старый, молодой, больной, лишь бы иметь деньги и уехать подальше.

В Вовино отсутствие приехал Олег Плетнер, который был когда-то в моде на вечерах в гимназии Мея. (Описание наружности). Он отбывал повинность в кавалерийском училище, но заболел и приехал лечиться. Я была к нему заботлива, но отклонялась от кокетства и ухаживаний. Он познакомился с Натали Алехиной и Софией, барышнями, жившими в пансионе, и я каждый день собиралась начать изучение французского языка, чтобы сделаться самостоятельной, но по недостатку характера всегда находила какое-нибудь другое дело и, видя, что французский язык не подвинулся ни на йоту, со слезами молилась под одеялом: "Упокой, Господи, душу раба Твоего Михаила, дедушка, милый, помогите мне выйти замуж! Ведь я не умею зарабатывать себе хлеб, дедушка, за кого угодно, за осла, за корову, вон из этого домашнего ада".

Я поняла, что перелом ноги унес много сил, и в этой обстановке мне не вернуть их нипочем. Рассказы мои не принимались в журналах. Замуж! За осла, за козла, но замуж. Иногда мелькали радужные мысли: кто-нибудь меня полюбит глубоко и вытащит из этого омута. Будет лелеять меня, полюбит мою душу, разовьет ее, и я воскресну! Но такие мысли были только вечером. Я поборола в себе отвращение к нелюбимому мужу, твердо решив, что только это спасет меня.

5 апреля вернулся Володя, веселый, но через минуту снова скандалил, требовал денег и грозил самоубийством.

Пасху я встречала с мамой и двумя тетушками Олега, а Вова и Олег к утру напились пьяными, рвались и были больны. (Я думаю, что О.В. имеет в виду рвоту).

По утрам мне приходилось лежать в кровати, чего я не переносила (приходилось, потому что завтрак не раньше 9-10 часов), и в голову лезли мысли о бесцельности жизни. То, что я считала выше красоты телесной и чем, казалось, обладала, теперь умерло.

В апреле 1916 года я получила письмо от Радована...

Положение Черногории: она окружена австрийцами, туда хлынуло население из разоренной Сербии. Припасов взять неоткуда. Ходили слухи, что король подписал мир, но это чтобы самому благополучно бежать. Наша квартира погибла: и подарки, подаренные отцу Милицей Николаевной, училищами, Генеральным штабом, и этого было жаль больше всего. Радован приехал в Россию и поступил в Стрелковый полк, где был и Всеволод. О Всеволоде я тоже знала, что он женился чуть ли не на актрисе и полк хотел его исключить. Попав на войну, он был контужен три раза и теперь на костылях влачил свои дни.

И вот мелькнула мысль: написать Радовану, немного ласки в письме, и он был бы опять мой. Если теперь любовь не жгла его, то теплилась, и я могла ее разжечь. Две-три недели потребовалось бы, чтобы освободиться от своих, но Боже! я содрогалась при этой мысли. Я удивлялась, как я могла увлечься им, человеком без стремлений...

Я была в отчаянии. Дома плохо, но выйти без любви я не могла. А ведь мне казалось, что это легко.

В пансионе, где мы жили, никто меня не интересовал, хотя все были симпатичны. Я держалась скромно, и меня любили все дамы, мужчины уважали, а барышни половину злословили, половину искали моей дружбы. Но меня никто не интересовал, я хандрила и даже плакала.

4 мая 1916 г., Ялта

Я сидела в городском саду с французской грамматикой, Но мысли мои были далеко. Я ничего не знаю хорошо. Даже русского языка. Уехать далеко в Сибирь. Душа была надломлена, теперь я без жалости покину родное место. Но ведь я ничего не умею. Быть горничной? Но глядя на играющих детей, мне захотелось быть няней. А еще лучше бонной. В моем мозгу уже мелькала публикация: "Сирота..." Нет, нехорошо. "Одинокая, окончившая 7 кл. ищет место бонны или чтицы... или домашней портнихи за умеренную плату". Постепенно вставали тысячи затруднений. В результате я вернулась домой с неясной болью я вернулась домой и послала Надюшке письмо. Я решила уехать в Сочи. Там меня никто не знал, а я только этого и хотела.

7 мая

На душе у меня гадко. На меня нападал ужас!.. Он как стрела вонзался в сердце до физической боли. Мне показалось, что я понимаю даже Володю,когда в исступлении он подносил револьвер к виску. Ужас перед чем? Я не знала. Я сходила с ума. Я слышала, что бывали случаи помешательства, когда половое чувство не было удовлетворено. Но я совсем не хотела так сильно, мне только было бесконечно тоскливо. На будущий год мне будет четверть века! А я еще ничего не сделала, и даже нет у меня ребенка, в котором я могла бы осуществить то, что умерло во мне. Четверть века!..

13 мая 1916 г. Пансион "Отель Ялта"

Олег Плетнер, уезжая, рассказал маме о Володиных товарищах и о его жизни, а после отъезда Олега мама нашла на полу клочок от письма, где Володя описывал свои кутежи и пьянство. В этот же день получилось несколько писем, вызывающих маму в Петроград,, так как Митька Зыков застрелился, и об этом знал Володя. Очевидно, Володино и Митино покушения были связаны. Мама с трудом нашла автомобиль и выехала к Володе. Я переселилась наверх в небольшую комнатку. Мне казалось, что я начинаю оживать. Наталия Алексеевна Арсеньева (?) писала:

"Здесь плохо во всех отношениях, но весна в самом разгаре, и даже когда дует холодный ветер, хорошо до бесконечности. Все в цвету. Вечера опьяняют. Так хорошо, что нет сил после чая идти спать, а хочется часок посидеть на балконе. У меня комната на восток, и первое солнце у меня, я встаю рано. В окно видно море. Оно причудливо меняет краски..."

21 мая

Юзик Финкельштейн. Он был толстенький студент 22 лет. Лицо было детское, и серые глаза мерцали. Мать он потерял в детстве, и ее образ постоянно воскресал. Больное воображение и желание любви нежной и чуткой не покидали его. Душа его была нежная, как цветок, и чуткая, как снежинка.

Мне передавались его переживания, но я не могла утвердиться в них. Иногда мне хотелось поласкать этого милого мальчика, но он был скрытен и осторожен.

Тонкую сеть плела я вокруг него, чтобы убаюкать его на своей паутине.

В моей паутинке забилась бабочка! Было жутко и сладко ходить над бездной, касаясь тайны. Поднималось беспокойство, что он не поймет этой жути и реальный мир потеряет свою мечту. Но хотелось еще глубже заглянуть в бездну.

22 мая

Какая насмешка судьбы! Мы лежали в саду на креслах. Юзик лежал перпендикулярно мне и читал стихи так тихо, что я едва могла слышать. Было сладко лежать и слушать. Из сада пошла я в свою комнату, но очутилась у Юзика. Никакой разум не вытащил бы меня в этот момент. Он волновался, показывал мне свои маленькие секреты. Через два часа я поборола себя и ушла.

Какой стыд! Глаза мои светились. Нужно было потушить это все, не сделать достоянием пансиона. Мы сидели далеко, говорили о пустяках, даже намека на любовь не было, да и любви не было, но слова жгли и волновали.

29 мая

Приближалось время решать, оставаться в Ялте или ехать в Симеиз к тете Варе Пузановой, от которой я когда-то сбежала. В Крыму я уже потеряла 10 фунтов, у тети Вари я могла пополнеть, лежала бы на балконе и нагуливала жирок. Но я не уехала. Не знаю, чем мог меня вознаградить Юзик. Жить или лечиться? С самой Черногории я лечилась, и что? К чему здоровье в старости?

А Юзик начал от меня ускользать. Я купила ему черешни и приписала на бумажке: "угощала всех, осталась ваша порция". По виду он понял по записке, а вовнутрь я не вкопалась.

В пансионе жили еще две девушки: Зинаида Петровна Перцева - дочь московского купца, и ее кузина Мария Станиславовна Погоржельская. Еще была девочка 15 лет Зоя Зворыкина, дочь инженера. Ее я иногда не любила, иногда жалела. Это была странная девочка. Она изучала психологию и теософию.Ее ум все мозговал и распределял. Она любила во всех копаться, была наблюдательна, но не чутка. Однажды вечером я услышала крик: "Папа, папа, не могу больше с мамой!" Мне были слышны рыдания. Драма напомнила мне детство. Оказалось, что мать в гневе ворвалась в ее комнату и стала рвать ее дневники. Как близко я поняла эту девочку с лисьим личиком, крохотными глазами! Она сидела у меня на кровати и говорила о прожитых гонениях, логично доказывая и оспаривая с верой в свою непогрешимость.

Случайно был затронут некий Н.М., уже покинувший пансион. "Как я его люблю!" - говорила Зоя. Она ясно и логично говорила о своих чувствах, о поцелуях, о том, как 9 месяцев назад она задалась расшевелить Н.М. и стала плести паутину, взвешивая, учитывая, соображая; как 5 месяцев спустя они уже любили друг друга, но не подали вида, а в один день расхохотались над собой и выяснили вопрос. На глазах у всех они ни разу не выпустили себя из рук. Никто не подозревал, что у него в комнате она в 14 с половиной лет упивалась поцелуями.

Преклоняться ли нужно было перед самообладанием или дивиться чудовищности рассудка в 15 и 22 года!

Я лежала худая, с неразвитою грудью, с длинными руками, покрытыми вздутыми венами, такая слабая. Моя голова не была способна на такую тонкую работу, я вся была порыв, чувство!! А я-то хотела плести паутину вокруг Юзика! Как он должен смеяться в душе над моими детскими выходками! А мне ведь только хотелось его немного приручить, поласкать и побаюкать. Скорее во мне говорило материнство.

Одно меня утешало: я оказалась наблюдательной, многое из Зоиных рассказов я и сама приметила, но все как-то прошло мимо моего мозга. Можно было попробовать заняться записыванием фактов и их анализом. Но раньше - определить характер мне близких людей. Начну с Зинаиды Петровны, так как я ее люблю.

(Далее не вполне понятно): Не чуткость, доброта,воспитанность, веселость, беззаботность, аккуратность, нежность, смелость, прямота, бесхитростность. Особенно высоких качеств нет, но я ее люблю за миловидность. (Далее описание и "так хочется погладить по головке").

ГЛАВА VII. Юзик

29 мая

Это будет потруднее. (Разговор с Юзиком о вчерашнем скандале у Зворыкиных; он отрицает, что все слышал). ЭТО - ЧУТКОСТЬ И ДЕЛИКАТНОСТЬ.

6-VI

Получила письмо от Рано Кусовца. Он в полку. Он принял русское подданство!.. (совесть моя шевелится!)... Он хочет в августе приехать в Петроград, чтобы "увидеть меня"!.. (совесть ворочается, так как встреча мне не улыбается)!.. Он упрекает, что я пишу на открытке всего два слова... (что ему писать?)...

Не пойти ли против совести и не выйти ли замуж? Но Сашурочка не забыт... За Радована - противно. Он меня никогда не поймет!

Боже, дай мне слезы плакать! До августа я никого не встречу, - где мужчины! Живя одна в пансионе, при моей застенчивости? - а тут случай удобный. Но если бы я его любила! Он объяснялся в любви Леле Дублянской - собирать подачки от подруг! А ведь это последнее средство. Через год может быть ребенок, я могу уйти, бросить его, все равно он не будет счастлив. Ведь я ухожу не для личного счастья, а ради людей, которым я несу в дар свое дитя! Жаль огорчать этим браком папу и маму. Но ведь цель оправдывает средство! (Это не впервые, - Н.М.). Медлить нельзя. Сегодня же написать Радовану, чтобы он ехал в Ялту. О! Какой ужас! - подписать себе приговор!.. Ну, пиши же Радовану, чтобы ехал в Ялту!

22 июня

Прочитала теософию: "Основы миросозерцания индийских йогов". Там стоит: человек страдает не за свои грехи, а за сделанные кем-то раньше. Какое мне дело, что кто-то другой совершил грех! Я хочу жить, брать свою долю счастья, ан нет! Кто-то другой что-то совершил, и мое счастье проходит мимо. Чудовищный, нечеловеческий закон!! Сашурочка, где ты?!... Я отдаю себя человеку, которого не люблю... Столько людей убивают, и один, который никому не нужен, живет. Его отец стар, Черногория разграблена. Радован не нужен никому, а вот он живет. О, если бы выйти замуж, и его бы убили!.. Я не могу вспомнить, как он мне опротивел, когда обнял меня, а теперь я добровольно отдам ему... Разве мой мозг не возмутится? Разве душа не умрет? Разве рассудок перестанет анализировать ужас отвращения у меня?.. Когда-то я причинила зло Сашурочке, и вот в реальной жизни он отвернулся по закону, навязанному теософией йогов... (Не могу удержаться от комментария. О.В. всегда полна противоречий, но все же приговор Радовану (не нужен НИКОМУ, ПОТОМУ ЧТО его отец стар) не идет в сравнение ни с чем).

Дальше - воспоминания о детстве, затем снова о Юзике, о соседках (я их очень любила, но вечерами ненавидела; при всей симпатии к Зойке я ее в эти вечера ненавидела; я хотела схватить ее за косы и оттрепать, но она пустила ростки в моей комнате).

О Зое: параллельно с мыслью шло ее сознание о мысли, как сознание о мышлении, и за этим шло сознание факта мысли в ее голове.

Мои мысли шли не так. На первом месте стоял предмет... (опускаю).

10 июля

Канун моих именин. Я печальна - отчего? Мои мысли заняты Юзиком. Не обожгись, - говорит мне Зоя! - Нет! Этого не будет!

(Далее машинистка 5 раз повторила ремарку "зачеркнуто"). Из оставшегося: Я обижаюсь слегка на эту мысль, но в душе знаю, что люблю его.

Записка Юзика об отношении к людям. ... Я верил людям, теперь не верю. Но иногда мне кажется, что чувство не обманывает меня. И тогда я иду к человеку открыто, как прежде. И так больно бывает, когда чувство тебя обмануло. Ялта. Июнь 1916 г.

Я знаю, что я его уже люблю, но не боюсь этой любви, она пройдет. Выйти замуж - эта мысль встает рядом сневозможностью, будто он не человек, а марсианин. И чтобы непоказать своей напрасной любви, я отвечаю Зое: "Не верю в любовь! Уеду, и все пройдет".

Бессмысленность своей любви я понимала, но не хваьтало сил ее отбросить. Здоровье мое не улучшалось. Была трусость, что я не найду счастья, и на пути я подбирала крохи, тратя на них время и силы. Но насколько глубока была моя любовь, я не знала сама.

13 июля 1916г.

В именины я поехала с экскурсией на Ай-Петри. Мне нездоровилось, и на зубцы не было возможности идти, я осталась в харчевне. Абсолютная была безощущаемость. Вернулась с головной болью, всю дорогу молчала.

На письменном столе меня ждали цветы, от Юзика. "С днем ангела! Достижения Вашей цели в жизни, воплощения мечты в красивую действительность - вот Вам мои пожелания. Юзя". ("Картинка в обложке дневника", - не знаю даже, чей это комментарий, О.В. или машинистки).

Этот поступок значил много. Ведь Юзик не отличался джентльменством в данную эпоху. Разве не стоила эта минута всех его ухаживаний за другими? Вечером он несколько минут посидел возле моей кровати. (Разговор). ... Но пока он был тут, я его хотела.

23.VII.1916г.

Описание ласк... И вот когда мне хотелось быть матерью, любовницей, семьянинкой, - я была этого лишена и не знала, как и где это найти... Мне было дано многое, но я не сумела это сохранить, или во всем виновата мама, которая заронила первою слепою любовью первое семя в мой организм - безволие, и передала истерию? Тело мое было сложено довольно хорошо (описание). Но вот сломалась нога, и изменилась фигура. Грудь от больных легких вдавилась...

Было дано много, и все судьбой взято. В любви... получалось так: когда у меня был плохой, шальной, бесконтрольный характер, у меня была возможность выйти замуж, и хорошо во всех отношениях - Всеволод. Когда любовь из детской созрела, представился случай еще выйти замуж, не так верно бы это случилось, но при умении с моей стороны можно было бы этого добиться - Сашурочка. Но должного умения не хватило, и все рухнуло.

И вот, когда мои инстинкты звали и даже отнимали у меня здоровье в своем неудовлетворении, когда человек, которого я любила, любил тоже меня - возможности соединиться не было никакой. Он еврей, до безумия любящий свой народ, до безумия стремящийся к сплочению евреев, а не их слиянию с другими расами - религия была бы помехой. Но даже если бы я решила ему все отдать, бросив вызов своему прошлому, родным, и переменив веру,или отдалась бы ему раньше, - это было бы немыслимо.

Он был болен, каждое волнение отнимало частицу его здоровья, а оно было ему так необходимо! Он был на год младше меня, еще девственный и больной - я его любила так сильно, что не могла себе этого позволить...

Была возможность, не было средств, средства явились - не было уже возможности. Зоя объясняет это моей прежней кармой. Будь она предана анафеме, если она есть! Но не сама ли я кую себе судьбу? Была возможность ехать к тете Варе в Симеиз и жить там спокойно. Не я ли в поисках неизвестного здоровья осталась для настоящего - разбудить душу в человеке, поколебать в нем недоверие к людям! Погоню за личной неизвестной любовью я променяла на любовь к человеку. Я не рассчитала только его отношения и его сил в этой борьбе. Он поддался, полюбил и испугался.

... Не больше бы я принесла добра людям, если бы вылечила себя и со свежими силами работала на людей? Но вставало оправдание: то химеры. Что лучше, утереть нос деревенскому мальчишке или идти за идею и не добиться ее? Идеи красивее, но нос мальчишки жизненнее. В данном случае я причинила не пользу, а вред. Что же? Значит, не рассчитала своих сил. Вот, имела ли я право браться за дело, не зная своих сил? А если их не испробовать, если их солить и мариновать, то жизнь пройдет. Тот, кто вдунул мне душу, дал мне все пороки человеческие, хотя я их пороками не считаю. Я была права тем, что живу попросту, без затей! Я хочу жить, хочу любить, а не вдаваться в химеры.

Только жаль, что этот инстинкт жизни не заглушает жалости. Жалость берет верх над желанием жить, и я в конце-то концов даже не живу! Сашурочку пожалела, Юзю пожалела, теперь недостает пожалеть Радована и не любя согласиться быть его женой. Не в нем ли я найду свою награду за жалость - узнаю то желание (без любви!), которое к любимым я испытывала лишь издали?! Не насмешка ли? Душа не протестовала от найденного оправдания. Знала, что оно неправильно, но душило его и признавала свою жизнь как оправдание. Можно было бы сойти с ума, копаясь дальше. Я хочу жить без химер.

25 июля

С бесстыдной наготой я могу рассказать, что было вчера (поцеловались). Внутри меня зажигался теплый огонь... Что я испытываю? Ничего особенного... разве в ущерб моему здоровью я не штопала ему чулки, разве не гладила рубашку. Отец генерал (его произвели на войне), мать будет убита горем, дядя-интендант скомпрометирован, но все-таки я знала, что я Юзу отдалась бы. Одно меня останавливало: ведь не придется иметь ребенка! Если бы потом выйти замуж и иметь его как бы от мужа, тогда бы хорошо, а то мужа не найдешь, и придется поступиться ребенком. Я помнила, что жизнь моя, полная ужасов с самого детства, подошла ко второй половине. Нужно же было ею воспользоваться. Только на Юзе я прогадала - он меня не любил! Он знал, что я ревнивая, и шел к Елене Васильевне, барышне, живущей напротив. Юз ее щипал, боролся с ней, она хихикала. Страшная глухая борьба шла у меня с ней. Наружно у нас были отношения - лучше не придумаешь, а в душе ненависть. До смешного мы оберегали Юза, как два цербера. Она была умнее и опытнее меня. А Юз был падок до женщин. Он был девственный и считал себя вправе трогать девушек. Как только он познакомится с дамой с пляжа, он забудет меня. (Пробел).

29 июля

Я опять больна. Организм истощен. Зоя заботлива, жарит мне яичницу, приносит молоко. Иногда мне хочется запутать ее в мои отношения к Юзу. Но мне мешает: чувство, совесть и условность. Я ей говорю, что если бы я была моложе, а балкон у Юза больше, то я бы не поручилась за себя.

31 июля

Мопассана я не люблю. Случайно прочла в рассказе "Пышка": "Поступок дурной сам по себе часто становится заслугой по мысли, которая его внушила". Я провела аналогию с Радованом: чтобы воплотить мечту о ребенке, недурно выйти замуж за человека нелюбимого, и даже пожелать ему смерти. Совесть моя говорит, что это дурно, но инстинкты берут верх. Отказаться от инстинктов, значит пойти против природы. Разве не было случаев сумасшествия, истерии и других болезней от безбрачия? Чаще, чем мы думаем. Несколько дней разговоров с Зоей (или "самокопки") отняли у меня 2 фунта веса (при моем истощении!). Почитать бы мне психологию? Или философию? Здоровье неважно, умственная работа отнимает вес, а годы идут.

1 августа

Могла ли бы я быть проституткой? "Он" никогда не сможет видеть во мне ту девушку, которую видел Сашурочка. Во всякой женщине он видит только самку. Если он не видит, что я хорошая, то пусть думает, что я плохая, а я воспользуюсь и переживу несколько ощущений.

17 августа

Юз просит не писать о том, что было хорошо. Не буду. Хотя я решила никому больше не давать читать свой дневник.

Память искажает воспоминания. Меня мучает один вопрос, который видимо забыт Юзом - еврейство. Отчего я не вычеркнула его, когда дала дневник? Быть может, когда он читал дневник, ему только на одну минуту причинило боль, а я буду думать вечность!.. В один из лунных вечеров, когда на Юза находило откровение, он говорил о том, как притесняют евреев, как наша религия с детства внушает нам ненависть к ним; мое воспитание на этом. И ему страх перед ненавистью русских к евреям тоже внушен с детства. Этот рассказ глубоко запал в мою душу и заставил меня полюбить евреев. Если не полюбить, то понять их боль. Раньше я чувствовала симпатию к знакомым евреям, как отдельным личностям, но в массе к ним относилась осторожно, как к французу, итальянцу и менее критически, чем к немцу. Теперь я проникла в их самую глубину и люблю. Конечно, любовь пройдет, как только образ Юза исчезнет из головы... разве я могу забыть этого милого мальчика?.. Останется понимание страшной драмы евреев. Жаль, что я не могу встать на их защиту... где мне! Я буду счастлива, если смогу хоть что-нибудь сделать для них. Вот я хочу стать писательницей, а если к этой цели, задуманной еще в детстве, приложить как венец: борьба за угнетенный народ - какая это была бы прекрасная цель! Писать о том, что вот человек, такой же как ты, лучше чем ты, талантливый, музыкальный, но он не ты, так как его вера гласит, что Бог един, а наша - что Он троичен. И вот за то, что он не отрекается от своего Бога, его душат. А всякого, кто скажет: к черту мою веру, нет у меня в душе ничего святого, - того принимают в свои объятия. Он вышел лучше того, кто во имя Святого готов терпеть угнетение. Дайте им то, что вы хотите для себя! Вот о чем писать! Учить любить ближнего! Не звать евреев к себе, а будить в них доверие.

После того, как Юз сказал мне, что это его больное место, Зинаида Петровна нечаянно при нем назвала слово "жидовка". Я поняла, что ему больно. Я не могла терпеть и пустилась с ним в разговоры по этому поводу. Я поняла преддверие того, что он испытывал. Я поняла, что у евреев есть что-то в душе надрывающее, и мне хотелось смягчить, заласкать. Он первый натолкнул меня на это, пусть же его образ живет в душе, пусть как звезда-утренница светит мне, пока я не зажгу сама яркое пламя в душе.

Но он опять стал волочиться за юбками. Ну пусть! Ведь я физический урод, и в душе у меня ничего интересного для него нет. Он мне ближний и дороже, чем Сашурочка - свой. (Эпитеты - пушистые ресницы, губы, раскрытые как пион, свежий от утренней росы...).

На что мне моя невинность! Для Радована - так он уже все виды видал! Пусть же чистому отдам тело, чем нечистому. В Юзе я похоронила свою невинность, но ни минуты сожаления! Я была счастлива. Это тоже большое счастье - сознавать счастье в момент счастья! Теперь он опять собирается волочиться за юбками! О, как мне это безумно больно! Нет, пусть волочится, лишь бы придя домой не прошел бы мимо моей комнаты. В голове появились новые цели. Теперь только силы и здоровье нужны. А что если это козни из моих фантазий мне ставит жизнь? Нет! Если я стану писательницей, то будет и борьба, это подходит к моей натуре: любовь к ближнему. Хорошо, что это упало на еврейство. Глупый Юз, отчего он этого не видит во мне?

16.VIII

Вчера я зашла к нему на минуту, только один поцелуй украсть с его губ, под предлогом принести ему книгу. Но он не позвал меня. А сегодня он не зашел ко мне, а прямо к Ленке. У него есть мысли, которые, он боится, я узнаю! На мою фразу "Вы сидели у Ленки" он не ответил и вышел... Ведь сущность его души хорошая, только она у него дырявая, сквозная. Пусть идет к Ленке, к Вале (характеристика Вали: ротик детский, вкуса нет). Валя играет на рояле, вот чем она мне страшна. (Далее невыносимо красиво: лепестки, пчелы и осы, сравнение Юза с ними). Впускаешь все, чтовидишь к себе в одну сторону и не оставив драгоценной пыльцы, выпускаешь в другую, как развалившаяся, сгнившая бочка дождевой воды пропускает помои с крыш.

Юз ушел с Леночкой. Было до боли обидно, что не сказал.

8.X. Суббота

Была возможность взять большую, солнечную комнату. Я бы поправилась, но я этого не сделала, осталась в пансионе: было бы видно, что Юзик часто ходит ко мне. Тело сильнее меня.

Есть в пансионе один господин... Если предложить ему жениться на мне? Моих небольших денег на двоих не хватило бы, ему бы пришлось работать, но не так, как теперь, и может быть он бы поправился. Я бы вылечила его, у меня был бы ребенок, но если бы было легко устроить развод. Жить с ним тяжело. Жаль его. жаль себя. Зовут его хорошо: Димитрий. По симпатии мы еще весною прозвали его Димитряка.

Я человек без веры в себя. Выхода для меня нет. Умереть.

18.X.1916. Вторник

Есть три вопроса. Первый: я не терплю лжи. Я пришла к выводу, что ложь между любящими людьми немыслима. И вот я боюсь, что для духовной любви Юзик будет лгать. По его словам он предпочитает не знать, что делает его жена (разговор объективный), чем знать правду о ее ошибках. Второй вопрос: как сказать мужу (если выйду замуж) об отношениях с Юзиком? До свадьбы или умолчать на всю жизнь? Эти отношения меня не стыдят, но простит ли муж?

Третий вопрос: Юзик как-то сказал, что он "однолюб". Я доверилась. Думала - хоть час, да мой. И ошиблась. Дырявая у него душа.

25 окт. 1916 г.

Мой характер делается похож на мамин, и это меня печалит. Я и уступчива, и податлива, а не могу жить с людьми в ладу. Вчера с Юзиком была почти ссора. Мне было безумно тяжело, мне хотелось вывернуть душу, чтобы он понял ее. Он и понимал, но не хотел говорить, что понимает. А мне, КАК И МАМЕ, нужны были слова.

Папа искал место. Ему предложили в академии, но там жалованья 7000, а сейчас 10000. Юзик не верит, да и никто не верит, что генерал получает так мало. Для памяти я решила записать цифры.

Жалованнье 167 р., столовых 225 р., квартирных 99 р., отопление, освещение и прислуга 10 р., всего 501 р. Сверх того 330 р. на лошадей.

Получив письмо от папы, я расстроилась, плакала, что сижу у него на шее и не зарабатываю. Юз видел, что я только что плакала, но ничего не сказал. А мне, КАК МАМЕ, хотелось не понимания, а "слов", хотя бы пустых.

25.X

Приехала в пансион горбатая барышня, довольно самомнительная, и Юзик стал волочиться за ней. Весь день он проводил у Женьки (одной глупой, но симпатичной дамы) или с другими барышнями. Когда я прикладывала к его груди голову, я слышала СВИСТ И ХРИП ЕГО ЛЕГКИХ.

В Черногории доктор часто показывал мне разницу шумов у больного не туберкулезного и туберкулезного, заболевшего воспалением или бронхитом. У туберкулезного ясно слышался характерный звук (шелест бумаги). Я хорошо запомнила. В последнее время появился свист. Я не могла ему сказать, знала, что он мне не поверит, подумает, что я ревную. Но если бы он и знал,что в легких что-то произошло,он бы не мог начать правильную жизнь - втянулся в эту бездельную жизнь, полную чувственности. (Запись обрывается, а затем: не помню, что хотела писать!)

6 декабря. Понедельник

Я ищу правды, а она приводит наши души к разладу. На моем пути стоит Женька, глупая сладострастная баба с душой проститутки. Она тянет Ю, его душу, тело и здоровье. А он верит ей. Она давала понять ему, что "любит" его, а так как она "порядочная", то не может ему отдаться. Ха-ха! Если бы он слышал, что она говорила 6 ноября, когда встретила на улице Т., а я сидела на лавочке. Совесть говорит, что я не должна была слушать. А те 5 р. разве я должна была брать? В душе сумбур. Знаю, что люблю его с его изуродованной душой Женькой!

Получается круг: мне надо пополнеть, чтобы он увидел во мне не человека, а женщину, чтобы мое тело притянуло его больше Женькиного. Как меня изменила болезнь! Если бы он видел меня, когда Брешко- Брешковский называл меня "маленькая женщина". Но чтобы пополнеть, надо отказаться от него на время, и потерять последнее, что я имею, а не отказаться от него пока - значит не пополнеть. Где же выход? В душе сумбур.

8 декабря

Юзик сообщил, что у него пошла кровь, хотя немного.

14 февраля 1917г. Понедельник

Я еще берегла привычку молиться утром и вечером. Я молилась так: "Господи, Ты создал меня женщиной, но Ты отнял самый драгоценный дар - быть матерью. Научи меня верить, Господи, что Ты его вернешь мне!" В этот вечер я затыкала уши, чтобы не слышать, как Юзик ходит и говорит с другими, и думаю о Володе. Володя - это имя напомнило мне брата, любовь к нему, с примесью любви к отцу; это имя казалось таким дорогим. Но имя облекалось в образ и странно двоилось с Юзиком. Я не могла отделить любви, ревности от одного и другого. Я любила двоих, и ни одного из них тою любовью, которая заставляет забывать себя, и обоих любовью, готовой дойти до самопожертвования.

Я лежала больная. Болезнь называлась "хлорос", но что это значит, я не знала. Я понимала, что виною была моя девственность или распущенность. А почва болезни дала плоды автомобильной катастрофы, и когда мне казалось, что сломав ноги, я воскресну душою, - я подорвала здоровье, а с ним душу. Теперь врач предписал лечь на месяц в кровать.

На Рождество приезжали папа с мамой, пробыли 6 недель. О маме не сохранилось впечатления, от папы осталась сладкая боль. ВСЕ ХОРОШИЕ ДНИ Я ПРОВОДИЛА С НИМ ВМЕСТЕ, А В ДУРНЫЕ ОН ЧИТАЛ МНЕ ВСЛУХ В МОЕЙ КОМНАТЕ. А дурных было много, шел снег, в половине февраля не таял лед в бассейне под окном. Такой погоды не помнили в Крыму. Меня это мало касалось. Комната была без балкона, и я лежала на кровати. Юзик все дни проводил со мной.Я кроме любви крепко к нему привязалась. И почему какой-то инженер входил в мою душу, я не знала. Я этого не хотела, но в душе был привратник сильнее меня - инстинкт материнства. С Юзиком, я знала, ничего не может быть, ни замуж, ни даже незаконного дитя он бы не захотел, а другой был молодой, стройный, интересный инженер... О, это было бы действительно счастье. В тот вечер он был приглашен к зЗворыкиным и зашел навестить меня. Я смотрела на него, любила другого...

15.II. Среда

А творчество? Оно жило. Сычев тянул меня за уши, печатая мои стихи. Иногда они появлялись и в других журналах. Работала я мало. Старые слова умерли, новых не было сил создать.

25 марта 1917г. Ялта. Суббота вербная

Два года назад в этот вечер я лежала со сломанными ногами и улыбалась - я мечтала о славе. Я не знала, что здоровье мое так пошатнется, а с ним пропадет мое творчество.

Внизу собора толпится народ с вербами, а я лежу одна, больная.

26.III.1917 г. Ялта. Воскресенье вербное

Последняя страница тетради, последний вечер двадцать четвертого года моей жизни... Утро я провела в слезах, вечером немного успокоилась... Грусть камнем легла на душу.

Цель жизни, мечта стать писательницей, не осуществлена... Детей, которых я так мечтала иметь и воспитать по-своему, у меня нет... Моя личная жизнь, любовь, муж, свой очаг - ничего этого нет... Есть "болезнь" и "одиночество", оба гигантских размеров.

Родилась новая Россия, наступила новая фаза в моей жизни. Чего я жду? Только ребенка, какою бы ни было ценою. Все отдаю ради ребенка. Если бы не эта надежда, я бы покончила с собою сегодня вечером. Еще я забыла оговориться -ради отца, чтобы ему не пришлось пережить ужас Володиного покушения, я остаюсь жить. И так вступаю в новую жизнь, нагая, душою с надеждой (? - Н.М.).

Прощай, старая жизнь. И окончилась страница. Я выхожу.

ДЕВЯТЫЙ ВАЛ

(конспективно, первичного текста у меня нет)

КРЫМ. Мы в России. Папа - начальник штаба дивизии в Москве. Володя в лицее в Питере, мама осталась с ним. Мы с папой - при бабушке. Началась война. Папа уехал на фронт, я опять пошла сестрой милосердия. Автомобильная катастрофа. После лечения я еду в Крым. Пансионат в Ялте. Хозяйка его Александра Павловна Шах-Перумова. Раз в месяц я езжу в Севастополь получать деньги по папиному аттестату: для мамы, Вовы, тети Лили и меня. Я оказываю медицинские услуги, но бесплатно. Вова одновременно с лицеем учится и в университете. Мы съехались в Ялте. Папа за дерзкую выходку ("на лечение генерала") отправлен на фронт. Революция. "Мити" (митинги). Письмо от тети Нади (Румянцевой). Гайдамаки. Приезд мамы. Живем на даче Вербицкой. Генерал смидович: Егорьев - предатель! Вон из Севастополя! Приезд Галагана. Об отце: при Петлюре сидел с ним в Лукьяновской тюрьме (см. книгу Зеленина "Красное знамя Октября"). Я собираюсь в Москву. Еду. В Белгороде высадили из поезда. Едем на телегах, опаздываем: поезд Егорьева ушел.

Курск.

ДЕЛЕГАЦИЯ ХАЛАТОВА. ВТОРАЯ ТЮРЬМА.

Папа уехал в Арзамас. Я у бабушки. Там тетя Лена, ее дети, уже школьники, Зика, тетя Дина и я. Папа вызвал меня в Москву. Против театра Корша в Богословском переулке я стучу на машинке. Едем в Киев. Нас 80 человек, под руководством Халатова. Мы получаем дипломатические паспорта. В Белгороде я вижу портрет генерала Егорьева, пораспоряжению Деникина расклеенный по городу: за его голову обещано 10 тысяч золотом.

В Киеве Наталья Владимировна - жена покойного папиного двоюродного брата Николая Николаевича, у нее член делегации Келифарский. Две дочери Нат.Вл.: Тася и Надя. К ним приходят Леночек и Андрей Федорович. Все (?) арестованы, кроме Келифарского, доктора и Егорьева. Провокация в кафе, арест папы. (Вставка: история венчания родителей; им помогал Хануков, О.В. говорила о нем, что был он генералом, занимал пост градоначальника или генерал-губернатора). Далее мои записи хоть разборчивы, но еще невнятней, чем предыдущие. Упоминается свидание в тюрьме, адвокат, посоветовавший, кому дать взятку. Вл.Ник. переведен в Лукьяновскую тюрьму. Упоминается генерал Рагоза, который сочувствует, но бессилен помочь. Вл.Ник. просидел шесть недель, его обменяли на пленного белогвардейца (возможно, и не одного).

МИНСК. В Москве Вл.Ник. работает в Пленбеже, живет в гостинице "Савой". Потом - Минск. О.В. живет в гостинице, одета она в мамину поддевку, папаху, валенки. Работает в машбюро в штабе. Знакомство с Галаганом. Упоминается какой-то ухажор в столовой, но роль его сейчас мне неясна. Галаган приглашает О.В. в кино, она это воспринимает как "блаженство". Он едет с О.В. в Ромны, к своим сестрам. Говорит: "Я отказался от домашнего хозяйства, я коммунист". А сестры хозяйствуют. О.В. упоминает о каких-то домогательствах коменданта, из-за которых отец отпустил ее с Галаганом в Ромны. Но Галаган был отозван телеграммой. О.В. позже встретилась с ним в Москве, "но уже иначе".

Тем временем Вл.Ник. получил комнату в доме, где жили Костомаровы (семья тети Муси, тетки и крестной матери О.В.) и где О.В. жила до конца жизни.

ЮЖНЫЙ ФРОНТ. Мы с папой в городе Козлове Тамбовской губернии. При папе его денщик Лаврентий Николаевич Ульянцев с женой Клавой. О.В. служит машинисткой в штабе Южного фронта. Дома Вл.Ник. и О.В. не обедают из-за неприязни Клавы. Фронт близко. О.В. печатает непрерывно, в месяц ей дают два выходных. Гуляет по окрестностям. Посещает, в частности, сад Мичурина.

На фронт приезжает Сталин. Эвакуация. Вл.Ник.смещен и лег в госпиталь. Через четыре года Фурманов рассказал, что Сталин поставил условие сместить все руководство.

Заканчивается эта глава тоже неясно: "папа помогал многим, но под вымышленной фамилией".

Сайт журнала "Тёмный лес"

на сайте "Тёмного леса":

Из архивов Гаров и Миклашевских

Ольга Егорьева

Копии с моего дневника до 17-й тетради

Продолжение

ВЕЩИЙ СОН

9.II.1914. СПб. Суббота.

3.III. Сон.

4.III. Явь

10.III. Сон.

ПРЕДСКАЗАТЕЛЬ

20.IV.14г.

21.IV.1914

22.IV.1914

23 на 24.IV.1914

24.IV

26 на 27 апреля

27.IV.1914г.

21 на 22 мая

22 мая

1 августа. Сон

2 августа. Явь

5 на 6 августа. Сон

6.VIII. Явь

10 на 11

11.VIII

27.X.

ГЛАВА I

3 ноября. Воскресение

1 февраля 1914 г.

12 февраля. Среда

ГЛАВА II

4 июня. Среда

НА ПЕРЕПУТЬЕ. Часть 2. Тетрадь 22-а

Оглавление

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО УРАЛУ

Глава 1

26 июня 1914 г.

1 июля

Глава II

К Люсе Румянцевой. 11.X.1914 г. Петроград.

ГЛАВА III

1 декабря 1914 г.

5.II.1915 г. Москва.

ВСТАВКА

Точный дневник о моей встрече в Питере с Сашурочкой

ТЕТРАДЬ 23. НА ПЕРЕПУТЬЕ. II ч. МОЙ ДНЕВНИК

ОТКРЫЛИСЬ ЗОЛОТЫЕ ДВЕРИ

Глава неизвестная

1.III.1915 г. Москва

16 марта 1915 г.

17.III.

22 марта

ЧАСТЬ III. ОТКРЫЛИСЬ ЗОЛОТЫЕ ДВЕРИ

Тетрадь 24. ПЕРЕЛОМ НОГ

Жизнь Ольги Егорьевой. III часть

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава I. Судьба и Миша Ягужинский

23.III.1915 г.

ГЛАВА II. Дача и Володя и Коля Ягужинские

ГЛАВА III. "Призыв". Анатолий Егорьев

ГЛАВА IV. Звенигород. Миша Егорьев

ГЛАВА V. "Я"

ГЛАВА VI. Ялта. Пансион в Финляндии

4 мая 1916 г., Ялта

7 мая

13 мая 1916 г. Пансион "Отель Ялта"

21 мая

22 мая

29 мая

ГЛАВА VII. Юзик

29 мая

6-VI

22 июня

10 июля

13 июля 1916г.

23.VII.1916г.

25 июля

29 июля

Сайт журнала
"Тёмный лес"