Н.Е. Миклашевская

РЕЙД

Предисловие Ильи Миклашевского

Мои дедушка Ефим Ильич Рубинштейн и бабушка Мария Аркадьевна Смушкова находились в ссылке в Калужской области (в г.Кондрове). Осенью 50г. дедушку арестовали - в это время массово арестовывали ранее сидевших. Полгода он провел в тюрьме, потом его отправили в поселок Тасеевский Рейд (в это время уже переименованный в Первомайск, но все называли его просто Рейд). Поселок находится в Мотыгинском районе Красноярского края, на берегу реки Тасеева в 12км от места ее впадения в Ангару. Бабушка поехала к дедушке. В 52г. они построили дом, в котором жили до 56г. (хотя освобождение вышло годом раньше). Моя мама Надежда Ефимовна Миклашевская (тогда - Рубинштейн) трижды навещала родителей в их сибирской ссылке. Там она и познакомилась со своим будущим мужем, моим отцом Романом Миклашевским, сосланным туда после отбытия пятилетнего срока в лагерях в Архангельске и на Новой Земле (куда он попал как солдат Армии Краевой).

В тексте упоминаются старшие сестры автора Вера и Татьяна, старший брат Абрам, младшая сестра Любовь. В описываемый период Вера окончила аспирантуру в Тимирязевской академии и уехала по распределению во Львов; Татьяна жила и работала в Москве; Абрам - в Свердловской области; Люба училась в Библиотечном институте в Москве, потом жила в Красноярске. Моя мама преподавала в школе математику.

Часть I

В конце октября 1949 года в Кондрове грянул гром. "Для начала" обоих родителей уволили с педагогической работы.

Секретарь райкома объяснил папе, что это партийная директива и что нужно менять профессию. Родители приехали в Москву. Заместитель министра подтвердил (папа вытянул из него это подтверждение).

Формулировка приказов была такой: маму уволили "согласно личной просьбы" из педучилища и "за невозможностью дальнейшего использования на педагогической работе" - из школы. Папу - через несколько дней и уже без ссылки на личную просьбу, просто "за невозможностью".

Я записывала тогда по свежим следам: "Люди попали под колесо истории, на которую работали всю жизнь... именно чтобы строить социализм. Барахтались 13-14 лет, и снова помогали строить социализм. А теперь - это агония".

Затем мама устроилась на работу продавцом в хозяйственный отдел местного магазина. Папа тоже какую-то работу нашел. Сколько он успел поработать, не знаю. Еще в апреле мама пишет, что "Е.И. получает тоже только 550 руб., а о каких двух пенсиях ты пишешь, я не знаю, пенсию получаю только я - 197 руб. Корову до сих пор кормили мы, и только сейчас она ЧАСТИЧНО начинает себя кормить".

Между тем, везде шли аресты. Моя запись (апрель 1950): "Недавно раскрыта националистическая организация, в основном состоящая из технической интеллигенции. В Ленинграде, а филиал в Москве. В частности, на ЗИСе (включая гл.конструктора и т.п.). Цель - снабжать Израиль технической информацией и вообще - способствовать его процветанию. А информация, естественно, обнаруживалась в США".

При этом, кажется, в это время я совершенно не понимала, что Дамоклов меч висит и над папой.

Арестовали папу в конце сентября 1950 года. Я тогда уже работала в Люблино. В отделе МВД маму успокоили, что никакого преступления папа не совершил, что это последствия старого, и утешали: "Поедете за ним в ссылку".

Мы узнали об этом из маминого письма, потом мама и звонила, уже вполне взяв себя в руки. Меня мучило: как сообщить бабушке, как она воспримет.

Выводы я сделала такие: 1. Незачем было уезжать из Бродокалмака (вывод неумный: кто мог тогда знать?! - Н.М.). 2. Маме теперь оставаться в Кондрове совершенно незачем. Ни одного близкого человека, Рашель Израилевна Шапиро оттуда уехала (женщина была замечательная и с аналогичной судьбой). Но куда деваться?

Мама писала мне: "Старшим девочкам не пишу", а в другом письме объясняла причину: она помнит Верину реакцию на первое, зимнее несчастье, а теперь ей казалось, что они "кисло" с ней разговаривают (по телефону). Я ответила тогда (слегка покривив душой), что по отношению к Тане это неверно.

Папу сразу увезли в Калугу, полгода шло какое-то следствие. Помню, что папины коллеги (учительницы из школы и педучилища) показывали, что папа под видом краеведческой работы с учениками собирал секретные сведения об истории Кондровских предприятий. Это уж было совершенно излишнее усердие, потому что в шпионаже папу и не обвиняли. Позже, в наше уже время, я читала, что настоящие краеведы все поголовно погибли именно по этой причине: интересуешься, суешь нос, - значит, шпион. Не всех расстреляли, но кому даже повезло попасть в лагерь, тот там и закончил жизнь.

... В Калужской тюрьме папа познакомился с Львом Николаевичем Елкиным.

О нем буду писать и позже, это был человек, заслуживающий памяти.

Маму отдел кадров спрашивал: "А где же ваш муж?" (мама писала мне об этом. Мы обе понимали, что отдел кадров знает ситуацию уж никак не хуже самой мамы). Ездила она в Калугу каждый свой выходной, т.е. почти каждую неделю. Удавалось ли ей видеться с папой, сейчас не помню. На вопрос, скоро ли прояснится дело, чекисты отвечали: "Что ты, бабушка, не раньше, чем через полгода".

Мало сведений сохранилось о том времени. Весной 1951 мы с Любой узнали, что папа должен когда-то быть в Краснопресненской пересыльной тюрьме. Ездили туда мы обе не по одному разу. Наконец, ответ: есть такой, но на трехнедельном карантине. К концу карантина папы в тюрьме уже не было: быстро провезли дальше, в Сибирь.

И сейчас я нашла письмо, полученное нами в марте. Сложено треугольником, написано карандашом. Обратный адрес - Москва, п/я. N такой-то. Почтовых штампов несколько; дошло в тот же день, в который послано. Привожу.

(ПРИМЕЧание. Бабушка тогда - 40 лет назад - приезжала из Винницы, чтобы встретиться с папой, отправляемым в ссылку - в Архангельск).

С дороги действительно было письмо бабушке - из Свердловска.

Дядя Гора говорил: хорошо, что едет так быстро. Я тогда не вполне поняла глубину этих слов, потому что не представляла себе условий, в каких ехали заключенные и ссыльные.

Папу привезли в Красноярский край, на Тасеевский рейд, и мама тут же стала собираться к нему. Клавдия Ивановна [Афанасьева] называла ее декабристкой. Но что началось дома! Мама эту реакцию, конечно, предвидела.

Очень хочется процитировать папино письмо мне (апрель 1952, мама давно уже на Рейде):

Комментирую. 1. В библиотеке мама работала до ноября или декабря, потом ее уволили. В следующем году моим случайным попутчиком от Красноярска до Рейда был инструктор крайкома партии по фамилии Костров. Путь долгий, поэтому времени для разговоров у нас было достаточно. Я выразила недоумение, почему мама не может работать библиотекарем. Он в свою очередь выразил недоумение, как я могу этого не понимать. Я еще напишу о нем.

2. Валя - дочь Дьяконовых. Я действительно поехала вместе с ней (и 4-летним Никитой), хотя папиной оговоркой, что для этого мы должны понравиться взаимно, пришлось пренебречь.

3. Формальные отношения с Дьяконовыми сложились иначе: они внесли свою долю в строительство, т.е. стали совладельцами дома.

Бухгалтером папа работал с весны 1951 года, а в 1954 его пригласили преподавать математику в местную школу, где как раз открылись старшие классы. Папе было 62 года. Вот характеристика (без даты), подписанная директором.

Вероятно, характеристика тоже "прощальная", т.е. относится к 1956 году. Характеристика нестандартная и хорошо отражает папину нестандартность.

Летом я поехала навестить родителей. До этого они какое-то время жили в общежитии, но это было очень тяжело. В комнате жило три семейные пары: наши, Дьяконовы и "простые люди" существенно моложе. Третья женщина, Аня, вероятно не работала, потому что папа писал, что она поет с утра до вечера. Мама ей стала давать книги - она читает, но все равно поет.

Из устных рассказов мамы (или Серафимы Васильевны?) помню даже слова из одной песни:

В общежитии было тяжело, тем не менее ушли из него родители не по своей воле. Начальству к весне нужно было освободить жилье для приезжающих на сезон рабочих.

Тем временем ссыльные активно строили собственные дома. К началу лета мои родители снимали комнату у Тимофея Тимофеевича Бойченко.

Был он человек странный, с авантюрной жилкой, невообразимый лгун, но жить у него было совсем неплохо. Дома он почти не жил, мама хозяйничала свободно. Но сдал комнату Бойченко только на 4 месяца. Родители хотели строиться, даже независимо от этого.

В Москве я позже познакомилась с матерью Т.Т., простой старухой. Помню, как меня поразили и утвердили в мнении, что это люди другой породы, - ее слова о разведенной жене и ребенке Тимофея. Они жили в каком-то небольшом подмосковном городке, и мать сокрушалась, что ей трудно туда съездить, "а там подушки остались". Меня и поразило, что внук при этом не упоминался, а только подушки. Конечно, все мы тогда были тупо-прямолинейны, - а я из первых учеников (по Евгению Шварцу).

Мать потом приезжала к Тимофею на Рейд, но со мной там не пересеклась.

Бойченко был далеко не из самых интересных людей на Рейде, и с моими родителями его связывали только отношения "хозяин-квартирант".

Родители уже начали строить свой дом совместно с другой супружеской парой - Дьяконовыми, Павлом Петровичем и Серафимой Васильевной.

Многие предрекали неизбежную ссору при совместной жизни, но ссоры не произошло. Притом, что Дьяконовы и особенно их дочь Валентина Павловна, очень свысока ко мне относившаяся, были мне не очень симпатичны и моим родителям не так уж близки. Но не ссорились!

Про Павла Петровича мама говорила (справедливо), что он - ходячая энциклопедия по истории и литературе.

Когда только начиналась эта их совместная жизнь, поздней осенью 1952 года (иногда письма приходили и во время сезонных перерывов - с оказией, опущенные, например, в Енисейске), папа писал, что Серафима Васильевна "иногда топает ножкой, иногда пытается командовать и вмешиваться во внутренние дела государства (как говорит П.П. - разумный, справедливый, но скучно-мрачный, еще хуже меня)". Мама тоже упоминала топанье ножкой.

Правда, к концу совместного проживания у мамы стали проскальзывать нотки раздражения Серафимой Васильевной. Она писала: "Напрасно не послушались Семена Борисовича и не разгородились".

Кроме Дьяконовых, родители дружили с Семеном Борисовичем и Полиной Эммануиловной Шуб. У этой семьи судьба была еще покруче; правда, они были моложе моих родителей. П.Э. была арестована вслед за мужем, причем в это время у нее было двое детей, из которых сын Женя - грудной. (Он приезжал к родителям на Рейд, уже в 17-летнем возрасте. Наша Люба там с ним общалась, а со мной он не пересекся).

П.Э. рассказывала, что когда за ней пришли, она передала ребенка, которого держала на руках, своей матери и сказала: "Я готова".

Еще были Полина Моисеевна Златопольская и Елена Самойловна Барбанель. Подруги, но разные. Они сыграли большую роль в жизни Романа. После возвращения Е.С. постоянно бывала у нас, а Полину Моисеевну часто видеть не приходилось: она жила в Ленинграде, освободившись из ссылки довольно рано, в 1953 году.

Очень болела. Писала: "На костылях еле передвигаюсь по комнате, на улицу не выхожу. Живу теперь у Евы Моис., у которой умерла дочь. Здесь много горя, и оставить ее одну нельзя, поэтому я не могу лечиться и болезнь моя прогрессирует".

Она особенно любила Романа и с нежностью отнеслась к Илье и к Игорю, который уже взрослым мальчиком, лет 14-15, заходил к ней в Ленинграде. Писала моей маме, что ощущает Игоря как бы своим внуком. "И сестрам моим он понравился".

Была она бездетна, как и Елена Самойловна. Жила в квартире на Красной ул. вместе с сестрой; и после ее смерти Роман поддерживал переписку с ее племянницей. П.М. умерла около 1975 года.

Была она какой-то родственницей жены Зиновьева, это и определило ее судьбу.

Очень мы - я и Люба, хотя одновременно мы почти не бывали на Рейде - полюбили старика Довбищенко, Якова Епифановича. Запомнился пустяк: мы с Любой идем босиком по песчаной прибрежной отмели, а Як.Еп. кричит нам: "Здравствуйте, курортницы!"

Вот он был одним из немногих, сидевших "за дело", не "ни за что": был он настоящий украинский националист.

Не соображу сейчас его возраста, но действительно старик.

Сейчас, перечитав его письма, вижу, что не так уж "за дело", что тоже был большевик. Конечно, возражал против фальсификации истории Украины, - а это и называлось национализмом.

Он остался на Рейде надолго. В 1956 году писал мне, что вот уезжают последние его друзья, - мои родители (которые задержались действительно дольше других).

Якова Еп. стоит цитировать. "Длительное состояние несвободы от страха парализует мои желания писать большую работу. Иногда кажется, что вошло в жизнь что-то новое, а когда получишь ответ от Прокуратуры с "обоснованием" беззаконий 1937-49гг., то вновь на душе делается скверно, - как будто все осталось без изменений со столь памятных "ежовых" лет".

Из письма к моей маме (1958). "Когда в заявлении стал писать перечисление моих заслуг перед Родиной и Революцией, начиная с 1905 г., так и сам невольно проникся к себе уважением и возросло желание добиваться восстановления справедливости в отношении меня. Ведь обидно: обыватели, бараны, механические граждане "проходят как хозяева" по советской земле и живут себе во благоутробие ничего не боясь под защитой Конституции, а тот, кто никогда не стоял "в стороне от схватки", отдал жизнь за освобождение трудящихся - влачит жалкую жизнь изгнанника...".

Последнее сохранившееся письмо, 1959, маме. Лежит в больнице. Читая Каверина, вспоминает: "Такие же и мои муки были, когда меня в 1937 году ВОДИЛИ по двору, а в стороне стоял десятилетний сынок и с ужасом смотрел на непонятную ему сцену: водят тата не фашисты, а СОВЕТСКИЕ конвоиры!.. Но у Каверина была мать - друг отца, а у меня могла только усилить недоумение сына".

... Двух друзей, Вл.Гр.Шлимовича и Якова Израилевича Оринштейна папа в шутку называл "братья Шлимовичи". Шлимович был одессит, оптимист и был поярче; а отдельно Оринштейна папа называл "монстром", его не очень любили ни мои родители, ни я, но общаться приходилось почему-то часто, и в Москве тоже. В Москве он как-то не мог приспособиться к новой жизни, говорил, что хотел бы уехать обратно в Сибирь.

Со Шлимовичем мне позднее встречаться не приходилось, но Роман с Ильей, будучи в Одессе в 1968 году, заходили к нему, и были сердечно приняты им и его женой. Кстати, о жене. Папа, описывая празднование 7 ноября 1952 в своем новом доме, перечислял гостей: "Шуб с Шубихой, Негребецкий с Негребетчихой, Шлимович со своей молодой, которую он отбил у Оринштейна...". (Других гостей я просто не перечисляю, были и еще, - Н.М.).

Вот пожалуй почти все, с кем я общалась не только в 1952, но и в последующие два лета. Нет, еще Козыры (Глафира Леонтьевна и Иван Степанович), Ганецкая (с ней знались исключительно из-за близкого соседства), и Наталья Алексеевна Петровская.

В прошлой жизни она была физиком. Упоминала, что работала в вузах и техникумах. Рассказывала с улыбкой, что ее старший брат учился в одном классе с Капицей и что родители говорили: "Не дружи с Петей Капицей, от него ничему хорошему не научишься". Но вообще улыбалась она крайне редко.

Н.А. была посуше, чем мягкие Яков Епифанович или Полина Моисеевна; была спокойнее, чем взрывчатая Елена Самойловна.

Мужа ее звали Кузьма Васильевич Шилин, был он человек менее образованный, но зато мягче ее. Во всех смыслах очень достойный. Уехали они с Рейда раньше наших, жили где-то в Костромской области, К.В. работал в лесхимхозе или что-то в этом роде. После реабилитации перебрались в город Горький. В 1965 году мы - Миклашевские - вчетвером совершили поездку на теплоходе по Оке, задержались в Горьком у "Кузьмов", если бы можно было так выразиться. Н.А. работала экскурсоводом в музее (домике Каширина, где прошло детство Горького), и хотя в то время уже уволилась, но специально для нас сама провела экскурсию.

Был у них великолепный кот, который носил имя Кикун и умел пользоваться унитазом.

Очень запомнилось, как поздно вечером во дворе кто-то завопил, и Кузьма Васильевич совершенно рефлекторно вскочил на ноги - бежать помочь кому-то обиженному.

Он умер, проболев несколько месяцев, вероятно, в 1973 году, а Н.А. переехала к единственному сыну Мише в Новороссийск. Она сама была очень больна в это время, но помогала воспитывать внука Владика, которого, впрочем, воспитывала еще младенцем - то в Новороссийске, то забирая ребенка в Горький. А Михаил был моряком и много времени проводил в плавании. С невесткой у Н.А. были, видимо, очень хорошие отношения. Последние годы Н.А. часто не могла передвигаться без костылей. (А непосредственно после возвращения из ссылки практически совсем потеряла зрение, - это была катаракта, т.е. ситуация поправимая. Но какое-то время Наталья Алексеевна была членом ВОСа, так что м.б. было что-то и кроме катаракты). - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

С Романом я познакомилась в один из первых дней на колоссальном пиру - кого там только не было! - у Негребецких. Жена Негребецкого, Марья Антоновна, устроила этот прием в честь приезда в гости ее дочери с ребенком.

Роман подсел ко мне и спросил: "Наблюдаете нравы?"

Когда один из гостей стал "нецензурно выражаться", Роман принялся увещевать его. Дочь Марии Антоновны (не помню ее имени, папа за глаза называл ее "рыжая") правильно оценила ситуацию и сказала: "Да перестаньте, Ромочка, чтО вы думаете, Надя никогда таких слов не слышала?" Роман ответил: "Наверное слышала, но не при мне".

Я заново оценила эту деликатность Романа теперь, после его смерти. Люба, которая часто ездит в Калугу и всячески помогает овдовевшему Коле, однажды спросила меня: "Вот он у вас прожил целую неделю (после похорон Веры - Н.М.), ругался он нецензурно?"

И узнав, что нет, огорчилась: "Значит, это он именно меня не уважает". Она объяснилась с Колей, он извинял себя тем, что привык к мату, работая на Севере вместе с уголовниками. Не знаю, Люба ли ему привела в пример Романа или сам Коля сравнил и устыдился, но после этого я получила от него покаянное письмо. Он писал, что ему стыдно, ведь Роман еще теснее был связан с уголовниками, потому что работал с ними на равных, - однако не перенял от них ничего. Коля прав, даже из литературы видно, что интеллигенты, писатели - приобретают в лагерях некий блатной налет (Губерман, Шаламов, в какой-то степени даже Лев Разгон).

Но к Роману не пристало ничего.

Жаль было бы, если бы я не упомянула об этом, а мне и не пришло бы в голову упомянуть, если бы не Любина обида на Колю.

... Возвращаюсь в год 1952.

Брак Негребецких был недавний. Таких было много. Хотя "декабристки" вроде моей мамы тоже были; но они были в меньшинстве.

Независимо от женитьбы, Евг.Эд.Негребецкий, немолодой, но очень импозантный поляк, охмурил сравнительно молодую литвинку Алму; она уехала и уже на новом месте (в Тбилиси?) родила двух близнецов.

Конечно, на меня произвела впечатление природа Восточной Сибири, путь по Енисею на катере, красота самого Рейда, скала над Тасеевой, широкая Тасеева (называли ее там Тасея). Тайга немного разочаровала своим кажущимся однообразием и безжизненностью. Впрочем, как раз той же осенью мама писала, что на Слюдруднике медведь задрал несколько коров и по этому случаю в продаже есть мясо, т.ч. безжизненность была кажущаяся.

Собственный дом родителей и Дьяконовых рос при мне; я копала яму для подпола. Помню, как это было тяжело: из глубокой ямы не вылезешь одним махом, жарко, - и огромное количество слепней и оводов, тем более, что человек покрыт потом. (Конечно, не всю яму целиком выкопала я).

Осенью переехали от Бойченко в немного незаконченный дом, это уж было без меня. Финн Гуго, вообще помогавший в строительстве, сложил великолепную печку, каких в России, по-моему, не бывало. Она была небольшая, дров брала немного, обогревала обе половины дома, в морозы до 50 градусов бывало тепло. Вдоль стен тянулся длинный горизонтальный дымоход.

Мне жаль, что сейчас, когда я пишу (1999 год), у меня нет возможности рассказать хоть несколько историй рейдовских ссыльных. Разнообразие было огромное. А Роман болен и рассказывать не может, а прежде, как обычно это бывает, мы не записывали ничего.

Обратно я ехала на катере, идущем в Маклаково. Это немного ниже по Енисею, чем Стрелка - устье Ангары. Нормально нужно было бы на Стрелке пересаживаться какой-нибудь транспорт, но папа посоветовал плыть до Маклакова: там жил (в ссылке) Лев Николаевич Елкин - папин знакомый по Калужской тюрьме. Через много лет я встретила его на вечерах у Ольги Владимировны, возобновила знакомство. Он упоминается у Солженицына в "Архипелаге", и я ему первая об этом сказала. Бывала я у него дома, показывал мне четыре папки с материалами по четырем своим арестам. В это время он не выходил уже из дома, ему было за 90 лет. Я привозила ему списки жертв репрессий, изданные в Калуге. (Однако, ни его фамилии, ни папиной там не было. Во сколько же раз число репрессированных превосходит число только учтенных Мемориалом? А ведь неучтенных не может не быть).

Елкин никогда не забывал поздравить меня (по телефону) с каждым праздником.

Жена у него была великолепная, куда лучше его самого, вдобавок писала талантливые стихи, но жена ненастоящая - жили врозь. Обращался он с ней скверно. Умер Елкин в этом, 1999 году, в возрасте 96 лет.

(А Наталья Васильевна Меркушева, [товарищ по Бродокалмакской сылке], того же года рождения, жила еще дольше).

Еще раз возвращаюсь в 1952 год.

В Маклаково прибыли вечером. Там было много ссыльных из Литвы, в основном женщин. Я именно там оценила размах репрессий в Прибалтике. Попросту вывозились целиком населенные пункты.

Немолодая литвинка, к которой мне заранее посоветовали обратиться, так как она по своей службе всех знала (заведовала баней), первым делом устроила меня на ночлег, а потом - тоже без промедления - отвела в общежитие, где жил Елкин, разделяя комнату с двумя другими одинокими ссыльными.

Естественно, они обрадовались мне, такие посещения бывали нечасто. Много рассказывали. Но Елкин так и не захотел рассказать мне историю одного из своих арестов. Обвиняли его в том, что он рассказал анекдот о Сталине. Но знать анекдот не полагалось даже самому следователю. Поэтому в деле это вещественное доказательство присутствовало, - но в запечатанном конверте.

Следователь, по словам Елкина, был молодой и любопытный, он очень хотел узнать, что это был за анекдот. Но Елкин ему не сказал! Не рассказал и мне, - ведь Сталин был еще жив. А позже я его не успела спросить, всегда были более интересные темы.

Один из соседей Елкина, Рабинович, позвонил в Енисейск, чтобы зарезервировать мне место в такси, идущем из Енисейска в Красноярск. Мера была нелишняя: все знали, что машины всегда переполнены.

Доехав до Красноярска, я переночевала там у маминых знакомых Яковлевых. На своем бесплатном билете (ж.-д. школа!) я хоть и беспокойно, но вполне благополучно доехала до Москвы.

Летом я опять поехала на Рейд, взяв на этот раз 8-летнюю дочь Абрама Таню, (ныне Пильц). Мне ее подвезли к поезду в Свердловске (и на обратном пути я так же передала ее. Вызвало это некоторую обиду у Абрама, думаю, что и у Гали: почему не заехала. Но было уж очень тяжело физически. Потом обида как-то сгладилась).

До Красноярска поезд довез, а дальше были разные возможности. Годом раньше нам с дочерью Дьяконовых Валей удалось проехать на катере прямо из Красноярска на Рейд, но это был редкий случай, на него рассчитывать не приходилось.

Подбирались попутчики. Я уже упоминала Кострова, инструктора крайкома. Стали мы держаться вместе, - на автобусной ли станции или еще на предыдущем этапе пути, не помню. Он ехал на Рейд, а оттуда еще дальше. Руководить. Летом всегда всюду приезжали "уполномоченные", а кроме того, бывали у них и кратковременные командировки. Это были глаза и уши партии.

Когда уже садились в автобус, буквально в последний момент, я купила газету "Правда" с сенсационной новостью: "разоблачением" Берии. Конечно, на Рейде об этом уже слышали по радио, но не читал еще никто, а я доехала настолько быстро, что дня на четыре, не меньше, мой папа стал самым популярным человеком: у него была газета, в единственном экземпляре. Приходили знакомые и незнакомые. Первым явился серьезный мальчик лет восьми, сын совсем незнакомых людей. "Вы будете Рубинштейн?" Ему папа дал газету на час. Вернул во-время.

Конечно, заклубились слухи: ждали изменения судеб. Но на самом деле до этого было еще очень далеко.

Возвращаюсь к путешествию. Мы ехали на автобусе до Стрелки.

Я с некоторым удивлением наблюдала поведение Кострова во время долгого пути: в моем представлении партийный работник не должен был непрестанно говорить пошлости. Он провоцировал мальчика лет пяти на двусмысленности, которых тот не понимал. Костров вел беседу умело, и автобус оглашался общим хохотом. Я даже спросила Кострова позже, "правильно ли это". Он серьезно ответил, что я привыкла к обществу интеллигенции, а с простым народом именно так и нужно себя вести.

Буквально то же - использование детей для развлечения взрослых - я вижу сейчас в телевидении, на НТВ, в программе "Ох уж эти дети". Подлая программа. Принцип тот же, что у Кострова: говорить пошлости и провоцировать детей. Аудитория ржет. Нам, телезрителям, время от времени демонстрируют среди ржущих - счастливых родителей ребенка.

Кстати, в следующем году, возвращаясь с Рейда, я опять встретила Кострова - на "Товарище", пассажирском катере, ходившем между Стрелкой и Рейдом. Он узнал меня и сам ко мне обратился. ЧтО значит настоящий партийный работник!

Общее впечатление Костров оставил у меня очень благоприятное. - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Думаю, что Таня на Рейде не скучала, хотя дома привыкла всегда находиться в обществе сестер. Там она была старшая (Валерий продолжал жить у деда с бабкой), а здесь играла совсем другую роль - баловня.

Совсем близко к дому моих родителей стоял дом предприимчивой и боевой женщины Гаевской. У нее был сын Вова немножко старше Тани, очень приятный мальчик. С ним Таня играла все время. Охотно играли на чердаке "нашего" нового дома, а я тоже там сидела. Чердак был уютный, было на нем не так жарко, а жара стояла в это время страшная. - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

ПОЗДНЕЙШЕЕ ПРИМЕЧАНИЕ. В 2013 году, т.е. через очень много лет 68-летняя Таня ездила из своего дома в Германии навестить сестер - на Урал, а по дороге - теток в Москве, так было задумано.

Возвращаюсь в далекое прошлое.

Однажды пошли в тайгу, вместе с Дьяконовыми, за голубикой. Кажется, до того я эту ягоду никогда не видела. Но ничего из экскурсии не вышло: от комаров и мошки Таня стала похныкивать, пришлось вернуться.

Роман тогда заведовал такелажным складом, на самом берегу.

Не так уж долго мы с Таней были на Рейде. На обратном пути, - я почему-то не очень помню, как ехали до Красноярска, а вот в поезде заметила, что публика по сравнению с прошлым годом изменилась: ехали амнистированные. Таких, как в фильме "Холодное лето 1953", видеть не пришлось. В купе с нами ехала вполне добропорядочная семья ссыльных - из Красноярского края к себе в Краснодарский. Что за вид ссылки был, я и тогда не очень поняла. Крестьяне, т.е. колхозники. Между прочим, рассказывали, как отравились всей семьей (мальчик был лет десяти) мухоморами: будучи южными людьми, они вообще не подозревали о существовании ядовитых грибов. Однако, остались живы: мухоморы - это не бледные поганки.

Дорога Таню, конечно, утомила. По приезде домой она сразу заболела; я по своей нервности считала, что ее родители меня в этом обвиняют.

Помню, как в вагоне она, видимо уже заболевая, куксилась, - и вдруг лягнула ногой женщину, сидевшую напротив, которая к Тане с чем-то обратилась. Мне пришлось в свою очередь треснуть Таню. Она заплакала - и обняла меня. Я всю жизнь это вспоминаю: должна на меня обидеться, но кроме меня никого близкого нет, а к кому-то нужно прислониться.

Часть II

Сразу после смерти Сталина был издан указ об амнистии, который позже называли "Бериевским". Подлежали амнистии в частности осужденные на сроки не свыше 5 лет. Фактически это относилось только к уголовникам, т.к. за политические преступления давно уж таких сроков не давали. (Популярный анекдот: солдатик-охранник спрашивает заключенного, осужденного на 25 лет: За что сидишь? Заключенный отвечает: Ни за что. Солдатик: Ну, это ты врешь. Ни за что 10 лет дают).

Но естественно, что и на Рейде, и в Москве (как и везде) люди стали толковать, к кому указ относится, а к кому нет.

Но разнообразия случаев невозможно было охватить умом. Кто-то прямо приговаривался к ссылке (таких было мало); кого-то как Романа вместо освобождения отвезли в ссылку вообще без всякого приговора. Очень много было "повторников", кто отсидел свое, был арестован вторично, а затем по суду или без суда отправлен в ссылку (как мой папа). Но в каждой из этих категорий люди между собой различались - и предыдущими сроками, и параграфами 58-й статьи, и тем, была ли им объявлена ссылка на срок или бессрочная. Ну и различались люди по тому, как часто они писали наверх и в какие именно адреса. С этим у нашего папы обстояло особенно плохо. Еще по письмам из Княж-Погоста видно, как упорно он сопротивлялся маминым уговорам написать "большое письмо", "письмо наверх", хотя ему очень не хотелось огорчать маму.

Теперь у него появился дополнительный аргумент: он говорил, что письма подобного содержания пишут 1200 тыс. человек, "где уж их рассматривать". Жизнь показала, что папа был неправ, он и мама остались на Рейде чуть не последними (да они и после реабилитации еще оставались: их не тянуло в Москву). И еще одно: папа еще в 1937 году писал, что трудно, будучи невиновным, просить о милости. А откуда папа взял цифру 1200 тысяч, я не знаю.

Осенью 1953 года я встретила в одном доме родную сестру Елены Самойловны Барбанель. Она высказала такую мысль: или всех, или пусть уж никого не выпускают. Правда, тут же спохватилась, взяла свои слова обратно, однако вот и такой взгляд возможен!

Письма этого времени (мои письма папе) полны одним и тем же: "Пиши куда-нибудь или позволь мне что-либо делать. Я все больше убеждаюсь, что роль местных властей гораздо больше, чем это кажется". - "Папа, я все же прошу тебя - пиши. Пусть 1200 тыс. (кажется, по другому счету 16 млн.). Капля камень долбит. Или дай я схожу на Кузнецкий. Или и то, и другое". - В декабре: "Вот сегодня было в газетах сообщение о Берия. Логично, если начнут после этого кое-что пересматривать, но не менее логично, если и нет. Я тебя все же очень прошу - пиши. Пусть даже не хочется". - "Дядя Гора [Тамм] очень рекомендует и позволяет на него сослаться - нужно писать. Сам он подает заявление насчет Лени (хотя он, кажется, умер). Я еще раз тебя прошу. Ты ничего не потеряешь, а приобрести можешь. Сделай это не откладывая, прежде чем мне отвечать... Это неизбежно кончится полной твоей реабилитацией" (это писалось в марте 1954).

Я отнесла в прокуратуру папино заявление и была поражена огромным количеством народа, жаждущего, как и я, просто подать заявление.

Из близких рейдовских знакомых уже в 1954 году уехали оттуда Шубы (в Среднюю Азию), Оринштейн (в Москву, - но он никак не мог приспособиться, найти себя). В следующем году уехали и Дьяконовы - в Москву, в свою старую квартиру на Манежной улице. Павел Петрович был полностью реабилитирован.

Реабилитацию папа получил тоже в 1955 году, но уже летом 1954, судя по письмам, был из ссылки освобожден.

Мама в эту зиму ездила в Красноярск, пожила месяца два у Любы. Конечно, это путешествие достойно того, чтобы описать его здесь, благо сохранились подробные письма мамы - к папе на Рейд.

Безымянный для меня возчик ехал в санях порожняком за каким-то грузом и взялся доставить маму до Саввинова - деревни, расположенной на берегу Енисея. Сначала они заехали к отцу возчика в Кондаки - это деревня, находившаяся как раз напротив Рейда на другом берегу Тасеевой. За три с половиной часа доехали до Кулакова - большого села, которое и на картах обозначено. Оно находится уже на Ангаре. В Кулакове ночевали. Утром двинулись дальше. Дорогу перемело, лошади прокладывали себе путь по колено в снегу; дорога шла через тайгу, приходилось объезжать завалы.

На маме была теплая шуба, но оказалось, что мерзнут ноги, а идти было не под силу из-за глубокого снега. Около 16 часов доехали до полусгоревшей деревни Новосельцево, где был только один обитаемый дом. Там жили колхозники, которые ухаживали за коровами, пригнанными сюда издалека, из Ангарска, чтобы не возить отсюда в Ангарск сено: колхоз арендовал здесь сенокос.

Переночевали и поехали дальше. Когда выехали наконец на хорошую дорогу, мама смогла периодически вылезать из саней и согреваться на ходу. В 12 часов дня доехали до Саввинова. Согрелись, пообедали и поехали в Каргино - село на другом берегу Енисея. Там ходил автобус до Красноярска, два рейса в день. Мама хотела подождать вечернего рейса, но ее уговорили ехать на грузовике: "Вечером уже в 9 часов будете в Красноярске". Уговорили.

У чайной стояла машина с прицепом, груженным шпалой. Мама пишет: "Эта поездка чуть не стоила мне жизни". В 225 км от Красноярска, на крутом спуске пьяный шофер загнал машину в кювет. Мама уже заранее видела, что шофер потерял управление машиной. Грохот, дым. Испугаться мама не успела. Машина завязла в снегу, прицеп перевернулся, борт машины разбит. Мама выбралась на шоссе. Подошел один грузовик, потом еще два самосвала, помогли вытащить прицеп, но машину не смогли.

Это было километрах в десяти от Казачинска. Помогавшие водители уехали, подошла еще машина, мама попросила взять ее, но водитель не отдавал чемодан, т.е. по-нынешнему говоря взял маму в заложники. В конце концов маме удалось, оставив своего водителя, уехать на четвертой или пятой машине. Там ехали двое.

В Казачинске поели в столовой, мама "посматривала, сколько парни будут пить", но они выпили всего по 150 грамм. Потом "нагрузились" еще раз (мама уже не выходила из кабины) и в 1час 30 мин. добрались до Красноярска. Это было 18 дек. 1953 еще года. Маму довезли до Любиной квартиры, Любу разбудили.

После похода разъехались по домам, а я - на Рейд.

Там состоялось окончательное объяснение с Романом, о котором мы не сказали родителям. Я малодушно предоставила ему поставить их в известность после моего отъезда. Папа позже мне попенял в письме, и правильно сделал. Боялась же я потому, что предвидела негативную реакцию родителей. К Роману они относились вполне хорошо, но считали его совершенно неподходящей парой для меня. Была и еще причина моей трусости. Я писала об этом где-то выше. Для мамы как бы противоестественной была мысль (или ощущение), что какая-то из ее дочерей может, скажем, влюбиться. И ведь это так и было. Мамино отношение так подавляло (дочь - ее собственность), что ни у одной из четырех совершенно разных сестер никогда не было ни одного нормального романа и ни одна не создала нормальной семьи; я в этом - исключение, но все равно я вышла замуж ненормально поздно.

Поэтому я просто не могла говорить с мамой о своих чувствах.

Был этой осенью очень тяжелый период, когда родители, вероятно, написали мне (письмо не сохранилось, отсюда неуверенность), что Роман обманывает меня, не собираясь связывать судьбу со мной... Помню слово "трамплин" (м.б. не из этого именно письма): трамплин для того, чтобы попасть в Польшу.

К счастью, недоразумения разрешились довольно быстро.

Следующие главы - о Таниной болезни, о начале нашей семейной жизни, о том, как возвращались многие ссыльные, а мои родители нет.

Главная страница сайта

Страницы наших друзей

Последнее изменение страницы 12 Jul 2023 

ПОДЕЛИТЬСЯ: