Страницы авторов "Тёмного леса"
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Наши воспоминания нужны, в основном, детям и внукам, причём собственным детям и внукам, так как абстрактному человечеству не до нас. Много нас таких, которые писали воспоминания... Да ещё не слишком художественно!
Если же мы хотим расширить круг читателей хотя бы до друзей, то должны отказаться от многих деталей. Не описывать, например, свои впечатления от кинокартин, музеев, курортов...
В общем, я предлагаю читателю только канву моей жизни и на эту канву нанизываю отдельные примечательные эпизоды. А ещё я описываю отдельные стороны моей жизни, если из этого текста могу извлечь обобщения, которые могут быть интересны ещё кому-то.
По сути это собрание маленьких рассказов или маленьких очерков. От моей биографии остаётся только их приблизительная последовательность и объединение в разделы, соответствующие этапам жизни.
Правда, эти этапы я тоже описываю, но всё-таки не так подробно, как это обычно делается.
А ещё я напоминаю друзьям, что это именно мои воспоминания, и, если они хотят восполнить пробелы, то должны написать свои воспоминания. Если же кто-то не найдёт в этом тексте себя, то это означает лишь то, что в наших взаимоотношениях не оказалось событий, которые были бы интересны ещё кому-то, кроме нас двоих.
(Кроме того, очень трудно писать о живых людях. Если писать только хорошее, то читать скучно. Ведь нам приятно знать, что великие люди тоже пьянствовали, жадничали, бегали за каждой юбкой, со всеми ссорились по пустякам, как это делаем мы, а вот, видите ли, внесли вклад в науку или в искусство, вошли в историю. Если же писать всё как есть, то можно получить по морде...)
Итак, вот оглавление моих воспоминаний:
1. ДОШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
2. НАЧАЛЬНАЯ ШКОЛА
3. СРЕДНИЕ И СТАРШИЕ КЛАССЫ
4. ИНСТИТУТСКИЕ ГОДЫ
5. УРАЛЬСКАЯ ПЯТИЛЕТКА
6. ПЕРВЫЕ ПОСЛЕУРАЛЬСКИЕ ГОДЫ
7а. СПОКОЙНАЯ СЕРЕДИНА ЖИЗНИ
7б. МОИ КНИГИ (В СЕРЕДИНЕ ЖИЗНИ)
8. ГОДЫ ПЕРЕМЕН
9. НА ФИНИШНОМ ОТРЕЗКЕ
10. И ЕЩЁ НЕКОТОРЫЕ ОЧЕРКИ
И всё-таки свои дошкольные годы я никак не могу представить в эпизодах. Эпизодов, которые значимы для меня, множество, но они вряд ли интересны читателю, так как почти каждый человек проходит через аналогичные эпизоды, а потому начнём с обычного рассказа о детстве, как в "классических" воспоминаниях.
Раннее детство естественно разделяется на два этапа: 1) первые три года на Новой Басманной улице вместе с мамой, папой и сестрой; 2) последующие четыре года на проспекте Мира вместе с мамой, бабушкой и дедушкой.
Первые три года моей жизни прошли в коммунальной квартире на Новой Басманной улице. Нас было четверо: мама, папа, старшая сестра Ольга лет пятнадцати (сводная сестра) и я. А вот комната была одна, причём очень маленькая. У единственного окна стоял письменный стол, а остальное пространство занимали три кровати: детская, взрослая и раскладушка. Днём раскладушку убирали, и тогда по комнате можно было ходить. Над кроватями нависали книжные полки. Других деталей не помню, но могли быть вешалка и шкафчик у входа. И, конечно, были чемоданы, лежавшие под кроватями, но об этом я лишь догадываюсь.
По рассказам мамы, когда мне было около года, я заболел дизентерией и полгода провёл вместе с мамой в больнице. Последствия, якобы, сказались позднее, уже в школьные годы, а потому и поговорим о них позднее.
Принято считать, что на характер сильно влияют особенности раннего детства. Может быть, это ерунда, и больше влияют родительские гены. Я ведь по характеру и не только по характеру почти повторяю отца и деда по отцовской линии. Да и дед по материнской линии был спокойным, трудолюбивым, относительно успешным.
Но всё-таки последуем традиции. Вскоре после моего появления на свет врачи объяснили маме, что нельзя уж очень трепетно реагировать на детские слёзы, а то получится плакса-истерик, и всё время будет хныкать, требуя то конфетку, то на ручки. А желания человеческие, как известно, простираются до бесконечности... В общем, достаточно убедиться, что с ребёнком всё в порядке, а развлекать и ублажать будем, когда сами захотим. Мама восприняла этот совет, не подходила ко мне во время пустых заплаков, и в результате я почти не плакал. По крайней мере, не плакал, чтоб привлечь внимание.
Правда, у любой медали есть и обратная сторона. Я был слегка суховатым и замкнутым, не любил "телячьи нежности", но мой внутренний мир был относительно светлым. А ещё я ничего не просил. Догадаются - сами дадут, а напоминать нескромно и бестактно.
Догадывались не всегда. В итоге я никогда не ходил вместе со своими сверстниками ни в кино, ни в другие интересные места, так как карманные деньги у меня появились на пять-семь лет позже, чем у них. А, может, оно и к лучшему. Курить и выпивать я тоже не стал, и, в общем, многие занимательные вещи прошли мимо меня.
Книгу воспоминаний полагается начинать с самых первых проблесков памяти. Когда мне было два или полтора года, к нам в гости пришёл один из друзей отца, и он был бородатым. Я не помню этот случай, но мне потом рассказали, что я испугался и заплакал.
Зато я хорошо помню один сон, так как он какое-то время повторялся из ночи в ночь: я лежу в детской кроватке, а ко мне подбегает бородатый бармалей и корчит страшную рожу, как будто собирается съесть; потом он убегает, а вместо него подбегает другой, ещё страшнее, и так много-много раз.
Позднее я связал этот сон с рассказом родителей, и, значит, бородатый бармалей - это моё первое воспоминание детства.
Отец, как правило, был на работе, и я почти не помню его в эти первые три года. Сестру помню смутно: из памяти выступает эпизод, когда мы вместе куда-то пошли. Возможно, в соседний сад имени Баумана, где я часто бывал с мамой, но повторяющиеся события не помнятся в отдельности. А ещё помню, как сестра однажды (или не однажды?) меня отшлёпала, и мне это не понравилось, и я не понимал, за какие грехи. Точнее, я воспринимал всё как данность: просто шлёпают и шлёпают, а в другое время не шлёпают, ну и ладно. Забавно, но я долгое время считал, что шлёпала меня мама. Однажды я попытался ей это напомнить, и она удивилась, и только после этого из памяти в соответствующем эпизоде всплыло лицо сестры.
А вот маму помню хорошо, помню её лицо, но лишь в одном эпизоде. Мама оставила меня одного и, наверное, ушла в магазин (лифта не было, колясочных заездов в магазинах не было). Я этим воспользовался, добрался до запрещённых лезвий отца и порезался, а потом "промокал" кровь салфетками или ватой. Ничего страшного не произошло, но пол и другие вещи оказались измазаны кровью. Помню испуганное лицо мамы, когда она вернулась. А потом она меня похвалила за эти салфетки.
Возможно, этот эпизод способствовал нашему переезду к бабушке и дедушке. Кроме того, у мамы не сложились отношения с соседями по квартире. Ещё, может быть, не всё ладилось с моей старшей сестрой, но в этом мама никогда не признавалась, и я услышал что-то подобное гораздо позднее от сестры.
Итак, когда мне было года три, мама вместе со мной перебралась к бабушке и дедушке. Мы жили в четырёхэтажном каменном доме на проспекте Мира, на четвёртом этаже. Здесь тоже была коммунальная квартира и тоже одна комната, но комната огромная, и её разделили перегородками на три части, которые я считал комнатами.
В самой большой части, в гостиной, располагались два дивана, письменный стол (между двумя окнами), платяной шкаф с зеркалом, старинный шкаф-буфет с посудой, пианино и тумбочка с телевизором. Вся эта старая мебель стояла по краям комнаты, а центр занимал круглый обеденный стол.
Значительно меньше была прихожая, где помещались одна огромная кровать, шкафчик и вешалка, под которой стояла обувь. Обувь я запомнил очень хорошо, так как любил её чистить: сначала просто щёткой, потом набирал ваксы на щётку и тёр, а потом доводил до блеска бархоткой. Всё по правилам, и мне очень нравилось, что я помогаю взрослым.
А ещё был закуток ("бабушкин теремок") с кроватью и тумбочкой, но главными предметами здесь были рукомойник и кухонный шкафчик со столиком, где чистили картошку и складывали немытую посуду.
В этой квартире я прожил с трёх-четырёх до семи лет, и этот мир я, конечно, помню отлично. И окрестности помню: двор, куда выходили наши окна, проспект Мира, который шумел даже ночью, ботанический сад на проспекте Мира, куда мы часто ходили с бабушкой (почему-то мы вообще ходили гулять именно с бабушкой), станцию Ржевская, где мы наблюдали за поездами.
На пианино в квартире бабушки и дедушки стоял бюст Тараса Шевченко. Или не бюст, а что-то подобное, так как почти в полный рост, хотя и маленьких размеров, и я этого Шевченко боялся. Особенно страшно было, когда мама и бабушка выходили на кухню. Конечно, я понимал, что он не может ожить, но полной уверенности не было. Тем более, что во сне он оживал часто. При этом он почему-то оказывался во дворе и начинал расти, дорастал до нашего четвёртого этажа, заглядывал в окно, целиком заполняя его своей гигантской физиономией, и пытался засунуть руку...
Поэтому, когда взрослые выходили, я забирался на противоположный диван, подальше от пианино, и краем глаза наблюдал за этим самым Шевченко. Взрослым я ничего не сказал.
А ещё была страшноватая белая сова, внутри которой светилась лампочка. Сова стояла на письменном столе, но она не снилась.
Ещё снились горящие здания и падающие здания, причём я в этот момент находился внутри них. Огонь медленно выползал из какой-нибудь щёлочки и начинал "танцевать" то там, то тут, и его становилось всё больше. Здание при этом начинало наклоняться... Поэтому я и наяву, перед сном, всматривался в потолок: не наклоняется ли он. Разумеется, взрослым я про это ничего не говорил. И не поняли бы они...
Причину таких снов я не знаю. Пожаров и падений в детстве не видел. Конечно, взрослые рассказывали, что такое бывает, но они на этом не концентрировались. А может быть, подобные сны очень нужны, чтоб быть готовым к таким событиям и правильно действовать? По крайней мере, не играть со спичками...
Когда мне было шесть лет, я овладел счётом. После "десяти", вместо нолика, нужно последовательно ставить те же цифры "1", "2", "3" и так далее. Потом - поменять первую единицу на двойку и так далее: 21, 22, 23... Потом появляются сотни, тысячи, и я уже знал про миллионы и миллиарды.
Ощутив свою интеллектуальную силу, я взял тетрадь и стал вписывать весь ряд: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11...
Через несколько дней показал взрослым "тысячу" и хотел продолжить вписывание. С тех пор я такой зануда.
Но взрослые отговорили от "миллиона": мол, ты уже всё понял и так. И я остановился. Всё-таки зануда я не безнадёжный.
Зато я хорошо чувствую сотню, две сотни, три сотни, тысячу. Могу на глаз оценить локальную популяцию редкого вида растения, причём довольно точно. При этом я убеждался, что для некоторых людей, если интуитивно, то сотня и тысяча - одно и то же, очень много.
А вот "миллион" я не чувствую, и миллионером не стал.
Каждое лето мы выезжали на дачу. Жили около платформы Берёзки, а потом в деревне Лигачёво около платформы Фирсановская, а потом в самой Фирсановке. Позднее - в Федосьине около платформы Переделкино.
Из дачной жизни первых трёх лет я помню только смутные эпизоды: двор в деревне Лигачёво, кусты, и я кормлю кур. Говорят, я при этом приговаривал: "Червячок хочет, чтоб его курочка съела".
Насекомые и, в частности, жужелицы (такие жуки) привлекали меня с раннего детства и, возможно, уже с двух-трёх лет. Почему именно жужелицы? Потому что их было особенно много: перевернёшь дощечку во дворе, а они - там, и я не мог удержаться, чтоб их не поймать и не посадить в таз. А потом я их рассматривал и очень переживал, когда они погибали, но всё равно ловил и ловил. Чуть позднее стал отлавливать бабочек.
Так продолжалось несколько лет, и попытки взрослых вступиться за этих страдальцев успеха не имели. Тогда мама предложила превратить эту мою страсть в коллекционирование, а отец достал энтомологические коробки, эфир, морилку, расправилку, иголки.
Идея увенчалась успехом, и теперь я ограничивался двумя-тремя экземплярами, а все остальные могли спокойно бегать, прыгать, летать.
В шестом-седьмом классе я прекратил коллекционирование, так как мне стало жалко насекомых. Какое-то время собирал мёртвых жуков и бабочек, но всё ленивее и ленивее. Возможно, сказалось отсутствие настоящих определителей. У меня был только "Маленький атлас бабочек" Ярослава Тыкача, а жуки, клопы и все прочие определялись по совсем детским книгам.
Путешествие в Крым - это "эпизод" длиной в пять месяцев. Детальное описание этого "эпизода" вряд ли интересно читателю, так как он и сам бывал в Крыму, а если не в Крыму, то на Кавказе или ещё где-то, и сейчас я пишу не учебник географии.
И всё-таки это было моё первое путешествие за пределы Московской области, и практически единственное путешествие с мамой, и причины поездки были особыми. Кроме того, целых пять месяцев!
А дело в том, что я часто простужался, и врачи посоветовали прогреть меня, как следует. Вот мама и отважилась. Мы добрались поездом до Феодосии, и удивительно, что я осмысленно смотрел в окно, запомнил Гнилое море (Сиваш) и узкий перешеек, по которому поезд вошёл в Крым. А мне было только шесть лет. И позже я с интересом ездил в поезде, ощущая, что как бы читаю учебник географии. Я заранее вычерчивал карту пути и старался увидеть все ориентиры - города, реки, озёра.
Из Феодосии на такси мы попали в Коктебель (Планерское), и я помню, как с низенького перевала вдруг открылся вид на Кара-Даг. Так состоялась моя первая встреча с горами.
Сначала мы жили в пансионате, а по окончании срока перебрались на заранее разведанную частную квартиру, потом на другую, третью... Маму везде что-то не устраивало, или мы с мамой не всех устраивали, хотя я, по рассказам взрослых, был спокойным и послушным. Мама вообще плохо приспосабливалась к людям и уставала от бытовых проблем, и эти трудности постепенно переросли в болезнь, которая поглотила её, когда я учился в пятом классе. Впрочем, ездить одной с ребёнком всегда трудно, и надо очень любить путешествия, чтоб не замечать трудности, а этого не было.
Но вернёмся к главному - к самому Крыму. Я хорошо запомнил окрестности: пик Сюрю-Кая, вулкан Святая, скала Профиль Волошина (которую мне называли профилем Пушкина), скала Чёртов палец, Сердоликовая бухта; ближе к дому - гора Верблюд, Пионерская горка; а с другой стороны залива - гора Хамелеон, меняющая цвет вместе с морем и небом. А на пляже - морская галька, и среди более или менее обычных камней окатанные кусочки красноватого сердолика, зеленоватого хризопраза, голубовато-дымчатого халцедона. Я помню эти названия с детства, хотя осталась коллекция крымских камней, освежавшая память. Помню кил - сероватую мылкую глину и как ей мазались на пляже. Интересна была также разница в направлении ветра утром и днём. Днём волны шли к берегу, а утром их почти не было, так как они двигались от берега, и мне объяснили, что такие меняющиеся движения волн и ветра - это бризы. Запомнились также приливы, совсем небольшие, но всё же ощутимые (сантиметров 10-20 высотой), так как тот же самый камень оказывался то в море, то на берегу. Таким был "багаж" наук о Земле, привезённый из Крыма.
Был и зоологический "багаж". Запомнилось множество маленьких безобидных медуз аурелий, которых разбушевавшееся море выкидывало на берег. Запомнились крабы и домики усоногих рачков. Несколько раз удавалось увидеть маленького рака-отшельника в раковинке. Были и крупные раковины, принадлежащие рапане, но целые попадались редко. А рыбаки показывали нам морских коньков. Но были существа и больше - дельфины, которых иногда удавалось заметить вдалеке. Из насекомых ярко врезались в память богомолы и трескучие кобылки с красными и синими крыльями, а однажды мы увидели на пляже огромного жука-оленя, и он сжимал "рогами" палочки, которые мы ему подсовывали. А сколько было юрких ящериц! Зато тарантул, огромный мохнатый паук, встретился лишь однажды: он перебежал тропинку перед нами. И, если говорить о ядовитых существах, то под камнями часто попадались крупные многоножки-сколопендры.
Ботанический "багаж" оказался не столь богатым. Запомнилась сама степь - сухая, жаркая, низкотравная, со стрекотанием кобылок. А весной мы ходили в горы смотреть на дикие пионы. В горах-то был настоящий лес. Ещё в памяти остались бешеный огурец и какие-то подушки-колючки на горе Волошина, но уже без названий. И, конечно, виноградники, виноградники...
На один месяц приехал отец, и в этот период мы активно перемещались. Помнится, что обошли Святую или Сюрю-Кая - или только частично обогнули? Побывали в Феодосии, и там я запомнил тропического жука-геркулеса и картины Айвазовского в краеведческом музее. Ездили в Судак, где лазили по Генуэзской крепости. Но ещё большее впечатление осталось от пропасти, вдоль кромки которой медленно полз наш автобус, разъезжаясь со встречной машиной.
Основная цель крымской поездки не была достигнута, так как я простудился на следующий день по приезде или даже в поезде, но всё-таки очень хорошо, что я туда съездил, причём именно в этом возрасте. Запас крымских впечатлений и знаний служил мне всю жизнь.
В деревне Федосьино, которая была вблизи платформы Переделкино, за нами увязался щенок, и мы никак не могли найти его хозяев. Пришлось привести его домой и напоить молоком. А потом он уснул у меня на коленях, и я боялся потревожить его сон. Так и просидел около часа. Тогда я впервые почувствовал себя человеком. Наверное, человек - это осознанная ответственность. В детстве - ответственность за маленький мирок вокруг себя, в зрелые годы - за семью, друзей, страну, а в перспективе - за Вселенную, но это уже биокосмогоническая гипотеза...
На следующий день хозяева щенка обнаружились, и он вернулся домой.
Самое первое стихотворение я сочинил до школы, в шесть или семь лет. Я тогда жил у бабушки и дедушки. Мне попалась карикатура: две девушки перебегают улицу и благополучно бегут дальше, а из-за них резко затормозили и перекорёжили друг друга с десяток автомобилей. Предлагалось придумать подпись. И я придумал:
Более серьёзный "приступ" стихотворства произошёл во втором классе, и мы об этом поговорим позднее.
Если верить семейной легенде, примерно в год я заболел дизентерией и полгода провёл в больнице вместе с мамой. Не знаю, что это за такая дизентерия, чтоб полгода. Ведь антибиотики уже были, и я их хорошо переношу. Не знаю, не знаю. Но то, что был в больнице, так это правда, хотя я этого не могу помнить. А суть в том, что именно этим моя мама объясняла, почему я отставал в развитии от своих сверстников. Или просто отставал, и нельзя всё дизентерией объяснить. Но так или иначе, а в первом классе я оказался одним из самых слабых физически, и меня поэтому почти каждый раз били после уроков. Ведь тогда не было обычая, чтоб родители ходили встречать детей в школу. А, может, навыков "концлагерного" общения не было. Ведь я не ходил в детский сад. А, может, просто попался один кулакастый негодяй - Саша Помилуйко, а дети почти всегда на стороне того, кто побеждает, и это инстинкт. И вообще поведенческие механизмы у животных таковы, что особи, слабые и не похожие на других, должны забиваться, загрызаться, заклёвываться и не участвовать в дальнейшей конкурентной борьбе. А дети - звери, и это не хорошо и не плохо, а просто такова жизнь, такова её биологическая сущность. Всё противоположное (не зверское) воспитывается постепенно, в результате усилий родителей и общества, и именно это - человеческая культура.
И учился я не оптимально. В основном, без "троек", но "отличником" не был, хотя мама со мной занималась и до школы, и в младшей школе. В шесть-семь лет я научился считать до бесконечности. И буквы знал, и в слоги их вроде бы умел складывать, а читать научился только в первом классе, причём именно в результате усилий мамы. Чтением увлёкся лишь с третьего-четвёртого класса, хотя и потом читал не быстро, а потому прочёл меньше, чем некоторые заядлые книгочеи. В общем, я не был уж очень способным учеником, хотя именно недостатки в этой сфере могли привести к некоторым дополнительным интересам, проявившимся очень рано. Я имею ввиду коллекционирование насекомых, интерес к минералам и горным породам, осмысленное разглядывание географических карт и особенно речной сети, коллекционирование названий рек, сочинение стихов, а с четвёртого класса - астрономию. Когда в чём-то ты не очень силён, то ищешь другое, где бы ты стал сильным. Компенсация - это вообще интересное явление, и зачастую не самые способные достигают успеха в каких-то редких и непрестижных областях жизни, и важны те силы, которые выбьют тебя из обычной колеи и заставят идти окольными тропками.
Шахматные ходы я, наверное, запомнил в семь-восемь лет, так как мог научиться шахматам только от отца, а жить вместе мы стали с семи лет. Но, может быть, это случилось на год-два позднее.
Отец играл в шахматы очень хорошо, и его первый разряд не отражал реальной силы, так как он регулярно побеждал в турнирах, где играли другие перворазрядники. Кроме того, он играл чуть сильнее моего дяди - кандидата в мастера. По крайней мере, счёт обычно был в его пользу. В юности отец однажды сыграл в чемпионате Москвы. А ещё его учеником был Николай Рюмин, с которым он в школе сидел за одной партой. Рюмин потом стал одним из сильнейших советских шахматистов.
В младших классах я, разумеется, не мог выиграть у отца, но мне нравилось, как движутся фигуры. А ещё хотелось продержаться дольше, чем перед этим.
Чуть позднее мы разбирали вместе партии мастеров, решали шахматные задачи, а точнее - утром отец показывал мне несколько задач, и днём я их решал, чтоб обсудить вечером. Какое-то время я систематически занимался по превосходному учебнику Майзелиса.
Первую партию, если не учитывать пятиминутки с часами (блиц), я выиграл у отца только в студенческие годы, после чего он стал играть со мной серьёзнее, и я опять не мог до него дотянуться.
А вообще-то я думаю, что шахматы - это лучший тест на интеллект (если, конечно, человек играет с детства и много). К старшим классам я поднялся до уровня третьего разряда. Позднее перешагнул эту планку, но силы второго разряда так и не достиг. Наверное, это сигнал о моих ограниченных интеллектуальных возможностях. Другой сигнал - это то, что я не мог в младших классах дотянуться до уровня школьных "отличников", хотя мама со мной много занималась.
Тем не менее, с творческими успехами природный интеллект связан не напрямую, так как нужны ещё систематичность и увлечённость, то есть желание трудиться и продвигаться в том или ином направлении, а также условия для развития и реализации способностей. Важна также какая-то последовательность событий, иногда случайных. Жизнь как бы подхватывает тебя и несёт от события к событию, от ступеньки к ступеньке.
В моей семье был культ писателей, учёных и вообще людей интеллектуального труда, к которым относились и шахматисты. Как-то естественно получалось (именно получалось естественно!), что за столом и не только за столом говорили, в основном, о них. Часто обсуждалась судьба этих людей, причём даже не столько личная судьба, сколько судьба творчества. Это было превыше всего, так как оставалось после них, а остальное, по логике, могло интересовать только близких родственников.
Наверное, такая атмосфера подталкивала к подобному труду и выбору соответствующей профессии, хотя мир сложен, и дети иногда отталкиваются от родителей, выбирая диаметрально противоположное.
Особенно трагично, когда выбирается не только противоположная профессия, но и противоположное мироощущение, противоположная этика. Поэтому я бы не советовал создавать ту или иную "атмосферу" искусственно. Лучше недо-, чем пере-.
Первый "приступ" стихотворства произошёл у меня во втором классе, когда в течение примерно месяца были записаны десятка три-четыре примитивных стихоподобных миниатюр. Процитирую образец из лучших:
Среди этих маракушек оказалась случайная удача, переносный смысл которой я увидел чуть позднее. А тогда под "худым" поэтом понимался бабушкин знакомый Дейнека, который действительно писал стихи и действительно был высоким и худым.
Второй "приступ" случился в пятом классе, и говорить об этом сейчас не будем.
Кажется, это было во втором классе, так как именно в это время у меня был первый "приступ" стихотворчества. Однажды я по неосторожности показал свои стихи соседке по парте. Я думал, что она посмеётся, и на этом всё закончится. Но она громко и торжественно объявила: "А Насимович написал стихи". Учительница попросила их прочесть. Я отказывался, но учительница упорствовала, и весь класс поддержал её в этом любопытстве. Пришлось читать:
Все засмеялись, Иванов - тоже. А дело в том, что одежду Иванова обсуждали постоянно, и как раз пять минут назад его ругали за отсутствие школьной формы, а это гораздо большее преступление, чем появиться вообще без штанов.
После уроков меня побили, но Иванов в этом не участвовал. Конечно, припомнили стихи, но дело было не в стихах, так как и без них били почти каждый день. Тем не менее, свои стихи в школе я больше не показывал. И вся моя истинная жизнь - энтомологические коллекции, астрономический кружок, литературный журнал и прочее, прочее - была скрыта от учителей и одноклассников.
Мы тогда учились во втором или третьем классе, и была среди нас худенькая невзрачная девочка, которая плохо училась и плохо одевалась. И вот однажды учителя поймали её на воровстве: она шарила по карманам в раздевалке. Её стали песочить на классном собрании, и я, разумеется ей не сочувствовал, так как воровать - это плохо.
Но, когда учительница вдруг дёрнула её за ворот и содрала с шеи маленький крестик, мне это показалось перебором. Я знал, что верить в Бога - это плохо, но ведь надеть крестик могли заставить родители...
Когда же учительница ткнула ей этот крестик в лицо со словами: "Ну что, помог тебе Боженька украсть?!" - мне это совсем не понравилось, и я стал сочувствовать девочке, а не учительнице.
Дома мне объяснили, что девочка просто голодная, и в семье у неё совсем плохо. В результате я окончательно укрепился во мнении, что школа - это концлагерь, и нужно как-то втихаря пережить этот грустный период.
Да, вероятно, скарлатина, так как я чувствовал себя нормально, а в школу нельзя было ещё недели две. Да, изобразительное искусство, но если точнее - рисунок. Просто я поставил перед собой нашего глиняного медведя и стал рисовать. Раньше мне почему-то не приходило в голову, что рисовать можно с натуры, а не из этой самой головы. А в голове, оказывается, было не слишком много. По крайней мере, хорошие рисунки из неё не вынимались, а тут получился настоящий медведь, вполне узнаваемый.
Вечером я показал медведя отцу, и, наверное, ему не всё понравилось, но он ничего не сказал. Точнее, он похвалил меня и тут же, за пять минут, сам его нарисовал. Я сравнил. Детальной прорисовки оказалось меньше, а форма схвачена лучше. Так мы и стали рисовать, а потом сравнивали. В день по рисунку. Пять-шесть раз. И всего-то! Но "тройки-четвёрки" по рисованию сменились "пятёрками".
Вот и вся история. А мораль? Нет, я не верю, что детей нельзя учить рисованию, а то, мол, потеряют непосредственность. Пусть, мол, рисуют из головы, как умеют. А если не умеют? Кто же будет с удовольствием делать то, что не получается? Так или иначе, а школьные уроки рисования были перед этим несколько лет, раз в неделю, и я почти не продвинулся.
И ещё наблюдение: мои прорывы в тех или иных делах часто оказывались связаны с болезнями. А вот насильственная государственная система всё время буксовала.
В 1960-х годах наша семья наконец-то получила отдельную квартиру на периферии тогдашней Москвы - около Университета. Соседние дома имели разный социальный состав. Наш дом принадлежал кооперативу Академии наук, и поэтому мы считались "буржуями" и "жидами". Детей в доме было мало, так как единственные комнаты в коммунальных квартирах, откуда мы переехали, не способствовали многодетности.
В соседний дом, точно такой же, была переселена деревня Семёновское, располагавшаяся рядом. В деревенских семьях, естественно, детей было больше, и юное поколение "деревенских" часто наведывалось в наш двор "бить буржуев".
Однажды мы решили прекратить войну и пошли знакомиться в соседний двор. Нас в этот момент оказалось относительно много, и потому мы отважились. Но соседи нас не поняли. Они либо убегали сразу, либо испуганно молчали, когда мы предлагали пойти поиграть в футбол. Дружба не состоялась. Инициатором этого похода, кажется, был Толя Переслегин.
[Кстати, к слову, сходную попытку он предпринял и в зрелые годы. Уже в другом месте. Результат - синяки и сломанная переносица у одного из приятелей. Их точно так же испугались, и от страха, перед тем, как убежать, дали по морде. Но вернёмся в школьные годы.]
Ситуация изменилась только в старших классах, когда в соседском доме поселился "Пеле" - общительный парень и любитель футбола. На этот раз соседи сами предложили нам футбол. Они думали, что побьют "этих буржуев" точно так же, как раньше били обычным способом, но проиграли с большим и даже сухим счётом. Дело в том, что мы играли в футбол каждый день, иногда часами.
После этого нас зауважали. Драки кончились, и мы много раз играли "дом на дом". А из окон смотрели нашу игру и громко реагировали на каждый гол.
А вот команде из более удалённого дома мы однажды проиграли с треском. Но те ребята были на пару лет старше, и у них был тренер - профессиональный спортсмен. В те годы при жилищных конторах иногда существовали такие бесплатные кружки, чтоб отвлечь молодёжь "от влияния улицы".
Кажется, это было в третьем классе. Или во втором, но, вероятнее, в третьем. Я узнал, что родители одного из моих друзей работают геологами. Это были родители Андрюши Брызгалина, и жили они в том же подъезде этажом выше. Тогда я стал таскать им на определение камни с нашего двора. В те времена двор часто перекапывали - прокладывали или меняли какие-то трубы, извлекая на поверхность горы каменистого грунта, и потому камней было навалом.
Я, разумеется, хотел найти что-нибудь редкое и ценное (или даже драгоценное!), но попадались кремешки, кусочки кварца или гранита. В итоге самой ценной находкой оказалась плитка горючего сланца - тёмный "уголёк", который при ударе с торца раскалывался на совсем тонкие пластинки, и по обнажившейся поверхности "бежали" плавные волны. А один красивый зеленовато-голубоватый камешек и вообще оказался шлаком...
В общем, великие редкости я не нашёл, но обычные минералы и горные породы выучил. Из минералов - кварц, две разновидности полевого шпата, белую и чёрную слюду, кальцит. Из горных пород - гранит, гнейс, кварцит, известняк, мел, мрамор, песчаник, кремень. Ещё запомнил, что горные породы бывают магматическими, осадочными и метаморфическими.
Удивительно, но этот "багаж", не слишком увесистый, помог мне и в старших классах школы, и в институте, и в занятиях со школьниками, и при написании научно-популярных книг...
Когда я учился во втором или третьем классе, в моей жизни произошло великое событие: я узнал, что река Москва в нашем городе не единственная, а есть ещё Яуза. И мне захотелось её увидеть. А ещё мне захотелось увидеть ледоход, про который я читал в книжках.
Наверное, я много говорил на эту тему. В результате отец повёз меня на Москва-реку в центре города, у Кремля. Как раз в этот день предсказывали ледоход, но либо мы опоздали, либо ледохода не было вообще: по реке плыли единичные льдины. Зато мы прошли к устью Яузы, и я увидел вторую реку российской столицы.
Примерно в это же время я узнал от отца, что в Москве имеются и другие реки. Тогда я залез в атлас и начал "коллекционирование" названий московских и подмосковных рек. Эти названия звучали маняще - Сетунь, Сходня, Лихоборка, Серебрянка... Это в Москве, а вблизи Москвы - Руза, Истра, Пахра...
Советские атласы и туристические карты давали не слишком много информации, и это было к лучшему! Каждое новое название доставалось с трудом, а потому ценилось, запоминалось. Пресыщение не наступало.
Через год я нарисовал свой собственный "Атлас рек бассейна реки Москвы" и стал накапливать в нём названия.
Забегая вперёд, скажу, что это коллекционирование продолжалось почти всю жизнь, и только недавно я оставил данный вид деятельности.
А ещё но, конечно, в зрелые годы, я ходил вдоль рек и картировал их притоки, расспрашивал местных жителей о названиях. А ещё всматривался в рельеф, если реки были уже в трубе. А ещё коллекционировал старые карты и просиживал многие дни в картографическом отделе Российской государственной библиотеки (Ленинка). А ещё читал специальные работы, если они относились к Москве и Московской области. В итоге я смог опубликовать самую точную и подробную реконструкцию прежней речной сети Москвы, а также опубликовал описание каждой реки и открыл ряд обобщений, касающихся структуры и эволюции речной сети. Забавно, но мою историко-гидрографическую карту Москвы воспроизвели в календаре института географии среди двенадцати классических исторических карт Москвы.
Обстоятельные тексты о реках и речной сети я опубликовал в книгах "Природа Подольского края", "Природа Одинцовского края", "Природа Егорьевской земли" и многих других. Общее число моих научных и научно-популярных публикаций на эту тему переваливает за пятьдесят! И это, не считая очерков о реках в книге "Москва. Энциклопедия" (1997), где мои тексты не подписаны.
А ведь глупое по сути занятие! Поэтому другие этим не занимались... и не открыли соответствующие правила и законы.
Другие увлечения детства вряд ли заслуживают отдельных очерков, но перечислить их можно:
1. Коллекционирование марок. В основном, младшие школьные годы. Или средние тоже? Сначала с большим интересом. Нравилось ждать писем (в основном, отцу), отпаривать марки и размещать в альбомах. Потом началась закупка целых серий в магазинах, и вскоре это дело надоело. В институтские годы я оставил марки биологического содержания и распределял их по систематическим группам, а остальное раздарил. Думал, что пригодится в школе при работе с кружком. Не пригодилось.
2. Коллекционирование старых монет. Небольшая коллекция старинных серебряных монет перешла мне от бабушки. Какие-то отдельные монеты мне подарили потом, и я их туда добавил. Потом всё лучшее украли одноклассники (точнее - один из них, который был председателем совета отряда в четвёртом классе), и я потерял интерес к этому занятию.
3. Катание на лыжах. Все школьные годы. Поддерживалось походами с отцом по Ближнему Подмосковью. Нравились не лыжи, а возможность видеть новые места и, в частности, новые реки. Подо льдом они казались большими и таинственными, и я пытался представить, какими они окажутся летом. Очень часто мы шли вдоль реки, и я картировал безымянные притоки. Мы часто уезжали по одной дороге, железной или шоссейной, а возвращались по другой. Таким образом почти обошли всю Москву. Ходить перестали, когда отец стал сильно уставать.
4. Катание на коньках. В младших и (или?) средних классах. Поддерживалось мамой. Вскоре надоело, так как катался я плохо и, главное, по кругу, по кругу...
5. Блошки. Наверное, изначально на Руси играли не в блошки, а в пуговички. Если эти пуговички двояко-выпуклые, то они прыгают, когда на мягковатой поверхности нажмёшь на край другой пуговичкой. По крайней мере, современные пластмассовые блошки похожи на такие пуговички. Суть игры в том, что нужно первым запрыгнуть всеми своими пуговичками в чашечку, и никто не мог меня опередить. Игра развивает руки, как и многие другие подобные игры. Особенно много мы играли с Алёшей Лосем, который по окончании школы ушёл в "секретный мир" и уже не появлялся в мире нашем. (Всё же появился, но только в 2018 г., к этому времени он стал крупным специалистом по компьютерной безопасности и возглавил кафедру).
До школы и в младших классах мы с мамой иногда ходили в гости к Кобленцам. Иоэль Нафтальевич Кобленц - библиограф, бывший начальник моей мамы. Его жена - Зинаида Вячеславовна, и она показала мне, как складывать бумажный квадрат, чтоб получился двухтрубный кораблик. Через год-другой она же показала, как складывать его дальше, чтоб последовательно возникали стол со скатертью, катамаран, коробочка, зеркало в раме и, наконец, великолепный катер. У катера были кабина, палуба, по-разному устроенные нос и корма, а также подводные крылья, которые можно было использовать в качестве подставки. Я запомнил всё это не с первого раза, но запомнил. И помню до сих пор, а более поздние игрушки забыл.
Главное в этом складывании - аккуратно получить сам квадрат из прямоугольного листа, а также аккуратно сложить его три раза уголком к уголку. Дальше-то всё получается легко. А вот аккуратность детям даётся трудно, и потому "оригами" (по-японски - "сложи квадрат") - это великолепное развивающее занятие.
В студенческие годы я сознательно коллекционировал рецепты оригами, думая, что они пригодятся при работе с детьми. И пригодились! Много раз.
Ещё один "приступ" наступил лет в тридцать пять. Тогда в продаже появились книги по оригами, и я надеялся, что когда-нибудь смогу вести биологический кружок, и все "детские" навыки понадобятся. Но, увы, не сложилось.
Правда, с дочкой я этим занимался.
Второе в моей жизни путешествие - украинское. Я тогда окончил 3-й класс, и мы с бабушкой побывали в Николаеве и Херсоне.
Главным действующим лицом в этом путешествии была именно бабушка - Мария Георгиевна Кушниренко, и я это ощущал, причём понимал, что так и должно быть. Три года назад бабушка похоронила мужа - моего дедушку Дмитрия Ивановича Кушниренко. Она была тогда достаточно здорова, но ей было под семьдесят, её истинный возраст, по семейному преданию, был больше, чем по паспорту, и это была её последняя возможность посмотреть на Николаев, город молодости, и проститься с родственниками. Тогда ещё была жива моя прабабушка (мама моего деда). Она уже много лет не вставала с постели и хотела повидаться с "Марусиной", а также со мной.
Для меня тоже было интересно познакомиться с моей прародиной Украиной и, прежде всего, с людьми, а природа в данной поездке оказалась на втором месте. По сути это была "этнографическая экспедиция", хотя украинской речи я почти не слышал, если не учитывать шуточных оборотов. Сразу скажу, что мои украинские родственники много и красиво пели за столом, причём поровну как русские, так и украинские песни. К сожалению, они при этом много и некрасиво пили. В честь появления моей бабушки на разных квартирах устраивались "праздники", и я от них изрядно устал.
У моего деда, Дмитрия Ивановича, были два брата. Оба - алкоголики, причём с противоположными характерами.
Дядя Серёжа - злой алкоголик, мрачный, неразговорчивый. Он работал на заводе и работал хорошо, но по выходным выпивал и иногда скандалил, и его жене при этом изрядно доставалось. Я видел его таким раза два, и запомнил, как бабушкин друг Дейнека, которого мне представили как поэта, выскакивает из-за стола со словами: "И больше я в этот дом ни ногой!"
Дядя Коля - добрый алкоголик, весёлый, болтливый, и он обижался, когда мы с бабушкой удирали от него по николаевским улицам. Он очень хотел общаться, хотя обязательным элементом этого общения было выпрашивание денег "взаймы". Его отовсюду выгнали, и он пропивал пенсию своей мамы (моей прабабушки), а также те деньги, которые "Марусина" высылала ей из Москвы. Однажды ночью, когда все спали после очередного "праздника", я сам увидел, как он тянет деньги из-под подушки моей прабабушки.
А, говорят, в молодости дядя Коля был душой компании, хорошо пел, плясал и, кажется, даже на чём-то играл. Впрочем, учился он не столь хорошо, и иногда ему за это доставалось от моего деда (старшего брата). Потом дядя Коля окончил соответствующее учебное заведение (танковое училище?) и стал танкистом. Однако, в боях не участвовал, а просидел все годы, вместе со своей танковой бригадой, на Дальнем Востоке, где ожидалось вторжение японцев. Японцы так и не вторглись, и отчасти потому, что дядя Коля был именно там, но для дяди Коли такое армейское бездействие оказалось губительным. Так что по сути он жертва войны, хотя окружающие обычно напоминали ему, что он эту войну просидел в тылу...
Гулять с бабушкой мы ходили, в основном, в яхт-клуб, как назывался этот парк на Южном Буге, а точней - на его лимане. Здесь я купался в солоноватой воде, ловил полупрозрачных рачков и... и больше ничего интересного не помню. А ещё мы бегали от дяди Коли. В какой-то момент на горизонте обязательно появлялся он и шатающейся походкой устремлялся к нам, а мы - от него. Бабушка не знала других мест для прогулок. Впрочем, разок мы ходили на стрелку Буга и Ингула, разок на Ингул и разок на Южный Буг близ его выхода из города. Но в последние два места попасть было труднее, и это я разузнал, что такие места существуют.
Часть времени мы прожили у Сони, которая была чьей-то там сестрой, то есть дальней родственницей. Соня была старой и совсем слепой, но с ней жили её молодые родственники. Здесь было хорошо, тихо и совсем не пьяно. Дом в четыре-пять этажей располагался в новом районе на периферии города. Отсюда я в одиночку уходил в степь (вероятно, сильно нарушенную), а также в саженый лесок, который местные жители почему-то называли лесосмугой (украинское "лiсосмуга"), хотя это был именно лес, а не лесозащитная полоса среди поля. Здесь я поймал парусника и какую-то оранжевую желтушку для своей коллекции.
А дом прабабушки был одноэтажным, побелённым. Типичная украинская "хата", но большая, на три семьи. И вообще в Николаеве были целые районы с такими белыми сельскими одноэтажками.
В прабабушкином дворе меня изумили туалеты: три деревянных домика друг возле друга, и на всех - огромные замки, и ходить нужно с ключом. Я поинтересовался, какие ценности тут спрятаны, и узнал, что по ночам каждый пытался подложить соседу, чтоб реже вызывать ассенизаторов.
А ещё мы дней пять провели в Херсоне, где жили у Дейнеки - старинного друга моей бабушки. Там было всё культурно, а о самом Дейнеке мне ещё раньше рассказывали, что он поэт. При этом говорили, что он высокий и худой, и это послужило поводом для моего четверостишия (я процитировал его выше - в очерке "Первый приступ стихотворства").
Но я так и не прочёл ни одного стихотворения самого Дейнеки. Меня это тогда не интересовало. Зато я попросил сводить нас на Днепр, и Днепр меня разочаровал. Он оказался разбитым на множество протоков, и два протока, которые мы видели, по ширине заметно уступали реке Москве.
После смерти моей бабушки связь с украинскими родственниками прервалась.
Когда мы жили в Фирсановке (точнее - в 1962 и 1963 гг.), мама и папа несколько раз вывозили меня на Химкинское водохранилище, чтобы научить плавать. Во время моего украинского путешествия вместе с бабушкой (Николаев, Херсон, 1964) я уже мог чуть-чуть проплыть и заметил, что в солоноватой воде Южного Буга удерживаюсь на поверхности лучше, чем у нас. Но уверенно плавать я стал только на Николиной Горе, где рядом была река Москва. Если отец был на даче, то мы с ним каждое утро плавали на другой берег и обратно. Позже я стал сам бегать по утрам, чтоб сплавать на другой берег. Это заменяло зарядку. Забавно, но в это время на пляже, кроме меня, оказывался только один человек - Михаил Ботвинник, бывший чемпион мира по шахматам. Вся остальная советская интеллигенция предпочитала поспать и вываливалась на пляж уже в полдень, а то и позже, но мой рассказ не об этом.
Сейчас я хочу поделиться забавным наблюдением своих полётов во сне. В раннем детстве, ещё до школы и в первые школьные годы, я летал "солдатиком": вертикально взлетал к потолку и опускался в то же место. Или начинал перемещаться по воздуху вбок, но тоже не теряя вертикального положения. Иногда таким образом делал круги над обеденным столом в середине комнаты. В эти годы, уже наяву, я мечтал что-то приделать к чемодану и превратить его в летательный аппарат. И я что-то приделывал, но он не летал.
А после того, как я научился плавать, летал я уже в горизонтальном положении и загребал "воздух" руками. Иногда чувствовал, что устаю, выдохся, и начинал снижаться.
Но был ещё один тип "летательных" сновидений. Он был совсем особым. Во-первых, при этих полётах я не ощущал себя человеком, был просто живым существом, но каким - эта мысль меня не волновала. И удлинённого тела не было, так что различить "вертикальный" и "горизонтальный" полёт было невозможно. Тело было, скорее, шарообразным или неопределённой формы. И я не думал, как именно я летаю, имеются ли у меня крылья. И не уставал. И не ощущал даже какого-то намёка на страх или удивление от всего этого. Я просто летал по гигантским залам и старался "прижиматься" к потолку, так как внизу ходили человекообразные великаны. В какой-то момент они начинали тянуть ко мне руки, и я уворачивался от них. Они собирались в комнате, где я летаю, и рук становилось много. Это было страшно. Я задумывался, именно задумывался, соображал, взвешивал: летать ли совсем у потолка или внезапно снизиться и проскочить через дверь в соседнюю комнату. В конце концов я так и делал, но великаны вскоре скапливались и в этой комнате.
А ещё мне очень хотелось вылететь на улицу, но окна были застеклены, и открытой форточки не находилось. Иногда я совершенно сознательно пытался пробить стекло, но оно было прочным. А если выход всё-таки обнаруживался (форточка, дверь), то я вырывался на свободу и летел куда-то к облакам, я наслаждался полётом и безопасностью. Земля терялась внизу, за облаками или туманом, но меня это не удивляло и не пугало.
Я не хочу ничего утверждать: ведь я видел насекомых и птиц, залетевших в квартиру. Я сам их ловил. И всё-таки мне понятно, откуда берутся представления о предыдущих жизнях и переселении душ.
Считалось, что у меня плохая память, не самая плохая, но плохая. Стихи я запоминал плохо. Особенно жуткие воспоминания связаны со стихотворением Сергея Михалкова "Идёт машина поливная...". Первую строчку помню до сих пор, но остальные улетучивались за несколько секунд. Я раз двадцать перечитывал это произведение нашего классика, а потом пытался воспроизвести, но спотыкался на второй-третьей строке. В конце концов мама разрешила мне получить двойку, и пытки прекратились. Не знаю, почему авторы школьной программы выбрали именно этот шедевр. У данного автора имеются великолепные детские стихи, а также лакейская лирика, противная, но понятная. Понятно, для чего он её писал. А эти стихи никакие, именно никакие. Наверное, это был акт вредительства. И стране. И автору.
А в восьмом классе я увлёкся стихами Дельвига и внезапно обнаружил, что помню целиком десятки стихотворений. Значит, память у меня была не такая уж плохая.
В 1965 году мама забрала меня из школы 53 и перевела в школу 52. Эта школа была сравнительно далеко - 12 минут ходьбы, но зато с математическим уклоном и вообще, как говорили, лучше.
Для меня так и оказалось. Бить перестали. Я как-то сразу и легко влился в новый коллектив, сразу оброс друзьями и даже стал лучше учиться. Нет. как и раньше "пятёрки" и "четвёрки" были напополам, но теперь меня не нужно было понукать.
Почему так хорошо получилось? Не знаю. Или я стал старше и все вокруг тоже были старше, вышли из "звериного" возраста. Или сказались занятия спортом в Лужниках, и я не уступал сверстникам по силе и ловкости. Или я научился себя вести: где-то не высовываться, где-то обратить всё в шутку, а где-то дать сдачи. Или ребята были лучше: не только местные, но и приходившие "издалека", как я (а, значит, это дети активных родителей, которые думают о детях). Или учителя лучше, а, пожалуй, что и так. Или не нашлось кулакастого негодяя...
Я проучился в этой школе с 5-го по 10-й классы, и здесь были несколько учителей, которых хотелось бы упомянуть.
ЗОЯ ВАСИЛЬЕВНА СУББОТИНА вела у нас географию и осуществляла классное руководство. Тёплый человек. Хороший учитель, и её рассказами мы заслушивались. И если я знаю географию, то это наполовину благодаря школе. Так что и государство на что-то сгодилось. Хотя, конечно, имели значение и мои поездки, так как я сразу осознал, что это возможность изучения географии. Да и научно-популярные книги читал.
АННА ИВАНОВНА СТУДЕНИКИНА вела математику с 5-го по 8-й классы, и я не пугаюсь, если сталкиваюсь с геометрической задачей в повседневной жизни. Здесь уж точно значительная часть знаний пришла из школы, хотя в десятом классе был хороший репетитор (Михаил Израилевич, фамилию забыл).
ЮРИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ ВЛАСОВ, историк, тоже был сильным учителем, но у нас он преподавал только в старших классах, где всё было пронизано партийщиной. Я упоминаю о нём в очерке "Ленин".
ФЁДОР ЕМЕЛЬЯНОВИЧ, довольно пожилой человек, преподавал рисование и черчение. Он обладал званием "заслуженный учитель", но если это как-то проявлялось, то лишь в хорошей дисциплине: никто не шумел, не плевался из трубочек и не бегал по классу, как это часто бывает у "рисовальщиков". Нет, он нормально рассказывал, нормально ставил задачи и даже знакомил с азами теории, и всё-таки я никак не могу сказать, что научился рисовать в школе. Во-первых, я так и не научился, а, во-вторых, если что-то такое умею, то благодаря нескольким урокам отца и осознанному желанию научиться: когда на уроках, но, конечно, не на уроках рисования (!), возникала свободная минутка, я тут же принимался рисовать одноклассников или учителей. Предполагаю, что, когда на Урале мне пришлось вести рисование, я справился с этой задачей лучше "заслуженного учителя". По крайней мере, были выставки лучших работ, индивидуальные занятия с каждым и учебные эскизы перед тем, как делать зачётную работу, то есть я действительно учил. Кроме того, некоторые ученики приносили мне свои рисунки и картины, которые делали дома по своей инициативе. Я разрешал им свободно работать прямо в школьном альбоме.
Ещё у нас была опытная учительница литературы и русского языка, но забыл, как её звали. Наверное, свои предметы она вела не так уж плохо, хотя блеска не ощущалось. В любом случае это сугубо школьная литература, и даже не литература, а школьное литературоведение, так как писать стихи или рассказы нас не учили. Запомнилась фраза из учебника Флоринского: "В лицее Пушкин установил дружеские связи со многими лицеистами". Но почему вместо "установил дружеские связи" не написать "сдружился"? Казёнщина, казёнщина, господа! И учительница не сопротивлялась этой стихии, а скромно жила внутри неё. И если так получилось, что с моим любимым поэтом я познакомился при подготовке доклада для школы, то, наверное, это случайность - смотрите очерк "Дельвиг".
Увлечение астрономией - самое сильное в моей жизни, и самое долгое, хотя бывали перерывы на несколько лет.
Всё началось в четвёртом классе с детской книжки о космическом путешествии инопланетян в нашу Солнечную систему. Но полностью астрономия поглотила меня в пятом классе, когда я несколько раз перечитал соответствующий том детской энциклопедии.
В шестом классе я сам записался в астрономический кружок Дворца пионеров на Воробьёвых горах, успешно участвовал в олимпиадах, дважды ездил в экспедиции с этим кружком: после шестого класса - в латвийский город Сигулду на полтора месяца, после восьмого - в Углич дней на десять. Мы наблюдали серебристые облака, которые находятся так высоко, что не изучаются метеорологами.
В последний год моих кружковых занятий лекции нам читал Анатолий Владимирович Засов, известный астроном и ещё более известный популяризатор науки, автор школьного учебника. Это было яркое впечатление.
А ещё мне купили подзорную трубу, которую я поставил на штатив из обычного конструктора. Со своего балкона я зарисовывал звёздные скопления, а также поверхность Луны, стараясь найти на лунной карте названия зарисованных кратеров, гор и "морей". Регулярно наблюдал за пятнами на Солнце (через солнечный экран) и тоже их зарисовывал, пытаясь предугадать, как они будут развиваться. Но больше всего внимания уделил спутникам Юпитера, разобрался, где какой, и научился предсказывать их положение на следующий день. Однако, для серьёзных наблюдений труба была слабоватой. Так, например, фазы Венеры я так и не разглядел.
Больше всего знаний дало мне чтение книг. У отца как доктора наук была возможность брать книги из Ленинской библиотеки, и я этим воспользовался и, наверное, перечитал всё, что мне было доступно. А доступно было всё, что без высшей математики, хотя иногда приходилось перечитывать по два-три раза.
А вот математику я не любил. И математизированную физику тоже. И технику. А потому даже не пытался стать профессиональным астрономом. Я любил саму астрономию, её описательную часть.
Была ещё одна причина, почему я не пытался стать астрономом. Дело в том, что я не любил пихаться локтями. А без этого навыка нельзя было заглянуть в единственный глазок большого телескопа во Дворце пионеров, и я решил, что и в дальнейшем меня отпихнут от этого глазка.
И отпихнули. Не только меня, а всю нашу страну.
Второй "приступ" стихотворства случился у меня в пятом классе, и тогда в один день возникли два удачных стихотворения, хотя во втором из них одно четверостишие я подправил позднее.
Тогда же я попытался ещё что-то сочинить, но получалось не лучше, чем во втором классе, и дело вскоре завяло.
Регулярное сочинительство началось с конца седьмого класса - в 14 лет, а техникой я более или менее овладел лишь к девятому классу - в 15 лет.
Когда коллекционирование насекомых пошло на спад, а интерес к ним ещё оставался, я прочёл некоторые главы из "Жизни насекомых" Фабра - о навозных жуках, жуках-могильщиках и одиночных осах. После этого я решил наблюдать насекомых и ставить опыты.
Что-то такое я делал. По крайней мере, наблюдал за работой жуков-могильщиков и охотой муравьиных львов. но, в целом, далеко не продвинулся. А вот бабочки у меня дома на Новый год летали. Я находил куколок, и в тепле бабочки выводились досрочно. Правда, они редко доживали до весны, чтоб можно было их выпустить, и я забросил это дело.
Лет в пятьдесят, когда я познакомился со Львом Николаевичем Солнцевым, этот опыт выращивания бабочек мне понадобился. Понадобился для того, чтобы по достоинству оценить труд этого замечательного энтомолога-любителя... И я горжусь тем, что именно я опубликовал несколько его работ. Именно я, а не энтомологи-профессионалы.
Кажется, я уже перечислял своих друзей по дому, по двору, но там разговор шёл о младших классах, а наша компания сохранилась на всю жизнь, хотя во взрослом состоянии общение было не таким уж тесным. Но в средних и старших классах мы встречались почти каждый день.
Правда, не обо всех я могу рассказать интересно. Мы просто играли в футбол и другие игры. Как однажды заметил Женя Кенеман: "Вот уж чего-чего, а детства у нас было навалом; и мы, наоборот, мы вырасти скорей хотели...". Это он сказал о депутатах и лидерах карликовых партий, которые во всё это не наигрались в детстве. Но вернёмся к нашей детской жизни.
Футбол безусловно господствовал. В зимнее время его частично заменял хоккей с шайбой, клюшками, но без коньков, так как играли мы на проезжей части перед домом, где коньки были неуместны. Ещё был ранний вариант, где вместо шайбы гонялась банка, а клюшками служили палки. В моих стихах это - "Бей банку дубинкой, бей банку дубинкой...". Была также игра в банку, и её можно рассматривать как вариант городков: банку требовалось вышибить палкой, которую кидали издалека, а потом нужно было забрать палку, причём так, чтобы защитник банки не осалил тебя своей палкой. Были также салки, в том числе мячом (футбольные салки), а также вышибалы, ножички и другие игры, в которые играла вся страна. Из ролевых игр дольше всего продержались "мушкетёры": мы виртуозно сражались на палках, но почему-то все остались целы.
Если в целом, то я могу сказать, что все дворовые ребята не были агрессивными, жадными, вредными, глупыми и так далее, то есть обладали хорошими характерами, но рассказать обо всех интересно, как я уже говорил, у меня не получится, так как я далеко не всё знаю. Впрочем, три вредных парня в нашем доме имелись, но они были на периферии нашей жизни, и мы с ними мало пересекались. Один, чуть моложе нас, был "психом", иногда глупо и "психованно" дрался. Во взрослые годы он поначалу куда-то на несколько лет исчез (наверное, сидел), а вернулся алкоголиком, состарился молодым, и вскоре я его перестал видеть. Другого, кулакастого (Помилуйко), с которым я не ладил в школе, у нас недолюбливали, а Женя Кенеман и вообще прилепил ему кличку "Помело". Он редко играл с нами, а в старших классах связь совсем прервалась. Ещё был один постарше и посильнее (Харламов), который попытался захватить власть, но, вместо власти, приобрёл кенемановское прозвище "Хырла-Мырла" и потерял к нам интерес. В общем, в наш мир такие люди не могли вписаться.
В старшие школьные годы я больше всего общался с Алёшей Лосем, так как он, в отличие от остальных, не боялся проигрывать и потому яростно сражался в шахматы, уголки и блошки. Кроме того, он всё-таки играл в эти игры лучше остальных и сознательно учился у меня. (А ещё мы часто боролись с ним во дворе, и здесь уже он был сильнее и учил меня некоторым вещам). Мы встречались либо у меня дома, либо у него. Моя мама делала для него исключение, и он гостил у нас часами. А если встречались у него, то часто играли в географическую карту, которая занимала почти всю стену. Кто-то загадывал город, реку или море, а другой участник должен был это всё найти за определённое время. Игра способствовала росту географических познаний, и на Урале я "заразил" этим занятием своих школьников в Неволине.
После школы Алексей Лось поступил в какое-то секретное учреждение, а его семья как раз в это время переехала на другую квартиру, после чего мы ни разу не встретились. (В 2018 г. моя жена нашла его в Интернете, и мы встретились; он окончил что-то вроде школы КГБ, стал математиком, автором многих книг, занимался компьютерной безопасностью, а теперь преподаёт и даже заведует кафедрой компьютерной безопасности в Московском институте электроники и математики имени А.Н.Тихонова).
Ещё с двумя "рыцарями" нашего двора меня объединяло сочинительство стихов, а о стихах я могу говорить бесконечно... Я начал их сочинять на несколько лет раньше, но нельзя сказать, что я "заразил" своих друзей, так как стихи у нас оказались совершенно разными. Отличалось всё: форма, содержание, мироощущение, побудительные мотивы...
Мои стихи были интеллигентскими, русскими, они шли из 19-го века - от Пушкинской плеяды, народников, разночинцев, а позднее добавилось влияние "бардов" - поющих "шестидесятников". Своё лицо "проступило" позднее.
Толя Переслегин рос из современной западной культуры (он говорил, из мировой культуры, но Запад - это ещё не весь мир). Ранние толины стихи перекликались с текстами "Битлз". Или не с текстами, а, скорее, с настроением "Битлз". Это была рок-культура, но светлая, гармоничная и оригинальная - пропущенная через себя. Впрочем, это были, в основном, песни, и главной стихией Толи была музыка.
Женя Кенеман как поэт возник из непоющих "шестидесятников" - Евтушенко, Вознесенского, но никоим образом не помещался внутри них. Резкие вскрики Вознесенского смягчались песенностью "Битлз". Но на первом месте были собственные языковые и формалистические поиски, и здесь Женя был близок к Семёну Кирсанову, которого, однако, мог и не знать.
Да, мои друзья были современней меня, и всё-таки я посмею утверждать, что незнание русской поэтической классики - всех этих так называемых "второстепенных" поэтов, которых не зубрили в школе, очень мешало и Толе, и Жене.
С годами мы с Женей Кенеманом стали сближаться по взглядам на поэзию, преодолевать ограниченность своих прежних подходов, а с Толей Переслегиным стали расходиться вплоть до утери интереса к поздним толиным стихам - мало понятным и мрачноватым верлибрам, в которые каждый может "вдумать" свой смысл, отличный от авторского. Но некоторые ранние толины стихи я до сих пор воспринимаю как одну из недоступных для меня вершин.
В шестидесятые годы отец обычно проводил отпуск на Кавказе - на черноморском берегу Абхазии близ Нового Афона. Ездил он туда один, так как мама подобные поездки не любила, а меня, вероятно, не доверяла отцу. Может быть, она действительно устала от Крыма, а, может быть, уже стали проявляться её болезненные особенности. Впрочем, это лишь мои догадки. Разобраться бы в своей собственной жизни...
Так или иначе, но после пятого класса мама впервые отпустила меня с отцом, и мы поехали в Воронежский заповедник, где отец когда-то бывал и где работали его друзья. Там я впервые увидел оленей, бобров, енотовидную собаку...
Впрочем, применительно к енотовидной собаке слово "впервые" вряд ли подходит, так как я видел её всего один раз. Этот дальневосточный зверь, завезённый в наши края, весьма осторожен и охотится только ночью. Мы с отцом ходили наблюдать бобров, сидели неподвижно, и енотовидная собака прошла мимо. Мы её хорошо разглядели, так как ночь была светлой.
А ещё мы несколько раз ездили вместе с местным зоологом Иваном Васильевичем Жарковым на "газике", принадлежавшем заповеднику. Вместе с ним мы осматривали бобровые плотины и хатки на речке Ивнице. В одном месте пастухи прогнали коров прямо по бобровой плотине, и она разрушилась, вода ушла. Тем не менее, это безобразие позволило нам осмотреть полностью обнажившуюся хатку и подсчитать выходы из неё. Сколько их было, я точно не помню, но, кажется, около десятка.
Вряд ли стоит возмущаться по поводу местных жителей, так как в заповеднике орудовали браконьеры покруче. Воронежский заповедник встретил нас взрывами. Они гремели и днём, и ночью. При помощи них выкорчёвывали деревья, так как спешно прокладывали шоссе к приезду высоких гостей. Наше правительство любило этот заповедник, где олени из любопытства выходили на дорогу. Мы много раз видели таких оленей, но только наш "газик" останавливался, олени сразу же убегали. Однако, стрелять-то на ходу даже интереснее...
Особенно запомнилась поездка на "газике" в Рамонь, а оттуда на моторной лодке вверх по реке Воронеж до устья Щедринки, где мы проводили учёты бобров, расселившихся за пределы заповедника. Напомню, что бобры в то время в Средней России почти вымерли, и в их восстановлении большую роль сыграл Воронежский заповедник, в том числе его бобровая ферма.
А вечерами мы иногда плавали с отцом на одновёсельной лодке по тихой запруженной Усмани. Несколько раз от нас шумно уходили кабаны, которых в то время вне заповедника тоже было очень мало.
Да, жалко, что мне не удалось поработать "в поле" вместе с отцом. Он к тому времени был уже староват, и работа у него была за письменным столом. Мне тогда хотелось, чтоб мои дети появились, когда я ещё молод, и чтоб у нас оказались похожие интересы, но Аню интересовало другое, а Алёша оказался ещё более поздним.
Самый длинный день моей жизни - это поездка из Воронежского заповедника на речку Щедринку, где мы учитывали бобров. И дело не в том, что мы встали в четыре утра, а легли часов в десять вечера. Дело в том, что этот день состоял из нескольких "кусков", каждый из которых был проведён в другом месте и насыщен событиями. Каждый такой "кусок" воспринимался как отдельный день.
Посудите сами. Раннее утро прошло в усадьбе заповедника, где мы проснулись, подготовились к поездке, встретились с Жарковым, расположили оборудование в "газике", и я раньше не ездил в такой машине. Потом была долгая дорога через весь заповедник и за пределами заповедника к живописному селу Рамонь на крутом берегу реки Воронеж. По пути видели оленей. Потом возились с моторной лодкой на берегу Воронежа. А потом долго шли в этой лодке вверх по реке, и это вообще было первое знакомство с таким видом транспорта, а река была живописной, погода великолепной. После этого мы пробирались вверх по течению маленькой речки Щедринки, но уже на вёслах, чтоб в конце выйти в широкий плёс - бывшую старицу Воронежа, как я теперь догадываюсь. Здесь мы долго учитывали бобров, отмечая погрызы и "кормовые столики". Попадались и человеческие "кормовые столики" из консервных банок и бутылок. А потом весь этот путь повторился в другой последовательности, и мы много говорили о нарушениях природы, браконьерах, нашем правительстве и других грустных вещах, но всё равно было очень интересно.
И вообще, если хотите, чтоб жизнь задним числом казалась длинной, наполняйте её интересными событиями и не сидите на месте.
Поездка в латвийский город Сигулду вместе с Дворцом пионеров - это моё первое путешествие без родителей. Путешествие долгое - на полтора месяца! Днём мы, в основном, были предоставлены самим себе, а ночами наблюдали серебристые облака. Нет-нет, и днём наша коллективная жизнь бурлила: путешествия по окрестностям или в другие города (Рига, Юрмала), арифметическая обработка данных, футбол, волейбол, бадминтон, но оставалось время и на личные дела. Особенно большой "кусок" времени, примерно двухчасовой, был после обеда, и, если тебе не хотелось отсыпаться (если ты сегодня не с ночи), то можно было незаметно исчезнуть. Я, например, составил план Сигулды со всеми улицами.
Вообще-то уходить далеко не разрешалось, особенно за железную дорогу. Но поди разбери, на почту ты за конвертом или за железную дорогу... Возвращался я вовремя, и со мной-то проблем у руководителей не было. Этот навык пригодился и во взрослой жизни: не было у меня конфликтов с начальством, хотя я всю жизнь, если по большому счёту, "плыл против течения" и "ходил за железную дорогу".
Наверное, это было в средних классах школы - пятом или шестом. Отец повёл меня на сеанс психологических опытов Михаила Куни.
Сделаю первое пояснение. Михаил Куни (настоящее имя - Моисей Абрамович Кунин) мало известен, но он делал всё то, что и знаменитый Вольф Мессинг, причём значительно легче, изящнее. Показывал и такие опыты, которых не было "в репертуаре" Мессинга. А чего он не делал, так это не создавал вокруг себя ореола мистичности. Может быть, потому его и знают меньше.
Сделаю второе пояснение. Куни официально числился работником цирка, в молодости выступал как цирковой артист, но считал себя исследователем необычных возможностей психики. Кроме того, он начинал свою деятельность в качестве художника (выпускник Витебского художественного училища, ученик Марка Шагала). А ещё он изучал труды Ивана Павлова, ассистировал Владимиру Бехтереву, то есть имел нестандартное образование, если собрать всё воедино.
Сделаю третье пояснение. Мой отец считал, что многие из подобных людей - шарлатаны, но не все. Некоторые действительно овладели какими-то навыками, механизм которых наука не знает.
Сделаю четвёртое пояснение (дополнение к предыдущему). Внушение и гипноз когда-то считались шарлатанством. Так, например, Зигмунда Фрейда, который в молодости успешно лечил гипнозом, объявили шарлатаном, и он вынужден был переехать из Франции в Австрию.
Итак, я вместе с отцом попал на сеанс опытов Куни. Не буду описывать все опыты, так как прочесть о них можно в Интернете (Википедия). Но некоторые примеры приведу.
1. Куни обвязывал глаза тёмной повязкой и отворачивался, а зрители прятали иголку. Например, втыкали её на внутреннюю поверхность пиджака одного из зрителей. Потом Куни в этой же чёрной повязке отыскивал иголку, определяя сначала участок зала с этим человеком, потом ряд и так далее. В этом случае он мог реагировать на реакцию зала (усиление и ослабление шума).
2. Трудней было понять, как Куни находит выбранную фразу в книге. Он перелистывал книгу на сцене, и зал не знал, в какой момент промелькнёт нужная страница. Впрочем, и здесь в принципе возможны были какие-то цирковые трюки, хотя предполагаю, что их не было.
3. Особенно поразили меня опыты с мгновенным счётом. Куни не просто запоминал большое число многозначных чисел, которые ему показывали на мгновение (фотографическая память). Он мог любые из них (по желанию зрителей) сложить или перемножить, причём ответ давал мгновенно. Цифры были записаны на вращающейся доске в несколько рядов, и зрители могли, к примеру, попросить перемножить все числа среднего ряда и так далее. Кто-то потом минут 15-20 проделывал те же вычисления столбиком на бумаге, причём иногда с ошибками, а Куни эту ошибку сразу же находил.
Сам Куни утверждал, что никаких вычислений не производит, а просто знает готовый ответ, хотя не понимает, откуда появилась информация.
Сделаю ещё одно пояснение, пятое. Калькуляторов и компьютеров тогда не было, и никто не мог подсчитать это всё за сценой, а потом передать через наушники по мобильному телефону, которого тоже не было. Да и на современном компьютере такое нельзя сделать мгновенно, так как числа в этот компьютер ещё нужно завести.
Имеется, правда, техника быстрого счёта, при которой используют таблицу умножения двузначных чисел. Однако это может сократить время счёта с 15 минут до 1-2 минут, но не более. Мгновенно всё равно не получится.
Я сделал предположение о механизме быстрого счёта, когда мне было уже под пятьдесят (прочтите "Биокосмогоническую гипотезу"), а до этого жил с расколотым сознанием: опыты Куни и ещё ряд фактов бросали вызов современному научному естествознанию.
Примерно с пятого класса я стал заядлым издателем газет и журналов. Дворовая рукописная газета "Наши дела" выходила в пятом или шестом классе. Далее последовали миниатюрный журнал "Комарик" и газета "Звёздный вестник". "Комарик" имел шуточную направленность, а "Звёздный вестник" - научно-популярную, и он уже печатался на машинке. Кроме меня, дворовый журнал выпускал Толя Переслегин. Этот журнал, "На Земле", был литературным.
С девятого класса моя издательская деятельность перекинулась на Николину Гору (на дачу), где газетная жизнь бурлила ещё до меня. Тогда начал выходить лафанский литературный журнал "Тёмный лес". И выходит до сих пор. Вы теперь можете найти его на соответствующем сайте. Учредители - Алёша Меллер, Игорь Миклашевский, Илья Миклашевский и я. Название придумал Игорь, оттолкнувшись от моей лафанской песни "В тёмном лесе, в тёмном месте...".
Он же написал великолепную былину для первого номера. В основе былины впервые оказались реальные события из лафанской жизни, и поэтому мы считаем его основоположником лафанской национальной литературы. Это наш Тарас Шевченко.
Школьная литература - это, как я уже говорил, не литература, а литературоведение, причём не самой высокой пробы. И всё же это лучше, чем ничего. По крайней мере, со своим любимым поэтом я познакомился благодаря школе.
С седьмого класса я регулярно писал стихи, а читать стихи стал с восьмого класса, и всё потому, что мне поручили сделать сообщение о Дельвиге. Наверное, предполагалось, что я сообщу "дежурные" сведения: дружба с Пушкиным, поэтическое обращение к Пушкину, совместная издательская деятельность... Пушкин, Пушкин... Ведь основной темой был именно Пушкин, а не Дельвиг.
Однако, у отца оказался томик стихов Дельвига, и я раскрыл эту книгу, ожидая, что будет, как у Пушкина, но хуже. Тем не менее, стихи оказались совсем другими. Удивила их искренность, и за всеми стихами виделся человек, причём один и тот же - мягкий, спокойный, наивный, но, вместе с тем, живой, мудрый, остроумный. Он изящно подшучивал над самим собой, что умеет далеко не каждый. Смешное и серьёзное, весёлое и грустное слиты были воедино, проступали сквозь игру-стилизацию, которой Дельвиг владел мастерски. Я осознал, что Пушкин так писать не умел; и захотел бы, а не смог, хотя, конечно, у Пушкина имелось множество своих преимуществ.
Пушкин в каждом стихотворении другой. Он срастался со своими героями, превращался в них на краткое время, и в результате я не знаю, каким он был на самом деле. Может, просто задирой, дуэлянтом и картёжником... Пушкин столь хорошо владел стихом, что мог завершить работу, если что-то пошло не так.
А Дельвиг этого не умел. При малейшем неверном звуке он обрывал стихотворение, а неверный звук слышал чутко. Кстати, он по-дружески осуждал Пушкина за тяготение к Царскому двору и светскому обществу, не ждал от этого мира ничего хорошего.
Дельвиг прожил 32 года, но успел сделать для российской словесности удивительно много. Во-первых, он подарил нам Пушкина, так как оба поэта росли в непрерывном общении друг с другом. Во-вторых, он вырастил Баратынского ("Певца Пиров") - второго по значению поэта пушкинской плеяды. В одном из Сонетов Дельвига имеются такие строки:
Но Дельвиг - это не только тень Пушкина и Баратынского. Он создал свои оригинальные жанры и свой лирический стиль. Так, например, он попытался воссоздать на русском языке античную идиллию. Это вряд ли получилось, но возник особый жанр, и античный ритм зазвучал изысканно, именно изысканно.
Содержание для меня не имело значения. Я слушал только музыку слова. Что-то такое, но без античного ритма, я позднее почувствовал у Окуджавы и Ахмадулиной, а в 19-м веке больше не было. Ну разве что у Мея, который учился в том же Царскосельском лицее на несколько лет позже, но это ещё в большей степени Окуджава...
Близкий жанр - античная миниатюра, и она зазвучала у Дельвига не только лаконично, но и музыкально.
А ещё Дельвиг преобразил, переосмыслил так называемую русскую песню и по сути создал ещё один литературный жанр. Один из примеров мы знаем. Это алябьевский "Соловей" ("Соловей мой, соловей! Голосистый соловей..."), хотя из большого стихотворения были взяты всего четыре строки. Своими русскими песнями Дельвиг увлёк Михаила Кольцова и подарил России ещё одного великого поэта.
Но Дельвиг писал также шуточные стихи, романсы, застольные гимны и просто песни.
От Дельвига я перешёл к другим поэтам пушкинской плеяды, потом вообще к поэтам 19-го века, а потом захотел знать истоки и окунулся в поэзию 18-го века. Позднее добрался и до 20-го века, и если не знаю эту поэзию целиком, то только потому, что она бесконечна.
И ещё я полюбил стихи своих друзей и осознал, что лучшие их произведения стоят в одном ряду с классикой, они тоже прекрасны и оригинальны, хотя в своём отечестве нет пророка, и талантливое вокруг себя мы не хотим видеть по каким-то психологическим причинам. Может, сравниваем с собой?
Из моей любви к стихам друзей возникли лафанский поэтический кружок и наш литературный журнал "Тёмный лес". В результате я не стал типичным современным стихотворцем-любителем, который знает и любит только свои собственные стихи.
Первое знакомство с поэзией "бардов", как тогда называли мастеров авторской песни, состоялось в шесть лет. Мой дядя, Валентин Дмитриевич Кушниренко, который жил в Арзамасе, пришёл к нам с магнитофоном. Тогда магнитофон был диковинкой. По крайней мере, я впервые увидел эту штуку. И впервые услышал Окуджаву. Запомнился мягкий добрый голос, совсем необычный, и главное, я ощутил огромную разницу между этим новым пением и всем тем, что слышал раньше. Разумеется, я не придал особого значения данному событию и никак не выразил своего интереса. Дети есть дети, и они открыты будущему, а не прошлому. Да и что я мог сказать родителям? Просто мелькнуло что-то новое и затерялось в череде событий раннего детства, когда вокруг и без того много нового.
Второе знакомство состоялось лет в четырнадцать, и было это во Дворце пионеров на ночных наблюдениях неба, и я сразу узнал Окуджаву. Нет, я, конечно, узнал именно голос, а то, что он принадлежит Окуджаве, запомнил позднее. Ещё, кажется, был Кукин со своим "Маленьким гномом". С небом тогда не повезло, оно было пасмурным, и потому повезло с бардами. Впрочем, и этот эпизод вряд ли имел большое значение, хотя как знать, как знать... По крайней мере, в своей сигульдской экспедиции я записал слова нескольких бардовских песен.
Чуть позднее я слушал у друзей Высоцкого и Галича. Только после этого, лет в пятнадцать-шестнадцать, у меня появился свой магнитофон, и великая поэзия "шестидесятников" хлынула в мою жизнь. Окуджава, Высоцкий, Галич, Ким, Новелла Матвеева... К ним добавились и непоющие поэты - Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина. Это был восьмой-девятый класс.
Так получилось, что Пушкинская плеяда и "шестидесятники" появились для меня почти одновременно, и я уловил связь между ними. По крайней мере, я понимал, что оба эти направления противоположны чему-то официальному, казённому.
Впрочем, в своих стихах я больше ориентировался на Пушкинскую плеяду и вообще на 19-й век. Возможно, потому, что Дельвиг всё-таки немножко опередил Окуджаву и Высоцкого. Ведь в шесть и четырнадцать лет "окошко" только приоткрылось, и "щёлочка" оказалась узкой.
А ещё примечательным педагогом в 52-й школе была Анна Ильинична, фамилию которой я забыл. Нет-нет, она приемлемо знала английский язык и добивалась некоторых знаний от учеников. И всё-таки это "заблудившийся" человек, какие не должны преподавать в школе. Работа приносила ей мучения, и только страхом перед жизнью и неверием в свои силы я могу объяснить, почему она продолжала влачить учительское существование. Дело в том, что она боялась учеников, боялась ученических коллективов, а потому начинала кричать по малейшему поводу, иногда даже профилактически, едва-едва переступив порог класса. Отчасти её боялись, да и кому охота выслушивать пулемётную ругань или тащить в школу родителей! Но по большому счёту над ней смеялись, и, когда она кричала, изображали ангелов, а на самом деле улыбались, переглядывались и с трудом удерживали хохот. Кричала она по-русски, и на изучение английского языка оставалось не так уж много времени. Прозвище "Вобла" отражало внешность, но ещё в большей степени внутренние качества. Из-за этого прозвища другой "англичанке", которая вела параллельную группу, пришлось стать "Камбалой", хотя это была тихая и умелая учительница.
Уроки "Воблы" я описал в поэме "Звонок", но там она фигурирует как "Бубна", что не очень удачно, хотя облегчает поиск рифм. В Интернете можно прочесть всю поэму, а сейчас приведу начало:
В конце седьмого класса меня захлестнул мрак, хотя окружающие этого не заметили. Детские представления о доброте и справедливости обрушились. Крушение началось в Воронежском заповеднике, после шестого класса, когда я узнал, что наше советское правительство ездит в заповедник охотиться, и никакая милиция не может этому воспрепятствовать. Затем я узнал о сталинских репрессиях, нападении на Прибалтику, Финской войне и прочих "тайнах" Советского Союза.
Весь этот мрак в конце седьмого класса вылился в поэму "Луч" - первую поэму и самую мрачную. Космонавты удрали на звездолёте в открытую Вселенную в поисках разумной и справедливой жизни, но везде видели то же самое и, сделав круг, вернулись на Землю, которая к этому времени уже была мёртвой. Впрочем, технически эти стихи были никакими.
Чуть позже, и я уже не помню, в какое время, отец подсунул мне мрачные пьесы Байрона - "Манфред" и "Каин", после чего, тем не менее, я начал вылезать из этой беспросветности. Движение к свету началось уже в восьмом классе, а на втором курсе института гармония восстановилась полностью. Но это была гармония взрослого человека: мраку окружающего мира противопоставлялся внутренний свет, который несли искусство, философия и другие проявления человеческого духа. Две стихии боролись уже на равных.
Наш класс погнали в районный комитет Комсомола, и все дружно вступили в ряды данной организации, а я этот светлый день проболел. И вот мне предстояло самому заполнять какие-то бланки и в одиночку ехать на собеседование. Бланки я честно достал, заполнил графу "Фамилия" и другие простые графы, а на графе "Для чего вы хотите вступить в Комсомол" сломался и сломался основательно. Они-то писали под диктовку или списывали друг у друга, а я никак не мог сформулировать. Всё как-то неестественно получалось. А если естественно - так ещё хуже. Не напишешь ведь: "Все у нас вступили, и я не хочу от них отличаться".
Так и не вступил.
А потом начались комсомольские собрания. Они проходили вместо прежних "классных часов". Появлялась та же ненавистная завуч (партийная потому что) и точно так же целый час всех песочила. А меня отпускали домой...
Тут уж я передумал вступать из "идейных" соображений. И в институте на этом же выгадал!
В восьмом классе мы несколько раз сражались в снежки с парнями из параллельного класса. Это была суровая игра, почти военная. Однажды "в стане врагов" появился отчаянный воин, который с двумя-тремя снежками в руках, прорывал наши ряды и начинал гоняться за всеми сразу, заставляя беспорядочно бежать весь класс.
Это психологическое явление меня заинтересовало, и я внимательно пронаблюдал за действиями смельчака. Во-первых, он не столько кидал свои снежки, сколько грозился кинуть, а если кидал, то резко, сильно, в упор, и только один снежок. Поэтому ему не нужно было периодически отбегать назад, чтоб пополнить "боеприпасы". Он это делал, когда все мы, дружно "отстрелявшись", убегали в тыл, а потому получалось, что он только наступает. Во-вторых, он не боялся снежков, набегал на кидавшего, и тот в страхе бросал снежки наспех, слабо и мимо. В-третьих, он в такой степени переиграл всех психологически, что все убегали при одном только его приближении.
На следующий день во дворе - не на пришкольном дворе, а в своём, около дома - я попробовал преодолеть страх и воспроизвести вчерашние действия снежного асса. Мы иногда по-дружески перекидывались "каждый против каждого", а точнее - команда на команду, но с частым "перетеканием" бойцов туда и обратно. Когда мои друзья затеяли такую игру, я вдруг преобразился и прогнал всех во всю длину дома. Потом ещё раз, ещё раз. Действовало безупречно! Услышав "да он не кидает", я тут же в упор "расстрелял" парой снежков того, кто это подметил, но один снежок оставил для устрашения.
Больше я никогда не играл в такие снежки, но несколько раз применил этот боевой опыт во взрослой жизни, уже без снежков. В критических ситуациях нужно просто включить безудержную смелость, и в некоторых случаях это безопасней, чем отступать и лавировать.
С подобным чувством я, например, шёл напрямик на пьяного старшеклассника, который стрелял из ружья по палаткам с девочками. Помню дуло этого ружья, и как оно колебалось вблизи той линии, на которой я находился. Подошёл, успокоил, убедил спрятать ружьё. А стал бы кричать издалека - всякое могло случиться. С такой же решительностью я однажды пресёк "шаляй-валяй" в своей семье.
Но люди, которые слишком часто живут "на взводе" и не имеют страха, мне не очень приятны...
После уроков мы часто играли в снежки или боролись на школьном дворе. Самым низким в классе был Ухов, но он быстрее всех бегал. Он любил кого-нибудь толкнуть, а потом убегал, убегал, убегал, и никто не мог его догнать. И мне это не нравилось: что ж это я, относительно длинный, а не могу догнать коротышку!
А ещё я читал, что индейцы догоняют оленя: берут запас мяса и идут за оленем по следу, не давая ему отдохнуть и поесть, и через несколько дней олень падает без сил, так как отдыхает и насыщается медленнее человека.
И вот, когда Ухов в очередной раз толкнул меня со спины, я побежал за ним, но не беспорядочно, а по заранее разработанному плану. Я бежал напрямик к нему, но при этом давал сопернику вырваться вперёд метров на пятнадцать.
Ухов петлял, резко менял направление, но это имело бы смысл, если бы я был рядом и повторял его рывки, а так я выигрывал на каждом его повороте, так как моя траектория оказывалась короче. Кроме того, я бежал размеренно, сохраняя ровное дыхание.
Весь класс остановил игру и следил за принципиальным поединком.
Через каких-нибудь пять минут Ухов не смог бежать и свалился в снег. Друзьям я объяснил, что оценка по геометрии у меня выше.
Лафанский журнал "Тёмный лес" - это, конечно, не эпизод. Это значительная часть жизни на протяжении полувека. Я сознательно строил поэтический кружок наподобие Львовского кружка, Пушкинской плеяды или Могучей кучки, и надо мной витала тень Дельвига с его "Северными цветами". Детская страна Лафания с лесными войнами всё более превращалась в страну поэтов, и стержнем этого мира становился литературный журнал.
Конечно, жизнь многолика, и каждый воспринимал Лафанию по-своему, и моё восприятие - это ещё не истина. И всё-таки редактором журнала и его двигателем был именно я. Или тень Дельвига, которая управляла мной...
Первые номера журнала - это, конечно, детство. Задорное, напористое, но не более того. Стихи-то у всех были слабые.
Но уже с 10-го номера (институтские годы) и, тем более, на протяжении 30-х номеров (после моего возвращения с Урала) лафанцы по технике не уступали мастерам, а самобытная литературная среда - не какая-нибудь там советская или российская, а именно лафанская - придавала оригинальность этому поэтическому миру. В эти годы журнал мог бы иметь значение и за пределами Лафании, если был бы выброшен в Интернет или издавался типографским способом со значительным тиражом. Но сайт журнала возник позднее, уже на спаде интереса к таким вещам в обществе и на спаде нашего интереса к журналу.
С конца 40-х номеров или чуть позднее мои силы иссякли. И не только мои. Из интересного литературного явления журнал превратился в традицию узкого дружеского круга. А ещё мы стали публиковать стихи инвалидов, которых согревал сам факт такой публикации. Что же касается "старых" лафанцев, то они нашли своё место в других сферах, а на этом фронте их наступление захлестнулось. Стихи ещё писались, но по инерции. На большее не было ни времени, ни душевных сил.
И теперь это наше прошлое, и мы рады, что оно было.
Я окончил девятый класс, и мы с отцом провели две недели в Дарвинском заповеднике. Сейчас, издалека, из моей современной жизни, мне хочется крикнуть - как же мгновенно всё в нашей жизни! Как всё неповторимо! Как легко пройти мимо интересных событий, думая, что впереди ещё много-много похожих возможностей!
А дело в том, что раньше я был не вполне готов к таким поездкам, а позднее отец состарился и ездить не мог. Это оказалась одна из двух наших поездок по заповедникам, и редкая возможность познакомиться с прежним миром моего отца. Лапландский заповедник, Кавказский заповедник и Абхазия, которые были бы для меня ещё интересней, так и не состоялись.
В предисловии я обещал не рассказывать о своих курортных и тому подобных впечатлениях, так как они не слишком интересны читателю. Интересно там быть самому, а географический ликбез можно пройти и по Интернету. Для меня важно, что ко времени этой поездки я оказался вполне сформировавшимся путешественником, и для меня это означает, что я не просто смотрел в окно поезда сонными глазами, а потом думал, куда себя деть и чем развлечься в этой комариной глуши. Во-первых, я изучил по картам и дорогу, и сам заповедник, расспросил о нём отца. Во-вторых, я внимательно всматривался в происходящее - в природу, в людей, в бытовые и прочие особенности жизни. В-третьих, я вёл дневник и старался придавать тексту художественную форму. В-четвёртых, я рисовал, в том числе делал портреты интересных людей - местного зоолога Немцева, местного ботаника Кудинова, а также известного зоолога Гептнера, который тоже гостил в заповеднике. В-пятых, я впервые в своей жизни фотографировал, и этому обстоятельству посвящён специальный очерк. В-шестых, я впервые попробовал писать стихи о природе с натуры. А на случай дождя у меня были с собой научно-популярные книги, которые я конспектировал, и это уже была подготовка к институту. В общем, я дорожил каждой минутой и понимал, что такие возможности не повторятся.
А сейчас я только перечислю некоторые интересные события, которые произошли за эти две недели:
1) первый поход по настоящему северному лесу - по мшистому чуду в ягеле и лишайниках-вислянках;
2) первая встреча с гадюкой, которых здесь было очень много; оборонительная поза, шипение....
3) первое знакомство с морошкой и водяникой;
4) дружба с замечательным фотографом Митрофановым; мои первые фотографии;
5) возможность слушать разговоры отца с интересными людьми; и, пока они разговаривали, я делал их портреты и вслушивался в каждое слово;
6) лов ночных бабочек на свет; ловились все ночные насекомые и, в том числе очень маленькие. Этот улов шёл в питомник на корм птицам, а некоторых бабочек Немцев забирал себе в коллекцию;
7) первое знакомство с настоящим коллекционером бабочек и его коллекцией;
8) поездка на плавучие торфяные острова в Рыбинском водохранилище. Острова - это всплывшие торфяники; некоторые из них отрываются и создают проблемы для гидроэлектростанции, но эти острова длительно удерживались. На них росли невысокие деревья, стоял фанерный домик, но, тем не менее, волны продолжали бежать под этими островами, и они плавно покачивались на воде. В прибойной зоне я познакомился с торфяной галькой - шариками диаметром порядка 2 см. Интересна была и сама научная работа зоологов - поиск микроэволюционных особенностей у грызунов, которые живут здесь в изоляции от "большой земли" (Калецкая, Шилов);
9) первый полёт на самолёте и единственный в жизни полёт на крошечном самолёте. Мы летели из Весьегонска в Калинин (Тверь), так как билетов на поезд не было. Самолёт болтался, то проваливался на несколько метров в воздушные ямы, то подскакивал, наткнувшись на сгущения воздуха, а ещё он красиво поворачивал, и тогда зелёная земля под ним наклонялась, становилась почти вертикально. Впрочем, половине пассажиров было не до красоты, так как они...
А ещё было очень много разговоров о жизни научных сотрудников, о браконьерах, о политике директора, который лавировал между двумя областями: заповедник официально находился не в той области, откуда шло снабжение, и обе местные администрации не могли позволить себе уж очень много. Достаточно было разрешения собирать клюкву и грибы в определённых местах вблизи усадьбы заповедника. Я понял, что зло можно побеждать, если ты сам к нему не принадлежишь и действуешь умно. Лучше лавировать и добиться успеха, чем всё провалить и уйти с разбитым носом, торжественно хлопнув дверью...
Это увлечение проявилось по окончании девятого класса, и моим учителем стал замечательный фотограф-анималист Митрофанов. Мне купили фотоаппарат "Смена" - простейший и самый дешёвый. А летом мы с отцом поехали в Дарвинский заповедник, где у отца было много друзей-биологов. Как раз в это время там работал Митрофанов. Он мог несколько дней пролежать на пузе среди болота ради удачного снимка птицы или зверя, и отец считал его лучшим фотографом в стране. Они раньше пересекались в совместной издательской деятельности, и так получилось, что именно Митрофанов показал мне, как проявлять плёнку и другие простейшие вещи.
Но главное значение моего знакомства с Митрофановым оказалось в другом. Я понял, что фотография, если ты на что-то претендуешь, требует полной отдачи сил, как и любое другое творческое дело. Нужно забросить всё остальное, и тогда ты, может быть, станешь настоящим фотографом. А поэтому я фотографирую очень неохотно, только если иначе никак нельзя. Только если это нужно для конкретного дела. Например, моих фотографий много во втором издании Красной книги Москвы. А просто так, на память, я практически не фотографирую. На память, на память, на память... Сколько же этой памяти у некоторых людей! И некогда им в эту память заглянуть. И всё будет выброшено после одного известного события...
Впрочем, на Урале я занимался фотографией со школьниками, по сути вёл фотокружок, и мы выпускали стенгазеты с фотографиями. А ещё я с интересом просматривал фотоальбомы мастеров, читал соответствующие книги, ходил на фотовыставки. С композицией у меня всё в порядке, и, если это мне очень нужно, я могу сделать неплохой снимок, но боюсь отдавать этому делу много времени. Вершин всё равно не достичь! Пусть фотографируют другие...
После поездки в Дарвинский заповедник мы сразу поехали в Ленинград - в гости к Георгию Александровичу Новикову, старому другу моего отца. На этот раз мы поехали втроём - и с отцом, и с мамой. А если называть вещи своими именами, то мы поехали именно в Ленинград, так как Георгий Александрович открыл нам дверь и тут же улизнул на дачу. Вернулся он дней через десять, в день нашего отъезда. Наверное, они с отцом так и задумали с учётом особенностей моей мамы. Ясно только, что вся эта поездка была именно для меня. Отец торопился показать мне мир, да и мама этому не препятствовала и, может быть, сама намекала.
Мы много бродили по городу вместе, ещё больше я ходил один, причём именно ходил, в результате чего какое-то время знал Ленинград лучше Москвы. Разумеется, мы побывали в основных музеях, съездили в Петропавловскую крепость и в Петергоф, но я обещал не описывать туристические впечатления.
Сделаю только исключение для выстрела из пушки в Петропавловской крепости, так как эта деталь тем же летом проникла в одно из стихотворений.
Звукопись здесь довольно примитивная ("и гром, и град", а также звук "ш" после взрыва), но сухая жгучесть на языке - зарисовка с натуры.
А вообще-то Ленинград почти не вошёл в мои стихи. Ну разве что на обратном пути, в поезде, я написал миниатюру, оттолкнувшись от нескольких цыганок, которых почему-то увидел именно здесь.
Отчасти такое игнорирование городов обусловлено плохим отношением к "географической" поэзии вообще. "Географические" стихи должны быть уж очень хорошими. Например, такими, какие написал Евгений Евтушенко на смерть Анны Ахматовой (цитирую по памяти):
Теперь мы все вернулись в Петербург из Ленинграда, хотя уже в другом смысле, но я там больше не был - ни в Ленинграде, ни в Петербурге.
В 52-й школе историю у нас вёл Юрий Алексеевич Власов, хороший и сильный учитель. Но вёл он историю в советском варианте, а потому нужно было изучать Ленина. Я честно конспектировал в районной библиотеке труды вождя и совершенно самостоятельно заметил, что у этого вождя не всё в порядке с логикой. У нас эту личность преподносили как великого учёного, но учёный, в моём представлении, - это искатель истины, и он истину не знает, но ищет. Ленин же истину знал заранее и лишь убеждал других в своей правоте. При этом он не анализировал взгляды противников, а заранее знал, что все они подлецы или дураки, а потому приклеивал им оскорбительные ярлычки. Истину же он повторял много-много раз, всеми способами, на все лады, то есть внушал её читателю. Но внушению я поддаюсь лишь до известной степени...
Позднее я узнал от знакомого историка, что "пятёрки" у Ленина были не по всем предметам. Логика ему не давалась. Он лез из кожи, но получал только "четвёрки".
"В круге первом", а также значительную часть "Ракового корпуса" я прочёл в старшие школьные годы. Эти вещи появлялись в нашем доме на несколько дней, и я читал их рывком - за вечер с прихватыванием ночи. Или за пару вечеров.
Когда это всё стало открыто продаваться, тяга исчезла. Впрочем, "Один день Ивана Денисовича" и "Матрёнин двор" я всё-таки прочёл и даже с интересом, но объёмные исторические трактаты не пошли. Выяснилось, что суть я уже знаю, а детали мне не нужны. Неприятные это детали.
Нет, я до сих пор с уважением отношусь к Солженицыну, Сахарову, Шафаревичу, но диссидентская стихия меня не захватила. Я ощущал однобокость этого мироощущения. С критикой-то всё правильно, а положительная программа слабоватая. Борьба за демократию. Борьба за мир. Борьба за справедливость. Борьба за права человека. Борьба, Борьба...
Да, конечно, борьба иногда требуется. Но побеждает в конечном итоге любовь. Любовь к семье, детям, друзьям. Любимый труд. Красота Мира. И ощущение причастности к великой тайне, которая окутывает нашу Вселенную и нашу жизнь...
Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я пошёл получать паспорт. Тогда, в советские годы, в этом документе полагалось указывать национальность. Если у родителей была разная национальность, возникала возможность выбора.
Мама почему-то захотела, чтоб я значился украинцем. Но отец возразил: "В России лучше быть русским, а с твоими украинцами мы ещё, может быть, воевать будем".
Это я помню достоверно, дословно. Но, кажется, у разговора было продолжение:
- Это из-за чего же?
- Да хотя бы из-за Крыма.
Когда я учился в старших классах, то в один морозный денёк увидел гало по бокам от солнца. Это было что-то среднее между гало и ложными солнцами. Явление довольно редкое. По крайней мере, я видел впервые, а потому решил внимательно понаблюдать. Сначала просто всмотрелся, потом занял такое положение, чтоб солнце выглядывало из-за дома, а гало частично скрывалось за домом. Но гало не скрылось, а спроецировалось на дом, оказалось перед ним. Это означало, что преломление света происходит не где-то там высоко и далеко, а в непосредственной близости от меня. Я даже разглядел микроскопические кристаллики льда, которые как бы "парили" в воздухе и посверкивали на солнце (на самом деле, наверное, опускались, но медленно и зигзагообразно, повинуясь броуновскому движению молекул).
Дома я прочёл в каком-то справочнике, что гало возникает из-за преломления света в верхних слоях атмосферы. Тогда я записал свои наблюдения и аргументированно опроверг эту точку зрения. Формально это моя первая научная работа, хотя я, разумеется, не пытался её опубликовать и даже никому не показал.
И сейчас я считаю, что аргументированная корректировка имеющихся представлений - обязательный элемент законченной научной работы. Если такой корректировки нет, то, в лучшем случае, это полуфабрикат, который будет что-то значить, когда выводы сделает кто-то другой. Или это не научная, а учебная работа. Большинство работ по флористике, в том числе и мои, относятся к этой категории. Просто хочется выучить растения. Научные выводы из таких работ тоже бывают, но они слишком банальные и, главное, что не они являлись целью.
Если же вернуться к моим наблюдениям гало, то, разумеется, я ничего нового не открыл. Просто в справочнике была неточность. Может, редактор что-то сократил...
Каждое лето мы с мамой выезжали на дачу, а папа подъезжал туда в свои свободные дни, которых у него было 2-3 в неделю (в разные годы по-разному). Все бы так жили! Но маму везде что-то не устраивало: либо дорога дальняя, либо комнатки не вполне удобные, либо двор не такой, либо соседи не те, либо хозяева не самые лучшие. Может быть, действительно так. А, может, уже стала проявляться нарастающая мнительность. Впрочем, мама всегда трудно приспосабливалась к людям, и жизнь с ребёнком, даже относительно спокойным, требует некоторой подвижности... Так или иначе, но за десятилетие с небольшим мы перепробовали 5 вариантов.
После пятого (или шестого?) класса мы наконец-то на десятилетие осели на Николиной Горе у Иоэля Нафтальевича Кобленца. Иоэль Нафтальевич - крупный библиограф и историк, изобретатель особой системы обработки и объединения библиографической информации, автор знаменитых библиографических справочников. Считается, что ещё большую ценность представляли неопубликованные материалы, известные как архив Кобленца. Впрочем, я отсылаю заинтересовавшегося читателя к объёмной статье о Кобленце в "Московской энциклопедии" (2008, т.1). А мне в данном случае важно, что моя мама, Алла Дмитриевна Кушниренко, была единственной сотрудницей Кобленца, работала под его руководством и тоже упоминается в этой статье (как А.Д.Кушнаренко). В связи с моим появлением на свет мама ушла с работы, но Иоэль Нафтальевич хотел её вернуть и отчасти поэтому приютил на своей никологорской даче, и это было логично, так как значительная часть архива Кобленца хранилась на даче. Но мама к работе не вернулась, зато я прожил в этом никологорском раю десять лет.
Николина Гора - это посёлок работников искусства и науки (кооператив), место, где жили и трудились многие известные деятели советской культуры. Достаточно напомнить математика и полярного исследователя Отто Юльевича Шмидта, композитора Сергея Прокофьева, чемпиона мира по шахматам Михаила Ботвинника. Впрочем с великими мира сего я не общался, а общался со своими сверстниками, а также с великолепным сосновым бором и рекой Москвой, которая в этом месте (близ Звенигорода) чиста и живописна, протекает под песчаной горой, прорезанной глубокими лесистыми балками.
Николина Гора для меня - это ближайшие друзья, поэтическая страна Лафания и литературный журнал "Тёмный лес", который я выпускаю с детства и до сих пор.
Страна Лафания возникла в дачном посёлке Николина Гора. Название "говорящее", но многое на свете образуется случайно, а потом обретает новый смысл. А дело в том, что на Николиной Горе было много "государственных образований" с численностью населения от одного-двух до пяти-семи юных никологорцев. Иногда это были обитатели одного дачного участка. "Государства" выпускали свои деньги и газеты, воевали друг с другом и вдохновенно пародировали взрослый мир, где тоже дерутся из-за пустяков. Здесь тоже были президенты, короли, перевороты, выборы. Если кто-то играет во всё это во взрослом состоянии, то просто не наигрался в детстве...
Но вернёмся в Лафанию. Сначала одним из самых могущественных государств была Стефания, созданная Женей Романовым (см. очерк "Процент"). От Стефании откололась Новая Стефания, которая объединилась с Лавританией, и от этого образовалась Ла-фания, а добавочный смысл осознался рано, но не сразу.
Так вот, я был одним из лафанцев. Другие лафанцы - Алексей Меллер, Илья Миклашевский, Игорь Миклашевский. Это первые. Вскоре присоединились Лика и Люба Тагановы, а также Боря Андреев. Впрочем, они быстро исчезли (Тагановы, например, переехали). Было и второе поколение лафанцев - Андрей Селькин, Миша Чегодаев, Митя Чегодаев.
Лафания с годами всё более перерастала в литературный кружок вокруг журнала "Тёмный лес", который печатался на пишущей машинке.
А "Тёмный лес" всё более терял связь с Николиной Горой, и поздние лафанцы - это просто постоянные авторы журнала. Да и старые лафанцы со временем перестали жить на Николиной Горе (за исключением Алексея Меллера, который там до сих пор иногда бывает, но очень-очень редко).
Карты я перечерчивал с пятого-шестого класса. Подробные карты, в том числе старинные, в Советском Союзе были запрещены, чтобы шпионы заблудились. Но у нас, как известно, всё тайна, но ничто не секрет, а потому иногда такие карты обнаруживались у знакомых. Я их выпрашивал и перечерчивал. Хозяин нашей дачи, Иоэль Нафтальевич Кобленц, однажды увидел их и очень испугался...
А с седьмого-восьмого класса, когда я стал самостоятельно ходить по окрестностям, карты я уже чертил "с натуры" - общую карту окрестностей, карту ближнего леса, карту Аксиньинского болота... Сначала чертил "на глазок", и это были не карты, а планы. Потом от Надежды Ефимовны, мамы Ильи Миклашевского, научился класть в основу просечную сеть, и тогда получались настоящие карты, точные и подробные.
В зрелые годы мне частенько приходилось делать что-то подобное на работе, то есть навык пригодился.
Река, лес и болото - три стихии лафанского мира. Впрочем, река - не для всех, так как один из лафанцев не умел плавать. А лес - это тривиально, лес не только для лафанцев, особенно ближний лес. Что же касается болота, то это именно лафанское. Здесь можно было ходить весь день и не встретить никого, кроме птиц и насекомых. А правильней сказать - не ходить, а пролезать, прорубаться, продираться.
Болото встречало стеной двухметровой крапивы, иногда переплетённой хмелем и цепким подмаренником. Потом следовали канавы с водой, и нужно было знать проходы. Были и пониженные топкие торфяные выемки, где тоже можно было пройти не везде. А где-то оказывались совсем сухие участки, приподнятые, осушенные, и там в некоторые периоды торф горел, иногда по несколько лет подряд. В одном месте дно ручейка на протяжении двухсот метров было выстлано белой болотной глиной или, точнее, озёрной глиной, как я понял позднее. В этом месте по ручью удобно было идти босиком, и мы знали, где эта водная дорога, пролегающая между двух стен крапивы, обрывается, и можно оказаться почти по пояс в топкой тёмной жиже. Мы всё это знали, и болото было нашим, почти исключительно нашим. Особенно глухие центральные уголки за несколькими канавами.
Что нас сюда влекло? Подозреваю, что именно трудности передвижения, хотя мы возвращались с малиной и чёрной смородиной, а иногда даже с луговой земляникой, которая росла на одной сухой луговине и которой нигде рядом с Николиной Горой больше не было.
Я закартировал болото, и эти карты сохранились. Болото занимало в длину два с лишним километра. Оно изгибалось по течению бывшей реки (Москвы), которая делала в этом месте петлю. Ширину назвать трудно, так как переход к лугам и пашням был постепенным, и по мере осушения пашня придвигалась к болоту. И всё-таки, наверное, это было не менее полукилометра. Как натуралист я могу сказать, что это низинное ключевое болото в высокой пойме реки Москвы, которая перестала заливать болото по весне, так как вообще перестала разливаться из-за водохранилищ в истоках. Болото занимает левобережный "карман" москворецкой долины, но река давно покинула это место, оставив здесь старичное озеро, которое постепенно заболотилось. Потом проводились осушительные работы, копались траншеи, объединённые в две системы с независимыми стоками в реку Москву. Таким это болото застали мы в детстве. Тогда здесь иногда удавалось увидеть берёзу приземистую, редкую в Московской области. Тогда же здесь рос копеечник альпийский, который нигде больше в Средней России не произрастает.
Теперь болота почти нет. Оно заросло лесом, хотя крапива и топкие участки сохранились. Многочисленные ручейки тоже сохранились, но ботанические редкости, вероятно, исчезли, причём давно.
На свете нет ничего вечного. Мир детства исчез. И вне нас, и внутри нас. А точнее - он перешёл в виртуальное состояние, остался в памяти и в наших стихах.
Наша Лафания - не та поздняя, поэтическая, а ранняя, настоящая, - была страной велосипедной. Из Николиной Горы мы добирались на велосипедах не только до Звенигорода, но также (с Игорем Миклашевским) до Нового Иерусалима и верховий Сторожки, а потому велосипед - это один из государственных символов Лафании, и мне остаётся только привести фрагменты из лафанских стихотворений:
А потом я покинул Николину Гору, а велосипед остался там, и его лет через десять выкинули.
Теперь я опять живу вблизи леса, и велосипед у меня есть. Его подарила жена, Анна, и два раза мы вместе с ней проехались по этому лесу. Но потом захлестнули дела, связанные с рождением сына, и велосипед ожидает, когда сын подрастёт. Тогда мы вместе будем ездить по лесу. Либо ездить будет Алёша, уже без меня.
Женя Романов, а для нас он именно Женя Романов, скончался несколько лет назад. Перед этим у него, кажется, был рак горла, но это всё со слов, так как в последние десятилетия мы почти не общались. Рак горла в данном случае не слишком удивителен, так как дымил Женя, как паровоз, и непрерывно, и с самого детства. Может, потому и выглядел стариком, причём тоже с самого детства. А, вероятнее, просто был такой облик, и старческое проступало сквозь детское. Или детское сквозь старческое.
Кем он был? Великим человеком. И никем. Просто Женя Романов. Кажется, он окончил физфак. И даже какое-то время работал по своей специальности, но вскоре слинял, так как смекнул, что сдавать свою дачу на порядок доходнее. А дача стояла на Николиной Горе - в старом сосновом бору, на берегу реки Москвы, напротив знаменитого Дипломатического пляжа. Дачу снимал, в частности, знаменитый пианист Николай Петров, причём очень долго.
А ещё Женя Романов был внуком какого-то академика и частенько напоминал об этом, что даже нашло отражение в местном фольклоре:
Далее рассказывается как Женя Романов (в данной песне - Стефанушка, то есть президент детской страны Стефании) повалил этот "кирпич" и попал в милицию.
И вообще этот колоритный человек упоминается во многих наших песнях и былинах. А жил он с бабушкой, но уже со школьных лет оказался полным хозяином своей жизни. Кажется, он ещё учился в школе, когда его дача сгорела, но за несколько лет он её отстроил, причём именно он, а не бабушка, которая выступала в качестве юридической формальности.
Всё это способствовало появлению у Жени деловой хватки, которая приходит к другим людям на десятилетия позже. Или не приходит вообще. Но данное явление имело и отрицательные стороны. Женя очень любил рассуждать о стоимости дачи, о затратах на проектирование и саму стройку, о соотношении этих затрат. В беседах с рабочими он выражал соответствующие показатели в процентах и делал это столь часто, что заработал в их среде прозвище "Процент", хотя это случилось уже позднее, при строительстве другого дома. А вообще-то этот человек и жил на проценты - на проценты от живописной реки, на проценты от соснового бора, на проценты от огромного дачного участка своего дедушки... Но не будем завидовать. Ведь мы все в России, особенно в Москве, хотя бы частично живём на проценты от нашей нефти, от нашего газа, от нашего леса, от активности наших предков, создавших эту страну, самую большую в мире! А Женя Романов хотя бы вложил свою энергию и свою незаурядную фантазию, чтобы обустроить жизнь своей семьи.
Нет-нет, Женя не был примитивным "процентщиком", и пример тому - второй дом. Или третий, так как я не вполне уследил за событиями. А заковыка в том, что один из своих домов он воздвиг на рельсах. Дом ездил по его обширному дачному участку, и рельсы были самые настоящие, трамвайные, со шпалами. А ещё дом поворачивался, крутился вокруг своей оси, и все эти движения осуществлялись вручную - через систему блоков. Я читал, что в этом доме, да и вообще во всех его домах (и в тех, что он помогал строить друзьям), много самых разных придумок. Там и свет проникает через крышу, там и тепло удерживается, там и многое другое.
Впрочем, я так и не увидел этот дом. Говорят, что его показывали по телевизору в особой передаче, посвящённой необычным домам. Я же по окончании детства заходил к Жене только раз - в тот период, когда дома ещё не было, но рельсы с передвижной платформой уже имелись, и его малолетний сын крутил колесо и легко перемещал платформу.
Построить этот дом Женя мечтал с детства и строил его весьма долго. Трудностей оказалось много. Так, например, один знакомый архитектор, у которого была своя бригада рабочих, рассказывал, что отказался реализовать женины задумки, так как боялся, что сооружение завалится.
А ещё Женя Романов писал стихи. Были и живописные полотна. Но всё это или, по крайней мере, всё то, что представлено в Интернете, меня не впечатлило. Нет, это не его главная стихия, не его основное творчество. Творчески он строил именно свою жизнь, материальный мир вокруг себя, а также свой облик в глазах людей. Согласитесь, что представляться поэтом солиднее, чем домовладельцем или домостроителем, хотя по сути как раз наоборот.
Но вернёмся в наши школьные годы. Был период, по окончании 6-го или 7-го класса, когда мы чуть не стали близкими друзьями. Мы пересекались почти каждый день, ходили в походы, в том числе по знаменитому Аксиньинскому болоту (см. очерк выше). А познакомились мы следующим образом. Как-то под вечер я пулял сосновые шишки бадминтонной ракеткой на нашем дачном участке (у Кобленцов), и это очень понравилось Жене Романову, который был старше меня всего на год. Но Женя уже тогда был великим человеком - основателем и президентом страны Стефании (в честь астероида Стефания). Он готовил войну против соседнего государства РВС (эрвеэс), население которого составляло три человека, обитавших на дачном участке Шебалиных. Я жил на соседнем участке, на даче Кобленца, и это давало возможность нанести "ракетный" удар по РВС с неожиданной стороны. Конечно, такой великий стратег как Женя Романов не мог этим не воспользоваться. Он провёл агитационную работу, в результате которой я стал стефанцем. А то бы и жил на Николиной Горе, ни с кем не общаясь. Великим человеком был Женя Романов. Великим.
Но у всех великих людей имеются недостатки. Женя Романов никогда ни под кого не подстраивался и открыто это заявлял. Все должны были подстраиваться под него, причём именно потому, что он великий и особенный, а это не всем нравилось. Другим тоже хотелось быть великими. Поэтому на Николиной Горе стали возникать другие государства. Стефанец Алексей Меллер придумал Лавританию. Стефанец Илья Миклашевский - Новую Стефанию. Не слишком оригинально, но с вызовом. Потом Лавритания объединилась с Новой Стефанией, и возникла Ла-фания, которая повела войны со Стефанией, и я примкнул к лафанцам (см. выше очерк "Лафания"). Жене Романову ничего не оставалось, как объединиться с РВС, после чего политическая обстановка стабилизировалась. Последовало несколько лафано-стефанских войн, а войны, как известно, способствуют усилению государственности. Сражались на дачных участках, прорывая ответную воду из шлангов. Сражались в лесу на Райской поляне... Но об этом лучше почитать в наших исторических песнях и былинах того времени. Или почти того времени, когда эти события ещё были актуальными.
Александр Иванович Меллер - дедушка моего друга, Алёши Меллера, и я застал его уже пожилым, и видел только на Николиной Горе, на даче. Он был худой, подтянутый, спокойный и очень приветливый, но, по большому счёту, ни с кем не общался, а всё время что-то делал - полол и поливал огород, чинил электропроводку, подставлял подпорки к наклонившемуся забору... Остальные члены семьи занимались вещами более важными - кормили детей, встречали гостей, общались, решая разнообразные философские проблемы, преимущественно этического характера. А ещё подсмеивались над Александром Ивановичем: "Всех дел не переделаешь, отдохнул бы...", "Надо же человеку чем-то свою жизнь наполнить...", "Зачем его поливать, дождик польёт..." (это об огороде), "Всё равно сгнил, и нужно новый ставить..." (это о заборе). И так продолжалось много-много лет. Семейный мир Меллеров оставался незыблемым: огород всё не иссякал, забор не падал, а дача была полна гостей.
Александр Иванович дожил до девяноста лет, и почему-то, когда его не стало, именно с этого времени, на даче стали происходить неожиданные изменения. Сначала упал забор, потом - сарай, и ведь ещё недавно в этом сарае жили дачники и гости. А ещё, когда Алёшу попросили привезти с дачи чуть-чуть петрушки, укропа и морковки, то, ко всеобщему удивлению, выяснилось, что там ничего нет. Много и других удивительных вещей выяснилось. А потом и гости исчезли, но это немножко другая песня...
Однажды я спросил у Алёши, кем раньше работал Александр Иванович, и неожиданно оказалось, что у него была молодость, и в этой молодости он оказался лётчиком. Сначала - гражданским, а потом очутился в Красной армии, причём на самом востоке страны. Правда, повоевать не успел, так как заболел тифом и был комиссован. А ещё оказалось, что он был сыном заводчика - совладельца императорского самолётостроительного завода в Москве, и после революции это Государственный авиационный завод N1 (ГАЗ N1). По этой причине Александра Ивановича уволили, так как сыновья заводчиков не могли обладать романтическими профессиями. Тогда он окончил какой-то технический институт и стал инженером, после чего тихо и скромно проработал основную часть жизни на каком-то одном заводе.
В 1971 году я закончил школу и попытался поступить на биофак МГУ, но получил "четвёрку" по математике. До армии оставалось меньше года, и нужно было куда-то поступать в том же году. Мы с родителями выбрали педвуз, где конкурс был меньше, чем в медицинском. Эти вторые экзамены я сдал на все "пятёрки" и стал студентом биолого-химического факультета Московского государственного педагогического института имени В.И.Ленина (МГПИ). Теперь он переименован в МПГУ - Московский педагогический государственный университет.
Через год возникла возможность "перескочить" в МГУ, но я уклонился, так как мне нравилась моя группа. Кроме того, я замыслил удрать от родителей, а это было проще осуществить через МГПИ, так как там было распределение по всей России. Напомню, что в Советском Союзе каждый молодой специалист обязан был отработать три года на том месте, куда пошлёт страна. Позднее этот закон отменили, что привело, с одной стороны, к безработице среди молодых специалистов в больших городах, а, с другой стороны, к нехватке специалистов (учителей, врачей) в сельской местности. В результате в городах многие стали работать не по специальности, а сельские школы заполонили учителя без высшего образования. Но вернёмся к моим институтским годам.
В то время МГПИ был сильным институтом, а его биолого-химический факультет - сильным факультетом. Так, например, на физфак МГПИ можно было поступить со всеми "тройками", а у нас требовались, по крайней мере, "четвёрки", так как на одно место претендовали пять человек.
Ещё про эти годы я могу сказать, что увлекался поэзией и шахматами, собирал информацию по рекам Москвы и Подмосковья, продолжал издавать лафанский литературный журнал "Тёмный лес", интересовался античной философией. Биология и химия были не на первом месте, но всё-таки я учился усердно. Особый интерес вызывали проблемы общей биологии. Первую курсовую работу посвятил насекомым (наездникам-хальцидам), вторую - грибам-трутовикам. Дипломную работу защищал по трутовикам. Я не ограничивался обязательной учебной литературой, а также литературой для курсовой и дипломной работы. Читались и конспектировались книги по генетике, популяционной теории, поведению животных (а другие это не делали). Кроме того, я с интересом вникал в педагогические дисциплины (история педагогики, дидактика) и увлечённо коллекционировал диафильмы и диапозитивы по биологии и химии, а также по живописи. Последнее предполагалось использовать на классных часах. Примечательно, что я был единственным, кто собирал наглядные пособия для будущих уроков. На всё это уходило много времени, а потому поэзия и шахматы, если и были на первом месте, то лишь в том смысле, что им отдавалось больше души. В общем, я не был слабым студентом. Наверное, на своём "потоке" (порядка восьмидесяти человек) я входил в десятку сильнейших. Из этой десятки только я и пошёл преподавать в школу, а остальные сразу рванули в науку. В науку рванули даже некоторые слабые студенты (и студентки), и я слышал потом, что в этой самой науке они стали мерзавцами и интриганами, но это особая тема.
Для чего я это всё говорю? А для того, чтобы подчеркнуть, что я был сильнее многих, пошедших в школу, и я готовился к работе учителя. Тем не менее, мне потом катастрофически не хватало знаний, чтобы интересно вести уроки и талантливо руководить биологическим кружком, и это наводит на грустные раздумья о высшем образовании вообще и о школе вообще.
У Пушкина имеется "Вакхическая песня".
Хорошее стихотворение, и в советское время оно даже фигурировало в школьном курсе литературы. Как жизнеутверждающее, наверное. Но кое-что мне казалось странным. Вроде, Пушкин - это создатель русского реализма, а тут как-то не реалистично получается. Хотелось отредактировать, но материала не хватало.
Материал появился, когда нас в начале второго курса погнали на картошку в Можайский район. Поясню молодому поколению, что в глухие советские годы горожан - студентов, научных работников, инженеров и прочую интеллигенцию - заставляли осенью помогать сельчанам - колхозникам и совхозным рабочим - убирать урожай, особенно картошку. По сути это правильно, но в реальности иногда оказывалось глупостью. Например, если картошку потом негде было хранить.
Но сейчас я не об этом, а о своих сокурсниках. Нас заселили в бараки с комнатками на четырёх человек. Наш барак находился далеко от барака преподавателей, и в соседней комнате по ночам любила собираться весёлая компания. Организатором гулянок был Миша Романов - сын преподавательницы Романовой, которая была бессменным организатором студенческих выездов (картошки, практики). Но сейчас важно не это. Важно, что стенка была фанерная, и спать в такую ночь не удавалось. Зато я отредактировал Пушкина.
Я уже рассказывал, что в младшие школьные годы предпринял первый "штурм" геологии и узнал, чем кварц отличается от полевого шпата, а гранит - от мрамора. Этих и ещё некоторых простейших знаний хватило, чтоб в студенческие годы прослыть знатоком геологии. Поэтому, когда в институте начались соответствующие занятия, сокурсники обращались ко мне, чтоб определить тот или иной камешек, подброшенный преподавателем. Но давайте всё по порядку, так как этот пример многое говорит об эффективности системы высшего образования.
Лекции читал Бондарцев, автор учебника. Читал не блестяще, но далеко не плохо. В общем, читал обычно, нормально. После мы сдали экзамены, и весь теоретический курс выветрился. Да и был он каким-то "расплывчатым", неконкретным. Геология вообще, которую в природе не увидишь, а если увидишь - не узнаешь, так как не хватит знаний.
Лабораторные занятия (или как это называлось?) вёл Сербаринов. Я запомнил эту фамилию, так как внутри неё присутствовал "барин". Сербаринов был крупный, бородатый - классический геолог! Вальяжно откинувшись, сидел он в кресле и курил трубку, а мы определяли камни, которые он вываливал на стол перед нами. Мы должны были определять их по всем правилам (по таблицам), но почему-то не получалось. Некоторые минералы были мягкими, крошились, стирались в пыль, и потому все камни были испачканы друг в друге, примерно одного неопределённого цвета. Я всё-таки извлёк из этих монотонных занятий какие-то дополнительные знания, но они вскоре забылись, и я вернулся к уровню младших школьных лет, а остальные вернулись к нулю.
Об этом стоит задуматься при оценке нашего российского (или не только российского?) высшего образования. Позднее, много позднее, я начал изучать геологию самостоятельно и с опорой на собственные наблюдения в природе. И достиг некоторого успеха, даже публиковал научные и научно-популярные статьи, то есть краеведческий подход для меня (именно для меня?) оказался продуктивнее.
А ещё под занавес на сцене появился доцент Доманский, но о нём - отдельный очерк.
Роман Андреевич Доманский вёл у нас выездную геологическую практику, всего два однодневных похода, но они перевесили остальной курс геологии. Кстати, Бондарцев тоже присутствовал, но в ответственные моменты передавал слово Роману Андреевичу.
Во время одного из походов, на отдыхе, Роман Андреевич рассказал о судьбе белогвардейских полководцев после гражданской войны, а это в Советском Союзе было запрещённой темой. Конечно, к геологии это не имело отношения, но создало фантастический фон для всего остального. Я запомнил, что Деникин, который жил, кажется, в Англии, предсказал Гитлеру поражение под Москвой, и за его голову Гитлер обещал хорошие деньги. А Юденич и вообще воевал против Гитлера. В Югославии. И похоронен под красной звездой... Отсюда первый вывод: преподаватель должен удивлять, удивлять обязательно, любым достойным способом.
Первый поход я забыл, а второй оказался по Фили-Кунцевскому лесопарку и изменил моё представление о местной природе. Я был изумлён при виде этой "горной страны" на оползневом склоне. Крутой лесистый берег реки Москвы прорезался многочисленными "каньонами" с родниковыми ручейками. А в русле одного из них и рядом на чёрных юрских глинах оказалось скопление аммонитов и белемнитов, которые я видел раньше только на картинках. На обратном пути мы прошли через Крылатские холмы, и в память врезались глубокие открытые балки и сухие луга на белёсых аптских песках. И ведь это всё - в Москве!
Роман Андреевич был ещё не старым, но изрядно потрёпанным. Позднее я узнал, что большой кусок жизни он провёл в сталинских лагерях. Семьи у него не было, и жил он под лестницей. Такая была квартира - с наклонённым потолком. А ещё эта квартира была крошечная и полностью заваленная книгами, которые стопками стояли на полу. По крайней мере, такое описание дала Вера Каштанова, которая позднее работала вместе с ним.
Через несколько лет после моего возвращения с Урала Роман Андреевич повторил этот поход для нас двоих с Верой Каштановой, а ещё через несколько лет написал кусочек текста для моей обобщающей работы по ценным природным объектам Москвы. Участку с белемнитами и ряду других удалось присвоить статус памятника природы, то есть частично защитить их от каких-либо действий государства.
После всех этих событий начался мой осознанный штурм подмосковной геологии. Впрочем, это банальная истина, известная ещё древним грекам: ученик - это не сосуд, который нужно наполнить, а факел, который нужно зажечь.
Однажды я оказался в компании выпускников моего института, но с другого факультета. На вопрос "А кто у вас читал физику?" ответил: "Профессор Берёзкина", - и все понимающе заулыбались...
Профессор Берёзкина (ну не профессор, а доцент, кажется, но это не важно) обладала уникальным даром: с первых же слов её лекции смертельно хотелось спать. Это было какое-то физиологическое воздействие. Сильный металлический голос ритмично бил по барабанным перепонкам, не позволяя укрыться даже на заднем ряду. И сбежать невозможно, так как этот кошмар начинался с переклички, а рассказывали, что прогульщики сдают экзамен с десятого раза. И вот все маялись и тупо смотрели на лекторшу, что-то корябая в тетрадках. То в одном, то в другом конце зала раздавались удары лбом об эти тетрадки.
С первой лекции я ушёл полуживым. Ко второй лекции подготовился: просмотрел материал, выспался, сконцентрировался и попытался осознанно конспектировать. Но через пять минут "сломался" и опять еле доплёлся до дома, изнывая от головной боли. Надо было что-то делать...
Я решил складывать стихи, но очень трудные по форме, чтоб напряжённо подбирать рифмы. В школьные годы мне нравились стихи Пушкина "Адели":
Это двухстопный ямб. Строчки короткие: 4-5 слогов. Рифмы сближены, и нужно часто рифмовать, а это трудно.
Тогда, в девятом классе, я попытался сложить стихи одностопным ямбом. Они начинались вот так:
А сейчас я решил применить полустопный размер, то есть прорифмовать все слоги сплошняком! Начал вполне понятно:
А далее - куда поведёт рифма, так как управлять процессом при такой жёсткой форме невозможно. Я уставился на лекторшу и стал бормотать алфавит, побуквенно подбирая рифмы:
прочь - дочь, мочь, ночь, скотч, смочь... и так далее;
сон - вон, гон, Дон, звон, зон, кон, клон, крон, склон, стон, трон, клён, лён, фон, Цон, шмон... и так далее.
Все слова выписывались. Из каждого перечня выбирались подходящие варианты и записывались в лекционную тетрадочку. При этом я напряжённо смотрел в глаза лекторше. И так до конца семестра. Вот что получилось:
Так я спасся. Но это ещё не всё. У истории оказалось продолжение.
На экзаменах я удачно произнёс первую фразу, и Берёзкина меня прервала: "Достаточно. Ставлю "пять". Я Вас запомнила: Вы единственный, кто внимательно слушал с умными глазами".
Других "пятёрок" на потоке не оказалось...
Лекторы в педвузе были разные, и простейшая классификация банальна - плохие, средние, хорошие... А блестящие? Считается, что тоже были. Например, Владимир Михайлович Галушин. Но у нас он прочитал только одну лекцию - вводную, по экологии. Добросовестно работал академик Гиляров, и один эпизод из его лекций я запомнил: наши сограждане попросили на обед в Японии парочку камчатских крабов, думая, что это меньше, чем одна порция... И всё-таки лучшим лектором считался профессор Уранов.
На его лекциях царила особая атмосфера. Чувствовалось, что происходит какое-то великое событие, и оно обязательно войдёт в историю и больше ни разу не повторится. Хотя через неделю повторялось, но, конечно, это была другая лекция, тоже неповторимая. Собирались не только студенты, но также аспиранты и преподаватели, вся кафедра. Они занимали последние ряды, и любителям поспать некуда было деться. А все стены оказывались завешены изображениями растений, схемами и прочей наглядностью.
Алексей Александрович говорил содержательно, в меру остроумно, в меру темпераментно и, вместе с тем, спокойно. Мы аккуратно записывали, и вроде бы ничего лучше нельзя и представить.
И всё-таки не покидало чувство, что я попусту трачу время. Я успевал понимать лектора. Но только в том случае, если не записывал. А если записывал, не успевал. В любом случае я потом не помнил содержание лекции. И я никогда не перечитывал записи, так как в учебнике, написанном при участии тоже же Уранова, написано было доходчивей, без каракуль, а главное - я мог несколько раз перечитать непонятное место. Может быть, я не любил ботанику? Не особенно любил. Верно. Но я хотел её знать. Может быть, я плохо воспринимаю на слух? Может быть. Но цыплят считают по осени: мои сокурсники в итоге знали теорию не лучше меня.
А как с практикой? Конкретные виды растений к концу института я знал чуть лучше своих сокурсников, и, когда Людмила Алексеевна Жукова, заболела, то попросила именно меня провести ботаническую практику у второкурсников. Но это не заслуга профессора Уранова. И почти не заслуга Людмилы Алексеевны, хотя практику у нас она вела великолепно. Нет, просто между четвёртым и пятым курсом я немножко погербаризировал растения сам и немножко поопределял их по книжкам с картинками, а неопределённое показал Людмиле Алексеевне. Что же касается теории (систематики, морфологии, анатомии растений), то я до сих пор знаю всё это не лучшим образом. Хотя, может быть, и не хуже многих коллег.
Для чего я всё это пишу?
У меня нет претензий к профессору Уранову. Лекции он читал лучше других, хотя, может быть, они были для аспирантов и преподавателей. Просто мне кажется, что сама лекционная система никуда не годится, устарела катастрофически. В средние века иначе и нельзя было, если единственной книгой владел именно лектор. Он читал её, диктовал, а все записывали, тиражировали, а потом зубрили. Теперь же лекции просто отнимают у студентов время на самообразование.
Конечно, сразу ничего не делается. Если вдруг отменить лекции, то мало кто побежит в библиотеку. Это другая система, и внутри неё нужно вырасти. И преподаватели должны стать другими, и студенты. И всё-таки будущее за самообразованием. Или за каким-то гибридом самообразования и нынешней системы. А кто не умеет учиться самостоятельно, того нужно гнать в три шеи, так как настоящий специалист из него всё равно не получится.
А нужны ли тогда преподаватели? Нужны. По крайней мере, в большинстве случаев. Они должны посоветовать, какие книги читать, по каким книгам определять растения, птиц, насекомых, минералы... Они должны отвечать на вопросы. В конце концов, они должны заниматься научной работой и приобщать к ней студентов.
И практика нужна, причём не на две недели, а на всё лето с прихватыванием апреля, мая и сентября. И не один-два года, а не менее трёх.
На семинарские и лабораторные занятия я пока не решаюсь поднять руку, хотя и там много неувязок. Прежде всего, не нужно "впихивать" в один час то, что надо делать три-четыре часа. Лучше меньше да лучше, а иначе знания не накапливаются. И творческих работ нужно больше, в том числе научных. И чтоб студенты, хотя бы студенты-педагоги, вели кружки в школах, если сложится. А для нерадивых - зачёты, зачёты, зачёты, экзамены, экзамены... И гнать в три шеи, если что не так. Но главное - сам, сам, сам!
На выездной практике в Павловской Слободе студенты практиковались не только в области биологии, но также осваивали основы картёжничества. Играли на разные интересные вещи.
Из соседнего помещения выскочил Лев Гамбург и вбежал в нашу комнату. Снял рубашку. Надел майку. Снова убежал. Последовал взрыв хохота.
Через несколько минут он вбежал опять. Без майки. Быстро стащил с себя штаны, надел тренировочные и убежал со штанами в руках. Последовал очередной взрыв хохота.
Стихи своих друзей я коллекционировал с детства. С 1983-го года начал распечатывать на машинке их избранные произведения или даже собрания сочинений, и первым таким сборником оказались стихи Толи Переслегина.
Почему я начал с его литературного творчества? Да потому, что оно очень интересное и, вместе с тем, компактное, небольшое. Вспомните у Вольтера: "В историю нужно входить с маленьким багажом".
Кстати, это само по себе поучительно, так как более объёмные собрания сочинений были распечатаны позднее, а гигантские, но сумбурные "развалы" стихов Оли Блиновой (особенно её переводы с китайского) так и остались недоработанными, хотя избранные лирические стихи я распечатал.
Стихи я выписывал из черновиков с непотребным почерком, "клещами вытаскивал" из авторов даты их написания, указывал на "кляксы" и убеждал переделать те или иные места, а потом оценивал, отбирал лучшее, и такой процедуре подверглось десятка два сочинителей с их творчеством, иногда необозримым.
Почему я всё это делал, хотя мог писать свои собственные стихи, статьи, книги? Во-первых, я понимал, что без меня это всё погибнет, и даже лучшие стихи не станут известны хотя бы в пределах нашего дружеского круга. Во-вторых, такая обработка целого собрания лирических стихов - это лучший способ заглянуть в души других людей, увидеть, как эти души развиваются, становятся красивыми, сильными и зрелыми. А ещё это возможность понять, какие мы все разные и интересные, и каждый из нас - особенная вершина, и она выше всех. Дело в том, что каждый растёт в собственном направлении и в этом направлении оказывается выше всех.
Имеются люди, удивительно сосредоточенные на своём внутреннем мире. Внешний мир для них как бы не существует. Особенно, если этот внешний мир скучный - лекции, семинары, экзамены, военные сборы... Именно таким человеком был Лев Гамбург, мой сокурсник. Учился он, кстати, не так уж плохо. Видимо, выручала общая начитанность. А ещё помогал интерес к самому предмету, не очень сильный интерес, но всё-таки достаточный.
Однако, военные сборы после четвёртого курса никак не входили в интересы Гамбурга, и он стоял в строю мешок мешком. И, разумеется, отсутствовал. А офицер рассказывал, как кидают гранату. Граната была не слишком серьёзная. Почти учебная. Но она взрывалась, и осколки разлетались на полтора-два десятка метров, и её предстояло кинуть, а потом отойти вбок, в укрытие.
Один за другим мы кидали гранату. Подошла очередь Гамбурга, и этот странный неприятный предмет оказался в его руке.
- Кольцо! Кольцо! Дёргай за кольцо! - крикнул офицер. И Лев дёрнул. Кольцо вынулось.
- Кидай! Кидай, твою мать! ...! ...!
Лев брезгливо отшвырнул гранату на полтора метра и уставился на неё.
- В укрытие!
Но Лев продолжал смотреть на гранату.
- Ложись, ... !
И Лев пригнулся, оказавшись ещё ближе к гранате и продолжая так же растерянно разглядывать её.
Я стоял в двадцати метрах сзади, и осколки могли разве что царапнуть. На всякий случай я прикрыл лицо рукой. Раздался взрыв, и двухсантиметровый осколок ощутимо стукнул меня по колену. Я убрал руку и увидел, что Лев стоит в таком же полусогнутом положении, а к нему бежит офицер.
Но ни одной царапины! Ни одной царапины!
Не знаю, где сейчас Лев Гамбург. Не знаю, как он прожил свою жизнь. И, возможно, он продолжает её проживать. И контактирует исключительно с её приятной частью.
В зрелые годы Алексей Игоревич Макридин был весьма солидным человеком. По крайней мере, грузным. Он руководил отделом дендрологии Главного ботанического сада РАН. В историю науки Макридин вряд ли войдёт, но небольшой очерк о нём, да ещё с фотографией, мы опубликовали в нашей "Адвентивной флоре Москвы и Московской области", поскольку однажды Макридин написал весьма обстоятельную статью про деревья и кустарники, дичающие в старых подмосковных парках. Умер Макридин в 2006-м году, в 52 года.
Но сейчас я о другом Макридине, почти другом, о своём сокурснике. В студенческие годы он куролесил так, что однажды на выездной практике его привязали к кровати и выпороли. Я не присутствовал и потому не могу сказать, за что, но полагаю, что за дело. Ещё ходили слухи, что за умеренную плату он глотал живьём рыбок из аквариума и поедал целиком лимоны с кожурой, но я это не видел. Зато я видел, как Макридин пил на спор 10 или 20 бутылок пива. Точную цифру опять-таки сообщить не могу, так как не являюсь знатоком этого вида спорта. Зато помню, что было это на военной кафедре, на самоподготовке, когда офицеры предоставляли нас самим себе. Расправившись с бутылками, Макридин стал приставать ко Льву Гамбургу, в результате чего Лев, миролюбивый и беспомощный Лев, бросил Макридина на пол. Но в остальном Макридин выглядел обычно, на ногах держался, не качался. В общем, спор он выиграл и за бутылки не платил.
А ведь интересно получается: о других сокурсниках, умеренных и благовоспитанных, ничего интересного я рассказать не могу. Наверное, они не выставляли своё интересное напоказ. Или этого интересного не было? Помните у Горького про благовоспитанных людей? "А вы на земле проживёте, как черви слепые живут: ни сказок про вас не расскажут, ни песен про вас не споют!"
Военные занятия в моём педвузе проходили раз в неделю в течение трёх лет. Весь день, то есть восемь учебных часов, мы проводили на военной кафедре. Надо сказать, что учили нас хорошо, и офицеры трудились добросовестно, но последние два часа назывались самоподготовкой, и офицеры отсутствовали.
Самоподготовка сводилась к различным занятиям, но обычно не военным. В какой-то момент началась эпидемия игры в коробок. Спичечный коробок клался на край стола, и снизу по нему били ногтем. Коробок три-четыре раза перекувыркивался в воздухе и падал на стол: если торцом - 10 очков, если боком - 5 очков, если верхней стороной - 1 очко, если нижней - 0, если падал со стола - всё "сгорало". Набрать нужно было 20 очков. Игра не слишком интеллектуальная и потому нравилась всем. Вскоре выделились мастера, и одним из них стал Алёша Макридин. Он ходил по классу и предлагал всем сыграть на штаны. Все, однако, отказывались: кому охота идти домой без штанов или полтора часа сидеть в туалете, пока тебе принесут вторые штаны из общежития. И Макридин чувствовал себя крутым, но такое положение не устраивало Диму Вайнберга, командира взвода. У него был первый разряд по шахматам, и вообще он не привык проигрывать. И вот Вайнберг взял коробок, сел один и отключился от внешнего мира. Не менее часа он напряжённо лупил по коробку, изучая тайные свойства этого предмета. А Макридин продолжал предлагать свои услуги и в какой-то момент набрался наглости бросить вызов самому Вайнбергу.
- Давай! - последовал внезапный ответ.
Все прекратили игру и обступили дуэлянтов. Для поединка выбрали лучший стол, и гроссмейстеры начали садиться.
Садились они медленно и всё время поглядывали друг на друга: у кого первым сдадут нервы. Две задницы зависли над стульями и сантиметр за сантиметром приближались к ним. Через каждый сантиметр следовал обмен взглядами. Когда до стула оставалось 10 сантиметров, Вайнберг вдруг резко сел, и тогда Макридин издал душераздирающий вопль и отскочил метра на четыре. Больше он со своими штанами ни к кому не приставал.
Виталик Иванов - мой ближайший институтский друг. Впрочем, дружба в институте, как и в школе, - это вроде бы дружба тесная, близкая, так как видишься каждый день, а закончилась учёба, так хватает одного-двух телефонных звонков в год: чтоб поздравить с днём рождения или с Новым годом.
Что ещё сказать о Виталике? Учился он хорошо, интересовался птицами и общими проблемами биологии, а также биохимией, но особых заслуг перед наукой в студенческие годы не имел. Обычный хороший студент, хотя иногда и поглядывающий в бинокль на своих любимых птиц. А ещё Виталик обладал большим набором положительных качеств: умный, дружелюбный, тактичный, высокий, красивый, надёжный... Можно и дальше продолжать, но для литературного героя требуется хотя бы одно отрицательное качество, а то читать скучно. Но не было у Виталика отрицательных качеств! Не было! Если, конечно, не предъявлять чрезмерные требования вроде гениальности...
По окончании института Виталик в нём и остался, превратившись в Виталия Георгиевича Иванова. Вёл семинары и практические занятия, позднее стал читать лекции. Но в молодости он и наукой позанимался, и об этом можно рассказать особо. А дело в том, что в институте много лет стоял нераспакованный японский анализатор аминокислот, и никто не знал, с какой стороны к нему подступиться. Только место занимал. Много места. Так вот, Виталик, ах, нет, извините, Виталий Георгиевич Иванов научился на нём работать и проанализировал какие-то белки. Возможно, это были белки шелковичного червя, так как в институте именно этим занимались. Но потом случилась перестройка, и денег не стало хватать не только на новые анализаторы, более совершенные, но и на обслуживание старых. Ведь ещё реактивы требуются, да, наверное, не только они. В общем Виталий Георгиевич целиком погрузился в преподавание, писал учебники, задачники, практикумы, профессором стал. Вот и всё, друзья. Вот и всё.
О чём ещё писать? Ну, разве что вспомнить, как я однажды разговорился с молодыми выпускниками нашего института, спросил про уровень преподавания биохимии и, в частности, про Виталия Георгиевича, а они мне и выдали, что "там больше, кроме него, никого и нет", хотя, разумеется, народу там полно. Значит, и таким способом не удалось мне выведать отрицательные качества. Вот если бы Виталик по рассеянности гранаты без чеки себе под ноги ронял, как Лев Гамбург, или живых рыбок из аквариума кушал, как Алексей Макридин, то какой бы очерк колоритный получился! А Виталик никого не кушал и никого не скушал. Даже на работе.
Так зачем я о нём пишу? А чтоб было хоть об одном положительном человеке написано, а то подумают, что среди моих сокурсников нормальных студентов не было. А ещё чтоб извиниться перед друзьями, многими-многими, о которых я ничего не написал. Я не написал, например, о моих сокурсницах-согруппницах Наташе Ковалёвой и Тане Яшниковой, а это очень хорошие люди, и они всю жизнь честно проработали в школе. Именно на таких людях держится наша цивилизация. Они вряд ли умеют создавать что-то совсем новое, так как для совсем нового требуется менее покладистый характер. Зато именно они хранят знания и всю нашу культуру, и ведь для этого тоже нужны большие усилия.
По окончании педвуза я прибыл на Урал, в Пермскую область, куда был распределён ещё в институте, и пять лет преподавал в сельских школах: четыре года - в посёлке Ильича Кунгурского района (1976-1980), один год - в селе Неволино того же района (1980-1981). Два летних учительских отпуска (1978, 1980) провёл на Кавказе, в Тебердинском заповеднике, где проводил учёты растений на альпийских лугах, то есть работал, а не только отдыхал. В 1979 г. две недели гостил у Вики Дыкман (Коган) в Киеве.
Уральская пятилетка, как уже было сказано, началась в посёлке Ильича, и это изрядный "кусок" моей жизни.
По институтскому распределению я должен был учительствовать в Очере - небольшом городке в Пермской области. Но, когда я приехал в Пермь, меня перенаправили в посёлок Ильича и посоветовали не упрямиться, так как природа там великолепная: леса, реки, скалы.
Смотавшись для оформления документов в Кунгур, я попытался в тот же день попасть в посёлок Ильича. На карте увидел, что Сылва не больше реки Москвы, а потому понадеялся нанять лодку для переправы.
Но Сылва оказалась подпружена плотиной на Каме, и ширина водохранилища составляла три с половиной километра. Пришлось ждать утреннего речного трамвайчика.
Темнело, и посёлок Ильича еле светился на противоположном берегу. Впрочем, ночь оказалась тёплой и сухой. Я либо бродил по берегу, либо дремал на днище старой лодки.
Под утро пришёл козёл и начал бодаться. Маленький такой, щуплый, облезлый. Я сидя хватал его за рога и валил на землю. Но он вставал и снова лез. Как украинская армия!
В младших классах в моих сновидениях поселилось чудовище. Я должен был открывать дверь за дверью, переходя из комнаты в комнату, или брести по длинным изогнутым коридорам; не хотел, но должен был, и при этом я твёрдо знал, что в одной из комнат меня ожидает чудовище, и оно бросится на меня, и я побегу от него по тем же коридорам, но оно обязательно догонит и... И в этот момент я, конечно, просыпался и понимал, что это сон. Но этот сон повторялся и на следующую ночь, и на следующую...
Не могу утверждать, что в старших классах и в институтские годы я видел этот сон столь же часто, но периодически видел. И только в первый год работы на Урале произошло чудо: изменилось моё поведение во сне. Поначалу было страшновато, но я уже хотел встречи с чудовищем и собирался с ним драться. Потом я просто "летел" от комнаты к комнате и яростно распахивал двери: "Ну где же оно?!" - Я бежал за чудовищем, а оно улепётывало. Постепенно чудовище становилось всё меньше и меньше, всё трусливее, а потом исчезло из моих снов навсегда.
Что же случилось? А, может быть, я просто превратился из ученика в учителя? Я решительно входил в класс, я был сильным и смелым, и государство в этот момент было на моей стороне.
Было морозно, весьма морозно, градусов двадцать, но мы всё-таки отважились съездить в цирк. Впрочем, некоторые не поехали, и со мной была маленькая группа десятиклассников. Пешком перешли водохранилище и уехали из Троицы в Пермь на автобусе.
На обратном пути, уже в Троице, почувствовали, что одежда не в полной мере греет. Стало неуютно, а предстояло топать пешком по льду несколько километров. И тут подвернулось такси, что вообще для этих мест редкость. Таксист затолкнул нас шестерых в машину, так как, слава богу, милиционеры здесь не обитали. Машина на большой скорости помчалась по льду водохранилища - по снеговой дороге, расчищенной трактором, и через несколько минут мы уже топали по посёлку. Оказывается, было минус пятьдесят, причём с самого утра, но в сухую погоду мороз ощущается не в полной мере.
Мой финский домик вполне выдерживал такие морозы, хотя приходилось топить и утром, и вечером.
А ещё была зима, когда мне не завезли дрова, но тогда повезло - ниже двадцати не опускалось. В другой половине домика жила семья лесорубов, и у них дрова имелись. У них было плюс двадцать, на улице - минус двадцать, а у меня - примерно ноль: вода на столе не замерзала, на полу - замерзала. В этот год я готовился к урокам, не выходя из школы, питался в столовой, а домой забегал только спать. Всё нормально. Даже выиграл время. Вот только залезать в холодную постель б-б-б-б-было неуютно, а вылезать по утрам совсем б-б-б-б-б-б-б...
Если меня заставляли бороться с курением, я ограничивался фразой Марка Твена: "Нет ничего проще, чем бросить курить. Я лично делал это уже сто раз". А что ещё? Про вред и без меня известно. Не шпионить же в туалете!
Однажды я без всякого умысла сказал своим шестиклассникам, что всё время наблюдаю, как дети курят в детском саду. Из моего окна как раз были видны глухие задворки этого учреждения.
Через какое-то время девочки "донесли", что мальчишки в моём классе бросили курить, хотя я не знаю, все ли и надолго ли. Я поинтересовался у них, что случилось.
- А что мы маленькие что ли, чтоб здоровье своё портить!
В школьные годы меня возмущало, что учителя в наших тетрадках пишут коряво, словно аккуратность - это лишь для детей. Говорили, что ученик не уважает учителя, если пишет грязно. А учитель может не уважать?
В годы моего учительствования я писал нарочито аккуратно, по всем правилам чистописания, которое к тому времени уже отменили.
Однажды мои ученицы из шестого класса поинтересовались, как мне это удаётся. Я рассказал, что в моём детстве шариковых ручек не было, и в младших классах писали чернилами, причём перьевыми ручками. Ещё сказал, что аккуратность письма способствует аккуратности вообще, в том числе точности мысли. Кроме того, чистописание разрабатывает руки, а руки управляются мозгом. Получается, что чистописание тренирует мозг...
Рассказал просто так, без какого-либо прицела. И был удивлён, когда через неделю на партах у половины класса появились чернильницы. Уже не помню, на какое время хватило энтузиазма, но почерк в моём классе стал значительно лучше. И тетради аккуратней.
А когда чего пытался добиться сознательно, то всё впустую...
Мой предшественник был настоящим химиком. Правда, опыты он не показывал. По крайней мере, школьники ничего такого не помнили. Зато директор рассказала, что пробирки он мыл по всем правилам и для этого каждый год заказывал несколько литров спирта. Она очень удивилась, когда весь спирт у меня уцелел:
- А чем же Вы моете пробирки?
- Водой.
Наверное, данный очерк лучше бы поместить в раздел "Мои педагогические взгляды" ("Мой педагогический опыт" и т.п.), но вряд ли я успею написать этот раздел, а потому пусть будет здесь.
Я учился в Москве, в школе с математическим уклоном, и у нас имелся химический кабинет, и мы регулярно выполняли так называемые лабораторные работы. На каждом столе стояли реактивы, пробирки, газовая горелка и всё такое прочее. Нужно было провести опыты и описать их, после чего тетрадь сдавалась и оценивалась учителем. Вроде бы всё правильно, и всё-таки это была профанация...
Дело в том, что сделать за час или даже за полтора часа пять-шесть опытов и все их описать для обычного школьника невозможно. Опыты с первого раза не всегда получаются: что-то прослушал, что-то не так понял, какой-то реактив закончился или загрязнился, что-то недодали, что-то перепутали. В итоге школьники стараются описать опыты, не делая их, или делают не всё, списывают у соседей и т.д. В худшем положении оказывается самый честный и самый любознательный, так как он не успевает написать работу. И это в одной из лучших городских школ, с кабинетом химии, с параллельными классами, с лаборантом...
А у меня в сельской школе лаборанта не было, кабинета тоже. Все реактивы нужно вынести в класс за десять минут перемены, причём вынести за один раз, так как по технике безопасности учитель не может покинуть класс, если там реактивы. И могу сказать по своему опыту, что это правильное требование. В общем, никакой возможности для этих лабораторных работ, и мой предшественник их не проводил.
А вот я проводил, причём гораздо лучше, чем это было в Москве, когда учился сам. Для каждого опыта брался отдельный лоток с реактивами и оборудованием. Всё в одном экземпляре. Лотки снабжались инструкциями, выносились в класс, и школьники работали, переходя от одного рабочего места к другому. Разумеется, работала целая группа, но каждый опыт можно было повторить много раз, и это мог сделать каждый. При этом ученики не торопились, так как знали, что могут прийти в школу после обеда и спокойно доделать опыты. На это отводился весь вечер. Можно было прийти и на следующий день, а то вдруг кто-то в этот день не может. Работу разрешалось оформить дома, но можно было и в школе, и тогда некоторые вопросы могли быть разрешены совместно со мной. А ещё я разрешал приходить в эти вечерние часы ученикам постарше, если они хотели вспомнить опыты прежних лет.
[Очерк не написан. Но это о трудностях ведения кружка, о неумении организовать настоящую научную работу учеников. О недостатке знаний. Теперь бы я организовал, так как стал научным работником и приобрёл соответствующие навыки, но нет вокруг меня школьников. А тогда... Да и вообще, разве можно научить тому, что не умеешь? Впрочем, я уже всё сказал и, наверное, писать не буду].
Окно моего сельского домика выходило на улицу. Перед окном стоял стол, за которым я готовился к урокам, и потому я часто смотрел в окно. Однажды я увидел мистическую картинку: мимо моего дома - совершенно беззвучно! - "проплыла" красная пожарная машина. Секунд через двадцать она "проплыла" обратно, но уже задним ходом. Ещё через несколько секунд она опять появилась в моём окне, а потом исчезла. Затем второй раз прошла задом, но на этот раз осталась в поле зрения, совершила несколько качаний туда-сюда и остановилась. Дверца кабины раскрылась, и оттуда выпал наш поселковый пожарник.
В этот момент включили звук: послышались матюки, и в кадре возникла жена пожарника. Она схватила его за шиворот и куда-то уволокла.
Поясню, что мой дом находился в ложбине, и именно поэтому я смог досмотреть финал этого мультика.
Ещё поясню, что через год после моего отъезда загорелся дом, и мои ученики писали, что потушили его, выскочив из школы. Сами соорганизовались, по цепочке передавали вёдра с водой. Взрослые в этом мероприятии почему-то не участвовали, хотя наблюдали. Последним появился пожарник.
Это событие случилось в ноябре 1979-го года: в кунгурской газете "Искра" появилось моё стихотворение "Размышления у вазочки". Ну, появилось и появилось... Подумаешь? И всё-таки это преодоление некоторого психологического барьера. Во-первых, считалось, что в Советском Союзе очень трудно опубликовать что-то в первый раз, так как редакторы перестраховываются и спрашивают, а где Вы публиковались в прошлый раз... (Вдруг опубликуют какого-нибудь диссидента...). Во-вторых, начинаешь глядеть на свои произведения глазами читателя и понимаешь, что ты ещё весьма далёк от совершенства.
Сюжет был подсказан продавцом деревянных безделушек, который почему-то забрёл в Посёлок Ильича и у которого я купил вазочку. В Москве эпидемия таких продаж ещё не началась, и я расценил этот случай как особенность провинции, но данное событие так и осталось единственным.
А сама вазочка-то в стихах лучше, чем на самом деле. Она стоит у меня на шкафу в большой комнате. Аляповатое, в общем, изделие.
Ну а стихи приведу. Один из поселковских учителей расценил их как ненавязчивый призыв к охране природы.
Всего в кунгурской "Искре" за три года я опубликовал 9 стихотворений, а потом уехал с Урала. За последующую жизнь, уже в Москве, в официальной печати опубликовано было только одно лирическое стихотворение - "Валдайский колокольчик" (в журнале "Природа и человек"), а ещё - 4 миниатюры для детей (в журнале "Мурзилка"). За всё это я даже получил символические гонорары, а из "Мурзилки" - и не символические.
Кроме того, были многочисленные публикации учебных стихотворений, даже три книги с такими стихами. Позднее появились журналы, где можно было публиковать стихи за свой счёт, но это совсем другая история.
В 1979-м году я опубликовал в кунгурской газете "Искра" своё старое стихотворение, написанное ещё в девятом классе.
Я тогда преподавал в школе, и ученики почему-то стали спрашивать, что означают эти стихи. Пришлось перечитать, и тут я заметил опечатку: в слове "чащи" у буквы "щ" отсутствовал хвостик, и смысл перевернулся. "Чаща" превратилась в "чашу", а фантазии поэта - в галлюцинации алкоголика. Перечитайте это стихотворение, но уже без хвостика...
Один из пожилых друзей отца, бездетный пенсионер, попытался вообразить мою жизнь на Урале: "А я представляю... Такие долгие-долгие вечера, и можно спокойно сидеть за книгой...".
Фантазия московского книгочея! Увы, долгих вечеров не было. Был высунутый язык.
Впрочем, один вечер у меня всё-таки был - в субботу. Тогда учились шесть дней в неделю, и суббота была днём предвыходным. Я чуть раньше приходил с работы, колол дрова на неделю вперёд, заносил их в дом для просушки, топил печку, стирал и одновременно слушал музыку на магнитофоне (симфоническую или бардов). Потом шёл в поселковую баню. Остаток вечера читал письма, отвечал на письма, а иногда писал стихи, хотя обычно на это времени не хватало. Спать ложился чуть позже, так как мог завтра выспаться.
Но на этом лафа кончалась. В воскресенье нужно было готовить уроки на понедельник и хотя бы по одному уроку на каждый следующий день недели, так как потом столько не успеть.
Когда я работал в посёлке Ильича, меня периодически посылали в Кунгур - местный районный центр.
Иногда нужно было привезти зарплату для всей школы, и ночёвки с деньгами на пустых вокзалах Кунгура или Сылвы - это особая тема. С тех пор я старался одеваться так, чтоб жулики мной уже не интересовались, а милиция ещё не интересовалась. Впрочем, обошлось, и повода для ещё одного рассказа не появилось.
Иногда меня командировали в РОНО (для молодых читателей - районный отдел народного образования), чтобы срочно доставить взносы, которые мы насильно взимали с учеников в пользу ДОСААВ и других "добровольных" обществ. Мне, например, некогда было драть эту дань с учеников, и за свой класс я платил сам, а потому только ко мне и не было нареканий - ни со стороны родителей, ни со стороны директора. Откупался, стало быть. Но семейные так не могли.
А ещё иногда посылали на учительские конференции. Или военкомат призывал на учёбу, и это бывало на две недели! Прекрасные времена - офицеры ленились и через два-три часа нас отпускали, и я мог бродить по городу или писать стихи в уютной бесплатной гостинице!
Впрочем, я хотел рассказать совсем о другом. Однажды я оказался в Кунгуре весной. Весна сильно запаздывала, а снега на полях лежало в два раза больше обычного. В Кунгуре сливаются четыре больших реки - Сылва, Ирень, Шаква и Бабка, и треть города расположена в их пойме. Я поинтересовался, не боятся ли кунгуряки наводнения, и узнал, что город несколько раз затапливало, а потому имеется дамба. Ну что ж, местным виднее, хотя меня это не убедило, и спокойствие властей казалось странным.
В этот год значительную часть Кунгура смыло. Школьников вывели надсыпать дамбу, когда ситуация уже была на пределе. Мобилизацию остального населения провести не удалось. Высота дамбы составляла 9 метров, а Сылва за несколько дней поднялась на 12 метров. Зато сколько было материала для журналистов! И про героизм, и про компенсации от государства. Описывали, в частности, как при прорыве дамбы вода кувыркала и волокла по улицам самосвалы с песком и гравием.
Странно всё это. Ведь было видно заранее, и я не умнее других. И зачем вообще застраивать пойму? Здесь самое место для парков и спортивных площадок...
Однажды на школьный двор в посёлке Ильича упали провода, как раз на дорожку, по которой приходят и уходят. Ничего странного в этом событии не было, так как дул ветер, и деревянные столбы, старые и подгнившие, рухнули, а с ними - и провода.
Директор школы сразу же сообщила в сельсовет, и там успокоили: уже отключено, они не под током, не обращайте внимания, в ближайшие дни уберём. Но я всё-таки на всякий случай предупредил свой класс, чтоб были осторожнее и перешагивали. Наверное, это сделали и другие учителя. В общем, перешагивали два дня. И старшеклассники, и первоклассники.
На третий день обнаружили на школьном дворе мёртвую корову. Она лежала на проводах. После этого провода сразу убрали, и, наверное, хозяева коровы решительно пообщались в сельсовете.
Для чего я это пишу? Да просто так. Чтоб подчеркнуть, как случайны жизнь и смерть. И наше благополучие. Ведь если бы это оказалась не корова, то нормальная жизнь директора да и всего учительского коллектива прервалась бы надолго. И вообще на свете легче жить, если отвечаешь за себя, а не "за того парня", который не отключил провода.
В посёлке Ильича дома отапливались дровяными печками, а потому потолок из белого вскоре превращался в серый, и раз в год этот потолок белили. Два раза я нанимал местных жителей, а на третий год решил побелить сам. Ведь нужно всё уметь! Я был очень доволен собой - вот какой молодец!
И мои гости со мной соглашались. Как только они переступали порог, сразу же изумлённо вперяли глаза в потолок:
- Молодец! Сам белил!
Два своих летних учительских отпуска я провёл на Кавказе, в Тебердинском заповеднике. Мы с друзьями подсчитывали растения на пробных площадках Нины Фёдоровны Храмцовой - сотрудницы заповедника, и нам за это даже платили, хотя эти деньги не покрывали расходов.
Нина Фёдоровна разработала свою методику учёта биомассы растений, "щадящую", специально для заповедников, и мы не оставляли за собой пустыню. (Сразу вспоминается карикатура на методику Мамаева, когда всё выдёргивается и взвешивается: пеньки, пеньки, пеньки... и подпись - "Мамай прошёл").
Хочется рассказать о забавном эпизоде, который в тот момент не казался забавным. В первое кавказское путешествие я поехал поездом через Москву, а второй раз отважился лететь в Минеральные Воды непосредственно из Перми, но в Советском Союзе такие попытки всегда были сопряжены с риском.
В аэропорт я прибыл относительно рано (с учётом речного трамвайчика на Сылве, автобуса до Перми и автобуса от Перми). Очередь в кассу была длинной, и говорили, что кто-то стоит ещё с вечера. Но дело было не в длине очереди, а в тех, кто штурмовал кассу без очереди, и поэтому для покупки билета требовалась изрядная спортивная подготовка. Без очереди шли кавказцы и, как мне показалось, в основном, грузины. Но их тоже было много, и они образовали свою очередь, которая надвигалась с другой стороны - с левой. Грузинам противостояли русские, татары и, возможно, ещё кто-то.
В первую половину дня перевес был у левой очереди, так как "правые" тешили себя иллюзией, что "левые" скоро иссякнут. Так я упустил первый самолёт, второй...
А ночевать на вокзале совсем не хотелось, и с середины дня правая очередь активизировалась. Задние напирали на передних, и те поневоле раскачивались то вперёд, то назад с амплитудой в три-четыре метра. Возник маятник из двух очередей. В результате правые тоже стали периодически получать билеты, и я стал подвигаться к центру сражения.
Когда оставался последний самолёт, борьба приобрела захватывающий характер. Я наконец-то оказался первым, и меня в какой-то момент понесло мимо кассы. Я успел закинуть туда паспорт и прокричал: "Минеральные Воды".
Когда я уже был в трёх-четырёх метрах левее кассы, отлив сменился приливом, грузины поднажали, и меня понесло обратно. Кассирша ловким профессиональным движением выкинула в окошко паспорт с вложенным билетом, и я с чемоданом и рюкзаком побежал к турникетам.
У меня всегда было хорошее зрение, и сейчас я говорю о другом. В девятом классе началась подготовка к экзаменам в институт: репетиторы, дополнительная литература. Да и школьная нагрузка возросла. Через какое-то время мир вокруг "затуманился", отчётливость исчезла. То ли глаза отвыкли видеть вдаль, то ли усталый мозг хуже анализировал зрительную информацию.
Я поступил в институт и думал, что ясность восприятия восстановится, но этого не произошло. Тогда я решил, что взрослые всегда живут в такой "дымке", и смирился.
Прошли пять лет учёбы в институте и два года преподавания в сельской школе. В свой второй отпуск я попал в Тебердинский заповедник на Кавказе. Мы помогали Нине Фёдоровне Храмцовой учитывать биомассу растений по "щадящей" методике, которую она разработала. А ещё мы гуляли по горам. Жили мы в избушке на верхней границе леса, именно там, где последние деревья и кусты соседствуют с альпийскими лугами. Вокруг была гигантская толща свежего воздуха, издалека доносился шум водопадов с кристально чистой водой.
Через неделю произошло чудо: "дымка" исчезла, глаза ясно вбирали мир, и он казался добрым и прозрачным.
Теперь Кавказ для меня бесконечно далеко. Вот бы научиться в нашей повседневной жизни хотя бы на какое-то время возвращаться к детской ясности восприятия мира!
На субальпийских лугах нам показали борщевик, обжигающий кожу. Он одиноко возвышался на обочине тропинки, которая вела к нашей избушке на горе Малая Хатипара. Для Тебердинского заповедника борщевик был редкостью, и мы с уважением осмотрели такое интересное растение.
И надо же представить того идиота, который в середине XX века бережно перенёс эту опасную диковинку к нам на север, приучил к нашим условиям и рассеял по полям! На Кавказе, по моим наблюдениям, его высота не превышает полутора метров, а у нас он образовал двух-трёх-метровые заросли на полях, по обочинам дорог, на городских пустырях и лесных опушках. Проник даже под полог леса! Но это всем известно. И всем известно, что с этими зарослями нужно бороться, хотя не очень известно, каким образом.
Впрочем, всем ли известно? Процитирую информационный плакат в природном заказнике "Косино": "Прекрасна долина нашей речки Рудневки: поют соловьи, растёт борщевик Сосновского..."
Мы жили в избушке на верхней границе леса. Выше начинались открытые просторы альпийских лугов. Ещё выше - скалы и снежники. И надо всем этим синело бездонное небо.
И вот однажды это небо наполнилось бабочками-репейницами. По окраске они напоминали осенние листья - красновато-буроватые, с тёмными точками. Казалось, что мощный порыв осеннего ветра сорвал их с деревьев и гонит на юг через Главный хребет Кавказа.
Бабочки были везде. Некоторые из них садились подкормиться на цветах, некоторые летели на небольшой высоте и были особенно похожи на осенние листья, но высоко в небе их было в сотни раз больше. Высоту потока я оценить не мог, так как даже в бинокль рядом с чёткими точками соседствовали слабые, еле заметные, а, значит, были и такие, которые вообще не видны. Бабочки летели на зимовку в Африку со всей нашей страны, и их было столько, что небо, хоть и слегка, но потускнело, а точнее - у неба появился какой-то особенный, дымчато-рыжеватый, оттенок.
Эти строки Михаила Лермонтова известны каждому, но я воспринимал их только в качестве поэтического образа, а потому был удивлён, увидев прилепившиеся облачка сразу около нескольких горных вершин. Они располагались с одной стороны от горы и на одинаковой высоте. Возможно, поток воздуха обтекал горы, поднимался, охлаждался, и от этого водяной пар превращался в туман. А там, где поток опускался и нагревался, туман рассеивался. Но, может быть, имели значение перепады давления на разных высотах. Ясно, только, что облачка поддерживались воздушным потоком, проходящим через них.
Вот пишу об этом, и вспомнились таинственные "горно-долинные ветры", которые упоминаются в одном из моих рассказов...
Когда в горах глядишь на речной поток, бегущий по крутому склону, а потом выходящий на пологий склон, возникает иллюзия, что этот поток сначала стекает вниз, а потом начинает карабкаться вверх. Дело в том, что мы, жители равнины, воспринимаем большие плоские участки склона в качестве горизонтальной поверхности, и переход крутого склона в пологий ассоциируется с началом подъёма.
Всё очень просто, если подумать. Но мне несколько раз приходилось читать публикации журналистов о гравитационных аномалиях, где вода течёт вверх. На одну из таких публикаций натолкнулись сотрудники нашей лаборатории рекреационных и защитных лесов. Забавно, что мнения разделились, и нам не удалось убедить противоположную половину...
Как же людям хочется чуда!
Сейчас, издалека, один год, проведённый в Неволине, мне кажется странным. Зачем я вообще уехал из посёлка Ильича? Но тогда это было необходимо, внутренне необходимо. Я ощущал, что моя уральская жизнь подходит к концу, но уехать сразу и насовсем психологически было трудно. Отец старел, и нужно было подумать о возвращении в Москву, но там меня ничего хорошего не ждало. Посёлок Ильича "рассыпался", превращался в посёлок пенсионеров, так как лесорубы вырубили старый ценный лес и оказались без работы. Активные люди разъезжались, учеников в школе становилось всё меньше. А Неволино стояло крепко, и приятно было тешить себя иллюзией, что сюда можно будет перевезти состарившихся родителей. Кроме того, в Неволине у меня было меньше учебных часов, и я думал, что смогу работать лучше, лучше готовиться к урокам.
В Неволине меня поселили в каменном многоквартирном доме в два этажа. Таких домов было два, а, может быть, всего один. Дом был холодный. Через него проходила щель, которая каждый год увеличивалась сантиметров на пять. Её заделывали цементом, но зазор появлялся опять. А весной в моём доме был слышен шум водопада: ручей втекал в дом и под ним куда-то обрушивался, но для закарстованной местности это было нормально. Нормально в том смысле, что соответствовало законам природы.
Но я собирался говорить не о карсте, а о людях. В моей квартире жили ещё два мужика. Одного, кажется, звали Гошей, но он был армянином, а потому это, наверное, какой-нибудь русифицированный вариант армянского имени. Гоша был прорабом и руководил строительной бригадой шабашников. Говорили, что он зашибал большие деньги. Но для меня было важнее, что сапоги он мыл в ванне, из-за чего ванна на треть заполнилась глиной. Ещё треть занимала вода, в которой собственно и мылись сапоги. Естественно, что этой воде некуда было стекать. Я же мылся в тазике, так как бани в Неволине не было.
Да, конечно, после тёплого "финского" домика, который был у меня в посёлке Ильича, это жильё выглядело не лучшим образом... Но я обещал говорить о людях. У Гоши было одно хорошее качество: в последнее время он появлялся раз в неделю, и больше я не буду про Гошу.
А вот председатель сельсовета появлялся чаще и жил в моей комнате. Он был в принципе неплохой мужик, но выпивал, после чего хотел много общаться. А мне нужно было готовиться к урокам, и потому, после нескольких дежурных фраз, я мягко уклонялся от разговора. Его это обижало, и он иногда даже убегал из квартиры на улицу. Однажды в такой ситуации он надел мою шапку, так как свою уже потерял. Когда он вернулся, не было и моей шапки, а на Урале зимой прохладно. Я несколько дней проходил в летней кепочке, но директор школы заметил это и, разузнав подробности, привёз мне из Кунгура новую шапку. Он там бывал часто, так как там располагался районный отдел образования (РОНО).
Но впрочем, я ведь собирался говорить о советской экономике. Однажды мы всё-таки разговорились с председателем. Он с гордостью сообщил, что за время своего председательствования, то есть за последний год, вернул государству десять тысяч рублей, а по тем временам это были, хоть и небольшие, но всё-таки ощутимые деньги даже для совхоза. Раньше совхоз каждый год должал государству 130 тысяч рублей, а в последний год задолжал только 120 тысяч. Успех был достигнут благодаря иной обработке полей: их стали обрабатывать хуже, и, значит, меньше средств тратили на бензин и зарплату.
Новое поколение этого уже не знает, но в советское время сельское хозяйство в значительной степени держалось на рабском труде горожан и сельских школьников. Различные категории городского населения и, прежде всего, студенты и научные работники, посылались в сельскую местность копать картошку, а ещё нужно было ходить на овощную базу, чтоб разгружать и сортировать овощи. Труд этот был весьма неэффективным, приводил к массовым простудам, срывал учёбу и основную работу, но государство без него не могло обойтись.
В студенческие годы я однажды выезжал на картошку, на целый месяц. А будучи сотрудником "Союзгипролесхоза", примерно раз в месяц ходил на овощную базу. В общем, это была вполне терпимая нагрузка, хотя всегда грустно было наблюдать бестолковую организацию труда. Но в перерывах мы "сражались" в слова, рассказывали анекдоты, и молодая жизнь была прекрасной.
По-настоящему суровую "картошку" я увидел только в Неволине. Школьников с четвёртого класса по восьмой сняли с занятий, как мне помнится, на полтора месяца. Я работал в поле со своим четвёртым классом почти весь сентябрь и большую часть октября. Хотя это мероприятие и называлось "картошкой", но мы убирали корнеплоды. В основном, как мне помнится, турнепс. Осень была дождливая и холодная, а потому мы все были простужены, но от работы освобождались только те, кто заболел серьёзно. К концу в поле осталась примерно треть класса. Школьники мрачно "тянули" эту работу, но почти не возмущались, а только поёживались на ветру, который сдирал плащи и кидал в лицо холодные капли. На сапоги налипала грязь, и перемещения по полю требовали огромных усилий. С уборкой мы запаздывали, и в октябре многие корнеплоды, прихваченные ночным морозом, были уже гнилыми: с трудом вытащишь из земли такую "бомбу", а она лопается, и руки проваливаются в гнилую жижу.
Но до конца понимать своих учеников я стал только весной, когда всю школу в течение недели гоняли очищать хранилища от гнилых корнеплодов. Ясно было, что весь наш урожай сгнил, и мы почти "вычерпывали" его со дна бункеров, частично затопленных весенними водами.
Я задал соответствующие вопросы работникам совхоза и узнал, что не прислали грузовики, чтобы вовремя вывезти этот турнепс, свёклу, картошку и, возможно, что-то ещё. Да и вывозить, вероятно, было некуда: хранилищ и в городе не хватало. И ещё я узнал, что это происходит каждый год.
- А зачем же сажаете?
- А есть план посадки, и начальство летом объезжает поля; при неиспользованной земле у совхоза будут неприятности; он ведь существует на дотациях государства.
В Неволине я попытался действовать такими способами, которые приносили успех в посёлке Ильича, но иногда натыкался на неожиданные неудачи. Самая непонятная неудача - это поездки со своим классом в город, точнее - одна поездка, так как других я уже не предпринимал.
В посёлке Ильича я довольно часто вывозил школьников в Пермь. Мы побывали в Пермском краеведческом музее, планетарии, цирке, театрах и кинотеатрах. Путь был долгим. Сначала нужно было добраться до Троицы; зимой это было полтора километра пешком до водохранилища и три с половиной километра по льду через водохранилище, тоже, разумеется, пешком. Всего - пять километров. Летом до Троицы курсировал паром, но до него тоже надо было дойти. От Троицы ходил автобус, и примерно через час он оказывался в Перми, а там уже был городской транспорт, и время зависело от того, куда именно мы ехали. Дорога не близкая, а водохранилище и утром, и вечером приходилось переходить в темноте, и, если тропу замело, то при потере тропы ты по колено проваливался в снег, но никто не отказывался. А в хорошую погоду почему бы и не пройтись. Да и в автобусе для дружной компании всегда найдётся, о чём поговорить и над чем посмеяться.
От Неволина до города, в данном случае - до Кунгура, было гораздо ближе. Туда ходил автобус. Да и пешком, если идти через лес, было всего пять-шесть километров. И вот мы с моим четвёртым классом поехали в кинотеатр. До Кунгура добрались легко, прошли ещё сотню-другую метров и оказались в уютном кинозале. Фильм был на редкость удачным. Потом мы ещё куда-то зашли. Возможно, в столовую, но эти детали я не помню.
Странное произошло на обратном пути. Вроде бы все уже захотели домой, но ждать автобус было более трёх часов. С погодой повезло, и я предложил пройтись до Неволина пешком. Сам я преодолевал этот путь за час, но с классом это были бы полтора часа. Тем не менее, весь класс категорически отказался. Школьники предпочли три с лишним часа стоять, именно стоять, причём на узком шоссе, зажатом двумя рядами домов. А в автобус ведь нужно было ещё втиснуться, так как это была промежуточная остановка!
Больше свой класс в город я не возил.
Деревни бывают злыми и добрыми. Выпивать могут везде, но разница всё равно сохраняется. Вблизи посёлка Ильича была добрая деревня Лысманово и злая деревня Кокшарово, хотя и не самая злая. Для поселений побольше такая классификация не годится, так как там людей много, и каждый человек находит свой круг общения. Пожалуй, посёлок Ильича, посёлок лесорубов, был добрее, чем село Неволино, но и там хорошие люди имелись. А вот деревни вблизи Неволина так сильно отличались, что это сразу бросалось в глаза. Я забыл названия этих деревень, но, может быть, оно и к лучшему.
В мой четвёртый класс ходила тихая незаметная девочка, которую после уроков периодически избивали, причём это делали девочки. За что били? Или за то, что она жила на хуторе, а не в основной части деревни. Или за то, что тихая. Или за то, что растила её одна только мама. Впрочем, били за всё, даже за хорошие отметки, если такие случались. Когда я это понял, то ставил ей "тройки", а при встрече вне урока называл истинную отметку. В журнале, разумеется, стояли "тройки". Хорошо, что в те времена школьные оценки сами по себе не влияли на дальнейшую судьбу.
Через год я покинул Неволино и вернулся в Москву. Мы с этой девочкой переписывались довольно долго, пока она не "обросла" детьми и прочими семейными заботами. Кажется, ей повезло с мужем, и вообще жизнь сложилась счастливо.
Литературу в Неволине вела Надежда Константиновна, но не Крупская, а другая, и я не буду называть её фамилию. Дело в том, что она была неплохим учителем. Крепкая, энергичная, напористая, и уж дисциплину она, по крайней мере, держала, а для Неволина это уже много, и потому я не буду называть её фамилию.
Она заведовала учебной частью, то есть была завучем, хотя отношения с директором, Николаем Александровичем Самойленко, у неё были не лучшие. Николай Александрович был для неё слишком интеллигентным, как бы не совсем настоящим. Почти не мужчина. Я - тоже. Настоящий - это, который крякнет, опрокинет и... пойдёт давать уроки!
Вот в таком состоянии и с таким настроением я однажды утром застал её в учительской. Но языком она совсем не вязала, и потому я не захотел, чтоб она пошла давать уроки. Я преградил путь, закрыл дверь, приставил ногу к этой двери и упёрся. Она то вскакивала и старалась меня отпихнуть, то обрушивалась обратно на стул. И сильная ведь какая! Еле удерживал.
А тут ещё ученики начали ломиться в учительскую снаружи. Им нужно было взять журналы. И тоже сильные такие! И долго это продолжалось. Долго. Дверь трещала, качалась, но я удачно поставил ногу, и соперники устали.
Потом она меня поблагодарила. И Самойленко тоже.
Один из учителей Ильичёвской школы, Эдуард Вячеславович Максимов, разработал шуточные критерии оценок по поведению для нашего светлого будущего. Я запомнил "пятёрку": "Не грубит учителям даже в нетрезвом состоянии".
И вот в Неволине один из восьмиклассников пришёл в школу под Новый год именно в таком состоянии. Завуч, Надежда Константиновна, которая не Крупская, завела его в учительскую и стала долбить, а он растерянно молчал. Так что светлое будущее наступило.
Оно оказалось даже более светлым, так как Надежда Константиновна тоже была в таком состоянии.
Я прожил в Неволине всего год, даже меньше, так как в начале учительского отпуска уже вернулся в Москву. Но всё-таки в шестом классе, с которым у меня сложились тёплые отношения, успел создать какое-то подобие биологического кружка. По крайней мере, мы несколько раз прошлись по местным лесам, ходили в гости к бродяге Мишке, о чём имеется отдельный рассказ, а однажды отважились на дальний поход.
Мы переправились по мосту через нашу реку Ирень, которая по размеру напоминает реку Москву около Звенигорода. Потом долго шли по правому берегу вверх по течению. Места были весьма живописные, хотя это и не горы.
Особенно запомнилась река Кунгур, или Кунгурка, как её называют теперь. Струя чистейшей прохладной воды сверкала на солнце и шумела на перекате. В русле обнажались известняки или гипсы, и я не помню, что именно, но вероятнее, гипсы, так как они были почти белоснежными. Обе породы карстуются, то есть медленно растворяются в воде, и было занятно наблюдать, как вода местами текла в два яруса - поверх гипсовой поверхности и под ней, под "козырьками" и "плитами" толщиной сантиметров двадцать-тридцать. Мы долго бродили босиком по этой мелкой живописной речке, разглядывая замысловатые проявления карста. Потом подошли к холму, нависавшему над местом слияния Ирени и Кунгурки, и сразу поняли, что находимся в заповеднике. Холм не был распахан, и в боковых лучах вечернего солнца светилась настоящая ковыльная степь!
Позднее я расспросил про это место и узнал, что оно называется Ланской горой. Когда-то здесь стоял город Кунгур, но его сожгли башкиры. Новый город построили примерно в 25 километрах ниже по Ирени - у её впадения в Сылву. Холмы там круче и выше, и кунгуряки окружили город такой стеной, что об неё "сломал зубы" даже Пугачёв.
Николай Александрович Самойленко, директор школы, считался моим другом, и вообще это был очень приятный интеллигентный человек. Тем не менее, однажды, без какого-либо понятного мне повода, он спросил:
- А почему Вы не любите Ленина?
Я удивился, так как вроде бы ни о чём таком никогда не говорил. Или, наоборот, почему я должен любить Ленина столь сильно, чтоб говорить об этой любви с друзьями. Не принято это было тогда, особенно среди друзей. Поэтому я замялся.
- Ну, неужели я такой, - обиделся Самойленко.
Пришлось говорить правду или, по крайней мере, полуправду.
- Ленин посвятил всю жизнь борьбе и иссушил себя этим, а жизнь многогранна, и человек, уничтоживший в себе другие грани, становится не слишком привлекательным. По крайней мере, для меня.
Теперь, после перестройки, когда Ленина объявили беспросветным злом, я стал относиться к нему чуть лучше. Ну, просто политик, а они все коньюктурщики...
Как-то раз в мои руки попала шапка-невидимка. Я надел её, исчез и в таком состоянии стал парить под потолком на лестничной клетке. Из соседней квартиры вышел человек в очках, шляпе и пальто, который тут же напомнил мне одного из чеховских персонажей. Как вы думаете, что я начал делать?
Когда этот вопрос я задал Николаю Александровичу Самойленко, то сразу же получил совершенно определённый ответ:
- Хулиганить.
Вот именно это я и начал делать. Я, помнится, замурлыкал или затявкал, а потом стал что-то переставлять или раскачивать, возможно, лампочку. Человек в очках устремил в мою сторону испуганный взгляд. Больше всего меня смешило, что он никак не поймёт, как же это всё просто - ведь я не какое-нибудь там привидение или нечистый, а просто самый обычный человек в шапке-невидимке. Ну, шапка-невидимка у меня, шапка-невидимка! Всё так просто! Как это он не догадается!
Наконец я стащил с него очки и заставил их танцевать в метре от его носа, а потом ущипнул его за нос и, отлетев в дальний угол, мрачно сказал: "У-у-у-у...". Это оказалось для моего приятеля уже слишком, и он, заорав, бросился вниз по лестнице, теряя шляпу, портфель, перчатки... Я так захохотал, что проснулся.
Ведь так просто, так просто, ну, шапка-невидимка у меня, просто шапка-невидимка!
Когда я проснулся уже окончательно, то понял, что не всё так просто. Прежде всего, я понял, что в каждом человеке сидит хулиган, и только обстоятельства мешают ему вылезти наружу.
Директор Неволинской школы, Николай Александрович Самойленко, страдал астмой и периодически оказывался в больнице. Ему, наверное, было слегка за пятьдесят, а ходил он трудно, часто останавливался, чтоб отдышаться. Мне говорили, что заболел он сразу же после внезапной смерти жены, которую можно было спасти, но не в Неволине. Впрочем, за эти детали я поручиться не могу, но для моего рассказа в данном случае важно, что перед своим очередным отъездом в больницу он оставил школу на меня, то есть именно я стал замещать директора, а не завуч, как это бывает обычно.
Было самое начало лета. Обычные школьные занятия уже закончились, и я вёл сельскохозяйственную практику на пришкольном участке, а параллельно присматривал за предварительными работами по ремонту школы. Практика, кстати, если мне не изменяет память, включала какие-то хозяйственные работы внутри школы.
Мне стыдно было просто эксплуатировать школьников, и я взял за систему после работы заниматься с ними чем-либо интересным. Или что-то рассказывал, или устраивал конкурсы оригами, а потом учил складывать эти замысловатые фигуры. Сам я увлекался оригами в детстве и освежил эти знания в институтские годы, полагая, что они пригодятся в школе.
И вот в разгар такой нашей деятельности из РОНО поступило указание добывать учебники на следующий год. Именно добывать, так как в Советском Союзе даже простые вещи не покупали и не забирали на складе, а доставали, добывали, выбивали...
Оказалось, что весь набор учебников в этом году, слава богу, в наш Кунгурский район поступил, но книги "разбросали" примерно по десятку магазинов или складов в разных концах района. Вся "геометрия" лежала в одном месте, вся "физика" - в другом и так далее. Объезд района на автобусе занял бы больше месяца, так как в некоторые "уголки" за один день не обернёшься. Да и в рюкзаке весь набор за один раз не увезёшь.
Я рассказал про эту беду школьникам, и на следующий день главный агроном сам предложил на неделю свою машину. Нужно сказать, что родители школьников относились ко мне очень хорошо, а сын агронома с удовольствием ходил со мной в походы, и это меня спасло. Я раздал школьникам задания по работе, а сам отправился изучать географию района.
Вернувшийся из больницы директор был изумлён, что учебники уже в школе. А школьники сами вытянули остальную работу, совсем без присмотра. Дело в том, что шпана не явилась на эту "практику" с самого начала, а остальным хотелось побыть вместе и, главное, без этой шпаны. По такой причине они иногда приходили ко мне после уроков просто так и просили чем-нибудь заняться.
Кстати, они точно так же иногда заходили ко мне домой. Если я оказывался свободен, то мы играли в какое-нибудь географическое или ботаническое лото. А иногда в эти моменты ко мне заглядывал директор школы, который жил этажом выше и вообще часто заходил, и он тоже мог присоединиться. В городе такое вряд ли возможно...
Нет, не всё было плохо в Неволине. Но о том, чтобы вывезти туда состарившихся родителей, не могло быть и речи. Да и я очень устал от шпаны и бытовых проблем, а потому моя уральская работа вскоре закончилась.
В 1981 г. я вернулся с Урала в Москву, к родителям, и мою трудовую жизнь нужно было начинать заново. Преподавать в школе я не хотел, и для этого было много причин. Во-первых, устал на Урале. Во-вторых, разочаровался в возможностях школы и возможностях отдельного учителя, если он не является частью единого коллектива энтузиастов. В-третьих, убедился, что не хватает знаний, и решил ликвидировать пробелы, а для этого необходимо время, которого жизнь школьного учителя не предоставляет. В-четвёртых, отец состарился и мог работать лишь дома, и кто-то должен был привозить-отвозить его и чужие рукописи (электронной почты тогда не было). В-пятых, хотел завершить (а точнее - начать и закончить) работу по изучению биологического значения окраски цветка и тем самым оправдать работу моего школьного кружка на Урале. Наверное, можно найти ещё какие-то поводы, но и этого достаточно.
Наверное, главное, что я разочаровался в любой деятельности государства в настоящую эпоху. Если где-то что-то делается хорошо или, по крайней мере, сносно, то это заслуга конкретных людей, и работают люди не благодаря государству, а вопреки ему. От государства требуется только платить зарплату, не вмешиваться (если люди, конечно, работают) и, если вмешиваться и заставлять что-то, то не занимать этим всего рабочего времени. В общем, я стал искать тихое место, где можно заниматься чем-то своим, а от государства откупаться частью рабочего времени. Мне казалось, что такое место можно найти лишь в научных организациях. Да я и умел только преподавать или заниматься наукой.
Но найти такое место оказалось трудно. На это ушло 2 года. Или 4 года, если с работой в "Союзгипролесхозе" под руководством Бориса Васильевича Веселина. Или даже 7 лет, если учитывать весь период работы в "Союзгипролесхозе". Работа в первой организации оказалась уж очень глупой. Вторая организация была ненаучной, и пошёл я туда от безработицы. В третьей организации я был недоволен непосредственным начальником, пока не перешёл к Борису Леонтьевичу Самойлову. Происходило постепенное приближение к идеалу. Идеалом же я в конечном итоге не очень дорожил, так как постепенно научился "плавать" самостоятельно. Или так и не научился. Но идеал ведь и должен быть недостижимым.
Итак, мои первые 6 послеуральских лет я проработал в следующих организациях:
1) лаборатория атмосферного мониторинга (ЛАМ), рабочий, один год, 1981-1982, две экспедиции на Валдай и две в Центрально-Чернозёмный заповедник под Курском;
2) Мытищинский леспаркхоз (будущий национальный парк "Лосиный остров"), техник в Лосино-Погонном лесопарке, один год с лишним, 1981-1983;
3) лаборатория рекреационных и защитных лесов в институте "Союзгипролесхоз", под непосредственным руководством Б.В.Веселина, почти два года, 1984-1985, летняя полевая работа в Вербилках на р.Дубне, в Анциферовском лесничестве на р.Нерская и на Истринском водохранилище;
4) та же лаборатория, но работа под непосредственным руководством Б.Л.Самойлова, три года, с 1 января 1986 г. по 30 декабря 1988 г., летняя полевая работа в Москве и Лесопарковом защитном поясе г.Москвы. Этот период закончился ликвидацией научной части института "Союзгипролесхоз", после чего мы всей группой перешли во ВНИИ охраны природы и заповедного дела.
Трудовая неустроенность дополнялась неустроенностью семейной. В этом периоде своей жизни я трижды пытался создать семью, но только третья попытка оказалась более или менее удачной, хотя изначально я мечтал о совсем другом семейном укладе. Об этой сфере я пишу мало, так как это личная жизнь, и не только моя, и она не должна быть уж очень открыта обществу. Просто обществу это не очень интересно. Если об этом всё-таки писать, то особенно хорошо, а я так не умею. Увы, чтобы быть хозяином своей жизни, нужны некоторые условия, которых не было (например, своя квартира и решённый вопрос с работой или, по крайней мере, редкие качества родителей).
Итак, сначала поговорим о времени, когда я был рабочим в лаборатории атмосферного мониторинга (ЛАМ). Это неполных два года, два летних сезона - 1981-1982 гг. В этом промежутке времени поместились экспедиция на Валдай и две короткие - в Центрально-Чернозёмный заповедник под Курском.
За пять лет учительствования на Урале я ни разу не опоздал на работу, и там это вообще трудно было представить: ученики одного из классов носятся по всему зданию и срывают уроки во всей школе!
Моя первая работа по возвращению в Москву в 1981 г. - это временный рабочий в лаборатории атмосферного мониторинга, сокращённо - ЛАМ. В первый день я появился перед дверью этого учреждения без пяти 10, как и полагалось.
И прождал два часа, так как ключа у меня не было.
На второй день я пришёл к 11 и прождал час.
В дальнейшем приходил к 12 и, как правило, бывал одним из первых. По крайней мере, долго не ждал.
Через несколько месяцев заметил, что прихожу последним. Оказалось, что пару месяцев назад начало рабочего дня перенесли на 9 часов, а меня не предупредили. Теперь все приходят к 11. Впрочем, замечание мне ни разу не сделали.
Моя лаборатория (ЛАМ) размещалась в подвале длинного жилого дома. На всю длину здания, не менее сотни метров, тянулись узкие тёмные коридоры или, точней, туннели с трубами канализации и отопления. Местами были освещённые закутки, где и работали сотрудники. Впрочем, они больше курили, пили чай и обсуждали начальника. Руководил этим незабвенным местом Ли Георгиевич Соловьёв. Злые языки говорили, что он поступил в институт как футболист или волейболист (была в Советском Союзе такая привилегия у спортсменов), а лабораторию получил за то, что добыл квартиру академику Израэлю, хотя это всё только слухи.
Но всё равно лаборатория была занятным местом. Из одного закутка периодически выскакивал геохимик с просьбой напомнить, чем значок магния отличается от значка марганца. Был ещё один пожилой физик-теоретик, который любил рассказывать про горно-долинные ветры. Он собирался их изучать, давно собирался, и произносил данное словосочетание таинственно, словно был приобщён к какому-то эзотерическому знанию. Тем не менее, по контексту сразу становилось ясно, что он не знает, что это такое, а посмотреть можно было в любом энциклопедическом словаре.
Коридоры были заставлены пробами грунта со всей страны, а тогда это был ещё Советский Союз. Дело в том, что Ли Георгиевич хотел установить, как меняют состав почвы кислотные и другие химические дожди. Он полагал, что сравнив пробы из чистых и пробы из промышленных регионов, сразу выявит разницу. Его не смущало, что в разных регионах состав почвы может отличаться по естественным причинам, причём на два-три порядка больше, чем от этих самых дождей. Методика отбора проб тоже не смущала: по сети гидромета дали указание копнуть в нескольких метрах от метеостанции и выслать по почте. Указание выполнила только треть метеостанций, но и этого хватило, чтоб на месяц парализовать работу соседнего почтового отделения.
Весной прорвало канализацию, и она затопила подвал по самый потолок, в результате чего пробы насквозь пропитались этим самым, и я не знаю, как научно назвать такой процесс - фекализация, оговление... В общем, они сильно пахли, и аромат заполнял все коридоры.
Моя работа заключалась в перекладывании проб в новые бумажные пакеты и переписывании расплывшихся этикеток. Пробы предполагалось передать в химическую лабораторию на анализ. Просто выкинуть их было нельзя, так как работа значилась в плане нашего учреждения.
Я быстро смекнул, что в рамках работы на государство вряд ли совершу великие открытия и втихаря занялся биологическим значением окраски цветка: перечитывал кое-как добытую литературу и писал свои первые тексты, весьма наивные. А временами от руки тиражировал свои стихи и раздаривал друзьям.
- Кстати, о птичках... - говорил наш физик Альберт Александрович Черемисинов, если в дальнем проёме коридора возникал силуэт Соловьёва. Тогда я прятал свои подпольные тетради и брал очередную пробу этого самого.
Я благодарен своей первой "научной" работе за ликвидацию иллюзий, что государство способно организовать творческую деятельность. Всё надо делать самому. А уделять часть времени дерьму тоже надо, чтоб не остаться без денег.
Летом 1981-го года меня отправили в экспедицию на Валдай. Сказали, что я должен приехать, показаться соисполнителям из Валдайского филиала гидрологического института, получить ключи от нашего домика в городе Валдае и ключи от лесного домика, расположенного в Валдайском заказнике, а через день-два подъедет начальник экспедиции и объяснит, что делать.
Так как я был на ставке временного рабочего, то ничего странного не заподозрил. Я обустроился в одноэтажном домике, принадлежавшем гидрологическому институту, и начал знакомиться с городом. Посетил музей колоколов, побывал на берегу Валдайского озера, сплавал на туристическом теплоходике в Иверский монастырь на острове посреди этого озера. На третий день проехал на автобусе к лесному домику и убедился, что там тоже очень хорошо: и домик уютный, и берег Валдайского озера прекрасен, и рядом ещё одно озеро - лесное, торфяное, с клюквой и голубикой, а главное - великолепны сами леса, которыми обросли моренные всхолмления: мшистые ельники, сухие и сфагновые сосняки, живописные склоны, болота и озёра между холмами... А в дождь лесные ручейки разливаются и, разбившись на десятки струек, заполняют плоское днище лесных долин шириной до сотни метров. В сильный дождь эти струйки сливались в сплошной медленный поток, но весьма мелкий, и мне доставляло удовольствие брести под зонтиком и пересекать такие потоки в сапогах. В хорошую погоду я бегал купаться в маленьком торфяном озерке: дна не было от самого края сплавины, а руки и ноги под водой становились оранжевыми от торфяного настоя. Зато какое чувство свободы и свежести наступало, когда я с некоторым трудом вылезал на край сплавины!
Начальник не приехал ни на второй, ни на третий, ни на десятый день. Я излазил все окрестности, однажды чуть не утонул в болоте, о чём расскажу отдельно, и, в конце концов, задумался, что же мне делать. Тогда я разыскал соисполнителей и расспросил их о работе. Они не знали, что собирался делать ЛАМ, но объяснили, что работа связана с научным полигоном вблизи моего лесного домика. Под полигоном понимался элементарный речной бассейн, то есть несколько гектаров леса, где собирал воду маленький ручеёк, впадавший в Валдайское озеро. Сток ручейка и сток его временных притоков измерялся при помощи сооружений, установленных в русле. Измерялось также поступление осадков.
Перед этим я чудом ухватил в местном книжном магазине только что вышедший (в 1981 г.!) "Определитель высших растений Северо-Запада европейской части РСФСР". Наверное, это был единственный экземпляр, присланный в город Валдай. По крайней мере, это был последний экземпляр. С этого момента я переселился в лесной домик и начал зубрить растения, составив за неделю список видов на полигоне.
Одновременно я добыл план полигона с границами и горизонталями. Это позволило составить примитивную геоботаническую карту, для чего я расставил по всему полигону вешки через каждые 20 метров.
Прошли две недели, а начальник не появлялся. Тогда я решил опробовать методику подсчёта биомассы растений, чему научился на Кавказе у Нины Фёдоровны Храмцовой. Я добыл у соисполнителей точные весы и стал сушить пробы растений в термостате. Когда вес пробы ото дня ко дню переставал уменьшаться, это означало, что достигнут сухой вес. Средний сухой вес побега умножался на число побегов на полигоне. Для определения числа побегов по всему полигону были заложены метровые площадки. Весьма трудоёмко, но недели через три цель была достигнута, и я знал биомассу основных трав полигона.
В перерывах между этими трудами я путешествовал по Новгородской области. Побывал в Новгороде и в музее деревянного зодчества Витославлицы, побродил по Волхову и осмотрел место, где он вытекает из озера Ильмень. Съездил в Боровичи и на Горную Мсту. Осмотрел Старую Руссу и южный берег Ильменя.
Начальник приехал через полтора месяца, а потом на крытом грузовике подвалила и вся "команда" - человек пять-шесть. С вечера они врубили магнитофон и прыгали до утра, перемежая эти прыжки возлияниями. То же самое повторилось и на следующий день, и на следующий. Хорошо, что я смог удрать в лесной домик, сославшись на новую порцию проб.
Через несколько дней они всё-таки выбрались на полевые работы, но через полчаса вернулись, так как в лесу обнаружились комары. Да и сапог не оказалось, а трава местами была мокрой.
Впрочем, правды ради, замечу, что начальник, Юрий Филиппович Малюгин, весьма неплохой гляциолог, держался в стороне от основной компании и даже что-то обсуждал с соисполнителями. Как я понял, они говорили об организации работы на следующий год. А в этом году наш отчёт процентов на 70-80 состоял из моих списков и описаний. Остальное - обзор литературы, и, наверное, выполнил его Вячеслав Львович Зверев, который в экспедицию не ездил и вообще не появлялся на работе. Его держали, так как он писал статьи "совместно" с шефом. А ещё он писал неплохие краеведческие книги о Москве, но ко мне это не имело отношения.
Это было в Валдайском заказнике. Я шёл по верховому болоту, но сплавины не было, и сфагновый покров даже не пружинил. А потому я шёл обычным шагом. По сути это было не болото, а сфагновый сосняк с берёзой.
И вдруг я ощутил свободное падение, словно проваливаюсь в пустоту "солдатиком". Мне показалось, что я ушёл вниз на полметра.
В следующее мгновение я с удивлением обнаружил, что стою в нескольких метрах от опасного места, обхватив берёзу.
Пощупал брюки - сухие.
Тогда я осторожно подошёл к невидимой яме и проткнул сфагновый покров палкой. Она ушла на полтора метра. Опасный участок занимал квадратную площадку два на два метра. Наверное, почвоведы выкопали шурф, его заполнила вода, а поверхность затянулась сфагновой сплавиной.
Получалось, что, когда я стал тонуть, сознание отключилось, и управление телом взяли на себя какие-то другие структуры мозга. Я упал на спину, выдернул ноги и перекувыркнулся назад через голову, после чего вскочил и схватился за берёзу. В обычной ситуации так кувыркаться я не умею.
Расскажу ещё один случай, когда я остался жив благодаря своим автоматическим действиям. Увы, я уже не помню, когда это было. Или на последнем курсе института? Или по возвращении с Урала? Но меня почему-то понесло в лес закладывать геоботанические площадки 10 x 10 м. Возможно, я хотел овладеть какой-то методикой, или я осознал, что не знаю жизнь леса, но эти детали полностью вылетели из головы.
Зато хорошо помню, что площадку я заложил на днище лесной балки около подмосковной реки Беляйки: вбил колышки по углам, натянул широкую белую верёвку и даже начал подсчитывать деревья. И вдруг я понял, что в центре площадки лежит кабан. Я схватился за фотоаппарат и шагнул в просвет между деревьями, откуда он был хорошо виден. Начал подкрадываться...
И вдруг включилась "замедленная съёмка". Кабан плавно взмыл вверх над своей лёжкой, его тело вытянулось и обрело веретеновидную форму. Этот "снаряд" медленно заскользил на меня, почти по воздуху. Я в таком же замедленном темпе упал, откатился вбок и увидел, что кабан "проплывает" мимо меня. В следующий момент я вскочил и почему-то оказался за огромной упавшей ёлкой.
С этого момента течение времени приобрело привычную скорость. Я стоял в безопасности - за толстым стволом и многочисленными мощными ветками. Не понимаю, как я через это всё перепрыгнул.
Кабан лёг, но через несколько секунд поднялся, посмотрел на меня, издал совершенно человеческий вздох и медленно, покачиваясь, побрёл наискосок по склону. Он был ранен.
Валдайское озеро поначалу показалось мне чудом. Всего несколько километров, а берега лесистые, такие таинственные и изрезанные, что, кажется, можно бродить вечно. Островки, полуострова. А за поворотом, наверное, ещё что-то, чего никогда не видел.
Но вот приехал Юрий Филиппович Малюгин, мой начальник. Он пригласил меня в моторную лодку, дёрнул за шнур, и мы несколько раз пересекли озеро, обогнули центральный остров, промчались вдоль берегов... и чудо развеялось. Озеро оказалось крошечным, и в любую точку можно было попасть за несколько минут.
А для кого-то и весь наш Земной шарик маленький и скучный, и в любую страну можно прилететь запросто, и поваляться на пляже, и ничего не увидеть, ничего не понять.
Вскоре после моего возвращения с Валдая ко мне "подкатил" Соловьёв и стал намекать, что не худо бы написать совместную статью по итогам экспедиции. Писать, разумеется, должен был я, а публиковать он. Я мягко возразил, что описаний полигона для статьи маловато. Надо бы на этом полигоне ещё что-то сделать, и, вообще, наука, даже самая примитивная, - это что-то с чем-то сравнить и сделать выводы. Сейчас, когда мне седьмой десяток, и я написал полсотни книг и многие сотни статей, я всё равно не смог бы "слепить" статью из тех моих материалов...
Не знаю, почему Соловьёв подошёл именно ко мне. Ведь я был на ставке рабочего, и мои коллеги вряд ли объяснили ему, что отчёт написан мной. Или с таким предложением он подходил ко всем?
Так или иначе, но, вместо Валдая, меня командировали в Центрально-Чернозёмный заповедник, и наши физики предположили, что это ссылка за отказ от "совместного" творчества.
Итак, меня довольно неожиданно командировали в Центрально-Чернозёмный заповедник. Не знаю, почему сотрудники не хотели туда ехать. Возможно, потому, что там нужно было платить за гостиницу или жить в палатке, а на Валдае был бесплатный дом.
Организация поездки была, как и в прошлый раз: как ехать, не объяснили, и я с рюкзаком и чемоданом заявился в заповедник с другой стороны. Хорошо, что сообразил зайти на кордон и спросить дорогу. Хозяин кордона (будем условно называть его лесником, хотя лесок вокруг сторожки был небольшим) связался по рации с директором - Алексеем Михайловичем Краснитским. Мой отец был знаком с ним, и по этой причине или вовсе не потому, а просто так, но заповедник я пересёк на мотоцикле. Правда, на одном из ухабов мы навернулись, но обошлось без последствий.
Физики, которые должны были появиться "на следующий день", появились "чуть-чуть" позднее, но меня это не удивило.
На этот раз я лучше подготовился к работе и знал, что где-то находятся экспериментальные делянки, на половину которых нужно вылить раствор редких изотопов, а на другую половину - не вылить. На следующий год нужно узнать, сколько изотопов перешло в траву, сколько осталось в почве, а сколько просочилось глубже. А ещё нужно узнать, как изменился от этого безобразия видовой состав травостоя, и вот это моя задача.
Ещё я знал, что изотопы очень дорогие, и сосуд с ними обходится государству в несколько миллионов рублей. Впрочем, мне объяснили, что цена завышена, так как эти изотопы накапливаются в качестве побочного продукта какого-то производства.
А вот чего я не знал. так это, где именно находятся делянки, и этого никто не мог сказать. Потому оставалось ждать, наслаждаться жизнью и зубрить растения. Определителя степных видов у меня не было, и я напросился в спутники к местным ботаникам. Так я побывал в Казацкой степи и в Стрелецкой степи. Кроме того, сходил в гости к тому первому "леснику", и он оказался коллекционером насекомых и большим знатоком местной природы. А ещё я несколько раз видел косулю и долго наблюдал, как слепыш пытается зарыться в твёрдую сухую землю. У него это не очень получалось, и задница торчала на поверхности минут десять. Её можно было по-дружески погладить...
Физики появились дней через десять - за два дня до отъезда домой, и Краснитский отказался поставить им штамп о приезде в указанное время. Не знаю, как они выкрутились. Беда с принципиальными людьми!
Я рвался на работу, но физики говорили, что делянки вне заповедника, и мы туда заедем на обратном пути.
На обратном пути мне действительно предоставили 15 минут, и я успел составить список видов, которые оказались обычными сорняками.
А через пару лет я случайно узнал, что изотопы на делянки не выливались. Банка с этими изотопами стояла возле палатки, и один из рабочих опрокинул её, когда выходил ночью по нужде.
В какой-то степени я благодарен ЛАМу. Ведь это была моя первая работа в Москве, знакомство с научной средой, или околонаучной, но это тоже важно.
ЛИ ГЕОРГИЕВИЧ СОЛОВЬЁВ, конечно, не был великим учёным мужем и вообще учёным мужем, но он был неплохим манипулятором от науки, именно манипулятором, а не организатором. Он широко применял "челночный метод": брал материалы у одних соисполнителей и выдавал другим соисполнителям за совместные, а у тех брал что-то для первых. Соисполнителей было много, и главное, чтоб они не общались между собой напрямую.
Ещё в лаборатории было несколько человек, которые постоянно ругали шефа в его отсутствии, но по сути не отличались от него. Именно они больше всего чесали языками, так как у них было свободное время.
Но о некоторых людях я всё-таки могу сказать хорошие слова.
АЛЬБЕРТ АЛЕКСАНДРОВИЧ ЧЕРЕМИСИНОВ, физик-экспериментатор лет пятидесяти, возился с приборами, любил их и мог часами добиваться точнейших показаний. Теоретик он, конечно, был никакой, писать не любил и не умел, вести свою линию в науке не пытался, но, если бы присоединился к настоящему делу, организованному кем-то другим, то оказался бы незаменимым человеком. Он помог мне откалибровать электрический термометр для измерения температуры частей цветка, и при помощи этого прибора я получил результаты, которые мне потом пригодились. Этот прибор я упоминаю в очерке "Булгаковский огонь". В перестройку Альберт Александрович стал мастером по ремонту физических приборов и, наверное, работал превосходно.
ВЯЧЕСЛАВ ЗВЕРЕВ, геохимик лет пятидесяти, кандидат наук, хорошо знал свою область науки, легко писал научные обзоры для всех тем лаборатории. Он не мог развернуться в полную силу как исследователь, так как его направление требовало хорошей материальной базы и хорошо организованного коллективного труда, а на это государство (в лице Соловьёва) не было способно. Поэтому он сделал ставку на писательство, мечтал вступить в Союз писателей и переживал, что туда трудно "проползти". В общем, он искал работы, не связанной с каким-либо коллективом. От государства (от Соловьёва) он откупался обзорами и "коллективными" статьями, за что имел возможность не ходить на работу.
Кстати, однажды мы с ним разговорились, и он советовал и мне избрать такую же линию, но я тогда не был к этому готов, почти не услышал его.
Я не знаю, каким писателем был Зверев. У меня есть одна его книга о Москве, научно-популярная, но это вторичная литература, это не результат его собственных изысканий, и я эту книгу так и не прочёл. Но ведь могло быть ещё что-то, особенно рукописи...
"Бардак" в ЛАМе позволил мне повидать Валдай и Центрально-Чернозёмный заповедник. На Валдае моё общение с настоящей дикой природой было теснее и длительнее, чем в остальной жизни. Там была неторопливость, возможность остановиться и всмотреться, почувствовать красоту. Именно там я начал знакомиться с растениями, имея настоящий определитель, а не детские книжки с картинками.
Мои путешествия по Валдаю сопровождались писанием стихов. Тогда я ещё не запретил себе это занятие, и могу привести несколько примеров.
В Мытищинском леспаркхозе, будущем национальном парке "Лосиный остров", я проработал техником один год с лишним - в 1982-1984 гг.
В последние дни моей работы в ЛАМе меня направили в подмосковный Томилинский лесопарк отобрать почвенные пробы. Почему-то нужны были именно песчаные почвы, и показать место с такими почвами должен был сотрудник какой-то другой лаборатории. Им оказался Борис Леонтьевич Самойлов, вместе с которым я потом проработал всю жизнь.
Борис Леонтьевич выгодно отличался от сотрудников ЛАМа: хорошо ориентировался в лесу, чувствовал рельеф и обратил моё внимание на ряд особенностей Томилинского лесопарка.
Я объяснил, что не верю во всю эту возню с пробами, так как, по словам наших физиков, чувствительность методов анализа на два порядка ниже той разницы, которую могут создать кислотные дожди. Тем не менее, увы, но я вынужден это делать, хотя очень надоело заниматься ерундой.
- Понятные чувства, - заметил Борис Леонтьевич, - Все думают, что идёт работа, а это на самом деле шаромыжники бегают.
Он предложил перебраться в его лабораторию, но не сразу, а как освободится ставка. Пока же он советовал поработать техником в лесничестве и познакомиться с той организацией, для которой его лаборатория разрабатывает рекомендации. Он знал, что ставка там была.
Это было логично, и я согласился. Правда, и туда, уж не помню почему, я не мог устроиться сразу, а нужно было ждать пару месяцев. На эти месяцы, чтоб не прервался стаж, Борис Леонтьевич сумел куда-то устроить меня фиктивно и даже предложил небольшие деньги, чтоб я не зависел от родителей. Конечно, мелочь, но в ЛАМе бы это никому не пришло в голову.
Позднее Константин Юрьевич Гарушянц, участвовавший в какой-то работе вместе с Самойловым, рассказывал, что, когда наш институт всех нас ограбил (об этом отдельно), то Самойлов тоже предложил деньги, чтоб выжить, и это показалось Константину удивительным. Значит, такой была обычная практика...
А про лабораторию, где работал Самойлов, я ещё раньше слышал хороший отзыв от одной институтской подруги.
В общем, когда договор со мной в ЛАМе не продлили, я не очень горевал. Хорошо, что я не сумел написать "совместную" статью для Соловьёва...
По возвращении с Урала я хотел заниматься биологическим значением окраски цветка и вообще ботаникой, но на работу в серьёзные научные учреждения меня не брали, и (после ЛАМа) пришлось устроиться техником в лесничество. Это был будущий национальный парк "Лосиный остров", а тогда - Мытищинский леспаркхоз, в составе которого числились четыре лесничества, называвшихся лесопарками. Наша контора находилась рядом с деревней Абрамцево и занимала часть сельского деревянного дома на опушке Лосино-Погонного лесопарка. Многих лесников, жителей Абрамцева, трудоустраивала милиция. Они получали первую зарплату и больше не появлялись. Их увольняли за прогул, но насильно трудоустраивались новые тунеядцы, как тогда называлась эта категория граждан. Впрочем, кое-кто удерживался надолго.
Обычной работой лесников были санитарные рубки, но в этот день мы сажали деревья вблизи просеки, разделявшей Лосино-Погонный и Алексеевский лесопарки. Лопаты оказались не укреплёнными и соскакивали с черенков. И тут я услышал, что вчера или даже прошлой ночью в пяти минутах ходьбы сгорел посёлок Зелёный. В то время от Зелёного оставался один деревенский дом, окружённый несколькими сараями. В одном из сараев, как я полагал, хранилось экспедиционное оборудование моих знакомых. Остальные сараи принадлежали двум или трём семьям, проживавшим в доме.
Я пошёл на пожарище, чтоб набрать гвоздей для укрепления лопат. Конечно, такие гвозди не слишком прочны, но на один день сойдёт.
Людей на поляне не оказалось. Дом почти полностью сгорел, из пепелища торчала кирпичная печь с трубой, но сараи уцелели.
Набрав гвоздей и воспользовавшись куском кирпича, как молотком, я укрепил лопаты, и теперь можно было сажать лес. Но тут я заметил, что лесники по два-три куда-то исчезают, а возвращаются, кто с детским велосипедом, кто со старой пилой или тазиком.
Я побежал на пожарище. Замки с сараев были сбиты, и лесная охрана рылась в чужих вещах. Религиозный Василий Иванович, один из немногих хороших работников, выковыривал заслонку из печки: "Моя совсем плохая, а эта уже никому не нужна". Раскурочивать сараи он не стал.
Я бросился к сараям, чтоб прекратить мародёрство, но тут одна за другой подъехали две открытые грузовые машины. Первая принадлежала Алексеевскому лесопарку, а во второй сидел наш лесничий по прозвищу "Молодой". Лесники из двух лесничеств стали наперегонки закидывать награбленное в грузовики.
Я ещё минуты две-три пометался между сараями, но это не имело смысла. - "Куда тащишь! Это чемодан моих знакомых!" - "Ах, знакомых..." - и лесник начинал пятиться, но чемодан из рук не выпускал. Я поворачивался к другому мародёру, а первый бросался вбок с украденным чемоданом.
Тогда я повернулся и зашагал в контору через лес. Садиться в машину с чужим барахлом не стал, хотя до конторы было километров пять.
Через час я подошёл к конторе. Лесники были уже там и делили вывезенное. Дотянуть до дома всё сразу они не могли. Я мрачно прошёл мимо них к телефону и позвонил знакомым:
- Я сейчас нахожусь в конторе Лосино-Погонного лесопарка среди лесников, которые после пожара разграбили ваш сарай в Зелёном...
Лесники и лесничий вытаращили на меня глаза, и я подумал, что сейчас меня будут бить. Но моя ярость превосходила страх, и я пошёл на них. Они расступились, и я смог выйти из комнаты. Проходя мимо них, я ляпнул первое пришедшее на ум:
- Взяли с пожарища - сгорите!
Оказывается, такая примета есть, но я этого не знал.
Я пошёл через лес к автобусу. Был последний рабочий день недели.
В понедельник, подходя к конторе, я издалека увидел пожарную машину, а контору не увидел. Пахло гарью. Вокруг обугленной рухляди стояли лесники. Религиозный Василий Иванович, который жил в одной из комнат сгоревшего дома, был в трусах и прижимал к себе "Библию".
- Вот всё, что успел вынести, на столе у подоконника лежала, еле выскочил, и зачем я взял эту заслонку!
Впрочем, семью он спас, всех разбудил. Его взрослая дочь стояла рядом в ночной рубашке. Позднее он признался: "Это моя тюрьма сгорела". Вскоре он получил квартиру в Балашихе и устроился на завод, а раньше должен был отрабатывать своё жильё в лесничестве среди алкашей.
Ко мне подошёл Бочаров, один из "постоянных" лесников, и протянул мой электроприбор для измерения температуры частей цветка: "Заскочил в окно и только это успел вынести". Я поблагодарил его, а он намекнул, что с меня бутылка.
Вскоре я осознал, что имущество лесников и лесничего сгорело полностью, а мои вещи уцелели, причём все. Если рассказывать сначала, то произошло следующее. В одной из квартир жил алкоголик лет двадцати пяти. Два-три месяца назад у него умерла мать, и он стал пропивать наследство. Выдавал собутыльникам деньги, а сам даже не слезал с кровати. Лесничий и Василий Иванович опасались пожара, обращались в соответствующие инстанции, чтоб соседа забрали, но государство не торопилось.
Кровать загорелась от папиросы, и парень погиб. Комната, в которой работали мы с лесничим, занимала противоположный угол дома, и огонь сначала уничтожил комнату лесников и квартиру Василия Ивановича. Все вещи, сворованные лесниками, сгорели. Сгорели также бензопилы и прочее оборудование. От имущества Василия Ивановича, как я уже говорил, осталась только Библия.
С некоторым опозданием огонь пришёл и в нашу комнату, причём одновременно с двух сторон, и как раз в этот момент пожарные пустили струю пены. Мои сапоги уцелели. Две пары ботинок лесничего стояли с двух сторон от моих сапог. От чёрной пары сгорел правый ботинок, от коричневой - левый.
У лесничего была странная привычка кидать на спинку стула свой промокший китель поверх моего, а тогда как раз моросил дождь. Пока китель лесничего сначала обсыхал, а потом обгорал, пожарные и подъехали. В результате мой китель не пострадал. Я и сейчас его иногда надеваю. Например, в 2015 г. ради шутки пришёл в нём в МГУ делать доклад по рекреационному лесопользованию.
Пластмассовая авторучка лесничего расплавилась и стекла на пол, а моя деревянная линейка, лежавшая на том же столе, не пострадала, так как температура воспламенения дерева выше температуры плавления пластмассы. Я только сдул с этой линейки пепел.
Лесничий посмеивался над моей аккуратностью, когда я за несколько дней до пожара распихал весь наш рабочий архив в полтора десятка туго стянутых папок, которые сам и купил. Бумаги лежали тесно и лишь с краёв чуть обгорели и обмокли. Восстанавливать мне ничего не пришлось. А вот несколько бумаг, с которыми работал непосредственно лесничий, пришлось заменить, так как он поленился убрать их в папку.
В общем, как я уже говорил, все мои вещи уцелели, а все вещи лесников и лесничего сгорели... После этого меня считали колдуном и боялись. А вообще-то все законы физики были соблюдены. Неувязки оказались только с теорией вероятности: столь невероятное сочетание событий может быть лишь теоретически, так как Вселенная бесконечна. Значит, "высшие силы" физику уважают и действуют исподволь, чтоб никто не догадался...
История имела забавное продолжение. Через год я оказался на производственном собрании в центральной конторе леспаркхоза. Кто-то пожаловался, что не закуплены гвозди, а перед этим в одном из лесопарков сгорел сарай. Я предложил взять гвозди оттуда. Тут все заволновались, закричали: "Нельзя с пожарища! Нельзя с пожарища!"
Вот так возникают народные приметы, и при этом суть ускользает, остаётся лишь форма: грабить можно, а взять тебе же принадлежащий гвоздь уже нельзя.
Контора нашего лесопарка, как я уже говорил, находилась сразу за Московской кольцевой автодорогой, а вблизи была деревня Абрамцево. Между конторой и деревней располагалось поле, и на нём выращивались какие-то овощи - свёкла, капуста, брюква... Не помню какие именно, но это не столь важно. А важно, что под осень сотни москвичей, преимущественно бабки, устремлялись на это поле с рюкзаками и сумками.
Поле охранялось коровой. Корова была самая обычная и совершенно необычная: заприметив человека, она галопом скакала к нему через всё поле. Бывало, что десятки бабок, с сумками или уже без, улепётывали от неё в лес. Зрелище было нереальное, из какого-то сумасшедшего мультфильма.
Самое забавное, что корова никого не бодала и не топтала. Она с радостным мычанием проносилась мимо. Ей просто нравилось бегать наперегонки!
Контору лесничества охранял Сэндик - овчарка невероятных размеров, и меня охватывало странное чувство, когда мне на руку ложилась его "львиная" лапа. Впрочем, контора сгорела, и теперь Сэндик охранял бытовку с ящиком для бензопил и столом лесничего. Разумеется, Сэндик сидел на цепи и для чужих был свирепой цепной собакой.
А в соседнем доме жил ещё один огромный пёс, хотя и меньше раза в полтора. Он бегал свободно и любил лаяться с Сэндиком, но, конечно, с безопасного расстояния.
И вот однажды во время такого перелая Сэндик сорвался с цепи, зажал своего врага в угол, опрокинул и начал грызть. Округа заполнилась рычанием и другими страшными звуками.
Я схватил Сэндика за ошейник и стал тянуть назад, но безуспешно, так как Сэндик был больше меня. Тогда я повернулся, чтоб понять, почему никто из лесников не приходит на помощь, и увидел их на крыше бытовки. Они стояли там все, даже старик Бугор. Как они туда вскарабкались?
Минуты через две один из лесников помоложе, Бочаров, соскочил и помог водворить Сэндика на место. "Смелый!" - сказал он обо мне...
А я вовсе не ощущал себя смелым. Ну разве станет кусаться собака, которую кормишь? Да ещё в тот момент, когда она занята другой собакой... А вот страх сельских жителей перед собаками меня всегда удивлял. Горожанам это не свойственно.
-
Через год после моего ухода Сэндик снова сорвался с цепи, и его задавила машина на Московской кольцевой автодороге. Такой же конец нашли некоторые лесники, когда возвращались с работы в особенные дни. Там действительно было опасно переходить, а теперь на этом месте пешеходный мост.
Был первый день после зарплаты, и лесникам полагалось оставаться дома. Им разрешалось три дня не являться на работу. Для государства, то есть для меня и лесничего, это была вынужденная мера, так как бензопила - весьма опасная штука, на неё нельзя падать.
И вот в этот день лесная охрана в полном составе заявилась на работу, и ни у кого ни в одном глазу! Лесничий косо посмотрел на мужиков, поёжился и выдал пилы.
Лесники ушли, а мы с лесничим остались в конторе возиться с документацией, которой тут было почти столько же, как в школе. Я, в основном, и был на такой бумажной работе.
Но лесничему не сиделось. Он ёрзал больше обычного и в конце концов побежал в лес.
Лесников он застал уже в праздничном состоянии. Оказывается, вчера они просто не смогли достать главный атрибут праздника, а сегодня утром снарядили экспедицию и достали. Бензопилы они, слава богу, отбросили, но и без них ситуация отдавала романтикой. Один из пожилых лесников, Женя Жаворонков, крошечным топориком рубил огромную сосну на уровне груди, и дерево могло вот-вот соскочить со своего высокого пенька. Предсказать поведение падающего дерева в этом случае невозможно.
Пьяные лесники стояли возле дерева кольцом и гадали:
- На тебя, Пашка, пойдёт.
- Не, на тебя, Серёга.
Не будем воспроизводить слова, которые вырвались из лесничего. Он выхватил топорик и разогнал всех по домам.
Такая вот история. Ну, право, ... ... ... !
Добавка к зарплате у лесников была солидной: чем больше вырубишь, тем больше получишь, и это было ощутимо. Сравните - 80 и 180 рублей! Но лесники всё равно ленились и не особенно упирались. Зато, когда возникали левые приработки, глаза загорались, и наступал приступ трудового энтузиазма. Почему такая разница?
Подумайте, господа. Подумайте.
Нет, господа, не знаете вы российскую действительность! А ларчик открывался просто: левые деньги можно было пропить, а официальную зарплату отнимали жёны. Они узнавали у лесничего, сколько выдано, и забирали соответствующую сумму за вычетом послезарплатной разрядки. Разрядка происходила в течение двух-трёх дней после аванса и после зарплаты, то есть два раза в месяц, и считалась делом святым. На это жёны не решались посягать.
А некоторые жёны приходили прямо в контору и вырывали деньги почти что из рук лесничего. На таком обслуживании состоял Бугор - самый старый из лесников.
Однажды его жена чуть запоздала, и Бугор успел выбежать на улицу. Жена устремилась за ним. Они начали бегать вокруг бытовки.
Лесники "болели" и скандировали:
- Дед! Дед! Дед!
- Бабка! Бабка! Бабка!
Однажды утром мы обнаружили, что стекло бытовки выбито, и все три бензопилы исчезли. Осколки и оконная рама были в крови: кто-то вышибал стекло рукой!
Следователь взял у всех отпечатки пальцев и произвёл другие стандартные действия. Лесники горевали, что в этом месяце не смогут подработать.
Впрочем, одна из бензопил нашлась в тот же день. Её принёс один из абрамцевских мужиков. Он объяснил, что купил её за бутылку, чтоб вернуть в лесничество, так как сразу всё понял. С лесничего, стало быть, требовалась бутылка, и, думаю, что она нашлась. Тот же мужик узнал и назвал одного из взломщиков - жителя Абрамцева. Другого сразу узнали по отпечаткам пальцев: это был соседский балбес лет восемнадцати; он и выставил стекло рукой, не сообразив, что варежки в таком деле не спасают. Третьего, наверное, назвали два первых. Кажется, это был один из уволенных лесников. Но одну бензопилу так и не нашли. Возможно, её продали какому-нибудь шофёру на МКАД,
Всем дали по одному-два года; соседскому балбесу - условно.
Но цель была достигнута: в тот вечер они выпили.
У читателя может сложиться впечатление, что в лесничестве работали одни алкаши да мародёры, и вообще всё очень-очень плохо. Алкашей действительно было много, но ведь это не лесники, а лесные рабочие. Да, они значились лесниками, имели обходы - свои территории, которые должны были регулярно обходить, то есть охранять, но они бы, случись какая комиссия, не сумели эти обходы найти.
Здесь нужно отвлечься и поговорить об экономике. Лесник получал примерно 80 рублей в месяц (может, 75 или 85 - такие детали я не помню), но за такие деньги люди не стали бы выходить на работу, даже с учётом двух алкогольных отпусков по 2-3 дня каждый. Ведь у них были семьи.
А ещё в лесничестве был большой плановый объём рубок - рубок санитарных (с удалением сухих и усыхающих деревьев) и рубок формирования (с удалением "менее ценных пород", чтоб лучше росли "более ценные" - ель, сосна). На рубки полагалось нанимать лесных рабочих, но они, с учётом имевшихся расценок, смогли бы заработать только 60-80 рублей в месяц. Или больше на 20-30 рублей, если не пить, но всё равно мало. А потому лесным рабочим незаконно добавляли выплаты по ставкам лесников. Получалось 140-160 рублей в месяц, а то и 180, и мужики держались за эту работу.
Но был в лесничестве необычный лесник - Евгений Александрович Наливайко. Точнее, он был обычным лесником, настоящим. Он регулярно обходил свою территорию, а заодно и соседние, но это уже так - по долгу совести. Он боролся с кострами и шашлычными компаниями, а в пожароопасный сезон осуществлял рейды на Яузское болото и тушил туристические костры на торфянике.
У него был кордон - домик в лесу, где он летом жил с женой, и вокруг были высажены разные диковинки.
Поговаривали, что он отлучается из леса и где-то подрабатывает. Возможно, так и было, но достоверно я не знаю. В то время такие детали скрывали. Впрочем, детей у него не было, а когда появились дети и вторая жена, он ушёл из лесничества, но это случилось много позже.
А в то время Наливайко исправно работал лесником, и за это его время от времени пытались уволить, так как он не помогал выполнять план рубок. Но уволить не удавалось, так как Наливайко хорошо знал законы, и суд его восстанавливал. А ещё Наливайко хорошо знал, где и что разворовано или делается незаконно, и эти знания не прибавляли решительности его врагам. В результате директор Глубоцкий и лесничий Селезнёв ворчали, но терпели. А стал директором Кирсанов, так он предпринял решительные попытки, но уволили его самого. Впрочем, наверное, не только за это, зарвался человек, зарвался... А во всём нужна мера!
Мы много ходили по лесу вместе с Наливайко, и осторожный лесничий это терпел. А ещё я хорошо вёл документацию, аккуратно, и лесничий дорожил моим трудом, так как при техниках-разгильдяях ему бы нужно было всё делать самому. А так, правда, ему приходилось в одиночку материться с лесниками, но нет в мире совершенства! В общем, установилось динамическое равновесие, и, когда я нашёл работу лучше, расстались мы почти друзьями. Но вернёмся к рассказу про Наливайко.
Мне нравилось, что этот человек умеет плыть против течения, а ещё он действительно знал и любил природу. С годами, правда, Наливайко всё более пропитывался идеей, что вокруг не просто воровство, пьянство и разгильдяйство, а заговор против России. Я понимаю, как люди приходят к этой идее. Да и заговорщики имеются - и за океаном, и ближе. Но Царская Россия, а потом и Советский Союз, рухнули не от заговорщиков. И уж сионисты тут совсем не при чём... В общем, с годами общаться с Наливайко стало труднее.
С какого-то времени в Лосином Острове появились незаконно срубленные деревья. Причём это были самые крупные и красивые деревья, настоящие гиганты, которые возвышались над своими соседями. Кто-то рубил их обычным топориком. Приходил втихаря и рубил. А потом оставлял лежать. Не разрубал на части, не выносил, не вывозил.
Наливайко долго "охотился" на этого человека и в конце концов выследил. Им оказался горбатый карлик. Ему нравилось, что деревья большие-большие, а он сильнее, валит их. Такой вот Наполеон.
Огромный Наливайко выскочил из-за куста, отнял топорик и так напугал беднягу, что тот больше не появлялся.
Запомнился один рейд по Яузским болотам вместе с Наливайко. С нами были парень-доброволец и лошадь, а ещё была девочка-старшеклассница, которая любила на ней кататься. Лошадь предназначалась для зимнего вывоза древесины, а такие девочки всегда возникают в местах, где появляются лошади. Они ухаживают за ними, чистят, а взамен получают возможности, которые в другом месте не купишь ни за какие деньги.
Впрочем, мы тоже любили поездить на нашей лошади и замечали, что человек в мундире лесной охраны и на лошади - это заметно издалека и создаёт миф, что лес под охраной. Хотя, разумеется, в лесу на лошади никого не догонишь. Да и прав у нас не было кого-то догонять, ловить. Если в глубине леса мы встречались с нарушителем, то нужно было попросить его побыть на месте, пока мы сбегаем за милиционером...
Итак, мы пробирались вдоль Яузских болот, и с нами была лошадь - для устрашения. А ещё была засуха, и мы серьёзно опасались торфяного пожара. Завидев дымок костра, мы подходили, но не сразу все, а один за другим, чтоб создать иллюзию, что нас много. Сначала появлялся парень и объяснял, что болото может загореться, а ещё говорил, что рядом ходят лесники и составляют протоколы. Потом вдруг выныривал я в мундире лесной охраны, точнее - в кителе, так как нижнюю часть не выдали, куда-то заныкали. В разгар моей беседы неожиданно возникал большой Наливайко и внушительным басом требовал, чтоб немедленно залили, а тут вдруг между деревьями начинала маячить лошадь с этой девочкой...
Нарушители что-то лепетали и гасили костёр. Мы окапывали кострище и кидали комки нагретого торфа в воду. Удивительно, но люди не знали, что торф горит. Они убирали сухие травинки вокруг костра и были уверены, что окружающий мир в безопасности.
Эта миниатюра сложилась у меня после посещения сторожки Михаила Обухова. Был у нас такой лесник, и он тоже лес не рубил, а жил с женой и детьми в своём крошечном домике, почти в сарае. Мне помнится, что у него была квартира в Москве, но разве плохо иметь ещё и дачу в самом центре Лосиного Острова - на поляне около Яузских болот!
Для чего он тут жил? Если с позиций государства, то Яузские болота всё-таки нужно было охранять, а то загорятся от костра. Или незаконный дачный посёлок на поляне вырастит. Или мало ли ещё чего. Ведь от конторы далеко - километров пять лесом. Такова была официальная версия.
Если с позиций лесничего - то поговаривали, будто Обухов отдаёт ему зарплату. И если это так, я всё равно не обвиняю ни Обухова, ни лесничего. Каждому администратору нужны "карманные" деньги. Лампочка перегорит, или гвозди кончатся, а у государства не допросишься. В лучшем случае включат в план следующего года. А ведь большие траты возможны: грузовик сломается, бензопилы выйдут из строя...
А Обухову какой с этого был "навар"? Но разве бесплатная дача внутри гигантского лесного массива - это плохо? И время есть, чтоб подрабатывать. А жена его, якобы, лекарственные травы сушила "в особо крупных размерах".
Природу Обухов охранял плохо: в полукилометре от его сторожки появились незаконные огороды и сараи, по сути целый дачный посёлок, а мы с лесничим не знали. Но жил человек по-своему. Довольствовался малым. Любил этот лес, любил семью. И не плыл по течению, и это уже хорошо.
В общем, он сумел вырваться из ада, который называется "город", и не попасть в ад, который называется "деревня", а его паразитирование на обществе было минимальным.
У него была мания преследования. Ему казалось, что за ним кто-то ходит. А это был всего-навсего сотрудник из органов.
Ежи Лец
Хотя "лесники" и занимались, в основном, рубками, но выработать план не успевали. А тут ещё Наливайко, который отлынивает от этой священной обязанности. А тут ещё Обухов, с которого можно содрать деньги, но с планом от этого не лучше... В общем, лесничий решил создать бригаду лесных рабочих, которые бы рубили, рубили, рубили, а лесниками не числились. А чем расплачиваться, если денег мало? А расплачиваться можно свободой! Пусть рубят, когда хотят. Пусть рубят, как хотят. Пусть всё сами. Даже пилы чтоб свои.
А где же таких рабочих взять? А взять их среди интеллигенции, среди диссидентов! Их ведь в нормальные места не берут, боятся. Вот они и без работы, тунеядцы, стало быть. А по нашим законам (того времени) за это и посадить можно. Так что им деваться некуда, надо где-то значиться.
Вот так в нашем лесничестве появился Эрик Кудусов, или Эрнст Абдураимович Кудусов. Мне его охарактеризовали как писателя, публициста, борца за права крымских татар. Ещё рассказывали, что раньше он был охотником где-то в Сибири, всю зиму жил один в лесной избушке, которую сам и срубил. Охотился якобы на пушного зверя, но за всё это я поручиться не могу - сам не видел, да и не слышал от самого Кудусова. Видел только, что лес он рубил исправно, причём в самых глухих кварталах, куда наших обычных алкашей закинуть было трудно. Да ведь там и не проконтролируешь, если в "русскую рулетку" играть начнут!
В бригаде Кудусова, кажется, были три человека, но я их не видел. Да и самого Кудусова почти не видел.
Работала бригада примерно полгода. Но, может, кто-то из них и после моего ухода работал. Не знаю.
Кудусов вскоре исчез, но за день-два до этого мы с ним пересеклись. Наверное, он зашёл получить зарплату. Тогда он рассказал, что за ним с недавнего времени следят, и поделился деталями этого процесса. В лесу или ещё где от слежки увильнуть можно, а вот в метро совсем трудно: идут за тобой, подменяют друг друга. А о крымских татарах мы не говорили: в общих чертах я эту проблему знал, а подробностями не интересовался.
Я забыл отчество Кудусова и заглянул в Интернет. Теперь он большой человек: глава московского землячества крымских татар. Интернет как раз был взбудоражен его высказыванием о русских - "потомственные рабы". Ну, что ж, если на примере "лесников", то, может быть, и так...
В 1981-м году я вернулся с Урала в Москву, а через три-четыре года ко мне приехали мои уральские ученики - Таня Рожкова и Саша Богданов. Впрочем, из-за моей бездомности они остановились у Миши Чегодаева, и, кроме того, какое-то время, день или два, мы провели на Николиной Горе у Алёши Меллера.
Алёши, впрочем, не было, а мы ночевали вблизи алёшиного дома в сарайчике, где раньше жил Андрей Селькин. Или же мы подъехали рано утром, то есть рано утром по никологорским меркам. Не помню. Суть в том, что мы приехали всех повидать, но никого не могли найти. Все либо спали, либо отсутствовали. Полное безлюдье.
Помыкавшись туда-сюда, мы раздобыли электроплитку или что-то её заменяющее, стали варить кашу и раскладывать бутерброды на маленьком дворовом столике.
Когда запах каши распространился по окрестностям, возник первый человек, кто-то из знакомых, и после этого люди стали появляться со всех сторон: из калиток, с соседнего участка... Этому способствовал частично упавший забор, и было впечатление, что они вылезают из пней и вообще изо всех щелей. Приходилось добывать в недрах сарая всё новые стулья, табуретки, тарелки и тому подобные предметы.
За столиком образовалась солидная молодая компания, и кто-то хвастанул, что уже три дня ни разу не готовил, а всё ходит в гости. Его сразу же устыдили. Оказалось, что кто-то подобным образом существует неделю, а кто-то - месяц.
В 1986-м году, через 7 лет после первой публикации стихотворения, в печати появилась моя первая научная работа - статья о взаимоотношениях нескольких видов дереворазрушающих грибов, которые развиваются на пушистой берёзе. Это была 6-страничная "выжимка" из моей дипломной работы, которую я защитил в 1976-м году, а делал с 1974-го года. Двенадцать лет на первую научную работу!
Когда я посетовал, что не отношусь к "молодым да ранним", Светлана Львовна, мама Оли Блиновой, заметила, что так поначалу бывает у всех, а потом посыпется, как из рога изобилия. Так и вышло. А сейчас мне надоели мои бесконечные статьи, и я стараюсь их не писать. Разве что коллеги напишут и поставят меня соавтором, если я нашёл или определил какое-нибудь примечательное растение.
Но вернусь к той первой статье о грибах. Она, конечно, простенькая, но всё-таки не шаблонная. Ведь я впервые изучил взаимоотношения грибов-трутовиков в природе, а не в культуре. И методику разработал сам: изучал относительное распределение плодовых тел по высоте дерева и по ширине ствола. Да и от дерева к дереву переходил, не пересекая своей лыжни, чтоб не посчитать что-то дважды. Обычно подобные работы делают летом, и тогда такой приём не подходит.
А почему так долго делал? Во-первых, учительствовал и о статьях не думал. Во-вторых, делал сам, по своей инициативе, и никто меня не торопил. Никто и не помогал. Правда, уже в редакции статью аккуратно сократил и тем самым улучшил Тихон Александрович Работнов - один из крупнейших советских ботаников.
Замечу к слову, что очень благодарен Тихону Александровичу за многократную помощь. И за интерес к содержанию моих работ (это я уже говорю о работах по окраске цветка). И ведь знаю, что Тихон Александрович помогал многим, и когда он только находил время! Так что, если я кому-то помогаю бесплатно, то лишь отдаю долги...
Отец умер от болезни сердца. Несколько недель он провёл в больнице, и врачи говорили, что состояние безнадёжное. Последний день своей жизни он посвятил любимому делу - играл в шахматы. И много-много раз обыграл обитателей своей палаты.
Когда я навестил его вечером, они обрадовались: вот кто за нас отомстит!
Отец сам предложил сыграть, но играл хуже, чем обычно, и проиграл. Меня эта победа не очень обрадовала, но я чувствовал, что отец не огорчился. Ведь я был его учеником...
А теперь, в этом одном очерке, перенесёмся в 2010-е годы, в эпоху после перестройки...
Мы пробирались по Лосиному Острову южной окраиной Яузского болота, и было это примерно в 2014-м году или годом ранее. Я жалел, что потащил своих друзей в трудное место в такую жару, но в году очень мало дней и все они чем-либо неблагоприятные: то жара, то дожди, то других дел полно. А попасть сюда хотелось, так как всегда есть иллюзия, что самые интересные растения прячутся в самых далёких уголках.
Однако, редкие виды не попадались, хотя один участок леса удивил своими деревьями на "ходулях". Здесь было сыро, весной затоплялось, и деревья - пушистая берёза и чёрная ольха - стояли на корнях-подпорках, то есть стволы начинались не от земли, а выше, почти в полуметре, словно мы в экваториальном лесу на Амазонке.
Раньше между тростниковым болотом и лесом имелась цепочка сырых полян, и я надеялся увидеть здесь что-нибудь интересное. В молодости, когда я работал техником в Мытищинском леспаркхозе, будущем национальном парке "Лосиный Остров", растения я знал плохо, но места запомнил. Теперь, однако, поляны заросли, густое мелколесье вплотную подступило к тростниковому болоту, и для луговых трав просто не осталось места.
Мы продирались сквозь завалы и густые заросли, отмахиваясь от слепней, и неожиданно увидели слабо намеченные ряды чахлых ёлочек высотой не более метра. Ёлочки были на последнем издыхании, и в воздухе повис вопрос: "Какой дурак их тут посадил?" - Последовала череда обсуждений низкого уровня подобных работ в лесничествах, и тут я осознал, что это мои посадки, это я руководил работой в годы своей службы техником. Вот тут-то мы и вернёмся в начало 1980-х годов.
Предстояли плановые посадки леса. В проекте значилось, что в этот год мы должны засадить елями определённый выдел - луговины на опушке близ Яузского болота. Отступления от плана не допускались, хотя на этот раз сажать деревья мы должны были в такой глухомани, что ни одна проверочная комиссия туда не доберётся.
Зачем вообще там нужно было сажать лес? А не нужно было вовсе, даже вредно, так как в Лосином Острове и без того много леса, а лугов мало, но знаете анекдот про жажду жизни? Напомню. Приходит больной к врачу, и врач выписывает ему лекарства, так как врачу нужно жить. Приходит больной в аптеку и покупает лекарства, так как аптекарю нужно жить. Приходит больной домой и выбрасывает лекарства в мусоропровод, так как больному тоже нужно жить. Так вот, проектировщикам тоже нужно жить и охватить рекомендациями всю площадь, и для каждого выдела они вписывают в проект хоть что-нибудь.
Лесничий перестраховался и послал меня разведать, не вырос ли там лес без нашей помощи. Я долго искал это место, пытаясь сопоставить с реальностью наши лесные карты, далеко не совершенные. В конце концов я понял, что лес там не вырос, а вырос... дачный посёлок.
Лесничий выругался в адрес Обухова, сторожка которого располагалась всего в полукилометре от незаконного посёлка, и принял решение: "Сажать будем на огородах, и пусть только попробуют тронуть, задушим штрафами". Вероятно, оштрафовать за порчу посадок было проще, чем за посёлок, так как расценки устоявшиеся.
Бригада лесников нагрянула внезапно, не посчитавшись с проволочными ограждениями, и посадка леса была произведена строго по плану. Для острастки ещё нафотографировали пеньков близ домов и подали в суд за незаконные рубки.
-
- Ну, что ж, посёлка-то нет. Значит, посадки достигли цели. - успокоил меня Иван Аверченков, и мы двинулись дальше сквозь заросли лиственного жердняка.
Вскоре появились остатки полян, и огромное "пятно" золотых шаров обозначило место, где когда-то сгорел или сгнил домик Обухова.
Напомню, что после Мытищинского леспаркхоза я поступил на работу в лабораторию рекреационных и защитных лесов в институте "Союзгипролесхоз", где сначала почти два года трудился под непосредственным руководством Б.В.Веселина. Это было в 1984-1985 гг. (летняя полевая работа в Вербилках на р.Дубне, в Анциферовском лесничестве на р.Нерская и на Истринском водохранилище).
Потом я три года (с 1 января 1986 г. по 30 декабря 1988 г.) проработал там же, но под непосредственным руководством Б.Л.Самойлова (летняя полевая работа в Москве и Лесопарковом защитном поясе г.Москвы).
В 1984-м году я прожил два летних месяца на окраине подмосковного фабричного городка Вербилки в Талдомском районе. Это была экспедиция от нашего института "Союзгипролесхоз". Мы изучали влияние отдыхающих на лес. Наша избушка принадлежала лесничеству, и однажды, когда я был один, из лесничества позвонили и предупредили о приближении урагана. Конкретные указания сводились к просьбе закрыть форточку.
Ураган не состоялся. Даже грозы или дождя не было, и я поначалу забыл о данном событии.
В пятницу днём все участники экспедиции сматывались в Москву и приезжали только в середине дня в понедельник, после чего следовало несколько дней, заполненных скучными и, как оказалось, ненужными учётами на площадках. Я же оставался в Вербилках, так как считал возможность побродить по окрестностям за чудо. Когда ещё я буду бесплатно жить один в своём деревянном доме на опушке леса! Да ещё там, куда из Москвы добираться несколько часов! А вокруг величественные сосняки, живописная река Дубна и возможность бродить весь день по лесам и лугам, не встретив ни одного человека!
Через месяц после "урагана" я решился в одиночку подняться вверх по Дубне до устья Вели, а потом уехать автобусом в Талдом и вернуться в Вербилки поездом. Путешествие удалось. По пути пересекались реки Ветёлка, Шибовка, Веля и Шибахта. В пойме Дубны оказались луга, которые были розовыми от гвоздики пышной, а Михаил Игнатов, замечательный флорист и исследователь Подмосковья, утверждал, что это растение на Дубне исчезло!
Но главное впечатление - это последствия смерча, того самого "урагана", от которого рекомендовалось закрыть форточку. В полосе шириной около двухсот метров уничтожены оказались все до единого дерева. Они лежали в 3-4 слоя с кронами в разные стороны, и было видно, как смерч вырывал их с корнем, ломал, крутил, тащил по земле и громоздил одно на другое. Новая гигантская "просека" уходила за горизонт.
Я, наверное, не менее часа пробирался через эту полосу. В отдельных местах деревья были сдвинуты, и образовались плеши, красные от двухсантиметровой земляники. Так проявилось внезапное осветление. Жаль, что не было времени собрать.
Потом я где-то прочёл, что смерч пришёл из Калининской области, пересёк Талдомский район и часть Дмитровского. Он не задел ни одного селения, и только поэтому обошлось без жертв.
P.S. В журнале "Природа" я читал, что катастрофические смерчи возникают, если им удаётся насосать воды и закинуть в тучу, которая их породила. Тогда связь с тучей утрачивается, и этот крутящийся столб воздуха и воды обретает самостоятельность. Он как бы сам создаёт над собой тучу и может двигаться, "куда хочет". Если это так, то в данном случае смерч, вероятно, "зачерпнул" воды из Волги.
P.P.S. В 2018-м году, когда я уже написал про смерч, мне попалась публикация в Интернете про это событие. Я ещё пошарил по сети и теперь могу сообщить точную дату - 9 июня 1984-го года. В этот день, на фоне жаркой погоды, столкнулись два атмосферных фронта - северный и юго-западный, что привело к образованию нескольких смерчей. По некоторым данным их было порядка десяти. Они прошли через Московскую, Калининскую, Ивановскую, Ярославскую и Костромскую области. Пострадали окраины города Иваново, несколько деревень в Ивановской области были уничтожены, погибли сотни человек. Указывается, что смерчи двигались, в основном, на север, что противоречит предыдущей информации. Ивановский смерч прошёл 80-85 километров. Ширина воронки, по разным сведениям, достигала от полукилометра до полутора километров, но я не знаю, можно ли верить этим указаниям.
Одной из проблем нашей экспедиции был шофёр. Мы уже поели и приготовились ехать на работу в лес, а его не добудешься... Начальник тряс его, кричал, а он отмахивался во сне, словно от комара.
Я подошёл и шёпотом спросил у начальника:
- Кстати, а вы не помните, где мы вчера оставили машину?
И тут какая-то пружина подбросила шофёра почти до потолка. Он выскочил на улицу в трусах. И увидел свою машину.
Бить меня он не стал.
Это было в институте "Союзгипролесхоз". Нас погнали на профсоюзное собрание института. Сначала всё проходило по стандартной схеме: председатель поднимал вопросы и спрашивал "Кто за?"; потом - "Кто против?"; потом - "Кто воздержался?" - Вопросы "кто против" и "кто воздержался" были формальными, так как все уже проголосовали "за".
И вот мне стало скучно, просто скучно; никаких идейных соображений не было, так как я никого в этом профсоюзе не знал. Я подумал, а что будет, если проголосовать против. И поднял руку.
Председатель удивлённо посмотрел на меня и не нашёл ничего лучшего, как пошутить: "Вот один иностранный шпион нашёлся". Я бы принял эту шутку. И я её, в общем-то, принял, улыбнулся, но Галина Васильевна Морозова из нашей лаборатории закричала: "Товарищ председатель, почему вы хамите!?" - Тогда председатель пошутил ещё раз: "Ну вот, тут целая организация". После этого закричали ещё несколько человек, а председатель - на них. Все стали вскакивать и покидать зал.
Через неделю профсоюзное собрание состоялось повторно, но весь руководящий состав сменился. А прежним товарищам припомнили мухлёж при распределении путёвок, и другие грехи нашлись.
А вообще-то будьте осторожны с шутками, так как у нас очень многое лишь выглядит прочным.
В 1987 или 1988 году мы с Валей Романовой и Катей Гавриловой, сотрудницами нашего института, в течение недели жили в конторе Тишковского лесопарка на берегу Учинского водохранилища. Мы должны были ходить по окрестностям в поисках всяких природных достопримечательностей - каждому бы такая работа!
И вот однажды, на обратном пути к конторе, мы увидели чайку, летевшую с водохранилища. Но летела она медленно, тяжело, низко, а в клюве у неё была огромная рыбина. Пролетая над нами, чайка переволновалась и выронила ношу. Рыба оказалась гигантским лещом, без головы. Наверное, она попала под винт теплохода.
Когда мы её сварили, нас обеспокоило отсутствие привычного запаха покупной рыбы. Но ничего страшного, господа! Ели мы эту рыбу три дня, и на третий день запах появился.
P.S. А в 2018 г. я прочёл в Интернете новость, что в Англии чайка принесла кому-то во двор акулу длиной 60 см. Но это просто так, к слову.
Мы шли по лесу вместе с Михаилом Игнатовым, и это происходило в окрестностях подмосковного Нахабина. Поход был отчасти учебным, так как я только начинал работать в качестве ботаника.
Неожиданно мы наткнулись на моховое болото, о существовании которого не знали. Каких-либо примечательных видов растений на сфагновой сплавине не оказалось, но в центре болота сохранялось открытое "окно" воды, и посреди виднелись некрупные цветки какой-то кубышки. Это могла быть обычная жёлтая кубышка, хотя и угнетённая от недостатка минеральных веществ. Но в таких местах встречалась также кубышка малая, которая очень редка в Московской области. Предстояло плыть, и мы тревожно посмотрели друг на друга. Ведь к водному "окну" ещё нужно было подползти, а там сплавина совсем молодая и непрочная... Да и погружение в чёрную торфяную воду не казалось привлекательным. Верхний слой, конечно, прогрелся, но в глубине вода торфяных озёр бывает ледяной, и тогда может свести ногу, или дно окажется илистым, и можно запутаться в каких-либо затонувших корягах.
Михаил первым нарушил молчание:
- У меня четверо детей...
Я почувствовал себя человеком никчёмным, так как у меня на то время была всего одна дочь, и, значит, плыть предстояло мне.
Раздевшись, я пробрался на край, и сплавина прогнулась под моей тяжестью. Я очутился в воде, оттолкнулся от кромки и стал погружаться в бездну... и уткнулся коленями в песок. Карьер был песчаным, и глубина нигде не превышала полуметра. А кубышка действительно оказалась малой, и этот образец хранится в Гербарии Главного ботанического сада.
Нашей лаборатории потребовалась простая методика зонирования леса по посещаемости людьми, а то существующие методики были трудоёмкими до нереальности. Например, предлагалось производить непосредственные подсчёты людей в лесу, но люди по-разному посещают лес в дождь и солнце, зимой и летом, утром и вечером, в будние и выходные дни... Даже по упрощённой методике Тарасова на такое зонирование требовался год.
Валя Романова научилась зонировать лес по нарушенности травяного покрова, но эта методика требовала минимальных ботанических знаний. По крайней мере, нужно было отличать лесные и луговые травы, так как вытеснение лесных трав луговыми означало высокую нарушенность леса, а травка-то везде зелёная. И пусть ходят, отличают. А вы видели когда-нибудь лесных таксаторов? Впрочем, не будем о грустном...
Вот я и разработал методику зонирования по густоте дорожно-тропиночной сети. Тропу от нетропы умеют отличать даже таксаторы! Всего-то и нужно несколько раз пересечь лес по просекам, картируя пересечения с дорогами и тропами. Ну ещё вблизи купального пруда и застройки пройтись по дорожкам, а потом перекинуть эти данные на всю площадь, но это уже дома, по карте.
Потом я ещё свою классификацию дорожек разработал: транзитные, опушечные, дублирующие, пикниковые... И рекомендации по проектированию искусственной дорожно-тропиночной сети. Это для проектировщиков. В общем, целую науку создал - тропологию...
В нашей лаборатории в "Союзгипролесхозе" работал орнитолог Сергей Горкин, и у него были трения с начальником: не нравились начальнику его годовые отчёты о научной работе. В этот раз Горкин собрал довольно большой материал и запихнул его в таблицу с девятью графами и девятью столбцами. Получилась восемьдесят одна клеточка с цифрами. Если мне не изменяет память, то в столбцах были девять разных экологических групп птиц (лесные, луговые и так далее), а в графах - девять участков, где птицы этой группы не встречены или встречены и в каком количестве.
- Всего одна таблица? Всего три странички комментариев? - отозвался начальник, - Что-то маловато.
Горкин поначалу возмутился, но потом сел с ехидной физиономией и стал переделывать отчёт.
- Вот теперь другое дело! - сказал начальник и принял работу.
Горкин показал мне новый текст. Таблица оказалась разбита на 9 таблиц, и в каждой были три столбца и три графы, но в сумме клеточек было столько же - восемьдесят одна. Комментарии так же "вспухли", так как для каждой таблицы пришлось дать отдельное описание, в большей части совпадающее.
В дальнейшем я убедился, что почти любое начальство с уважением реагирует на большой текст. Особенно, если читать его не обязательно.
В институте "Союзгипролесхоз", где я проработал 4 года, мы очень много играли в шахматы - в каждый обеденный перерыв (блиц на вылет) и после работы (блиц-турниры). Там был примерно десяток заядлых шахматистов, и я могу расположить их по силе: кандидат в мастера - Барский; сильные перворазрядники - Артёменко, Ильин; очень сильный второразрядник - Наумов; обычный второразрядник - Шкерин; сильные третьеразрядники - Хардин, Жуков, Буданов, слабее 3-го разряда - Ройтман, Бережной. Свою силу я оцениваю как сильный третий разряд. Впрочем, не всё так просто. Например, флегматичный Хардин плохо играл в блиц, но в длинных партиях поднимался до 2-го разряда, хотя для моего рассказа это лишние детали.
У Велена Григорьевича Барского я иногда выигрывал в блиц, но это бывало редко: либо зевок ферзя, что случается с любым шахматистом; либо сознательное экспериментирование Барского. Например, я хорошо знал северный гамбит, и Барский иногда не уклонялся от него, чтоб посмотреть, как я буду играть. Такие победы радовали, но не сильно. А вот по-настоящему выигранная партия у меня только одна, и я расскажу о ней подробно. Нет, я понимаю, что это мелкое событие, но оно навело меня на многие мысли...
Вообще я считаю, что шахматы - это лучший способ узнать природную мощь своего интеллекта. Если человек играет в шахматы с детства и много, то достигает такой силы, которая соответствует его потенциальным возможностям. Барский, Ильин, Артёменко - это люди с изначально более мощным интеллектом, чем у меня. И они могли бы добиться больших успехов почти в любом деле, если бы посвятили ему много времени. Но, наверное, у них просто не сложилось. Возможно, стремились к чему-то, что и для них было невозможным (как в строках Дицман - "тот, кто хочет очень много, тот имеет очень мало..."). Или, наоборот, вообще не стремились, а просто жили.
Велен Григорьевич Барский был кандидатом технических наук, но, вероятно, не нашёл свою тему, свой путь. Он брался за многое и достигал некоторого успеха, хотя я знаю только об авторской песне и чтении книг по многим разделам науки. У меня он, например, брал "Происхождение видов" Дарвина. Тем не менее, на нашей работе, сопряжённой с биологией и охраной природы, его тексты выглядели, мягко говоря, странно; чувствовались потуги на оригинальность при недостатке базовых знаний и жизненного опыта. Но в слова он обыгрывал всех, а это признак редкой эрудиции. И в шахматы "сражался" великолепно. Так и поговорим о шахматах.
В тот вечер у нас был блиц-турнир. Я играл обычно: выигрывал у слабых, проигрывал сильным и с переменным успехом боролся с равными, но в партии с Барским произошло чудо. Я ощутил это событие, словно какой-то "щелчок" в мозгу, и обычный "туман" рассеялся. Я вдруг увидел всю доску, почувствовал суть позиции, на каждом ходу ставил перед соперником трудные задачи, не давал опомниться и ощущал, как "титулованный" соперник теряется, делает случайные ходы. В какой-то момент, когда основные силы Барского оказались отрезаны пешечной стеной, я пошёл в атаку королём на коня и слона, перешёл на чужую половину доски и прижал эти фигуры к самому краю, по сути вывел их из игры. Потом я вскрыл пешечную стену и заставил вражеского короля бежать на самый край, где поставил ему нестандартный мат конём, слоном и пешкой. При этом никаких грубых ошибок Барский не допустил.
К середине партии вокруг собрались зрители. "Что случилось?" - спросили потом у Барского. - "Ничего, просто Насимович хорошо играл".
В следующих партиях меня окутывал привычный "туман", о котором я знаю лишь потому, что он однажды рассеялся. Что же случилось?
В 1984 году мы с Олей Блиновой поехали на Урал. Зимой. Я вообще ездил на Урал именно зимой, так как летом был завален полевой работой в Москве, ходил по лесопаркам. На Урале я активно перемещался от ученика к ученику, и, так как ученики разъехались по области, это означало посещение многих посёлков и деревень. Но на этот раз мы остановились в Перми у двух известных ботаников, создавших свои научные школы.
Мне предложили сделать доклад о биологическом значении окраски цветка на заседании пермского отделения Российского ботанического общества. Доклад я сделал, большой и, кажется, содержательный. Но вот на что я хочу обратить внимание, так это на число слушателей - в зале было не менее ста пятидесяти человек! В Москве такого не бывает, и вечером я понял причину такой разницы. Иван Александрович Селиванов стал обзванивать каждого, кто отсутствовал, и люди оправдывались: заболел, мама заболела, детей в больницу отвозил... Очевидно, другие оправдания, вроде "скучная для меня тема", "предпочёл сводить сына в театр", "торопился закончить научную статью", не принимались, и за это следовали санкции. Так вот как достигался этот эффект единства научной жизни города!
Через несколько лет Ивана Александровича не стало, и вскоре всё рухнуло, и докладов не стало, и журнал "Экология опыления" перестал выходить.
"Лесная песня" - это, наверное, лучшее произведение Леси Украинки, И, возможно, одна из лучших поэтических сказок в мировой литературе. И я благодарен Оле Блиновой (Городецкой) за то, что она открыла мне эту сказку.
А вот за что я Оле не благодарен, так это за просьбу перепечатать "Лесную песню" для друзей. Произошло это в тот единственный год, когда Оля была моей женой, а просьба жены - приказ. И я начал его выполнять, а у меня было много работы. А ещё я хотел перепечатывать стихи своих друзей, хотя эти стихи, может быть, и не дотягивали до лесиных. Но ведь это единственные экземпляры на мятых бумажных лоскутках! И страждущее человечество могло потерять их навсегда! Были и мятые бумажки самой Оли, а тут стихи Леси... Но ведь приказ, и я с кислой миной застучал по машинке, осознавая, что "Лесная песня" - это весьма длинная пьеса.
Через несколько страниц пальцы правой руки стали болеть, а потом сильная боль пронзила всю руку. Хорошо, что я перед этим проштудировал "Неврозы" Давиденкова и аналогичные "Неврозы" Свядоща - два классических советских учебника психиатрии. Поэтому не испугался и сразу поставил диагноз - писчий спазм, одна из форм истерии.
Я с интересом экспериментировал с этим писчим спазмом. При переходе на левую руку там вскоре появилась аналогичная реакция, хоть и приглушённая. Стихи друзей тоже печатались с трудом - так просто психику не обманешь! Тем не менее, они печатались лучше, боль усиливалась не сразу, и несколько страниц удавались. Среди этих страниц можно было "пропустить" страничку лесиных, но только одну. Работа затягивалась, перерывы увеличивались от нескольких дней до нескольких недель.
А потом мы с Олей Блиновой развелись, и писчий спазм прошёл. Впрочем, не следует преувеличивать роль этого конкретного события. были и другие причины. И не только у меня. Жизнь у Оли сложилась потом весьма зигзагообразно, но в конечном итоге привела её на китайский остров Тайвань, где она стала крупнейшим специалистом по культуре Древнего Китая, учила китайцев их истории.
В 1989 г. моя жизнь вошла в спокойное русло, и принципиальные перемены наступили только в 2013-2014 годах. Почти четверть века - 24 года или даже 25 лет - без бурь и катаклизмов! Ощущение полёта на высоте. Ровное гудение моторов. Или, наоборот, это жизнь в непрерывных бурях, но не слишком разрушительных. Жизнь в непрерывных трудах, причём разнообразных, а иногда даже интересных для меня или полезных обществу. За эти годы были написаны мои основные книги. В жизни происходили большие изменения, но постоянными оставались две вещи - семья и место работы. 4 ноября 1985 г. родилась дочь (Анна Юрьевна Таллер), но какое-то время мы жили отдельно, хотя я всё время приезжал. Семья в полной мере сложилась лишь в 1986 г., и только 29 апреля 1989 г. мы с Ольгой Таллер официально зарегистрировали брак. А 1 марта того же года, то есть чуть раньше, вся наша рабочая группа перешла из института "Союзгипролесхоз" во ВНИИ охраны природы и заповедного дела, где я и проработал (прозначился) до 2015-го года. Руководителем моей лаборатории долго (хотя и не с первых лет) был Дмитрий Михайлович Очагов.
Итак, проблемы, которые можно решить, решены, а которые нельзя - отодвинуты на неопределённое время. Значит, дерготни уже нет, и можно спокойно решать долговременные задачи - растить дочь и работать, что я и делал вполне успешно. Впрочем, работа - это весьма широкое понятие. По крайней мере, для меня.
Во-первых, это работа для денег, и в данном пункте я не слишком оригинален. Источником дохода служили различные природоохранные заказы, которые были связаны или не связаны с официальным местом работы. Я значился во Всесоюзном (позднее - Всероссийском) научно-исследовательском институте охраны природы, который в разные годы назывался именно так или похоже.
Во-вторых, это общественная работа, причём весьма разная. Я публиковал научные и научно-популярные статьи и книги по разным разделам науки (экология цветка, флористика, рекреационная экология, охрана природы, геоморфология, гидрография, топонимика, краеведение, педагогика, натурфилософия, история науки...). За эти публикации мне не платили или платили символически. Кроме того, я выпускал любительский литературный журнал "Тёмный лес", а также распечатывал на пишущей машинке или позже на компьютере собрания сочинений моих друзей (в основном, стихи). А ещё водил ботанические и краеведческие экскурсии, организовывал работу флористического кружка.
Почему я так разбрасывался? Такова судьба. Такова страна и эпоха. Конечно, я хотел бы делать какое-то одно любимое дело, самое любимое и самое интересное, и притом самое нужное людям, и чтоб за него много и постоянно платили. Но реальность была другой. Самое главное и интересное не оплачивалось, да и люди этим интересовались редко. Самое нужное для общества (или менее громко - для людей) тоже не оплачивалось или оплачивалось символически.
А вот что оплачивалось нормально, так это работа на государство (на государство в целом, если это государственный заказ, или на то или иное государственное учреждение, или на крупную частную фирму, которая не слишком отличается от государственной). Но ведь государство в любую работу вносит бессмысленность. Достаточно того, что это работа к сроку, наспех, а принимает её не всегда самый умный человек, и в его представления нужно вписываться. В общем, эти три направления редко совмещались, и чем-то пожертвовать я не мог. Кроме того, было много неопределённости, когда я не знал, потеряют или не потеряют работодатели интерес к делу, опубликуют или не опубликуют мою книгу, опубликуют нормально или сократят, испортят... Потому приходилось дробить своё время на части, браться за многое сразу, ни от чего не отказываться, чтоб хоть что-то оказалось доведено до логичного завершения. Потому не по всем направлениям я успел далеко продвинуться.
И всё-таки я не могу сказать, что нелепо потратил этот самый большой "кусок" зрелой жизни. Именно в это время сделано больше всего, и что-то обязательно останется, не исчезнет вместе со мной. А сама работа - это почти всегда счастье, а также новые знания и навыки, которые пригодятся ещё где-то.
Так бывает в сказках. И в жизни тоже. В молодости побурлишь-побурлишь, потом остынешь и спокойно живёшь день за днём, а в старости скажешь, что жизнь прошла, как один день. Подразумевается, что это счастливая жизнь, в тепле и достатке.
А по мне, так это кошмар. Если все дни похожи один на другой, то в памяти они сливаются в один день, и это означает, что жизнь совсем коротенькая. И скучная.
Я хорошо помню детство, юность и молодость. Там всё двигалось, менялось, и я могу без записных книжек раскидать по годам множество событий. А вот для зрелости сделать это труднее. Но мне не хотелось зрелости длиной в один день, и я попытался выделить и в этом периоде несколько этапов.
Попытался, но не сумел. Дело в том, что мои дела и увлечения наслаивались одно на другое. Что-то ещё не заканчивалось, а уже начиналось новое. Жизнь как бы плавно перетекала из одного состояния в другое. В общем, я всё-таки выделил периоды, но не удивляйтесь, что они налегают один на другой.
1. Цветочный период (1989-1995). 6 лет. Время работы над проблемой биологического значения окраски цветка. Я опубликовал на эту тему 20 научных работ и одну научно-популярную, и в этих публикациях детально разработана соответствующая теория, хотя обобщающую работу я так и не написал. Интерес к проблеме возник ещё на Урале, и мы пытались что-то такое сделать со школьным биологическим кружком. Первую научную статью я отдал в печать в 1985 г., а в 1986 г. она была опубликована. В 1987 г. опубликованы были ещё 2 работы, а остальные публикации появились, в основном, в 1990-1996 годах, как раз в данном периоде. Журнальные статьи были и позднее (1998, 1999), но это лишь потому, что они долго лежали в издательствах.
2. Собирание стихов моих друзей в 1989-1992 гг. 4 года (и много лет до этого, и много лет после этого, но с меньшей интенсивностью). В 1988 г. я напечатал на машинке "Голубой двухтомник" - свои избранные стихи, а годом ранее завершил работу над 7-томным собранием своих стихотворений. Моё поэтическое творчество оказалось приведено в порядок, после чего (с 1989 г.) я вернулся к аналогичной возне со стихами друзей. Собирал я и раньше, со школьных лет, и сборники делал раньше (в 1983 г. - стихи Толи Переслегина и рубаи Ильи Миклашевского, в 1985 г. - стихи Бродяги Мишки, второе издание сборника Анатолия Переслегина, большой и малый сборники Александра Богданова, 1986 г. - большие сборники Ольги Таллер и Ольги Блиновой), но это было в годы неустроенности, до 1989 г., а потому не считается. Теперь же я делал это, будучи семейным человеком. Почему делал? Хотелось собрать всё-всё, распечатать, а потом отобрать лучшее и распечатать ещё раз. Мне нравилось пребывать внутри души моих друзей, познавать внутренний мир других людей, весьма разных и мало похожих на меня. Я понимал, что никто не может это сделать лучше меня. Многие были просто разгильдяями, хоть и талантливыми, и без меня они растеряли бы всё-всё. И они растеряли, но я вернул им их творчество. (У одного жена отправила в мусоропровод все эти грязные потрёпанные тетрадки и мятые листочки). В 1989 г. я опять распечатал стихи Толи Переслегина, так как их было мало, и они мне особенно нравились (1989). Напоминаю, что это было уже третье издание. Потом последовали стихи Ольги Таллер (много сборников в разные годы, в том числе в 1990 г.), Марии Андреевны Чегодаевой (1990), Евгения Кенемана (1990 и др.), Алексея Меллера (лимерики и другие детские стихи - 1990, большой и малый сборники - 1992), Ольги Блиновой (1991), Михаила Чегодаева (1991), Ильи Миклашевского (большой и малый сборники, 1992), Галины Дицман (1992, 1997). А ведь мучительная это работа! - выцарапывать стихи, расшифровывать каракули... Потом, по мере написания новых стихов, я повторял издания, а также работал с новыми авторами, но всё это с меньшей интенсивностью.
3. Период дидактических стихотворений и переводов с других языков. Точные годы сказать не могу, но интерес к сочинению дидактических стихотворений для детей возник у меня ещё до 1989-го года. Так, например, в 1988 г. я уже напечатал на машинке и разрисовал вторую редакцию моей "Азбуки". Были новые редакции и распечатки в 1990, 1992, 1993 гг. В 1990 г на машинке были распечатаны стихи о кустарниках и деревьях, в 1991 - о травах. Тогда же, в 1991 г., распечатан был перевод с английского книги лимериков "Блу Петер". К стихам о растениях и "Азбуке" я позднее возвращался много раз. Кроме того, была переведена с эстонского книга стихов о растениях известного эстонского биолога Виктора Мазинга "Ты только посмотри...", и Мазинг сам сделал подстрочник (в 1992 г. - третья редакция, в 1993 - четвёртая). А к 1993 г. с польского (по великолепному подстрочнику Романа Ивановича Миклашевского, отца Ильи Миклашевского) были переведены три книги приключений козлика Матолэка, и я сделал это в дидактических целях: комиксы с лаконичными стихотворными подписями помогают научиться читать. Новая редакция последовала в 1994 г. Такое же значение я придавал своим переводам детских лимериков с английского и в 1994 г. сделал сборник особенно точных переводов. В 1995 г. продолжал работать над книгой "Мы отправились в поход повидать грибной народ".
4. Увлечение оригами. Складывать бумажные игрушки я умел с детства (и об этом имеется очерк), но в конце 1980-х и начале 1990-х годов увлечение оригами широко распространилось по России, появились соответствующие книжки. Эти книжки я и начал штурмовать, так как была иллюзия, что когда-нибудь вернусь к работе с детьми. В 1991 г. я составил коллекцию, в которой было более сотни бумажных игрушек. Понадобились эти мои навыки только для общения с дочкой.
5. Период штурма литературных и научно-популярных журналов (особенно активно в 1994-1995 гг.). В 1990-е годы я неоднократно наведывался "с улицы" в редакции тех или иных журналов и газет, и такие вторжения иногда оказывались результативными, но потом мне это надоело: коэффициент полезного действия маленький, брали кусочки, не лучшим образом редактировали... И всё же были бесспорные удачи: "Стихи для запоминания алфавита" в "Начальной школе" в 1994 г., 4 стихотворения о растениях в "Мурзилке" в 1995 г., статья "Для чего цветкам цвет?" в "Юном натуралисте" в 1995 г., статья "Лимерики английских детей" в "Иностранных языках в школе" в 1995 г. (процитированы 23 оригинала и перевода лимериков, переведено совместно с Алексеем Меллером).
6. Философский период (1994-1995). Интерес к античной философии был у меня с институтских лет, но с 1994 г. этот интерес усилился и, главное, материализовался в виде работы над статьями. В 1994 г. я депонировал в ВИНИТИ статью "Был ли Лукреций эволюционистом", в 1995 г. подробно законспектировал книгу Диогена Лаэртского "О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов" и так далее (см. список моих публикаций). [Пока не дописал].
7. Краеведческий период (1995-2003). К 1995 г. работа над биологическим значением окраски цветка была прервана и, как оказалось, на много лет, если не навсегда. Основная причина - слабый интерес общества к моим публикациям на данную тему (ни одной ссылки на мои статьи за много лет, если не считать единичные отклики на какие-то смежные вопросы, едва затронутые мной). Кроме того, из-за ссылки моего старого компьютера на квартиру мамы (ему не нашлось места в квартире, где жила моя семья), я начал отставать технически и с какого-то момента не мог оформлять научные статьи по правилам, которые требовали журналы. Я не решался покупать новую технику в дом, куда из-за особенностей моей мамы (из-за мании преследования) не мог пригласить мастера в случае поломки этой техники. Я бы просто не смог запустить эту технику. А таскать компьютер на починку не мог из-за больной спины. Слава богу, хоть мой старый компьютер работал хорошо и не сломался ни разу за несколько десятилетий! И как раз в 1995 г. (даже знаю дату - 25 июля) Лев Павлович Рысин предложил мне принять участие в написании краеведческих книг о природных территориях Москвы, интересных в природном и историческом отношении. В 1996 г. вышла первая брошюра "Фили-Кунцево". За последующие 7-8 лет (1996-2003) появились примерно 30 книг серии "Природное и культурное наследие Москвы" с моим участием. В эти же годы вышло несколько больших краеведческих монографий о районах Подмосковья - Подольском, Одинцовском, Егорьевском. Были также главы и статьи в других коллективных монографиях ("Москва: геология и город", "Природа Москвы", "Москва. Энциклопедия").
8. Речной период (1995-...). Коллекционированием речных названий, или гидронимов, я занимался с младших школьных лет, а к 1995-1996 гг. созрел для публикации обобщающих работ по гидрографии и гидронимии Москвы. В 1996 г. в ВИНИТИ была депонирована моя небольшая монография "Аннотированный список названий рек, ручьёв и оврагов Москвы".
9. Зеленоградский период (1996-1998). С 1996 г. я много работал в Зеленограде: уточнял границы природных территорий, выявлял ценные природные объекты, писал соответствующие отчёты и научно-популярные статьи о природе в этом городе. Отчасти это было связано с тем, что коррупция (откаты) накрыла Москву, а Зеленоград в этом отношении немножко опаздывал. Так совпало, что и дачу мы в 1996 г. сняли в Зеленограде (в посёлке Малино на окраине Зеленограда, совместно с Галей Дицман и карикатуристом Виталием Песковым).
10. Вечернемосковский период (1996-1997). В 1996 г. в газете "Вечерняя Москва" была опубликована моя статья "Две Неглинки - натуральная и водопроводная". С редакцией газеты (точнее - с краеведом и журналистом Н.Н.Митрофановым) меня познакомила Эмма Александровна Лихачёва, известный геоморфолог и специалист по рельефу Москвы. Мы вместе с ней участвовали в написании "рысинских" краеведческих брошюр. С этого момента завязалось моё сотрудничество с газетой и продолжалось до ухода Митрофанова из редакции.
11. Астрономический период. На самом деле этот период начался с 4-го класса школы, но к 1997-1998 гг. я созрел настолько, что составил обширные сводки по астрономии - свою трилогию "Планеты, звёзды, галактики".
12 и др. Другие периоды - флористический московский, флористический подмосковный, краснокнижный, егорьевский, литературно-кисловодский и период публикаций в московской "Музе", период биографий учёных для 5-томной "Московской энциклопедии", лосиноостровский, адвентивно-флористический и т.д. [детально не успел написать, переключился на более важное, но суть ясна].
Нельзя уж очень часто говорить детям "нельзя", но если сказал - добейся, чтоб на самом деле было нельзя, или же все слова потеряют значение. По этому поводу у меня бывали разногласия с женой и тёщей, но ситуация не выходила за обычные рамки.
И вот меня на два месяца взяли в армию. Через месяц жена написала, что дочка отбилась от рук: по часу не идёт за стол, по два-три часа - спать, а берёшь за руку - пихается, ругается.
Я очень испугался: если не слушается в шесть лет, то что же будет дальше? Да и теперь как с таким ребёнком переходить улицу? Как бывать в общественных местах?
По приезде я пообещал принять меры, как только будет первый повод. Ещё пообещал сделать с женой и тёщей то же самое, если вмешаются...
Первый повод возник сразу. Дочка на моих глазах отказалась чистить зубы и ложиться спать, грубо отпихнула бабушку. Я схватил её обеими руками за ворот, оттащил в соседнюю комнату и в ярости тряс минуты две-три, а потом швырнул на диван: "Марш чистить зубы!" - Она удивлённо посмотрела на меня и тут же пошла в ванную, причём, как мне показалось, с облегчением. Потом залезла в кровать:
- А песенки будут?
Оказывается, ей больше месяца не пели песенок, наказывали. Получалось, когда человек не идёт спать, то сразу получает награду в виде возможности дальнейшей игры, а когда всё-таки идёт - наказание в виде отсутствия песенок. В сознательной сфере он, конечно, понимает, за что наказан (за непослушание вообще, за общую греховность, но уж такой он грешник), а на подсознательном уровне всё перевёрнуто, и получается замкнутый круг, и хорошо, если кто-нибудь его разомкнёт, пусть даже силой.
- Ну что ж, сразу легла спать. Значит, песенки будут.
-
В наших отношениях с дочкой это оказался единственный случай грубого непослушания и единственный случай применения физической силы. Подобное воздействие и должно быть кратким и единственным, а также следовать за первым грубым нарушением этики.
Только нельзя распространять эту истину на подростковый возраст. Подросток обязан иногда не слушаться, чтоб стать взрослым. Да и сдачи он дать может. Получится драка.
Дочка выросла сильным и самостоятельным человеком, и, если в зрелом возрасте мы начинали наседать, следовал приказ: "Так... Все - в задницу!" - И все шли в задницу. И правильно делали.
За год до школы мы отдали дочку в детский сад, чтоб прошла "школу суровой лагерной жизни". В детском саду ей, однако, понравилось, а вот первые дни в школе оказались не идеальными, и меня вызвали в школу:
- Играет на уроках, на замечания не реагирует, в тетради каракули...
Я испугался, так как мои друзья по три-четыре часа в день делали уроки вместе со своей дочкой. Она каждые две-три минуты "улетала", её грубо возвращали в реальность и тыкали "мордой" в тетрадь. Мучительно и для ребёнка, и для взрослых. А у меня вообще-то были другие планы на жизнь, хотелось ещё что-то успеть...
- Хорошо. Дома перепишем эту тетрадь, - и я сурово взял дочку за руку. По пути она стала жаловаться на учительницу: мол, та сказала всё не так...
- Хорошо. Пойдём обратно, разберёмся...
- Нет, нет, я всё перепишу!
За этим последовали два-три дня, когда дочка под моим наблюдением начинала переписывать тетрадь, но со второй страницы срывалась и переходила на каракули (а страниц было три-четыре). Я рвал эту тетрадь и заставлял делать всё снова. Наконец совместные усилия семьи и государства увенчались успехом: все страницы были идеальными.
Больше я не занимался школьными делами дочки, разве что сама подойдёт посоветоваться или попросит прочесть сочинение. Школа оказалась закончена с золотой медалью, университет - с отличием. Если мы о чём-то и спорили, то как раз о том, что медаль не обязательна, а у счастья имеются и другие параметры... Впрочем, всем бы родителям лишь такие споры!
И ещё - низкий поклон моей дочке за то, что я мог заниматься любимыми делами и много успел!
А некоторым родителям напомню, что нельзя требовать хорошую учёбу, если ребёнок не подготовлен к школе. Тогда никакое насилие не поможет. У нас же были и самодельные "никитинские" игры, и многочисленные лото, изобретённые мной, и моя собственная "Азбука" в стихах, и прогулки по лесу, и мои сказки, и мои песенки перед сном, и многое другое.
Наверное, всем детям свойственна бесцеремонность. Родители терпят, и, значит, это можно. Что хочу, то и ворочу. Играть буду в то, что мне интересно, а остальные пусть подстраиваются. И правила моими будут.
А родители моей дочке попались не слишком терпеливые. Ну поиграют в продавца и покупателя раз, два, три, четыре, пять, десять раз подряд, а потом говорят, что надоело, и предлагают своё, а то и совсем уходят. Ещё на родителях можно скакать верхом раз, два, три, четыре, пять, десять раз подряд, а потом вдруг лошадка сдохла... Вот какие несознательные!
И тогда почему бы не уйти в другую комнату и поиграть с кошкой. Схватить её раз, два, три, четыре, пять, десять раз подряд. А не получается. Не получается! С кошкой-то можно играть только по её правилам. А уж, чтобы кошка сама приходила, так ведь это заработать надо!
И вот уходит обиженная дочка в соседнюю комнату поиграть с кошкой, а кошка оттуда сразу выскакивает, и дочка кричит сквозь слёзы:
- Даже кошка не хочет со мной дружить!
Вот так-то, друзья, и я советую завести именно кошку, а не собаку. Кошка лучше воспитает ребёнка. Лучше собаки. Лучше, чем вы сами, мои дорогие друзья!
И дочка вскоре поладила с кошкой, и кошка сама к ней приходила - и поиграть, и просто полежать рядом, залезть ночью под одеяло. И я вообще думаю, что наша белоснежная кошка Мэри была самым хорошим и самым умным членом нашей семьи!
- Ба-а, дай хлеб!
- А волшебное слово?
- Быстро!
В стране наступила Перестройка. Страна уже перестроилась, а моя зарплата ещё не перестроилась, и жена сказала, что моя профессия не кормит.
- Как это так не кормит! - возразил я, взял большой рюкзак и пошёл в лес. Я собирал грибы, ягоды, жёлуди и, конечно, травы - крапиву, марь, сныть, свербигу, чесночницу, сердечник...
Грибов я собирал не менее сотни видов или даже много более сотни. Не считал. Нет, конечно, более сотни, если учитывать все виды сыроежек (кроме ломкой) и другие подобные случаи. Поздней осенью и зимой собирались зимние грибы, вешенки, а также панеллюс, который в народе называют зелёной вешенкой. Он горчит, но всё равно очень вкусен. Из "экзотики" полюбился серо-розовый мухомор - внешне страшный, но вкусный и совершенно безопасный, так как его не спутаешь с другими мухоморами. Ещё мне нравилось наблюдать лица моих спутников, когда я клал в корзинку сине-зелёную строфарию. А в мае я солил серно-жёлтый трутовик, растущий на дубах: чуть-чуть варил, промывал, разрезал на кубики, перекладывал укропом, петрушкой и чесноком, заливал солёным кипятком или просто кипячёной водой, после чего на два-три дня ставил полуоткрытую банку в холодильник. Через одну-две недели всё съедалось, и проблем с хранением не возникало. Грибы, разумеется, собирались в чистых местах, но довольно людных, где общеизвестные виды были уже собраны. Образование работало...
Из ягод и тому подобных плодов особенно популярной оказалась рябина. Она собиралась после первых заморозков, промывалась, замораживалась, а потом в размороженном виде насыпалась в розетку и засыпалась сахаром, а ещё шла на пироги, в которых имитировала клюкву. Ведь она "пронзительней" клюквы, а потому в пироге воспринималась ещё больше похожей на клюкву, чем сама клюква. Кроме того, из рябины изготавливались варенье и мармелад, но для этих целей лучше использовать смесь рябины и яблок из заброшенных садов.
Из белой мари и крапивы я варил щи. Белую марь в народе называют "лебедой", и рассказы о "дореволюционной бедности", когда ели "лебеду" относятся именно к мари. И это действительно не очень вкусно, если каждый день марь, марь, марь... Да ещё без хлеба и всего остального! Но если иногда, то это вкуснейшие щи. Крапива более известна. Она особенно хороша весной, но в это время её можно засушить и запасти на целый год или даже на несколько лет: букетики подвешиваются на кухне, потом мнутся в тазу руками в кожаных перчатках, труха собирается, а жёсткие стебельки (если они уже жёсткие) откидываются. Можно делать щи также из сныти.
Молодые сочные стебельки свербиги, а также её бутоны, - это хорошая замена репы, и есть свербигу нужно сырой.
Весенняя или не весенняя, но недавно отросшая сныть хороша в салатах, но быстро надоедает. Для салата лучше горький сердечник, растущий круглый год у родников. Ещё хороша молодая весенняя чесночница. Что же касается сныти, то её лучше заливать яйцом на сковороде. Это блюдо не приедается.
Читатель уже решил, что в нашей семье была крутая бедность. Ничего подобного! Просто мне нравилось кулинарно-ботаническое экспериментирование, и семья этому не препятствовала.
Через некоторое время всяческая нужда в лесных продуктах, даже самая маленькая, исчезла, а жизнь, в смысле загруженности на работе, стала более жёсткой, и многие трудоёмкие вещи ушли в прошлое. Например, желудёвый шоколад. И это грустно, так как интересно жить, когда зависишь от природы и вообще от удачи и неудачи. И прогулки по лесу становятся более интересными для детей. И ценность моего образования больше ощущается... Но грибы, в том числе солёные трутовики, а также салат из сердечника и яичница со снытью остались, так как это уж очень вкусно.
Наивысшим признанием своих продовольственных заслуг я посчитал тот момент, когда моя тёща, Берта Моисеевна, распахнула холодильник и возмутилась:
- Что за дом! Сныти нет!
Хочется рассказать о своей главной природоохранной удаче. Это не "Красная книга" и не многочисленные краеведческие брошюры о Москве. Это обход Москвы в 1992-м году с целью нанесения на карту всех её природных территорий - лесных массивов, речных долин, а также пустырей и других незастроенных мест, которые можно присоединить к природным территориям. Выполняли мы эту работу вместе с Любой Дейстфельдт. В нашем распоряжении был один полевой сезон. И то не целиком. Под конец мы разделились, ходили порознь, чтоб успеть больше, хотя некоторые глухие уголки Москвы требовали осторожности. Что успели, то успели, а успели почти всё. И это всё, почти всё, обрело природоохранный статус и сохранилось.
Схему природного комплекса Москвы (комплекса природных и т.п. территорий) разрабатывал институт Генплана Москвы (ВНИиПИ Генплана г.Москвы), большое участие приняли наши руководители - Борис Леонтьевич Самойлов и Галина Васильевна Морозова, но делалось это в значительной степени по нашим полевым материалам.
А почему не по картам ВНИиПИ Генплана? А вы плохо представляете состояние этих карт на то время, по крайней мере, тех карт, по которым это реально делалось. В секретных "сундуках" государства, может быть, и лежало что-то получше. А, может быть, и не лежало, так как бесхозяйственность часто прикрывается секретностью. Так или иначе, но на доступных для нас картах реальная ситуация совмещалась с устаревшей, а также проектируемой. Линии, линии, линии... Некоторые линии принадлежали объектам, которые планировалось построить, но не построили. И не будут строить. В общем, "каша". Да ещё не на самой точной основе. Поэтому нужно было взглянуть на каждый пустырь и точно определить, имеется ли там что-то и что именно. Это мы и сделали.
Раньше под природными территориями (под лесопарками) понимались почти исключительно лесные массивы, принадлежащие Гослесфонду, а нам удалось "прилепить" к ним незастроенные речные долины и некоторые луговые участки, а также втихаря выросшие перелески, бывшие совхозные леса и так далее.
На разработанной схеме природные участки по возможности соединялись "зелёными коридорами", которыми могли служить и больничные парки, и любые озеленённые территории. Эти "коридоры" не изымались у прежних пользователей, но передать их под многоэтажную застройку уже было нельзя.
Такая система продержалась до сих пор и продержится ещё долго, так как, несмотря на отмену некоторых важных природоохранных законов, возникла традиция (или инерция) не застраивать подобные участки.
Схема природного комплекса Москвы была утверждена довольно легко. Просто мы пришли первыми, опередив застройщиков. Обычно проект застройки уже имеется, застройка началась, и только тогда подваливает природоохранная толпа и начинает бросаться под бульдозеры. Это не слишком эффективно. И противозаконно. А если заранее, то чиновники не враги человечества, живут в том же городе, и согласования проходили легко. Но, конечно, на то нужна была воля государства, так как не всё, что легко для НИиПИ Генплана, легко для отдельно взятого человека.
Моя жена Ольга (Таллер) была в туристической поездке в другой стране - либо в Италии, либо в Греции - уже не имеет значения. А тут из Монголии позвонила её институтская подруга Цевелма. Она ехала ещё с одной женщиной, тоже архитектором, на какую-то архитектурную конференцию в Германию. Просила приютить на пару дней в Москве, чтоб оформить документы в консульстве Германии или в консульстве Польши, которую нужно было пересечь. Разумеется, такая возможность нашлась.
На обратном пути мои гости опять остановились у меня на пару дней, но выяснилось, что они изрядно пострадали "на диком западе". На вокзале в Германии их или ограбили, или подчистую обворовали. Вероятнее, ограбили, так как они знали, кто это сделал - какие-то монголы, но, разумеется, не из их архитектурной компании. Я узнал, что там грабят почти всех иностранцев с востока. Ну, по крайней мере, многих, и, значит, это происходит при попустительстве местных властей.
В поезде в Польше тоже было страшно, и в это я верю, так как жена Ольга и дочь Анна рассказывали, что во время их путешествия было заранее известно, после какой станции в вагон зайдут грабители. Ключи от купе у грабителей были, но мои женщины защитились тапочком, засунутым под цепочку на двери купе. Зазор получился узким, и грабители не сумели просунуть плоскогубцы и "перекусить" цепочку... Но не буду описывать "их нравы", так как в России в перестройку нравы кое-где были не лучше. Сейчас же Цевелма сказала, что на обратном пути, когда пересекли границу Советского Союза (или это уже была Россия?), сразу почувствовали себя дома. В вагон зашёл милиционер и оставался всё время. Стало радостно за свою страну.
А свобода - это не бардак, а культура. Чем культурнее люди, тем больше свободы им можно доверить. Или скажем иначе: свободы нет вообще, но культурный человек ограничивает себя изнутри. а некультурному нужна полицейская дубинка.
Впрочем, сейчас разговор не об этом. Цевелме и её подруге предстояло неделю ехать в поезде до Улан-Батора без денег и, значит, без еды. Хорошо, что обратные билеты были куплены заранее.
Тогда я "выгреб" все имевшиеся деньги и накупил им продуктов - хлеба, сухарей, консервов и т.п. Вполне заурядный поступок. Я часто помогал друзьям, но всегда это было с сохранением гармонии: деньги на мои нужды сохранялись, отдавал накопленное про запас. А тут впервые отдал всё-всё. Да и было всего не слишком много, так как заграничный туризм хорошо отсасывает деньги.
В общем, усадил гостей на поезд. Вернулся на свою станцию метро и задумался. Очень не люблю брать взаймы "до получки".
Стал выходить на улицу, и вдруг от потока воздуха, втянутого поездом, наружная дверь распахнулась, и в руки мне полетела "бумажка" размером с треть зарплаты. Как раз столько, сколько нужно, чтоб пережить безденежье...
Выскочил из метро с этой "бумажкой". Безлюдье. Значит, хозяину не отдашь... Других таких случаев у меня не было. Да я и не отдавал "все деньги" ни до, ни после.
Был поздний весенний вечер. Почти ночь. Днём шпарило солнце, а теперь подмораживало, и я был рад, что надел зимнюю куртку.
Когда я проходил мимо нашего отделения милиции, ко мне устремилось "лицо среднеазиатской национальности" в футболке без рукавов. Парень спросил, как пройти пешком до Медведкова. Я объяснил, что он дойдёт к утру, и предложил прогуляться со мной до метро. Но денег у человека не было: "Всё отняли, всю дневную выручку, так в рубашке и взяли, всё какие-то документы спрашивали, а у меня ничего нет".
Разумеется, я дал ему на проезд. Тогда, кажется, это ещё был "пятачок", но, может быть, и больше. Мы помчались к метро. Парень стучал зубами и рассказал, что сбежал из Таджикистана, прямо с гор, а то совсем плохо стало. В городе раньше не бывал. Даже там в городе, у себя. Брат позвал в Москву помочь на рынке. А ещё он описал обстановку в Таджикистане: "У нас, бы ты, второй, бы ты, лидер, бы ты, появился, бы ты, война, бы ты".
Он не стал вникать в идеологические разногласия между лидерами, и это мне особенно понравилось. А что такое "бы ты", я догадался уже позже.
Школа, институт, работа на Урале, возвращение в Москву, рождение дочки... Дел становилось всё больше и больше, и однажды они захлестнули полностью, с головой. А как хорошо было бы вынырнуть хоть на денёк, пойти к друзьям, поиграть в шахматы, написать коллективные стихи, просто поболтать... Но это была недостижимая мечта, и я жил этой мечтой. У друзей я оказывался только по делу, чаще по какому-нибудь грустному делу. В лучшем случае - по скучному. Вроде переезда.
И вот однажды я вынырнул. Проснулся утром и понял, что обязательных дел на сегодня нет, и можно пойти к друзьям. Дело в том, что дочка подросла и укатила в Крым вместе с мамой и бабушкой, а я остался, так как не мог оставить "полевую" работу в московских лесах. Но сегодня можно было не идти в лес. И не хотелось. Ведь это моя работа. И я стал листать телефонную книжку, кого-то приглашать, кому-то навязываться. Но всем было некогда, все куда-то бежали с высунутым языком. Оказывается, захлестнуло не только меня.
И тогда я понял, что попал в другой мир. Я собрался и пошёл в лес. Один.
Так получилось, что психиатрия оказалась одним из моих увлечений. Во-первых, когда я учился в пятом классе, у моей мамы стала развиваться мания преследования: ей казалось, что многие следят за ней, чтоб потом посмеяться над её неудачами. Назвать этот случай паранойей язык не поворачивается, так как остального комплекса параноидальных особенностей не было. Мама была человеком совестливым, не карьерным. В молодости она много и добросовестно работала, хотя слишком тщательно и потому медленно. Вероятно, мания преследования имела в основе слабую приспособляемость к жизни, трудности в общении и другие причины, которые можно назвать психоастенией. Для меня всё это означало, что я не мог приводить в дом друзей ("шпионов"), а потому в каком-то смысле был бездомным. Из-за этой бездомности я избегал общения с некоторыми интересными людьми: пригласят в гости, а я не смогу тем же ответить. Или всё рассказывать придётся. Хотелось куда-нибудь удрать из Москвы, чтоб пожить на свободе и в своём доме. Отчасти из-за этого я отказался перейти в Московский университет после первого курса, а потом воспользовался распределением и удрал на Урал.
Во-вторых, когда я уже был в старших классах, у одного из моих друзей начался невроз навязчивых состояний, и эта неприятность продолжалась примерно два десятилетия. Человек боялся услышать или прочесть некоторые слова, а потому не мог читать, не мог на улицу выйти, а то и с дивана слезть бывало страшно.
В-третьих... В-четвёртых... Да это уже не столь важно. Просто я стал замечать небольшие психические отклонения у многих вокруг и понял, что знания психиатрии нужны в повседневной жизни. Именно психиатрии, а не психологии, так как психология находится на донаучном уровне. Психологи, как правило, не знают психиатрию, а все психиатры - хорошие психологи. И свою науку знают тоже. Хотя бы для того, чтобы не получать каждый день по морде...
Как-то естественно получилось, что я стал помогать некоторым людям с дефектами психики. Отчасти мне это было интересно. Отчасти не давали покоя "лавры" моего друга, который систематически это делал, причём на более высоком уровне: брал этих людей к себе домой и постепенно выводил из болезненного состояния. Этого я, конечно, не мог, так как по-настоящему своего дома у меня не было до шестидесяти двух лет. Впрочем, у меня были свои инструменты: возня со стихами этих людей и публикация их творчества в нашем журнале "Тёмный лес", а для некоторых - присоединение к ботаническим походам нашего кружка. Сразу скажу, что в ботаническом кружке (как и в "Тёмном лесе") преобладали нормальные люди, а то ещё кто-то подумает, что я набрал весь кружок из психов...
А ещё я прочёл довольно много соответствующей литературы, в том числе классический учебник "Неврозы" Давиденкова и аналогичный учебник Свядоща, но наибольшее впечатление на меня оказал Зигмунд Фрейд. Мне потребовалось прочесть почти все его книги, чтоб обнаружить лучшую из них - "Введение в психоанализ". Это лекции, которые под конец жизни Фрейд прочитал студентам-медикам, и я даже составил художественный конспект этой книги и опубликовал в Интернете. Конспект в три-четыре раза короче оригинала и, как признавались мои друзья, читается легче, чем сама книга.
Так вот что я хочу сказать о Фрейде. Толкование снов - ошибка Фрейда, всё это верно лишь в первом приближении, а дальше - ошибка, фантазия самого Фрейда. И психоанализ вряд ли излечивает сам по себе. И сведение всех инстинктов к похоти (к либидо) - это преувеличение. В общем, всё то из учения Фрейда, что стало достоянием широкого общества, - это ошибка или частично ошибка. Но дело в том, что Фрейд не исчерпывается этим. Он одним из первых стал длительно беседовать с пациентами, и одно это могло излечивать. Он действительно открыл подсознательное, он исследовал его структуру, как исследуют новый неизвестный материк, и здесь достиг успеха. Он разработал язык современного учения о подсознательном. Он дал верную теорию оговорок, описок и тому подобных проявлений психики. А ещё он открыл множество деталей, касающихся конкретных психических болезней. И если по мне, то Фрейду нужно поставить памятник за одно только объяснение механизма паранойи (мании величия, мании преследования), хотя этому он посвятил всего несколько строк.
А напоследок мне хочется сделать замечания общего порядка. Во-первых, мы выхватываем из творчества великих людей лишь ничтожную часть их интеллектуального наследия. Иногда выхватываем не главное, а потом абсолютизируем и опошляем (вспомните у Пушкина: по`шло то, что в народ пошло`). И ещё судим их за наше собственное невежество.
Во-вторых, читайте классику, господа! Читайте Лукреция, Дарвина, Павлова, Вавилова... Это первопроходцы, и язык их прост, увлекателен. Последователи вносят строгость терминологии, но это для узких специалистов, а учиться нужно у первопроходцев. Хотя бы потому, что именно они умели мыслить.
В 1988 году ко мне в метро подошёл молодой человек приятного облика и предложил познакомится с "Бхагавад-гитой" и другой литературой кришнаитов. Такой пропагандистский ход мне понравился, так как я сам должен был позвонить владельцу и вернуть книги. А ещё меня заинтересовал кришнаизм, но, конечно, как явление социальное, не более того. Я взял "Бхагавад-гиту", прочёл и даже законспектировал, а потом пришёл в гости к этому проповеднику.
На большом ковре, расстеленном на полу, восседало несколько человек, совсем молодых и, по-видимому, совсем новичков, а хозяин изображал из себя "гуру" и вёл неспешную беседу. Одежда на нём была слегка индийская. И вся обстановка тоже слегка индийская. Или псевдоиндийская, так как я не могу сравнить с оригиналом. Люди задавали вопросы, иногда каверзные, а он спокойно отвечал, и я с интересом наблюдал это действо. Со мной "гуру" почти не беседовал, так как догадывался, что я вижу его насквозь. Но за книгу я его поблагодарил: основополагающие религиозные книги нужно знать, а сам покупать "Гиту" я бы, конечно, не стал.
Главная книга кришнаитов не велика по объёму, и солидный облик придают ей комментарии переводчика на английский язык. Не буду писать имя этого обожествлённого человека, так как оно занимает почти четверть страницы. Видимо, чем ближе к Богу, тем длиннее имя... Но сама "Бхагавад-гита" довольно интересна. Это древняя книга, и в ней много мудрых замечаний этического свойства. Чего стоят хотя бы три земных гуны (три пути): гуна невежества, гуна любви и гуна мудрости! Мы все в той или иной степени выбираем один из этих путей, хотя кто-то мечется всю жизнь. Что же касается учения в целом, то оно меня разочаровало. Уж очень примитивное какое-то: о ком подумаешь в момент смерти, в того и превратишься в следующей жизни, а вся остальная жизнь не имеет значения. И ещё я обратил внимание на призыв сражаться с иноверцами.
Вот так я познакомился с кришнаитами. Продолжения эта история не имела. Для страны она тоже не имела продолжения, хотя отдельные кришнаиты в России, конечно, имеются. Не прижилось у нас это. И слава Богу!
А вообще-то кришнаизм весьма молод, и пришёл к нам не из Индии, а из Соединённых Штатов, хотя используются некоторые древнеиндийские тексты. Что же касается гимна "Харе Кришна...", составленного из разных имён Кришны, то он "выпорхнул" из американского мюзикла середины двадцатого века, и в этом мюзикле внешне серьёзно, а по сути иронично описывается молодёжная среда Америки.
Однажды я потаскал столы с этажа на этаж. Попросила моя бывшая сокурсница, которая работала в Москве учителем. Просьба вполне понятная, так как летом старшеклассников не отыщешь, а освободить кабинеты для ремонта необходимо. Да и столы не тяжёлые. Но как их много, как много - чуть ли не со всего этажа, и они были поставлены один на другой в кабинете биологии.
А через день нужно было вытаскивать мебель из квартиры, где один за другим в течение месяца умерли два старика. Жена получила в наследство половину квартиры и продавала свою часть, намереваясь на эти деньги попутешествовать. В общем. там потаскал, тут потаскал, а через день утром не смог пошевелиться из-за боли в спине.
В первый день было совсем плохо. Потом боль уменьшилась, и через несколько дней я уже кое-как перемещался по Москве. А через месяц боль улеглась совсем, но возвращалась, если рюкзак переваливал за определённую отметку. Взять с собой в лес бутерброд и зонтик можно, а между фотоаппаратом и гербарной папкой нужно выбирать, или выкладывать зонтик. В общем, дальние поездки с рюкзаком и чемоданом отошли в прошлое, и я оказался привязан к Москве.
По врачам не ходил из-за уверенности, что обычные врачи не умеют лечить хронические болезни (имелся опыт!), а найти необычного врача трудно. Поэтому я просто тренировал спину, то есть ходил с рюкзаком, который возможен, а при малейших признаках перебора снимал нагрузку. К шестидесяти годам стал выносливее, даже совершил поездку в Пермь и сплавился по Вишере на катамаране, не перекладывая свои обязанности на спутников.
Переезд и ремонт ухудшили ситуацию. Особенно ремонт, так как пришлось несколько раз перетащить все свои книги из комнаты в комнату. Но вскоре ситуация нормализовалась.
А всё-таки грустно, что от таких мелочей зависят вещи значительные - кем работать, где и как жить, путешествовать или сидеть дома. Ведь если бы между теми двумя днями встроились три-четыре тихих дня, всё было бы нормально.
К середине 1990-х годов я потерял интерес к биологическому значению окраски цветка, точнее - к своим публикациям на эту тему. Само биологическое значение продолжало интересовать, но отчасти я его уже знал, а донести это знание до общества оказалось невозможным. По крайней мере, для меня. Нет-нет, можно было делать многочисленные доклады для одного-двух человек, забрасывать популярные журналы статьями и вообще проявлять активность в околонаучной сфере. Но нормальный путь науки - это статьи, на основании которых строятся последующие исследования и пишутся новые статьи, причём разными авторами, а не только тобой. Этого, однако, не было и не могло быть. Для этого нужно быть профессором и раздавать соответствующие темы дипломникам и аспирантам.
Правда, все мои двадцать статей однажды попросил Тихон Александрович Работнов - один из крупнейших российских ботаников. Но Тихон Александрович дружил с моим отцом, а потому это мог быть интерес другого рода - интерес ко мне, а не только к научной проблеме. Кроме того, Тихон Александрович принадлежал к прежнему и более, чем к прежнему, поколению ботаников. Ему, как он сказал, было интересно ("и по фактам интересно, и по мысли интересно"), но мне-то хотелось, чтоб кто-нибудь сделал свои работы на базе моих, и начался бы нормальный научный обмен. Но ни среди моих сверстников, ни среди людей моложе таких чудаков не нашлось. На мои статьи несколько раз сослались, но взяли из них вещи побочные, нужные для каких-то других тем. Что ж, со временем я стал таким же "специалистом" и перестал читать литературу вне основных моих тем.
И ещё Бюллетень МОИП для меня закрылся (из-за Меликяна), а Ботанический журнал потребовал представлять статьи по форме, которую мой старый компьютер поддержать не мог. Конечно, данную беду можно было бы и обойти, но я уже сказал, что интерес к подобной деятельности у меня уменьшился.
А тут вдруг появилась возможность писать краеведческие книги, и эти книги привлекали гораздо больше читателей. Вот я и перескочил с фундаментальной ботаники в естественнонаучное краеведение. И не прогадал. Но окраску цветка всё равно жалко...
Виталий Викторович Песков - это, наверное, лучший советский и российский карикатурист за всё время существования этого жанра в России. По крайней мере, я полюбил его карикатуры и выделил их среди остальных задолго до того, как познакомился с этим человеком. Поясню, что я очень ценю этот жанр и со студенческих лет собирал коллекцию, вырезая понравившиеся карикатуры из газет и журналов.
Тем не менее, теперь Пескова почти никто не знает, так как человеком он был безалаберным, а если сказать точнее - пьющим. Что же касается его карикатур, то они "рассыпаны" по сотням отечественных и зарубежных газет и журналов, вместе нигде не собраны. Говорили, что после смерти кто-то похитил его архив. Но, по большому счёту, такого архива просто не было. Лишь в последнюю пару лет он купил ксерокс и стал раздавать редакциям ксерокопии, а раньше отдавал оригиналы. Он говорил, что за минуту может восстановить любую свою картинку, но, разумеется, никогда этого не делал.
Виталий Песков какое-то время дружил с Галиной Дицман, нашей хорошей знакомой, и по сути это была семья, хотя и без официального оформления. Его в буквальном смысле подобрали в канаве, и потом он на несколько лет бросил пить, и это был самый результативный период его жизни. Да, он с интересом работал, а ещё любил играть в шахматы и собирать грибы, и последние два увлечения нас сильно сблизили. Особенно в то лето, когда две наши семьи снимали общую дачу в зеленоградском Малине. По сути это была небольшая коммуна.
Но алкоголик, даже временно "завязавший", - это особое состояние души, частичная духовная незрелость. Или наоборот: духовная незрелость способствует алкоголизму. В любом случае это проявлялось в виде житейской непоследовательности, в том числе в постановке ошибочных целей, вроде строительства не слишком-то нужной ему дачи далеко от Москвы и в скучном месте. Советоваться он не умел, особенно в вещах духовного плана, и оставалось только пожимать плечами. Большой талантливый ребёнок, причём ребёнок эгоцентричный, что вообще свойственно детям, и добрые отношения с Галей Дицман через какое-то время прервались. Пескову прощались многие проявления эгоизма, которые у других людей привели бы к разрыву. Но Галину особенно обижало, что он не видел в ней творческого человека, а она ведь, по моим представлениям, большой и сильный поэт. Она ярко исполняла свои песни под гитару, а ещё писала интересные пьесы и повести. Свои книги она гармонично иллюстрировала собственной графикой, и я очень люблю некоторые из них. А что её мало кто знает, так ведь она сама, в одиночку, вырастила двоих детей, причём детей очень хороших.
Разрыву предшествовали алкогольные срывы, и в данном случае очень трудно отличить причину от следствия, но такая тема не слишком интересна читателю. В данном случае какая-либо необычность у Пескова не проявлялась. ("Говорила мне мама, не подбирай то, что лежит в канаве").
А зато как он работал над карикатурами! Он говорил, что сразу видит картинку целиком и только обводит уже известные ему контуры. Обводит за несколько минут или быстрее, и карикатура сразу появляется в готовом виде. Он никогда ничего не переделывал, не дорабатывал. А ещё он говорил, что может нарисовать всё, что видел хоть однажды.
Его карикатуры могли быть неприличными, но, тем не менее, они никогда не были пошлыми. Пошлость и безвкусицу он чувствовал в малейших дозах, указывая на те или иные неудачи своих коллег. При этом он искренне сожалел об этом: ведь хороший художник, мастер, а допускает такое... Сам он в своих работах был удивительно интеллигентным и тонким, а это очень трудно, если твой основной приём - гротеск. Он симпатизировал "маленькому человеку" - и бездомному в окружении чужого богатства, и ребёнку, которого насильно заставляют есть кашу... Он ощущал социальную контрастность общества и не проходил мимо его болевых точек. Гражданственность Пескова была глубинной, не показной, и, наверное, это главное духовное завоевание Пескова-карикатуриста.
Песков профессионально видел смешное - и в обычной окружающей жизни, и в потоке информации, которая обрушивалась из телевизора. Его чувство юмора было идеальным, сродни стопроцентному музыкальному слуху, но, увы, оно не распространялось на него самого. Себя со стороны он не видел, и это очень мешало общению с близкими людьми.
После разрыва с Галей Дицман он опять обосновался в своей однокомнатной квартирке на улице Гарибальди, и его дом был совсем близко от моего. Я иногда заходил поиграть в шахматы. Впрочем, продолжалось это совсем недолго. Год или два. Вскоре у Пескова началась череда инфарктов. После третьего инфаркта, когда ему стало чуть лучше, он позвонил мне. Говорил тихо и упавшим голосом. Я спросил, не нужно ли ему что-то купить, и вообще, не могу ли я чем-то помочь, но от помощи он категорически отказался, объяснив, что у меня много своих дел и что же это я буду ухаживать за ним. Мне хотелось зайти, но я боялся, что он предложит играть в шахматы, а эта игра требует большого напряжения, что вряд ли сейчас полезно. Кроме того, в последнее время "на горизонте" вдруг появился его сын, который вырос без отца и достался ему "уже готовым", и сын часто заходил к отцу. В общем, я был в растерянности и перенёс общение на несколько дней, а через эти несколько дней Пескова не стало.
Можно ли сделать из этой истории какие-либо выводы? Увы, самые банальные: пить вредно. Но, может быть, всё сложнее. Если бы Песков был другим, то не стал бы большим художником. А так он был Песковым и мог делать только то, что хотел, что любил. Он на всю жизнь остался ребёнком, со всеми плюсами и минусами этого состояния. Да, он был глубоким человеком, но это опять-таки глубина умного талантливого ребёнка. Для творчества - прекрасно, а для остальной жизни, к сожалению, требуется зрелость.
Этот случай рассказали мне Галина Дицман и Виталий Песков, причём независимо, к слову, и все детали совпали. Сразу скажу, что оба они отнюдь не любители розыгрышей, а дурачить меня тем более не было причины, так как воспоминания я тогда не писал.
Песков долгое время жил один, и его холостяцкая квартира пришла в соответствующее состояние. И вот его новая подруга Галина взялась за эту квартиру. Стояла там, в частности, гигантская тяжёлая кровать, и пыль за ней не протиралась, наверное, с момента вселения. Виталий и Галина с огромными усилиями кровать эту отодвинули и... замерли от удивления. На пыли оказались чётко отпечатаны следы босой младенческой ноги. Или не младенческой, а ещё меньше. В голове промелькнул ворох диких мыслей, и в следующий момент они вопросительно посмотрели друг на друга. Не было сомнения, что никто не сошёл с ума, и видели они одно и то же.
Самое удивительное произошло в следующий момент, когда они снова уставились на пыль. Следов не было... Никаких неровностей, которые можно было бы принять за следы, тоже не оказалось. Сумасшедшая идея пришла одновременно: вот так за мгновение он замёл следы...
Нет, я не собираюсь с учёным видом комментировать случившееся. Для меня ясно только одно: они это видели. А было ли это на самом деле, я не знаю. Может, было, хотя совершенно не понятно, что именно. А, может, галлюцинация. Но коллективная, и это не меньший вызов общепринятым представлениям. Обстановка продиктовала сюжет, и у кого-то одного возникла галлюцинация, а потом передалась другому? Или транслировал кто-то третий, сразу обоим? Не знаю. Не знаю. Но, по крайней мере, понятно, откуда берутся соответствующие поверья: люди это иногда видят.
Этот раздел - не для всех, а точнее - он для весьма немногих, и я не удивлюсь, если он совсем не найдёт читателя. Ну, кто будет читать историю книг, которые он не читал?! И вообще, мы живём в переходную эпоху, когда книги ещё издаются, но уже не читаются...
Поэтому в следующих очерках я не особенно упирался, не применял всякие журналистские изыски, а просто рассказывал о событиях. Мне-то самому было интересно и вспоминать, и думать, и писать, и перечитывать, так как я "человек пишущий", а книги, мои собственные книги, - это моя судьба. Так уж вышло...
Я принял участие в написании более полусотни книг, но моих "сольных" книг среди них всего семь. А всё потому, что я не умел выбивать деньги на издание. Приходилось к кому-то присоединяться и зависеть от соавторов, редакторов, заказчиков.
А ещё должен с грустью признаться, что всегда были жёсткие сроки, так как действовало правило финансового года, и заказы доставались нам очень поздно. Что-то у заказчика срывалось, кто-то его подводил, и тогда вспоминали про меня, так как нужно было в считанные недели или даже дни реализовать деньги, которые вдруг освободились перед самым окончанием финансового года.
В общем, у меня ни разу в жизни не было возможности работать над интересной для меня книгой несколько лет, твёрдо зная, что её опубликуют. Некоторые написанные мной книги так и остались в рабочем столе, и по прошествии нескольких лет они мне уже не нравились, и, значит, возможность их публикации исключалась. Всё нужно делать сразу, и потому, если возникал внезапный и надёжный заказ, использовалась любая возможность себя реализовать. Хотя бы частично, компромиссно. Потому и книг так много. А лучше бы меньше, да лучше...
Но я смотрю на это философски. Если открывается возможность много лет работать над достойной темой, то люди за эту возможность борются, и побеждает тот, кто лучше работает локтями, отодвигая конкурентов. Если языком ботаники, то побеждает виолент, то есть силовик, но вряд ли он такой же сильный и в самой работе. А я - эксплерент, и моя экологическая ниша - схватить "горящий" заказ, от которого все отказались, так как в такие сроки сделать невозможно. Или же я патиент, то есть, согласно терминологии нашего замечательного ботаника Леонтия Григорьевича Раменского, "выносливец", и буду делать долго, но урывками, выискивая минуты среди других дел. И бесплатно. Даже публиковать за свой счёт придётся, а ещё вероятнее - размещать в Интернете.
В 1995-2003-м годах я оказался соавтором примерно тридцати брошюр о различных природных территориях Москвы и Ближнего Подмосковья, и это были мои первые книги. Инициатором и редактором серии был Лев Павлович Рысин, а потому эти брошюры в разговорах фигурировали как "рысинские".
Меня в качестве соавтора нашли в лесу, а точнее - в Фили-Кунцевском лесопарке. Сделала это Галина Андреевна Полякова, геоботаник, одна из сотрудниц Рысина. Я немножко знал её по выступлениям на конференциях, а тут мы встретились и разговорились. Она как раз собирала материал для брошюры по Фили-Кунцевскому лесопарку, а я как местный житель показал ей некоторые интересные объекты. Договорились, что я опишу их и передам Рысину, или я сам предложил это сделать, или Рысин позвонил мне. Уже не помню, но в моих руках оказался почти готовый текст, и я вставил в него "кусочки", весьма небольшие.
Лев Павлович Рысин был человеком обтекаемым, бесконфликтным, и, наверное, поэтому он успешно руководил Лабораторией лесоведения (по сути институтом), опубликовал уйму книг и с какого-то момента стал членом-корреспондентом Академии Наук. Был ли он крупным учёным? Не знаю. По-моему, не был. Уж очень всё в его текстах обтекаемо, сведено к общим формулировкам. Лишь бы не ошибиться, лишь бы не ошибиться. И не ушибиться... Но, может быть, я не читал его основных книг, ранних. Впрочем, знания у Льва Павловича были безусловно. Писал он грамотно и понятно. Работалось с ним легко. Сам о себе он говорил: "Я покладистый", но, тем не менее, тонко маневрируя, держал свою линию.
Так как брошюр было много, то много оказалось и всяких рабочих моментов, но вряд ли обо всех нужно писать. А потому - лишь о некоторых.
Историческую часть большинства брошюр написал Михаил Юрьевич Коробко, специалист по истории русской усадьбы, а также всесторонне образованный человек. С некоторыми из коллег он не ладил, не прощал им профессиональные промахи, то есть обладал характером, но мы с ним идеально дополняли друг друга, и грустно, что у меня иногда не хватало времени и энергии участвовать во всех его начинаниях. К Рысину как историку и краеведу Михаил Юрьевич относился с юмором, иногда "взбрыкивал" и отказывался что-то писать, но в общем-то встроился в наш микроколлектив.
Если Коробко отказывался что-то писать, то Лев Павлович сетовал на судьбу, но писал историческую часть сам. Разумеется, он, в отличие от Коробко, не сидел в архивах, а пользовался чужими публикациями, но всё равно просматривал много источников и вынимал из них самое интересное. Он не закапывался в детали, и в результате получалось не так уж плохо, но иначе, более популярно. И я считаю, что эта серия - вершина творчества Льва Павловича, и, если по большому счёту, то работал он увлечённо.
На некоторых брошюрах, к которым я приложил руку, моя фамилия отсутствует, и мы так договорились со Львом Павловичем, чтобы не злить Галину Васильевну Морозову. Она поначалу с ревностью отнеслась к моему сотрудничеству со Львом Павловичем, но потом гармония восстановилась, и Галина Васильевна даже участвовала в одной из наших совместных книг ("Природа Москвы" - см. ниже). Моим решающим аргументом оказалось согласие не участвовать в "рысинском деле" с напоминанием, что брошюры всё равно будут выходить, но без меня, и она даже не будет о них знать, а так она получала их в подарок.
Отношения с Галиной Андреевной Поляковой в дальнейшем развивались сложно, и, если смотреть на вещи формально, то я вытеснил её из "рысинской серии". Или иначе - мы с Коробко вытеснили её, и с какого-то момента она не участвовала. Она не владела научно-популярным стилем, писала медленно, трудно, не укладывалась в сроки, а тут план, договор и тому подобное. Был даже случай, когда Рысин должен был предъявить в Академии предварительные варианты сразу трёх брошюр, а Галина Андреевна и её соавтор Александр Николаевич Швецов никак не могли представить эти тексты, тянули больше года. И тогда Лев Павлович обратился ко мне, чтобы я что-то написал, подстраховал. Хотя бы плохо, но быстро. А потом это никуда не пойдёт. Я написал, написал за две недели, и я не виноват, что эти тексты понравились Льву Павловичу больше, чем варианты, написанные через несколько месяцев моими коллегами. В итоге мои тексты легли в основу брошюр, и уже на них "нанизывались" дополнения других авторов. Самое главное, что Галина Андреевна по своей сути не журналист, не писатель, не популяризатор науки. Поэтому она отошла от этого дела почти спокойно, и у нас сохранились приемлемые отношения. Мне даже удалось "подбить" её на участие во втором издании "Красной книги города Москвы" (2011). Позднее мы довольно часто созванивались и делились находками "краснокнижных" видов. Ходила она много и многое находила первой.
Это даже не о Галине Андреевне, а об определённом человеческом типе, и я не гарантирую, что всё сказанное относится к Галине Андреевне. Ведь у меня мало достоверной информации, и кое-что я дополнил за счёт своего интуитивного, писательского, проникновения в образ.
Чуть замкнутый, слегка шизоидный человек, часто терпевший поражение во взаимоотношениях с обычными людьми, а потому окруживший себя людьми странными, вроде Александра Николаевича Швецова. Но человек внутренне горячий, увлечённый и даже влюблённый в своё дело. Она защитила одну и вторую диссертацию. Но на мир смотрела краешком глаза, и ей требовались большие усилия, чтоб извлечь из него информацию. Поэтому в основе всех её научных работ лежит огромный однотипный материал, собранный каким-то стандартным способом. Но при этом широта материала, его комплексность и даже достоверность всё равно не гарантируются. Так, например, в своей знаменитой работе по подмосковным усадебным паркам она описала многие сотни таких парков, описала их растительность и флору, привела сведения по истории. И сколько времени ушло на объезд этих парков! Гигантский труд! Но мои знакомые историки не очень довольны приведёнными историческими сведениями, так как в архивах Галина Андреевна или работала не так много, как нужно, или работала не вполне профессионально, ведь она не историк, а геоботаник. И флористы тоже не очень довольны, так как гербарий или не собирался, или передавался Александру Николаевичу Швецову, который его не передал в общее хранение. Так или иначе, но подтверждающих гербарных сборов нет, и сведения не достоверны. Да и сами сведения странные, однотипные, словно человек указывал лишь известные ему виды растений, а всё остальное по каким-то психологическим причинам игнорировалось. Ведь люди часто видят лишь то, что знают. В общем, немногочисленные посещения старых усадебных парков Михаилом Игнатовым или Алексеем Макридиным приводили к новым флористическим открытиям в Московской области, а тут таких открытий почти нет.
Предполагаю, что Галина Андреевна пришла в науку без широкого научного кругозора, без биологической и вообще естественнонаучной начитанности, а потому долгое время была обречена на передвижение в этом мире по отдельным освоенным тропинкам. Она аккуратно описывала геоботанические площадки, сделала невероятное количество описаний, но я не уверен, что этот материал обобщён достойным образом, и из него извлечены сведения существенно увеличившие наши знания об окружающем мире. Ведь для этого необходимо единство интуитивной и строгой обработки данных. Нужно ещё так представить материал, чтоб он оказался интересен и доступен для окружающих. Глубинный комплекс неполноценности, так и не изжитый с годами, заставлял много работать, хорошо владеть методами, защищать одну диссертацию за другой и смотреть свысока на работу окружающих, если эта работа строилась на основании каких-то других принципов.
Из "моментов", связанных с "рысинской серией", можно упомянуть забавные взаимоотношения с Галиной Васильевной Морозовой.
В перечне соавторов моей первой брошюры ("Фили-Кунцево", 1995) моя фамилия стояла последней, причём указывались регалии этих соавторов (член-корреспондент РАН Л.П.Рысин, доктор географических наук Э.Л.Лихачёва, кандидат биологических наук Г.А.Полякова, кандидат биологических наук В.С.Шишкин...). У меня никаких регалий не было, и возникала иллюзия, что я оказался последним именно по этой причине. Но дело в том, что я поздно присоединился к авторскому коллективу и вносил поправки и дополнения в уже готовый текст. Так что всё было правильно во всех отношениях.
Галина Васильевна стала втолковывать мне, что моим трудом будут пользоваться, а я при этом всегда буду на последнем месте, так как у меня с остальными "разные весовые категории". Меня же это совсем не волновало, и "боксом" я не занимался. Мне просто хотелось писать хорошие книги, которые будут интересны читателю. А "весовые категории", если и волновали, то в большей степени на основной работе, где я не мог отказаться от того или иного дела, даже если оно мне не нравилось.
В брошюре о Серебряном Боре (1995) я перекочевал на второе место с конца. В брошюрах 1999-го года - "Уборы", "Середниково", "Архангельское", "Ильинское" - авторы "выстроились" по алфавиту: Е.Н.Мачульский, Ю.А.Насимович, Л.П.Рысин... В брошюре "Лосиноостровская" (2001) я оказался первым: Насимович Ю.А., Рысин Л.П., Коробко М.Ю., Ерёмкин Г.С., а в брошюре "Дубровицы" авторов было всего два - Ю.А.Насимович и Л.П.Рысин... И когда я дарил эту брошюру Морозовой, её лицо отразило такую череду эмоций, что я с трудом сдержал смех.
Надо сказать, что после этого случая отношение ко мне в моём рабочем микроколлективе изменилось, и я перестал быть "мальчиком" при Морозовой и Самойлове... Вот вам и реальное изменение "весовых категорий"! И за это я Льву Павловичу Рысину очень благодарен.
А вообще-то все эти учёные степени и титулы имеют значение именно в официальном мире, и работа в любом государственном учреждении "пронизана" такой субординацией от и до. Что же касается "рысинской серии", то, с одной стороны, это выпуск брошюр под флагом Академии Наук, а с другой - труд любителей, никак не связанных между собой официально, и нужно отдать должное смелости и коммуникабельности Льва Павловича Рысина, который рискнул действовать в этом свободном мире.
Ещё хочется заметить, что слишком большая забота о своём положении на официальной иерархической лестнице - это признак неблагополучия творческого человека - исследователя, писателя. Иногда только затаившийся в глубине души комплекс неполноценности толкает человека на защиту одной, а потом второй диссертации. Думать нужно об уровне своего творчества и стараться получше выполнить каждую работу, обитая при этом в реальном мире, где жизнь конечна.
Для "человека пишущего" "весовая категория" определяется также известностью среди читателей. Начиная с какого-то уровня известности можно делать именно такие книги, какие ты хочешь, то есть выйти из-под власти редактора, издателя, спонсора или коллектива соавторов. Известность - это такое состояние писателя, когда он дорос до читателя и имеет возможность общаться с ним на равных, как личность с личностью. Впрочем, это всё тривиальные вещи...
Наряду с "рысинской серией" краеведческих книг в моей жизни была ещё одна - "гольдинская", но Игорь Исакович Гольдин замахнулся на слишком многое, синица в руках его не устраивала, и потому до публикации оказались доведены лишь "Коломенское" и "Лефортово". А мои разделы для "Таганки" и "Солнцева" пришлось в итоге депонировать в ВИНИТИ, то есть передать на хранение. Позднее я разместил их в Интернете.
Гольдин делал "шикарные" книги, подарочные. Они напоминали фотоальбомы, но всё-таки имели текст, причём научно точный, со всеми ссылками. Игорь Исакович любил коллективность, которая понималась как сборище авторов и редакторов в одном зале. Они якобы помогали друг другу, редактировали, вычитывали, подбирали иллюстрации... На деле толчея преобладала над делом, серьёзные авторы постепенно "улетучивались". А ведь за аренду зала нужно было платить. В общем, денег не хватало, работа прерывалась на месяцы, а то и на годы.
Расплачивался Гольдин книгами, причём весьма ограниченным количеством, несколькими авторскими экземплярами. Тем не менее, при пересчёте на деньги это выглядело солидно, так как книги получились немыслимо дорогими.
Существует такая книга - "Природа города Москвы и Подмосковья". Она выпущена в 1947 г. - к 800-летию Москвы, и на ней воспитаны два поколения натуралистов, в том числе и я. Впрочем, в этой книге мне по-настоящему нравились только две главы - "Рельеф и геологическое строение" и "Гидрографическая сеть", и я перечитывал их множество раз, стараясь увидеть прочитанное своими глазами. Остальное казалось скучноватым, не конкретным, относящимся ко всей средней полосе России, но, возможно, это лишь моё восприятие.
Когда Лев Павлович Рысин предложил сделать аналогичную книгу в честь 850-летия Москвы, я с радостью откликнулся. Мне хотелось написать о реках и рельефе, и этими главами в конечном итоге я остался доволен. Болота Москвы (глава "Болота Москвы") также были описаны более или менее сносно, хотя Лев Павлович убрал самый интересный фрагмент - о Филинском верховом болоте. "Луга Москвы" менее удачны, но и там я стремился к краеведческой конкретности.
Реки Москвы ("Гидрографическая сеть Москвы") - это моя "законная" тема, и здесь мне никому ничего не нужно было доказывать. С рельефом (глава "Рельеф Москвы") дела обстояли сложнее, и в авторах оказались два человека - Эмма Александровна Лихачёва и я.
Лев Павлович попросил описать рельеф Эмму Александровну, с которой был давно знаком, но она категорически отказалась, сославшись на занятость и надоевшую тему. Дело в том, что известность Эмме Александровне принесла книга "На семи холмах Москвы" (1990), и Эмму Александровну стали воспринимать в качестве классика московской геоморфологии. Книга действительно содержательная, хотя в значительной степени компилятивная, на основании чужих публикаций. Я считаю, хотя это исключительно моё мнение, что исходный материал не был в полной мере осмыслен автором, и одна страница этой книги иногда противоречит другой, если цитируемые авторы имели разные взгляды. Это было бы нормально, если бы Эмма Александровна заострила внимание на таких противоречиях и обсудила их, но такого анализа в книге нет и, возможно, из-за вечной торопливости, свойственной многим научным работникам. Но я эти противоречия видел, копался в них и кое-что понял. Кроме того, у меня был свой "живой" материал, так как я не только анализировал географические карты, но и любил всматриваться в рельеф во время походов. Тем не менее, Лев Павлович побаивался поручать такую тему неизвестному автору. Тогда мы договорились с Эммой Александровной, что пишу я, используя её книгу, а она подправляет готовый текст.
Мне удалось найти удачную схему изложения геоморфологического материала: история формирования рельефа была выделена в отдельный раздел, а при разговоре о современном рельефе отдельно описывались не только Мещерская низменность и две возвышенности - Клинско-Дмитровская и Теплостанская, но также долины рек Москвы и Яузы, которые разделяют эти три геоморфологических участка. Сухое изложение переводилось на язык современных географических названий, и описанные рельефные образования при желании можно было легко найти. Мой текст почти не вызвал возражений у Эммы Александровны, и впоследствии мы стали соавторами ещё ряда совместных научно-популярных работ.
Наша книга действительно оказалась более или менее известна, и я находил в литературе ссылки на мои тексты, но всё-таки такого отклика в обществе, как аналогичная книга предшественников, она не имела. Это само по себе интересно, так как наша книга, по моему мнению, содержательней. Очень интересны все главы о животных, в том числе написанные Борисом Леонтьевичем Самойловым и Галиной Васильевной Морозовой. Попробую проанализировать причины такой весьма не полной удачи:
1. Наша книга почти не иллюстрирована, без фотографий. Денег на профессионального художника, даже плохого, но всё-таки берущего деньги, у Рысина не было, а я ещё не осознал свою нишу бесплатного иллюстратора "рысинских" краеведческих книг.
2. Эпоха научно-популярных книг для чтения закончилась, и книга теперь должна быть либо совсем научной (иногда просто справочником), либо совсем художественной, а не такой гибридной, как у нас.
3. Книг вообще стало очень много, в том числе десятки книг вышли в честь 850-летия Москвы, хотя я не знаю похожих книг о природе в Москве.
4. Маленький тираж: всего 1000 экземпляров, а у предшественников - 10 000. Да и система распределения оказалась странной - бесплатно, по знакомым. Хочется верить, что это главные причины.
"Москва: геология и город" (1997) - это для своего времени весьма нужная книга, известная. Она обобщила значительную часть сведений по геологии Москвы (а также по географии, гидрографии, гидрологии...) и стала основополагающей для последующих научных и прикладных работ. Впрочем, книга эта "пёстрая", так как её написали 56 разных специалистов. Разных по научным интересам, разных по умению писать. Приведены и сомнительные сведения, гипотетические. Есть и слабые главы. Например, перечень ценных геологических объектов Москвы был составлен путём механического объединения нескольких аналогичных списков, в том числе и моего, переданного в НИиПИ Генплана г.Москвы. Некоторые объекты в разных списках фигурировали под разными "именами", в результате чего геологических ценностей оказалось гораздо больше, чем на самом деле...
Но не будем о грустном, так как своим текстом в этой книге я почти доволен. Это, прежде всего, карта речной сети Москвы с перечнем названий и комментариями. Правда, мои обобщающие правила по речной сети разных частей города оказались в тексте Эммы Александровны Лихачёвой, но, может быть, там они и более уместны. Дело в том, что сначала мы, то есть Э.А.Лихачёва, А.Л.Александров и я, писали главу "Физико-географический очерк" совместно, а потом Эмма Александровна разделила текст между авторами. В результате в моём тексте имеются "кусочки" текста Эммы Александровны, в том числе фрагменты её прежних книг, а мои обобщения перекочевали в "Ландшафтно-геоморфологические районы", которые идут под её фамилией. Впрочем, годом ранее я депонировал статью с этими обобщениями в ВИНИТИ ("Аннотированный список названий рек, ручьёв и оврагов Москвы"), а позднее, причём в развёрнутом виде, они оказались в моей основной электронной книге "Реки, озёра и пруды Москвы" (отчёт для Департамента природопользования).
Что ещё сказать о моём речном тексте? Сведения о реках я коллекционировал со школьных лет, всматривался в старые и даже старинные карты, планы. На каком-то этапе уточнил свою реконструкцию прежней гидросети Москвы по картам рельефа, а то и по весенним ручейкам, которые бегут по улицам в одну или другую сторону. До меня публиковали, в основном, аналогичную карту замечательного московского геолога Бориса Митрофановича Даньшина, но она относилась к прежней Москве, совсем маленькой, то есть к центру нынешнего города. Эту схему воспроизводили и воспроизводили, и все ленились добавить хотя бы крупные водотоки на территории остальной Москвы. А я добавил, причём с той же подробностью, как было у Даньшина, а на природных территориях, где все водотоки сохранились, даже подробней. Впервые свою карту я опубликовал, как уже говорил, в 1996 г., но это было лишь депонирование в ВИНИТИ. Вторая публикация называлась "Сколько рек было и сохранилось в Москве?" (журнал "Экология и жизнь", 1997, номера 2-3), причём здесь не было опечаток. Карта в книге "Москва: геология и город" - третья публикация, хотя и самая известная. К сожалению, в это издание закрались две опечатки: Царицынский ручей назван Царицинским, а Садковской овраг (по Знаменскому-Садкам) - Садновским. Увы, список названий набирался вручную в издательстве... Это, конечно, мелочи. Тем не менее, я старался при каждой возможности опубликовать свою карту ещё раз, и сделано это было в общей сложности 7 раз, хотя два раза - в упрощённом виде. Упрощённая схема приведена в книге "Москва. Энциклопедия" (1997), а потом воспроизведена в календаре "Москве 860 лет. Карты Москвы из фондов института [географии РАН]" (2006). Так моя речная карта оказалась в почётной компании с классическими старинными картами Москвы. Ещё эту карту несколько раз воспроизводили другие авторы, сначала со ссылкой на мои публикации, потом - без. В общем, она живёт своей собственной жизнью, и я уже не имею к этому никакого отношения. И это правильно. Ведь мы пользуемся "океаном" культурных и материальных ценностей и не помним, кто это изобрёл, спроектировал, изготовил... Ещё замечу, что многие старые названия с моей карты перекочевали в современные популярные атласы и карты Москвы, то есть я чуть-чуть поспособствовал сохранению культурного наследия города. (С грустью замечу, что иногда они перекочевали с ошибкой, но в любом деле есть люди, которым надо бы оторвать руки...). А ещё со мной регулярно консультировался замечательный московский картограф Сергей Валентинович Деев, и топонимия природных объектов на его точнейших картах - это частично моя заслуга.
В 1996 г. мы, то есть Борис Леонтьевич Самойлов, Галина Васильевна Морозова и я, приняли участие в работе над вторым изданием справочника "Москва. Энциклопедия". Тогда это казалось нам очень важным. Хотелось закрепить правильные названия природных и полуприродных объектов Москвы - рек, прудов, лесных массивов. Отчасти это удалось, и книга имела некоторый успех, за ней "охотились", хотя возможность высказаться оказалась ограниченной. Ведь однотомник не мог вместить всю информацию.
Морозова и Самойлов описали, в основном, лесные массивы Москвы. Я переработал прежние тексты по рекам и прудам, добавил ещё ряд очерков, но не подписал свои статьи, так как считал их не полностью своими. Наверное, это ошибка, так как подпись автора - это, прежде всего, ответственность за содержание, но очерки моих предшественников тоже не были подписаны, и отвечать за всю информацию я не мог. Кроме того. я передал сюда свою карту реконструированной речной сети Москвы, но её значительно упростили, отбросив второстепенные водотоки. А ещё я принял участие в написании очерка по растительности.
Возможно, с этого очерка начался мой разрыв с сотрудниками Ботанического сада МГУ. Изначально этот очерк написала Галина Георгиевна Куликова, но она не занималась Москвой, и её очерк показался редактору слабым. Его отдали нам на доработку. И действительно, конкретики оказалось мало. По нашей просьбе Михаил Станиславович Игнатов добавил эту самую конкретику по мхам, Алексей Васильевич Пчёлкин - по лишайникам. Морозова и Самойлов описали древесные растения, а я - травянистые. От очерка Куликовой осталась только её фамилия, и это могло обидеть. Но, может быть, это не имело значения, и ботаники Ботанического сада МГУ - просто люди, замкнутые на себя, и лишь по этой причине они уклонялись от сотрудничества.
Из полусотни книг, в написании которых я принял участие, "сольных" книг всего семь. "Биокосмогоническую гипотезу" я опубликовал за свой счёт и особенно доволен этим изданием. Публикацию "Топонимики Северо-Восточного округа Москвы" и "Назовём по имени каждую травинку" организовала Ольга Борисовна Алпатова, сотрудник "Мосприроды". Одну книгу, в усечённом виде, опубликовал фонд "Заповедники", и, конечно, я не люблю эту публикацию. Что же касается ещё трёх брошюр ("Определитель деревьев для москвича", "Мы отправились в поход повидать грибной народ" и "Новое о Солнечной системе"), то публикация их - заслуга Николая Павловича Харитонова, руководителя биологического кружка при доме детского творчества близ метро Шаболовская.
Николая Павловича любили далеко не все. За некоторые особенности характера. Но таких особенностей в достатке у многих, а вот биологию он знал, работал с душой и, кроме того, сразу понял, что мои научно-популярные книги могут быть полезны кружковцам и преподавателям.
Между прочим, я не собирался ничего публиковать, давно разуверился, что это для меня возможно (при моём не карьерном характере и отсутствии связей с сильными мира сего, даже с сильноватыми...). Потому по издательствам я уже не ходил. Я просто подарил Николаю Павловичу распечатку моих стихов о деревьях для использования в работе кружка, но он сразу заявил, что опубликует это своими силами - за счёт своей организации.
От меня потребовалось сделать иллюстрации, причём очень быстро, так как финансовый год кончался, а деньги ещё были. И тут мне повезло: я заболел гриппом и всё сделал за несколько дней. Иначе бы не сделал, но о том, что болезни часто бывали причиной моих успехов, я уже писал.
Правда, рисунки оказались не идеальными, далеко не идеальными. Да и многие стихотворные описания деревьев далеки от совершенства. Кроме того, я повторил некоторые ошибочные представления из области систематики, так как Бочкин и Майоров ещё не разобрались с нашими яблонями, а я ещё не разобрался с нашими тополями. Но всё равно это моя первая "сольная" книга, а первое редко бывает идеальным. Всё-таки я "нащупал" ту форму, в какой нужно в наши дни писать дидактические стихи о растениях (лаконично, с улыбкой, биологически точно). А ещё я теперь знал, что опубликовать книгу иногда возможно даже для меня. Пусть другие обивают пороги редакций и тому подобных учреждений, пусть иногда обивают их десятилетиями, а я буду просто делать книги самостоятельно, в нескольких экземплярах, а потом раздаривать их друзьям и знакомым.
Дидактические стихи о грибах я начал писать чуть позднее, чем о растениях, а потому учёл предыдущий опыт. С одной стороны, это такие же миниатюры и в среднем даже лаконичнее. Та же динамичность с минимальной описательностью. Та же улыбка, если получилось. С другой стороны, использован одинаковый ритм, что помогает составить из разрозненных "кусочков" единое произведение, почти поэму. И вообще эти стихи больше связаны друг с другом, взаимодействуют, отталкиваются одно от другого. А ещё применяется "очеловечивание" или "озверение", но, наверное, грибы сами диктуют такую форму, так как похожи на крепких мужичков, подружек-говорушек, старичков-сморчков, а также на лисичек, синичек и тому подобных персонажей.
Стихи о грибах удалось опубликовать три раза. Во-первых, их в виде детской книги растиражировал тот же Николай Павлович Харитонов. Во-вторых, Людмила Алексеевна Жукова использовала их в качестве пособия для студентов-биологов. В-третьих, мы с Константином Юрьевичем Тепловым вставили несколько миниатюр в текст буклета о грибах Москвы. К сожалению, иллюстрировались эти издания либо моими тушевыми рисунками, либо фотографиями, а здесь нужны цветные картинки, причём шуточные.
Напоследок - одна миниатюра. Та, которая особенно понравилась Виталию Викторовичу Пескову - прекрасному карикатуристу и любителю "грибной охоты".
Вот, кто мог бы. Но, увы...
Мою первую книгу по астрономии, научно-популярную, опубликовал тот же Николай Павлович Харитонов, руководитель биологического кружка в доме детского творчества на Шаболовке. Я подарил ему распечатку сводного конспекта статей о Солнечной системе, и ему понравился очерк о Земле как планете, то есть о Земле в целом. Он показался Николаю Павловичу весьма экологичным и полезным для биологических занятий со школьниками. Кроме того, Николай Павлович отнёс мой конспект руководителю или руководителям астрономического кружка, и моя подборка сведений по планетам и астероидам тоже понравилась. В общем, сводный конспект оказался удачным и полезным не только для меня, и, наверное, нужно объяснить, что такое мои сводные конспекты и вообще рассказать о моей системе самообразования. А о книге - после.
Я с детства тяготел к самообразованию. Собственные занятия приносили мне больше пользы, чем старательность родителей и учителей. Не буду по этому поводу задирать нос, так как подозреваю, что мне просто не хватало мозгов, чтоб поспевать за объяснениями учителей. А также не хватало мозгов, чтоб осознать, какое это счастье, когда тебя учат. Я скучал, ленился, отвлекался и в результате не умею многие вещи, которые умеют почти все. Я предпочитал сидеть в сторонке и однообразно ковыряться в своих вещах или в своих мыслях, и это мне нравилось больше чужой мудрости. Я и сейчас такой. и только шкаф с моими публикациями и рукописями частично избавляет меня от комплекса неполноценности. Кстати, и учитель я неплохой именно по этой причине: объясняю просто и занудно, раскладывая всё по полочкам с такой скоростью, с какой мог бы понять даже сам.
Как это самообразование осуществлялось? В школьные годы - банально: коллекционирование, чтение... В старших классах добавилось конспектирование научно-популярных книг, и в этом уже был элемент осознанного самообразования. Некоторую специфику вносили творческие занятия - вычерчивание карты окрестностей, составление атласа подмосковных рек, написание очерков о наблюдениях природных явлений, зарисовки насекомых и т.д., но такие вещи тоже достаточно обычны, если человек уже решил стать естествоиспытателем.
Институт в этом смысле ничего не добавил - то же самое чтение и конспектирование. Ну, разве что сам набор книг изменился, и к классическим научно-популярным книгам (Фабр, Плавильщиков, Мариковский, Шовен, Фриш...) добавились книги научные (Дарвин, Уоллес, Вавилов...).
На Урале, в годы учительствования, я осознал, как плохо знаю природу, но пытался исправить положение теми же средствами. Удачей оказалось изучение биометрии по классической книге Петра Фомича Рокицкого "Биологическая статистика", и это позднее весьма пригодилось. Но тому способствовала ангина: меня на неделю поместили в местную больницу, так как фельдшер (а врача в посёлке не было) не имел права держать меня дома больше трёх дней.
Почему я не догадывался гербаризировать растения или собирать насекомых с последующим их определением? Да просто не было определителей. Ни одного. И соответствующих друзей не было. В этом сказалась болезнь моей мамы, из-за которой я в детстве оказался оторван от друзей отца.
По возвращении с Урала я начал сознательно искать другие способы самообразования. Чтение - это хорошо, конспектирование - лучше, но моя слабая память всё равно не могла в достаточной степени удержать прочитанное. Я придумал составление вопросников к прочитанным книгам: бумажный лист разделяется вертикальной чертой, слева пишутся вопросы, справа - ответы, а далее следует зубрёжка. Некоторый положительный эффект эта система имела, и всё-таки сведения забывались, что требовало частого повторения процедуры.
Конспекты-рецензии - это ещё одна из форм самообразования. Я конспективно, но всё-таки достаточно подробно излагал содержание какой-либо интересной книги, стараясь создать новый текст, который был бы короче и понятнее, чем у автора. Попутно [в квадратных скобках] я комментировал авторский текст, иногда спорил с автором. В нескольких случаях получились достаточно интересные и вполне самостоятельные работы, которые Илья Миклашевский разместил в Интернете (например, конспект-рецензия книги Фрейда "Введение в психоанализ", а также конспект-рецензия весьма спорной, но очень интересной книги Бориса Диденко "Цивилизация каннибалов").
Особенно продуктивным оказалось составление сводных конспектов, но к этой системе я пришёл довольно поздно. Книги я прорабатывал и научные, и научно-популярные, но чаще всего конспектировались статьи из журнала "Природа". Они имели статус научных, так как в них по всем правилам приводились источники информации, но язык был простым, доступным не только для узкого специалиста. Далее конспекты объединялись по тематике, и составлялся единый конспект, а по сути - обзор литературы на ту или иную тему. Из этих сводных конспектов, весьма многочисленных, до публикации в Интернете были доведены четыре: "Происхождение и эволюция человека", "Солнечная система", "Звёзды", "Звёздные системы". Ну, вот у нас и появился повод вернуться к рассказу о моей астрономической книге.
Эта 130-страничная книга, в конечном итоге опубликованная как "Новое о Солнечной системе", завершила логическую цепочку: чтение - конспектирование - составление сводного конспекта - публикация в Интернете - публикация бумажной версии.
В конце её - перечень 306 процитированных литературных источников, и это принципиальное отличие моих сводных конспектов от обычных научно-популярных книг, где автора нельзя проверить.
Разделами о планетах и других конкретных астрономических телах я доволен. Думаю, что они оказались полезны руководителям астрономических кружков и, может быть, даже учителям астрономии, которым моя книга раздавалась на курсах повышения квалификации.
Менее доволен своими обобщениями по Солнечной системе в конце книги, так как умение самостоятельно обобщать факты и делать выводы - это хорошо, но желательно также знать выводы, которые делали другие люди. Потом я узнал, что некоторые мои рассуждения ошибочны.
Зато самая последняя глава - "Совсем другие аналоги Солнечной системы" - оказалась удачей. По сути это была репетиция будущей книги "Биокосмогоническая гипотеза", но тогда я ещё не знал, что напишу её. Данная глава без моего ведома отделилась от основной электронной публикации и стала жить своей собственной жизнью, перепрыгивая с сайта на сайт.
А теперь пора опять "перепрыгнуть" в мою систему самообразования, чтоб завершить и этот прерванный очерк.
Если хочешь выучить растения или грибы (насекомых, минералы, горные породы и т.д.) существует другая система самообразования - просто ходи, находи, определяй, гербаризируй, фотографируй. Можно составить электронную коллекцию фотографий, расположив их в каком-либо систематическом порядке. В наши дни такие пути стали доступными, так как доступны фотоаппараты, компьютеры, электронные библиотеки. Ещё хорошо подружиться со специалистами, чтоб они помогли научиться определять природные объекты и вообще направили работу в правильное русло. Я лишь отчасти прошёл этот путь, так как поздно на него вышел. Да в моей молодости и не было таких технических возможностей. На примере некоторых молодых друзей я понял, что эта система удивительно продуктивна, хотя она относится к конкретным объектам, а не к теоретическим обобщениям.
Зато я попытался реализовать ещё одну систему - "Походные университеты". Идея проста: естествоиспытатели разного профиля (ботаники, зоологи, геологи...) вместе ходят в походы, обмениваясь профессиональными знаниями, и при этом каждый ведёт свои научные наблюдения. А в электричке читаются короткие лекции, в том числе краеведческого характера. На обратном пути можно составлять списки находок, определять растения или (по фотографиям) птиц, насекомых, грибы. К походам присоединяются любители природы, в том числе школьники, но они в меньшинстве, то есть это не просто экскурсия в природу с экскурсоводом или инструктором, а научная работа. Данная система себя оправдала, но в меньшей степени, чем предполагалось. Оказалось, что среди нас не так много людей, которые умеют интересно рассказывать, и не так много людей, воспринимающих рассказы специалистов, так как для этого ещё требуется упорная "домашняя работа" перед походом и после похода. И всё же я рекомендую читателям такой способ учёбы.
А напоследок мне хочется сказать, что на всю жизнь запоминается лишь эмоционально окрашенная информация. Больше всего такой информации поступает в детстве, но, конечно, за пределами школы. И не нужно системы, а нужна увлечённость, которая в конечном итоге приводит к творчеству - научному, литературному и т.д. Что же касается системы самообразования, любой системы, то это всегда насилие над собой. В той или иной степени. А потому знания постепенно улетучиваются. Или скажем иначе: они сохраняются до тех пор, пока используются.
Борис Васильевич Кукаркин, один из основателей московской школы звёздной астрономии, родился в 1909 году в Нижнем Новгороде, в семье учителя словесности...
Какое отношение это имеет к моей системе самообразования и ко мне самому? Самое непосредственное. Дело в том, что Борис Васильевич никогда и нигде не учился, то есть не ходил в школу и не ходил в институт. Его детство совпало с революцией, и образование он получил самостоятельно. И мне до него весьма далеко... Да, в детстве мы оба увлеклись астрономией, но Кукаркин все свои телескопы изготовил сам. А ещё он понял, что астроном должен знать математику, и тогда он сам её выучил. А ещё он узнал, что основная астрономическая литература существует на других языках, и он их выучил, тоже сам. И вообще он очень много читал и потому оказался энциклопедически образованным человеком, хорошо знал литературу, историю, географию и, наверное, всё остальное.
В 1928-1931 годах, с 19 лет, Кукаркин заведовал в Нижнем Новгороде обсерваторией кружка любителей астрономии, причём в 1928 г. он обнаружил зависимость между периодом и спектральным классом затменных переменных звёзд, а позднее - ещё ряд подобных зависимостей.
С 1932-го года Борис Васильевич работал в Московском университете, и дальше нам не так интересно, так как всё ясно: с 1951 г. - профессор, с 1960 г. - заведующий кафедрой и, кроме того, в 1952-1956 гг. - директор Государственного астрономического института имени П.К.Штернберга при МГУ. Тем не менее, именно в эти годы он совершил многие открытия: изучил строение и развитие звёздных систем, развил концепцию существования в Галактике различных звёздных населений, доказал разновременность их возникновения, уточнил величину межзвёздного поглощения света... А ещё он создатель и редактор бюллетеня "Переменные звёзды". А ещё он руководил созданием "Общего каталога переменных звёзд", составлявшегося по поручению Международного астрономического союза, то есть московская школа звёздной астрономии имела мировое значение. Вот, мои друзья, как нужно заниматься самообразованием!
Но теперь я всё-таки вернусь в русло личных воспоминаний. Дело в том, что Борис Васильевич Кукаркин - это один из двухсот героев моих биографических очерков, опубликованных в "Московской энциклопедии". Некоторые очерки об астрономах написаны совместно с сотрудниками института имени Штернберга. С одним из соавторов состоялся весьма примечательный разговор, примерно такой:
- И очерк о Кукаркине у Вас есть?
- Есть.
- А Вы, наверное, слышали, что он... Нет, нет, ничего достоверного, но предполагают, что он был осведомителем... Слухи, конечно. Слухи.
- Нет, не слышал. А что в институте кто-то пострадал от репрессий?
- Нет. Ну, пострадали, конечно, но по другим линиям. Если имелись репрессированные родственники. А никакой травли, никаких разоблачений в самом институте не было...
Вот, мои друзья. Вот так-то... Но ведь свято место пусто не бывает, и окажись на месте Кукаркина другой человек, то, как знать, чем бы это закончилось. А Кукаркин понимал, что за отказ можно и погибнуть, и семью погубить, и коллегам навредить. Ходил, наверное, краем, но знал этот край. В общем, Борис Васильевич достойно справился и с этой работой. Если, конечно, это всё не слухи, не слухи...
С середины 1990-х годов в Москве окончательно утвердились "откаты", и значительную часть заработанных денег приходилось отдавать чиновнику, который "выбивал" заказ. В течение краткого периода, когда основная часть Москвы уже была "откатной", а Зеленоград ещё держался (1996-1998), я работал в Зеленограде, и это были мои последние работы, которыми я руководил. (В дальнейшем я стал "научным бомжом" и довольствовался совместной работой с коллегами без официального оформления этих отношений.)
Был даже один год, когда я жил в Зеленограде, а точнее в Малине - сельском пригороде Зеленограда. Мы, то есть жена Ольга, дочка Аня, тёща Берта Моисеевна и я, снимали дачу совместно с Галей Дицман, её детьми (Колей, Аллочкой) и её другом - Виталием Викторовичем Песковым, лучшим российским карикатуристом за всю историю нашей страны. Впрочем, дачу сняли Ольга и Галя, а то, что это оказалось в Зеленограде, - случайность. Но вернёмся к моим книгам...
Зеленоградские заказы были дешёвыми, но интересными и полезными для зеленоградцев, и общался я с Ильёй Анатольевичем Корнеевым - умным и порядочным человеком, руководителем зеленоградского отделения Мосприроды, или как там это тогда называлось... По образованию и интересам Корнеев был гидрологом или гидротехником, и это облегчало общение, так как мы оба любили речки. Я выполнял в Зеленограде примерно тот же комплекс работ, какой выполнял в Москве под руководством Бориса Леонтьевича Самойлова, то есть картировал природные территории города, давал их краткие описания, выделял и описывал ценные природные объекты. Попутно собирал материал для научно-популярных очерков о природе в Зеленограде. Кроме того, предполагалось написать большую книгу, но дело ограничилось несколькими отчётами, переданными Корнееву, а также в местный музей и в местную библиотеку. Кроме того, я опубликовал конспекты четырёх своих лекций о Зеленограде, прочитанных в Московской (на самом деле - Зеленоградской) государственной академии делового администрирования. Это "История местности", "Геологическое строение, рельеф и гидрографическая сеть", "Растительность и животный мир", "Охрана природы в Зеленограде". Лекции были опубликованы в учебном пособии "Зеленоград и основы устойчивого развития" (2001). "Устойчивое развитие" - это такое заклинание, которое произносилось в ту эпоху, чтоб достать деньги на книгу. Заклинания других эпох, разных, - "Мониторинг окружающей среды", "Красная книга", "Сохранение биоразнообразия", "Молекулярно-генетические методы" и т.д.
А ещё в 2007 г. в аналогичном сборнике "Экология Зеленограда и устойчивое развитие" появилась моя 26-страничная статья "Природа Зеленограда". Были и совсем мелкие публикации на эту тему.
После ухода Ильи Анатольевича на пенсию сотрудничество с зеленоградцами вскоре прервалось. И дело не только в Корнееве, а в том, что я погрузился в "Красную книгу города Москвы". На новом витке моей биографии сотрудничество возобновилось, но это другая история и совсем другие люди.
Два издания "Красной книги города Москвы" (2001, 2011) - это мои самые известные работы, хотя сам я больше ценю другие публикации. Над каждым изданием Красной книги я трудился примерно по два года, и, значит, это серьёзные этапы моей жизни. Впрочем, написание текста занимало не более полугода. Даже менее. Но организация иллюстрирования и работа научного редактора требовали много сил и времени. А ещё в какой-то момент начиналось творчество ответственных редакторов (Борис Леонтьевич Самойлов, Галина Васильевна Морозова) и придумывалось, как улучшить форму повидового очерка, что само по себе нормально и даже хорошо. Но делалось это уже после того, как очерки были написаны...
Я курировал вторую часть - "Растения и грибы". Материалы были, в основном, наши собственные, и первую версию я написал "в гордом одиночестве", а потом уже она дополнялась и корректировалась другими авторами. Такой подход позволил соблюсти единообразие очерков и привлечь к работе крупных учёных, которые не согласились бы писать "с нуля" из-за занятости. Ведь им бы пришлось знакомиться с краеведческой и местной флористической литературой, поднимать гербарные материалы за два века, вникать в географические названия, знакомиться с местной природоохранной документацией и единой формой написания повидового очерка. А тут это всё уже было сделано, и оставалось поделиться своими наблюдениями и пониманием биологии конкретных охраняемых видов, то есть специалисты использовались именно как специалисты. Поэтому в Красной книге Москвы оказались задействованы некоторые большие учёные, отказавшиеся писать подмосковную Красную книгу, и это я считаю своей заслугой.
Энтомологи поступили иначе и "раздали" очерки по специалистам, а потом не могли собрать, так как всегда находятся люди, выполняющие свои обещания "в последнюю ночь" или вообще с большим опозданием. Кроме того, очерки получаются разными, нестандартными, а приведение их к единой форме вызывает тяжбу с авторами.
Моя же часть Красной книги была выполнена удивительно бесконфликтно, и я понял, что в каких-то пределах могу быть организатором науки. Если, конечно, кто-то другой будет выбивать деньги и устранять конкурентов...
Кстати о конкурентах. Нашими конкурентами были научные организации. Какие - не помню. Конкурс выиграли мы - добровольное объединение специалистов из разных организаций. Мы принимали каждого, у кого были многолетние материалы. Конкуренты отсеивались, когда выяснялось, что время на сбор полевых материалов не предусмотрено.
А ещё под конец, за пару месяцев до срока, на нас напали академики во главе с Соколовым (тем, который руководил ИМЭЖем). Им очень хотелось руководить написанием уже написанной книги. Но не получилось. Морозова просто спрятала дискету: "Если хотите, пишите сами." Начался затяжной парашютный прыжок. По мере приближения срока у московского природоохранного министра Бочина всё сильнее горела задница, и под конец он выгнал академиков. Но вынужденная остановка перед самым финишем привела к судорогам в последние дни. Поэтому в срок, ко дню города, имелась только пробная распечатка небольшим тиражом, а основной тираж запоздал.
Писать портреты политических деятелей? Не собирался. И общался с ними мало, и другие напишут. Но одно исключение сделаю. В 2001 г. меня награждали за Красную книгу города Москвы, за первое издание. Пригласили на Болотную площадь. Лужков любил такие вещи делать прилюдно, торжественно, в день города. Наградить, разумеется, должны были не только меня, не только других авторов Красной книги, но очень многих, целую толпу. Предупредили, чтоб взяли паспорт, а то могут не пропустить на площадь.
Но паспорт никто не потребовал, и вообще весь сквер был полон людьми. Народные гуляния, в общем. Среди толпы блуждали клоуны на ходулях и раздавали тумаки гигантскими надувными молотками. Моей лысине тоже досталось.
Перед началом события к нашей природоохранной компании подошёл новый природоохранный чиновник, и я ощутил леденящий ужас, впервые в жизни. Современный философ Борис Диденко даже выделил этих хищников в особый биологический вид и утверждал, что они вызывают ужас у представителей нашего вида одним своим появлением, особым гипнотизирующим взглядом, который приписывается удаву. Это существо работало где-то на федеральном уровне, потом отсидело за воровство, после чего оказалось назначенным в правительство Москвы, на крупный природоохранный пост. Оно пожало нам руки и мирно удалилось. Больше я про него ничего не слышал, и бог с ним, так как к Лужкову это не имеет никакого отношения.
Нет, нет, господа! От Лужкова подобная аура не исходила, а взять этого человека на работу Лужкова просто обязали, и мы можем вернуться к нашим основным событиям.
Началось с торжественного вручения Красной книги городу, то есть мэру города - Лужкову. Книгу распечатали на тонкой бумаге, и она выглядела не слишком представительно. Это было пробное издание, штук пятьдесят, специально к празднику. А основной тираж сделать не успели, так как обнаружилось много недоделок. Говорят, в пробной распечатке даже сохранилась переписка ответственных редакторов: "Ну, Борис! Ты совсем козёл...". Что-то в этом роде, но я поленился выискивать эти места.
- Хочется пожелать, чтоб с каждым годом Красная книга Москвы становилась всё тоньше и тоньше.
Эту ответную фразу Лужкова чиновники однозначно интерпретировали как критику, и основной тираж вышел на толстой бумаге, и пользоваться этим "кирпичём" было не очень удобно. Впрочем, второе издание, уже при Собянине, получилось ещё тяжелее, хотя всё равно оказалось на 300 граммов хуже подмосковной Красной книги. Но вернёмся к событиям этого дня.
После вручения Лужков и остальные двинулись в другую часть сквера. Позднее там состоялось открытие спорной скульптурной группы Шемякина. Сам Шемякин расхаживал в невероятных штанах и декоративных болотных сапогах, совсем не по погоде, но зато выделялся. Откуда-то вылез Жириновский и вылил словесные помои на скульптуру и скульптора.
Но это было позднее, совсем позднее, а перед этим нас пригласили на открытую сцену. Для награждения. Так получилось, что Лужков стал непосредственно передо мной. Подумалось, как же уязвимы политические деятели. Здоровенный детина в штатском, словно уловив мои мысли, покосился на меня. Да, от таких, как я, он Лужкова, конечно, защитил бы, а попадись человек посерьёзнее? Или не так уж много зависело от Юрия Михайловича?
Второе пересечение с Лужковым связано с "Московской энциклопедией". Я написал для этого пятитомника несколько сотен статей, и сотрудники редакции хотели, чтоб я получил авторский экземпляр первого тома, тогда ещё только первого. Нужно было проникнуть на заседание редакционного совета, которым руководил Лужков. Мне организовали приглашение, и я там оказался.
Лужков руководил заседанием, и я поначалу подумал, что это формальность, и в суть вопроса он не влезает. Выступили, наверное, полтора десятка человек. Обсуждали первый том и дальнейшие действия. Все сходились во мнении, что книга сделана профессионально, культурно, а потом делали те или иные замечания и предложения. Лужков внимательно слушал, а в конце заседания в несколько слов обобщил всё сказанное, действительно обобщил. Ни одна существенная деталь не ускользнула. Я, например, со всей своей династической образованностью так импровизировать не могу. Вот тебе и строитель, производственник...
Когда работа над "Красной книгой города Москвы" перевалила за середину и даже, как следует, перевалила, я стал раздавать специалистам свой текст, и они вносили дополнения и поправки. Как я уже говорил, такой способ обеспечивал единство стиля и избавлял соавторов от необходимости вникать в формальные требования и краеведческие детали, а меня избавлял от необходимости ругаться с каждым соавтором, который написал не по единой форме. От специалистов требовались именно знания - знания конкретных точек с редкими видами и знания биологии этих растений, чтоб скорректировать мои оплошности. Поэтому крупные учёные не побрезговали спуститься на региональный уровень и стали соавторами нашей Красной книги.
Пришёл черёд посетить Владимира Борисовича Куваева. Я появился в его служебной комнате в лаборатории, возглавлявшейся Е.Е.Сыроечковским (при ИЭМЭЖе), с распечаткой и деньгами, и было это в канун Нового года.
- Да это Дед Мороз какой-то пришёл! - и сияющий Куваев с гордостью обратился к соседу по комнате:
- Вот, Феликс Робертович, Красная книга Москвы выходит.
- И очень плохо.
Куваев повернулся ко мне: "Это Феликс Робертович Штильмарк, и он считает, что красные книги не нужны, от них больше вреда, отвлекают от действительно важных дел".
Я пожал плечами и уклонился от дальнейшей беседы, так как рассматривал этот вопрос прагматично. Будет или не будет Красная книга Москвы, от меня не зависело. Я откажусь - сделают другие. причём хуже, так как многолетние материалы имеются только у меня. Да и руководят этим делом люди, вместе с которыми я проработал много лет (Борис Леонтьевич Самойлов и Галина Васильевна Морозова), и я просто не могу отказаться.
Сейчас я жалею, что не побеседовал со Штильмарком, одним из основных создателей системы заповедников в СССР. Знал бы его доводы "из первых уст", а так лишь догадываюсь. Не читать же теоретическую литературу по охране природы! Некогда. Других дел полно, более интересных.
Знакомство со Львом Николаевичем Солнцевым состоялось в ходе работы над "Красной книгой города Москвы", но в дальнейшем Лев Николаевич и Красная книга не были взаимосвязаны. При встрече с такими людьми испытываешь двойственное чувство. С одной стороны - удивление и восхищение от труда, выполненного человеком; с другой - горечь от того, что общество не в состоянии достойно воспользоваться результатами.
Лев Николаевич - архитектор, строил промышленные здания, в том числе в других странах, но для нас важнее другая ипостась - исследователь дневных и ночных бабочек Подмосковья и Калужской области. Я специально сказал "исследователь", а не "коллекционер", так как коллекция Солнцева - научная: на её основании опубликовано несколько научных работ, и эти работы - концентрат из научных открытий. Каждой такой работы профессиональному энтомологу хватило бы на десяток статей, так как профессионалы отчитываются не столько содержательностью, сколько количеством публикаций.
Во-первых, Лев Николаевич опубликовал "Обзор фауны пестрянок центральных областей европейской части России" (1995), и для этого ему понадобилось освоить методику микроскопического изучения их копулятивных органов, так как некоторые виды по другим признакам не различаются.
Во-вторых, он опубликовал второе дополнение к обзору по бабочкам Московской и Калужской областей (2000), и в этом дополнении рассказал о наблюдениях 135 редких видов, причём 20 видов были обнаружены впервые.
В-третьих, он опубликовал "Выведение бабочек без диапаузы" (2002), и в данном случае я должен кое-что пояснить. Дело в том, что гусеницы в конце своего развития окукливаются, превращаются в куколку, а из куколки потом выходит бабочка. Но многие гусеницы окукливаются осенью, и, значит, бабочки должны появиться весной, а не среди зимы, то есть нужна задержка развития, которая и называется диапаузой. Если же поместить куколку в тепло, то бабочка появится раньше, но не у всех видов удаётся искусственно прервать диапаузу. Так вот Лев Николаевич научился самыми разными способами прерывать диапаузу, причём иногда даже у таких видов, которые "не поддались" другим экспериментаторам. Он успешно вывел 54 вида таких бабочек и описал свой опыт. Для чего это ему было нужно? Да просто не хотелось ждать так долго, если он поймал гусеницу редкого вида или обнаружил кладку яиц. Но ведь это важные знания для искусственного разведения некоторых "краснокнижных" видов!
Всё это хорошо, но какое отношение имеет к моей биографии? А самое непосредственное! Обе работы, которые Лев Николаевич депонировал в ВИНИТИ (во Всесоюзном институте научной и технической информации), были подготовлены для передачи в ВИНИТИ мной. Первую я даже сам набрал на компьютере, так как пожилой Лев Николаевич не владел данной техникой. А ещё я помог написать введения, выводы и вообще отредактировал текст. Работу по диапаузе набирал кто-то другой, но именно я предложил Льву Николаевичу дать классификацию бабочек по способности развиваться без диапаузы и посоветовал объединить по две категории из трёх, если данных было мало, и в результате работа обрела цельность. В дальнейшем я растиражировал эти статьи и раздарил московским энтомологам, а позднее разместил их на сайте Ильи Миклашевского (точнее - разместил Илья Миклашевский, но с моей подачи).
Статью по фауне бабочек я подготавливал к публикации в рамках своей работы по Красной книге города Москвы, чтоб энтомологи могли корректно ссылаться на данные Солнцева. А ещё коллекции были использованы художником, который иллюстрировал Красную книгу.
Для чего я возился с коллекцией Солнцева, если я не энтомолог, и у меня много собственных данных, которые не обработаны и не опубликованы? А я убеждён, что такие материалы - национальное достояние, и профессионалы обязаны помогать любителям довести начатое дело до логичного завершения.
В этой связи интересны взаимоотношения Солнцева с профессиональными энтомологами. Кто-то не помог, так как сам жил из последних сил, растил нескольких детей и вечно опаздывал со своим вкладом в коллективные работы. Кто-то мог бы помочь, но ему в голову не пришло, что это нужно сделать. А кто-то хотел публиковать, но под своей фамилией: мол, эти любители что-то и поймают случайно, но определить не могут, написать не могут, и вообще ведь это я нашёл этого чудака-коллекционера и эту бабочку... в его коллекции. С какого-то момента Солнцев перестал передавать своих бабочек, даже ночных, даже из самых "трудных" групп, на определение профессионалам, так как коллекция иногда возвращалась с заменой некоторых редких видов на похожие обычные. Пришлось научиться всё определять самому. И тогда он стал пытаться публиковать описание своих находок самостоятельно, но рецензию на статью давали те же самые профессионалы (причём те же самые люди), и, вместо того, чтобы поправить пару-тройку банальных фраз во введении, они объясняли, почему эту статью публиковать нельзя. В итоге обзор по бабочкам-пестрянкам оказался опубликован во Франции, и хорошо, что Солнцев мог написать статью по-французски.
А теперь несколько слов о самой коллекции, а также о Михаиле Ивановиче Сироткине. Разумеется все бабочки были аккуратно расправлены и проэтикитированы. Некоторые экземпляры выведены из куколок, гусениц или даже из яичек. Гусениц и, тем более, яичек зачастую оказывалось много, и тогда лишние экземпляры выпускались на волю. Коллекция была огромной. Ящики выдвигались из специального шкафа. Коллекцию собирали два человека, и по сути это была династия коллекционеров. Основу коллекции заложил Михаил Иванович Сироткин (1901-1988), тоже биолог-любитель. Он родился и вырос в Калуге, в семье фабриканта. Свою первую коллекцию бабочек Калужской губернии он, будучи призван в Красную Армию, подарил Калужскому краеведческому музею. В дальнейшем Михаил Иванович стал военным, окончил Академию Генерального штаба, знал много языков, в том числе китайский и японский. В 1936-1938 годах, находясь на дипломатической службе в Японии (военный атташе?), он обошёл все окрестности Токио в поисках бабочек и заодно вычертил карту этих окрестностей на случай войны с Японией. В 1939 г. он вышел в отставку и поступил на биофак МГУ, чтобы прожить вторую жизнь, но, увы, жизнь свободного исследователя - это слишком большая роскошь для нашего общества, и в том же году Михаил Иванович был сослан в Воркуту. После реабилитации и освобождения он уже не стал никуда поступать и, будучи пенсионером (1956-1988), собрал коллекцию бабочек Москвы и Подмосковья. В 1976 г., когда появилась возможность депонировать (сохранять) свои статьи в ВИНИТИ. Сироткин опубликовал свою сводку по бабочкам Московской и Калужской областей, и это оказалась первая и пока единственная региональная фауна бабочек. В 1982 г. было депонировано первое дополнение к этому труду, а в 1986 г., за два года до смерти, список бабочек (увы, не полноценная "фауна" со всеми комментариями, а только список) наконец-то оказался опубликован в научном журнале, то есть вторая жизнь Сироткина состоялась. А ещё Сироткин успел увлечь коллекционированием бабочек своего племянника - Льва Николаевича Солнцева, и мы могли бы закончить очерк на этой бодрой ноте, но... Но у Солнцева преемника не нашлось, и родственники продали коллекцию какому-то бизнесмену, который пока не создал "Галереи бабочек", аналогичной Третьяковке. Ну, что ж, коллекция хотя бы осталась в России, хотя для научного изучения она недоступна.
А всего-то и нужно было, что направить в помощь Солнцеву хорошего студента-энтомолога, увлечённого бабочками, чтоб он перевёл этикетки в электронный вид, а самих бабочек сфотографировал, и пусть бы это была дипломная работа данного студента. Ведь студент с помощью своего преподавателя мог бы обработать материалы, сделать из них выводы, а общение с настоящим коллекционером оказалось бы весьма полезным. Ведь Солнцев был хорошим рассказчиком, и о бабочках мог говорить бесконечно.
Кстати, найти в Интернете работы Сироткина я не смог. Есть только упоминание о них. А ещё есть, но не в Интернете, а в Московской энциклопедии, моя статья о Михаиле Ивановиче Сироткине, и, конечно, написать её помог Лев Николаевич Солнцев. Но время бежит, люди уходят, и ничто не сохраняется навечно. Забудут и Сироткина, и Солнцева. И Пушкина... Но при помощи нормальной бумажной публикации сохранить сведения можно было бы дольше.
"Краткий определитель деревьев Москвы" - это моя вторая попытка написать книгу о московских деревьях. И тоже попытка неудачная. Меня пригласил Департамент природопользования (или как там он назывался именно в то время), но сотрудничество осуществлялось через организацию-посредника, а конкретно - через весьма активную даму, которой не повезло с природным умом. И дело не в том, что выкинули мои стихи, которые размещались в конце в качестве загадок (названия деревьев были опущены, и нужно было догадаться или перечитать определитель, чтоб найти ответ). Дело в том, что определитель предназначался для участников школьного проекта, и они должны были описать самые крупные деревья своего района, а вот эта работа провалилась полностью. Нет-нет, паспорта деревьев школьники совместно с учителями составили. Акция общегородская, и их просто заставили это сделать. Паспортов собралось много сотен. Я выбрал описания нескольких десятков самых крупных деревьев и начал объезд. Но деревья оказались заурядными, далеко не самыми большими. Просто диаметр ствола перепутали с окружностью ствола. А ведь я разработал специальную инструкцию, как описывать деревья, но её без моего ведома сократили и соответствующие объяснения выкинули. После этого я объяснил в Департаменте, почему эти паспорта нужно выкинуть, что в конечном итоге и сделали. Но деньги с организации-посредника государство назад не получило, так что цель этой организации была достигнута... А куда делся мой определитель, я не знаю. Наверное, лежит в каком-нибудь подвале. Впрочем, теперь мне не жалко, так как я повторил в нём некоторые традиционные заблуждения. Ведь Майоров и Бочкин тогда ещё не разобрались в московских яблонях, а я не разобрался в московских ясенях и тополях...
В "Чудесах живой природы Москвы" (2003) просто повторены две мои главы из "Природы города Москвы": "Луга Москвы" и "Болота Москвы". Причём повторены в усечённом виде - только общие слова, а описания конкретных объектов опущены, но я не считаю себя великим теоретиком, и меня эта часть не интересует. Зато вставлены красивые фотографии растений. Но это всё - творчество редактора, Александра Андреевича Минина, и я не имею к этому никакого отношения.
В данной книге имеются интересные главы. Например, тексты Михаила Владимировича Штейнбаха к его замечательным фотографиям. Или точнее - замечательные фотографии Штейнбаха, к которым написаны тексты. Но есть и слабые главы, с грубыми ошибками, и, к сожалению, таковы топонимические очерки Аркадия Александровича Тишкова, моего хорошего знакомого. Но так бывает всегда, когда очень много соавторов, а составитель не слишком хорошо ориентируется в теме.
Если же говорить о книге в целом, то она никакая, никаких идей. Да и Москва рассматривается преимущественно в пределах Садового кольца, словно, кроме цветников, газонов и уличного озеленения, никакой природы в ней нет. Или, по крайней мере, именно это главное. Наверное, написать ещё о чём-то не успевали, так как заказ Департамента нужно было выполнить в срок. Да и Минин, организатор издания, знал именно такую Москву.
"Природа Подольского края" (2001) - шальная книга, внезапно "обломившаяся". Дмитрий Михайлович Очагов со своей группой сотрудников ВНИИ охраны природы изначально не думал о книге. Он выполнял прикладную работу по поиску и описанию ценных природных объектов в Подольском районе. И вдруг под осень появились деньги на книгу. Финансовый год заканчивался, и нужно было очень быстро превратить научный отчёт в научно-популярную книгу, что отнюдь не одно и то же.
Для меня эта книга вдвойне шальная, так как в работе Очагова я принимал весьма ограниченное участие. Дело в том, что Григорий Станиславович Ерёмкин, который знал Подмосковье лучше всех, выделил в Подольском районе четыре самых интересных природных объекта и подбил меня съездить и описать их. Я даже могу перечислить эти объекты: 1) Дубровицкий лес (6 кварталов Подольского лесничества с липняками на правом берегу Десны, прорезается отвершками Студенецкой балки); 2) Семидонное болото (квартал 46 Калининского лесничества, в истоках Мочи); 3) Еринский сосновый бор на левобережном склоне к р.Десне (2 квартала Подольского лесничества); 4) ельник на склоне к р.Сохне (3 квартала Калининского лесничества). Надо сказать, что Григорий Станиславович часто подбивал меня заняться Подмосковьем, но я считал, что знаю только Москву, и могу работать профессионально лишь здесь.
В общем, по просьбе Очагова я написал для "Подольской книги" главу о реках, используя картографические материалы и свои наблюдения в нескольких точках района. В данной книге я впервые разделил "сухой" список рек, то есть научный аннотированный список названий рек, помещённый в приложениях, и научно-популярный текст, обобщающий приложения. Этот приём я потом применил в "Егорьевской" и "Одинцовской" книгах. Кроме того, я попытался проанализировать структуру речной сети и высказать предположения относительно её эволюции.
А потом я ужаснулся, прочитав подготовленные к печати главы о рельефе и климате, после чего на несколько дней засел за их переработку. Авторы этих глав никак не могли избавиться от стиля, которым написан научный отчёт, и, кроме того, подали материал бесструктурно. Я считал, что в каждой главе нужно сказать, что объединяет этот район со всем Подмосковьем, что специфично именно для данного района и как различаются части самого района - вот это и есть структура изложения материала в естественнонаучном краеведении.
Предполагаю, что "Подольская книга" до сих пор представляет ценность для школьных учителей и натуралистов-любителей Подольского района (частично вошедшего в состав Москвы). Для меня это оказалась репетиция "Егорьевской книги" - одной из самых лучших в моей жизни. Наверное, Дмитрий Михайлович Очагов после этой книги уже не боялся привлекать меня к подмосковным работам, и это помогло мне стать соавтором "егорьевской книги".
Этот очерк - о естественнонаучном краеведении, и, кому это скучно, не читайте, пропустите. Но я посвятил такому краеведению значительную часть жизни и хочу поделиться некоторыми мыслями с собратьями по цеху.
Краеведение бывает историческим, и этим занимаются историки, которые сидят в архивах и библиотеках. Ещё этим, причём грамотно или не слишком грамотно, занимаются собственно краеведы, местные жители. Такого краеведения очень много. Но есть также или, по крайней мере, должно быть краеведение естественнонаучное. Это подробный рассказ местным жителям о природе той или иной местности, их местности. Обо всей природе - о географическом положении местности, геологической истории, рельефе, климате, реках, растительном и животном мире, ну и, конечно, о взаимоотношениях природы и человека. Такое краеведение просто необходимо школьным учителям, а интересно очень многим. Это основной путь к познанию природы вообще. Хорошим естествоиспытателем, биологом или геологом, становится только тот, кто в школьные годы начинал с серьёзного изучения своей местности. Книги и институтские лекции - это потом. Если с этого начать, вы просто не воспримите данный материал, ничего не запомните.
В конце 2001-го года появилась возможность поучаствовать в написании большой книги о природе в Егорьевском районе Подмосковья, и я с радостью принял приглашение. Для коренного москвича, который два десятилетия изучал природу в Москве и ни разу не был в Егорьевске, это странное решение. Но написать книгу о Москве мне бы не позволили, так как здесь велика конкуренция между желающими. Поэтому такой книги нет до сих пор. Конечно, я мог бы её написать лет за пять-семь, выискивая время между другими делами, но потом она бы лежала неопубликованной, как лежит моя книга о реках Москвы или книга о ландшафтном заказнике на реке Сетуни. Здесь же все хлопоты по изданию и выбиванию денег брал на себя другой человек - Дмитрий Михайлович Очагов, опытный организатор, и ему это трудно досталось, книга пролежала до 2004-го года, и среди её спонсоров в итоге оказались не только Администрация Егорьевского района и Егорьевская колбасно-гастрономическая фабрика, но также Королевство Нидерланды. Я на такие подвиги никак не способен!
А ещё мне нравилось, что основные соавторы - зоологи, преимущественно орнитологи. Это означало, что они напишут о животных, а остальные разделы позволят написать мне. Так и вышло: я написал о географическом положении, рельефе, истории его формирования, климате, гидрографической сети (отдельно о реках, озёрах, болотах), прежних растениях и животных (палеонтологический очерк), современной флоре (отдельно о грибах, лишайниках, мохообразных и сосудистых растениях). Возникает вопрос, зачем мне всё это было нужно? А хотелось проверить в действии мои подходы к написанию таких книг. Дело в том, что, как правило, специалисты пишут подобные книги независимо, каждый свою главу: геологи - о геологической истории, геоморфологи - о рельефе, климатологи - о климате, ботаники - о растениях и так далее. Главы получаются не связанными между собой, но в природе-то всё взаимосвязано. Геологическая история местности вытекает из геологической истории всей планеты, рельеф - из геологической истории, реки зависят от климата и рельефа, и сами формируют рельеф, растительный мир зависит от климата, рельефа, рек и так далее, а растительность влияет на животный мир и так далее, так далее.
Но как же технически достичь цельности описания? А нужно, чтоб писал один человек, широко образованный натуралист, который перед этим познакомился с местностью по картам, литературе и, конечно, своими глазами и своими ногами. А ещё нужно, чтоб потом у каждой главы появился соавтор - узкий специалист, который поправит неизбежные ошибки первого соавтора.
Хорошо, если у природных объектов будут местные названия, а потому нужен ещё один соавтор - местный краевед, который внесёт эти местные названия и разные интересные детали. Грамотно писать на узко научные темы краеведы не умеют, но дополнить и поправить готовый текст могут. Могут также изначально передать свои краеведческие материалы.
Ещё мне хотелось на практике разрешить конфликт между научностью и популярностью. Дело в том, что сначала должна писаться научная книга, а потом - научно-популярная. Если популярная книга пишется сразу, без изучения местности, то популяризируем мы... своё невежество. Однако местной администрации наука не нужна (мол, это ваше собственное дело, господа учёные), оплачивать "изучение" и, тем более, издание научной книги она не станет. В результате люди "вертятся" и создают "гибрид" научной и популярной книги. "Гибрид" не слишком жизненный, так как наука неполноценная (без описания методики, без ссылок на источники) и популярность сомнительная (много терминов, названий, перечней, и язык "скрипучий"). Мне хотелось убрать цифры и перечни со всеми ссылками в приложения, а основной текст написать нормальным языком, и это получилось!
Был ещё один важный принцип. Дело в том, что природа на Русской равнине везде в первом приближении одинаковая: везде равнина, везде примерно те же растения, животные. Для специалиста не совсем те же, но для массового читателя те же. Если просто описывать природу той или иной местности, читатель не почувствует специфику, и ему будет скучно. У меня же в каждой главе были три "куска". Я так и писал, что природа Егорьевского района в первом приближении сходна с природой всего Подмосковья, указывал основные черты. Потом описывал специфику именно этого района и объяснял, почему он такой. В конце указывал, что район не совсем однороден и описывал специфику разных его частей, объяснял и эту специфику.
Особой проблемой были сроки. Книгу нужно было подготовить за один год, даже быстрее, так как готовый макет со всеми иллюстрациями надо было предоставить, наверное, в ноябре, чтоб успели поставить издание в план на следующий год и предусмотреть финансирование. Это явление называется "финансовым годом", и нужно было уложиться в один такой год. Но разве можно за один год изучить природу неизвестного района и подготовить к изданию увесистый "кирпич"! Оказывается, можно, и я расскажу, как это удалось.
К работе я приступил в точности 1-го января 2002-го года. Ведь это был эксперимент! Сначала на листе размера А3 (двойной лист) вычертил схему границ района, потом расксерокопировал её много раз и вписал в эти границы разные другие материалы, то есть рельеф, гидрографическую сеть, озёра и пруды, болота, урочища и т.д. В конечном варианте всё это переводилось на лист размера А4 (обычный лист). На эти исходные карты стал переносить материал со всех доступных картографических источников - с карт, имевшихся дома, с карт, предоставленных Дмитрием Михайловичем Очаговым, с карт в отделе картографии Российской государственной библиотеки и т.д. Одновременно составил аннотированные списки названий элементов рельефа, рек, ручьёв, оврагов, озёр, прудов, водохранилищ, урочищ. Для каждой реки, например, вычислил по карте длину, площадь бассейна, перечислил синонимы и варианты названий, указал, где она начинается, через какие населённые пункты протекает, куда впадает, какие принимает притоки. И всё это, разумеется, со ссылками. Описал геометрические особенности речных бассейнов и т.д. Выписал названия редких видов растений Егорьевского района из имевшихся "флор". Потом вдумался в этот материал и написал предварительные очерки на каждую тему. Исходил, конечно, из того, что природа всех подмосковных районов отчасти сходная. Кроме того, ездил встречаться с егорьевскими краеведами, и о работе с выдающимся краеведом В.И.Смирновым я расскажу отдельно.
В общем, к весне я уже многое знал и в походах видел район глазами специалиста. Нам предоставили комнаты в студенческом общежитии, которое летом было почти пустым, и я много раз выезжал в Егорьевск на два-три дня, а однажды прожил там две недели. Так как очерки были вчерне написаны, то я знал, чего мне не хватает, куда ехать и на что смотреть, что измерять, что записывать. После каждого похода я переделывал очерки, дополнял, исправлял, и работа продвигалась очень быстро. Компьютер - это прекрасная вещь для такой правки!
К середине лета почти всё было готово, но не совсем, и как раз к этому времени у меня полностью кончились деньги. За эту работу мне не платили, и я пользовался предыдущими запасами. Когда Дмитрий Михайлович понял, что я уже не в состоянии доехать до Егорьевского района, он перекинул мне 6 тысяч, и поэтому я не могу сказать, что написал Егорьевскую книгу бесплатно. Но уж миллионером на этой работе не стал точно. Чтобы жить дальше, пришлось согласиться на инвентаризацию ценных природных объектов Крылатских холмов (в Москве), а работа над Егорьевской книгой завершилась. Итого: книга (моя часть, более трети и менее половины) оказалась написана с января по июль, за 7 месяцев.
Хорошая это книга или халтура? Всё относительно. Она лучше, чем подобные книги о других районах - Подольском, Одинцовском, Шатурском. Для большинства подмосковных районов таких книг нет вообще.
Удалось не только подробно описать природу в Егорьевском районе, но и открыть интересные вещи - доказать поворот реки Цны на север в геологически недавнем прошлом, объяснить возникновение болот именно там, где они находятся сейчас, выдвинуть оригинальную двустадийную гипотезу образования мещерских озёр, которые считаются ледниковыми, а являются карстовыми, и, кроме того, сделать обобщения по топонимике, которые выходят за границы Егорьевского района.
В общем, "Природа Егорьевской земли" - это одна из любимых моих книг. В один ряд я ставлю только "Биокосмогоническую гипотезу" и "Назовём по имени каждую травинку", а вот "Красную книгу города Москвы" ценю чуть меньше.
Вскоре после выхода "Егорьевской книги" я написал статью: Принципы естественнонаучного краеведения на примере книги "Природа Егорьевской земли". Кажется, я сделал её для какого-то сборника, а сборник так и не вышел. Теперь уже не помню. Но текст сохранился, и он похож на мой предыдущий очерк, хотя написан более строгим языком. Пожалуй, я этот текст процитирую:
"Автору этих заметок, полевому натуралисту, довелось принять участие в создании нескольких десятков книг о конкретных природных территориях Москвы и конкретных районах Московской области. Наиболее удачная из них - коллективная монография "Природа Егорьевской земли" (Москва, ВНИИприроды, 2006, 440 с., ответственные редакторы Д. М. Очагов и В. Н. Коротков). Это, во-первых, научный труд, основанный на оригинальных данных и анализе картографических и литературных источников, а, во-вторых, популярная книга для учителей, школьников и любителей природы Егорьевского района. В книге удалось воплотить в жизнь некоторые принципы, разговор о которых может быть интересен за пределами Егорьевского района.
Предшествующая советская эпоха была вроде бы оптимальна для естественных наук, но она не "подарила" нам хороших книг по естественнонаучному краеведению. Краеведческие книги, если и писались, то оказывались поверхностными или посвящёнными узким темам (какому-то одному элементу природы). Были также хорошие географические сводки по большим регионам, но только не по административным районам.
Что же касается настоящей эпохи, то она вроде бы не располагает для написания серьёзных книг. Во-первых, действует ОГРАНИЧЕНИЕ ФИНАНСОВОГО ГОДА, когда любую работу нужно начать и завершить в течение года. Во-вторых, финансирование не гарантируется и начинается с опозданием, что вынуждает авторов на всякий случай подписывать несколько договоров сразу. Этому способствует и масштаб финансирования. Тем не менее, именно сейчас появляются серьёзные краеведческие книги, каких предшествующая эпоха не знала. Наверное, это связано с возросшим интересом общества к местной природе, трудностью далёких экспедиций, рассекреченностью географических карт, удешевлением издания книг, компьютеризацией, упростившей работу над книгой, и появлением цифровых фотоаппаратов, упростивших иллюстрирование.
Если общество поставило перед натуралистами задачу хорошо описать природу района, города, местности и т.д., то автоматически "всплывает" вопрос, какими должны быть эти описания, т.е. вопрос о принципах написания естественнонаучной краеведческой книги. Это тем более важно, что проявились и ложные пути: издание поверхностных фотокниг, публикация аннотированных видовых списков почти без обобщений, публикация обобщений без исходных материалов, игнорирование народных названий природных объектов и т.д.
Как представляется автору заметок, в краеведческой книге о природе должны быть воплощены следующие принципы:
1. ВЗАИМОСВЯЗАННОСТЬ ГЛАВ. В географических книгах существует общепринятая последовательность глав: географическое положение, геологическая история, современный рельеф, климат, гидрографическая сеть и т.д., т.е. каждый раздел должен опираться на совокупность предыдущих. На деле порядок глав, как правило, соблюдается, но взаимосвязи между ними нет, так как специалисты знакомятся с содержанием смежных глав уже после выхода книги. Один из путей преодоления такого положения вещей - написание канвы текста одним человеком (натуралистом широкого профиля) с последующей доработкой этой основы узкими специалистами.
2. СРАВНИТЕЛЬНОСТЬ ОПИСАНИЯ ПРИРОДЫ. В Средней России, где нет чередования гор и равнин, лесов и пустынь, природа соседних регионов очень похожа и особенно для неспециалиста. Поэтому описываемые районы должны сравниваться с соседними. Читателю нужно объяснить, чем его район схож с соседними, а чем от них отличается. Такому же сравнению по возможности должны подлежать части описываемого района.
3. КОНКРЕТНОСТЬ ОПИСАНИЯ ПРИРОДЫ. Наряду с описаниями природы района в целом, должны быть описаны многие конкретные природные объекты (горки, реки, озёра, пруды, болота, рощи, некоторые локальные популяции растений и животных). Ведь именно с какими-то из этих объектов читатель знаком в повседневной жизни, а потому именно они могут явиться "мостиком", который соединит жизненный опыт человека с "книжными" знаниями.
4. ИСПОЛЬЗОВАНИЕ НАРОДНЫХ НАЗВАНИЙ ПРИРОДНЫХ ОБЪЕКТОВ. Этот принцип близок к предыдущему, так как о конкретных природных объектах можно вести разговор только на языке, понятном местным жителям. Если даже объекты не имеют народных названий, то в качестве ориентиров должны фигурировать названия ближайших деревень и сёл, местностей и урочищ.
5. УЧАСТИЕ В РАБОТЕ МЕСТНЫХ КРАЕВЕДОВ. Обеспечить использование местных названий можно только в том случае, если в работе над книгой принимают участие краеведы. Сами они, как правило, не могут грамотно в научном отношении написать ту или иную естественнонаучную главу, но должны участвовать в написании книги как полноправные соавторы. По сути у каждой главы должно быть не менее трёх соавторов: натуралист общего профиля (хорошо знающий район), узкий специалист (бывавший или даже не бывавший в районе), местный краевед.
6. ДВИЖЕНИЕ ОТ ЧАСТНОГО К ОБЩЕМУ. Обобщения должны быть результатом изучения множества конкретных природных объектов. Должны, в частности, анализироваться аннотированные списки видов животных и растений, аннотированные списки рельефных образований, рек, болот и т.д. Казалось бы, этот банальный принцип известен каждому, но на практике мы видим попытки охватить проблему интуитивно, без предварительного анализа деталей, а детали приводятся только в качестве иллюстрации тех или иных общих положений.
7. СОЧЕТАНИЕ НАУЧНОСТИ И ПОПУЛЯРНОСТИ. Популярному очерку должно предшествовать изучение предмета, так как в противном случае мы популяризируем своё невежество. К сожалению, о такой тривиальной вещи приходиться говорить, так как местным администраторам нужны именно популярные очерки, а науку они считают личным делом самих исследователей. Но наука не может существовать без публикации научных данных, и, конечно, исследователи не в состоянии опубликовать материалы за свой счёт. Возникают нездоровые попытки выдать научную публикацию за научно-популярную. В результате мы имеем плохую научную работу (без ссылок на литературные источники, коллекции, гербарии и архивы, без всего исходного материала) и плохой популярный текст (перегруженный терминами, цифрами, списками и прочими деталями). Оптимально, если популярный и научный тексты даны под одной обложкой, но разделены: популярный текст дан вначале и крупным шрифтом, а поддерживающие его списки и прочие научные данные приведены мелким шрифтом в приложениях. Именно с такой книгой в дальнейшем смогут работать местные краеведы, специалисты в области охраны природы, руководители школьных и т.п. кружков.
Возникает вопрос, как воплотить в жизнь все эти принципы, если на работу отпущены считанные месяцы. Могу поделиться опытом: на помощь пришли подробные географические карты, общие представления о природе Московского региона и, конечно, компьютер. Очерки почти по всем разделам писались заблаговременно, ещё до выхода в поле, т.е. зимой. Ещё зимой были вычерчены все картосхемы, составлены предварительные аннотированные списки рек, озёр, болот и т.п. На эту "канву" была нанизана литературная и гербарная информация. Затем последовали консультации с краеведами во время ранневесенних выездов в Егорьевск. А далее после каждого весеннего, летнего или осеннего похода весь электронный текст перерабатывался. Наличие текста помогало оптимальным образом проложить маршрут, чтобы "снять" накопившиеся вопросы.
Краеведческие книги по своей сути описательны, т.е. содержат описание многих взаимосвязанных микрооткрытий, которые в своей совокупности и составляют любую описательную науку. Но, бывает, что некоторые из микрооткрытий приобретают более общее значение. Выясняется, например, что их можно отнести и к соседним районам. Завершая рассказ о "егорьевской книге", хочется перечислить ряд таких находок.
Так, например, в главе о географическом положении обращается внимание, что больше всего сёл и деревень сохранилось на периферии Егорьевской возвышенности, где реки уже достаточно многоводны, почвы плодородны, а болот мало. В центре этой возвышенности поселений мало, так как реки слишком малы, летом пересыхают. Вне возвышенности - мало, так как почвы бедны, а болота многочисленны.
В главе о рельефе обращено внимание, что оба населённых пункта с названием Горки связаны с речными стрелками, где реки две и склона тоже два. В литературе же приводилось мнение, что множественная форма "Горки" - это только топонимический приём образования названий, и есть лишь "селение на высоком берегу реки", т.е. горка одна.
В главе о реках высказаны многие положения, которые могут оказаться значимы не только для Егорьевского района. Почти все они связаны с гипотезой прорыва Цной восточного отрога Егорьевской возвышенности. Во-первых, приведён перечень почти трёх десятков геоморфологических и т.п. доказательств данного предположения, и сходные перечни могут быть составлены в аналогичных случаях. Во-вторых, "расшифрован" прежний, доледниковый, "рисунок" гидросети, и показано, как эволюционирует гидросеть: от центробежного, параллельного или перистого "рисунка" к "рисунку" дендрическому (древовидному), более сложному. Показано, что такая эволюция быстрее происходит при малых перепадах высот. В-третьих, объяснено возникновение некоторых больших по площади изолированных холмов (наложением двух "рисунков" гидросети - прежнего и современного). В-четвёртых, продемонстрировано, что резкие повороты речных долин наблюдаются в тех случаях, когда разные участки долин имеют разную геологическую историю, сформировались под действием разных причин. Сформулирован принцип: чем больше поворотов имеют речные долины, тем более сложной геологической историей они обладают. В-пятых, объяснены некоторые закономерности, связанные с геометрической формой речных бассейнов (грушевидные водосборы трактуются как результат рассечения на две части прежнего эллиптического бассейна). Высказаны и другие подобные положения.
Кроме того, в этой же главе сформулированы некоторые топонимические правила, касающиеся гидронимов. Во-первых, сделано дополнение относительно гидронимов "Десна" и "Цна", традиционно трактуемых как "Правая рука" (десница): реки с такими названиями не только впадают справа (при взгляде против течения главной реки), но ещё соизмеримы с главными реками и впадают в них под острым углом. Во-вторых, определена предельная длина реки, при которой она может называться по сельскому населённому пункту.
В главе об озёрах выдвинута карстовая гипотеза возникновения большинства неречных озёр Мещоры [двустадийная гипотеза, как я называл её позднее] и при помощи этой гипотезы объяснена наблюдаемая закономерность между глубиной и площадью озера. Показано, что многие озёра могут иметь более позднее происхождение, чем обычно считается.
В главе о растениях приведены примеры, показывающие, что проблема сохранения редких местных видов трав не сводится к проблеме сохранения естественных ландшафтов - старолесий и болот, так как взаимоотношения человека и редких растений сложнее, чем это иногда считается.
Данный перечень доказывает, что естественнонаучное краеведение может иметь не только педагогическое, но и научное значение, так как на краеведческом материале иногда выявляются общие закономерности, ускользающие от внимания исследователей при иных подходах.
"Природа Подольского края" оказалась репетицией не только "Егорьевской", но и "Одинцовской книги". Эта книга даже опередила "Егорьевскую", хотя писалась позднее. Её официальные редакторы - Николай Григорьевич Рыбальский и Владимир Васильевич Горбатовский, но у меня сложилось впечатление, что облик издания определялся именно Горбатовским. По крайней мере, меня пригласил он, и общался я только с ним. Название этой краеведческой монографии явно имитировало "Природу Подольского края", но остальные принципы не повторялись, и я вряд ли бы согласился на сотрудничество, если бы знал это заранее.
Книга получилась не авторской, а редакторской. Так, например, из моего текста Горбатовский выкинул большие куски, вставил фрагменты из каких-то чужих работ, причём, на мой взгляд, фрагменты невразумительные, а то и ошибочные, и я не имел реальной возможности контролировать процесс. Разделы и подразделы "Природы Одинцовского края", как правило, не подписаны, и ответственность за глупость коллективная. Кроме того, бесцеремонность состояла в воспроизведении уже опубликованных работ, и вряд ли их авторы давали на то согласие. По крайней мере, не все они значатся в авторах книги, хотя ссылки приведены. Книга вообще в значительной степени состоит из таких уже публиковавшихся текстов.
Тем не менее, все мои описания конкретных объектов - горок, рек, озёр, прудов, болот - редактор сохранил, "расправившись" только с обобщениями. Да и вообще книга "выплеснула" на читателя "море" естественнонаучно-краеведческой информации. Кроме того, она издана богато, с множеством цветных фотографий, а потому от обычных читателей поступали только положительные отзывы.
Напомню также, что Одинцовский район - это мой "родной" район, так как здесь находится дачный посёлок Николина Гора, и в работе над книгой я использовал некоторые возможности, доступные только местному жителю. Так, например, в качестве эпиграфа к подразделу о реках использована строфа о Дипломатическом пляже из моей оды "Лафания" (с заменой эпитета "стефанский" на "счастливый"):
"По природным паркам и заказникам Москвы" (2008) - странная книга. Вроде бы такая книга просто обязана существовать. И быть хорошей, то есть содержательной, увлекательной и грамотной. Но её очень долго не было. А когда она появилась. то никак не соответствовала этим требованиям. Особенно тот вариант, который опубликовал Департамент. И опубликовал без ссылки на авторский вариант, который чуть лучше и где указаны авторы. Само существование двух вариантов - это уже странно. А был потом и третий вариант, то есть "переиздано, не исправлено и не показано авторам".
С одной стороны, Департамент хотел хорошую книгу. С другой стороны, сделал всё возможное, чтоб хорошей книги не получилось: сроки сжатые, а подбор авторов поручен не тем, кто в этом разбирается. В итоге очерки очень разные: какие-то - сносные, а в каких-то по ошибке описана другая территория, история другой усадьбы... Впрочем, вряд ли эта книга достойна более подробного разбора.
"Предварительные итоги изучения флоры Лосиного Острова" (2011) - это в формальном отношении сборник статей, но одна статья, основная ("Аннотированный список видов сосудистых растений московской части Лосиного Острова"), значительно больше остальных, и все статьи написаны, в основном, нашей походной компанией, а потому я считаю эту публикацию одной из своих книг. Я даже скажу больше: все статьи написал именно я, но с использованием материалов моих друзей и, конечно, с учётом их поправок.
Вообще-то, Вера Владимировна Киселёва, заместитель директора "Лосиного Острова" по научной части, подталкивала нас к написанию законченной "Флоры Лосиного Острова", но подмосковная часть этого национального парка была изучена нами хуже московской, работа затягивалась, и я боялся, что из-за каких-то обстоятельств книга не состоится, а потому предложил выпустить сборник предварительных статей. У меня в жизни было уже много случаев, когда та или иная администрация. тот или иной издатель теряли интерес к слишком затянувшимся попыткам выпустить законченный труд, и промежуточные результаты оказывались не нужны, просто выкидывались или оставались в недрах рабочего стола, что одно и то же.
После выпуска "Предварительных итогов..." мы продолжили работу, собрали достаточный материал по остальной части национального парка, но Вера Владимировна ушла из "Лосиного Острова", а у меня не хватило времени и энергии на налаживание контактов с новой администрацией, и наше сотрудничество с национальным парком прервалось. Наверное, более полную книгу мы просто разместим в Интернете, но пока она не завершена, то есть аннотированный список видов имеется, но без анализа. А вообще-то очень трудно возвращаться к предыдущей неоконченной работе, когда тебя уже захлестнули новые дела, в том числе изучение флоры Московской области в целом. В какой-то степени мы уже переросли книгу по Лосиному Острову, не можем видеть в ней главное дело.
Если говорить о сотрудничестве с "Лосиным Островом", то в общей сложности я опубликовал в трудах этого национального парка примерно 15 статей, иногда весьма объёмных. Это не только перечни тех или иных видов растений - заносных, охраняемых, всех вместе и так далее, но и более осмысленные вещи, с теми или иными интересными выводами. Это также статьи по геоморфологии и топонимике. В общем, Лосиный Остров изучался комплексно.
Для чего это всё делалось? На первом месте была, конечно, не наука. Просто хотелось ходить по хорошим местам с друзьями, но чтоб это было с какой-то целью, осмысленно. Хотелось также учить растения, и подозреваю, что истинная цель большинства флористических работ (не только наших) именно такая. А ещё интересен поиск - поиск нового для данной территории вида, поиск новой точки с уже известным редким видом... Но была и другая цель, именно моя. Хотелось в конце концов написать научно-популярную книгу по флоре, по флоре любой небольшой территории, но настоящую книгу, осмысленную, а не альбом красивых фотографий. Хотелось понять, как вообще писать подобные книги, чтоб они не только просматривались, но и внимательно прочитывались, а работа по Лосиному Острову воспринималась как подготовка к такой книге. Такую книгу я пока не написал.
"Московская энциклопедия" (2008-2012) - это пятитомник, а точнее - пятикнижник о всяких интересных людях, проживавших в Москве и достойных нашего внимания. Изначально предполагалось выпустить два тома: один - о людях, другой - об архитектурных ценностях, природных объектах и других вещах, связанных с Москвой. Но авторский коллектив увлёкся персоналиями, и первый том пришлось разбить на пять книг, причём на всех интересных людей и этого не хватило. А до второго тома руки так и не дошли. Лужкова выгнали, а Собянин не страдал гигантизмом.
Меня пригласили работать над вторым томом - написать очерки о реках, прудах и подобных объектах, но я вызвался написать также о московских ботаниках, изучавших Москву. И ещё об астрономах. Для чего мне это понадобилось? А было интересно. А ещё по принципу: "Хочешь это выучить - напиши об этом". Я работал с гербарными листами московских ботаников, а теперь буду знать, что это за люди. Что же касается астрономов, то они интересовали меня как возможность реализовать свои астрономические знания. Кроме того, такие очерки идеально вписывались в мою убеждённость, что о каждом человеке (и тем более о творческом человеке) должен быть опубликован хотя бы краткий очерк. В итоге я опубликовал в пяти книгах "Московской энциклопедии" более двухсот биографических очерков, причём не только о ботаниках и астрономах, а также о физиках, сельскохозяйственниках и некоторых других учёных.
Физики придавались "в нагрузку" к астрономам. Изначально предполагалось, что о физиках будут писать сотрудники института истории естествознания, но они отказались из-за того, что оплата была символической. Для меня же это не имело значения, так как кормили прикладные природоохранные работы, а замыкаться только на них я не хотел из-за сомнительной их полезности. Разумеется, писать о физиках я изначально тоже не хотел, так как плохо знаю физику, но потом втянулся и делал это с интересом.
Некоторые очерки были написаны совместно с Людмилой Темчиной. Она была без работы, и я хотел задействовать её писательские склонности. Но, к сожалению, в этом деле требовались ещё аккуратность и сосредоточенность...
Начиная со второй или третьей книги появился особый азарт. Дело в том, что успех первой книги привёл к двукратному или трёхкратному улучшению финансирования, и сотрудники института естествознания подключились к работе. Тем не менее, мои очерки уже были частично написаны, так как я работал не над определённым томом (над определённой книгой), а над всем списком от "А" до "Я". У меня была "послойная" манера работы: я сидел в библиотеке и просматривал все выпуски соответствующих журналов (все юбилейные статьи, все некрологи) или прорабатывал весь справочник, попавший мне в руки, и вписывал дополнения в уже имевшуюся распечатку. В итоге составители "Московской энциклопедии" могли выбрать лучший очерк из двух имевшихся: либо мой, либо написанный кем-то из института истории естествознания. Отбор производила Галина Геннадиевна Кривошеина, сотрудница этого института, и во многих случаях она предпочла мой очерк. Иногда она объединяла два очерка, и это означает, что у меня появлялся соавтор.
В какой-то момент на меня "навесили" деятелей сельского хозяйства, в том числе пчеловодов. Как-то так получилось, что больше некому было это писать, а пчеловоды требовались позарез, так как мэр Москвы Лужков вдруг оказался одним из крупнейших пчеловодов... Говорят, он даже запатентовал улей округлой формы, то есть дупло, как это было у пчёл в дочеловеческий период.
Некоторую неприятность для меня представляли академики. Им уже были посвящены книги, иногда по несколько на каждого, и моя статья не могла иметь никакого значения, но писать её полагалось. А моими любимыми героями стали ботаники-любители. В основном, это врачи или аптекари, но не только. Сведения о них нужно было выискивать по адресным книгам и другим справочникам, и это было интересно. Кроме того, я мог задействовать оригинальные данные, по сути архивные, - их гербарные сборы, хранящиеся в Московском университете, Московской сельскохозяйственной академии и Главном ботаническом саду. И, конечно, я внимательно перечитал их научные работы, весьма немногочисленные. В результате получились оригинальные очерки - короткие, но зато единственные.
Если речь шла о недавно умерших людях, то я старался встретиться с их родственниками, учениками, сослуживцами. Так я пересёкся с целым рядом интересных людей, в том числе с сотрудниками Государственного астрономического института имени П.К.Штернберга. У меня есть очерки, написанные совместно с астрономами Верой Петровной Архиповой, Валентином Фёдоровичем Есиповым и Владимиром Георгиевичем Сурдиным. Очерк о ботанике Михаиле Ивановиче Назарове написан совместно с известным ботаником Алексеем Константиновичем Скворцовым.
Председателем редакционного совета "Московской энциклопедии" значился мэр Москвы Юрий Лужков, причём он не только значился, но и реально выполнял эти обязанности (см. очерк "Второе пересечение с Юрием Михайловичем").
Редакционную коллегию возглавлял академик Шмидт, Сигурд Оттович, - сын Отто Юльевича Шмидта, но в редакционном фольклоре он фигурировал как "сын лейтенанта Шмидта". Однажды он ехидно высказался о "лишних" людях, которых я вставляю в Энциклопедию (не академики, мол), но ни один очерк не убрал, а, наоборот, похвалил за интересные сведения о мало известных людях и вообще за "живую" манеру подачи материала. Имелось ввиду, что я упоминаю не только о вкладе учёных в мировую науку, а также об их "хобби" и других биографических деталях. Он настоял, чтоб очерк о Саркизове-Серазини - враче, краеведе, коллекционере - написал именно я, хотя раньше я вообще не слышал об этом человеке.
Реальное руководство работой авторского и редакторского коллектива осуществлял Николай Николаевич Митрофанов - самый крупный краевед Москвы, особенно если иметь ввиду его габариты. С ним я познакомился, сотрудничая с газетой "Вечерняя Москва". Он и пригласил меня в "Московскую энциклопедию".
Кроме того, большую роль в редакторской работе играли Сергей Александрович Уваров и Сергей Юрьевич Шокорев, интересные и феноменально эрудированные люди.
Интересно, что я тоже немножко повлиял на концепцию этого издания, так как первым или одним из первых написал подробные очерки. Сначала меня попросили раза в два-три сократить их, чтоб уложиться в один том, но после решили вернуться к изначальным вариантам и даже приветствовали внесение некоторых второстепенных деталей, если они интересны и дают более полное представление о человеке. Я стал сотрудничать с "Московской энциклопедией" почти с самого начала деятельности редколлегии, свои очерки писал по-своему, но технически аккуратно и с учётом всех принятых сокращений и других формальностей, а потому некоторые из них раздавали авторам в качестве примера. В общем, я был одним из тех, кто отдал этому пятикнижию много времени и души, и в итоге эти книги мне нравятся. В шестой книге (в дополнениях) я не участвовал, так как "перегорел" и оказался перегружен другой работой.
Удивительно, но я потом ни разу не слышал о "Московской энциклопедии", не встречал ссылки на неё. Отчасти это потому, что я отошёл от краеведения и с головой залез во флористику и другие темы. Но, если бы книги стали популярными, совсем ничего не услышать было бы странно. Отчасти такая "тишина" связана с тем, что в открытую продажу в магазинах книги так и не поступили, и за ними нужно было ездить специально в какое-то учреждение с пропускным режимом, где они продавались. В общем, реклама не была организована, хотя огромное число авторов - это тоже реклама. А, может быть, время бумажных энциклопедий миновало...
Есть у меня такая книга - "Очерки о природе, истории и топонимике московского района Куркино" (ответственные редакторы И.М. Аверченков, Т.П. Гусева, Ю.А. Насимович, 2013, 333 с.).
А есть ли она? Достоверно знаю о существовании трёх экземпляров, так как их подарили ответственным редакторам, а их именно три. Ну, наверное, ещё десяток экземпляров имеется, так как формальной организаторше данного издания нужно было чем-то отчитываться за потраченные деньги. Ясно только, что до настоящего читателя, местного жителя Куркина, эта книга так и не дошла. Даже до авторов не дошла, а только до редакторов.
А почему так? А вот почему. Жизнь почти каждой новой государственной организации начинается с романтического периода. Это 3-4 года, реже 5-6, пока организацией руководит первый директор. Он набирает коллектив из энтузиастов или, по крайней мере, из людей, настроенных на работу. Таким был природный парк "Долина р.Сходни в Куркино" при Татьяне Петровне Гусевой, и в этот период писалась наша книга.
Чем заканчивается романтический период? Либо первого директора снимают, и на готовое приходит второй директор, из любителей приходить на готовое. Либо просыпается руководящая организация, и отчётность становится такой, что на работу уже не хватает времени. В Куркине реализовался первый сценарий, чему способствовала реорганизация, и книгу издавали при втором директоре.
Это был первый день 21-го века. Не то, чтобы раньше я не осознавал иерархическое устройство Вселенной ("Миры в мирах"). Осознавал. И многие осознавали, начиная с Анаксагора в 5-м веке до нашей эры. А уж сходство спутниковых, планетных и звёздных систем - это тривиальное представление. И атом многие ставили в этот ряд - вспомните планетарную модель Резерфорда. Тем не менее, находились возражения: сходство-то есть, но лишь в первом приближении, а при серьёзном анализе отличий слишком много, причём они принципиальные. Например, планеты и их спутники могут иметь твёрдую или жидкую поверхность, и в таких условиях возможна жизнь, а звёзды - плазменные, на их поверхности не поживёшь. Атом же вообще подчиняется законам квантовой механики. На пути биокосмогонической гипотезы встала догма современного естествознания: каждый уровень организации материи характеризуется своими законами.
А тут я вдруг осознал причину разницы звёздных, планетных и спутниковых систем: законы везде одинаковые, но мы видим эти системы на разных этапах эволюции, так как маленькие объекты эволюционируют быстрее крупных. Наша Солнечная система, к примеру, эволюционно старше Нашей Галактики, если время измерять не в секундах, а в оборотах вокруг своей оси. Солнце успело сделать вокруг центра Галактики примерно 25 оборотов, самые старые звёзды, которые имеют примерно такие же орбиты, - чуть менее 100 оборотов. Значит, Галактике примерно "100 лет". А Земля уже облетела вокруг Солнца почти 5 миллиардов раз. Значит, Солнечной системе примерно 5 миллиардов лет. Выходит, что Солнечная система примерно в 50 миллионов раз "старше" Галактики, а потому находится на другом этапе эволюции и выглядит иначе.
Одновременно решилась и проблема атома. Ведь он несоизмеримо "старше" из-за своих маленьких размеров. На каком-то этапе во всех системах (или хотя бы в некоторых на данном уровне) возникает жизнь, порождает разум, и разум берёт систему под контроль. В Солнечной системе этот процесс только начался, а в атоме, с учётом скорости его эволюции, это произошло вскоре после Большого взрыва. Даже можно сказать - через мгновение, так как сначала такой "переделке" подверглись "элементарные частицы", которые вскоре объединились в атом. В итоге разум пронизал весь атом, изменил его, стандартизировал параметры. В результате законы физики Ньютона-Эйнштейна надстроились законами квантовой механики. Получился современный атом, активно стабильный.
Но атом - основа Вселенной, без него нет звёзд, планет и нас с вами. Значит, биологически возникший разум - основа Вселенной. Биология, наряду с физикой, - это наука о Вселенной, а не только о жизни на Земле.
Из биокосмогонической гипотезы легко выводились следствия, которые били по мозгу, обросшему рутиной современного догматического естествознания. Вокруг нас - высший разум, он в каждом атоме нашего тела. Межатомный "интернет" соединяет разум всех атомов в единый монолитный сверхразум Вселенной, и этот сверхразум везде, в том числе внутри меня. Это же Бог, и моя душа прозрачна для него насквозь! У меня нет ничего своего, интимного! Мои мысли, чувства и поступки известны наперёд!
Первые месяцы я был угнетён этими и другими мыслями, но через полгода мой внутренний мир гармонизировался на новом уровне. Стало легко и свободно. Исчез страх смерти, так как смерти просто нет. Ведь наши души легко "переписываются" на другие материальные носители, в том числе - внутриатомные. Наша земная жизнь - это детство духа в биологическом теле, школа любви и труда.
В биокосмогоническую гипотезу логично вписались странные факты, которые раньше бросали вызов известным законам природы и приводили к расколотому сознанию. Спор атеизма и религии оказался бессмысленным: новое мировоззрение объединяло обе эти идеи. Да, я атеист. Да, я религиозный человек. Впрочем, я не верю в Бога. Я не верю, а знаю, что Бог есть, я это доказал как естествоиспытатель. Хотя он не такой, каким предстаёт в мировых религиях. Он материален и духовен одновременно, как вся Наша Вселенная. Он доступен, познаваем. Он - существо коллективное, и мы сами в конечном итоге становимся его частями, сливаемся с ним.
Оставалось только логично изложить эти взгляды, привести факты и доказательства. Я сумел это сделать лишь в 2009-ом году, когда выпустил книгу "Биокосмогоническая гипотеза".
На меня стремительно надвигалось второе издание "Красной книги города Москвы". Это означало, что два года не будет времени. Ещё это означало, что вскоре не будет денег, так как за Красную книгу платили много, но не так много, если разделить на два года. А написать "Биокосмогоническую гипотезу" хотелось. И хотелось её опубликовать. На те деньги, которые в данный момент ещё имелись. И я решился "отщипнуть" от двух лет один месяц. "Отщипнуть" пришлось полтора месяца, но всё равно книга была написана фантастически быстро. И написана хорошо, так как сейчас, по прошествии десяти лет, мне ничего не хочется переделать или дописать.
Ну разве что подчеркнуть, что каждый эволюционный этап в развитии системы характеризуется своими законами, чтоб не было впечатления, что я придерживаюсь планетарной модели атома. Не придерживаюсь. Впрочем, это и так ясно, и подобные замечания поступают от тех, кто читал по диагонали или пропустил половину глав в середине книги.
Вот так и родилась моя сумасшедшая книга про эволюцию Вселенной, и очень трудно предсказать, что ожидает её впереди. Вполне возможно, что она потеряется, так и не обнаружив настоящего читателя, единственного. Но, может, она его всё-таки найдёт. Как нашла своего единственного слушателя (Цандера) лекция Циолковского о полётах в космос.
А как уже встретили мою книгу читатели? Пусть не те сумасшедшие, которые подхватят, разовьют и докажут, а самые обычные, то есть читатели-потребители? Через одного. Кто-то не стал читать и даже брать в руки из-за особого отношения к этому жанру, а кто-то был в восторге и даже признался, что жить стало легче, исчез страх смерти, исчезло чувство бессмысленности бытия. Ну а физики и математики? Да тоже через одного. Два физика напомнили, что планетарная модель атома устарела... Может, не дочитали? Три физика (в том числе два астронома) отнеслись с интересом, но по сути нейтрально. Один физик-теоретик и два математика признали, что это прорыв к новым знаниям. Впрочем, все такие особые читатели отметили, что читать интересно, так как много неожиданных цитат и сведений из истории науки.
Московские топонимисты обсудили мою книгу о топонимии Москвы на одной из своих регулярных встреч в Институте географии и оценили вполне положительно, отметили взвешенность суждений, обилие картосхем. Правда указали, что название "Топонимика..." - это ошибка, так как топонимика - наука, общие законы, а тут конкретные объекты, и, значит, нужно - "Топонимия...". Сам я доволен этой книгой, хотя тут изначально ставилась не слишком великая цель. Ну, что ж, не великая, зато достигнутая. А теперь о том, почему эта книга вообще появилась.
В общем-то книга эта для меня случайная - связанная с одногодичным эпизодом работы на половину ставки в окружном подразделении ГПБУ "Мосприрода". Мы пришли в СВАО вместе с Иваном Аверченковым, получив перед этим под зад в аналогичной организации в СЗАО. Для интересующихся потомков поясню, что СВАО - это Северо-Восточный округ Москвы, а СЗАО - аналогичный Северо-Западный округ. Ещё поясню, что непосредственный пинок под зад получил Иван, а я уже косвенный, так как работал вместе с ним и оставаться один не хотел. В СВАО ситуация повторилась, и я тоже ушёл, сохранив со всеми хорошие отношения. Почему Иван получал эти пинки - для мировой истории вряд ли важно, но, если кратко, то он не проявлял достаточной гибкости ("Чего изволите?" и т.д.) в столкновениях с глупостью нашей официальной жизни. Мне легче, так как я работал дома, а он ходил на работу каждый день. Вот и сталкивался чаще. А дальше - о моей книге, только о ней, так как это мои воспоминания.
Я пошёл работать в СЗАО, а потом в СВАО отчасти из-за денег, так как в моём институте платили 2,5 тысячи в месяц при средней зарплате по Москве в 40-50 тысяч или даже более. Правда, я хватал на стороне случайные заказы, но, конечно, проще получать регулярную зарплату в 15 тысяч и при этом работать дома. Или не дома, а в лесу, но всё равно на свободе. Моя работа заключалась в сборе биологических, геологических, исторических и вообще краеведческих сведений о подведомственных природных территориях Москвы, информационно обеспечивать работу лекторов и экскурсоводов, а также в перспективе написать серию брошюр об этих территориях. Информацию я собрал и представил в многочисленных отчётах, которые собирался превращать в брошюры. И в этот момент на работу в качестве промежуточной начальницы взяли одну карьерную бабу. Иван был в отпуске, и его рабочий стол передали этой бабе. А когда Иван вышел на работу, то возник конфликт, так как Иван по незнанию попытался сесть за этот стол. Подозреваю, что это суть конфликта, а остальное Ивану придумали уже после, так как он был грешен не более всех остальных. В общем, он подал заявление об уходе с намерением никогда-никогда не работать на государство, а я не захотел оставаться, но одну книгу пообещал доделать. Мои сослуживцы, уже бывшие, передали мне серию фотографий, и я превратил их в тушевые рисунки, а какие-то рисунки (например, Джамгаровский пруд) были уже раньше и даже публиковались.
Вероятно, мои бывшие сослуживцы пользовались книгой при подготовке к занятиям с детьми. По крайней мере, прочли её. Хотя бы кто-то. Может, и не так. Сотрудники были обременены домашними заботами и непомерной отчётностью, а жаждой познания обременены не были. Тем не менее, они проводили среди детей конкурсы, в том числе конкурсы на лучшую "научную работу" о Москве, а моя книга служила призом. В этом случае она иногда могла попасть к настоящему читателю.
Я не люблю флористику. Систематику тоже. Но уважаю их, особенно систематику. Без неё нельзя. Да и ботанику без региональных определителей представить трудно, а потому флористика тоже нужна. Но не моё это дело. Меня всегда интересовала осмысленная ботаника: биологическое значение окраски цветка, биологическое значение других особенностей растений, закон Минио-Илличевского... Но, похоже, такая ботаника интересовала только меня, и научное одиночество мне надоело. А тут совсем другое дело. Найдёшь новое для области растение (заносное! случайное!), загербаризируешь, принесёшь в Гербарий Главного ботанического сада, и люди радуются, определяют, бережно монтируют и передают на "вечное" хранение. Так я и стал собирать гербарий заносных видов, или адвентивных видов, как говорят учёные люди, и много собрал, и в конце концов стал соавтором сводки по региональной заносной флоре.
А ещё я увлёкся тополями. Опять же, не хотел ими увлекаться, а просто хотел знать, как они называются, как вообще называются обычные деревья и кустарники, растущие в моём городе. Ну, ладно там, не знать какой-нибудь пришлый злак, похожий на местный, но ведь тополя - это большие деревья, и они на каждом шагу! И ни у кого не спросишь, так как все не знают. Или хуже того - думают, что знают...
Надо сказать, что сложности у нас были не только с тополями, но также с чубушниками и ясенями. Все остальные древесные растения, кроме разве что совсем редких, мы определяли до вида, а эти три рода - только до рода. Однажды я разозлился и засел за чубушники. Думал, что за пару дней разберусь. Разобрался за месяц. С ясенями - с пенсильванским, ланцетным и американским - провозился год. А с тополями мучаюсь до сих пор. Во всех случаях оказалось, что пришлые виды были изначально определены с ошибкой, а потом эту ошибку повторили в других отечественных книгах, и все этикетки на гербарных листах несли ту же самую ошибку. Вроде всё логично, всё одинаково, а с мировой литературой не стыкуется. И не стыкуется со знаниями отдельных прежних специалистов, которые что-то знали верно, хоть и фрагментарно.
Но теперь о книге. Сначала не о нашей, так как первую региональную сводку по адвентивной флоре опубликовали Михаил Станиславович Игнатов, Владилен Валентинович Макаров и Александр Владимирович Чичёв, и было это в 1990 г. К началу 21-го века она устарела, и "состарил" её Василий Дмитриевич Бочкин, который нашёл на железных дорогах Москвы невероятное число новых видов заносных растений. Михаил Игнатов, который в своё время организовал написание первой сводки, агитировал меня взяться за это дело, но я считал, что не обладаю соответствующими знаниями, и делать это лучше Бочкину. Однако Бочкин любил ходить и находить, а писать не умел. Сам же Игнатов с головой ушёл в бриологию - науку о мхах. Когда я однажды поинтересовался у него, почему дела с адвентивной флорой не движутся, то ответ был кратким: "Двигателя нет".
И вот двигатель появился. За дело взялся Сергей Робертович Майоров, лучший знаток среднерусских растений. Он потом признавался, что это лишь потому, что мы с Бочкиным обманули его. Дело в том, что мы всё-таки опубликовали три совместные статьи о московских растениях, в том числе заносных: о лилейных, розоцветных и крестоцветных. Оригинальные материалы принадлежали, в основном, Бочкину, а я составил обзор литературы и сводку по гербарным данным. И написал, разумеется. Но выглядело так, что писал, в основном, Бочкин, и Сергей подумал, что Бочкин это умеет и присоединится к написанию. Но Бочкин присоединился только своими необъятными материалами.
А тут ещё я тянул, тянул, не начинал, так как был перегружен другой работой. В общем, Сергей вдруг объявил, что книга вчерне написана, но надо дописать о тополях и описать историю изучения этой самой заносной флоры. Дело выглядело совсем неприлично, так как я не люблю быть соавтором книг, в которые внёс не слишком убедительный вклад. Кроме того, текст был очень сырым, особенно по форме, а сроки надвигались, и оказаться соавтором недоделанной книги тоже не хотелось. В итоге я написал об этих самых тополях, причём написал интересно, хотя и с большим числом принципиальных ошибок, так как не завершил изучение тополей по сути. Ещё написал о чубушниках, ясенях и амариллисовых, а также составил неплохой очерк по истории, но Сергей, разумеется, тоже принимал участие в этой работе. Ещё я внимательно просмотрел его текст и нашёл с полсотни пропущенных видов, а также исправлял и исправлял опечатки. Перед самой отсылкой работы вдруг выяснилось, что финансовые документы составлены по устаревшей схеме, и Сергей с головой погрузился в бумажные дела, а потому четвёртую главу ("Основные пропорции адвентивной флоры...") тоже писать пришлось мне, чему я был очень рад. Но, разумеется, все графики и диаграммы в электронном виде сделал Сергей, так как я это не умею.
А в итоге получилась очень хорошая книга, в которой каждый из соавторов в полной мере проявил свои знания и возможности.
Сергей Майоров проявил уникальные знания среднерусских и не только среднерусских растений, знание иностранных языков и умение ориентироваться в мировой литературе, а также мастерство в использовании Интернета и грандиозную работоспособность, а ещё - тактичность в работе с соавторами, тактичность редактора (отсутствие так называемого "редакторского зуда").
Василий Бочкин - страсть к поиску и гербаризации интересных растений, редкое желание несколько десятилетий ходить и ходить вдоль железных дорог, а также мастерство садовника и соответствующие знания культурной флоры.
Андрей Щербаков - уникальные знания водной флоры, свойственную только ему систематичность в ходе "поквадратного" обследования всей Московской области.
А что сказать о себе? Наверное, я проявил своё умение думать самостоятельно при работе с "трудными" группами растений - тополями, ясенями, чубушниками, а также аккуратность, граничащую с занудством, когда вышлифовывал уже написанный текст Майорова, а ещё - знание истории региональной ботаники, а ещё - арифметическое занудство, когда писал обобщающий текст.
Не вижу в Москве людей, которые обладали бы перечисленными качествами больше нас, а потому книга оказалась хорошей, имела успех. Так, например, мой "тополиный текст" (ведь это мои воспоминания!) спровоцировал десятки работ разных авторов по тополям, началась "цепная реакция". А ещё мы работали дружно, с интересом. Даже я. Хотя не люблю флористику и систематику.
Ну, это книга не моя, хотя я значусь одним из составителей. Писала Александра Алфёрова, сотрудник зеленоградского отделения Мосприроды. Правда, писала на основании моих отчётов по Зеленограду и на основании моей Красной книги города Москвы, а ещё взяла в качестве эпиграфов мои стихи о растениях, а потом попросила отредактировать весь этот текст. Редактировали вместе. Я приехал в Зеленоград, и мы часа четыре сидели за компьютером. Я извлёк из себя свои журналистские навыки и почти ко всем очеркам придумал "заковыристые" введения, выделил суть биологии каждого вида растения, а остальное убрал. В основном, убрал излишние подробности морфологии, откуда-то переписанные. В итоге получилось не так чтобы очень интересно, но и не совсем плохо. Но своей я эту книгу всё равно не ощущаю. Какая-то она... Ну, не моя, в общем.
Жизнь долго текла без перемен, но везде стали накапливаться трещинки, и однажды всё должно было рухнуть. Мама лет шесть была прикована к постели, и это, кроме всего, плохо отражалось на моей работе. Сначала перевели на половину ставки (5 тысяч в месяц), потом - на четверть (2,5 тысячи), и это при средней зарплате по Москве в 40-50 тысяч. Конечно, я хватал случайные заказы, но уехать куда-то с ночёвкой не мог, а заказы часто предполагали выезд на полевые работы хотя бы на два-три дня. Помогали жёсткая экономия и сбережения, которые были не слишком большими и пополнялись в случае выгодных заказов. Жена и дочь продолжали путешествовать по всяким западным странам, и правильно делали, так как любили путешествовать, а жизнь коротка, но меня это от них удаляло. В общем, перемены созрели и последовали одна за другой:
1) 26 октября 2013 г. - приобретение "почётного" статуса пенсионера в связи с 60-летием; впрочем, это событие сперва никак не изменило мою жизнь, и начало "эпохи" перемен можно было бы отнести к следующему году. Тем не менее, я не представляю, как бы я справился с последующими событиями, если бы они нагрянули на два-три года раньше; российская пенсия крошечная, но и она при моей неприхотливости давала возможность выжить. В этот год произошли и другие важные события, но об этом позже;
2) 16 сентября 2014 г. - смерть моей мамы; это грустное событие, и я надолго погрузился в похоронные и квартирные дела, надо было перебирать рухлядь и приводить квартиру в жилое состояние, а также срочно ремонтировать свою жизнь, так как бездействие уже не имело оправдания;
3) 5 ноября 2014 г. - официальный развод с Ольгой Таллер, но, слава богу, мы остались друзьями; нас связывала долгая совместная или почти совместная жизнь, а также общие интересы, в том числе поэзия и дружеский круг; и вообще она хороший светлый человек, и мне грустно, что некоторые вещи мы не сумели сделать вовремя;
4) 26 февраля 2015 г. - меня уволили из бывшего ВНИИ охраны природы, который к тому времени сменил название и стал филиалом какого-то петербургского института; я мог бы остаться, но лишь при условии работы на полную ставку и при ежедневном хождении в этот самый институт, но за 10 тысяч это было невозможно; да и по сути ограничить себя институтскими "бурями в стакане воды" для меня теперь было невыносимо; ведь я уже ощутил вкус свободы;
5) 27 февраля 2015 г. - выход познавательной книги для детей "Назовём по имени каждую травинку" (с моими стихами и отчасти с моими цветными иллюстрациями), и это принципиальное событие, так как книга была подготовлена к печати совместно с моей будущей женой Анной; мы считали книгу нашим первым совместным ребёнком; и "ребёнок" оказался удачным;
6) 1-18 июля 2015 г. - путешествие по Пермской области вместе с моей будущей женой и её сыном; круг замкнулся - я опять побывал на Урале, повидался со своими учениками (и некоторые из них, кому не повезло со здоровьем, успели состариться); до этого я долго не ездил туда из-за мамы, больной спины и жёсткого ритма полевых работ, который не предполагал такое понятие как "летний отпуск"; а тут я даже сплавился на катамаране по Вишере, так как со спиной стало чуть лучше;
7) 25 сентября 2015 г. - регистрация брака с Анной; впрочем, это лишь формальность, так как по сути мы были вместе уже с 2013-го года;
8) 23 апреля 2016 г. - продажа моей квартиры на улице Панфёрова, где прошла основная часть моей жизни, и одновременная покупка квартиры на Тимирязевской улице - вблизи дома моей жены, а также вблизи места её работы (а ещё вблизи многих других нужных мне объектов, но об этом после);
9) 21 мая 2016 г. - рождение сына Алексея; и это событие, главное в моей жизни, завершает "эпоху перемен".
Очерки, относящиеся к данному периоду, я пока не написал, и, возможно, не напишу, но всё главное уже сказано во введении.
Нет. Какие-то очерки всё-таки появились.
"Назовём по имени каждую травинку" - моя самая успешная книга. Она уже выдержала три издания: в 2015 г. (официально - в 2014 г.) - 700 экземпляров, в 2017 - 7 тысяч, в 2018 - ещё 7 тысяч. Для меня это нереально много. Книгу издал Департамент природопользования и охраны окружающей среды города Москвы, а точнее - издание организовала Ольга Борисовна Алпатова, которая в 2015 г. ещё работала в отделе экопросвещения этого Департамента (не гарантирую, что отдел официально назывался именно так). С Ольгой Борисовной я познакомился в 2011 г., работая в аналогичном отделе аналогичной окружной организации. Ольга Борисовна была моим непосредственным начальником.
В общем, мне предложили издать мои стихи о растениях в виде детской книги с картинками. Три четверти стихотворений уже были. Когда-то я сочинил их для дочки. А вот иллюстрировать собиралась моя будущая жена Анна. Её первый сын вырос и не нуждался в постоянном надзоре. Поэтому она решила выйти на работу, а перед этим уделить семь-восемь месяцев книге - проиллюстрировать, сверстать.
Всё бы хорошо, но конкурс мы проиграли. Почему-то это был конкурс не между авторами, а между типографиями. Именно между типографиями, а не издательствами. Наверное, потому что типографии дешевле: не обладают своими художниками, редакторами, корректорами и прочим лишним людом. Типографиям по договору полагалось самим найти авторов, художников, дизайнеров и чудесным образом выполнить заказ Департамента. Какая-то другая типография, не наша, раза в два снизила цену и по существующим законам автоматически получила заказ, хотя такая ситуация не нравилась кураторам издания из Департамента. Они-то хотели именно мою книгу.
Через пять-шесть месяцев нам сказали: "Делайте!", так как конкуренты отказались. Им этих денег и на бумагу не хватало. Но времени оставалось два-три месяца, причём осенних месяца, когда с натуры не всё нарисуешь. Таков закон финансового года! Анна уже устроилась работать. Кроме того, её заставили вечерами учиться - получить ещё одно высшее образование, тогда ещё лишь третье...
Но отступить я не мог. Не хотелось подводить людей, организовавших издание. Да и другого шанса жизнь не дала бы. Сначала я в каждой из шести глав придумал заключительный раздел - для родителей, так как здесь годились мои рисунки тушью, а рисунки эти уже частично были - делались для "рысинских" краеведческих книг. Я к тому времени уверовал в своё умение рисовать тушью на полупрофессиональном уровне. Значит, из 48 необходимых страниц я мог 11 сделать без Анны, или точнее - Анна оказывалась только в роли верстальщика. Но она всё равно не успевала, и я с трудом уговорил её сделать хотя бы обложку и вступительные страницы для каждой главы. Сам же с горя взялся за акварель, а также использовал свои старые акварельные зарисовки для дочки. При уменьшении мои цветные рисунки выглядели уже не так грубо, хотя в Департаменте морщились. Сделать, однако, ничего не могли, так как художники-профессионалы, притом ночные, не бывают за бесплатно.
Раз уж разговор пошёл о деньгах, то скажу, что мы сразу отказались обсуждать эту тему с типографией: сколько заплатите, столько и будет, но дайте нам побольше книг. Так что мы не знали, заработаем ли что-то, или это будет совсем символическая сумма. Тем не менее, когда иллюстрации оказались готовы, а книга свёрстана, я по сути переселился в типографию и стал там жить.
Дело в том, что в Департаменте всё время просили что-нибудь изменить, и я боялся, что верстальщица изменит всё не лучшим образом. Впрочем, замечаний к моим стихам и прозаическим фрагментам не было совсем. От нас добивались только пестроты, так как книга по договору детская - 0+ (для самых маленьких). Пестрота достигалась цветными шрифтами и введением цветного фона, при этом нужно было следить, чтоб на этом фоне ещё что-то виднелось. При изменениях фона и шрифта таинственным образом менялся текст: какие-то строчки куда-то уплывали, прилипали к другому стихотворению, делились на две или обрезались на полуслове. Что же касается верстальщицы типографии, Е.В.Ницевич, то она прекрасный человек и великий труженик, но, если строки были случайно уничтожены, она восстанавливала их с двумя-тремя ошибками в каждой строке. Нужно было вычитывать, вычитывать...
Ещё мы вставляли моих муравьёв. В Департаменте захотели, чтоб в книге был какой-нибудь сказочный персонаж, переходящий со страницы на страницу. Но Анна уже погрузилась в экзаменационную сессию, а я не умею рисовать персонажей, особенно в спешке. Поэтому я взял муравья, изображённого Анной в конце книжки, и начал вставлять ему в "руки" то кисть с красками, то шляпу, то корзинку, то листик, то зонтик, то удочку, то лопату. Были даже компьютер и парашют. В Департаменте это очень понравилось. Анна рычала на моих муравьёв, но сумела расправиться с ними только в третьем издании. Там уже ей всё сходило с рук, так как наша книга, наверное, считалась классикой.
Но тогда отношение было другое: чиновники перестраховывались, сами могли думать одно, а работу старались видеть глазами дурака, который. может, придёт их проверять. Тем не менее, в нашу порядочность и порядочность типографии поверили, и договор был закрыт точно в срок, а работа продолжалась ещё два месяца. За эти месяцы я сделал ещё три буклета, которые были в том же договоре и которые делать оказалось некому. Тут уж от и до верстала Е.В.Ницевич, и я десятки раз вычитал каждое слово, но о буклетах отдельно.
А книга удалась! Мы с Анной говорили, что это наше первое совместное дитя. Так что Алёша - уже второе. Книга оказалась не просто сочетанием хороших стихотворений с приемлемыми рисунками, по которым можно узнать растение, а воплощением нескольких оригинальных идей.
Во-первых, идеи были заложены в сами стихи. Мои предшественники обычно делали не миниатюры, а подробные, иногда на целую страницу, зарифмованные описания растений. Читать такое скучно, да и зачем дублировать рисунок! К тому же устаревшим поэтическим языком 19-го века... Бывали и миниатюры, но написанные не биологом, и, к сожалению, это чувствовалось. Я же избрал предельно лаконичную форму, минимальную описательность, динамичный язык (иногда вообще без глаголов: "Зверобой - цветок рябой, вместо чая - зверобой"), биологическую точность, описание самого яркого свойства растения (съедобность, ядовитость и т.д.). Использовались точные рифмы, иногда дополнительно уточнённые (зверобой - рябой). Обыгрывалось название, при этом иногда возникала игра слов ("голубая голубика голубеет у болота..."). Иногда игра велась на основе той же рифмы, и возникала закольцованность (пример - то же двустишие о зверобое). По возможности участвовала шутка.
Во-вторых, это не бесформенный сборник независимых стихотворений, расположенных по алфавиту названий или ещё каким-то искусственным способом. Книга насквозь структурирована, и эта структурированность имеет два-три уровня: 1) уровень всей книги (введение, 6 глав, заключение); 2) уровень главы (в каждой главе сначала введение для детей, потом стихотворения с рисунками, в конце текст для родителей); 3) в некоторых главах материал тоже сгруппирован в осмысленные части - липняк весной, липняк летом, ельник, смешанный лес, нарушенный лес... Шесть глав соответствуют шести основным экологическим группам наших травянистых растений - лесные, луговые, болотные, водные, рудеральные, сегетальные, то есть структурированность осмысленная.
В-третьих, научно-популярная книга в доступной форме "выплеснула" на читателя не только общеизвестные факты из учебников, но и результаты моих исследований. Я составил перечни наиболее характерных представителей каждой из шести экологических групп, а потом всмотрелся в их признаки и выделил общность, что и обобщено в текстах для родителей. Там же я использовал некоторые результаты своего многолетнего изучения биологического значения окраски цветка. Вроде всё просто, но далеко не все эти мысли вы найдёте в вузовских учебниках ботаники.
Есть и примечательные идеи в оформлении книги, и они особенно проявились в третьем издании, где Анне никто не мешал, но об этом пусть она рассказывает сама. Я только напомню, что мы сознательно отказались от фотографий, так как они хуже воспринимаются детьми. В конечном варианте исчез цветной фон, который только отвлекал от растений (ведь растения красивы сами по себе). Мы не перегрузили книгу, и в ней сохранился "воздух" - в виде белой обложки, широких полей и большого отступа сверху. Разные стили иллюстраций не мешают друг другу, так как присутствуют на разных разворотах. И кстати, это всё было не так-то просто соблюсти в условиях независимого творчества заказчика, который какие-то вещи решал за нас. Так, например, объём книги определялся не нами. 48 страниц - это данность, и все наши идеи, в том числе биологические, дидактические, оформительские и структурные, нужно было втиснуть в этот объём. Например, я сознательно отказался от описания травянистых растений сосняка, так как московские сосняки сильно нарушены, не "классические", а стихи о растениях соснового леса оказались менее удачными.
Завершается книга разделом "Осмысленная ботаника", и если кто-то в школьные годы ответит на все мои вопросы и выполнит предложенные задания, то окажется настоящим знатоком ботаники. Знания окажутся осмысленными, чего нет даже у некоторых ботаников-профессионалов. Человек станет не просто зубрить растения (сотнями, тысячами!), а научится вдумываться в причины, почему они именно такие. Признаюсь, что я мечтаю написать учебник "Осмысленная ботаника", но, вероятнее всего, не успею. А здесь реализован маленький "кусочек" этого замысла.
В общем, книга удалась, и я ещё раз скажу о людях, без которых такую книгу мне бы никогда не сделать. Во-первых, это Ольга Борисовна Алпатова, которая однажды присутствовала на моей лесной экскурсии, и ей понравились мои стихотворные "портреты" растений. Во-вторых, моя жена, Анна Ивановна Ёжикова - хороший художник, но, к сожалению, лишь художник-любитель, хотя и с соответствующим образованием. Наверное, выпуск книги зависел также от Веры Вячеславовны Струковой, которая тогда возглавляла одно из подразделений Департамента природопользования. Хорошо проявили себя и работники типографии "Ториус 77" в Зеленограде, сделавшие первое издание книги.
После рождения сына (21 мая 2016 г.) наступила новая жизнь, и эта жизнь мне нравилась больше прежней. Было и остаётся ощущение, что появился смысл, основной смысл. Конечно, пришлось посуетиться: сделать ремонт, обустроить квартиру, привыкнуть к новому социальному положению, многому научиться... Но рядом был сильный и умелый человек, который меня любит и любит свою семью. Поэтому трудности оказались не катастрофическими.
Впрочем, если бы мы не успели поменять квартиру, то проблем оказалось бы запредельно много, а поменяли мы её за месяц до рождения сына, даже ремонт не успели завершить. И обмен удался случайно, до последнего дня всё висело на волоске. Да какой обмен! - и квартира лучше, и район лучше (для нас, по крайней мере), и в деньгах выиграли, и лес рядом, и метро рядом, и три железные дороги рядом для штурма Подмосковья, и рядом квартира жены (точнее - квартира её бывшего мужа и квартира сына от первого брака), и в соседнем доме жена работает, и рядом Главный ботанический сад, где я прижился почти в качестве сотрудника... Да ведь так не бывает! Мистика какая-то... Мне даже казалось, что кто-то из нас колдун: либо жена, либо я, только я этого не знаю. А как же иначе? Ведь нескромно заподозрить помощь Всевышнего...
Вскоре после рождения сына жизнь несколько стабилизировалась, но происходило так много интересного - интересного для меня, интересного изнутри, что я мог бы написать много-много об этом периоде. Главное - как вписать многочисленные замыслы в совместную жизнь с ребёнком, когда бабушек-дедушек нет, но ведь это удаётся!
Тем не менее, пока я не успел извлечь из себя данный "кусок" воспоминаний. И не знаю, успею ли. Дело в том, что именно после рождения сына я начал писать свои очерки-воспоминания, и писал их исключительно тогда, когда гулял с детской коляской. Алёша спал по полтора-три часа, и я в это время писал, писал, писал, а также изучал флору окрестностей и т.д. А с февраля 2018 г. Алёша стал спать на балконе, и "сонное время" заполнилось другими делами, которые накопились за полтора года. Так уж и не знаю. Разве что в метро, если придётся куда-то ездить. Но пока сижу дома.
Дольше бы продлился этот финишный отрезок, чтоб Алёша успел хоть немного вырасти...
"Флора Петровско-Разумовского" - это одна из моих больших флористических работ, и она написана, в основном, в период после рождения сына. Но сперва о флоре Фили-Кунцевского лесопарка, причём о флоре мхов. Когда у моих хороших знакомых, Михаила Игнатова и Лены Игнатовой, один за другим стали появляться дети (а было их в итоге четверо), Михаил оказался привязан к дому. Или, точнее, к окрестностям дома, где он гулял с коляской и парой-тройкой детей постарше. И как раз в это время его выгнали из традиционной ботаники, так как флору Москвы, которую он собирался изучить для диссертации, уже начал изучать другой человек. Мы этого человека называть не будем, так как он изучает эту самую флору до сих пор и пока не изучил столь хорошо, чтобы опубликовать хотя бы первую версию. А Михаил и Елена Игнатовы стали учёными с мировым именем. Но всё по порядку. В общем, тему диссертации Игнатова не утвердили, и он вскоре написал диссертацию на сходную тему, но всё-таки другую. А потом он решил забросить сосудистые растения, раз там такая конкуренция, и заняться мхами, которыми занималась его жена. Так вот в этом самом Фили-Кунцевском лесопарке, где он гулял с коляской, он и начал изучать мхи: присматривался, собирал, приносил жене на определение, вскоре сам научился определять, причём в полевых условиях, а не под микроскопом. В итоге появилась статья Игнатовых о мхах данного лесопарка, и оказалось их там раза в полтора больше, чем в статье двух других специалистов, опубликовавших что-то такое одновременно. За это Лену Игнатову чуть не выгнали с работы, так как один из этих специалистов был её начальником... Впрочем, сейчас мы не об этом. Сейчас о том, что Михаил не потерял время. Потом они с женой опубликовали флору мхов Московской области, потом - Европейской России, потом стали выпускать том за томом флору мхов России. Международный бриологический журнал создали, русско-англоязычный. В перерыве написали изрядный "кусок" флоры Северной Америки, так как там не нашлось соответствующих специалистов.
Вот я и решил сделать что-то подобное, так как поселился рядом с лесом в Петровско-Разумовском и должен был гулять с коляской. Конечно, начать бы с этого лет в двадцать, тогда бы, глядишь, и до флоры России дожил бы. А так, в шестьдесят с лишним, не успеть, не успеть. Задачи другие: не забыть бы растения за эти несколько лет, а ещё создать шаблон, чтоб в него потом вписывать новые находки по мере их случайного обнаружения. Да и просто скоротать время, не скучать, делая круги по лесу с этой самой коляской.
И не плохой получился трактат: 843 вида, из которых я видел 607, а остальные привёл по старым гербарным данным (по гербариям Московского университета, Главного ботанического сада и ещё в большей степени - по гербарию Московской сельскохозяйственной академии). Но с чужими гербариями я возился раньше, а в эти два года (2016, 2017) добавил только свои наблюдения. Я изучил Лесную опытную дачу данной академии (лес 1,5 x 3 км), парк Дубки и всю жилую застройку Тимирязевского района. Это и есть бывшее Петровско-Разумовское, и всю эту территорию мы исходили вместе с Алёшей. Алёша, в основном, спал, а я, в основном, ходил, так как, если я присаживался, то Алёша вскоре просыпался. И никогда я не ходил столько по лесу! Каждый день, каждый день, а раньше - хорошо, если раза два в неделю. И даже почувствовал, что здоровее стал. Что же касается списка видов растений, то я этот список обработал и сделал более тридцати довольно интересных выводов, но об этом не буду, так как нормальному человеку это не интересно. Это только для ботаников. Отдельных ботаников. А если Вы, дорогой читатель, считаете себя таким ботаником, то найдите мой трактат в Интернете. Как-то иначе его публиковать я не собираюсь.
А ещё я вычертил схему дорожек и тропинок Лесной опытной дачи и парка Дубки. Вычертил схему весенних ручейков. Закартировал точки с примечательными растениями. Собрал гербарий всяких редкостей и отдал в Главный ботанический сад. Записал порядок зацветания растений и так далее, так далее. В общем, не скучал.
Ходить по лесу зимой оказалось не столь интересно. Конечно, я ходил, и ходил много, но ходил также по жилой застройке, разобрался на будущее с театрами, кинотеатрами, выставочными залами, детскими учреждениями и другими полезными вещами. В общем, выучил свой новый район. И, разумеется, тоже всё вычертил. Привычка такая.
В какой-то момент Алёша стал хорошо спать даже без всякого моего хождения, когда коляска уже не качалась. Особенно зимой. Часа два спал. Тогда я и стал писать воспоминания. Разгребал на скамеечке снег, садился и царапал шариковой ручкой бумагу, не снимая варежек, а дома наскоро забивал текст в компьютер. Так и появились эти мои короткие очерки. Что успел, то успел. Успел не всё.
Флорист я поздний, всерьёз изучать флору стал только лет с сорока. Или даже позднее, если совсем всерьёз. Учил бы в детстве, знал бы крепко, а так забываю, если год-другой занят ещё чем-то. Даже за зиму забываю. А потому я всегда составлял для себя шпаргалки. Постепенно прежние шпаргалки устаревали и требовались новые, более соответствующие возросшему уровню. Но чем объёмнее шпаргалка, тем дольше её составлять. В последние лет десять я никак не мог повторить такую работу, всё не успевал, и это очень мешало полевой работе. Новый походный определитель я сделал именно в первые три года после рождения сына. Делал его, в основном, зимой и осенью, используя те же часы алёшиного уличного сна. Брал с собой книги и делал. Дома наспех переносил в компьютер. Впервые мой определитель оказался в электронном виде, а потому его можно было раздать друзьям, хотя каждый должен переработать текст под себя.
Книга о сосудистых растениях "Журавлиной родины" вышла из печати в самом конце 2017-го года, то есть через полтора года после рождения сына, причём главу о природных условиях для этой книги я закончил писать в апреле этого же года, хотя материалы по флоре передал главному автору, Андрею Викторовичу Щербакову, ещё в октябре 2015-го года. В общем эта книга в значительной степени относится к "финишному отрезку" моей жизни, но давайте всё по порядку...
В подмосковный город Дубну я впервые попал в начале мая 1994-го года. Мы с женой Ольгой и дочкой Аней прожили там три дня (7-9 мая) у наших дальних родственников. Запомнились живописные песчаные "гривы" с соснами, а в одном из перелесков - печёночница и дубравная ветреница.
Дубна, молодой город физиков-атомщиков, стоит на реке Волге, и "кусочек" волжской долины вошёл в состав Подмосковья сравнительно недавно, вместе с этим городом. Подумалось, что эта территория вряд ли хорошо изучена московскими ботаниками, и здесь может оказаться особенная "волжская флора", наподобие знаменитой "окской флоры". Захотелось её описать.
Но всё было как-то некогда, и свой первый флористический выезд в Дубну я совершил только в 2013-м году, через 19 лет. К этому времени Москва как ботанический объект себя исчерпала. По крайней мере, члены нашего флористического кружка больше интересовались Подмосковьем, и я решил, что мы начнём наши дальние выезды с Дубны.
Забегая вперёд, скажу, что никакой специфической "волжской флоры" не оказалось, почти не оказалось. Тем не менее, за несколько поездок мы составили большой флористический список, а потом переключились на соседнюю территорию - Талдомский район.
В 2016-м году из печати вышла "Флора городского округа Дубна", написанная Е.А.Карпухиной, Ю.Е.Алексеевым, П.Ю.Жмылёвым и Г.А.Лазаревой, то есть нас опередили. Что ж, это естественно, если почти два десятилетия собираться начать работу. Тем не менее, в нашем списке значились некоторые дополнительные виды, и, кроме того, у нас имелись большие материалы по Талдомскому и Дмитровскому районам. Как раз в это время Андрей Викторович Щербаков и Надежда Вячеславовна Любезнова стали готовить к печати сводку по флоре "Журавлиной родины", а эта территория включает в себя и Дубну, и Талдомский район, и "кусочки" смежных районов. В общем, я передал Щербакову наши материалы, и члены нашего кружка стали соавторами данной книги.
Специально для сводки по "Журавлиной родине" я написал только главу о природных условиях, и эта работа далась мне очень трудно. К этому времени на свет уже появился Алёша, мой сын, и я не мог "завалиться" в библиотеку на пару недель, а дома соответствующей литературы не было. Не было и соответствующих конспектов, так как раньше я конспектировал публикации такой тематики только по Москве. Выручила Елена Владимировна Тихонова, передав огромный "ворох" ксерокопий и электронных текстов по "Журавлиной родине". Она частично описала также растительность, преимущественно лесную. Мой текст оказался неровным: о чём-то слишком подробно, о чём-то с пробелами, и Андрей Викторович значительно переработал его, сократив раза в два. С одной стороны, получилась "солидная" глава, похожая на многие такие главы во флористических книгах. С другой стороны, мне жалко нескольких вычеркнутых геоморфологических и гидрографических идей.
Так, например, работая над текстом о природных условиях, я понял, почему в Московской области есть "окская флора", но нет аналогичной "волжской". Понял также, почему основные подмосковные возвышенности (Клинско-Дмитровская, Москворецкая, Среднерусская) круто обрываются на север, а к югу опускаются полого. Причины здесь те же самые. Если кратко, то основные подмосковные реки - Волга, Ока, Москва и некоторые другие - текут в первом приближении на восток, вслед отступившему туда морю. Согласно закону Бэра, они наступают на свой правый берег, подтачивают его, и он оказывается более крутым. Оледенения вносят неразбериху, отбрасывают реки на север, и они вновь начинают перемещаться на юг - к своему бывшему правому коренному берегу. Если последний ледник в данной местности был давно, река успела вернуться к своему прежнему коренному берегу. Ока успела, а потому имеет высокий и крутой правобережный склон, а также широкие песчаные террасы по левому берегу. А Волга не успела. Ведь последние ледники воздействовали именно на север Подмосковья. Волга ещё не вернулась к своему бывшему правому коренному берегу - обрыву Клинско-Дмитровской возвышенности. Её правый берег низкий, а левобережные террасы расположены вне Подмосковья, и поэтому нет "волжской флоры". Впрочем, это кратко, упрощённо. Совсем кратко, так как мы не говорим о Московской синеклизе, известняках, заносу новых видов именно с юга и многом другом.
В общем, книга получилась добротная, но обычная, скучноватая, как большинство флористических книг. Во-первых, в ней не хватает сравнения с другими частями Подмосковья - с соседней Клинско-Дмитровской возвышенностью, а также с Мещерой, которая вроде бы должна быть похожей, а на самом деле совсем другая. В-третьих, мало осмысленности, то есть почти не показана связь флоры с геоморфологическими и другими особенностями местности. В-третьих, мало краеведческого содержания, то есть мало флористических сведений по конкретным объектам - озёрам, болотам, долинам, примечательным лесным массивам.
Тридцатиградусная жара. Среднеазиат в пункте раздельного сбора мусора поливает бумагу водой. Две 10-литровые канистры притащил.
- Это что? Чтоб не загорелось?
- Нэ-э... Чтоб "дэнег" больше было.
Напоследок предлагаю ещё несколько очерков, которые трудно "привязать" к определённым периодам. В какой-то степени, это обобщения, относящиеся ко всей жизни.
Герой романа и его прототип - отнюдь не одно и то же. Писатель переделывает прототип и превращает его в литературного героя. Во-первых, не всё знает. Во-вторых, так хочет. При этом писатель меняет фамилию прототипа. Во-первых, чтоб не обижать. Во-вторых, чтоб не отвечать за свои фантазии. Всё это общеизвестные истины, но так забавно убедиться в чём-либо на своей собственной шкуре.
В общем, я стал героем романа. Слава богу, не главным. И это произведение вряд ли станет популярным. Но всё равно забавно. В 2017 г. Людмила Темчина написала о своём недавно ушедшем друге - Александре Косареве. А ушедший он в буквальном смысле. Ушёл из дома и не вернулся, исчез. Ушёл от состарившейся матери, которая уже не могла за ним ухаживать, и выжила из ума, и заподозрила, что сына подменили... Вот и ушёл. Вероятно, умер, погиб, причём в первые же дни, так как не был приспособлен к жизни. Одним словом - поэт. А ещё - инвалид, психически больной человек. Роман так и называется - "Разреши мне быть поэтом"...
Но сейчас не о Косареве, а обо мне. Я действую в этом романе как Юрий Холмич. Иногда это я, а иногда совсем другой человек, похожий на меня лишь при поверхностном взгляде. Процитирую фрагмент:
"... Юрий Холмич с детства мечтал быть поэтом. Ещё в седьмом классе он перечитал не только всего Пушкина, но и добрался до Жуковского и Тредиаковского. Он решил узнать секреты мастерства поэтов. И вот, у него оказался "Учебник для сочиняющих поэтов" - тот же, что и у Косарева. Юрий решил стать писателем и поступить в пединститут на филфак. Но к окончанию школы он стал трезво смотреть на жизнь. Успешных писателей, живущих на свой гонорар - десятки. Остальные пополняют стройные ряды графоманов. Но графоманов не публикуют и им не платят! И выпускник решил подать на другой факультет..."
А теперь давайте подсчитаем различия между прототипом и героем.
1. "Юрий Холмич с детства мечтал быть поэтом". - Не мечтал. Или мечтал, но совсем в другом смысле. Я был жадным и хотел сразу многого. Я хотел быть профессиональным исследователем, причём сразу в нескольких областях: астрономия - на первом месте, биология - на втором... А ещё - путешествовать. А ещё - писать научно-популярные книги. А ещё - преподавать, и чтоб были интересные ученики. Что же касается поэзии, то профессиональным литератором и тем более профессиональным поэтом я быть не хотел, так как считал среду профессиональных литераторов ущербной, больной. Но хорошо писать стихи хотел, и хотел, чтоб эти стихи были известны людям. Ведь не были профессиональными поэтами Эразм Дарвин, Тютчев, Холодковский...
2. "Ещё в седьмом классе он перечитал не только всего Пушкина, но и добрался до Жуковского и Тредиаковского". - Это почти правильно, хотя чтение стихов началось с конца 8-го класса. И не "всего Пушкина". Пушкина я в школьные годы читал только, когда задавали в школе. Он не притягивал, так как был уже частично известен. Притягивало неизвестное. До Жуковского и Тредиаковского добрался гораздо позднее. Жуковский тоже казался чуть официальным, а Тредиаковский был слишком архаичен. Я начал с Дельвига, а потом последовали Языков, Баратынский, Иван Козлов, то есть "Пушкинская плеяда". Потом - поэты "Арзамаса" (Вяземский, Василий Львович Пушкин). Потом - весь 19-й век. И только после - 18-й, 20-й, а также зарубежная поэзия, в том числе античная.
3. "Он решил узнать секреты мастерства поэтов". - Нет, просто интересовали сами поэты. Как люди, как разные характеры. Ещё интересовала прошедшая жизнь, и как её ощущали современники, и в стихах это всё компактно, концентрированно. И нравились сами стихи. Иногда они опьяняли, запоминались с первого прочтения. Я с интересом выискивал яркие строчки у так называемых второстепенных поэтов, именно у второстепенных. А "самые главные" интересовали меньше. У них многое ярко, и не нужно выискивать. А ещё "второстепенные поэты" казались искренней, так как не умели прикрывать отсутствие поэзии блестящей формой.
4. "И вот, у него оказался "Учебник для сочиняющих поэтов" - тот же, что и у Косарева". - Ну, это откровенная фантазия автора. Нет такого учебника. И не может быть, так как все поэты "сочиняющие". Может, это описка, и правильней "для начинающих поэтов"? Но такого учебника я тоже не знаю.
5. "Юрий решил стать писателем и поступить в пединститут на филфак". - Чтоб стать писателем поступали в Литературный институт, а в пединститут шли вынужденно, если не поступили в МГУ, или чтоб поступить хоть куда-то. Убеждённые будущие педагоги тоже попадались, но в меньшинстве и, в основном, не из Москвы.
6. "Но к окончанию школы он стал трезво смотреть на жизнь". - Нет, витал в облаках, но в других. И до сих пор витаю.
7. "Успешных писателей, живущих на свой гонорар - десятки. Остальные пополняют стройные ряды графоманов. Но графоманов не публикуют и им не платят!" - С этим я согласен, хотя, может быть, среди успешных писателей тоже попадаются графоманы. Но уж заключительная фраза, конечно, не имеет ко мне отношения: "И выпускник решил подать на другой факультет..."
Вот так-то, господа! Юрий Холмич и Юрий Насимович - весьма непохожие люди. Но в других эпизодах сходства больше. Всё-таки Людмила Темчина хотела не отклоняться от правды. Вот и подарила мне возможность посравнивать себя с этим полупридуманным типом.
Весна - лучшая пора года. Пробуждение природы и, конечно, пробуждение природы в самом человеке, что уже стало литературным штампом. Если чуть приземлённее, то цветение первоцветов, прилёт птиц. А если совсем приземлённо, то уже не холодно, ещё не жарко, и ни мух, ни комаров. Ходить бы да ходить по лесу, и Борис Леонтьевич Самойлов, орнитолог и мой начальник по "Союзгипролесхозу" и ВНИИ охраны природы, каждую весну брал отпуск с середины апреля по середину мая и блуждал по Лосиному Острову и другим московским лесам.
А вот я весне не радуюсь. Уже который год. Из года в год. И всё дело в неоконченных зимних делах. То ли их забрасывать почти на целый год, то ли заканчивать с высунутым языком. Не дописал книгу, а обещал, подвожу людей. Не обработал прошлогодний гербарий, а уже пора собирать новый...
Почему так получается? По жадности, разумеется. Слишком много всего запланировал. А ещё потому, что обработка собранных материалов - определение растений, просмотр литературы, написание статей и книг - требует гораздо больше времени, чем полевая работа.
Но это в последний раз, в последний раз. Вот в следующую зиму всё сделаю вовремя...
Кто-то закинул в Интернет "утку" о моей кандидатской степени. Нет, господа, диссертацию я не защищал. И никогда не собирался этого делать. Ну разве что в школьные годы, когда сложил соответствующую потешку:
Впрочем, интонация этой "программы", скорее, свидетельствует о критическом отношении к носителям высших научных званий. А дело в том, что такое отношение было у отца, доктора наук и учёного с мировым именем. Он чётко делил "научников" на учёных и администраторов, хотя пояснял, что бывают промежуточные случаи. А я так добавлю по моему опыту, что бывает ни того, ни другого, и, возможно, это новая "формация" людей, обитающих в науке.
Во времена отца кандидатская степень ещё что-то означала, и отец объяснял, что не нужно делать диссертацию ради диссертации, а надо просто работать и чтоб диссертация естественно вытекала из работы.
А ещё отец рассказывал, что всегда мечтал о научной свободе. Казалось, защитит кандидатскую и станет свободным, никто не будет что-то указывать, командовать, а получалось, что нужно смываться, а то и посадить могут, как стал мало-мальски заметным. Казалось, защитит докторскую и сможет успешнее отстаивать свои любимые заповедники от посягательств государства, а на следующий день после защиты его уволили из управления по заповедникам, испугались возможной активности, и он около года был безработным. Догадываетесь, что такое быть безработным в Советском Союзе? На работу попроще с учёной степенью не брали, запрет был, а начальственные должности отдавались партийным. В итоге он устроился и около десяти лет руководил отделом во Всесоюзном институте научной и технической информации (ВИНИТИ), выпускал Реферативный журнал. Работа совсем не научная и совсем не свободная. 10 тысяч рефератов за 10 лет, то есть по 3-4 реферата в день. А уж это его заслуга, что даже такую работу он превратил в научную: не просто переводил и кратко излагал чужие статьи, а успевал делать из них тематические обзоры. Но стремился он к другому и при первой возможности убежал в Институт географии на зарплату в два раза меньше. Но и там было не слишком свободно: на него постоянно "присаживался" директор, заставляя писать на сиюминутные темы, в унисом времени. Или, как говорил один из его коллег, "сначала в унисон, а потом в унитаз".
В общем, если ты хочешь что-то делать, то делай, а диссертации подождут. Вот я и делал. Книг у меня больше, чем у отца.
Проиграл ли я в чём-то? Иногда приходилось искать соавтора со степенью, чтоб написать официальный отзыв на чью-то диссертацию, но я не любил писать такие отзывы. Да ещё некоторые научно-популярные журналы требовали "остепенённости", но вскоре эти журналы утратили привлекательность для авторов, так как тиражи упали до смехотворного уровня. А Интернет учёную степень не требует.
На технику у меня аллергия. Нет, я пользуюсь фотоаппаратом, хотя и маленьким. Я пишу свои труды на компьютере и "путешествую" по Интернету. А также, вопреки представлениям некоторых, умею ввернуть лампочку и многое другое. А когда-то моё владение техникой вполне соответствовало времени. Так, например, на пишущей машинке я печатал быстрее и аккуратнее коллег, почти без опечаток. И раньше многих пересел за компьютер.
Но есть у техники одно неприятное качество: она развивается быстрее человека и требует бежать за ней с высунутым языком. Фирма-изобретатель стремится сохранить первенство, а в нашем мире, согласно Льюису Кэрроллу, чтобы стоять на месте, надо бежать. Первые модели - фотоаппарата, компьютера, мобильного телефона... - весьма несовершенны. Но следует череда усовершенствований и удешевлений, после чего изделие становится совершенным и доступным, оно прекрасно справляется с задачей, для которой предназначено. А вот дальше начинается издевательство над человеком: добавляются функции, которые человеку не нужны, отвлекают от главного. И эти функции вскоре становятся обязательными. Нужно передать в издательство не просто хорошую фотографию, на которой всё видно, а фотографию с определёнными параметрами, пусть даже плохую. И для этого нужно купить новый фотоаппарат. Для получения зарплаты нужно воспользоваться не просто банковской карточкой, а определённой банковской карточкой, которую ещё нужно приобрести... Так техника в сговоре с обществом порабощает человека.
Если Вы встретите такого человека, "до зубов" вооружённого современной аппаратурой, но за всю жизнь не сделавшего на этой аппаратуре ничего достойного, известного и нужного людям, так и знайте, это - жертва техники.
Когда-то мы вместе учились, а потом оказались в разных странах. Раз в год я звонил человеку и поздравлял с днём рождения. И так было несколько десятилетий. И вот однажды телефон не ответил. Я перезвонил через час, через день, через неделю, через год, через два года... И сделал грустные выводы. А что я мог ещё сделать? Не ехать же туда, чтоб оказаться перед запертой дверью и в таком же точно неведении? И всё же я задумался, почему мы так легко смиряемся с исчезновением людей, которых считаем друзьями.
Я взял две записные книжки - старую и новую, после чего произвёл инвентаризацию друзей. Друзей оказалось 163 человека. Ещё выявились хорошие знакомые - 225 человек. А ещё соученики - школьные или же институтские. А также сослуживцы - на десяти моих работах в разные годы. Но я их не считал. Тем более, что отдельные из них вошли в две первые категории. В общем, очень-очень много людей. И, наверное, я многих не вспомнил, если пересекался с ними не столь тривиальными способами. (Какие-нибудь редакторы, участники временных работ...).
"Хорошие знакомые" - это потенциальные друзья, но просто не сложилось, не хватило времени, хотя если вдруг оказаться вместе за чашкой чая в какой-либо неспешной обстановке, то беседа будет живой, искренней, а там, глядишь, найдутся неожиданные общие интересы, общие дела, и люди перейдут в категорию друзей. И всё же о хороших знакомых мы больше не будем говорить.
Что же касается друзей, то это очень разные люди: друзья детства - дворовые и поселковые, соученики (отдельные, немногие), сослуживцы (тоже отдельные), коллеги, ученики и многие другие. Значительная часть друзей подразделяется на "ботаникусов" и "поэтикусов". Напомню, что у великого композитора и химика Бородина друзья подразделялись на "музикусов" и "химикусов", а у меня - "ботаникусы" и "поэтикусы", но, конечно, имеются и не принадлежащие к ним, так как интересов у меня больше, и есть просто хорошие люди, с которыми хочется общаться.
А ещё имеются актуальные и бывшие друзья. Актуальных я насчитал примерно 50, а утратившие актуальность - это умершие или оставшиеся в предыдущих этапах жизни, и связь с ними после переезда, окончания учёбы или перехода на другую работу сначала почти прервалась - свелась к поздравлениям раз в год, а потом совсем прервалась. Есть и такие, которые постепенно охладели ко мне или я к ним охладел, хотя поссорился я за всю жизнь лишь с одним из друзей, и в этом обидном событии много обычного неумения понять обстоятельства другого человека, но не будем о грустном.
А вообще-то я до какого-то времени редко терял близких друзей, даже не очень близких, но таких, которых традиционно считал близкими. Под новый год я героически писал десятки писем иногородним, обзванивал свой город и намечал время встреч. Я и журнал "Тёмный лес" отчасти делал для того, чтобы раздарить во время новогодних январских визитов. Чтоб не только мандарины, торт и конфеты. Но примерно в сорок лет начались отступления.
Во-первых, жизнь стала вообще жёстче, напряжённей. Советская "лафа" закончилась, и нужно было вертеться, чтоб не остаться без денег, а мои прежние цели - наука и поэзия - остались, но требовали большего вложения сил из-за возросшей требовательности. ("Волшебнику трудней, // теперь уже не детство ведь, // он без воскресных дней // обязан чудодействовать... - Семён Кирсанов, по памяти).
Во-вторых, последовали конкретные события. Вместо обычных писем появились электронные, а на обычные уже не хватало времени, но у кого-то не оказалось электронного адреса. Был такой переходный период, не такой уж долгий, но традиция за это время оборвалась. А потом как-то стыдно было продолжить, и этот момент откладывался год за годом. Хотя что значит "стыдно", если мне тоже не писали... Но ведь привыкли, что я пишу первым, а они отвечают.
В-третьих, ботаникусы в какой-то момент потеснили поэтикусов. Поэтикусы сами виноваты: перестали писать стихи или, по крайней мере, перестали пытаться взойти на какую-то новую ступень качества. И я сам стал таким. А ботаникусы какое-то время были на подъёме, и тогда на поэтикусов стало не хватать времени. Правда, ботаникусы так и не стали близкими друзьями (это ведь не друзья детства), но по времени общения они безусловно победили.
В-четвёртых, новая семья, рождение сына... Но это слишком понятно, чтоб об этом писать. В общем, причин для отступления оказалось достаточно. Остались только самые близкие друзья, а также новые друзья, которые не совсем друзья, но с которыми общаешься больше, а потому со стороны они выглядят самыми близкими.
Сколько их, этих близких друзей? Если с натяжкой - человек десять. А без натяжки удивительно мало. Всего четверо. А самых близких - всего двое: Илья Миклашевский и Алёша Меллер. Но вижусь я с ними не слишком часто. Чаще перезваниваюсь.
Кстати, у близких друзей есть одно важное отличие от менее близких: я знаком не только с ними, но и с их родственниками, их друзьями. Это означает, что если я им не дозвонился, то сразу же перезвоню ещё кому-то и узнаю, что случилось. Значит, близких друзей я вряд ли потеряю, если потеряется телефон или записная книжка. Наверное, я в ответе лишь за этих людей, а с остальными уж как получится.
Ю.Насимович. Энциклопедия моей жизни (предисловие)
Ю.Насимович. Краткая автобиография
Ю.Насимович. Рассказы моих друзей и знакомых
Главная страница сайта
Страницы авторов "Темного леса"
Страницы Юрия Насимовича.
Последнее изменение страницы 20 May 2021