Станислав Ливинский
Ставрополь
Ливинский Станислав Аликович. Поэт, фотограф. Книга стихотворений "Оглазок" (Ставрополь, "Культура", 2000г.).
"Литературный Кисловодск", N11 (2003г.)
* * *
Мухи крыло просвечивает алфавиты
все - от латинского до тектонических капищ
рельефа, где нет запятых, а отсутствие точек, как рифма,
твердит, что ты где-то внутри, что точка чем ближе,
тем более в ней иероглиф от пластики мифа,
и в этом крыло иногда - бесконечности опыт.
И в этом - принцип жужжанья, а также - значенье
главенства эстетики звука над образом класса,
над видом. Графически схема полёта,
отнюдь не слывя отличительным признаком кожи,
предпочитает всегда и везде прозрачности тленье,
что, с точки зрения Бога, - одно, но не то же.
* * *
Зов предков. Мажорная тяга куста
быть полурастением, полудеталью,
бросающей вызов в архиве ЦГАЛИ
формату пространства размером листа
a la фотосинтез /черней кислорода,
белее коры/. Что ж? у зелени срок
реально летален, - чем больше, тем после:
нежнее чем тень и случайней чем бог
агрессия фактора эксхромосомы...
Доступностью к взгляду как бы горизонт
лоялен ни был, он - последствие догмы
о том, что лишь есть. И каким ни был Понт
Эвксинским бы, - в нём всё - эстамп небосвода,
классический сдвиг архаичности, где
влечение атомов двух водорода
к среде кислорода - дань моде. Но вне
земли о таком же стечении ретро
идей, обстоятельств не скажешь - "потоп".
Течение жизни есть влажного цвета,
где свет - индульгенция тени non stop.
* * *
Теперь и ночи холодают впрок,
и дни утрами солнечно спесивы,
и тени рвутся рысью резко вбок
в тональных будуарах перспективы.
Морозу лечь, но телом догола
не сношена еще стыдливость стати.
А листья, что не чувствуют родства,
молочные, пускай, но все же братья.
И остается только лишь в ответ,
брюзжа теплом крепленого ватина,
предвидеть счастье больше, чем рассвет
и небо в отражении ботинок.
* * *
Щербатый бабочек лет,
Кряхтящая судорга розы,
Обрывки титульного ветра,
Наследственность мощеных камнем лет,
Как иллюстрация к надгробию дыханья,
гуськом волнующего мир
из бледной девственности судеб.
Что будет? будет ли и было ль -
слов, брошенных в темницу взгляда,
последнее спряжение лица?
Ты слышишь шепот, оскверненный счастьем?
Ты слышишь...
Ты уходишь...
Нет тебя.
"Литературный Кисловодск", N15 (2004г.)
* * *
И женщина, которую девчонкой
ты дёргал за косички в первом классе,
тебя не узнаёт. И плач ребёнка
ещё бессмыслен, но уже прекрасен.
Тебе уж так не плакать, ибо опыт, -
скорее то, чему жизнь разучила,
чем научила. И любимой локоть,
как будто бы фрагмент паникадила.
И, будто бы сокамерник, норушка
грызёт лишь пайку сыра на паркете.
Постель теплее ночи и подушка
за сны, да и за слёзы не в ответе.
И в суете Новейшего Завета
в часах две стрелки ищут утром рано
край времени, на то как ты - край света,
но только загибаешь безымянным,
не дочитав романа, край страницы.
Герой, похоже, вырос из сюжета.
А за окном небес передовицу
усердно правит "Паркер" минарета.
декабрь 2003
ДВЕ ТЫСЯЧИ ТРЕТИЙ
В этот год, как всегда, уходили из жизни окольно
так же, как приходили; долги возвращали любимым
и, любя, не рожали детей. Кто ни попадя, мимо
проходя, календарный листок отрывал, словно школьник
из тетрадки страницу с оценкою неуд. И в чарках
по утрам - чёрный кофе, а вечером - чай, ибо время,
как вода, утекает; пространство же, будто заварка.
И две чайные ложечки жизни - такая вот тема.
В этот невисокосный ты стал на пол толики ближе
сам, не зная к чему. А в спине промышляет ломота.
Курс рубля, как две капли, похож на курс Искариота.
И любовь такова, что она разве только для рыжих.
В пыльной комнате шкаф разделяет судьбу с чемоданом:
в первом - женщины суть, во втором - суть её же мужчины.
В расставаньях всегда есть отсутствие всякой причины
перед смертью и Богом таким же, как перст, безымянным.
декабрь 2003
ДВА ДНЯ В СЕЛЕ
...А церкви строят эллипс, чтоб домам
на откуп дать углы. В казённом рае
жестокость простыней толкает к краю
постели или света. Местный храм
здесь был построен при царе Горохе.
Тут верят фонарям, в "Да будет свет!"
уверовав. И дьякон в скоморохи
уходит, ибо кончился обет.
На ветхом сельском кладбище кресты,
похожие на огородных чучел,
отпугивают Бога. Столбик ртути
является аналогом версты
в июльскую жару. И в чине свата -
любой. В окне саманный вид лица
старухи говорит, что это хата
Святого Духа, Сына и Отца.
24 августа 2003г.
* * *
В.
Да, в общем, вряд ли что произошло.
Она замок всего лишь заменила.
Настенный календарь сменил число.
Что ж? всякое бывает. Так на мыло
меняют шило, вздрогнувши слегка.
Теперь твой ключ подходит, разве,
к двери за очагом в каморке старика
иль к номеру путаны в "Англетере".
И кто-то здесь живёт уже другой
нечётными мгновеньями недели.
Часы с кукушкой заодно с судьбой,
но стали. Геометрия постели -
в любовном треугольнике, и ты
снимаешь угол в нём так, как квартиру
снимают. Беспризорные черты
лица опять шатаются по миру
не всем чертям, а избранным назло.
Замки меняют, да и звёзды гаснут.
И в трубке слышишь ты теперь "алло!",
как из-за двери "кто там?". В общем, счастье,
увы, как смерть кощеева, подчас
сокрыто в сундуке, что сжат цепями.
Замки всегда меняют, чтобы вас
не обокрала собственная память.
сентябрь 2003
"Литературный Кисловодск", N17 (2005г.)
ТРУДЫ И ДНИ
* * *
Христос с тобой, родная. Осади.
Хрусталь обид молчит: сё тост за павших.
И сердце, чуть картавя из груди,
пытается подпеть часам на башне,
но превышает норму в шестьдесят
ударов. Циферблат, как знак на трассе
любой из жизней. Плюс - багров закат,
как тормозной след солнца, минус - красен.
Автобус ранним утром натощак
тебя глотает, будто бы микстуру -
больной. И в голове звучит "тик-так".
Как дуэлянты, Купидон с Амуром -
ни к чёрту: покалечат, не убьют.
Апрель, как продавец дневного света,
обвешивает нас. И дрожь минут
напоминает стук зубов при этом.
Мотив несносен. Стрелок перебор.
Отверстие часов в прогнившей деке
пространства. И лексический узор
прощаний превращает губы в веки.
Адамово-же яблоко земли,
как будто в горле ком, фальшивит ноту.
И кто-то, оглянувшись по любви,
уходит, как уходят по расчёту.
Апрель, май 2004
* * *
Тогда ты не любил Лауру К.,
жил в городе, был больше чем моложе,
ещё не брил усов, как облака -
когда-то Бог, и не кряхтел "О, Боже!"
без повода. Любил гонять чаи
и голубей: такое было время,
когда большими были фонари:
они здесь в этом смысле за деревья.
Тогда всё было проще. Нынче - нет.
Ты не из камня, но? всё ж в роли гостя
звереешь, ибо возраст в тридцать лет,
как на дрожжах, отращивает хвостик
четвёртого десятка. Ночь, фонарь,
точнее, день плюс улица, аптека.
На солнце март, в тени ещё февраль.
Зрачок, озябнув, кутается в веко.
И тиканье часов, как зуб на зуб
не попадает, то есть минус сорок
ты проживёшь и здесь. Лицо, как руб.
с небритостью герба страны, в которой
ты повзрослел и только... Ерунда.
Любимая выбрасывает белый
флаг простыни. "Нет" со спины,- как "да".
Так начиналось всё - с окраин тела.
А по ночам трезвонит телефон.
Спросонья муха лапкой трёт о лапку.
Твой кашель ниже стал почти на тон.
Сё возраст попаданья сразу в тапки
с постели. И в сортир. А город спит.
И ложечкою чайною, как будто
мешая время, маятник стучит
о край стакана жизни перед утром.
май 2004
* * *
Ты прожил полжизни в степях, чуть севернее, чем затылок
в прицеле АК, где мушка всего-то лишь тезка шпанской.
Пейзаж не типичен, а значит, здесь в сказки не верят про рыбок,
скорее про птиц с родословной арабской или иранской.
Но это вчера, а теперь ты прихожанин S.
И колокольня тычет перстом указующим в небо.
Плюс седина и ребро вот уже щупает бес:
твой лучший бес - то ребро, что называется Евой.
Улица прячется в май. Острой приправою вечер
как-то небрежно намазан здесь на горбушку фасада.
Памятник Пушкину - сводник - Духом Святым чуть помечен.
И шмель гудит, как perpetuum mobile, над эспланадой.
В небе светло. На коленях небо молить ни к чему,
ибо в молитве поэт падает больше на локти,
чем на колени. И твердь всасывает в глубину:
так отпускаются корни или, как минимум, ногти.
Май 2004
* * *
Ты удаляешься вглубь августа или июля
по тротуару. Жара. И неустойчив каблук.
Амур передёрнет затвор, предпочитая пули
стрелам, ибо давно продал по случаю лук.
Ты удаляешься вглубь материка. Этот номер
твой коронный, а там хочешь зови, не зови.
Сердце стучит на печатной машинке по клавишам рёбер
что-то вроде эссе на тему несчастной любви.
И, покосившись от ветхости, горизонта полоска
держится лишь оттого, что ты там, ещё вдалеке,
как канцелярская кнопка, прикрепляешь набросок
этой жизни к стене неба. И Бог в уголке...
июль 2004
* * *
Утро. Не спишь. На плите ждёт тебя с ужина завтрак.
Ходики там, на стене, что-то по-свойски скрипят,
как деревянный протез времени. Видимо, завтра
всё повторится, но ты будешь и этому рад.
Роза в джинсе расклешенной вазы согнула колено,
чтоб и тебя соблазнить. Ниже - любимой сустав
смотрит на всё исподлобья юбки. И движутся тени
по часовой или против, даже на миг не отстав.
Вряд ли их перевести на летнее время в марте
сможешь ты, да и вообще вряд ли бы кто-нибудь смог.
И предсказанье по звёздам жизни, а не по картам,
только к несчастию, ибо солью просыпал их Бог.
Но, видишь ли, жизнь продолжается. Ты понимаешь, что счастье
это, когда есть кому оплакать при случае нас,
кроме дождя. Чьи-то дети выросли. Вечер отчасти
прожит, но не настолько, чтоб в фотохронике ТАСС
быть обнаруженным. Ночь, улица и всё такое.
Полупальто на меху из Чебурашек. И ты,
сидя в холодном такси, вновь отдаёшься покою
сна, погружаясь всё глубже в Евангелие от темноты.
июнь 2004
"Литературный Кисловодск", N39 (2010г.)
РЫЖАЯ МУЗЫКА
* * *
Войдёшь сюда, услышишь - скрипнет дверь.
Литература? Нет, пока что чтенье.
Тетрадь в линейку с гимном СССР
и первое твоё стихотворенье.
Когда ещё, в каких таких краях?
В какой такой безбрежности дремучей
мельчил к концу листа и на полях
улавливал подобия созвучий?
На цыпочках, и вовсе не дыша.
Увидишь: жизнь - примета на примете.
Не думай даже с кончика ножа -
и после смерти ты за нас в ответе.
Ещё чуть-чуть, ещё одна строка -
случайная попутчица, подруга.
Узнаешь, и потянется рука,
и всё опять до одури по кругу.
Узнаешь - не изменишься в лице.
дворняга и законченный романтик.
Ты ставишь многоточие в конце,
завязывая прошлое на бантик.
* * *
Время холодного чая.
Тема вошедших без стука.
Встреча, как будто случайна,
но не случайна разлука.
Эти нерезкие строки.
Стук портативной машинки.
Первые наши уроки -
пестики что ли, тычинки.
Девочка в плюшевом платье,
в старом мафоне кассета.
Не ослабляй же объятья -
скоро закончится лето.
Время пойдёт бахромою
в мире ином, опустелом.
Будут и осень с зимою -
клоуном рыжим и белым.
* * *
В тридевятом часу непроглядной
чернильною полночью,
в тридесятой съёмной квартире
под свет ночника
на дверную цепочку закроешься,
ходишь по комнате,
ищешь рифму, строку ожидаешь,
как будто звонка.
И уже наполняются смыслом
её очертания.
Кто-то в дверь тарабанит, а может,
стучится в окно.
Здесь бы надо поставить
какой-нибудь знак препинания -
неожиданно вздрогнув, поставишь знак <=
Выйдешь ночью из дома, закуришь,
присядешь на корточки.
И как будто бы Кто-то зовёт
и стоит вдалеке.
Но и Он не даёт тебе имени,
ставя ... [отточие],
а случись что - наверно,
окликнет по первой строке.
Я пойду до конца по слогам,
по нехоженым строчкам.
Просыпайся скорее,
открой, что ли, настежь окно.
Это, кажется, лето, жара
и кузнечик стрекочет,
как проектор в каком-нибудь там
довоенном кино.
Утомлённое солнце.
В прихожей вязанки укропа.
Передержанный выцветший снимок.
Какой это год?
Сорок первый, июнь,
и они слишком счастливы, чтобы
знать о том, что настолько
она его переживёт.
То ли это - война,
а за нею пришёл сорок пятый.
А быть может, полгода, неделю,
минуту назад.
Пожелтевшие письма, трофейный бинокль восьмикратный.
Если спросят, то знай, что об этом
всё больше молчат.
И уже до конца, до той самой
заезженной точки.
Остановят часы, календарный
не тронут листок.
А потом - по слогам,
а потом соберут по кусочкам
и меж строчек опустят
ногами на самый восток.
В ЗЕРКАЛЕ
I
Говоришь - всё пройдёт,
но останется дым,
пара строчек об этом в потёртом блокноте.
Как фотограф-любитель, ставь авторежим
и домой возвращайся на автопилоте.
На седьмых, на десятых каких небесах,
открывая глаза, закрывая кавычки,
среди ночи вставать,
спотыкаться впотьмах,
натыкаться на вещи, нашаривать спички.
Как однажды сидели и мы на златом.
А в открытке приписка -
любви и здоровья.
Отражаешься в зеркале утром с трудом,
и как будто засвечено у изголовья.
А потом первый снег на желудок пустой.
Три куплета зимы
с потепленьем в припеве.
Так учили и нас отделять запятой
однородные члены и зёрна от плевел.
В этой сказке пускаем и мы по стреле:
повезёт, ну а нет, так плати алименты.
У фотографа сняться семьёй в ателье,
и детей записать на магнитную ленту,
затирая какой-нибудь там Judas Priest.
Но останется дым, пара строчек у края.
Как сказал бы поэт -
белый верх, темный низ,
приспособивши важную доску к сараю.
II
Говорили - судьба, а писали - юдоль.
Собирались на кухне, о чём-то шумели.
Посмотри - эти аз, буки, веди, глаголь
стали камнем. У них же тут
свой Церетели.
Говорили - давай, ну а пели - люблю.
И по швам расходившийся
голос Кобейна
рвал динамики в клочья.
Ну что - по рублю?
Поколение лесополос и портвейна.
Но такие настали теперь времена,
что ни выбраться, как ни старайся,
наружу.
Да и родине, в общем-то, ты на хрена:
чмокнет в лоб и возьмёт, блин,
фамилию мужа.
Оставайся же на ночь, до боли родной.
Я тебе постелю у китайской границы.
В одиночестве лечь, встать с чужою женой,
но уже на другой неизвестной странице.
А потом написать, что не ждите домой.
Да! С чужою женой. Молодой и глазастой.
И у зеркала, Господи, Боже ты мой,
заворачивать тюбик с остатками пасты.
Всё пройдёт. Будет кто-то
вот так же смотреть -
сам похожий на тень,
не отбросивший тени.
Неужели по-русски в кокошнике смерть,
и такое вот всё в переносном значеньи.
Неужели у стенки вон тот человек,
с головою укрывшись
в неприбранном доме, -
это я... Или это ноябрьский снег
прибирает ничейный
заброшенный холмик.
* * *
На углу купишь красных тюльпанов
и в открытке черкнёшь пару строк.
Шпингалет не работает в ванной.
Спросишь - где тут у вас молоток.
Говорит - ничего не забыла.
Ты когда-то вот также сидел.
Утро пахло хозяйственным мылом,
многоточие, enter, пробел.
С прописной - В нашем дворике осень,
а точней - из нее попурри.
Грампластинка на 78,
жизнь пока ещё на 33.
Что-то в этом до боли родное.
Прогорело до самых углей.
Этот пепел зовут сединою
и ещё добавляют - налей.
А потом напиваются в стельку.
Ты запомнишь её без оправ
по оборванной сзади петельке,
на прощание крепко обняв.
* * *
Не успел оглянуться -
зачислили в классики.
Был когда-то безус,
с рук кормил воробья.
Тишина. Мода на электронные часики.
То ли полночь, а то ль - нулевая ничья.
Напридумал людей,
назавязывал бантиков.
Посадил их на плот,
в руки дал голубка.
Эти строки такие же игры в солдатиков.
Не найдется ль, браток, у тебя огонька.
Сочини мне барашка.
Сё - Агнец безропотный.
Голубок не летит - посылай самолёт.
Он же - главный герой,
он же - кролик подопытный.
То ли чудский, а может быть
ладожский лёд.
Ну и хватит об этом,
довольно и ладушки.
Ты сказал слово жизнь,
а послышалось - смерть,
и сравнил нашу память
с подаренной ракушкой,
чтобы слушать, как прошлое
будет шуметь.
"Литературный Кисловодск", N41-42 (2011г.)
УЗНАЙ МЕНЯ
* * *
Последний вагон уходящей строки -
запрыгнешь и едешь в курящей теплушке.
Достанешь платочек, дыхнёшь на очки
с резиночкой вместо сломавшейся дужки.
Я знаю, что кончится эта глава.
Игрушечный город, а в нём - миллионы.
Но снова идут друг за другом слова,
как в сорок втором на восток эшелоны.
И будто бы мама с девичьей косой,
а с нею отец, молодой и колючий,
пьёт чай у окошка в трусах и босой
из кружки любимой с отбитою ручкой.
А вот она в чёрном чуть позже, вдова,
строчит в полумраке на швейной машинке.
О, Боже Ты мой, но и эти слова
со временем выцветут, как фотоснимки.
В промасленной стёганке, из недотык,
уедешь туда без прощаний и трапез.
И только стучать ты-ды-дых, ты-ды-дых,
на склонах особенно, будет анапест.
* * *
Посмотри на меня и скажи
по-московски - Ставрополь.
В этой сказке - капуста и аист,
в итоге - роддом,
где стоял меж двумя фонарями
затурканный тополь,
словно в детстве очкарика
брали играть вратарём.
Неумеха, ботаник,
причина извечных уколов,
да ещё, не дай бог,
иудей, сочинитель стихов.
Подлежащее ищет любови
в объятьях глагола
или, может быть, ищет оно
отпущенья грехов.
А потом о судьбе:
мол, была, лихоимка, жестока -
завязала на бантик,
построила дом на песке.
От звонка на урок до него же,
но только - с урока,
где любил бы тебя я как мог
на своём языке.
* * *
Осень сделает cheese и поправит наряд -
перелётная вылетит птичка.
Оглянись, нарушая обычный уклад,
и короткую вытащи спичку.
Я тебя не зову, потому что - вода,
перемены и новые лица.
Это всё, как не с нами, теперь навсегда.
По хорошему лучше проститься.
Слово вылетит или же это в бреду,
в тридевятом каком измереньи?
Неужель это я под луною иду
при дежурном её освещеньи.
Но теперь не узнать, и торчком воротник.
Через двор - так намного короче.
Я вернусь, я открою окно и дневник,
на живую впишу пару строчек.
А захочешь... Но лучше меня не проси
эту осень вернуть по листочку.
И любовь, словно пешку,
проводят в ферзи,
доводя до лирической точки.
* * *
Донимал дружок закадычный -
купи слона.
Во дворе шептались - она ему не верна.
Я впервые за гаражами хлебнул вина.
А потом Берлинская пала стена.
Перед Пасхой - на кладбище,
чтоб посадить цветы,
подновить оградку,
мусор убрать с плиты.
Синей краской выкрашенные кресты:
подросли за год и глядят с высоты.
Это всё ещё я, но кто-то стоит со мной,
говорит, что - невеста,
но стала давно женой.
На работу из дома,
с работы опять домой.
Что у вас, мужчина!?
У меня проездной!
В этом месте - пауза, то ли провал, просвет.
Донимал дружок закадычный - его уж нет.
А в почтовом открытка -
приглашение на Тот свет:
подпись - оргкомитет.
* * *
Ты измеряешь лужу -
ну, заходи же, здесь мелко:
так до сих пор на тебя плохо влияет улица.
Зонтик складной. На батарее стельки.
Плащ застегнешь: лишняя сверху петелька,
снизу - пуговица.
Это знакомый мотив.
Дождь, на верёвке - пелёнки.
Мокрые футболисты,
вместо ворот два портфеля.
Бог зазывает домой -
так доиграй до заронки.
Жизнь во второй половине -
та же продлёнка,
и бесконечна неделя.
Девочка, с которой ходили в садик,
учились в школе,
теперь под одним зонтом
выгуливаете собаку.
Сивка-бурка, ломающий мазу Яге,
и пегасик в вольфрамовом небе -
прыг да скок без узды, ходят буквою Г
к чёрно-белой своей королеве.
Из Е2 в Е4 со скоростью Z
первый снег поспешает украдкой.
Не добрался, затих, чуть присыпав сюжет,
и глядит из углов спортплощадки.
ГРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ
Вот прилетят грачи, весна придёт -
Саврасов выйдет, вынесет треножник,
приладит фотик, резкость наведёт
и щёлкнет. Он теперь фотохудожник.
Такой же март, земля, грачиный грай
и талая вода стоит в овражке.
Из нового - полупустой трамвай,
подъёмный кран, каркас многоэтажки,
труба завода, люди у ворот
и что-то непонятное у дамбы.
И это всё в историю войдёт
вот так, с приоритетом диафрагмы
Узнай меня по шепоту шагов.
Вино с водой. Вкушающие тело.
Открой мне двери, ложе приготовь
и слей на руки перед этим делом.
Смотри, как загорается глагол.
Ну что ещё скажу я в этой роли, -
что ангел с неба вдруг ко мне сошёл,
что чист лицом, но сросшиеся брови.
Что этот свет нездешний из окна
нащупывает брошенные вещи.
Вернусь ли я, очнувшись ото сна,
с того на этот, словно перебежчик?
Вернусь ли я? В каком-таком году?
Сойдут цветы, и ты увидишь завязь.
Не спрашивай, что я имел в виду.
Стемнело, мы с тобою заигрались.
Я, словно в детстве, выйду из игры,
но это уж совсем другая сказка.
И предо мною встанет Царь Горы,
пропахший мирозданием и краской.
"Литературный Кисловодск", N43 (2011г.)
АНГЕЛ В БЕГАХ
* * *
Октябрь. Закат в проёме, как очаг
в каморке папы К., понеже - Веста.
Взгляд в спину обретает форму жеста,
обнять чтоб напоследок. На мощах
и нас из одного лепили теста,
но в разных, видно, жарили печах.
И.о. стыда - румянец. Плоть в джерси
бессмысленна. "Прощай!" - и значит тело -
всего лишь силуэт, - сведенный к мелу
на месте преступленья. Так курсив
письма, - чтоб умолчать.
И почерк, в целом,
неровен, ибо он - душа горсти.
Гашетка ставит точку. И мураль
листвы и трав вдруг оголяет кладку
осеннего пейзажа. Небо шатко.
И вы лицом - к стене,
затылком - в даль,
как та избушка. Но не ставят латку
на дырку в голове, зане email:
aid@ru. И вновь, пора
"очей очарованья". Жгут останки.
К зиме, как дед учил, готовы санки.
Лист, словно вызов брошенной с утра
перчатки, пал. И делит все изнанкой
и лицевой на завтра и вчера.
апр. 2003
* * *
Ангел в бегах: сбросив перья под осень,
переходит на сленг -
на доспех парашюта, а с ним и
на А-75, ибо ветер относит
в сторону ада. Стропа проходит навылет.
Птица уходит на взлёт,
возвращаясь приметой
морозной погоды, - не потому, что так
на роду, а как памяти дань,
крутосветность
зане для пространства -
способ сосчитать до двухста
перед смертью, как перед сном.
В воздухе мямлит вечность
о. сошествии вод по трапу. Авиарейс
всё равно, что анафема,
"будь ты проклят",
и ни единой встречной
цивилизации. Чем далее вверх,
тем иллюминатор круглей с
кофейной гущей материка на дне, на
полунамёке на будущее с высоты
восемнадцать сотен у.е.
Стюардессы колено
закругляется аэрофобией
в тоску по земле, и ты
в атмосфере, как мясная
начинка в тесте.
Позвоночник, не найдя
ориентир в пустоте,
прорастает в первое встречное,
в кресло, -
здесь одно из немногих,
что не чужды мечте
о сажени, версте, об аршине. По борту
слева, ошую, где-то там, на меже,
на обочине хромосом,
назло телу, от форте
до пиано в висках,
воскресая под Фаберже,
сквозь нательную ересь
креста самолета Бог брезжит.
И непогрешимость сверхзвукового "си"
напоминает украдкою фальшь
на уроке сольфеджо,
подавая при встрече
вместо руки шасси.
окт. 2002
ДОРОЖНАЯ
Там станции длиной в жизнь, как будто
наброшенную блузою наскально
на некое подобие уюта
в купе, как третья лишняя. Минуты
под стук колес длиннее. Стуку скальда
спать слава не дает: поет строка.
И в недопитом с вечера стакане
есть что-то недосказанное. Росчерк
едва осиротевших складок ткани
слегка нелеп. И пахнет облаками
украдкою на дне такой-то ночи,
уснувшей на плече материка.
Твой шепот, приближая суть вещей,
пространства уплотняет в поголовность
души. И по периметру плечей
моя рука, как часть руки ничьей,
в твоих волос уходит невесомость
венцом терновым, точно у И.Х.
Пустой багет окна. Лишь трагифарс
в проеме мухи есть намек на вечность
там, за стеклом. Давая полушанс
на то, что кто-то есть помимо нас,
ее полет почти что человечен
и предвещает суетность гудка.
окт. 2002
"Литературный Кисловодск", N50 (2013г.)
ГРУСТНЫЕ ВЕЩИ
* * *
Хутор. Брошенная хата.
Дверь, подпертая лопатой.
Сверху ржавая подкова.
На стене плохое слово.
Опустевшая изба,
словно брошенная баба.
Ей какого мужика бы,
но, как видно, не судьба.
Рядом - спуск, ступеньки сгнили.
Колокольня у реки.
Говорят, что здесь убили
барина большевики.
А теперь здесь мотыльки.
Ива дремлет, как сиделка.
Мальчик, севший на мостки,
с удочкою самоделкой.
Рыбка плещется в садке.
Стрекоза на поплавке.
ПЕРЕЕЗД
Казалось бы - только обжился,
привык,
нагрел, полюбил это место,
а нужно съезжать, нанимать забулдыг,
вытаскивать стулья и кресла.
Компьютер, ковёр, шкаф-купе и диван.
Коробку с электрокамином.
Бумаги сгрести, затолкать в чемодан.
Снять полки со стен и картины.
И пепел сбивать на затоптанный пол,
в сердцах объясняя рабочим,
что самое главное - бабушкин стол,
что - ножка замотана скотчем.
* * *
Затемно вернёшься с похорон,
куришь, наливаешь самогон,
засыпаешь прямо там, на стуле.
И сквозь тридевятый слышишь сон,
как под утро дворники проснулись.
Так задумал, видимо, творец -
с черно-белым вывертом-сюжетом.
Новоиспечённый вот отец
у роддома - выглядит поэтом:
там жена, там целых две души!
Он стоит под окнами с букетом
и кричит ей - сына покажи.
Так на землю падают слова,
и слова подхватывает ветер.
Так от нас останутся на свете
пепел да примятая трава.
На земле - примятая трава,
дома - фотокарточка на полке.
Облако, похожее на волка:
это - хвост, а это - голова.
Это показалось, что болит -
не спеши хвататься за пожитки.
Отпусти, пускай оно летит -
надувное облако на нитке.
* * *
Круглый стол, за креслом - хлам,
переживший всех алоэ.
Словно фрески, тут и там
разрисованы обои.
Было, было как во сне -
под подушкой, под строкою.
Как котят, топил в вине
горе горькое с тоскою.
Или так: принёс ежа,
чтоб не видели, в ушанке.
И душа... Была душа -
золотая рыбка в банке.
* * *
Разгородили тротуар:
Ларьки, "газель" с каким-то грузом.
Где были осенью арбузы,
открылся ёлочный базар.
Ель подороже, чем сосна.
В шеш-беш играют два таксиста.
Мамаша лупит шалуна. -
Пейзаж, достойный футуриста.
Но ты у полночи в тылу
прильнёшь к оконному стеклу
и слышишь музыку иную,
когда снежинки тишину
по-своему аранжируют.
А завтра мы сойдём с ума,
когда всё выцветет, растает.
Что делать?! Южная зима
непостоянная такая.
Наобещала вот при всех
на Новый год мороз и снег,
тепла - семье, уюта - дому.
Но всё на свете соврала.
Собрала вещи и ушла -
сказала только, что к другому.
ПОЭТ
Мальчик думал про светлое завтра
и мечтал, как и все, - космонавтом,
чтобы к звёздам своим улететь.
Но окончил вечернюю школу,
пристрастился к вину и глаголу,
и пошло - нагадай-ка здесь смерть.
Он бы токарем мог - на заводе,
но рифмует и сопли разводит.
То любовь у него, то хандра.
Он готовит на завтра уроки,
с прописной сочиняет о боге,
варит кашу из топора.
А потом на продавленной койке,
еле жив после страшной попойки,
слышит голос - пора, брат, пора.
То ли жизнь не достаточно била,
то ли муза ему изменила...
Он не помнит, что было вчера...
Он щенка подобрал на помойке.
Тот подрос, привязался настолько,
что три дня никого не пускал.
А потом всех собрали в столовой
помянуть дурака добрым словом.
А собаку он "Рифмой" назвал.
* * *
Бог на последнем этаже
печётся о моей душе,
листая старую подшивку
моих грехов, бранит паршивку.
При свете маленькой лампадки
всё время делает закладки,
бросает в печь черновики,
не отвечает на звонки.
И я молчу. Я не жужжу
в тоске по мировой культуре.
И всё под окнами хожу,
как кошка по клавиатуре.
Мой Бог, почти как человек,
вздохнёт и вспомнит прошлый век,
когда выписывали черти
ему свидетельства о смерти.
Потом, когда навеселе я,
стучит крестом по батарее,
чтоб сделал музыку потише.
На сочинителей стишков
всегда глядит поверх очков
и что-то в свой блокнотик пишет.
А я рифмую, лью елей,
всю жизнь торчу на перекуре
с дырявой памятью своей
и тройкой по литературе.
"Литературный Кисловодск", N52 (2014г.)
ВЧЕРА... ПОСЛЕЗАВТРА...
* * *
Что ты хочешь? Ружьё? Самосвал?
Принесли, когда я ещё спал,
мне от Деда Мороза двустволку,
положили тихонько под ёлку.
Этот праздничный запах ванили.
За стеной "С новым счастьем!"
кричали.
Молодыми родители были -
внука бабушке оставляли.
Там, где память пропахла костром
и сухая за окнами вишня,
овдовевшая в сорок втором,
замуж так и не вышла.
Ни друзей у неё, ни подруг.
Всё ходил к ней один политрук.
Говорил - детям нужен отец.
Предлагал, хоть сейчас под венец,
а потом вешал китель на гвоздь...
Но у них что-то там не срослось.
На единственном фото она
перед самой войной вместе с дедом.
Он писал ей: "Ну, здравствуй, жена!"
А потом не вернулся с победой.
В форме и лейтенантских петлицах
он всю жизнь будет бабушке сниться.
Над кроватью тот самый портрет.
Чашка выскользнет на пол из рук.
Только дочками маленький внук
подрастает - ну, копия дед.
Только так и живёт - крепостной,
прикрывает красу сединой,
поясницу вот кутает пледом.
И часами без света сидит,
и с собою сама говорит,
и зовёт внука именем деда.
* * *
Было время, когда из окна -
нет, не Красная площадь видна,
а дорога и крошечный Эльбрус.
А теперь - с гулькин нос небеса,
медицинских общаг корпуса.
Вот пустили троллейбус.
Дуб спилили, отгрохали склад.
На углу секонд-хенд, банкомат,
мини-маркет и почта под боком.
Но мечтаешь - скорей бы зима:
подновила бы город сама,
чтобы думать о чём-то высоком.
Всё бы так. Но кассир выбьет чек -
масло, хлеб, сигареты и шпроты.
Снег идёт, заполняя пустоты.
Сам себе говоришь - вот и снег,
когда мимо стоянок, аптек
возвращаешься поздно с работы.
А потом, налегая плечом,
открываешь квартиру ключом,
ставишь обувь сушить к батарее.
В том и суть, что ботинок промок,
что слегка заедает замок -
и как будто бы жить веселее.
* * *
В конце концов, на прозу перешёл.
Купил по объявленью круглый стол,
пиджак напялил сверху на футболку
и свёл с плеча армейскую наколку.
В конце концов, сменил репертуар -
витиеватость, кляксы на асфальте.
Удар судьбы, ещё один удар -
ну, чем тебе не серия пенальти?!
Когда и я - лирический герой -
стоял к себе лицом, но против света...
"Чтонашажизнь" компьютерной игрой
окажется у нового поэта.
Придумал осень. Дождь, как из ведра.
И чудится, что я в казённом доме.
Что ангел, сев на краешек одра,
дал шестизначный свой короткий номер.
Что снова проиграли мы в футбол.
Что выиграла вновь в хоккей Канада.
Что заболел, на прозу перешёл.
Так мне и надо!
Страница "Литературного Кисловодска"
Страницы авторов "Литературного Кисловодска"
Последнее изменение страницы 20 Mar 2024
ПОДЕЛИТЬСЯ:
