Страницы авторов "Тёмного леса"
Страница "Литературного Кисловодска"
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Как-то заготавливали мы сено с напарником в окрестностях Кисловодска. Ютились в старом крытом кузове от грузовика, который уже несколько лет стоял на этом участке. Каждый год косари стлали пласт свежего сена на предыдущие наслоения, устраивая мягкую душистую постель. Мы тоже положили себе сена, и каждый вечер, уставшие, блаженно потягивались на упругих охапках пьянящего разнотравья кавказских долин.
Солнце скатывалось за горы, постепенно угасал закат, и весь мир вокруг был залит серебристым светом Луны, а купол неба казался таким бездонным и насыщенным синью, что физически ощущалась его беспредельность, и струны вечности тревожили душу. Небо переливалось и дрожало от мерцания звёзд. Особенно ярко горела одна из них. Долго впитывал я её зовущий свет, и незаметно он погрузил меня в свой волшебный сон.
Мне снилось, что нахожусь в каком-то городском парке, вокруг бродят полусонные люди и что-то ищут. Среди них расхаживал тощий властный старик и следил за ними. Он и меня так просверлил своим взглядом, что душа застыла от страха, и я вдруг осознал -это колдун, и ищет он волшебный пятак, чтобы поработить людей на земле. И сразу же я увидел в траве сверкающий от лунного света пятак.
Страшный чародей всё понял и направился прямо к нему. Боль за судьбы людей пронзила меня. Я бросился вперёд, схватил монету и швырнул её вверх, стараясь забросить как можно дальше. Пятак взлетел и звёздочкой упал за деревьями. Волшебник заторопился туда, а я поспешил за ним, втайне надеясь, что он его не найдёт. Но колдун видел всё.
Я бежал и кричал людям, чтобы они очнулись, что, если он возьмёт пятак, то все мы будем в рабстве. Но они, словно лунатики, продолжали вяло бродить по парку. Тогда я схватил из под рук колдуна волшебный пятак и помчался по безлюдной улице, задыхаясь от стремительного бега, но он быстрым шагом следовал за мной и почему-то всегда оказывался за спиной.
Вдруг из небольшой закусочной вывалилась толпа полупьяных весёлых людей, и я бросился к ним с криком о том, что это колдун, что он хочет нас поработить. Но они, дурачась, начали валить на землю друг друга, хохоча: "Куча мала, куча мала!" Тогда я, от какого-то бессилья и боли за людей, вцепился в злобного старца, повалил его на землю и яростно стал душить, надеясь, что в такой толпе никто ничего не заметит. Но он только злорадно ухмылялся. Поняв, что его ничем не проймёшь, что люди уже заколдованы, я дико взвыл и проснулся от этого крика.
Всё так же светила Луна и сияла на небе волшебная звезда. Всё так же искрился небосвод. Я прокручивал в уме свой странный сон, продолжая переживать и тревожиться за нас, как вдруг почувствовал: а пятак-то здесь, в углу лежит, под сеном. Долго ворочался от этой мысли, и лишь немного забылся на рассвете.
Утром разбудил меня напарник. Сияло ласковое солнце, звенели птичьи трели, вокруг копошилась буйная жизнь горных лугов. Приступил к работе и я, но ночной сон волновал, не проходила тревога. Не выдержав, решил проверить: а лежит ли на самом деле под сеном пятак?
Зашёл в ночлежку, начал поднимать слежавшиеся пласты в углу. Под первым - ничего. Под вторым, третьим - пусто. Поднимаю четвёртый - и ёкнуло сердце: на пятом слое лежал чистый, сверкающий медью пятак. Волшебный пятак! Я даже не решался к нему прикоснуться, было как-то не по себе. Потом долго держал в ладонях, рассматривал и недоумевал: как он так хорошо сохранился, и почему у меня после такого сна возникло ощущение, что он лежит под моим изголовьем? Странная всё-таки штука - наши сны, да и сама жизнь. Много ещё непонятного и неизведанного на свете происходит.
А пятак я много лет хранил и никому не показывал, мало ли что. С годами постепенно стало всё стираться в памяти. Валяется где-то в коробочке, да и он ли это - уже и не помню. Но всё же приятно сознавать, что есть на свете такой пятак, и что люди о нём, слава Богу, ничего не знают.
У меня очень сильно развито пространственное представление, могу мысленно осмотреть любую вещь со всех сторон, внутреннее устройство детали, механизма, строения и т.д., и не только реальных предметов, но и созданных моим воображением. Часто мысленно проплываю над землёй, какбы в вертолёте, рассматривая сверху всё, что видел или что себе представил. И все эти панорамные картины выглядят чёткими, натуральными, цветными, как в кино. Может, поэтому и летаю я во сне, распластав руки подобно птице.
Трудно передать словами ощущение от таких полётов: они необыкновенно волнующие и всего тебя охватывающие. Это одновременно и восторг полёта, и страх падения, и ликование души. Представьте, что стоите на скале, под вами панорама города, и вы, преодолев страх, прыгаете вниз и парите над лугами, лесами, домами. Жутко и восторженно.
Иногда летишь тяжело, тогда отчаянно машешь руками, с трудом удерживаясь на высоте. Вначале я боялся начинать полёт со скал и выбирал пологие склоны, потом осмелел, но всегда был в напряжении. Часто снился спортзал, где удивлял всех своими виражами под потолком.
Завидует мне жёнушка, мечтает тоже во сне полетать, упрашивает, чтобы её на руках по воздуху прокатил. Начал я перед сном представлять, что летаю с ней. И что же?! Приснился такой сон. Лечу над рекой и обрывом своего села и с большим трудом удерживаю почему-то учительницу по географии. А она очень солидных габаритов. Сам себе во сне удивляюсь: как в моих руках очутилась?! Так ни разу и не полетал во сне со своей Дёнкой. Она даже немного обиделась на меня за такой сон.
Прочёл однажды про бедного мексиканца, который с нетерпением ждал ночи, чтобы окунуться в свои полёты во сне, которыми он могуправлять, создавая сценарии по своему желанию. Но сколько я ни пытался вечером спланировать такой полёт, ничего у меня не получалось. А к старости полётные сны стали приходить всё реже и реже. Жаль, конечно, но тут уж ничего не поделаешь.
В мои детские годы была какая-то глупая, даже жестокая мода - собирать различные коллекции: растений, бабочек, чучел зверушек, яиц диких птиц. Было такое школьное направление: практическое изучение окружающего нас мира. И мы вовсю старались перещеголять друг друга. И, конечно же, считалось, что гербарии - это удел девчонок, а мы, ребята, гонялись с сачками за снующим и сверкающим вокруг нас чудесным миром, вылавливая и нанизывая на булавки всё живое, что летало и ползало вокруг. Сколько гибло махаонов, сколько сохло на булавках пестрокрылок, жужелиц, рогатых жуков, цикад! Всего и не перечислишь. Но особой ценностью считалась коллекция яиц диких птиц. Яйца воробьев, снующих в каждом дворе, сорок, ворон, скворцов были у каждого. Яйцо галки, перепёлки - уже некоторая редкость. Ласточек не трогали - большой грех: разоришь гнездо - развалится и дом, в котором они поселились. Редко у кого были яйца синичек (уж больно хитро маскировали свои жилища), ещё реже - яйца удода, щурки, дятла. Очень гордились мы своим богатством, ходили друг к другу, придирчиво рассматривали коллекции, обменивались. Свои разорительные походы начинали весной, когда просыхала земля и летели с юга птичьи стаи. Однажды мне повезло. Возвращались домой с очередной вылазки за добычей, шли лесом и увидели на высоком дереве плоский, насквозь просвечивающийся настил из веток. Ствол был без сучьев, и лезть никому не хотелось, так как мы уже порядком устали. Я решился, долго карабкался к вершине, и удача не обошла меня стороной: на жидких прутьях лежало светлое, крупное яйцо. Осторожно спустился с ним на землю. Это было яйцо коршуна, который метался в воздухе и непрерывно кричал, не решаясь напасть. Зависти друзей не было предела: ведь такая коллекция теперь была только у меня. На другое утро я не выдержал, положил яйцо в карман и отправился в школу. Все его рассматривали, трогали, завидовали, а я млел от удовольствия и гордости за свою удачу. Расплата пришла быстро. На уроке, забывшись, почувствовал что-то липкое на ноге. Полез в карман и тогда только понял, что произошло. Урок, казалось, тянулся несколько часов. На перемене подальше забился в кусты и очищал там карман и руки от слизи, проклиная себя за такое глупое тщеславие.
Долго потом потешались ребята надо мной и радовались, что их коллекции сравнялись с моею. А мне было грустно не из-за потери яйца коршуна, а из-за неприятного события на этом злосчастном уроке.
Была середина мая. Буйно цвели сады Кисловодска. Я каждый день бегал в парк и смотрел на горы: не зацвели ли над туристической тропой жёлтым цветом кустарники - верная примета первого появления грибов. Наконец дождался: зацвели.
На другой день излазил весь лес, но нашёл в верховьях всего один ядрёный подосиновик. Рад был и ему, и буйству весны, и что первым открыл грибной сезон. Спустился вниз и пошёл вдоль ручья, который лениво журчал по оврагу, заросшему ольхой и орешником.
Смотрю, а среди зарослей медленно бродит пожилой человек в белой длинной рубахе и что-то ищет, тростью разгребая листву. Присмотрелся: ба, да он тоже грибы собирает! Подошёл поближе, и сердце защемило от боли и уважения: левая часть туловища была парализована - ни рука, ни нога не двигались. Но он упорно, опираясь на онемевшую часть тела и палку, переставлял здоровую ногу вперёд и подтягивался потом к ней.
- Нашли что-нибудь? - нерешительно спросил я.
Он глазами показал на пояс, где была пришита небольшая, с ладошку, сумочка, в которой лежали два грибочка неопределённого вида. И я с наивной глупостью посоветовал ему, показывая на горы, с которых только что спустился:
- Вон в тех верховьях ищите, там настоящие грибы.
Долго смотрел он на далёкие вершины, потом тихо промолвил:
- Теперь туда уже не добраться!
Как мне в этот момент было стыдно перед ним за себя и свои дурацкие советы! Я торопливо вытащил подосиновик и смущённо протянул ему.
- Это большая ценность, - обрадованно сказал он, - дома буду долго вспоминать этот день.
Мы попрощались. Я, взволнованный, пошёл домой и очень жалел, что нашёл только один гриб:
вот бы старик радовался, если бы у меня их было несколько!
После, когда уже пошла грибная волна, я искал его много дней, расспрашивал прохожих в парке, но никто ничего не знал. Знакомые и соседи считают меня знающим грибником, но, когда я вспоминаю деда у заросшего ручья, то думаю, что он то и есть настоящий грибник.
Смеркалось. Я решил спуститься лесом с верховьев гор, торопясь добраться до туртропы, чтобы не продираться в темноте в густой чаще подлеска. Вдоль всего верховья, заросшего молодыми осинами, тянулась невысокая скалистая стена, изредка прерываемая узкими тропинками, по которым и можно было спуститься вниз. По одной из них, держась за упругие ветви, я и скатывался, как вдруг под скалой заметил длинную тёмную полосу. Она шевелилась и ползла поперёк тропы как громадная змея, начала и конца которой не было видно.
От такой неожиданности я оторопел и изрядно растерялся, но потом пересилил себя и решил выяснить, что же это такое на самом деле. Подобрался поближе и понял: да это же муравьи спешат куда-то по своим делам. Пошёл вдоль живой полосы к её началу и поразился их порядку и организованности. Полоса была шириной около тридцати сантиметров. Первая колонна состояла из самых мощных муравьев, так называемых солдат. Они и прокладывали путь всему сообществу. За ними шли муравьи помельче (рабочие), и каждый нёс на себе по уже созревшей жёлтой личинке, крупнее тащившего её муравья. Дальше двигались муравьи всё мельче и мельче предыдущих, и ноши их постепенно уменьшались, пока наконец не стали едва видимыми белыми точками в муравьиных челюстях. Следом за ними ползли, отставая от основной группы, ослабевшие. А замыкали, карабкаясь из последних сил, изрядно покалеченные: то ноги одной нет, то усики оборванные. И видно было, что им уже не поспеть за остальными.
Я снова вернулся к головной части колонны, пытаясь понять причину их переселения. Длина этой живой "змеи" была около тридцати шагов. Впереди ничего похожего на муравейник не было, а выяснять, куда же всё-таки они переселяются, я не мог, так как быстро темнело.
Известно, что животные чувствуют наступление катастроф. Появилась тревога: не обвалится ли часть скалы, где мы в данный момент находились. Быстро спустился на тропу и ушёл подальше от опасного места.
На другой день вернулся, чтобы проверить свои предположения, но обвала нигде не было. Долго искал новое жилище муравьев, но так его и не нашёл. И я до сих пор не знаю, почему они решились на такое ночное переселение.
Уходят последние дни февраля. Злится зимастарушка, что тает её снежная шуба, метелями укрывает свои прогретые солнцем бока, хрустит по утрам льдинками луж. Радуются люди первым солнечным дням, готовятся к встрече весны.
Я, как и все, наивно полагал, что весна прилетает к нам с юга вместе со стаями птиц. С удовольствием расчищал занесённые снегом дорожки, любовался проталинами и впитывал ласковые лучи солнца у дымящихся от тепла стен.
Стою однажды в обед на припёке и чувствую, что не я один нахожусь в объятиях бездонной лазури неба: смотрят изпод нагретой стены на солнышко из зелёных розеток листьев ярко-жёлтые глаза чистяка, и поют над ними весеннюю песню вылетевшие из ульев пчёлы. Обрадовался: да это же глаза весны! Это она проснулась и впервые глянула на вновь рождающийся мир! Здравствуй, весна! Не холодно ли тебе было ждать своего часа под шубой осенней листвы вместе с тихо спящими живыми кореньями и семенами?! Полётом первой бабочки улыбнулся мне тёплый день.
Выходит, что весна никуда и не улетала, а всегда была с нами: в наших душах, в наших надеждах на простое земное счастье, на светлую весеннюю любовь.
Здравствуй, новое обновление жизни! Здравствуй, ВЕСНА!
Не раз слушали и смотрели по телевизору, где юморист рассказывал, как подвыпившие приятели поехали отведать мёда к дяде на пасеку, но попали на чужую, и что из этого вышло. Смеялись от души. Но после мне всегда вспоминалось, что в детстве нам с другом было не до смеха, когда решили на чердаке посбивать осиные гнёзда. В то лето осы так расплодились, что буквально лезли за пищей в ложки и миски. Отбоя от них не было, как говорили взрослые. Вот мы и решили их проучить.
Взяли палки, по приставной лестнице в сенях поднялись под раскалённую крышу и принялись за своё "справедливое" возмездие.
Круглые ноздреватые гнёзда мягко падали на глину чердака, осы метались по ним и возбуждённо гудели. Мы злорадствовали и заранее смаковали похвалу взрослых. Вдруг внезапно в едином порыве осы со всего чердака сбились в плотную массу и свирепо набросились на нас.
Как мы очутились на полу в сенях и выскочили во двор, я не помню до сих пор. Помню, что пулей промчались через огороды, скатились с высокого склона вниз и бросились в реку, спасаясь от разъярённой, жалящей нас в загривки, тучи. Несколько раз выныривали, чтобы глотнуть немного воздуха, но осы моментально облепляли наши макушки, пока мы не догадались пронырнуть под водой к другому берегу. Там, осторожно высунув головы из воды, ожидали, пока они не угомонятся и не улетят к своим покорёженным жилищам.
Сидели в тальниках до вечера, прикладывая листья лопуха к опухшим спинам. В темноте вернулись и юркнули в постели, не решаясь рассказать взрослым о позорном бегстве от наших нахальных соседей. Долго потом не поднимались на чердаки и не трогали ос, боялись их внезапной атаки.
Вечерело. Мы, уставшие от азартной игры в "догонялки", блаженно потягивались на душистой июньской траве и лениво обсуждали события уходящего дня. Вдруг услышали радостный крик товарища, бегущего к нам от реки: "Река цветёт! Река цветёт!" Он пробежал мимо нас к домам, чтобы сообщить приятную для всех новость, а мы помчались к отмели.
По всей реке над водой стоял шелестящий живой желтоватый туман. Это миллионы подёнок* поднялись в небо, чтобы в свадебном танце проводить свой последний угасающий день, посеять в воду семена новой жизни и погаснуть, устилая собой поверхность реки и берегов.
Мы, пацанва, не понимали великой печали происходящего, когда целое поколение живого уходило в небытие, чтобы дать начало очередной волне жизни. Засучив до колен штаны, метались по мелководью, хватая летающих и подбирая упавших. Набивали подёнками карманы и хвастались друг перед другом, у кого больше. Старательно гонялись за самцами, которые были ярче окрашены и привлекали сильнее. Из села мчались мальчишки (да и девчата), чтобы побольше собрать корма для кур.
Обычно река кипела и туманилась по вечерам дня три. Прыгали голавли, ловя добычу, били от удовольствия хвостами по воде сазаны, с чавканьем глотая обильную пищу. Всё живое в округе копошилось и кормилось в эти дни у реки.
Внезапно начавшийся пир также внезапно и заканчивался. И текущие события жизни входили в свой привычный ритм.
* Личинки подёнок живут в воде, вырывая в глинистых берегах трубки, прогоняя боковыми ресничками через них воду. Через три года из взрослых личинок выходят бабочки, поднимаются в воздух, откладывают в воду яички и погибают. Живут в этот период около часа, поэтому их и называют подёнками.
Давным-давно был я курсантом Ереванской спецшколы ВВС. Находилась она на окраине города, и увольнительные нам выдавали только по субботам, да и то не всем. А побродить по городу, по парку и музеям очень уж было соблазнительно, и мы частенько, нарушая устав, отправлялись в "самоволку", т.е. в самоувольнение. В городе, даже по увольнительной, старались не попадаться военным патрулям и офицерам: стеснялись почему-то отдавать им честь (воинское приветствие). И мы, завидев человека в военной форме, с каким-то глупым лихачеством ныряли в гущу гражданских, чтобы лишний раз не "козырять". Может, это происходило оттого, что мы, как низшие по званию, должны были переходить на чёткий строевой шаг и приветствовать старших. А военных в Ереване в ту пору было очень много, и нам часто приходилось "печатать" тротуары. Заглядишься, бывало, на витрины и получишь замечание или даже выговор от мимохожего офицера. Вот мы и старались менять "галсы" в потоке прохожих. За три года учёбы такое "галсирование" уже стало как бы нормой нашего поведения.
Но не отданная честь солдату, стоящему на посту, почему-то сильно смутила меня. И чем дольше я жил, тем всё сильнее совесть тревожила мою душу. Ведь у него было звание - СОЛДАТ, а я ещё и присягу не принимал, значит, по званию был ниже его. И почему так смущённо засмеялись штатские ребята?! Какой я им показал пример! Да мне бы при них чётким строевым шагом подойти к гвардии рядовому и отдать ему честь, ведь он вытянулся в струнку при виде курсанта в таких красивых погонах! Одно мне было тогда оправдание: "зелёный" ещё подросток, мало "каши" ел.
С тех пор много воды утекло, но не отданная солдату честь так и сидит в моей душе, просит выхода в свет. И я, уже осознанно, не стесняясь, говорю ему: "Прости того глупого курсанта и гордись, что носишь великое и гордое звание - СОЛДАТ. Ты - наша опора и защита, спасибо тебе!"
Был я прошлым летом в селе. Часто по вечерам спускался к реке с удочкой, отвлечься от житейских забот и насладиться чудесными закатами вечернего неба. У большой заводи, где лучше всего клевала рыба, собирались сельские любители рыбалок. Примкнул к ним и я, но вскоре понял, что главное для них - "сообразить". Закадычным дружком по "соображению" был спившийся паренёк, всячески увиливающий от своей суженой, стараясь пристроиться к "честной" компании. Но жена не теряла надежды образумить мужа и каждый вечер с ребёнком в коляске дежурила у реки, чтобы он в очередной раз не "уважил" напарников по "рыбной ловле". Отгоняя от себя и сынишки назойливых комаров, тучами налетавших с наступлением темноты, она, стесняясь, тихо, но настойчиво упрашивала мужа идти домой:
- Ну хватит уже, идём. Пора сына спать укладывать, - умоляла она.
- Отстань. Не видишь - клюёт, - отбрыкивался он, надеясь, что лопнет её терпение.
Мужикам было неловко, но молчали: чего, мол, в чужую семью лезть, сами разберутся. После нескольких таких вечеров у "счастливой заводи" я отправился на поиски другого удачливого места. Постепенно неприятные сцены растаяли в душе, и вновь радость бытия вернулась ко мне.
Однажды вечером я вышел на крыльцо проводить уходящий день. Прохладный воздух был пронизан неумолчным звоном сверчков, а от реки плыли чарующие трели соловьев. Полная луна заливала мир волшебным светом. И невольно вспоминались чудные слова М.Ю. Лермонтова: "Спит земля в сияньи голубом..." Но не грусть, а радость жизни переполняла меня, и я готов был поделиться ею с проходящей мимо парочкой. Это была знакомая мне по рыбалке молодая, о чём-то спорящая семья:
- Ты же обещал не пить! Сколько раз ты мне обещал!! Сука ты после этого!
- Кто?! Я сука? Это ты сука, а я кобель, понимаешь - кобель! - И он стал расстёгивать штаны. Опустил их до колен:
- На, смотри! Видишь, я кобель! Это ты сука, - торжествующе провозгласил он.
Молодуха подняла к небу своего малыша и отчаянно простонала:
- ГОСПОДИ, ну за что мне такое наказание?! Чем я пред Тобою провинилась, скажи?! Ведь любила я его!..
И потускнело всё вокруг. Стало больно и грустно: ну почему всё так, почему?!..
Постепенно они растворились в лунном свете: она - прижимая к груди малыша и плача от безысходности, он - продолжая пьяно доказывать своё превосходство.
Всё так же сияла луна, всё так же заливались за рекой соловьи, но мир изменился, потускнел.
Вечером я возвращался с рыбалки от Фенина кургана. Летний закат горел и переливался чистыми цветами от жёлто-зелёного до малинового, предвещая назавтра ясный и жаркий день. Клёв был ещё хороший, но полчища комаров хлынули из леса, и я устал от них отбиваться. Затих дневной звон цикад, а ночная мелодия сверчков ещё не наступила. Я шёл вдоль берега Кумы, наслаждаясь прохладой и тишиной. У моста на одиноком кургане сидел старик и смотрел на закат. По вечерам он часто поднимался сюда, печально провожая уходящий день. Мне давно хотелось с ним познакомиться. Я решился, вскарабкался по крутому склону и сел рядом. У него было такое печальное лицо и такая грусть в глазах, что я не осмелился его потревожить. Мы долго сидели и думали о своём. Наконец я спросил:
- Вы нездешний? Откуда Вы?
Он молчал. Потом, кивнув на закат, тихо ответил:
- Оттуда, из Краснодарского края.
- Вы тоскуете? А почему не вернётесь на родину, к родным местам?
- А что родина?! Где тебе хорошо, там и родина.
Я с ним не согласился:
- Приезжаю сюда каждое лето. Здесь в детстве бегали по тропинкам с друзьями, рыбалили на реке, мечтали на этом вот кургане о дальних странах. Отсюда разлетелись по всей стране. Наше детство было голодное, но мы часто приезжаем сюда. Душа здесь отдыхает.
Ничего не ответил он на это, но слёзы увлажнили его глаза.
Постепенно догорел закат. Наступили сумерки, затрещали сверчки. Из села доносились крики петухов и девичьи песни. Услышал душевное:
- Один я. Никого больше там нет.
Мне стало больно: и нас очень мало осталось. Хватит ли сил приехать сюда последним из нашего такого далёкого детства? Осторожно спустился с кургана и, грустный, пошёл домой.
Больше я его не видел.
Стоят в родном селе у школы деревья: акации, тутовины, тополя. Бегают вокруг них школьники, спешат мимо вечно озабоченные учителя, спокойно шествуют селяне, обсуждая свои житейские дела. И мало кто из них обращает на эти деревья хоть какое-то внимание, разве что перед праздниками побелят да мусор вокруг уберут. И неведомо им, что каждое дерево имеет свою историю, свою судьбу, свои радости и беды долгой и не всегда спокойной жизни.
Мне они дороги все, здороваюсь со всеми, но подхожу с болью в сердце, с глубокой печалью в душе к старой искривлённой тутовине - дереву моего детства.
- Здравствуй, родная, - шепчу я, и ладонями стараюсь хоть на минуту согреть глубокие раны на её измученном теле. - Держись, не сдавайся, жди новой весны.
- Вам плохо? Может, помочь? - подходят ко мне озабоченные моим видом ученики.
- Нет, - отвечаю, - это я с деревом детства здороваюсь. Вместе вспоминаем прошлое.
- Как это? - Недоумение и заинтересованность на лицах. - Расскажите.
- Хорошо, - говорю я. - Если вы помните, здесь, рядом с этими старыми деревьями, была школа, тоже старая, но ещё крепкая, и мы часто бегали сюда - очень в школу хотелось. Так вот, уже тогда, в 1937 году, деревья были большие, взрослые. Мы взбирались на горбатую тутовину и старались столкнуть другого с выступа, а самому подольше на нём продержаться, отбиваясь от атак товарищей. Под этими деревьями проводились линейки, где отмечали достойных и порицали нерадивых, принимали в октябрята, пионеры, торжественно провожали в армию взрослых ребят. Здесь вспоминается прошлое: родные, друзья.
Ученики ушли, задумавшись над моими словами.
А я остался, прижавшись к родному дереву. И лилась из него живительная река памяти, согревая печалью сегодняшний день.
Но звенят молодые голоса нового поколения, зовут в будущее, и я иду к ним и несу связующую нить времён. Болью отдаются в сердце слова:
А тутовина сильно постарела: сучья обломаны, в стволе большое дупло, забитое кирпичом. Выдержит ли она жизнь следующего поколения, передаст ли им повесть прошлых лет!?
И я шепчу: "Держись, выдержи, передай!"
В пятнадцати километрах от села протекает небольшая степная речка Карамык. Заросшая камышом и рогозом, извиваясь змеёй по ложбинам, неторопливо пробирается на восток, оживляя довольно буйной жизнью скучноватые степные дали. С весны и до глубокой осени здесь кипит жизнь: кричат, созывая выводки, водяные курочки, верещат камышанки, снуют ондатры, вьются чайки, вышагивают по мелководью цапли, звенят в небе жаворонки и парят, высматривая добычу, коршуны. В камышах, собирая улиток, ряску и другую водную живность, чавкают сазаны.
Каждое лето я с нетерпением жду отпуск, готовлю снасти и мысленно прокручиваю встречи с этой милой мне речкой.
И вот я в селе. Встаю в три утра и вместе с соседом, дедом Супруном, на своём родном "Запорожце" тороплюсь по степной дороге к любимой реке. Здравствуй, Карамык! Принимай гостей. Не бойся, мы тебя не обидим! Нетерпеливо разматываем удочки, закидываем их и замираем.
На востоке появляется полоска зари. Постепенно разрастаясь, она охватывает полнеба, льётся, насыщаясь цветом, на притихшую землю, и вот уже загорелись метёлки камышей, яркой зеленью сияют листья рогоза, заискрились блики на воде - это показался краешек солнца. В этот момент, встречая первые лучи, гремит хор проснувшихся птиц. Здравствуй, солнце!
Играет рыба, непрерывно дёргаются поплавки. Нас переполняет азарт рыбалки. И какое горе, если зацепятся за траву крючки! И оборвать жаль, и в воду лезть не хочется. Досадуешь, что не взял запасную удочку.
А солнце всё выше и выше. Вот и весь диск, красно-оранжевый, огромный, поднимается, наливаясь ослепительным светом. Утро закончилось.
Затихает гимн солнцу. Всё живое принимается за свои повседневные дела. Лишь хор лягушек продолжает звенеть в камышах.
К семи утра, внезапно, как по команде, прекращается клёв. Надеясь, стоим ещё некоторое время, блаженно впитывая остатки зари, затем, всё ещё очарованные, складываем удочки, оцениваем свои трофеи и с грустью покидаем дорогие нам берега этой простой, но такой чудной реки.
До свиданья, Карамык! Мы вернёмся к тебе. Жди нас.
В селе под горой у самой реки жила моя родная тётка, и мы всей семьёй каждое лето гостили у неё. Огороды здесь подходили к самой реке, и для нас с дочкой, тоже страстной любительницей рыбалок, наступали самые лучшие дни отпуска: готовили снасти, наживку, вставали на заре, брели росными травами к любимым местам, отбивались от комаров, спорили, у кого больше улов, чистили его, жарили. Рассказывали, перебивая друг друга, о своих, по словам жены, "мучениях". Я ставил на ночь закидушки, сплетал одну или две верши, колол тётке дрова, писал этюды и так далее. Вот так у нас проходили каникулы.
Сосед моей тётки, дед Супрун, смотрел на меня, смотрел, и давай тоже плести себе вершу. Ничего у него, конечно, не получилось. Я сплёл и подарил ему. Его сын, Яков, тоже активный рыболов, и я "заразили", как говорила его жена, "рыбацкой болезнью" деда. И мы с ним начали вместе ездить в степь на небольшую речку Карамык. Так прошло несколько счастливых лет. Последняя с ним рыбалка глубоко вошла в мою душу и тревожит её даже сейчас. В середине августа, прощаясь с речкой, я сказал: "До свиданья, Карамык!" А дед посмотрел на неё с печалью в глазах и промолвил: "Прощай, Карамык". "Что вы, - воскликнул я, - летом снова сюда приедем". "До лета ещё дожить надо", - тихо ответил он... Осенью его не стало.
Наверное, он чувствовал свой конец, что так попрощался с рекой.
Несколько следующих лет я не мог сюда приехать. Подросли дети, их надо было учить. Появились внуки, правнуки. В селе построил домик, посадил сад, вырастил виноград. Теперь редко хожу на рыбалку. В душе потихоньку начинаю со всеми прощаться. Всё чаще вспоминаю слова деда Супруна, всё чаще повторяю: "Прощай, Карамык!".
Интересный человек этот Обухов Прокофий. За его балагурство и постоянное стремление раздавать всем легковесные советы по всевозможным житейским делам его иначе и не называли как простым добродушным словом: Пронька. Вот и мне, когда я начал сколачивать опалубку под фундамент небольшого домика и протягивать внутри арматуру, он удивлённо советовал: "Ты что, собираешься тут высотку возводить?! Да никто в селе так не строит! Просто расчищают на земле место и кладут саман". Я ему возразил, что досыта насмотрелся как весной и осенью женщины вынуждены были обмазывать глиной фундаменты, которые постоянно продырявливались мышами и что уже все селяне старые фундаменты кирпичами укрепили. После он уже не удивлялся ни высоте моих комнат, ни размерами окон, так как селяне начали строить такие современные дома со всеми удобствами, что моя постройка стала выглядеть небольшой старомодной клетушкой.
Прокофий много лет проработал в колхозе, был уже пожилым пенсионером, сажал в огороде сорго, в просторечии "веники", вязал из них веники и продавал на сельском рынке. По вечерам сидел на скамейке у ворот, ждал закадычных друзей, и они подолгу обсуждали всякие сельские и мировые события.
Из троих самым молодым пенсионером был Николай Бугаенко, примак всем известной на селе своим необузданным характером и "поведением" Балахтиной Антонины. Своенравная и нетерпимая к другим, она так измывалась над всеми, что я однажды посоветовал Николаю построить своё жильё на пустующем участке, чтобы быть независимым от такой сожительницы, благо была у него возможность, когда он заведовал запчастями в машинотракторной бригаде. И меня сильно поразили его жадные слова: "А я что, даром что ли сделал у Тони ремонт кухни и дома!" И его не смущало, что всё это хозяйство официально принадлежало не Антонине, а было оформлено на её брата - Владимира Балахтина, инвалида, чтобы она не платила никаких налогов. После таких слов Николая мне невольно подумалось: "Ну и поделом тебе, терпи, коль ты одного поля ягода с Антониной". Николай, после очередного скандала, старался улизнуть к Проньке, где они напивались, как говорится, "до чёртиков". Это, естественно, не нравилось Антонине, хотя и она постоянно была "навеселе". Для жителей соседних домов ежедневные, так и хочется сказать "кошачьи", концерты были привычны и естественны, как восход солнца, шум ветра или дождя.
А центром постоянных мужских возлияний был сосед Антонины - Шишкин Василий, выпивоха и отличный рыболов. Могу справедливо похвастаться, что я в селе считался самым удачливым рыбаком. Никто, с кем бы я ни рыбачил, не ловил больше меня. Все старались уйти подальше, чтобы с досадой не смотреть на частые мои подсечки и на пустые свои крючки. Но Шишкин Василий намного превзошёл меня. Рыбные места он знал досконально. Даже когда и у меня ничего не получалось, он умудрялся со своим терпением что-либо поймать. На реке его редко кто видел, он рыбачил или поздним вечером, или ранним утром и уходил домой при появлении других рыбаков. Жил он один и редко с кем общался, даже со своими собутыльниками, Пронькой и Николаем, старался меньше говорить, а больше слушать. Когда в его холодильнике накапливалось пойманной им рыбы на приличное жаркое он подавал сигнал, и у Проньки с Николаем всегда находились причины улизнуть из дома. Вот так и проходила на их взгляд интересная пенсионная жизнь...
Быстро летит время, очень быстро почемуто оно летит. Нет уже Прокофия, нет Шишкина Василия, нет Николая и Антонины, нет соседки Макаровны, нет Балахтина Владимира (поэта и художника, брата Антонины). И мечусь я по улицам родного села, ищу знакомые лица, но навстречу идут другие люди, другая кипит вокруг жизнь. И грустью наполняется моё сердце, печально становится на душе. И я мечусь, как неприкаянный, ищу эпохи прошлой след...
Страница "Литературного Кисловодска"
Страницы авторов "Литературного Кисловодска"
Последнее изменение страницы 27 Nov 2021