Д.О.Гребенщикова. Деревня Шешурино и её жители

Сайт журнала
"Тёмный лес"

на сайте "Тёмного леса":

стихи
проза
драматургия
история, география, краеведение
естествознание и философия
песни и романсы
фотографии и рисунки

Дарья Гребенщикова

Деревня Шешурино и её жители, местные и пришлые

Деревня Шешурино Торопецкого района, доживая оставшиеся ей денёчки, булькает, гомонит, шевелится, добывает себе пропитание, лечится, сплетничает, поддерживает теплящуюся жизнь, и все никак не сдастся. Уж и жилых домов - перечесть по пальцам одной руки, а - нет, и печки зимой дым в небо пускают, и дрова по весне бабкам возят, и одну оставшуюся корову любят и кормят - всей деревней. Закрыта и школа, закрыта и больница, закрыт детский сад и нет магазина - ездит автолавка, возит хлеб да нехитрую снедь.

Вот, и живут - в самой большой избе, под яркой, синей, как детское ведёрко, крышей - Галина Михална, бывшая фельдшер больницы, да и муж её, Санечка - Сычевы. Для удобства Санечку зовут Сычом, хоть и не имеет он угрюмости это ночной птицы, а скорее схож с оперившимся птенцом. Санечка незлобив, выпивает себе в радость, пасёт коровку, единственную на всю деревню, и исправно косит сено. От тяжкого труда он постарел рано, но нравом приятен и любит всякую живую душу, особенно кошек.

В приютившейся рядом избушечке-мазанке, старинной постройки, беленой, с желткового цвета наличниками, проживает в летние месяцы Анна Карловна. Дама столичная, лет преклонных, образованная сверх всякой возможности и деликатнейшего обхождения. С нею дружит столь же почтенные Пётр Серафимович с супругою, дачники, но Питерские, что сильно повышает их статус в глазах Анны Карловны.

За сараюшками, отделяющими домик Анны Карловны от дубовой рощицы, живёт Вторая Надюха, тоже бывший фельдшер. Домик у Второй Надюхи мал - от целого дома кто-то, будто нарочно, отпилил половину, отчего домик стал схож с утюгом. Вторая Надюха в люди выходит редко, живёт одиноко, хотя её навещают мужчины на машинах. Но мы-то с вами этого ничего не знаем!

Само здание больницы, выстроенное на средства генерала Алексея Николаевича Куропаткина аж в 1904 году, было нынешней местной властью по приказу сверху лишено статуса больницы. Всех выписали, кто ещё мог ходить, остальных - разослали по области. Лишившись работы, стали разъезжаться деревенские, а здание стало ветшать, и печально осыпаться шифером с крыши.

Рядом с бывшей больницей, в новёхоньком некогда срубе, с аккуратным палисадничком в нарядных цветочках, живёт Ирина Васильевна, бабка языкатая, говорливая, сплетница отчаянная, но жалостивая и хозяйка редкой аккуратности. На всё имеет своё мнение, и попасть под её осуждение - не дай Бог!

Влево от Васильевны - рухнувшая изба деда Смирнова, которого звали и в глаза, и за глаза "Сивым". Дед прошёл всю войну танкистом, потерял единственного сына в 46 году - тот подорвался, играя с найденной гранатой. Дед так и жил бобылём, из живности признавая только чёрного, как уголья, кота Чомбу. Деда давно нет в живых, и так стоит его изба - со сгнившей матицей, и ветер треплет лохмотья рубероида, пугая ночных птиц.

За дедовой избой живёт дачница, Изольда Александровна, дочь меховщика. Она уже в преклонных годах, в таких, про какие и говорить ловко - ей за восемьдесят. Впрочем, склочница она редкая, выдумщица и балаболка, за что дед Сивый прозвал её "Требухой".

К поваленному временем и скаредностью Требухи, не дающей денег на ремонт, забором примыкает и наш участок. В домике, покрашенном в веселый жёлтенький, живём мы - муж Саша, я, Даша - его жена, наш пёс, почти лабрадор Лёвушка, подобранный мужем в Московских Химках, и кот-абиссинец Симба. Симба известен всей деревне, он красив, элегантен и настоящий аристократ, что, впрочем, не мешает ему ловить птичек и мышей.

Мы живём в деревне почти четверть века, но все равно считаемся пришлыми и "городскими".

За нами живёт латыш местного рождения Стасик, сын бабы Нины. Стасик тугодум и лишён русского народного юмора.

За участком Стасика - большой барак на две семьи, выстроенный ещё в счастливые совхозные годы. Раньше в левой половине жил дед Архипыч с бабой Валей, теперь же - никого. Только ласточки под крышей и мыши. В правой половине живут Воробьёвы - Надюха Первая и Мишка, в деревенском быту - Воробей. У Воробьёвых есть непутёвая дочка Светка, а у дочки Светки - четверо детей. Старший из них, Антон, любит, когда его зовут на французский манер - Антуан. Он рыж, конопат и вороват. Достигнув нужной стадии повзросления, к радости всей деревни и к ужасу горожан, отправлен в Питер. Сестра его, Варюха, ещё ходит в школу, хотя и неохотно, надеясь сверкнуть в модельном бизнесе. У Воробьев живёт пёс дикого ума и такого же нахальства. Пса зовут Степан, он дружит с нашим Лёвой.

Если подняться в горку - о, там настоящее шале! Домик цвета слоновьей кости с шоколадной отделкой. У домика сгрудились высаженные сосенки, старый дуб навис над гаражом, а озеро подступает прямо к беседке. Здесь живёт Ритка с безымянным мужем. Ритка любит лягушек, пса Степана и свою красную машинку. Ритка - дачница и наипервейшая моя подружка.

Выше Ритки - здание Почты России. Впрочем, здание пришло в полную негодность и скоро почту закроют. Напротив почты живёт Николавна, но ей одиноко и хочется в город. Остальные деды и бабушки населяют деревеньку по мере сил - кто в гости, кто на лето, а кто и так - зашёл из соседней, такой же, малолюдной деревни.

Деревни

уходит жизнь из наших деревень, уходит. Если раньше тоненькой струечкой текла, потом - ручейком, сейчас- рекой полноводной. Молодежь уезжает, сразу же - после школы, кто ещё надеется работу найти - уезжают в города. Ну, а уж старики наши, да и наше поколение - уходят в Мир иной.

Когда ставили Храм во славу Илии пророка в селе Бологово, прихожан было больше пятидесяти человек, вспоминает батюшка наш, отец Геннадий. А сейчас - сейчас - сам батюшка, да алтарник по воскресным дням, хор наш, да две-три бабулечки. Нет никого. Так, ещё на Праздники двунадесятые соберутся приезжие - и все. Служим почти в пустом Храме. От этого печально, но и радостно - что ещё теплится огонечек-то.

утром еду с ребятишками, в школьном автобусе. Старшеклассники серьезные - скоро они - их четверо, окончат Бологовскую школу-интернат, и - в Петербург, или в Москву. Раньше в Великие Луки ехали, в Торопец, в Осташков - теперь и там не очень-то с работой. Малышня ещё довольна жизнью здесь, взахлеб рассказывают мне про "серую птицу с белыми пятнами, которая как! прыг! из-под куста!" Это они с мамой елочки собирают - крошечки, которыми будут засаживать гигантские вырубки. Их мама, у которой четверо ребятишек, елочки собирает. По пятьдесят копеек за штучку. Надо же кормить-обувать-в школу водить! Отец на "промысле" в Москве, да и то - копейки. Ничего не изменилось со старых времен - так же бедствуют в деревнях

. А дети славные! Старшая, Ярослава, рассказывает мне, сколько у них сегодня уроков - выходит, что 7. Да ещё предэкзамены какие-то, да ещё то, да это. А учительниц 10, а учеников - 70. Это со всех деревень-то! "Опять ты колготки с дыркой надела" - ругает Ярослава младшую сестренку. Та тянет юбочку на коленки. А где целые-то взять? Эх, а в Москве предлагают мне вещи детские, а как их привезти?

Автобус тормозит у школы, детки выходят, все говорят "до свидания" - у нас они вообще, очень воспитанные. Хорошие. Ну, а я, в пустом автобусе, еду дальше.

А от Торопца до нас раньше автобус 3 раза в день ходил. Теперь - 1 раз в две недели.

Закрючье, как географический объект жизни

слив не было, а варенья хотелось. Дед послал нас в далекое Закрючье - деревню, которая сидела на самой вершине холма, как старый треух. Плутали мы по молчаливым садам, полным кривых закрюченских сливок. Сливы падали с глухим шмяком вниз, в траву, отвлекая тучи ос и шершней от обеда. Избы стояли вкривь и вкось, но ни одного человека, собаки или коровы - не было. Набрать мешок и уехать - никто и не заметит, но было неловко - будто гуляешь без хозяина по заколдованному саду.

Через полчаса набрели мы на здание Закрюченской средней школы. Здание было крашено зелёной краской и ещё дышало жизнью. Внутрь вели двери с выбитыми стеклами. Пустые классы, в которых, как в раковине, ещё был слышен гул ребячьих разговоров, стук парт и топот множества ног. Полы были стерты так, что торчали сучки. Кое-где ещё висели карты и новогодняя стенгазета. В главном, актовом зале встретил нас портрет в нечеловеческий рост - прямо на нас, казалось, шёл сам Александр Сергеевич Пушкин. Сложа руки на груди. И ветер дул в его бакенбарды. Под портретом Пушкина спал, разметав руки крестом, бородатый мужик в кальсонах и ватнике. У его ноги свернулась бубликом крохотная собачка. Хлопали створки окон, сквозняк гулял по школе, и тихо шелестели бывшие тетрадки. В окно влез худосочный малец, попинал спящего мужика и сказал -

Пацан исчез в окне, и за 15 минут натаскал нам с десяток ведер мелких, кислых сливок. Зачарованно отдав столько сколько он спросил, мы уехали домой. Дома мы высыпали сливы Михалниным коровам и повесили портрет Пушкина кисти художника Тропинина. На кнопку.

Семеро котят

В избе к грядущему Первомаю, который осязаем и чтится более новых праздников, вроде дней флага и тому подобное, было все оклеено обоями и потому светло. В деревне не заморачиваются выведением углов или какой другой новомодной хитростью, а клеят новые обои поверх старых. От этого с течением лет комната сглаживает углы, все более становясь похожей на юрту. Пришедшие в негодность куски заклеиваются новыми, одолженными у соседки, и все избы в деревне приобретают примерно одинаковую расцветку - изнутри.

Люська котенилась в старом холодильнике, который Надюха не выбрасывала из жадности экономии. Там было тепло и мусорно. Люська возлежала в лотке для заморозки мяса и мурлыкала, довольная собой.

- Сверху шесть, - заорала мне в ухо Надюха, - а по бокам не знаю.

Люська получила себе в наследство - от каждого папаши - полосы и куски разного цвета, и, в принципе, имела вид камуфляжный. В любой кошачьей толпе Люську найти было нереально.

- Шлындра, - сказала Надюха беззлобно. - Вот, куда теперь этот детсад девать? Возьмешь себе?

- Понятно, - округлила воздух руками Надюха, - у меня Миша. У кажной - своё.

В печи кто-то ухнул. Надюха отодвинула заслонку, и из топки вылетел комок сажи.

Началась привычная перебранка. Не дожидаясь, пока дойдут до прадеда и до прабабки, я ещё раз заглянула в холодильник.

- Семеро! - сказала я сама себе и пошла кормить Степана костью.

Санечка Сыч

Когда Саня Сыч трусит за водкой в деревню Мшанка, он похож на Белого Кролика из "Алисы". Движения его мелкие, суетливые, красные глазки горят, он сучит ручками, ножками... Он бормочет на ходу, подсчитывая, на сколько граммов хватит - наш бутлегер не магазин, наливает по сумме - может и 328 грамм отцедить, и 901 - каждому по возможностям. Пьёт Саня там же, в кустах - первый глоток осаживает вчерашнюю муть, разглаживает морщины страдания на лице, согревает кровь, которая несет яд со сладким именем "Максимка" в депо печени. Сердце стучит почти без перебоев, первая с утра сигаретка услаждает дух, прибавляя смолы в бронхи, Сыч разворачивает крылья и дальше идёт домой на бреющем полёте. Прихлёбывая из бутылки, останавливаясь в тихих местах, Сыч постепенно хмелеет, былые подвиги яркими картинками радуют, как плакаты в правлении совхоза, Сыч вдруг наполняется отваги, душа его рвётся наружу, и, вспомнив годы службы в Советской Армии, Саня запевает народные грузинские, как ему кажется, песни, те, что пел его друг и сослуживец из далекого теперь Кутаиси.

Овца

В закатных лучах овца окрасилась розовато-жёлтым, и стала похожа на грязный персик. Блеяла она жалобно, поднимая узкую морду к вечернему небу, будто считала звёзды. Ритка и Васильевна смотрели на заблудшую в полном смысле слова жалостливо.

Овцу подманили на взятую у меня горбушку. Овца хлеб съела и потрусила в рощу.

Овца была снайтована, но на ногах стояла крепко. Потом, враз обессилив, обрушилась вправо от тачки.

- Я те чё сказала? она и есть. точно, Бенедиктовская. у ей все такия. нуть, деуки, подвались-подхватись!

И мы уложили овцу в тачку. Овца была тяжёлая и скользкая. Дорога шла вверх, тачка прыгала на камнях, и овца периодически вылетала на траву И продолжала лежать. Хуже всего пришлось перед горой, одна тащила тачку, вторая держала овцу, третья подпихивала тачку снизу. На горе, расхохотавшись, повалились в теплую и пыльную траву. Овца проблеяла "бя-бя-бя-бя".

- Дом учуяла, - сказала Васильевна. И мы пошли к Женьке. Женька спала под яблонею, рядом с ней стояла пол-литра, заткнутая тряпкой.

- Вставай, Женя-Беня! - Васильевна пнула Женьку босой ступней, - овцу твою доставили. С тебя - либ деньгам, либ сто грамм!

- Няси, где брала, продала я её, - Женька перевернулась, накрыла грудью бутылку и захрапела.

Счастье

Санечка Сыч лежал в уютной придорожной канаве. Снизу приятно холодило от воды, натекшей в ночной дождь, сверху грело солнце и придавало сну Сыча радужные очертания. Комары, облепившие Санечку, пили его пьянящую кровь и отлетали тяжело и неохотно. Рубаха Сыча была распахнута на груди, и склонившийся над ним путник смог бы при желании увидеть и прочитать такое, о чём лучше умолчать. Лягушки, бурая и зелёная, силились протолкнуться в увязший в грязи сапог, сброшенный Санечкой во сне от непонятной щекотки. Корова Кнопочка, давно объевшая лужок, тянула веревку, силясь вырвать кол и жалобно мычала. Собаки - Мишкин Стёпка и Санечкина сука Дунька затеяли гонять бобра на болоте и лаяли взахлеб и отрывисто, заходя в тёмную воду почти по грудь.

Сычу снился сон, и, видимо приятный, потому он причмокивал губами и делал неловкие попытки сжать пальцы, будто хватал чтото шарообразное. Из початой бутылки, выкатившейся из кармана брюк, текла в канаву мутноватая жидкость с мерзким запахом спирта. Чуть выше, на лугу, цвел кипрей узкими цикламеновыми свечами, и маленькие шерстяные пчелки жадно собирали его нектар. Облетала ромашка, ягоды земляники, подрумянившиеся с одного бочка, влекли к себе муравьёв, а красавицы-стрекозы, вращая радужными глазами, замирали на цветах таволги.

Две Надюхи

у меня одна Надюха слева живёт, а раньше другая Надюха ещё и справа жила. И две - по походу к больнице. Ну, а как ногу-то сломала, я в больницу попрыгала, в поисках хирурга. А тут и Вторая Надюха навстречу.

- Дарья, - говорит, - ты чё ползёшь как-то странно?

- Это хорошо, - Вторая Надюха поправила шапочку из марли, - ты иди домой, возьми тонометр мне давление смерить, а я тебе лангетку у кого отыму - народу много забинтованных - одно ж не ходют никуда.

Я попрыгала за тонометром, а Вторая Надюха - в больницу. Встренулись. Ну, мы и выпили сразу. А чего тянуть-то? Вторая Надюха и говорит -

А лангетка мужская оказалась, и на всю ногу аж до подмышки.

- О! - сказала Вторая Надюха, - блеск! можно ещё чё хошь ломать на энтой стороне тела.

- А на фига? - Вторая Надюха уж и раскраснелась, и вся прям лучится, - мне уже хорошо.

И мы снова выпили. А когда Вторая Надюха уснула, я решила вернуться домой. Вышла - луна сияет, лягушки квакают. И тут же упала в яму. Типа траншеи. Это Надюхе мужики выкопали на предмет водного провода. В полный рост. Мужской. И я внутри этой траншеи - с лангеткой почти до горла и с тонометром на вытянутой руке. И не очень трезвая. А кричать - смысла нет. Полночь. Спят все. Жди себе первую корову, и всё тут. Так и простояла, пока не рассвело. Михална погналась с коровами, я как закричу из ямы-то.

Подняли! На верёвках. А Вторая Надюха, главное дело, так воду-то и не провела.

Невестки

Живя тремя семьями в одной избе, трудно миру быть между невестками.

- Семь топоров вместе лежат, а две прялки врозь, - задумчиво сказал дед Ваня, одиноко сидевший возле колонки. - Я чё Мишке сказал? Дай ты дубца обеим, а ён, перо африканское, бабе моёй глаз подбил...

- У вас там такой грохот вчера стоял, и корова мычала, недоена, что ль? - опершись на колонку, я набирала воды в ведро. Вода воняла ржавчиной, - кто кого? Надюха Светку? кто кого сборол?

- Да хто... Воробей всех сборол. Светка грит - иди ты дой, твой черёд, ну ты ж Надьку знаш. Она ж глонула. Коромысло под юбку. И баба моя тут скипятивши - пошли, грит, титьки мышиные, враз обе, вымя на всех хватит. Но тут оне бабе прошлый сенокос напомнивши, баба им погулёнки их открывши, тута и зять вступивши.

- Ну, бабе-то глаз подбили, а чё т ты сидишь пеньком? Ступай в избу, холодно ж.

- А мы всем колхозом от их ушодши. От так, доча. Мишка замиривши с зятем, за вином пошли, щас оне назад и мы пойдём в больницу все лягем... Так... Тама санитарочки-уточки-гагарочки, и пущай эти ведьмы лютуют. Ага.

Печник Генка

Задымила печь, закашляла, а с этим делом даже в июне - худо. Каши, борщи, варенец - всё в ней, всё в родимой. Я - к соседу, Санечке Сычу, ясный глянец, белая штукатурочка.

Саня, поскребя себя по сусекам, наскрёб только пястку табачку, вдохнул, чихнул -

- Не, Проктр энд Гэмбл не катит, давай нашего..

- Саш, с такой фамилией печки не ложут, сам понимаешь.

Звоню Геньке Выбачу. Подходит, женским голосом - а-л-л-ё?

Излагаю. Вот - дымит. Спасу нет! Помоги, мил человек! Топот. Женский голос стал визжать вдалеке, завязалась веселая перепалка -

- От! иди! посёстра тебе звОнит, ишь, надумала-ть..печь у ей. ага! летом ть! а по говору столична. иди. иди. кобеляка ты! нагуляшся никогда, нипочём тебе, что я тут слезми моюсь, нипочём.

- Буду, - как отрезал, а фоном понеслось - идиииии, идииии, от ты зубов золотых полн рот наставлявши значит недаром. ага... чтоб посёстры в саже то тя разглядели. Да... ой. ой... ОЙ (видимо, глину начала месить).

Выбач приехал, проковырял 4 крупные дыры, размашисто залепил глиной, и сказал:

- Значит, верхнюю заслонку на три четверти откроешь, а нижнюю придавишь, как зажжёшь, прожжёшь, оттопыришь назад верхнюю, нижнюю распахнёшь, коли сажей даст, пол помоешь. А так ещё простоит. Всё, две тыщи. Не кашляй.

Белка

Замигал и осветил двор неверным розоватым светом уличный фонарь. Мужики всё не расходились. Тема была суровая - алкогольный психоз.

- Ой, ну. мне однажды с рогами такой привиделся, - говорит Санечка. - сидит, значицца, на печке и из-за занавески мне поллитру показывает.

- Это они любят, да. дразнют так! - Витька говорит со знанием дела - зашивался он столько, что врач-нарколог ушла на пенсию, устав, - а полезешь - и всё. Шею сломаешь.

- Ишо зелёные бывают. Те мелкая тварь, но шибко прилипчива. Гонять толку нет - обступят. ага. - Это уже Мишка. Он не борется - пьёт, как пил. - А то Ваньке Папанину всё красный грузовик мелькал в окне. Он - шасть - а нету.

- А мне вот, - Воробей мнётся, отводит глаза, - мне вот... баба сёдни приснивши.

- Баба, это хорошо! - хором говорят мужики, - это, как в армии. Лучше баба, чем прапорщик-то.

- Да не, - Мишка чешет седую поросль на подбородке. - Баба такая, не как баба.

- Это тёща, - авторитетно говорит Витька. - Тёщи такие обличья на себя берут - страх! Лучше уж и спать не ложиться.

- Да не, - Воробей затягивается до слёз. - У ней вместо рук...

- Это не белка, - говорит Сыч. - Это уже Максимка. Завязывай, брат.

Каждый уходя, хлопает по плечу Мишку, а тот стоит, понуро глядя на падающий снег.

прим. автора: "белка" - белая горячка; "Максимка" - спиртосодержащая жидкость.

Больничка

Крашеная в игриво зелёный цвет дверь заперта наглухо. Амбарный замок перевернут, ветер задувает под тетрадный листок, на котором записаны часы приёма фельдшера, цифры размыты, кнопка заржавела.

Спиной к нагретой стене медпункта сидят бабки - пуховики расстегнуты, из-под них видны вязаные пёстрые кофты. Три лавки заняты - по причине плотного сложения баб в нижней, кормовой части. С обеих сторон баб прикрывают деды - их двое. Деды курят. Бабки лечат друг дружку советами.

- Авдотья, - говорит средняя, с пухлыми щеками и носом в багровых жилках, - ты чем это ломоту с суставов-то сымала?

- А и просто. - Авдотья будет помоложе, но сидит, опершись на палку. - Я куриного помёта брала. Но не свежего, лежалого. Крапиву пожамкаешь, на чисту тряпицу - и навяжешь, а поверх - помёту. И сызнова обвяжешь. Ага. А припечет - сымай и свиным салом мажь, пока не потекёт, и чулки надень.

- И всё? - бабки оправляют нижние белые платки, открывая уши. - И чё?

- А ничё, - Авдотья чертит палкой на песке, - на уколы ходю.

- Нууу. - Анна Захаровна, завмагша, тянет разочарованно, - это все знают. А что вот ищо-то?

- В молоке парном хорошо руки дяржать, - это вступает баба Шура, - отдоила, и в дойку прям по скоко войдёт. И оттягиват, точно!

- Ой, деуки! что скажу? можно ещё, - баба Нина жестом обеих рук созывает бабок, - если вот. ага. на ведро, но потом в печку, не с холода. и обложить всё. Ой, тоже как ладно-то!

- Насоветуй, от дура-то! - крайний левый дед сплевывает в пробившуюся сныть, - это, кроме вони, никакого аромату! Брать надо цвет такой, с июля быват в болоте. корень поверх как свекла, снутри как мел. Яво толочь и пить с вином. А что осадку будет - в больную ногу тереть!

- Ой, вам бы токо морду лица налить! токо глаза залить! Кан-е-е-е-шна. как спьяну так ногам куды ходить-та? - Авдотья достает из сумки на колесиках газету, расправляет её на коленках, и, сдвинув очки, читает вслух "АиФ Здоровье". Бабы, замерев, внимают. Когда газетка вычитана, начинается по кругу

- Устин прискать надо! баба была на заимке в Острове, она прискала! сквозь веник..ох и ладила - все прямо бегали. что ты!

- А ещё фельширица была, говорила, пирамидону намешать, туды карасина, а ищо..

- С каменки надо ть дрясню собрать, да на поясницу.

Подскакивает УАЗИк, с пассажирского места спрыгивает уставший, пыльный фельдшер с металлическим серым чемоданчиком, курит, стоя на крыльце, метко отсылает бычок в красное крашеное ведро и командует

- Девушки! по записи! не задерживаем! Ходчее, бабули.

Через час всё уже тихо. Бабки стоят кружком, ждут автобуса.

- Ну, чаво приписал-то? - дед чешет голову под кепкою, - навозу, аль помёту?

- Анал-гин, - читает по складам Авдотья, - и мазуту ещё какую-то, не скажешь с бегу т. я к знахарке поеду, а то че анал-гину я и бездохтура себе куплю. токо время истративши.

О пользе чтения

Надюха моет внучку Варюху в бане. Внук Антоха, как мужчина взрослый, моется вместе с дедом, Мишкой Воробьем. Надька, закончив мылить Варвару, окатывает её из таза со словами -

Варвара обиженно сопит и пускает пробную слезу -

- Б-а-а-а... я не хочу толстой как ты. Я в модели пойду. Мне вчера тётя Даша журнал читала. там тоже жила девочка. в деревне. А потом пошла и стала моделью, яхту купила, дом ОГРОМНЫЙ, и все прям ей подарки. А она ещё и поёт теперь..

Надюха, ополаскивая таз, смотрит в мою сторону и говорит -

- Пусть тебе тётя прочитает из другого журналу. Как в деревне одна росла дурочка, потом за алкаша вышла, и теперь у ней ни лодки, ни дома. Но петь она ещё могёт..

- Б-а-а, ну чё ты. А тёть Дашиного когда мужа в кино сняли, все в клуб ходили.

- На тебе кассу не сделать, - отрезает Надюха, втискивая Варьку в теплые штаны, - у тебя главного для бабы нету.

- Заду. Нету. А баба без заду - ваще никуды, - и Надюха вставив Варьку в валенки, показывает мне кулак за спиной, - я те чё просила читать? БУКВАРЬ!

Хатка

Войти в хатку Воробьёвых трудно. Пока продерёшься через завалы от бывших машин, колясок, бензопил, тачек и бутылок, наткнёшься на пса Степана, подвязанного к цепи. Конуру я ему сделала такую, что войдет маленькая корова, но Степан, усматривая в будке сходство с арестантским домом, туда не лазит. Он спит под верандой. Веранду он почти разобрал изнутри, и теперь влезает в пол-тела - цепь удерживает. Как только он разъяснит очередной ошейник - путь в дом будет открыт. На веранде полно разной одежды, которая, по мере истлевания, выносится за дом, где уж и служит удобрением для живых зарослей крапивы. Степан приветливо покусывает меня за ногу, потом встает и кладет передние руки мне на плечи, отчего я сажусь и разбиваю яйца в сумке. Пока псина съедает омлет, успеваю протиснуться внутрь. Мы мебель отдавали Надюхе, и сейчас глаз радостно узнает диванчики и креслица, стулья и столики. Надюха, раз и на какое-то время покончив с пьянкой, резко взялась за уют, и теперь клеит новые обои на старые, отчего толщина папье-маше уже достигла 5 сантиметров. На полу, у круглой печки, некогда крашеной серебрянкой, сидит Мишка Воробей, в очках с чужого носа, и разбирает карбюратор от мотоцикла. Приятный запах мешается с запахом кислого молока и табачного дыма. Мишка трезв и потому мрачен. Взяв бутыль лимонада, выпивает её, не глядя, и смахивает с себя котов. У дочки, Светки, котенилась кошка в тайне, и котят привела уже зрячих.

- Ну, беднота к голытьбе, - говорит Надюха, - пущай растут.

Коты красивы до обморока - полосатые, дымчатые, в беленьких гольфиках, - один рыжий, другой - серый. Голубые глаза и пузо дынькой.

Я таю, таю и исчезаю - до того хороши. В восторге даже наступаю на одного из них в темноте коридора.

- Надь! Была б девка, ты понимаешь. Мыши-крысы...

- А и то? Их щас куды? Их крыса самих пожрёт. А как вырастут- всё. Только за бабами бегать будут. Негожее племя кобелиное, - говорит Надька, глядя на Воробья. Тот, сняв с плеча котенка, дует ему в нос.

Новое назначение

Пока больница стояла, а больные и старушки в ней - лежали, жизнь била ключом. Я и дом-то ставила 25 лет назад из расчёта - поближе к красному кресту, так сказать. В-о-о-т, ну, и в прохладную сень больницы заходила часто, с целью прививки или заболевания какого, скажем - на гвоздь наступишь, или клеща поймаешь.

Зашла, привычно скинула шлёпанцы, и - босиком. За столиком возвышалась крахмальная Михална, и мрачно раскладывала таблетки по мензуркам. На стуле, напротив неё, обмахиваясь портретом главы Торопецкого района, сидела крупная черноусая тётка, темпераментной наружности. Должно, с рынка, - подумала я, - небось змея укусила по дороге. Но гостеприимно спросила:

Мадам и не колыхнулась. Михална сделала глаза пуговками и показала на свой высунутый язык.

- А, - понимающе закивала я. - Гингивит, или глоссит?

- Глухая? Отит? А, с головой... Ну, ясно. Это бывает - жара, черешня. Ягоды пропали. Жаль.

Тут Михална прокашлялась, уткнулась в бумажку и по слогам прочла -

- Это Игуд...Эс...Ус...ман... Тардындиловна. Или нет?

- Люба, - сказала та, - Любовь Тимофеевна, по вашему, врач буду здесь.

Понятно, что новую врачину так и назвали - Черешня. Заселилась она в амбулаторию со всеми вытекающими удобствиями. Даже душ ей сделали с отделкой кабинки под кафель. Она прям и не обрадовалась, а всё говорит - и того мне давайте, и этого. Дали, что могли. Ну, она маманю выписала, такую старенькую - как гриб-пороховик, одне споры, кака бабка была старая. Но крепкая. Ещё врачина мужа привезла и мальцёв двух - один был упитанный такой, прям боровичок и всё жевал кукурузу с сюрпризом, "Женские забавы" называлась. Там кукуруза и заколка, скажем. А то ещё что. Он всё младшему отдавал. Тот худой был - без кукурузы-то. Бедствие прям. Лисапеды им схлопотала. Все - зажили. В школу их записала. Ну, муж скучал и выпивал где найдёт. А так-то кто нальёт? Потому почти тверёзый и был.

А врачина что? Диплом у ей купленный, она книжку читает, бабку щупает-где болит? бабка то - бе-бе, ме-ме. Ну, она ей анальгину и даст. Или укол горячий сделает, бабка второй раз мекать не станет. Да, дела. Ну, а тут очень больного привезли, наши-то фелшера глянули - инсульт и есть. А врачина - хоп - пишет - а вкатить ему в укол аж 500 миллилитров! лукарствия. А бы и вкатили. А надо было 0.5. Да спрашивают - чего же Вы? А она - надо сразу всю дозу, тада либо уж совсем помрёт, либо потом. Такая была.

А потом на вызовА стала ездить с чужим мужем. И чего-то больных прям прибавилось. Уедет в 9, а и не вернётся. Ну, мамка ейная и померла тут. А врачина не успокаивается! Муж чемодан занял у соседей и тоже ушёл. Потом и врачина уехала, с чужим мужем, и всё. Больше мужей в деревне не было, и медицина стала чахнуть.

Вот, дождь отвлёк меня, а события развивались! Сегодня приехала бывшая врачиха Черешня, которая теперь Любаня Тимофеевна, и привезла бывшего своего шофёра Толика бывшей его жене, то есть, вроде как решила сделать возврат. Ну, а та бывшая и говорит:

А не нужен мне теперь твой Толик, бывший в Вашем употреблении! Потому как за три года он внешне опустился, и поизносился Вами, о чём заметно в его облике.

Любаня, не теряя надежды, говорит - я с Пензы его везла, и нам он там много места занимает и вовсе уже не нужен. А бывшая, даром, что интеллигенция, тоже в позу - А хоть и из Парижу! Я, - говорит, - должна что ли командировочные оплачивать? И вообще - бывший, он как товар - назад не берётся. Разве на что меняется. И потом, при нём гардероб был! Рубашки в клетку, мокасины, шляпа летняя. Я не вижу при нём чемодана. Любаня, радуясь, что всё стронулось в пользу возврата, говорит - а рубашечки потёрлись, я вот тут в полосочку ему прикупила, а шляпу, извините, он пропил в поезде. Так что берите и распишитесь. Тут вступила фельдшер Николаевна и внесла - нет, разве это дело? Дано было в клетку, так и назад. Это всё как мы больных принимаем, согласно описи. вот, и указано, стол N2, питание дробное. курить не давать. А вы так хотите здорового ещё туда-сюда елозить. Берите к себе назад везите, нам он на территории тоже без нужды. Пока они тягались, Толик успел встретить друзей и отметить. Потому его убрали на ночь в прачешную, где до буден однова стирать некому. Сейчас Санечка Сыч принимает ставки один к пол-литре, и что Толяна точно кинут, потому как он спящий до Пензы не дойдёт. Такая вот. Пока я в бане была.

По-городскому!

Небо цвета солдатского подворотничка. Ветер. Дым из труб прижимает к крыше, и он стекает оттуда вниз, к земле. Печь не растопить - худая тяга. Влажно. Вчерашние белые сугробы сутулясь, жмутся у обочины дороги, снег с которой давно унесён на колёсах лесовозов. Песчаные колеи, наполненные талой водой, напоминают макет горной системы Кордильер. Скучная пора - не весна, не зима. Из окна мне видно, как за гребнями сугробов появляются собачьи хвосты, по-родственному согнутые "бублом" - чёрные, серые, рыжие, с белыми кисточками и без. Издали все это напоминает торжественный кортеж - плюмаж на шляпах развевает ветер, лают псы. виновница сего эскорта - мелкая, видавшая виды в лучшие времена кривоногая шавка с седыми ушами и мокрым пузом, с чёрными сосцами, вскормившими не одно поколение шешуринских псов, гордо семенит впереди, уводя рыцарей на турнир. Кому достанется слава и любовь - неведомо. Но долго ещё будут в будках зализывать рваные раны и стонать от неразделённой любви её кавалеры. У них март не по календарю, а по желанию.

Лёва, поставив передние лапы на подоконник, с тайной завистью смотрит на это пиршество свободы и порочной страсти. Ему приходится довольствоваться Степаном, который, будучи привязан к дому, в играх не участвует. Когда же Лёва на глазах у бабулек пытается сотворить со Степаном то, что делать взрослым мальчикам не положено, Николавна, толкая Степановну в бок, хохочет:

Прививка

Вчера вечером фельдшер наша, Михална позвонила и говорит:

- Дарья! я тут посмотрела, а у тебя прививка не сделана!!!

- Мама моя! - я аж телефон выронила, - как так? Всё детство ж посвятила этому делу! Тогда ж не забалуешь! На прививку 1 класс, вы слыхали, это нас!

- Да бжди ты, потом петь буш. У тебя прививки нету.

- Поди, от бешенства, - тяжко вздохнула я, - есть недочет, Кидаюсь на людей со всею силою.

- Да загомонила! Придёшь завтра от столбняка прививаться! А то вечно - то палец гвоздём, то ногу. Ещё чем. Помнишь, позём возила? Вилам ткнула? Во. Так что, давай.

Пришла, в больнице тишь, бабушки телевизор смотрят, НТВ. Не жалеют старушек. Но кормят хорошо, с огорода. Никто не кричит, всё ветхо, а чистенько-чистенько, и голик у дверей - снег отряхивать с валенок. Ходят в шерстяных носочках, трещат дрова в печке. Медсестра, Вторая Надюха, ловко приставив ко мне иголку, прививает меня.

- Иди, Дарья. Нябось пишешь про нас? Знаю. Ну, пиши, пиши. А то, гляшь, тебя и сам главный читат, так и по рублику прибавят, а?

Ванька

Ванька Папанин, босой и трезвый, сидел на нижней ступеньке крыльца и охал, как от зубной боли. На большой палец ноги сел толстый шмель, покрутился, перебирая лапками, и улетел прочь, недовольный. "Да уж, я не цветок, на... - подумал про себя Папанин, - даже жуки брезговат". По правой, промасленной штанине ползли муравьи ровной цепочкой. На козырёк кепки села стрекоза, отчего кепка приняла кокетливый дамский вид. Папанин врастал в окружающую среду. "Во! того гляди, птиц зачнёшь бояться". - мыслям в голове было тесно, а сердце сжимала клещами тоска. Из будки вылезла кудлатая грязная сука, с оттянутыми до земли сосцами - недавно ощенившаяся. Милка страдала от обилия щенков и предчувствия расставания с ними. Милка подошла и положила умную седую морду на папанинское колено. Она сморгнула и уставилась в глаза Папанину. Муравьи, шедшие вверх, задумались и стали обтекать суку с правого бока, не решаясь удлинять путь.

Папанин потрепал Милку за ухом - "Любовь у меня, понимаешь?" Милке слово "любовь" понравилось. Оно было теплое, как молоко, и нежное, как щенячье пузико. "Тебе любовь к чему? - рассуждал Папанин, следя за полётом капустницы над грядкой. Трепыхание её крыльев вызвало новый прилив любовной дрожи. - Ты ж кобелей меняш, хвостом крутиш". Милка завиноватилась и уткнула морду между колен Папанина. "А я? Я к ней пришодши, говорю, хочу Вам сделать приятное для души. Думал, в клуб на танцы пойдем, с цветком. А она? Вы, говорит, мне печку об том годе разобрали и не собрали, отчего всё в дыму. Где ей, дуре московской, понять? Я ж на то не собрал, чтобы причину иметь для вторичного свидания!" Папанин сполз с крыльца в мягкую пыль и, уставясь на белое вытянутое облако, пустил одинокую слезу Слеза была мутноватой и горькой. Муравьи, добравшиеся до папанинской щеки, решив, что это река, повернули назад.

Дедулик и овечка

- Ты знаш, - сказал он и плюхнул мне на стол пакет, сочащийся свежей кровью, - вот те подарок.

- Господи! - ужаснулась я, - Вы, видать, кого близкого порешили-то?

- Овцу! - Дедулик всплакнул ещё раз, - я их, бл...ей, ваще всех к зиме сведу! Такие б...ди! Сена не накосить! Огород потоптавши! Я глан дело, Мишке Воробью чё - я ему как? Ты, грю, приди, и порешим одну. Прям седни с утра. Я грю, тебе самогону и две пачки курева, смогёшь? Он - да я за такую щедрость кого хошь прирежу, могу и тебя. Ага. Я ждамши - нет, нет. А овцу-то жальчей и жальчей. Ну, я к Михалне - може, Воробей у её на сене. Нет. А Михална - ну эта такая скажу женщина!!! она грит, не надо мне вина, я так, говорит, зарежу. Господи! - Дедулик перекрестился, - где живу! среди кого? Готовы за ни про что овцу порвать. Вот, Топорёнок Ванька за сто рублей взямши.

- мда. - даже муж озадачен, - что уж. - Дедулику не смешно, - ну, может чего хорошего скажем - про овцу-то?

- Ты эта, доча, - Дедулик уже затягивает горлышко холщового сидора, - ты её погуще-т вари. Ей, почитай, семь годов ужо было т.

- Самая пора в школу, - ляпает муж, и Дедулик заходится слезой.

Непутёвая Светка

Вот, и свалилось Надьке то богатство прям в руки. Она взвыла не по-бабьи, волком, - куда идти, хоть в петлю. Запила горше прежнего, и уже утром полу-лежала у меня у калитки, умоляя - дай похмелиться, помираю. Светка, дочь её, было в разум пришла, хотела даже просидеть с новорожденной целую неделю, но. не смогла. Сосвистали её как-то ночью, она в окно, да и... Наша сельсоветша в район, так и так, давайте детей в Дом малютки, такое дело -то. Приехала комиссия с района, головами покачала, на бедноту губки в бантик склала, брезгливо под себя газетку на табуреточку положила, построчила чегой-то в бумагах. и говорит бабке Вале - Вы, бабуля, поймите. Мы власть. И определим. Где-нибудь. Местов нет. Потому как не блюдут. Как раньше. Но учтите. - тут она красный ноготь свой другим полупила, поковыряла, - в детдоме ишо будет им хуже.

Думайте. Мамашу ихнюю можем закодировать за госсчет, и муки дадим.

Как она ушла, тут Надюха как протрезвела и больше не пила, разве совсем от ужасу жизни, но пива, а уж потом водку-то. И стали они ладить жизнь.

Пазуха

Если ехать в Сухлово проселочной дорогой, лужи тебе не миновать. Летом лужа стыдливо подсыхает, и по молочно-шоколадному её дну идут затейливые трещинки. В дожди лужа играет светлой кофейной пенкой, и весёлые лягушки наполняют её. По осени лужа собирает всю окрестную листву да мелкие ветви, забытый сапог, упавшее с телеги сено и разную железную мелочь, осыпающуюся с машин. Зимой лужа отчего-то не замерзает, покрывается тонкой знобкой кожицей и вкусно хрустит, если наступить на неё с краю.

Перед Вовой и Сашей лужа предстала в поздне-осеннем варианте. Кроме вмёрзших в неё пустых бутылок и колеса от телеги, лежала в луже дама. Судя по всему, ей было хорошо и ничто её не тревожило. Бывшая в употреблении дублёнка с городской спины набухла от влаги, а вокруг резиновых сапог уже начинал образовываться ледок. Вова с Сашей метнулись в ближнюю избу. В избе было хорошо натоплено и густо накурено. На панцирной сетке кровати лежали не струганные доски. На досках состоялся натюрморт из бутылок, хлеба и жирной розовой колбасы, поверх которой шла вязью надпись "ЧАТСКАЯ". Мужики пили из половника, передавая его друг другу.

- Хлопчики все в Киеве, - резонно ответил мелкий, тщедушный мужичонка, - тута все мальцы.

- Будешь орать, мимо рта пронесём, - заметил молодой, но странно кривоватый.

- Где? - мужички оживились, - у нас тут с бабским полом куда как никак давно!

- В луже лежит! - Саша отпихнул Вову, - давайте, к вам занесём.

- А, - равнодушно протянул кривой, - это Таська-Трасса, сюда не надоть. Домой к ей неси.

- А можа и к Пазухе? - молодой обессилил и уронил половник. Получив подзатыльник, утёрся ладонью и сказал - Во, несите к Пазухе. Боле не к кому.

Вова и Саша в быстро теряющем свет дне попытались вынуть Таньку, но дублёнка мешала. Плюнули на дублёнку - пусть уж так, замёрзнет же! Баба оказалась лёгкой, пьяной и весёлой. Она охотно перебирала ногами, и вода чавкала в сапогах.

Томление духа

О пагубности действия иной печатной книги или рукописной на неокрепший, или, напротив, окрепший сильно в борениях ум говорит тот факт, что даже Воробей, единственно читающий индивид в нашей деревне помимо меня и фельдшера Михалны, которая читает рецепты в историях болезненности пациентов, тщательно отбирает книги для воскурения. Ибо! Нехватка денег на табачные изделия, возросшие в нижнем сегменте до 59 рублей за страшную картинку ужаса толкнуло Воробья на скручивание листов с последующим их наполнением. Раньше Мишка Воробей почитывал и предпочитывал газеты, так как информация была успокаивающая, а бумага удачно пропитана. По нынешним временам газетное дело настолько усохло, что укуривать газету "Мой край" Воробей считает непатриотичным. Интеллигентные дачники, много прочитавшие в прошлом, поставляют Воробью книги авторов забытых или популярных, как лапша Доширак в лице Марьи Гонцовой. Как-то Воробей и прочёл в журнале "Трезвая культура", извлечённым мною с чердака, повесть Венечки Ерофеева перед тем, как искурить. Впечатлился он до того, что журнал спрятан за печкой и бережно обернут в новые порты. Если Мишка трезв, он прочитывает с конца, а пьян - так где попало. Теперь перешёл на Советский Энциклопедический словарь 50 какого-то года в разрозненности букв. Начитался Мишка на "Ле-Ма" и щеголяет. Но скурил.

Потому и повторю - литература - от томления духа. Как сказал Воробей - ЛЮБОВЬ У ВСЕХ ОДНА. ПОХМЕЛЬЕ-РАЗНОЕ.

Ванькина бабка

Жара. Июль... 96 год. Мы с дедом Ваней Папаниным сидим на груде битого кирпича и чистим целые от глины. Папанин - строгой, как рашпиль, ладонью, а я - мастерком. Нас кусают мухи жигалки, пот течёт по спине, по вискам, смешиваясь с глиняной пылью. По двору шастает небольшая старушенция, в длинной юбке, подпоясанной армейским ремнём и в белесой от стирок кофте. Бабка движется хаотично, мы же - сидим на месте.

- Во, бабаня у меня, а? - Папанин выщёлкивает Приму из пачки, - будешь? - Я мотаю головой. - Ну, как хошь! Нам, пскопским, всё нипочём! Зверь бабаня! Вот, привёз с хутора. Теперь забот - тока унять.

Бабушка уже гремит чем-то в коровнике. Через открытую дверь вылетают мухи, толстые, сизые и счастливые.

- Хорошая старушка, - поддакиваю я, - с такой бабушкой...

- Что ты! и дедушки не надоть! - Папанин смотрит на старушку с немой любовью.

Та, вылетев с роем мух из хлева, скрывается в избе. Прежде чем войти, она снимает чуни, стряхивает солому с шерстяных носок, подтягивает юбку, ладошкой утирается от пота. Из избы опять слышен грохот.

- не, ну боевая!!! - Папанин чешет широкую грудь, - у ней ещё дед с Напольоном воевал, во как! За сто лет бабке! Что ты!

Бабушка уже выкатилась из избы и мелкими шажками приближается к Папанину. Тот заметно грустнеет и глаза его бегают. Бабушка, забравшись на кирпичи, выхватывает из-за спины пук крапивы и начинает охаживать деда по пояснице, по шее, да так - что вспухают алые полосы.

- ба, ба, - Папанин мямлит, - ну взял, ба. ну, пропил, ба. но ить спалишь меня, чем отдам-то? я ж заболею!

- пианица чортов! - повизгивает бабка, - я тебя, Ванька, в колодезь усуну, обреудил талоны на вино - ланно, на валенки на шо тебе? Это мне государствием на 10 годов дадено!

- Во, - Папанин показывает мне большой палец, - слышь? Бабка на рекорд идёт. Не, ну доживёт до 110 - я ей скатаю сам... Ох, бабка! Я ж даже собаку т не держу - она её погрызёт, бабка-то.

Дед и баба Тоня

У домовитого деда Коли баба Тоня померла давешним летом. Крепкая, голосистая, говорливая, она, казалось, целые дни подстерегала усталого путника на дороге. Замедлишь у забора, баба тут, как здесь. Охая и растирая поясницу, руки, ноги и голову, начинала тоненько жалиться на упавшее здоровье, убитое на этого старого дурня, который погубил все лучшие 56 лет её жизни. "Старый дурень", виновато улыбаясь, ладил на заднем дворе скамейку или отбивал косу, ворча про себя не обидно, что "такого мужука, как он - обыщись.". Баба, отвлекаясь от деда, начинала угощать тебя редиской или лучком, первыми огурчиками, а то и рюмочку могла поднести через заборчик.

Как не стало её, улица опустела, будто зуб с корнем выдрали. Дед решил было дом продать, а потом плюнул, да сбежал от подросших внуков, от которых "житья нету ни на этом свете, ни на том не буит".

За зиму хозяйство ветшает, от мороза ломается китайская техника, да мышь грызет сладкий шнур холодильника. Ничего не работает. На этот случай предусмотрен супруг мой, которому подвластно электричество.

- Саня, - говорит дед, улыбаясь по-прежнему, - ты мене телявизор почини. А то эти. тарелки для спутнику. выпускают у кого руки не оттуда, где мать-то задумала, ага. А 23 маю Поветкин будет, мне надо непременно чтоб глядеть!

Поветкин - аргумент сурьёзный, и муж идёт за инструментом. Моя задача - кричать в фортку - 70% загрузки! 0%! не видно! видно! -

Это тарелку Триколор настраивают. пока муж, тоже выражая свое отношение нехорошими словами, заменяет ресивер, кабель, провод, усилитель, пробки, замок на двери, и спиливая дерево, жужжит во дворе, дед рассказывает печаль.

- Господи, - ахаю я, - у неё что-то было ведь? нет?

- Нет! - дед плотнее садится на кровать, укрытую флуоресцирующим покрывалом, - у ней был испуг! На неё волк напал. Ей 7 лет было, она к тётке шла, и напал. В-о-о-т. Так она до почти до 80 страхом и мучалася.

Тут появляется сигнал, теледива советует купить гофрированный шланг и дед отвлекается.

Тёзки

Была зима. Мела метель. Раздался звонок. Ступая по сугробам в тапочках, дошла до калитки. Стоял чёрный джип. Из джипа на меня смотрел мужик.

- Саша здесь живёт? - спросил он, перекрывая вой ветра.

- Ага, - и я пошла домой. Муж уже спал. Чего его будить? - подумала я. Завтра с утра и выпьют.

Мужик внес в тесные сенцы кучу зачехлённых предметов. "Убивец", мелькнуло в голове. "Чистильщик" - всплыло из триллера. Мужик, не протягивая мне руки, сказал - Александр. Подумав, добавил - Кириллович. Я тоже себя обозначила - Олеговна. Дарья.

- Вы где спать будете? - я изобразила хозяйку, - есть диван на кухне, но там народа много. И есть диван на веранде, но там холодно.

- Покажите веранду, - сказал гость. Внёс туда сумки и закрыл за собой дверь. Я постояла и спать пошла.

- Саш, - я растолкала спящего мужа, - он же замёрзнет, на веранде всего +8.

- У меня спальник на гагачьем пуху, - отозвался гость из-за стенки.

- вот видишь! - с досадой сказал муж, - вечно ты всё преувеличиваешь.

- это лишнее, - за стенкой всхрапнули - гость уже почти спал.

Больше мы Сашу Кирилловича не видели. Правда, муж через стенку утром его спросил:

- У меня с собой. - и зашуршал, забулькал и завизжал молниями.

Впрочем, вечером, обходя с Лёвой и Симбой деревню, мы видели на озере палатку, наполненную теплым оранжевым светом, как китайский фонарик.

Через три дня гость, упаковав улов в холодильные сумки EZETIL, попрощался с нами.

- Спасибо, Саша, - сказал гость. - Мне Бологовское озеро очень понравилось. Не врал Серега!

- Такты не Саша? - Мужик поставил сумки на снег.

- Она рыбу ловит, - ответил муж, и Саша Кириллович уехал.

На веранде, на столе, сидела мышь и доедала надкушенную шоколадку.

ВДВ

Пришёл Дедулик - друг мужа. В майке. А на бицепсах мутная надпись чернилами - "НЕБО ОШИБКИ НЕ ПРОЩАЕТ" и какая-то каракатица и ещё на вроде ангелов с крылышками. А пониже - "ВЕРАЛЮБОВ НА ВЕКА".

- А у нас Тыртынбаев колол. Он по-русски так понимал, - Дедулик оглядывает телесную живопись.

- А что это? свастика? - спрашивает муж, показывая на каракатицу.

- Сам ты! Эта ж я! парашютист! Я в небе парю! Что ты!

- А прыгать не страшно? - Я никогда не сигала с парашютом.

- Что ты! Какой! Там пинка под зад! Хорошо, кольцо нащупаешь! И всё!

- Куда! С истребителя! А там - ... и сдуло на... И уж где кольцо. В мирное время, правда, два. А в войну - нет. Одно.

- Не, за Верку! - заключает муж, и они чокаются стаканчиками с пломбиром.

Удочка

Шешуринская да наговская пацанва ловила рыбёшку в ручье, соединяющем озеро Наговье с лесными протоками. Мосток, тонкие жердинки перекладин, младшие сидели на брёвнах, болтали босыми ногами, старшие стояли, облокотясь о перила, щёлкали семечки, сплёвывая лузгу в воду. На запах подсолнечника подплывали мелкие любопытные ерши, кружили, хватали заодно и червячка, топили его, обгладывая и, к великой досаде рыбачков, сходили с крючка. Удочки резали из орешника, леску таскали у деда или отца, самодельные поплавки, ржавые крючки - вот и всё снаряжение. Ведро стояло общее - ссыпали туда рыбью мелочь, и соседские коты чинно сидели в ожидании обеда.

У мостков тормознула машина, из неё вылез небольшого роста мужичонка, и, распахнув зев багажника, начал выставлять на дорогу чемоданчики, чехлы с удочками, коробочки, складной стульчик, спиртовочку, чайник, пластиковый столик и прочие вкусно пахнущие зарубежные предметы. Открыв рты, пацаны смотрели, как мужичок переобувается в новые заколенники, спасательный жилет цвета прелой листвы, и собирает удочку. Колено к колену, телескопически удлиняясь, удочка достигла максимальной длины. Дальше мужичок стал доставать блёсны, сияющие, как дамские серьги, извлекать наживки, мерзкие и вкусно пахнущие, поплавки и, в довершение парада, эхолот. Пацаны, отвернувшись от ведра, в котором плескалась рыба, следили за ним.

- Ну, смотрите, дурачки деревенские, как ловить надо! - сказал мужичок и замахнулся удочкой. Сначала удочка ухнула в быструю речушку, мужичонка дернул её резко, и конец намокшей удочки со свистом сомкнул провода линии электропередач. Послышался весёлый треск и мужичка шибануло по полной. Пацаны развернулись и продолжили бросать в воду хлебную крошку и сплёвывать лузгу.

Гости-рыболовы

Приехавшая вчера группа любителей рыбной ловли в течение часа разгружала снасти, заботливо размещала червячков в холодильнике, развешивала сети, разгружала ящики с водкой. Пёс Лё- ва, радующийся любому человеку, будь то и рыболов-любитель, радостно таскал по двору резиновые сапоги и домашние шлёпанцы. К трём ночи, когда первый ящик водки был выпит, карту местности прожгли в двух местах, залили кетчупом и выбросили. Решили, что "спросят местных". Я скорбно молчала, ибо из местных на рыбалку ходим только мы с подругой Надюхой. К 4 утра я забылась в тяжком и смутном сне. В 5 утра рыболов в шляпе цвета "камуфляж на утку" впёрся в мою светёлку, перепутав двери. Лёва тут же принёс ему мои тапочки.

Комары летали по всему дому, так все двери и окна были распахнуты настежь. Гудел насос, брошенный шланг поливал соседский участок. Самый крепкий рыбак спал в гамаке, не снимая с себя патронташа и ягдташа. Все храпели.

Пройдя утром по полю битвы, я робко потрясла главного - он спал со спиннингом.-

- Вы лодочку-то спускать будете, милейший? - спросила я, не дыша.

- Мать, - просипел он, не открывая глаз, - ты нам это... того... девчонок организуй там... и пивка.

Колобок

Все сегодня в райцентр ездили. Среда потому что. И Ритка, соседка, поехала. Она медленно, а мы быстро. Встретились уже дома.

- Представляешь! - Ритка чешет за ухом блаженствующего Лёву. - Еду-еду. И вдруг!

- Волк! - подтверждает Ритка. - Я еду, а он стоит. И такой несчастный, такой позорный-позорный. Облезлый-облезлый.

- Да нет! Что ты! Я сардельку взяла, покормить.

- Как дунул! Я дальше еду, тут вы проехали, Витька проехал, Мишка с Пашкой, Людмила Пална, Татьяна.

- Да нет. И тут лиса выходит. Облезлая-облезлая. Такая несчастная-несчастная.

- Да нет, я с сыром вышла. Потом ещё проехали наши. И тут заяц идёт по обочине.

- Ага. Несчастный. И я думаю - ну как же волк его догонит? Волк же облезлый? Несчастный? И заяц какой-то дефективный. Ну я...

- Рит, сознайся, "Русские народные сказки" ты написала?

- Нет, ты что. Колобка не было. И медведя тоже.

- Девочек несчастных-несчастных, облезлых-облезлых.

"Зайчик"

Сели мы с подругой Риткой в Торопце автобус ждать. Рядом, на скамеечке, маялось дитя, годочков четырех-пяти, одетое в штанишки и рубашонку. Голова была обвязана платком по-бабьи, только концами вверх. Дитё было похоже на зайчика. Сидело оно и дышало горестно. Жалостливая Ритка тут же стала домогаться правды от малютки:

- Господи! - так и села Ритка, - умерли. Видишь, на небо показывает. Ужас какой. Давай возьмем мальчишку?

- Рит, - стала я охлаждать подругу, - искать будут детку-то!

- Кто искать? Кто? Мы, пока сидим - дед спрашивал, где тут музей, мужики искали пилораму, бешеная тётка козу искала свою. Никто детей не искал. Берём!

Зайчик опустил ясные глаза, поковырял сандалькой песок и сказал - пи-пи.

- Рит, отведи мальчика пописать! У тебя сын, ты умеешь!

- Да ты обалдела! Моему 42 года. Ладно. - Ритка развернула Зайчика лицом к зданию почты, сняла штанишки, и Зайчик... сел ... и пописал.

- Рит, я тебе больше скажу - это - не Зайчик. Это - та самая Коза и есть, которую бешеная тётка искала.

Баня

Баню готовили с вечера пятницы. Отец, пришедший с поля, если был его черёд гоняться с общим стадом, степенно ел щи, разминал ложкой ранний картофель, и непременно выпивал стакан водки, залпом. Покурив на крылечке, хлопал по спине пробегавшую закладывать на ночь хлев мать, подтягивал штаны и шёл носить воду. Семья была большой, дед с бабкой, мать с отцом, мы с сестрёнкой, да незамужняя тётка, воды носили много - в молочные бидоны, в чаны, и в котёл, вмазанный в печь.

Наносив воды, отец садился с дедом гонять чаи, мама с бабкою, замученные за день скотиной и огородом, валились спать, и только детвора возилась на сенниках, брошенных на пол.

Ранним утром дед, выпустив корову в стадо, задав поросятам и курям, шёл растапливать печь. Присев на низкую скамейку, закладывал берёзовые поленца вперемешку с осинкой, поджигал берестяной локон и курил, щурясь на первый едкий дымок. Щелчком отправив окурок в печь, закрывал дверцу, принюхивался к воздуху в бане, поглядывал, не прогнила ли где половица, чисто ли выскоблены лавки, сметал голиком паутину, и, растирая спину, все равно попадая головой в низкую притолоку, выходил на утренний луг. Над трубой появлялся сизоватый вначале дымок, обтекал крышу, стлался к земле - вставал туман.

Мама собирала в узлы нехитрое бельишко, замачивала в тазах на заднем дворе, бабушка строгала ножом коричневые куски вонючего хозяйственного мыла, размачивала стружки в плошке. А мы, дети, выдували огромные пузыри через ломкие соломины - пузыри плыли, радужные всполохи играли в них, а язык щипало.

Дед срезал в ближайшем перелеске веники, укладывая берёзовые ветки, мешая их с дубовыми и рябиновыми - горькими, дымными на вкус. Готовый веник обвязывали понизу бечёвкой, а хвост подрубали - уголком, или скобочкой. Дед был человеком обстоятельным, а баню ценил особо - в войну спасала. В самую тяжёлую страдную пору, и в зиму, и в лето. Настои свои травяные готовил сам, даже бабку не подпускал. Шёл в поле, перетирал меж сухих, непослушных уже пальцев травки, подносил к носу, пробовал на язык. Что-то отбрасывал, что-то добавлял, корешки откусывал ножнями - порядок должон быть!

Томил траву в чугунке, в бане, отчего по парной плыл банный дух, в котором мешалась и мята, и хвоя, и ромашка, и таволга, и липа. В отдельном чугуне запаривал листья и колючки репья, добавлял к ним хмелёвые шишки да блёклую травку, растущую на пожарищах - остудник.

Перед баней бабы мыли избу, а мужики убирали хлев и двор. Отец чистил коровник, поддевая на вилы грязную солому, выталкивал её в крохотное оконце. Дед, стоя на куче, принимал и бросал дальше. Под ногами копошились вечные куры, выклёвывая зерно и червяков. Петух, на длинных жёлтых ногах, с огромными шпорами, победно кукарекал, и бежал, шатко переваливаясь, с длинным червяком в клюве.

Чистили лошадь, выведя из стойла, скребком, гриву и хвост расчёсывали и подстригали, для красоты. Лошадь фыркала, тёплым лбом бодалась с дедом, который, хлопая её по крупу, поддразнивал - застоялась, голубушка? Ниче-ниче, скоро сено косить, не ленись! На-т-ка, сахарку - и подавал сахар на ладони. Дымка сахар брала губами, мягкими, плюшевыми, а потом кланялась смешно, и скалила огромные жёлтые зубы. Дед развешивал упряжь для просушки под наветку, успевал и бороны осмотреть, и плуг, и косилку.

Двор мели чисто, в метлу, посыпали свежим песком, и сразу становилось нарядно и празднично. Перед порогом отец бросал охапку свежескошенной травы, мать, выбив половички, вешала их на плетень, дома пахло влажным деревом, и свежей соломой. Бабушка самовар ставила загодя, и к запаху чистоты примешивался и дымок, горьковатый от шишек. Постельное было поменяно, на кроватях родителей и деда с бабой почти до полу свисали белоснежные подзоры, вышитые ещё прабабкой. На стол, по случаю наступающего воскресенья стелили скатерть, цветную, с бахромой. Она тоже была накрахмалена и углы её топорщились. Меняли к Праздникам и полотенца над кивотом, и мыли и терли лампадку перед образами.

Первыми в баню шли мужчины - дед с отцом и мой брат. Взяв аккуратно сложенное матерью исподнее, отец благодарил её, расцеловав в обе щеки. Дед бабку не хвалил, а отсылал в погреб, за квасом.

В предбаннике раздевались, не спеша. Дед загодя поддавал на каменку, проветривал, ещё поддавал. Он любил пар тяжелый, крутой, густой, пьянящий. Сняв белье, снимали и нательные кресты - иначе никак в парной не высидишь! От жара надевали колпаки, наподобие шляпных - а кто и голову тряпицей повязывал.

Входили, перекрестившись, аж крякая, глотнув горячего и влажного парку. По первости сидели на нижнем полке, совсем у пола, ухали, дышали, сплёвывали в ладонь - на пол не положено было, забирались повыше, тут уж и жар, тут не до болтовни. Дед на полках запрещал трёпу давать да песни орать - не положено, да и всё!

Окатившись ледяной водой, выходили в предбанник, пили квас, калиновую воду, моченую бруснику. И, переглянувшись, ныряли по второй!

Тут уж в ход шли веники - веник клали на каменку, и поддавали с ковша отваром травным. Пританцовывая, отец бежал с веником, от которого шёл такой ароматный пар, что хотелось уснуть и дышать.

- Эй, эй, - слышал братец голос отца, - малец! ты чё, сомлевши? Дед, гля-ко, не угоревши? - Дед хлопал мальца по щекам, кивал отцу, тот выносил брата из бани, укладывал на траву, прыскал изо рта водой:

- Попей, попей, ничаво, ничаво, пообвыкнешься. приговаривал отец, нежно гладя братца по макушке.

33 коровы

"Тридцать три коровы, тридцать три коровы, тридцать три коровы, свежая строка" (c)

Михална почесала пятку о железный пруток кроватной спинки. Кукарекал петух, дело шло к рассвету. Выпростав из-под одеяла сомлевшее от печного жара тело, она ловко встала ногами в валенки, стоявшие под кроватью, натянула наизнанку лимонно-фиолетовый байковый халат, цапнула телогрейку в сенях, и, отгребая выпавший ночью снег, пошла доить Дочу. Корова обрадовалась ей, как родной. Михална, пристроив впотьмах доечку (низкую скамейку), принялась доить корову, засыпая и утыкаясь лбом в теплый коровий бок. Доча глухо шлепала переваренное сено на земляной пол, и норовила боднуть Михалну.

С полным подойником Михална вернулась в избу, разожгла печку, предварительно вынув из её чрева горшок с варенцом и чугунок со щами.

Протерев стол рукавом халата, она достала из холодильника полную миску вчерашнего творога, обильно залила сметаной, и, подумав, сделала сверху горку из клюковного варенья. Чайник пыхтел на газу, в косеньком ковшике варились яйца, хлеб, обернутый чистой холстиной, стоял в буфете. Облизнув ложку, Михална заварила себе чаю прямо в чашку, и по избе поплыл аромат листа смороды. Домашнее маслицо, скатанное шаром, крошилось на свежем хлебе, и Михална аккуратно собирала масляную крошку горбушкой. Вдоволь начаёвничавшись, она скинула грязную посуду в таз, плеснула на неё кипятком с горчицей, и легла опять.

Ферму-то закрыли, теперь и покой на пенсии наступил. Желанный.

За чертой бедности

И проснулся Мишка Воробьёв за чертою бедности. Черта ощутимо поперёк пуза и проходила. То есть, голова жила, а пузо нет, подвело его, пузо-то. Гадко отрыгнулось райповской несвежей селёдкой, разлагавшейся в мутном рассоле, и спиртом "максимка", согнанным в южной республике. На линялой клеёнке стола разломленный хлеб из пшеницы, заражённой спорыньей, дал красивую зеленоватую пушистую плесень, молоко, прокисшее по дороге от хлева, слоилось и пускало кефирные пузыри. Нашарив мятую пачку сигарет с убийственно страшной картинкой, Мишка вытянул вчерашний бычок и засмолил. Телевизор бубнил про ящур и мелькали в рассветной мути вздувшиеся тела оленей.

- Ой, мля, - подумалось Воробью, - а ведь где-то люди колбасу едят. буржуи.

Пошатавшись, добрёл до хлева, согнал несушку с гнезда и выпил залпом пяток яиц, чокая их о коровий рог. Оттянуло. Поддерживая сползающие штаны, Воробей вернулся в хату, выдернув по дороге здоровенную морковину с грядки, и захрустел ею, не отряхивая от земли. Бросил в колодезь ведро, вытянул с натугой, и втянул в себя литров пять. Икнул. Зачинался новый день над Шешурином. Работы было много, но за неё никто не платил.

Кот Барсик

Дед Вася вчера, хлопая себя по коленкам, рассказывал о том, как он солит огурцы.

- Я, - говорит, - крапивку всегда в засол добавляю. м-м-м. Это... о-о-о-о.

А тут мимо кот Симба пролетел, уворачиваясь от крупных птиц.

- Ды брось ты! У котов породы не быват! Кот и кот, либо кошка.

Дед смотрит на Симбу внимательно. Симба косит на деда глазом и стучит хвостом.

- Ходит ко мне. Утром. Ага. Все кладовки обойдёт, всё обхозяйничат. Добрый кот. А звать как?

- А-а-а. - кивает дед Вася, - Барсик, ну я так и звал яво.

Моторка

Дед Виталий совсем молод, хоть и при внуках. Даже и дедом не назовёшь - так, мужчина хоть куда. Они с мужем нашли общий язык в пламени сварки и объединили усилия. Сейчас сидят, чаёвничают. Дед любит чай с вареньем, потому ставлю им банку, чтобы блюдечки не мыть.

- Ты понимаш! - дед багровеет шеей, - Мишка т сукин кот! А! А? - это он уже спрашивает, дескать, сукин ли кот - Мишка.

- Я оставивши на зиму лодку. С мотором. Мишке. Куды я в Мурманск лодку т попру? Ну?

- А вот! - дед Виталий бросает в сердцах ложечку, - приехавши к лету, и к Мишке. Ну - лодку т конопатить, сё да как, мотору жизнь прогреться надо, ну?

- Вот те ну. Я этому Мишке! Где, кричу, мотор мой с лодкой, потому как чую - не то! А он мне - так я, грит, продал всё, ещё по весне. Не, ну как? Он грит - а мне жить не хватало на что! А? Чужу лодку с чужим мотором! В сохран оставлено-то!

- Главно дело - я ж яму звонил! Он сказал бы, я б яму денег выславши!

- Я бы убил, - муж думает о своей казанке, проданной ему быстроглазым цыганом из Витебска в 91 году, - прям не думая.

Философ

Мишка Воробей лежал на полу в позе лотоса. Или ему так казалось? Трезв он был просто непристойно, и мысли шли ясные, чёткие, выстроенные, как на плацу. Мишка думал о Надюхе. Собственно, думал он, - зачем я женился? Зачем я женился именно на Надюхе? Ответа не было. Факт знакомства утоп в такой немыслимой портвейновой дымке, что память подбрасывала только марки вина, способы открывания пластиковых крышек на огнетушителях-бутылках, да качающуюся под потолком лампочку. Надюха вроде бы и была, и не было её. Женились, наверное, из-за Светки, -подумал Мишка. - или из-за Витьки? Воспоминания о том, кто из них родился первым, и из-за кого, собственно он, цыган и сварщик, любимец лошадей и медицинских сестёр, оказался сегодня на полу у печки, обессилили его вконец.

На Мишкин голый живот села муха. Муха заинтересовала Мишку тем, что она взлетала, и возвращалась на одну и ту же точку Проследить орбиту её полета он не мог, так как шея не вращала голову. Хорошо быть мухой, - Мишка стал взращивать в себе оптимизм для подъёма, - летит себе. И может сейчас до Брашкина долететь, залететь в кладовую, сесть и опустить морду в самогон! И пить, сколько хочешь! И, обратившись в муху, Мишка летел над песчаной дорогой, минуя нити проводов, взмывал вверх, чтобы не быть убитым коровьим хвостом, летел и жужжал, летел, жужжал и вот уже прохлада погреба, и бутыли, и он пьёт, пьёт и становится так жарко, так, что Мишка вылетает из позы лотоса и кружит. Но почему такая вонь? - думал Мишка, спящий уже с полчаса и сгонявший муху, надоедливо сидевшую у него на губе, чмокающим "пшла на... Вонь?

- Деда, деда, - внучка Варька толкала Мишку в плечо, - деда!!! у тебя валенки курят!

Валенки, обутые Мишкой по случаю тепла, начали тихонько тлеть от соприкосновения с железной печной дверцей.

Доктор

Новый доктор, присланный из района, - хорош. На нем костюм глухого серого цвета, галстук. Мягкие, округлые движения, доброжелательный взгляд. Все бабы тают. Таю и я.

- Нуте-с, голуба моя, так, - доктор глядит в карточку, - о. (сейчас будет - какое прекрасное имя, мою бабушку...) Какое имя-то, редкое, редкое, мою бабушку звали Дарьей. Да-с, теперь все больше Надежды, знаете ли. Ну-ну, перебил, каюсь. И-с? А-с! что-с?

- Деточка, у кого ж не болит, у всех детки-собачки, кризис, понимаю-с! Ну-с! Кардиограммку? Прэлэстно.

Входит хмурая тётя, шлёпает на меня присоски, медленно идёт лента, свиваясь в кольца. Доктор вертит меня на свету, слушает, пишет, пишет, слушает. Я покорно жду.

Гулкие больничные часы бьют 6 раз. Доктор, держа руку на моём пульсе, шевеля губами, считает удары и вскакивает, на ходу срывая белую шапочку, хватая саквояжик, и тут же садится в больничный ПАЗик.

- Доктор! Доктор! - кричу я, выбегая в том, в чем он меня оставил, - а что же сердце?

- Сееердце, жеееенское сееердце, - поёт доктор и, высунувшись в окно, машет мне фонендоскопом.

Дрейф Папанина

Иван Иваныч Иванов (да-да, бывает и так!) был, вдобавок к фамилии, ещё и трактористом. Жилистый, высоченный, он легко вшагивал в тракторную кабину, и, навещая по дороге верных подруг и подкрепляясь вином, гусенил по проселкам совхоза. Зимой трактор без дела не жил, возили хлысты на дрова, сено с дальних покосов. Но всё это было скучно широкой душе И.И.И. Отстояв у магАзина очередь, и взяв на талон пол-литру, тут же приговорив её, потянулся к подвигу. А уж место в России для энтого дела завсегда есть. И повел Иванов Иван свой трактор - прямо на озеро. И - на середину. Не спрашивайте, зачем? Спросите - почему? И не отвечу я вам.

Съехав с пологого берега, трактор, вдавливая траки, вышел почти на середину. Но. страшный "крак" льда, пустившего паутинные трещины по глади замерзших вод, заставил протрезветь даже не пивших. Дивная картина, достойная соц. реализма - "Дрейф трактора в пресных водах" явилась взору. Дрейфовал Иван долго, но с удовольствием - ему в кабину закидывали пол-литры и буханки хлеба. В конце концов, плюнув на трактор, Иван, ставший в одночасье "Папаниным", покинул плавсредство. Трактор утоп, а Ваня, широко ставя ноги, потопал к дому, чтобы уже всласть погонять жену и забыться богатырским сном.

Оттепель

Отмяча, раньше редкое было явление - зимы морозные стояли, правильные. И на Богоявление мороз давал так, что нос на улицу не высунешь. Дождя вообще не припомню в деревенские зимы. А в оттепель вытаивала тропа до хлева, и уж в валенках не пройдёшь, и тянуло густым, настоявшимся духом, и очнувшиеся куры начинали голову просовывать в дверь - весна ли? тепло ли?

- Яйца давай неси, - баба ласково пихала кур назад галошей, - а то гадють и гадють. - Куры уходили, недовольно квохча, и в быстро наступающих сумерках взлетали на насест - спать, качаясь, в тепле, поднимающемся от коровьей спины. Зорька вяло жевала сено и уныло глядела в тусклое оконце под потолком. О чём думала она? О телёнке, которому вот-вот появляться на свет? О первой траве? Или о надоевших слепнях? Приходила баба с ведрами, выливала пойло в корыта, вилами тащила свежее сено, кряхтя и потирая поясницу, закладывала хлев на щеколду - до утра. Баба была самым великим пессимистическим оптимистом.

- А и хорошо, - отвечала баба, - стал быть, лето скоро!

А уж как лето приходило, я шла порадовать бабу - смотри, ба! Лето началось!

- И чё хорошего? - кривилась баба, - значит одно - зима скоро! И плохого нету, а и хорошего - мало.

Памперсы

Внук Антон подрастал медленно, видимо, не желая покидать привычную коляску. Но жизнь даёт своё, и Антон выпал из коляски. Поплакавшись по соседям, Надюха прикатила домой прогулочный экипаж, сильно поживший, на трёх колёсах. В 90-е особо не капризничали. В этой коляске Антон пытался спать сидя, но даже, привязанный ремнями, падал. Тогда же отвалилось третье колесо. Воробей долго чесал кудрявую башку, и нашёл Соломоново решение - теперь у коляски было два задних, а спереди ставили что попадет. Потому Антон вырос с тягой. Ко всему движущемуся. Надюха довозила коляску до скамеек, подпирала её, и присоединялась к бабам, обсуждавшим запретную любовь. Подъезжал громыхучий фургон, бабы образовывали сначала кольцо, потом хвост, потом опять кольцо, и так, извиваясь, доползали до хлеба и ископаемых окорочков. Надюха в уме раскидывала скудный бюджет, радуясь тому, что дочь Светка хоть дома не ночует, а Антон пока ещё колбасы не ест и вина не пьёт. Собака Лапка преданным диванчиком лежала у ног Антона, и думала, найдёт ли хозяйка щенка, спрятанного ею под соседским сараем.

Тут, прервав серое течение пост-перестроечных будней, остановился сияющий лунным цветом джип. Открылась дверца, и на песок стала опускаться нога в туфле на шпильке. Процесс был долог, нога длинна, бабы онемели. Когда всё это великолепие, да ещё с сигариллой меж пальцев, съехало наконец полностью, оно оказалось шикарной дамой, пунцово-губой и алмазо-перстой. Дама посмотрела на Антона, повела носом, и сказала в машину -

- Серый! слышь. ну, деревня, мля. у неё ребенок мокрый, весь в г...е, а этим хоть бы что!

- Ну а чё, Анжел, откуль у них тут памперсы-то? - Серый обозначил себя голосом.

Нашу Надюху вообще лучше не задевать на тему внука. Тут она прям тигр с волком, и может обратку дать. Надька сделала самовар (руки в боки), и в растяжечку пропела -

- да уж откуда-т нам-то. канешна. памперсы мы не видали. а они нам надо? У нас Лапка Антона облизала - и ребенок чистый, и собака сыта.

Мальчик и Мишка

Напрямки до магазина недалеко - всего-то пару километров, но запрягают Мальчика, коня степенного и вдумчивого. Мишка Воробей возится в конюшне, снимая со стены сбрую, выводит Мальчика на слежавшийся, в сенных прожилках снег, хлопает ласково коня по крупу, говорит ему что-то на ухо, отчего Мальчик поднимает и опускает голову, скалит жёлтые крупные зубы. Мишка научил его - "смеяться", и, на радость ребятне, говорит - "Мальчик, улыбочку". за это конь получает с крохотных ладошек кусочки размокшего печенья или карамельки. Берёт аккуратно, хотя губой мог бы забрать всю ребячью ручонку вместе с варежкой.

Мишка важно выкатывает ручной работы деревянные сани, проверяет ремни, взбивает сенную подушку, встряхивает бархатное бордовое покрывало с бахромой, полученное из клуба по списанию. Мальчик в это время, чувствуя себя в центре внимания, начинает кланяться, поднимать переднюю ногу, демонстрируя белые носочки. Конь гладкий, хорошо кормленный, ухоженный - даром Воробей цыган вполовину. Из столовой выходит завхоз, неся под мышкой скатку дерюжных мешков, и клеёнчатую чёрную сумку, наподобие кондукторской. Бабки, стучащие на холоде валенками, понимают это как сигнал - "садись" и мостятся в санях. Мишка, сев на передок, описывает в воздухе хлыстом восьмёрки, дёргает вожжи, и с нуканьем, - "н-н-н-у, пшёл, Мальчик, пш-ш-ёл!" конь как бы нехотя, дергает сани. В почтовую гору идут с усилием, коню тяжело, Мишка спешивается, бабки визжат, при каждом рывке откидываясь назад. С горы Мальчик идёт быстро, кося глазом, даёт разгону, пугая окрестных собак. Идёт споро, тяжко выминая подковами снег.

В магазине толпа вздыхает - "больница наехала", знают, брать будут "по списку", долго, потому мужики идут покурить, а бабы - к печке, погомонить о новостях. Мишка лежит на сене в санях, курит свою Приму и дым трубой идёт вверх - к холоду.

Огурцы

Дорога - еле иду, ноги вязнут в мокром песке. Над крышами - дымок, холодно и сыро. Михална подоила, теперь сидит в тёплой избе. У неё гостья - бывшая её дачница, Анна Карловна. Дама интеллигентная, седая и в вышитой цветами юбке. Санечка Сыч в изумительных бледно-лиловых подштанниках с женской явно попы возлежит на диване с мечтою в глазах. Булькает варево для коровы в чугунке, Анна Карловна читает АиФ вслух.

- Ой, ну их в ... - Михална тяжко поднимается и идёт за "тубареткой" для меня, - Вы чего по делу почитайте.

- А вот, - охотно отзывается дачница, - если огурец по форме напоминает лампочку...

- Ну-ну, - Михална забирает под платок прядку, - и чё?

- Вот, - включается Сыч в кальсонах, - у меня так и было с огурцом моим. У меня прям вот крючок по жизни. Точно и сейчас так.

- Азоту, можа, и нет у ево, - Михална постучала по Сычу половником, - а вот аммиаку с избыткою.

- Ну, Вы фельдшер, Вам виднее, - соглашается Анна Карловна.

Точный расчёт (случай на рыбалке)

А вот случАй был с литражом-то. Конфус-с! Приехал как-то пьющий гость и не любитель рыбалки зимой. Вообще он и на улицу не ходил - холод тоже не любил. Да и снег его раздражал. И чего зимой припёрся? Ну, не суть. Подошёл ко мне, как к хозяйке-сестре и говорит: "Вот тут канистра коньяку. 5 литров. То есть полноценных 10 бутылок на радость. Пить буду неделю. К обеду - поллитру, битте".

Я - "Так Вы ж на неделю-с, тут 7 бутылочек, а 3, простите, излишек?" Он прям в лице косину такую дал и отвечает - "3 бутылки распределите так - 1 пойдёт для экстренного случая, 2 - для незваных гостей, 3 - вдруг на улицу выйду, замёрзну". Ну, я покопалась в погребе, отчистила от паутины бутыль стекла темного и приятной формы, и стала наливать - и к обеду. Только смотрю, середина недели, а коньяк сильно убывает. Я и челом об стол, - так и так. Испарение, стекание капель. Он как из себя вышел, кулаком по столу! Я, -говорит, - полноценно хочу спать на вашей печи, а вы тут отпиваете и лишаете! Зашёл спор. Наметилась драка. Тут гость глянь на бутыль старинной формы, да как заорёт - "Ты ж, вы ж куда лила, лили? Это ж! 0.75, а не 0.5, это же (глаза в телефон, посчитал) - 6.6 в периоде! Это как я выйду? А как выпью? Вдруг друган Сыч? Отпуск мой испорчен. - и прям заплакал. Я, в горе утешаю - а что ж Вы всю 0.75 каждый день опрокидывали? Сил не жалели. Он - а я чё?! Мне ставят - я пью! Ну, - говорю, - а я б Вам в пепси-колу бы? 330 грамм? А? Он - ну. недолив бы я почуял.

А вот ещё случАй по неизвестности причин был. Приехал как-то рыбак. И при нем дети. Несколько. Ну, разные, маленькие, поболее. Рыбак - что? Червяки, сети, блёсны. Какой у него призор за дитями-то? Ну, и результатом - одна дитя и заболела. Не мелкая, но и не крупная - так, невзабольшная. Я мечусь - градусник поставить жутко! Дитё прям полыхает! Ай, - думаю, - надо либо лукарствия какого, либо прям неси до городу Торопцу. В такое я волнение пришла, что села в лодку. А тут и рыбаки сами приплыли, - беда, - голосю, - спасай! в город! либо шприцы кипятить. банки там ставить.

А этому - хоть бы чешуя от рыбы. Молчит, спокоен.

- Вы, - говорит, - хозяйка, очень много паники тут громко и никчёмно. Никаких не надо процедур. Сей миг всё исправим. - И достаёт из холодильника целую батону колбасы копчёной в сыром виде.

Нет, дал дитю колбасу, и она прям всю её сточила легонько, и градусник зашипел и покрылся ледяной коркой. Аж до 35 упало. Всё, такой вот фенОмен. Папаша ихний так и сказал - все, понимаешь, аптечку возют, а я - колбасу. Недостаточность у дите. Колбасная.

Стирка

После бани замачивали бельё в тяжёлых эмалированных тазах, со щербатыми краями, не щедро разводя порошок или мыльную стружку горячей водой. Русская баня выстывает не скоро, утром подтопишь - и стирать. Тёрли на досках, с ребристой алюминиевой волной, утирая пот со лба подоткнутой нижней юбкой - жарко. Отжав, складывали бельё в корзины, и, уже на санках, шли к прорубям на озеро, где, встав на коленки, полоскали бельё до снежной белизны, колотили валками на льду, брызгая во все стороны, отчего намерзали на льду брызги - нижние потемнее, верхние - совсем невесомые, бесцветные. Ребятня тут же, гомон стоит, таскают друг дружку на деревянных санках, бегают спущенные с цепи собаки. Ярко жарит зимнее солнце - выпрямишься спину растереть - а тебе - сноп в глаза, и ладошкой тёплой - по щекам, и горят щёки розовым, пунцовым цветом. Тянешь домой санки, а корзины на повороте - в снег, а ты хохочешь, поднимаешь бельё, и шлёпнешь от души скрученной жгутом простынёй мальца, что подложил тебе полено под полозья. Вешаешь выполосканное на верёвках во дворе, простыни тут же схватываются морозцом, стучат-перестукиваются, и уже пахнет свежим арбузом да огурцом, и красит бельё уходящее вечерять солнце в оранжевые да синие полосы.

"Тигриная сила"

Аптека "Под самолётом" была коммерческой. Вот и шёл туда, в основном, дачник, мучимый животом или кашлем, а то и вовсе страдающий просто так, без города. Провизор, пылкий юноша с перспективой на столицу, летал, и фалды белого его халата резали воздух. Глянув на меня, он тут же мне подмигнул и зашептал на ухо, предлагая всё - от БАДов до зубной щётки. Но я пришла за песочными часами, и хотела только их. Провизор, ощупав меня глазами, сказал - берите! берите-берите! Ничего Вам не надо, кроме этого - бальзам "Тигриная сила". Отечественный продукт. Настойка из тигриного когтя на его же помёте.

- Да на зачем мне-то??? - я хотела песочные часы.

- КАК??? - юноша померк на глазах, - у Вас, простите, причёсочка-то... Вам бы отрастить, простите. Будете хоть иметь достойные волосы. А то, простите, и глянуть-то не на что.

Найдите мне женщину, читающую инструкции! Мелкие такие, чёрными буковками на красном фоне. Поняла одно - ЭТО - на голову. На субботней бане я густо налила тигриной силы, втёрла, взбила, укутала голову полиэтиленовым мешком, поверх - полотенцем, и ещё шапочку надела. Шерстяную. В парной-то меня и накрыло. Сила тигра стала проникать в мозг, в воздухе запахло смесью солярки с кайенским перцем, струйки побежали по лицу, шее, и я утратила ориентацию. Тут и свет вырубили. Пока я металась в бане, как раненный зверь, не в силах найти бидоны с холодной водой, пару раз ошпарилась для счастья и попала головой в притолоку, тигриные когти раздирали моё несчастное тело. Когда мне удалось смыть с себя эту огненную смесь, глаза мои ни на что не глядели - ибо заплыли. Двигаясь по памяти наощупь, добрела я до больницы, и упала прямо на Анну Карловну.

- Дашенька! что с Вами? - от доктора веяло прохладой и пенициллином. - Ох! покажитесь! Ох! Ох! Какая прелесть!

Анна Карловна двигалась вокруг меня, щёлкал затвор фотоаппарата.

- Что Вы! У Вас такой отёк! Это же классика! Такого не увидишь нигде! Пожертвуйте собой ради науки.

Когда меня выписали из больницы, где все три дня я вынашивала план мести, я узнала, что аптека - сгорела. Должно, быть, взорвались флаконы с "Тигриной силой".

У бога все живы (сон)

Метёт позёмка, вьётся белой змейкой, забегая то в одну деревеньку, то в другую. Выйдя из Торопца, бежит через Крест до Пожни, оттуда - на Карпасы, Малаши, через Дуплово в Косилово, петляет в Бубоницы, огибая каждое дерево, каждый брошенный хутор, засыпая снегом колодцы, тормоша старую яблоньку, рассыпается по полю, где раньше сеяли лён, и приходит, наконец, в Шешурино. Пустынны деревни, редко где мигнёт огонёк, да залает собака, чуя печаль, летящую со снежным ветром. По весне снег стаивает медленно, задерживаясь по борам да по тенистым местам в глухом ельнике, и исчезает лишь к маю, когда начинают истекать соком берёзы. Развозит дороги, и быстрые, говорливые ручейки перебегают единственную, до Торопца, грунтовку. Но приходит такое недолгое, робкое лето, хочет подарить себя - а некому.

Но однажды, летом, в полнолуние, вдруг оживают деревни, и возвращается в них жизнь, ушедшая в землю. Идут в знобком холодном свете крестьяне в портах да рубахах, едут на телегах, на грузовиках, на мотоциклах, трусят на лошаденках... Идут в луга косцы, и вот уже тонкие литовки звенят под оселком, и становятся мужики в одну линию, да перекрестившись, взмахивают косами. Ложится трава сочно, плача зеленым земным соком, чтобы высохнуть под солнцем, ожидая баб с граблями да вилами - ворошить сено да метать одонки. Нудно жужжат слепни, да выкусывают тело жигалки. Сидят под стогами бабы, обнажив труженые ноги в ссадинах, да утирают пот мокрыми платками, и пьют квас из банок. И квас течёт шипучей струёй, затекая за ворот. И ходят аисты по жнивью, выбирая лягух.

А другим полем жнут лён, и увязывают его в снопы, и голубым звоном звучит поле, и поют бабы. А вон - бабы белят холсты, вываренные в поташе, выкладывая их лицом к солнышку, на выгор, а там и девки валками бьют, и мнут ногами ребятишки.

Людно в оживших деревнях - вон, на пиво собирают братчину, и староста чиркает против имён палочки - по ним, как сварят, будут отделять хмельное, духмяное пиво. А вон - вон - коров гонят - и нанятый пастух, то в онучах с оборами да лаптях, а то в резиновых сапогах - бредёт, лузгая семечки, играя кнутом, и болтается на плече котомка с нехитрой едой.

А там, в бане - баба рожает, и соседки бегают то за водой, то за чистой холстиной, да командует всеми повивальная бабка, да бормочет молитовки. А в доме открывают все двери, выдвигают ящики, замки раскрывают - чтобы не было помех в родах.

В огородах полно баб - кто полет, наклоняясь до земли, кто воду носит на коромысле и поливает репку да петрушку, и блошка жрёт сочную ботву да порхают невесомые бабочки-белянки.

У подслеповатого окошка сидит, пригорюнясь, баба Катя, вдовая, тихая, и всё плачет, и сучит нитку из кудели, и стучит ногой по педали, и жужжит-поёт прялочка, и вытирает баба слёзы непослушными пальцами.

А вон закладывают дорогу на выезд из деревни, ждут, когда проедут в соседнее село молодожёны, Тоня с Сашей, молодые и счастливые, на председательском газике, и будут кидать из окошка карамельки, а мужики успеют глотнуть теплого сладкого вина.

Где-то молодёжь хороводы водит, поют песни девки, играет гармоника, и режет ядрёная частушка слух, заставляя пунцоветь щёки. А кто и в клуб идёт, на поздний сеанс, и ругает почём свет стоит механика, у которого рвётся плёнка...

Служба идёт в Храме во Славу Святителя Николая, и идут нарядные поселяне, и матери в новых понёвах ведут за руку ребятню на воскресную службу. Следом идут мужики, в новых поддёвках, после субботней бани, чистые да светлые. И выходит отец Иоанн, благословляя прихожан, окропляя святой водой дары земные - яблоки да сливы, мёд да хлеб, орехи да ягоды.

Плещется на мелководье ребятня, визжат, бьют по воде ногами, руками, а вон - и поплыл самодельный плотик. На дальнем берегу разгорается живое тело костра, и летят, стреляя, искры и фыркают и мотают головой лошади, чуя вблизи волка.

Идёт с синей коленкоровой сумкой через плечо хроменькая тётка Нина, почтальонша, и разносит по избам письма от родных, газеты да пенсии. А мимо едет на мотоцикле "Урал" ветеринар Колька Кириллов - он только что холостил поросёнка и ему поднесли чарочку. А вот и дед Архипыч, в вечной ушанке своей, рядом с дедом Иваном, ставят бражку в молочном бидоне, а рядом громыхает гроза и крестится бабка Валя, и затворяет окна и жжёт громничную свечу. А вон идут электрики - Ваня Назаров да Колька Кирюхин, и болтаются за их спинами кошки да моток проволоки натирает плечо.

Пьют горькую Витька Быков с женою Нинкою, прячут мутную четверть в дровянике, и пляшут в солнечном луче пылинки, опадая в гранёный стакан.

Дерутся соседские псы, и слышен визг и хриплый лай, и убегает подраненный пёс, волоча прокушенную ногу.

Дед Ваня Моряк бредёт, согнувшись под тяжестью мешка со свежей травой, и ждут его кролики, шевеля ноздрями и барабаня задними лапами.

Курит на своем крыльце дед Пётр, пришедший с рыбалки, и пойманная рыба ещё бьёт хвостом в мятом ведре, а чёрный кот Чомба трётся о дедовы колени и косит зелёным глазом.

Ведёт под уздцы свою пегую лошадёнку дед Сашка, и нос его, прикушенный в драке, уныл. Прячет ключи от ледника с молоком баба Шура, поднимает подол юбки, навязывает ключи к поясу и косит по сторонам - не видал бы кто.

Едут на толоку к бабке Кате, кричат песни в тракторной телеге Мишка да обе Надюхи, подружки, да Ленька с Пашкой. Они выберут сегодня полполя сорной травы, а конюх, дед Федя Нехорошев, пройдёт поле с конём Мальчиком, окучивая картошку, и всё будет оглаживать его, приговаривая, нн-о, милай, поработай, нно-о.

Сидит за обеденным столом баба Женя с бабой Мелей - вечные сёстры, спаянные общим вдовством, и баба Меля, держа над письмом очки, как лупу, в тысячный раз будет читать письмо сестриного мужа с фронта.

В стерильной тишине больницы будут слышны только шаги Антонины Андреевны и крахмальный хруст её халата, пока она будет совершать утренний обход, и забегают санитарки да няньки, и забулькает в алюминиевых кастрюлях пшённая каша, а повар Наташа начнёт выдавливать кружочки масла на белую, с голубой каймой, тарелку.

И будут сидеть на лавках бабушки, и будет мелькать крючок в пальцах, и цветные половики будут стекать на траву.

Мешаются жизни, мешаются времена года, а земля всё так же просит дождя и так же - солнца, и спеет колос, и падает осеннее яблоко, и родит баба дитя, и мужик идёт за плугом.

Но кончится ночь, и растает туманом росным, утренним - деревня, будто град Китеж, уйдёт в озеро Наговье, и затворятся уста, и умолкнет песня. Ровно на год.

* * *

Непутёвая бабка

в деревне все против одного, и один против всех. Ну и наоборот. Так что, когда Виталик позвонил вчера мужу и сказал, что нужно одну бабку в Торопец отвезти, муж опечалился, но согласился. Бабка, спрашивает, не болтливая? да нет, отвечает Виталик, тихая такая старушка. Молчаливая даже. Глухая в смысле. А брать где? муж спрашивает. А на кладбище, отвечает Виталик. Муж приуныл. Так это, может спец технику для этого? я того, покойников боюсь и потом за продуктами же? Да не дуй себе, успокаивает Виталик, бабка резвая в плане как живая несмотря на 94 года. У нас скамейка у кладбища. А бабка на скамейке. А куда ее, спросил муж. А в Торопце - и связь прервалась. Повезем, куда уж, небось не Москва, пристроим. Утром еще пыли не было, так что бабка вполне виднелась. Сидит себе, в платочке, ноги в чунях, на коленках кошка. Муж и говорит, а кошку тоже везти? Бабка молчит. Я говорю, наверное, кошка предполагалась к бабке. Машина выдержит. Ну, муж бабку приподнял, и усадил позади, чтоб не качало на ухабах. А кошка ехать не захотела. Чего ей в Торопце-то? Там мыши мелкие. И поехали. Качает у нас сильно, я все поглядывала - как бабуля-то? А она калачиком свернулась - и спит.

Приехали в Торопец, а город торговый в плане базарного дня. Торжище кругом. Прям АШАН перед Новым годом. Баушк, муж спрашивает, тебя где? А она молчком. Ну, мы обсмотрели вокруг - может, где к бабке-то записка пришпилена? Как на посылке. От кого - кому. Нету. Звонит Виталику - вне зоны действия. В лесу, стало быть. А куда бабушку? Ну, муж говорит, Торопец - не Москва, давай возить, может ей что примелькается в памяти лет? Или кто старушку искать будет с плакатом как в аэропорту? Возим час, возим второй. Бабке весело, она в окошко глядит, улыбается. Видно, места ей знакомые. А тут мимо Всехсвятской церкви едем, народ со службы идет, и наша бабуля пальцем на церкву и показывает. Точно, понял муж, её надо на Троицу было отвезти! Так Троица когда? вразумляю я. Еще два дня. А тут старичок один бабку нашу увидал, и прям бежит, руками машет. Лидочка, Лидочка. Вот, муж обрадовался, теперь знаем, как бабку зовут. А тот подбежал и нет, говорит, не Лидочка, другая какая бабка. Куда б нам эту определить то? Муж волнуется. А тут Виталик звонит. Ты чего, говорит, чужую бабку свез? Там семья на Родительскую приехала, бабку из Даугавпилса привезла насчет родных мест припасть и прослезиться. А мою бабку ты проехал, она мимо была не успев дойти до скамейки. Фу ты, расстроился муж, так ее че, назад? или в Даугавпилс? А бабка прям сияет. А Виталий говорит, эту вези, а то будет конфликт на уровне государств, а мне захвати племянницу, она у самолета тебя будет ждать, и ее мамку, она по дороге подсядет, где пирогами торгуют.

Так и привезли мы назад одну бабку где взяли. Ни мамки, ни племянницы не было. Они автобусом поехали. Там даже просторнее.

Баба Зина

баба Зина сидела у чисто вымытого окна. Хотя еще и снег не везде сошел, лежал грязным белем по огороду и в дальнем углу сада - баба еще к Пасхе намыла избу, вытряхнула мелкий дровяной сор из половичков, обмела закоптившуюся за зиму паутину, и теперь ждала, когда распахнется небо и выйдет солнце, и станет тепло, и можно будет погрузить пальцы в землю - сажать, полоть, любить - ее, Матушку, кормилицу. Со вздохом баба вспомнила, что сажать-то не для кого, муж, не перенесший зимой второго инсульта, лежит неподалеку, у разрушенной церкви, а без него ей тут вторую зиму не вдовствовать, а ехать пора к внукам, в Петербург, который она упорно звала Ленинградом. Тикали ходики - тик-так, так-так, старые, жестяные, с гирями-шишками. Ходики были живыми. Дети, жившие теперь хорошо и сытно, избавлялись от старого хлама в городе и свозили ей все "електрическое" - от микроволновых печек до часов, сиявших зловещим зеленым пламенем в ночи. По счастью, свет в деревне теперь горел редко, и баба Зина по привычке чаевничала, кипятя на пляшущей голубыми язычками горелке, чайник. Чайник они купили с дедом, когда ездили осваивать целину. Чайник был крапчатый, как птичье яйцо, и прочный. Даже веревка, привязанная дедом к крышке, не перетерлась. Тикали ходики. Час шел за часом, медленно, дергалась стрелка, и все вещи, казалось, рассказывали бабе истории из ее жизни. Бархатный треугольничек, обшитый полинялой бахромой - это ей в СМУ выдали, за стройку дома. Баба Зина была крановщицей и возводила дома, в которых сейчас жили неблагодарные жильцы, ругавшие советскую власть. А баба лазила по шаткой лесенке в небо, упиралась маленькими ступнями, обутыми в грубые башмаки, в пол кабины, качающейся над стройкой, рвала на себя рычаги и, подцепив, направляла бетонную плиту на место.

Защемило сердце. Баба привычно нашарила впотьмах граненую стопочку, пошевелила губами, считая капли, делавшие воду мутноватой, выпила и прилегла. Боль отпустила, баба потянула на себя одеяло, да и уснула. Не услышала, как вылезла из-под пола кошка Люська, как лакала она молоко шершавым языком, как устраивалась уютно на бабином плече. Муркино мурлыканье привело в сон трактор, в кабине трактора сидел дед, махал промасленной кепкой и пел матерные частушки. За трактором шли их дети - старший Валька да младшая, Людка, и бросали в землю гайки да болты. А за ними бежали внуки - двойняшки Людкины и внучка Валькина, Сашка и собирали в плетеные короба железки. Сон был неприятный, стукотной сон, видать, колотилось сердце, билось любовью к внукам.

Баба села, перекрестила рот, заправила пальцем выбившуюся прядку, да и пошла дремать на уютно продавленный диван в зале. Кошка, лишенная бабиного тепла, потопталась на месте да и пошла - вслед за бабой.

А утром приехали Людка с Валькой - картошку сажать.

Не расслышал

Светка Шустова споткнулась впотьмах о пустые ведра в сенях, загрохотала, разозлясь, ругнулась про себя и про того, кто их выставил, бросила на пол сумку с халатом, открыла дверь в избу. Сын, лежа пластом на полу, обводил на куске старых обоев батькин гаечный ключ цветным фломастером. Под ключом был пририсован человечек в юбке треугольником.

- сына, - Света скинула с ноги резиновый сапог. Сапог отлетел и встал ровнехонько к двери, - ты чё это рисуишь, то? тракторист, што ль?

- ма, - Костик был сосредоточен, - ма, это нам училка наша сказала, картинку для изложения дома самим нарисовать. Покрашу карандашами еще..

- Кость, - Светка трясла ногой, но сапог сидел, как влитой, - а чё она вам читала-то? про МТС, што ль? тада еще трактор надо, не?

- мам, это старушка, убитая ключом, вот как называется. Рассказ такой.

Сапог упал сам, Светка села на табурет. Совсем уже эта молодая с Твери одурела, чему детей учит? Мало им в телеке убийств да ужасов. Забегу по походу, решила Светка, я ей разъясню, чему детей учут. Убивцы.

- сыночка, сворачивай мазню свою, а батьке ключ верни, а то не старушку, а нас прибьет.

Утром Светка, стесняясь своих распухших от дойки рук, выговаривала молоденькой училке -

- чему ж, девушка, Вы детей т учите.. нехорошему. они т и дома тока маты да маты. а Вы туда же- старушку ключом убивать! Видано дело.

Учительница поморгала, потом закашлялась, а потом залилась таким смехом, что Светка, перепугалась, не понимая, о чем речьто.

- Светлан Петровна, рассказ. - учителка достала книжку, - во, гляньте - "СТОРОЖКА, УВИТАЯ ПЛЮЩОМ" назывался.

- ну, я те уши т прочищу, пакостник, - Светка летела домой, - мать позорить. Но, дойдя до крыльца, вдруг расхохоталась молодо и громко, как давно уже не смеялась.

Архип Иванович и Дымка

деревня Мякишкино умирала тихо и безропотно. От бывшей колхозной усадьбы осталось здание правления, переделанное в медпункт да бетонный сквозной коровник без крыши. Даже навоз по дворам растащили, а железо давно свезли в металлолом. От сорока добротных изб осталось шесть - да и те стояли чудом. Жили тут три старухи да дед с лошаденкой. Два дома записаны были за дачниками, но и те, устав от вечных проблем с водой и светом, показывались редко. Бабки держались еще крепко. Хотя продукты привозила громыхучая автолавка, они упорно сажали картоху, свеклу, сеяли укроп, да и огурцы, прикрытые пленкой, поспевали уже к июлю.

Хуже всего было с картошкой. Поле затягивало тиной уже с осени, а драть её у бабок сил не было. Казалось бы - брось ты эту тягомотину, но нет. Хлеб второй, как без своей-то? Старухи горевали, терли поясницы, но по весне раскладывали семенную картошку на прозелень и ждали времени. Кто пораньше, а кто - как и положено - на Николу вешнего, 22 мая.

Пахал огороды дед Архип Иваныч. Мужчина непьющий, строгого нрава и правильного взгляда на жизнь. Лошаденка у него была старая, зато борозду вела ровно, под плугом не хулиганила, не капризничала - работала, как надо. Дед по весне уходил со своей Дымкой на заработки - по соседним деревням, таким же, в однудве старухи. Заработки смешные были, пенсионные. Копеечные. Зато уважение было. Наездив борозды, дед утирал лицо кепкой, распрягал Дымку, кряхтя, оттаскивал тяжеленный плуг на сторону, и давал лошади отдых. Сразу не поил, прогуливал. Бабки Архипа страсть как уважали, и всегда на стол подавали его любимые пшенные блинчики с вареньем. Дед чаевничал основательно, хвалил хозяйку, слушал новости. А новости какие? Да все печальные. Жизнь шла в городах, а бабки только летом, залучив детей или внуков, разглядывали в телефоне фотографии карапузов и все причитали, что фотку им на память никто не оставит. Такая мода нынче. Не в диковину были и внуки, живущие в немыслимых прежде странах, названия которых встречались лишь в газетах да на большой карте в школе.

Напившись чаю, дед благосклонно принимал блинчиков с собою, и ехал домой на телеге, не больно постегивая усталую Дымку. Блинчики, сложенные в полиэтиленовый пакет, грели дедов бок и напоминали ему о бабке, супруге его, Валентине, долго и тяжко болевшей. Дед всегда вспоминал ее молодой, в цветастом платье и полушалке с кистями, и всхлипывал тоненько. Заслышав это, Дымка вставала и поворачивала свою умную голову к деду, перебирая удила. Глаза ее, в редких к старости ресницах, смотрели жалостливо и с любовью. Н-но, н-но, хорошая, не серчай, всё пучком, говорил дед и они ехали себе дальше. И солнце садилось за горизонт, и затягивали соловьи по ракитникам песни.

На рассвете

баба привычно открыла глаза в 4 утра, будто и не спала вовсе. Протянув руку, отодвинула давно не стиранные занавесочки, вышитые еще покойной свекровью, увидела мутный летний рассвет, и перевернулась на другой бок. Потревоженная кошка заворчала, перекладываясь на прежнее место, сухо тренькнул будильник, прогромыхала фура с лесом за окном, и стал слышен мелкий дробный стук капель в таз, стоящий на печке. "Охоньки, - подумала баба, - течет крыша-то. лето простою, а зимой- как?" и потекли мысли, обыденные, цепляясь и продлевая одна другую, тревожные и обидные. Раньше баба, ворочаясь до сигнала радио, думала о той, прошлой жизни, в которой не болели ноги, был достаток, муж, дети; в которой корова Пальма шла на вечернюю дойку со стадом, розовая от пыли, дышащая молоком и травяной жвачкой. та жизнь представлялась легкой, полной хорошего и нужного труда. Давно уж и мама, и свекровь, да и муж ее лежали рядышком на сельском погосте, куда и сил не было дойти; давно уж разъехались дети, девочки вышли замуж в городе, а сын, добрый, но сильно пьющий малый, сгинул, неведомо где. Тоски по ним не было, баба знала, что подняла и вывела в жизнь, дальше, как хотите. Тосковала баба по своей корове, сданной в позатом еще году, и все видела, даже в зыбком сне своем, глаза её, когда Пальма пошла по шатким сходням в кузов и, обернувшись, посмотрела на бабу с такой любовью и укором, что баба, не сдержавшись, завыла в голос и кинулась за отъезжавшей машиною.

Антонина

Антонина Ильинична, бывшая акушерка, принявшая в свои руки чуть ли не всех деревенских ребятишек, маялась спиной. Спина была широкой и натруженной, да и бедрами Ильинична была диво как хороша, за что любил ее супруг первый, ныне давно покойный и нынешний, еще вполне справный. В субботу Ильинична, схватив да тряхнув за шкирку супружника, раздувшего ноздри на рыбалку с выпивоном, выбрала половину картофеля, и надорвалась. Николай Палыч нажимал на вилы, поддевая куст, а Ильинична, сложившись печальным семафором, плотно войдя в раскисшую после дождей землю, набрасывала картошку в ведра. Убрали на дюжину мешков, перевязали горлышки, и плотно надутые, стояли они, поджидая трактора. Палыч бережно вел супругу, поддерживая под живот, баба шла, согнувшись, и охая. Ласково придав Ильиничне направление к печке, дед крикнул - щас поросю задам, - и сгинул в сумерках. Баба повалилась на сундук, свесила ноги в плетеных чулках и задумалась о жизни. Хорошо б картоху продать, - мысли текли плавно, - а еще б и яичек, да барана заколем. можно внучке в город и послать чего. баба уснула, и спустилась ночь, и стало холодно от выстывшей печки, и пришел бабин кот Тишка, лениво полакал молочка и, прыгнув на сундук, свернулся клубком. Скрипнула дверь, и, пересчитав ступени, ввалился в сени дед, удачно пропивший картошку и счастливый оттого, что теперь не нужно нанимать трактор.

Дорога

дорога в район ползет серой лентой, пузырится лужами, чавкает глиной, горбится ухабами. То тут, то там - земля словно рождает камни, пробивающие почву - и горе той машине, водитель которой не заметит валун. Шел тут ледник, тащил за собой каменный шлейф. Деревья по обочинам - все ольха, да осина, куда какая красота глазу - серое все. Кое-где глаз выхватывает прутья краснотала, да мшистые пятна на обочинах. Скучна ноябрьская дорога, уныла, как монотонное нытье больного зуба. Когда проселочная робко просится на большак, ехать становится легче - только уворачивайся от перегруженных лесовозов. Летом и зимой не бросаются в глаза умершие совхозные поля, укрытые снегом или затканные луговыми цветами. А вот осенью - осенью будто выступают, будто тянут руки к тебе голые деревья, будто показывают - на полусгнившие крыши ферм, на дома, зияющие пустыми глазами окон, на битые стекла, на избы, упавшие тяжко на бок - без надежды подняться. Едешь по России - и не понимаешь - война ли была? Куда согнали всех? Почему деревни стоят брошенными? Какое горе, какой враг, кто за двадцать лет превратил живое, дышащее, - в поросшую бурьяном да борщевиком пустошь?

Только сельские кладбища еще и живы - только сюда еще приезжают те, кто давно и недавно, вырвал из сердца и оставил эти земли, да не в поисках неземного счастья, а простой работы. кому кланяться, кого благодарить.

Выпить?

Хочется выпить. Не возбраняется! Если есть тяга и деньги. У Витьки всего было с избытком. Но одна мысль не давала покоя его беспокойному уму - сколько он пропивает. Каждый раз, выйдя из запоя, Витька шел в баню, надевал чистую хоть и не глаженную рубаху, полоскал рот одеколоном для "запаху", и садился за тетрадь в клетку. Косыми, неверными столбцами шли даты и цифры. Многие были зачеркнуты, и рядом, округлым женским почерком, вписаны новые. Учет Витька вел одним ему известным способом. Он выходил "на круг", то есть, достигая суммы, значительно превосходящей его фантазию, он тут же бросал пить безо всяких установок. Эти трезвые дни были напоены тихой грустью. Свернув тетрадь в трубку, Витька бил себя по лбу и повторял - "ох .ть .ну х ть. я же мог-раз! за тот месяц купить колесы к мотоциклу. За прошлые два - коляску. За два и тот, запрошлый- хлев поставить. За три - если бы сейчас запил - сервант! когда он доходил до машины Жигули, сладкая дрожь пробегала по голове, Витька оглаживал волосы, и говорил- " ну и ть. чё ж и не купил. ага. а попил-то ладно. так шо вспомниш - шо не было, а кода попьешь - не упомнишь шо былО. ан разницы?" и быстрым шагом, все скорее и скорее бежал к бутлегеру-самогонщику Гошке Брашкину.

Дымка

я собираю землянику на обочине лесной дороги. Дорогу разбили лесовозы еще зимой, сейчас же в колеях стоит вода, пускает свои корни вездесущая ряска, пробивается череда, луговой щавель, бордовые фонарики лесной герани. Вот и лягушата меряют ширину лужи, отталкиваясь от одного ее берега - до другого. Как удивительно быстро оживает то, что обезображено человеком! Солнце сегодня решило рассчитаться со мной за весь июнь - жара, не спасает и цветная панамка - заткнутая за ее ленту ромашка сникла. Собираю землянику уже лежа - ягоды крупные раскисли, падают, едва дотронешься до них, а еще мелкие, зеленоватые - безвкусные, даже кислые. Набрала половину литровой банки, а дух какой! Подношу банку к лицу - вдыхаю, и сладко, и пахнет совсем-совсем детством, даже младенчеством - и рот наполняется земляничным вкусом, и хочется еще молока, холодного. Слепни замучили, и даже отбиваться неохота. Лежу, смотрю в небо. Такая голубизна - глазам больно. Прикрываю веки - и дремлю. Просыпаюсь от шумного дыхания кого-то огромного, кто заслонил солнце, и чувствую запах пота, кожаной сбруи и дегтя, которым Дымку мажут от слепней. Лошадиная голова наклонилась надо мной, Дымка мягкими, теплыми губами тычется в мою ладонь - ищет сахар. Я трогаю ее за нос, ноздрям ее щекотно, она пофыркивает. Переступает осторожно, чтобы не задеть меня. Встаю, хлопаю себя по карманам - есть! Дымка берет сахар с ладони, деликатно, едва касаясь руки. Дым, говорю я, мне еще пол-банки, подождешь? Дымка кланяется, ее так приучили благодарить, - и трусит на дорогу, где валяется в песке, стараясь облегчить зуд от укусов.

А потом мы идем домой - я впереди, бережно обняв банку, а сзади Дымка - отвлекаясь на сочный стебель. И наши следы отпечатываются на мокром песке.

Колодец

Как из Москвы приехали - сразу три проблемы одновременно - тепло свет вода. Ну, с теплом ясно - быстро дрова в печку. Свет - это уже МРСК, почти царское дело, от нас не зависит. Вода - проще - в колодце. Идем вдвоем. Я несу пластиковое ведро, веревку. Муж идет впереди и объясняет, КАК нужно пользоваться колодцем. Кротко внимаю. Колодец не открывается - примерзла дверца. На улице -27. Иду домой за топором, открываю дверцу. Муж берет ведро, крепко привязывает к нему веревку. На мои робкие попытки заметить, что пластмассовое ведро для этой цели не совсем.. Бросает ведро в колодец. Раздается глухой и хрупкий одновременно звук, и муж вытаскивает за веревку ручку от ведра. Расколовшееся ведро смутно краснеет на прочной ледяной корке в глубине колодца. Заметив, что во всем виновата жена Лужкова со своим Полимером, так как раньше и т.д. Иду в дом за ведром. Это уже эмалированное, заслуженное, полученное в 1959 году моей теткой Ксенией Александровной, китайское, пережившее века кипячений белья, полива огородов, варки холодца, засолки капусты и так далее. Темно-синей густой эмали снаружи, и болезненнокрапчатой - внутри. "Вот, - довольно говорит муж, - это то, что нужно. Это - вещь на века! Умели китайцы при Мао Цзе Дуне работать, понимаешь", и на этих словах ухает славное китайское ведро вглубь. Раздавшийся звук извещает о том, что китайское чудо раздавило не только жалкое пластиковое г...о Шатуриной, но и ледяную пробку колодца. Страшно довольный, муж тянет вверх канато-образную веревку и. вынимает. ручку от ведра. Верой и правдой отслужившее полвека ведро, отдало свои ушки, и ушло в холодные русские глубины. "Ну, знаешь, - вскипает муж, -эта твоя деревня! Эти варварские способы! Есть же Москва с водопроводом, и все НОРМАЛЬНЫЕ люди стремятся именно в Москву, а не рыщут в холода по колодцам в поисках ледяной! Заметь! Ледяной воды!" Я молча иду в сарай, где у меня припрятан на этот случай самодельный подсачик для ведер и жаб, и молча вынимаю оба ведра. Китайское теперь сможет служить вазой - дневной или ночной, и славно кончить свой путь, став домом для какой-нибудь герани. Пластиковое чудо раскрошилось вдребезги, и я еще в течение месяцев буду вынимать из воды красные колкие уголки, кружки и квадратики.

Концерт в клубе

Петька уминал сапогами снег, стучал по заднему колесу УАЗика, протирал рукавом телогрейки лобовое стекло - короче, скучал. В клубе шел концерт. Первое отделение пели свои, даже Петькина голосистая жена, натянувшая сарафан поверх рабочего халата, голосила про рябину и калину. "Дура. - привычно подумал Петька. - дура и есть. Щас домой приду, зачнет пилить, пила Дружба. Все ей не так, все не по ейному. я, мужик, - тут Петька аж задохнулся, - я домой все, до копейки! ну, почти. я ей хлев новый поставил, я ей пеНУАР купил. да я все! а мне глонуть - так визгу. ну, а я чё. ну .в глаз. уйду от ее, уйду, вон мне Зойка с бухгалтерии давно куры строит., уйду на фиг, и эта хлев раскатаю." Петькины невеселые думы прервал председатель Петрович-

- Петь, давай-ка, подмогни! Тута эта - ба-ле-ри-ну, - Петрович отер пот, - короче, до района добрось, к поезду. обернешься, в гараж, и свободен.

Петька видел в концерте, как балерина, ломая руки, как отяжелевшие под снегом ветки, кружила вокруг себя, прыгала туда-сюда, поднимая бурую пыль, и, наконец, легла, обессилев, на вытянутую вперед ногу. Народ жиденько похлопал, и стал ждать куплетистов-чечеточников.

Балерина вышла с чемоданчиком. Лишившись газовой пачки и блесток, она стала совсем обычной женщиной, только неснятый грим странно менял ее уставшее лицо. Сев спереди, она только спросила пальто, чтоб укрыться, и задремала, едва Петька отъехал от клуба. По дороге он смотрел на ее маленькую фигурку, на худенькие, совсем детские ручки, на морщинки, выступившие в уголках обиженного рта. И так ему стало плохо, оттого, что и его жизнь такая никому не нужная, с грязной и тяжкой работой. И жена вот, - думал Петька, - так и мотается на ферму, рвет жилы, чего она хорошего видала от меня, пьяницы". Петька всхлипнул, глаза защипало, машина подпрыгнула - переезд, скоро вокзал. Петька, разжалевшись, даже дверь открыл и чемоданчик ее, легонький, донес до касс. Потом уж, расхрабрившись, взял и ткнулся носом в ее холодную, узкую ладонь. Балерина, улыбнувшись, погладила Петьку по шершавой щеке, и сказала -

Дед и Бушуй

у деда болит нога. Ноет и ноет старый перелом - еще с лесоповала. Дед сидит на лежанке, трет барсучьим жиром больное место, постанывает, покряхтывает. Заматывает ногу дырявым шарфом, блаженно вытягивается, дремлет.

Деду снится мастерская, сооруженная в сарае, тихий холодный свет, льющийся в маленькие окошки. На полу стружка - крупными кольцами, и опилочная россыпь. Под верстаком спит пёс Бушуй, еще молодой и зубастый. Его рыжий хвост с черной кисточкой подрагивает и дробно стучит по полу.

В углу мреет огонек в печурке. Уже посвистывает пар, вырываясь из чайника, и скоро дед будет пить чай с белым сахаром вприкуску. А пока он проходит рубанком торцы дощечки, рассматривает её, поднося близко к глазам, трогает пальцем ставшую шелковистой поверхность и, довольный, откладывает в стопочку таких же.

Вода закипела, дед сыплет из банки чай, и подстаканник с надписью "МПС" занимает место на верстаке. На хруст сушки просыпается Бушуй, сладко тянется, кладет на дедовы колени умильную морду и показывает всем видом, что заслужил сахарок. Так они и чаевничают.

Темнеет за окошечками, дед включает лампу под самодельным абажуром, устраивается половчее и начинает лобзиком выпиливать кружавчики на досочках. Выходит ладно, дед только касается шкуркой, подбирая заусенчики, и откладывает работу. Убирает в мастерской, стряхивая веником опилки с верстака, собирает все на совок и ссыпает в печурку Глядит на легко вспыхнувший древесный сор, и закуривает, сидя на кортках. Хорошо, тепло, а за дверью уже и снега намело, и ругается бабка, что не чищен хлев. Дед подмигивает Бушую, и они идут на двор, дед - в избу, а Бушуй - в будку, на ночное дежурство., - так и снится деду один и тот же счастливый сон, где жива бабка, и еще не болят ноги, и верного Бушуя не задрали по весне волки. Дед жалобно вздыхает во сне, трет кулачком глаза и, почувствовав новый приступ боли, просыпается.

Блины на масленой

Бабушка уже старенькая-старенькая, ей годков, как Ленке, но в дюжину раз больше! Ленке на будущий год в школу, тогда и посчитает. А пока Ленке дают дело - бабушка бьет яйца в миску, одно за другим - Ленка смотрит, как наплывают друг на дружку веселые прозрачные кружки с солнечной середкой. Скорлупки летят в плетушку - сохнуть. Их потом дед потолчет в ступке и отдаст назад, курам.

- деда, - Ленка глядит, как дед закладывает в печь дрова, - а зачем курочкам отдавать скорлупки? Это же их одежки?

- а зачем они одежки едят? ты же свой тулуп не ешь?

- давай, вопрошайка, - бабушка дает Ленке мутовку, - крути -верти, а то ишь, озаботилась чем!

Ленка ставит мутовку в миску и начинает вращать в ладошках. Яйца взбиваются, пена стоит шапочкой и Ленка потихоньку пробует пальчиком. Вкусно!

Бабушка уже налила молока в кадушку, дед достает из чулана мешок с мукой, и бабушка трясет ситом, стучит им о ладонь, будто бьет в бубен. Мука поднимается невесомым белым облачком и оседает на клеенку стола, отчего цветы на ней будто присыпает снегом.

Когда опора сотворена, бабушка отбирает у Ленки мутовку и сама взбивает тесто, подливая подсолнечного маслица, присыпая гречневой мучицы, добавляя то соли, то сахара, и все капает на тарелку, глядя, как растекается будущий блин. Пока опара бродит, прикрытая стираным полотенцем, бабушка начинает готовить "закрутки" для блинков. В ход идут и соленые грибки, мелко порубленные с лучком, и магазинная селедочка, и щучья икра, и припущенные в масле мелкие плотвички. Снятая еще вчера сметана затвердела и не течет, даже если банку перевернуть кверху дном. В плошечке - растопленное маслице, и рыжики - это уж деду Под "рюмашку" слезинки народной.

Дед уже водит носом, уже потирает ладони, и бабушка отсылает его - вынести помои и включить фонарь на столбе. Дед подмигивает внучке, нарочито втягивает голову в плечи и еле плетется для виду - рассмешить Ленку, любимицу.

А уж в избе жар! На двух сковородах чугунных, протертых половинкой картошки с постным маслом, шипят, коричневея снизу, блины. Сверху блины - как кружевной платок. Бабушка ловко хватает сковородником тяжелую сковороду, плещет половником, и вот уж течет тесто вниз, послушное, образуя ровный круг. По краям - затеки, они тоже подрумянятся - и будут припеки для блинов с "таком". Ленка потихоньку тащит горяченный блин, дует на пальчики, ест, жмурясь от счастья, и щеки ее становятся масляными и румяными - как блины.

Внучка Ленка

В избе жарко. Ленка маленькая, качается на табуретке, держится за краешек стола.

- бауш, а бауш! - бабушка нещадно треплет свалявшиеся под шапкой волосы. - бауш. ну больно жа.

- терпи, неча лахудрой ходить! - бабушка подслеповата, потому косы плетет неловко, хотя в кончики вплетает разноцветные полоски, оставшиеся от коврика. Ленка вскакивает, трясет головой, прыгает, бегает, и хвостики скачут вместе с ней.

- бабулечка, - Ленка жмется к бабушке, утыкает мордашку в передник, - ну спеки блинчиков! Ну, баушк!!!

- и то дело, - это пришел дед, топает в сенцах. стряхивает снег с полушубка, - давай-ка! Масленая, уже к пятку идет, гулять мало что осталось.

Бабушка, поворчав для виду, выкатывает из сенцов кадушку под опару Обдав крутым кипятком, выплескивает на двор воду Долго охает, ищет подойник, натягивает старый тулуп и идет к хлеву. Слышно, как она разговаривает с коровой Мартой, как ругает борова, за то, что тот раскидал мешанку по всему хлеву, бранит кошку, которая привела весь выводок, а корова еще не доена. обычная, теплая песня.

Процедив молоко через марлю, бабушка творит опару Отщипнув дрожжей, топит их в чашке с парным молоком, сыплет сахарного песку и отставляет на загнетку - "для броду".

Ленка тем временем дует свою вечернюю кружку молока, перемигивается с дедом. Они чокаются своими красными в белый горох, кружками, как заправские пьяницы, и хохочут.

Настя Пална

Бабка занемогла внезапно. Еще вчера она, подоив и убрав корову, носила вилами сено в хлев, чистила фанерной лопаткой снег, кипятила с хлоркой пятнистые от времени и болезней простыни, кричала на полупьяную невестку, которая упав на пороге, выстудила избу.

Ночью баба еще терпела боль, ворочалась, ахала, шарила в темноте в кухонном шкафу - искала "сердешные капли". Первой спохватилась невестка, шлепавшая в сени босой по причине малой нужды и наступившая на свекровь, лежащую на полу. Подняли внуков, побежали будить фельдшерицу, жившую через два дома, звонить в район. По счастью, дорога стояла уже зимняя, так что привезли бабу Настю - вовремя. Уложив на ближнее к круглой печке место, вышли на цыпочках, и стали ждать автобуса.

- все, отбегавши маманя, - сказала невестка и затянулась дешевой сигареткой. - жаль, оно, конечно, но уж притомивши она себя. и меня..

- дура! - заорал муж и бабкин сын. - маманя у меня знашь какая! Её в войну генералы боялися, во! Маманя еще правнуков повидает! Ишь. обрадовавши. а выпить надо!

Пили неделю. Как пришло время бабиной пенсии, вспоминали долго, где ж сама баба? В город ехали притихшие, не глядя друг на друга.

В приемном покое их встретила нянька, крашеная стрептоцидом и оттого похожая на Никиту Джигурду.

- чего вам? - басом спросила нянька. - тихий час уже.

- а вот. - невестка замялась, - мы тут бабулечку на хранение оставляли. должно, отмучавши, красавица т наша? - и невестка принялась неискренне всхлипывать.

- Настя Пална-т? - нянька обернулась спиной и показала длинный сивый хвост, схваченный марлей. - гляди в окошко.

На заваленном снегом больничном дворе хрупкая бабкина фигурка, в казенном ватнике, гребла фанерной лопатою снег.

Нянька (дом инвалидов)

Нянька в Доме инвалидов была пьяницей. Но - тихой. За уход брала только вином - любила красненькое, сладенькое. Прятала его в кладовке, между швабрами с занозистыми ручками, и гулкими ведрами с надписью маслом "2 отд. пол". Там же у нее, в кармане старого ветхого халата, был кулек с печеньицем и карамельками. Нянька, намыв за день всякого фаянса, уток и прочих прискорбно грязных мест, шмыгала к себе, доставала бутылочку, наполняла щербатую чашку до краев, и, перекрестившись, залпом выпивала вино. "Вот и ладненько, - говорила она самой себе, - поработала, и заработала". После чего, сменив рабочий халат на жакет, с трудом всовывала натруженные днем ноги в туфли, и шла на кухню, к девчонкам, точить лясы и учить жизни. Поварихи, раскладывая по ведрам объедки для поросят, нянькино гудение не слушали, но и не гоняли ее никогда. Добрая она была, да безотказная.

- а вот, давеча, - нянька брала кусок серого, крошащегося хлеба и макала его в солонку. - Фаейрманшу каку-то искали. Навроде, говорят, с Америки. Ну, наша главная нашодши в документах - а та и померла еще когда. Ну, тогда, годов пять тому, сын ее приехадши был. Из самого МурмАнску. - нянька вздыхает и тянется за новым куском. - да. в очках такой. Седой. Спинжак в завитках. Ага. котлетов ей навез, торговых что. Пирогов. И шипучки в бутылке. А ей куды шипучку т? она не емши. так все и сточил, в одну коляску, да. А что - какой путь-то с МурмАнску? дальняй. От ты говоришь, а потом уж дочка приехадши. спасибо, говорит, маменьку уважили.

Нянькина речь льется, журчит ручейком, приходит уборщица, возит грязную половую тряпку по жирному полу, и лишь время от времени, опершись подбородком на ручку швабры, слушает нянькины рассказы.

Нянька, утерев рот серым вафельным полотенцем, просит "девочек" чайку на дорогу Старшая из поварих, Раиса, вдовая, грузная тетка с печальными глазами, нехотя грохочет перевернутыми вверх дном чашками, и льет из огромного чайника жидкий, спитой чай.

- сахару вволю бери. - она пододвигает няньке полулитровую банку, - наши инвалиды все диабетики, у них и от воды сахар.

Нянька мотает в чашке алюминиевой столовой ложкой, и жидкие сиропные нити поднимаются вверх.

- ох, а я вот все хочу про мальца рассказать - помнишь, в 4 палате лежал-то?

- хроменькай, - поправляет нянька. - так вот. стакнулся он с нашей санитаркою, с Валькою. Она до чего его доколола, что они поженившись теперь.

- ой, не знаю, - Раиса сливает остатки борща в ведро, - сколько я этих любовей навидалась, ничего из них толку не выходило. Денег нет, Валька пьяница хуже любого мужика - что за жизнь, а еще дети?

- ой, Рай, не скажи, - нянька глядит на себя в зеркальный осколок, брошенный на столе, - лучше как хошь вдвоем коротать, чем одиношенькой, как я. Вот, приду, а слова молвить не с кем! Только кошки меня ждут, боле некому т..

- а меня? - Раиса запихивает жесткие буханки в сумку, - а меня? Чего эти дети-то? Где их кто видал? Мамке и письма не пришлют. а не то что рубля! А я все -им, во все рты, то мясинку, то ягодку! Тьфу.

Заныла дверная пружина, распахнулась крашеная дверь в коридор, и пахнуло холодом с улицы. На пороге стоял сторож, дед Сан Палыч.

- Рай, это. там до тебя какой-то мужик в машине приехадши.

Ульяна

Вчера гроза громыхала, пугала, посверкивала вдалеке - бабка Ульяна надеялась на дождь, а не вышло. Крапнуло чуть, да и едва пыль прибило. Ночью в избе стояла духота, влажная, топкая, баба открыла настежь оконце, затянутое марлей - а все одно, комар визжал тонко над ухом, было не уснуть. За фанерной перегородкой вздыхал дед - тоже не спал. Курить хотел, кашлял, как лаял, и бабка видела его - как при свете - худого, сгорбленного, в белом исподнем - сидит в подушках, задыхается, а пить попросить - так как жа! гордый. Ульяна спустила ноги с кровати, нашарила табуреточку, качнула ее ногой, чертыхнулась, сползла так. Что не спишь? спросила она деда. Не спится, ответил он, чисто заговоренный, уснуть - усну, а потом маюсь. Воды дай. Бабка пошла в сенцы, пошарила рукою по бревну, щелкнула - света нет Кака жисть никуда не годная, Ульяна впотьмах нашарила молочный бидон, с шумом откинула крышку, нырнула ковшом в прохладную воду.

Дед Матвей пил жадно, потом спросил сердешного, баба пошла шарить огарок в буфете. После капель он уснул, а баба все сидела, глядела в окно, ветер надувал марлю, как в сачке, баба думала о том, что завтра хорошо по холодку пойти в чярничник за Горелой Ямой, там болотце, дачники обходят - боятся. Чернику нужно свезти на базар в город, выручить что-то к пенсии, купить сахару, да столько, чтобы хватило на малину да на смороду, да еще крышки нужны новые, у старых полопались резинки. Думала Ульяна и про козу Зайку, оставлять её в зиму, или ну её, к лешаму, такую дурную. Сдать - сдашь, а сено уже подсохло, и веток полный сарай дед насушил. А не сдать, на будущий год кто ее покроет? А в Карамыхино козла уже нет. да и никого нет. Мигнул вдруг свет, взревел старый холодильник, чихнул и умолк.

Эх, на что жисть положена, думала баба, на какое дело? Все работа да труд, все просвету нету никакого, хорошо хоть сыновья с невестками по городам, только и наедут что банок набрать да яиц. привезут им с дедом вина, да сами и выпьют. Бабка задремала, положив голову на крытый клеенкой стол да так и проспала чернику Разбудил ее дед громким утренним кашлем. Ульяна потерла глаза кулачками и пошла откидывать творог, поить Зайку обратом, а кошке, что недавно котенилась на чердаке, поставила торгового молока на краешек лестницы.

Дед и Найда

Днем солнце над деревнею стояло белое, будто ослепшее. Тени ложились густо-синие, а снег буквально светился. Дышать было трудно, отменили школу для детворы, опустели улицы, и только изредка перебегала баба через двор - к хлеву, двери которого, оббитые драным ватным одеялом, пушились сказочным инеем.

Найда, чуя скорое свое избавление от мучившего ее бремени, не отходила от деда ни на шаг, жалась к нему, устраивая свою лобастую голову на дедово колено, трепеща веками, прикрывала глаза и даже позволяла себе поскуливать. Дед жалел ее, приглаживал теплую шерсть, почесывал за рыжим ухом, проверял наощупь нос - теплый ли, влажный. Найда постанывала - вот, мол, понимаешь, каково мне? Баба, не встревая, поворачивалась к этому спиной, стучала горшками, сердито скатывала половики и все ворчала да ворчала, что вот, бабы и те себя ведут с пониманием, а тут, понимаешь, сука, да такие нежности позволяет!

Найду пустили в избу из-за мороза, жалеючи, под печь, и та умяла под себя старую овчинную облезшую шкуру, и все ждала - когда же, когда уже?

Во вторую ночь, когда луна встала в кресте - к морозам, когда затрещал лес и стали падать комочками иззябшие птицы, а мышь из подпола, не чуя страха, пошла по чуланам, когда небо почернело по самым краям и кто-то, как в издевку, бросил звезды такой красоты да яркости, что глазам было больно глядеть на это, деда задержали в районе по какой-то бухгалтерской глупости, по досадной описке, и ночевать ему пришлось у снохи. Баба, решившая непременно сию минуту скоблить полы, выставила Найду вместе со шкурой в сени. Сперва Найда щерилась на нее, обнажала белые клыки, упреждая - не тронь, мол, но, когда баба, не по злобе махнула на нее половою тряпкою, Найда выбежала, и, заметавшись в сенях, чувствуя приближение самого важного и страшного в своей собачьей жизни, выбила заложенную на крючок дверь и оказалась на дворе. В пугающей тишине собака слышала только, как звякнуло ботало на коровьей шее, и, не раздумывая, носом и лапами, тяжко дыша и работая из последних сил, все же откопала лаз и нырнула в блаженное нутро хлева. В темной, почти осязаемой теплоте пахло навозом, прелым сеном, куриным пометом, распаренным зерном, молоком - чем же еще пахнуть зимой хлеву? Найда протиснулась в овечий загон, зарылась в сено, и отогреваясь, уснула. Резкая боль, ударившая, как ожогом от хлыста, заставила ее проснуться.

Утром баба, ворча на деда, на дедову мамку, что она уродила такого кобеля неизвестно для какой цели жизни, ворча на корову, которая осталась непокрытой, а значит, не видать прибытку, ворчала на автобус, который не ходит, на пенсию, которую. и тут тугое к другим звукам мира уха ухватило теплое попискивание и почавкивание. Баба, подняв осклизлую жердину загона, всунулась туда почти вполовину. Из сена поднимался теплый молочный дух. Ощянилася, сука! баба бросила подойник и побежала за дедом. Убьюпотоплю всех, громыхала она на ходу, теряя опорки, всех потоплю немедлючи! Дед, сидевший на кортках возле печки, медленно поднялся, пошарил под кроватью, вынул спелёнатое в старое одеяло ружье, развернул. бабка смотрела без интереса, но со страхом. Дед ссыпал в карман патроны и молча пошел в сени. Ты че, старый дурак, заголосила бабка, патрон на такую мелочь изводить буишь??? Дед обернулся - еще слово и составишь компанию своей мамаше, Царствие ей Небесное. и вышел.

Все четверо "найденышей" были достойно выкормлены, воспитаны и отданы в хорошие руки. Да и бабка присмирела сильно.

Да будет свет (2017 г. деревня Шешурино)

Филиппок отворил дверь в сени. Зимой смеркалось рано, он сразу и налетел на бочку с капустой, сбил стоявшее на скамье ведро, и растянулся - носом проехал по земляному полу. На грохот отворила бабка - старая кацавейка ее была испачкана белым - бабка просеивала муку.

- а ну, давай скорей, пострелёнок! - бабка втянула Филиппка за шиворот, - избу выстудишь! Валенки сыми! Голиком обмахни!

Дверь опять затворилась. Пока малец разувался, пристраивал на гвоздок перелицованный бабкин полушубок, бабка уже загремела ухватами, потянуло спелым запахом хлеба, сытно запахло кислыми щтями да жареной картохой. Бабка прочла молитовку, перекрестила стол, разлила по мискам щти. Хлеба ели вдоволь, резали толсто, макали в соляные кристаллики. После обеда бабка смела сухонькой ладошкой крошки, ссыпала в ведро - поросенку, и, постанывая, волоча больную ногу, пошла задать в хлев свиньям да подоить корову

Вечеряли молча. На чистом столе, разложив для аккуратности газету "Аргументы и факты", с которой улыбался глава МРСК Вадим Юрченко, Филиппок разместил стопкой учебники и раскрыл линованную тетрадку. Макая перьевую ручку в фиолетовый пузырёк, высунув от усердия язык, Филиппок выводил прописи. Стукнула дверь, вернулась бабка, растеплила лампадку у божницы, а керосиновую лампу спустила пониже к столу. Печка выстывала, сквозняк покачивал лампу, от которой приторно пахло керосином, ворованным у летчиков на аэродроме, и Филиппок задремал. Бабка, надев для верности две пары очков, читала по учебнику - "А" - аист. "Б" - белка. дошла она и до буквы "Э" . но вместо электричества, там было нарисовано. эхо.

В тишине крякнуло, дзынькнуло стекло в фортке. Бабка просунула голову в метель.

- слышь, Николавна! - голос соседки перекрывал вой ветра, - сказали, шо без свету еще пару недель всего осталося.

Незваный гость лучше

Витька страсть как в гости любит ходить. Так, без причины. Потому как с причиной и дурак придет, а Витька любит эдак - "сюпризом". Слышалось в этом слове приятное - "приз", и Витька так и разумел про себя - дескать, он прям подарок хозяевам и есть. Местные, зная эту Витькину обычность, старались на крючок калитку к вечеру закладывать - Витька ходил в гости, только отогнав стадо. Дачники, те, напротив, в силу интеллигентной слабости к вторжению, Витьку принимали, хотя и малоохотно. Вот, идет, к примеру, Витька, щелкая бичом, вздымая пыль и пугая робких ворон, а за заборчиком какая-нибудь дачница зазевалась поливать петунью, скажем. И все. Пропала. Витька тут же грудью на плетень, шапку кнутовищем на затылок сдвинет, и, обдав симпатичную на лицо московскую или питерскую дамочку запахом репчатого лука и вареного яйца, начинает канючить -

- а чтой-то Вы, Нин Петровна, давно меня не звавши?

- так, - дачница млеет, но стоит на ногах, - Виктор. Вы же поймите. мы заняты, супруг вот, книгу пишет, дети внеклассным чтением увлеклись. - а сама все зыркает на мужа, храпящего в гамаке.

- эт ничаво! Я ж рази помешаю? А и мне пущай почитает, приберусь, и приду до Вас. Грамотность, она. штука такая -много же не быват, а?

И приходит И сидит. И чай пьет по третьему кругу И ест варенье из банки серебряной ложкой, вкусно роняя капли на скатерть. И подчистую съедает все печенье, вафли, сухари и конфеты, что выставлены в вазе в косом от жизни серванте. Что хуже всего, Витька обстоятельно обсказывает свою жизнь - с рождения и до нынешних шестидесяти неполных лет А жизнь сия так сложна и такие матерные конструкции поддерживают ее зыбкость, что редкая дама выдержит.

Впрочем, нынешние уже стали железо на заборы навешивать. Тут, Витьке, конечно - непролазно. Вот он и ждет, когда ржа сточит, или так - какой грузовик въедет в забор по дури да и сомнет ненужную стену, и вновь придет он, Витька - на чай, а то и на "портвей", если с селедкой-то.

Пикник

Обычно мы ездили на пикничок на разрушенную мельницу, на речку Серёжа. Собирались загодя, покупали у деда Архипыча барана, мариновали мясо. Долго искали шампуры, брошенные в том году. Водка, коньяк, вино, пиво, минеральные воды, фанта для детей, картошка, соль, лук, сало (да куда без сала?), одеяла, подушки, мыло, кастрюли, вилки, ножи, хлеб, салфетки, тарелки, рюмки - не устали? йод - если кто порежется, таблетки - если кто, бинты - если. удочки - а вдруг рыба? мячик для собаки. Собака.

Все это грузилось в казанку и не давало лодке отплыть от берега. После долгих прений оставляли гостей с детьми с твердым обещанием вернуться за ними. Пока доезжали до мельничной запруды, теряли собаку - пес падал с носа лодки - всегда. Полчаса ловили собаку в воде, потому как пес плыл от лодки, а не к ней. За это время кто-то в казанке успевал напиться так, что его тянуло поплавать. Пловца иногда вылавливали, иногда - нет.

Мокрая собака пачкала одеяла и подушки и влезала лапами в кастрюлю с шашлыком. Высадив первую партию, отправлялись за второй. Пока муж ездил за гостями с детьми, мы напивались и забывали разжечь костер. Я

всегда падала в воду, но меня никто не вытаскивал, приходилось лежать на мелководье, наблюдая за жизнью рыб. Пёс в это время находил кучку от предыдущих шашлычников и весело резвился в ней. "Выстирать" собаку было нельзя, потому что забыли мыло. Пса привязывали подальше от стола. Он выл и вонял нещадно.

Когда муж доплывал до оставшейся партии гостей, те тоже успевали напиться. Дети съедали всю колбасу и чипсы, опустошали всю фанту, и у них начиналось несварение желудка. Шли искать марганцовку детям, и обнаруживали, что ключи от дома увезли на мельницу Тогда рыдающих детей просто грузили в лодку, пьяных пап укладывали на берегу, забросав листьями. Тут мамаши решали, что нужно заехать в магазин за шампанским, потому что водку всю выпили.

Плыли на лодке в сельпо, которое было закрыто на прием хлеба. Купив хлеба, забывали о шампанском и возвращались за пивом. Когда обе группы воссоединялись. угли уже покрывались золой, я дремала на береговой гальке, укрывшись палаткой, а пьяные мужики пытались выяснить, кто утопил любимый мужнин спиннинг. орали голодные дети, собака, которую кто-то отвязал, одурев от воя, доедала шашлык.

В итоге запаляли костер до неба, если пальцами кильку из банки, запивали шампанским и орали песни про любовь. Проснувшиеся дети выковыривали из золы сырую картошку и ели ее вместе с кожурой. день клонился к ночи. но как же было хорошо!!!

Как выздороветь больного

Скажу всем - клюква, клюква и еще пару раз - клюква! залить медом, чуть примять толкушкой. Испросить чаю свежезаваренного - и непременно с мятой, душицей и мелиссой. Куриные бульоны из птицы. Изобильно горчицу напихать в шерстяные носки, плетенные из шерсти суягной овцы непременно белаго цвету с черным пятном на боку Простыни возлежащего в гриппу обязательно должны быть белы и прохладны, крахмальны и не иметь складок посередь и поперек. Светильник тускл, но не угрюм. Хороша старушка, но из грамотных. Книжки непременно сказочные, но без картинок - старушке не одно ли дело? Читать, бубня - так спится гораз как лучше. Потный лоб промокать тряпицей, смоченной водой с уксусом, хорошо домашним, с падальных яблук.

Хороши мешки с насушенной листвою берез, куда больного можно укупорить целиком, увязав под шеей, с целью обильной потоотдачи. В городе, коли нет печки, можно уложить под батарею отопления, но эффект снизится.

Ежели больной просить будет водки - дать. Но непременно теплой, с мелко толченной пипкой красного перцу и ложечкой опять же мёду. Вообще мёд можно всюду - даже на больного. Кроме как в бульоны! Отвратность вкуса отложит выздоровление.

Ну, уж и коты, конечно! можно больного прям и обложить котами, скоко дома имеется. От урчания гибнет вирус и организм строится к поправке.

Ленин и председатель

думаю, байка - но выдавали за быль. В соседнем с нами селе Серёжино тоже есть свой Ленин, и даже крупнее Торопецкого. То ли от того, что красят его чаще, то ли задуман был таким - в рост идущим - но внушительный! И стоит себе эдак, кепку в кулаке зажал - и значит, вперед смотрит. Предполагалось, что в коммунизм, но вообще -то - на озеро. Дескать - насчет лишней рыбы - и не мечтай!

в 90-е народу много было, и пили весело. То есть - с ветерком. С загогулинкой, я бы сказала. Сережинские аккурат у подножия, там скамеечки, столик - все удобства, и выпивали. Так прям подъедут на тракторах, веялках-сеялках, глотнут - и по домам. А тут один попался шебутной такой. Юный. Только что окончил помидорный техникум по животноводству. Не умел пить тихо. Под беседу. Ну, и говорит -

- а давайте, мужики, Ильича Ильичу свезем? В соседнюю деревню? Прикинь,..мля, он утром выйдет - хоп! а у крыльца Ильич!

Мужики под кепками почесали головы - а чего нет? Ильич тут уж сколько стоит - поди, скучно. Ну, подхватили его под микитки, и на тракторную телегу водрузили. По пьяной дури-то. И поехали. Но не гнали! Чтоб эта - не выпал. Ну, дорога т одна - скрозь всё село. ага. и вот, бабы, робяты малые - все на улицу высыпали - как жа! Ленин едет! Кричат - куды вы его, ироды, тащщите? А мужуки - на переплавку, - отвечают А че плавить-то? Он же гипсовый. Привезли к Семенову, агроному, с которым и пили. А тот в соседях с Иваном Ильичом, председателем, вона-как. А стемнело. Ну, сгрузили, поставили лицом к председателеву дому, кепку выбили, вставили стакан с водкой. Попортили все клумбы гусеницами, да и спать.

Утром председатель колхоза просыпается, и идет по малой нужде к восходящему солнцу Дверь открывает - а прям на крыльце .ага. Ленин со стаканом. Ну, председатель и заболел головой. Все потом рассказывал, как к нему Ленин приходил домой, выпить хотел. А мужики в палате смеялись, спрашивали - а Маркс-че, третьим у вас был, а?

У Фили пили, да Филю ж

маленький ростом, с повадками счетовода, Кашпировский, прозванный так за любовь махать руками над головами собутыльников, шел за чекушкой к Кунсу. Настоящей фамилии Кунса никто не знал, потому как жил он на отрубе, пенсию не получал, народа дичился. Кунс гнал самогон. Иногда, видя бедственное положение покупателя, уменьшал количество спиртного, увеличивая крепость аэрозолью от мух.

Кашпировский, прижав чекушечку к сердцу, порысил к дому, надеясь скоротать вечер под телевизор с закуской. На беду повстречались ему Петухи тремя головами сразу, да при деньгах. Решение созрело моментально.

Выпив, закусив кислицей да еловой шишкою, пошли искать приключений. Навстречу им Сан Саныч, трезвый, но сочувствующий.

- а что, робяты, не подмогнете мне гняздо с шершнями снять?

Гнездо висело в сарае, высоко, под крышею. Кашпировского замотали в полиэтилен, оставшийся от парника, на голову дали сетку пасечника, на ноги - бахилы. Спеленутый, но страшащийся, попросил выпить. Выпили и Петухи. В три глотки, стало ть. Ну, и Сан Саныч. чтоб не нарушать. На хлипкую лестницу подсадили Кашпировского, дали ему разбег вверх. Пока он полз, выпили еще раз. На последней ступеньке тот понял, что водки не останется, руками замахал, как крылами мельница, сшиб гнездо, да и рухнул на всю компанию, опрокинув бутылку, и разбив свою, запазушную. Тут уж и драка пошла нешутошная. Сначала наваляли Кашпировскому - за урон общего застолья. Потом Петухи семейно разобрались друга с дружкой. Ну, а Сан Санычу баба Шура навешала, немного веслом, а потом и ухватом - в спину. так и вела к дому, как в плен. Кашпировский, неразмотанный, уснул стоя, от горя и обиды. Шершни, погудев над полем бранным, вылетели цепью к старому дому и начали вновь жевать дерево, переводя его в бумагу для гнезда.

Корова

В Жигулях было тесно. Рулить Сашке мешала Ленка, надевшая пуховик размером с палатку. Младший брат Валерка трясся в кабине грузовика, потихоньку зверея.

Проскочили реденький осинник, болотце, а вот - и мамкина изба, под крышей которой выросли все Соколовы.

Бабка лежала на списанной из больницы кровати, высоко выложив на свернутое скаткой одеяло загипсованную ногу. Соколовы ввалились разом, гомоня, расселись, не снимая курток. Баба лежала, шумно и грозно дыша.

- чего приперлись, родственнички? - ласково спросила она сыновей. - и Ленку привезли. Решили, уже делить пора?

- мать, - Сашка, как старшой, вступил первым, - мать, мы эта чего? Мы эта письмо получили, что ты ногу поломавши. Вот. Ну и чего, мать? Мы прикинули, как говорится. короче - зима ведь, ну?

- не слепая пока ищо, - ядовито сказала бабка.

- очки купим, - подольстилась невестка Ленка, рыжая лахудра, скрытая под меховой шапкой аж по подбородок. - Вы, мамаша, знаете, как мы об Вас.

- короче, мать. - Сашка вспотел и хотел покончить с делом, - мы решили твою Зорьку продать. Ну, чтобы тебе облегчение было. Куда ты с ногой? Это ж говна сколько грести..

- сейчас корову держать немодно, - встряла Ленка и прикусила мех шапки.

- вот. а деньги хорошие. мы тебе на сберкнижку положим, будешь себе чего надо. как говориться. ты же знаешь, мы к тебе со всей душой. типа заботимся. Вот.

- выкуси! - бабка поерзала на цветастой подушке, - на-кося. Ты мою Зорьку покупал? Вас на сено ни разу не дождамши! Вы как саранчи какие - прискочите с городу- все подметете! Хошь сливы, хошь смороду. вона - в погребе банок не досчитавши! Везете полной телегой. Овец моих продали, курей зарезали, не дам корову!

- маманя. - это уж младшой, Валерка, вступил, - этот укор обидный какой. Чего уж попрекнули яблочком прям. А на сено - мамаш, мы ж работаем. Это город. там кажный день труд. обидно. будто мы чего себе.

- ага. - бабка аж привстала, - а кто укладку всю выпотрошил? Кто? Там денег скоплено было гробовых! Где? Токо сто рублей оставши.

- это не знаем кто. - Ленка сдвинула шапку на лоб и показала пухлый рот в малиновой помаде, - Вы это на кого напраслину ведете???

- короче, мать - ключи давай от хлева, мы уж покупателя нашли, давай, дурь тут не разводи.

- грабют! убивают!!! - завопила бабка. - Зинка! бежи до участкового!

В дверь просунулся шофер с лицом певца Токарева в соломенной шляпе не по сезону

- Долго еще? По темноте животную выронить могем. Мамашка бунтуют?

- да ну, связываться, - зло сплюнул Сашка, рывком поднял Ленку со стула, и Соколовы вышли, оставив открытой входную дверь. Валерка еще хотел что-то добавить, но смолчал. Как только огни машин потерялись за селом, баба стукнула в стенку - соседке Зинке.

- сыми ты его к лешему. вся нога исчесавши. -заныла бабка.

- полежи еще денек, я Зорьку подою. Ну, решила, кому дом завещать будешь?

- Зорьке оставлю. - баба сморкнулась в халат. - Пущай хоть на перинах полежит, как человек.

Никудышный зять

зять у Смирновых был никудышный. Завалящий был зятек. Так - ни то, ни сё. Дочку за него отдали, а взамен - шиш. В хозяйстве никак не сгодился. Вот, весной, приехал то ли рыбу ловить, то ли водку пить, ну ни для чего! А деду надо было из Торопца койчего привезти в деревню. Он зятя Мишку призвал, и начал ему в подробностях на пальцах изъяснять, где чего взять и чего в ответ ответить. Наставлял его, даже план начертал на печке угольком. Тута, говорил, буде домик с крышей, жалезной. А позадь его сараюшка. Туда не ходи, иди напрямки, огородами, ровно выйдешь на кладбище, откуда свернешь под горУ, там навроде трехэтажного, так иди в первый подъезд, на первый этаж. Дверь буде крашена суриком, поскребись - дед выйдет. Он тебе обскажет, как ту бабку найти. Бабке скажешь доброго здоровья, навроде как чихнула и чего она дасть, бяри, и вези сюды. Понял? Понял. Ну, баба его закрестила на всяк случай, потому как зять шалапутный был. Дед ему еще и бумажку дал. Там фамилие деда была написана. Если заплутает. Ну, зять до Торопца мухой долетел, там сперва пивка попил, потом пирожком закусил и лаврушечкой от запаха. И пошел планом. Ходил-лазил, черт-те где был. Извалявши по этим огородам, кошмар. Два раза в навоз прелый попадал. Исстрадался уж вовсе. Наконец и дом тот, и крыша, и в дверь - стук, бабка вышла. Смотрела на него, глядела, вдруг аж слезу пустила, в дом завела, усадила его на танбуретку, начала пришептывать да зевать. Ой, думает Мишка, бабка труха совсем. И насчет здоровья ей пожелал. Бабка всколыхнулась и подала ему из газетки кулек свернутый. Уголок загнула, бяри, касатик. Он уж и рад к дому скорей. А что дед посередке быть должон - забыл вчистую. Как вышел на Базарную площадь, а у его машины полицейские менты ходють, номер обсматривают Раз не местный, при деньгах будет И раз - дыхните, он дыхнул, а лаврушка уже и выветривши. Ну, они его под микитки, и в отделение. В трубку дышать. А че дышать? Он с рождения пьеть. надышал им. Ну, они осмотр - вроде, как его в арестантскую. Он все выложивши, пачпорт, фотку жены, и чего по мелочи, включая образец гвоздя семидесятки. Они во всем пошуршали - ага. Газетку т развернули - мать честна! Порошок белый! Все теперь кино глядят. Ну они пальцам туда лазать не стали, а Мишку решили посадить в ДОПРу. А там начальник банки-соленья хранил и самогон тещин. Занято. Ну, они его так, прикрутили в кабинете несильно. Сиди, мол. Ну, Мишка отсидевши ночь. Утром главный пришел, обрадовался. Наркодельца, говорит, поймали, всем премия. Будем искоренять. И давай эксперимент следственный. Мишку вназад к машине подвели, и теперь говорят, веди к главному. А Мишка-т вытрезвевши за ночь. Ну повел верно, как дед сказал. И другого деда нашли, тот им адреск точный дал, и подошли ровен одинаковый дом, все, как вчера. Только бабка выскочила мелкая. Ногами топочет, кулачками в Мишку стучит - ирод, говорит, вчера не пришел, мне спокою нет А чего? А картошки на посадку, синеглазки, пять мешков, на! Ну полиция подмогла, донесли. Стали репку чесать, откуда газетка. Главный решился - пальцем тронул, и на язык. Все думают - ох, кумарить начнет! Нет, сказал, чисто соль. Йодированная. Тут и вразумились! То ж баба Тася, Куприянова, знахарка, ее в городе Кипрей-чай кличут. Поехали к бабе. Она ж сколько преступлениев раскрыла, что ты! Бывало, что в городе случай какой ограбление либо придушил кто, сразу к ней. Она и укажет, кто, где и куда. Всех изловят и в кутузку. Ну, пока соленья там не было, там сиживали. Ага. И предъявили Таське Мишку - дескать? Знакомы??? Бабка т струхнула - не, говорит, первый раз вижу. Поднажали, она и выдала. Мол, этот малец баню ограбил в 97 году, коня в совхозе свел и девку Парамонову спортил. Ну и ну. а за что содить? Так и проспал Мишка 15 суток на коленкоровом диванчике в полиции.

А дед ругался!!! А баба ругалася!!! А картошка т пропала. Покисла вся в тепле. Ну? Никудышный зять и есть.

Лёнушка и рублик

рейсовый автобус мотало, меня, уставшего, разморило от тепла и мерного гудения мотора, и рассказ этот я так и услышал от бабки-соседки - сквозь сон.

- Жила в деревне Лёнушка. Волосы светлые, чисто лён белёный. А глаза красивые - как вода речная, прохладные. ЧуднАя она была. Многие то и вовсе - дурочкой считали. Она всяку живность хворую собирала. Ей че не несли - и белок, и ежа, а уж котов-то. Сватался к ней Колька-конюх. Здоровый такой парень, кудрявый, плечистый - прям смерть девкам. Так они и женихались - бывалоча, идут вечером в клуб, он ее под локоток, она все семечки -то лузгает, белыми зубами хвастает. И все хохочет. Веселая была. Ох, а любил он ее как. Она на ферму - он встречать, в обед поесть ей снесет. Сам ей и избу поправит, наладит всё - такой рукастый, да. А она все хохочет да хохочет.. А как-то раз, ровно уж к 8 марту дело шло, решил он подарок ей купить, вроде как на приданое. Копил, на книжку клал. И купил он ей в универмаге районном сервиз. Настоящий, импортный. Красоты. там все такие колосочки ржаные вперевивочку с маками. Наши ездили - любовалися. Дорогущий! 220 рублей. Вот, купил он, ему в коробку все склали, по кажной тарелочке карандашиком -дзинь! И лентой завязали. Колька только пива выпил, больше - ни-ни. Ну, он на вечерний автобус, народу-то много. Сзади умостился, коробку на коленки. И приснул. А на Гостиловой горке тряхануло-т автобус, ну и упала коробка та. Прям об пол. Колька проснулся, ай бяда-бяда. тут все на помощь, ленты развязали. а там. битая вся красота. Он сидит, едва не плачет. А то - хошь вешайся, бяда какая. А баба рядом и говорит - чего ж, милок, и не оставши денех на подарок? А Колька ей рупь показывает - всё, мол. А баба ему и подала - поросеночка, т. Не расторговала, он дохленький был, остатошный. Колька т и возьми с горя. К Лёнушке стучится, дурень дурнем - на мол, любимая, замен сервизу свинью тебе. А Лёнушка и тому рада. Взяла задохлика этого, и пошла лечить - через соску поила-кормила, прям ночью с ним сидела. А и выходила-то! И Рубликом назвала, да. Так и обженивши они через того порося. Лёнушка так и сказала - раз Коля у меня такой жалельщик, мне за ним хорошо будет.

- баушк. - кто-то спросил, - а че, кабана-т закололи?

- не, Колька сам не дал. Так и сидит по сю пору, аж сивый стал.

Ерофеич

Ерофеич потирал маленькие, сухие кисти рук с припухшими суставами, шарил под столом спавшую с ноги чуню, и ворчал, высказывая свои обиды на жизнь, черному, с драными ушами одноглазому коту.

- нет, ты вишь? - Ерофеич поиграл пальцами и поморщился от боли, - вишь, Черныш, кака жисть? А всё отчего? От баб! От них самая и вредность есть. И в воздухе, и вообще в текущем моменте мира.

Ерофеич придвинул к себе общепитовскую тарелку с подтаявшим маргарином и принялся густо мазать им серый, с горелой коркой, хлеб. Чаевничал Ерофеич долго, со смаком, отставляя на конец главное удовольствие - банку вареной сгущенки. Её он ел прямо из банки, обстоятельно, облизывая ложку, и вздыхая каждый раз от обиды, что вкусное быстро кончается.

- нет, ты понимашь? Я ей, дуре, что наказал? - Черныш смотрел на хозяина здоровым, зеленым глазом и вид его был недобр. - Намешай мне, говорю, пяску с глиною, хошь толкушкою, хошь чем, но не жиденько, да не густенько, а в сам раз, чтобы колбасочка скаталась. - при слове "колбасочка" кот прянул ушами. - я как ей печь чянить буду т? Она разведши всю мою глину, как грит, смятанку. Ну дура ж баба! - Ерофеич до того расстроился, что уронил бутерброд на пол. - глину т я ей где посредь зимы достану т? А печка жары пускает, того и глянь, и топочная выставится. а ведь я ей, дуре т, летом говорил - ты, Пятровна.

и лилась речь обиженного печника, последнего на деревню оставшегося мастера, и жаловался он на дуру-бабу, на х...вые стамески из китаю, да на общее ухудшение погоды. Черныш молчал величаво, но угревшись, не удержался, свернулся клубком, спиной к деду, и только седой ус его подрагивал от теплого воздуха.

Невестка

Сын у бабки Зины - городской. И женат на городской стерве, которую бабка сильней чумы любила. Тут съездили они, наконец, в Турцию, как в городе принято, и привезли бабке банку. На той наклейка - цветы и голая баба без работы. Хорошая банка, подумала Зинка, - под чай приспособлю. Хотя, лучше б селедки привезли! Спросила -

- Вы, мамаша, - невестка уязвила, (стерва ж!) - тут одичали вовсе. Это для бани, крем такой исключительно дорогой, размягчает Пользуйтесь, нам для Вас, мама, ни хрена такого и не жалко!

Как съехали, бабка тут же баню топить, размягчаться, стало быть, после зимы. Ну, намылась-напарилась, и втирать, и запах такой сладенький, но неясный, вроде селедки в розах. И кружение какое-то в теле, и некая слабость, и воспоминания о чем-то забытом. Прилегла баба, понятно, на печке, проснулась ночью - ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Вся "мазута" эта, впитавшись в рубаху да в простыни, лучше клею держит! И прилипла бабка к печке.

Зинка повизгивает, а кто услышит? Хорошо, баба Тася зашла, в лавку звать. Ну, отковыряли Зинку прям с побелкой, отмыли в тазу Вызвали москвичку-врачиху, а та, как банку увидала, руками заплескала, зашлась прямо-таки

- Зинаида Никитишна, говорит, это ж средство для лечения. да и для мужчин, да и, простите, уж не на все тело-то!

Бабка ж права - стерва невестка! Сейчас все сидит, мозгует, чем отплатить.

Котлетная

самым приятным место в соседнем селе Сережино была "Котлетная". Туда шел автобус из Шешурина, набиваясь мужиками из соседних деревень, бабками, молодухами, детьми, геологами, зеками. Публика, прибывшая обеднешным автобусом, облепляла мухой стойку, выбирала вчерашнее, от винегрета до песочных колец, рассаживалась по-группейно. Бабы, развязав верхние, пуховые, платки, аккуратно пили компот, выбивая в рот залипший сухофрукт, жевали пирожки с повидлой, откладывая несъеденные куски по карманам.

В "Котлетной" всегда были котлеты, и это удивительно. Мягкие, сочные, за 10 коп. штучка. Но - холодные и длинные. Пиво привозили в молочных бидонах, и, когда открывали крышки, раздавался "пфух!" - пиво было живое. Клавдея разливала его уполовником, без долива. Портешок приносили с собой, но им баловались молодухи да ребятня. Уважающий себя геолог или мужики с "леса" пили казенную, белую, курили тут же, без закону, но бычки в дощатый пол не топтали, собирали в пустую бутылку, отчего та курилась вулканом. Сидели долго, обстоятельно, до вечернего автобуса. ЗнА- ком был заход водителя, гаркавшего в зал - кончай, робяты, ехать надоть. Клавдея, счастливо улыбаясь, щедро наливала ему полную с прицепом, и подавала горячую котлету с печки - в ее деле выручка от водителя зависит. Шофера, ночевавшие

при "Котлетной", еще засиживались, а наши, подталкивая друг друга в ватные зады, занимали автобус, и, весело дыша перегаром и чесночными котлетами, автобус валко, как суягная овца, плыл по российскому бездорожью в серой заоконной мути.

Николаев, тёща и кошка

Николаев ненавидел кошку, мокрые носки и тещу. Носки намокали из-за дыры в сапоге, теща пилила Николаева за то, что он угробил счастье ее дочери, а кошка просто - писала Николаеву в кепку, если он засыпал на полу. С тещей бороться было бесполезно. Живучая бабка легко уходила от пущенного в нее ухвата, проверяла табуретки на предмет подпиленной ножки и никогда не пила чаю с Николаевым из одного чайника. С носками обстояло хуже. Носки плела теща, и приходилось унижаться и красть их из тещиной укладки. Носки она считала, и на краденные делала зарубки на подоконнике. Как переваливало за 6 пар, теща начинала канючить денег, или обещала вызвать участкового. Подоконник был изрезан, как кружевной.

Кошку звали Люськой, ее мать, старая Муська, котенилась из последних сил уж в глубоком возрасте, и, выродив последыша, тихо померла. Жена с тещей прям с ума посходили, кормили котеныша из пипетки, дышать боялись, уж больно она им любимицу Муську напоминала. С того кошка и избаловалась и перестала его, Николаева, уважать как мужчину и отца семьи. Николаев, замученный за день тракторным грохотом да тряской, хотел одного - выпить и спать, но кошка имела свое мнение. Играючи, она пару раз смахнула чекушку со стола, за что бывала выброшена в форточку. С того война у них и занялась. Люська поджидала, пока Николаев сядет ужинать, и, тихо урча, подбиралась сзади. пометя хвостом пол, вцеплялась в николаевскую икру, прокусывала ее острыми зубками и порскала под пол. Николаев тут же шел ловить кошку, преодолевая сопротивление тещи и жены. Плюнув, ложился спать на печку, где Люська уже успевала намочить дедов зипун. Люська грызла сапоги, отчего воды Николаев черпал еще больше, и драла когти о валенки.

По выходным, придя из бани, Николаев сидел за столом в сатиновых трусах по колено и в тельняшке, жмурясь от счастья, пил пиво большими глотками из эмалированного бидона и закусывал луком с селедкой. Заранее отловленная сачком Люська злобно выла в сундуке.

Так они и жили, пока Николаев не сломал ногу. От больнички он отказался наотрез, решив, что теща лучше, чем дюжина сопалатников. Тут-то Люська и переменилась. Николаев, не в силах шевельнуться, бессильно злился, ощущая на себе кошкин взгляд с печки. Потом Люська осмелела, стала спускаться вниз, даже ложилась на половичок у кровати, и стала запрыгивать на давленный диван. Тёща гремела кастрюлями да вёдрами, Люська прядала ушками и потихоньку точила коготочки о николаевский гипс. С тоски лежания Николаев стал даже делиться к Люськой своими бедами и угощал ее сыром, который варила теща. Через неделю Николаев и часа не мог прожить, волнуясь, если Люська, грузно оттолкнувшись, выпрыгивала в форточку

Котенилась Люська ночью, разбудив Николаева странным сопением и шуршанием в простынях. До утра Николаев глаз не сомкнул, боясь пошевелить загипсованной ногою, и только утром, тихо и слабо покричал-

- ох, бяда! - заголосила тёща. - ты т колченогай, кто топить буит?

- убью, - внятно сказал Николаев и потянулся за костылем. Всех шестерых Николаев оставил.

День рождения Николаева

у Николаева был день рождения. Такое с ним случалось нечасто - чтобы в такой день, да - один-одинешенек. Все тёща - враг человеческий! Прыгала-прыгала на табуретке. вывихнула, наконец, себе ногу. Зато жена с детьми помчалась в город - спасать бабулю.

Николаев вздохнул. Ноябрьская тьма проникала в окна, расползалась по избе. Николаева душили слёзы. Но русские мужики - никогда не сдаются! И Николаев смело шагнул к комоду. Белое полотнище накрыло стол. Николаев обдернул его со всех сторон, решив, что скатерть соответствует моменту. Смутил его штампик "Обл. больница N5", но - ненадолго. Погремев в серванте, Николаев отыскал целый сервиз с золотой каймой и стертыми розами на тарелочных донцах. Рюмки давленого хрусталя Николаев протер той же скатертью, расположил их по ранжиру, добавил еще зачем-то пару стаканов синего стекла. Предполагался стол на 4 куверта. Про куверт он как-то услышал в сериале про Екатерину и вдохновленный, запомнил. Столовое серебро подкачало. Впрочем, Николаев подложил под каждый прибор веселеньких салфеток с цыплятами, оставшихся после Пасхи. Дело было за главным. В печи давно уж стояла кастрюля со своей, розоватой картошкой, а на чугунной сковороде была распущена банка тушенки. В погреб Николаев целиком не влезал, но, перегнувшись, нашарил банку с солеными огурцами под капроновой крышкой, и, не удержавшись, тут же открыл ее, и стыдясь, съел самый большой огурец. Огурец был опутан укропными нитями и укутан в листья хрена. Следом пошли грибы-моченики из эмалированной выварки, Николаев зачерпывал грузди рукой, и укладывал в стеклянную салатницу. Подумав, он прихватил и банку вишневого компота И, зачем-то, торговую банку кильки. Капуста стояла в сенях, жена еще недавно вынесла ее доходить, и Николаеву полагалось протыкать квашенное деревянным прутком. Капусту он щедро вывалил в супницу. Дольки антоновского яблока, красные от клюквы, Николаев выложил кружком. Рыская, как волк по курятнику, Николаев набрал еды на полный стол. В ход пошла даже ржавая банка "печени трески", зеленый горошек, и две коробки Доширака. С водкой проблем не было, так как самогон у Николаева был везде. В мастерской стояли суровые калгановые и рябиновые, хреновые и на крапиве, а мягкие, "дамские" - вроде всяких клюковок да смородинок - были расторканы по всем углам избы.

Николаев торжественно вымыл руки, гремя пипкой рукомойника, смочил шею жениными духами, и, потирая руки, сел к столу.

Налив себе крошечную рюмочку калгановой, он наполнил стакан компотом, и, встав, торжественно произнес - С днем рождения, тебя, дорогой! И тут же выпил. И, обескураженный, сел. Хлеба! хлеба-то он купить забыл. День был безнадежно испорчен.

Товарищеский суд

На двери сельпо было прикноплено объявление, написанное шариковой ручкой "В клубе, 12 октября, в 17.00 будет товарищеский суд. Повестка: 1.Поведение Николаева Н. Н. Сельсовет." Сбоку было приписано тем же почерком "кто газ заказывал деньги несите". В клуб набилось народу - не продохнуть. Курили в сенях, детвора носилась меж рядов кресел, бабы, одетые в теплое, пахли мылом и волглой овчиной. Председатель влетел, на ходу сбрасывая плащ, и теряя бумаги из папки, стукнул кулаком по столу, крикнул экономисту Тосе, чтоб вела протокол, и начал -

- так, товарищи, сегодня мы собрались осудить Николаева Николая что он тещу свою, бабу Тоню, Петрову, побил руками по лицу. Николаев, давай, выражайся!

Из зала к сцене вышел щуплый Николаев, вечно унылый, кислый мужичонка, скаред и пьяница.

- не бил я ее, чё ты. я блин чё? она сама. я с лесу пришодши..я с устатку ж. она чекушку вылила. чё.

- ну, вылила, это нехорошо, - согласился председатель. - это в ней несознательность есть. Такое дело тоже нельзя. Ну а че по лицу т, Коль?

- дык я что. - Николаев застрадал. - я хотел чё? я хотел скалкой по заду-то.

В зале загремели. Тёща николаевская зад имела не хуже, чем у коня Мальчика.

- по ейному заду скалкой токо тесто раскатать! - крикнули с первых рядов.

- она увернувши, - гудел Коля. - как ляскнет на меня зубам, я скалку обронивши..она ее подымать, а руку т занес. вот и попал в глаз.

- плохо, Коль, - по-отечески пожурил председатель. - она ж баба, хоша и теща. Повинись, мы тебе спишем, а ей трудодней урежем. Тось, записавши? Все, давай на газ собирать. Давай, народ, по домам, завтра две бригады на Охоню, там не выбравши. - и председатель повел летучку.

Николаев вышел покурить, раздавил в сердцах папироску, и пошел с мужиками из МТС в чайную - разобрать "инциндент" к своей пользе.

Дома теща, чуя беду, спешно собирала ухваты, горшки, прятала кочергу и стыдясь, накрывала стол. С поллитрою.

Баба Валя

ш-ш-ш-шух! съехал снег с правой стороны крыши, подогретой печным теплом. Баба Валя оторвала глаза от телевизора. На телевизоре стоял гипсовый Ленин. Ленина качнуло. Баба зевнула, глянула в Красный угол, где светлела Ликом икона "Всех скорбящих радость с грошиками" и перекрестила рот. Баба сидела в рейтузах, синем сатиновом халате и босой левой ногой катала трехлитровую банку со сливками. За 7 серий можно было накатать полную банку масла.

Дед Архипыч возлежал на парадной кровати в зале, из протеста. Не сняв ватных замасленных штанов и душегреи. Баба мстительно поглядывала на опачканные сажей подзоры и молчала. Ссора длилась третьи сутки.

Дети давно выросли, старшой после армии остался в чужом, большом городе, а младшая вышла замуж и укрепилась за стенкой. Вот в ней-то все дело и было. Дочь была непутевая. Зять беспутный. Дети ихние совсем никудышные, и вся жизнь - пропащая. Зять утопил на-днях совхозный трактор, грозил суд, и бабка, в тайне от деда, собиравшего с пенсии денежку на мотоцикл, взяла да и отдала накопленное - кому? Зятю-дураку!

- Яво и садить мало! - кричал дед в сердцах. - одно б облягчение вышло всем! От дура ты т старая, не отдаст ведь нипочем! А я. копейку к рублику. сам не пил. всё. уйди. я помирать пошёл.

После чего дед и залег в зале, под ковром с узорами, отказался от еды и лежал, пугая бабку. Бабка поначалу рыдала, а потом, поразмыслив, что дед и ей жизнь попортил, успокоилась и принялась за домашний труд. Позвенев в буфете, баба плеснула себе в стаканчик, запила, крякнула, покосилась на деда и сказала - ляжи, ляжи. тута еще тябе на поминки хватит.

Архипыч, зарыдав от таких слов, спрыгнул с ложа, отпихнул бабу, и залпом выпил четвертинку После чего подобрел, шлепнул Валентину ниже спины и пошел колоть дрова.

- давно бы так, - сказала баба, села на диван, сменила ногу на правую и принялась катать масло.

Почта

за прилавком, крашеным рыжей краской, сидят потельработники - сам, заведующий почтой, Илья Семенович Яблочкин, мужчина, знающий цену себе и вам, медленно считающий и еще медленнее пишущий, так, чтобы проситель истомился и впал в полное ничтожество и уже в сотый раз скорбно переписывал адрес разборчиво и сумму писал прописью.

Телеграфистка, жующая в мембрану телефонной трубки - "город, город, девочки, ответьте Шешурино. город, город."

Почтальонами заведует заместитель заведующего, дородная, синехалатая, с ленцою, Валентина. Она рвет карандашом квитанцию на подписку, вычеркивая все, кроме районной газеты, - Натааш, - нараспев говорит она, - ты ж знашь - лямит на всё! Хошь на Сельску жизнь с января? ну. как знашь.

За круглым столиком, обитым линолеумом под мрамор, сидит баба, пришедшая из дальней деревни. Под галошами ее натекли лужи, бабе жарко от печки, пожирающей оберточную бумагу и испорченные бланки. Баба скидывает на плечи серый козий платок, развязывает белый, хлопковый, в голубую крапину, утирает им лоб. Шарит в клеенчатой сумке, тихо ругая себя старой дурой и курицей, очочки, и, держа их, как лупу, начинает корябать текст телеграммы, запинаясь пером по бумаге, ставя звездчатые кляксы и тихо мучаясь от слабости глаз и ума. Кликнув пацаненка, прыгающего рядом с мамкой, получающей перевод из города, просит его помочь, и малец резво строчит кривыми крупными буквами-"преезжай доча бабы плохо и помру не преедишь". Облегченно вздохнув, баба тяжко поднимается и встает в хвост очереди.

Над отделением "сберкассы", расположенной тут же, в углу, висит плакат с розовым молодым человеком, покупающим облигации госзайма.

Баба глядит в кошелечек, зашитый сбоку черной толстой ниткой, и горестно вздыхает.

Валька

Вальке сровнялось семь еще в июле, и до сентября он важничал перед соседской малышней - мать, вздыхая, купила ему портфель, вкусно пахнущие тетрадки, палочки для счета. все это Валька выносил на улицу и раскладывал на скамейке, хвастался, давал потрогать, но красивую коробку с карандашами так и не открыл.

1 сентября, около сельской школы, крашеной в цвет болотной ряски, собрались школяры - взрослые, восьмиклассники, уже без школьной формы, - девушки похорошели и вытянулись за лето, пацаны важничали и курили за школьным дровяником. Директорша, молодая, красивая, на тоненьких каблучках, ясноглазая, общая любимица - поздравила всех и даже позвонила в старый, еще с довоенных лет сохранившийся звоночек на деревянной ручке.

Валька ерзал на парте, приглядываясь к соседке - его удивляло то, что все знакомые деревенские ребята выглядели совсем подругому, и он будто наново узнавал всех. Учительша их, Наталья Алексеевна, сказала, что пока они будут только учиться вести себя в школе да складывать буковки из цветных палочек.

Придя домой, Валька шлепнул новехонький портфель на стол, открыл его, стал вытаскивать тетрадку да Букварь, делая вид, что он уже взрослый и страшно занят, но, получив от бабки тряпкой по уху, был вынужден вернуться в сени, снять ботинки и куртку и отправиться греметь рукомойником.

"Вот она, несправедливость какая, - горестно думал Валька, глядя, как серая вода наполняет поганое ведро, - как тут ученым стать, когда кругом такие темные личности живут.

Саночки

Бабка Аля, сидя в сенях на кортках, кутала Наташку платками - поначалу белым, хлопчатым, в синюю окаемку, поверху материным, когда-то цветастым, а уж когда напялила пальтецо, так поверх, как башлыком - своим, плетеным из козьего пуха, отбеленным, хоша и не новым - для красоты. Крохотные внучкины ножки обула в самокатки, поверх натянула галошки, и поставила кулек стоймя.

- баушк, мне дышать нечем - из-под платков прошелестела Наташка.

- а и неча дышать, - бабка вдела ладошки в варежки - ты ж на двор идешь, морозу надышишься исчо. Во, саночки т бяри. Я в окно гляжу, все вижу!

Бабка отворила дверь, давно ждущую починки, дала внучке витую веревку от самодельных, гнутых из ивняка санок, и слегка шлепнула по попе

- ступай, на. санки-т не давай никому! поломат, обреудют!

Бабка развернулась и скрылась в сенях. Наташка, зажмурясь

от солнечного света, от синевы сохнувших простынь на обледеневшей веревке, сморгнула слезки, шмыгнула, утерла нос варежкой с вывязанными на ней птичками и, аккуратно ставя одну ножку за другой, пошла по узкой тропке на горку. Санки ехали рядом, то вровень, то обгоняя Наташку.

Горка начиналась сразу же за зданием школы. Школа была зеленая, двери коричневые, а из четырех труб валил дым. Гора была древней, местные считали ее курганом, да и название было чудное "гора - Гороваха". Ковыряли ее летом дачники, то московские, то питерские, но зимою-то, под снегом - кому надо ть? Верхушка Горовахи была плоская, утоптанная ребячьими ногами, а вниз шла-летела по первости пологая, а уж потом почти под откос катанка. Сбоку были наезжены ледянки, по ним спускались на одних портах, а то и на портфелях с книжками. Спускались "паровозиком" - впереди самый крепкий, но мелкий, а уж сзади все нацеплялись друг за дружку, девчонок посередке, а старшой разгонял, да с гиком сзади пристраивался, да еще как мог - и спиной, и на кортках, и лежа! Вылетали на школьный двор, да рассыпАлась вся гусеница, валялись в снегу, тут же и в сугроб кого - вверх ногами, кому портфелем по башке. толкотня, смех, визг. то в поленницу въедут, то снежком в окно класса угодят. Дождутся, выйдет сторожиха тетка Шура в накинутом на плечи ватнике, прикрикнет, постучит ногами, да и назад - в тепло.

А малышня все на саночках, там, где гора полого спускается в яблоневый сад. Мамок-нянек в деревне нет, старшим поручено доглядывать, да им до того ль? Катятся саночки, полозья завиты рожками, а на сиденьице, плетеном, у кого половичок намотан, а кто и так, по-простому. Домой-то придут, саночки поломаны, вот дедам и забота, на починку.

Так и наша Наташка каталась себе, пока мамка с фермы не пошла, не повезла ее домой. Наташка было расплакалась, не наигралась еще, не накаталась вдосталь, да уж матери-то когда ждать? Ехала Наташка на саночках, клевала носом и думала сквозь дрему, как сознаться, что галошу-то обронила на горке?

Сашка (кортик)

Сашка дрался отчаянно, так, как может драться семилетний пацан, вымещая обиду, не чувствуя боли. Уже и синяк начал наливаться на рассеченной скуле, уже треснул по шву рукав куртчонки, но он не сдавался, молотя воздух руками, хлебая снег вперемешку с кровью от разбитой губы.

Бабушка Аня, в дедовом тулупе на плечах, вытерла Сашке платком лицо, не ахая и не разжимая губ. Молча собрала книжки в нутро развороченного портфельчика, помогла Сашке подняться и пошла впереди него к дому - прямая, строгая, и только по тому, как медленно она шла, мальчик понял, что - переживает Ожидая дома взбучки, он долго обметал голиком валенки, стаскивал носки, поправлял школьную курточку, старательно тер руки, и, коснувшись случайно глаза, ойкнул. Дед сидел у печки, колол щепу на топку, увидев Вальку, подмигнул, но промолчал. Молча обедали, Сашка терпел боль и смотрел в тарелку

Когда баба Аня мыла в тазу посуду, Сашка осмелел и спросил -

- бабань, а почему тебя ребята графиней зовут, а?

- не твое дело, - бабушка полоскала тарелки, - не твоего ума дело, - поправила она. - ты из-за этого дрался?

- ба. - Сашка заныл, потому что хотелось знать - за правое ли дело бился, или так, попусту, - а правду говорят, что ты дочка барина чей дом сейчас больница, ну ба.

- не барин, - сурово поправила бабушка, - а адмирал Рейценштейн, Николай Карлович! И - хватит об этом.

Сашка забился в угол за печкой и сидел, ковыряя печную штукатурку. Слезы текли сами, смешиваясь с сукровицей и пачкали белую рубашонку

- Аня. - дед обнял бабушку и поцеловал в висок, - сурово. слишком. он же взрослеет, не пора ли?

Бабушка так же молча вынула из комода сверток, развернула, подошла к хлюпающему Сашке и протянула кортик.

- владей. - только и сказала она. - только честь береги, правнук.

Раиса

Раиса лежала на больном боку, в который корова еще той зимой попала рогом. Там все ныло да ныло, а спросить кого - некого. За углом шумно храпел муж, не дошедший до кровати, а на кухне устроили возню коты. Пить хотелось нестерпимо - аж жгло все от несвежей кильки, купленной в лавке. Раиса зевнула, села на кровати, пошарила валенки босой ногой. Дуло по полу, не спасали даже куски линолеума, прибитые к доскам. Зябкая, стылая осень, и тепло печное выдувает. Не найдя второго валенка, Рая пропрыгала до кухни, смахнула котов со стола, щелкнула выключателем - темно. Свет отключили - вон, ветер какой, деревья стонут. В тоске от такой жизни, она нашарила в теплой глубине буфета высокий прямоугольник. Летом еще, кто-то из гостей оставил, Раиса все берегла к Новому году, внукам. Сорвав крышечку, она поднесла ко рту пакет и стала жадно пить сладкую, отдающую душистым мылом жидкость. Предполагалось, что запахнет неведомым югом, бананами, ананасами, и, - чем там еще, на юге? А! Кокосами. Пахло же, как от дешевого йогурта в стаканчиках. Надежда шмякнула пакет на стол, промахнулась - жидкость попала на ноги, разлилась по полу Нет, - подумала она, - такая жизнь, хоть вешайся! Это же просвету нет! Повешусь. Или утоплюсь. Нет, топиться-то холодно. - Раиса прислонилась спиной к теплой еще печке и тихо заплакала. Слезы были мелкие, соленые от кильки, и от этого еще больше хотелось пить. Вот тут она и услышала тонкий писк, совсем еще не голосок, а так - звучок. Нашлись спички в кармане халата, и она, освещая темноту, все шла и шла на этот пищащий шорох. Протянув руку в глубину комода, она попала на что-то мягкое, пушистое. Кошка! Конечно! Наконец-то Кнопка ее окотилась. Думали, пропала, жалели, хорошая кощенка была, мышковала отважно. Раиса присела на корточки, и тут вспыхнул свет от единственной лампы под потолком. Серая Кнопка, счастливая, вылизывала последнего, шестого котеныша. Рая вытерла слезу, и стала всматриваться вглубь комода. Кнопка котенилась на ее единственном, даренном дачниками, рытого бархата, синем платье.

Эх, печаль моя, - подумала Раиса, - а жить-то надо! До выключателя идти было лень, подняв руку к низкому потолку, она вывернула лампочку, и легла здесь же, в зале и счастливо уснула под тонкий писк и чавканье крошечных ротиков.

Сайт журнала "Тёмный лес"