Страницы авторов "Тёмного леса"
Литературный Кисловодск и окрестности
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Все персонажи являются вымышленными и любое совпадение с реально живущими или когда-либо жившими людьми случайно.
Ах, нет, нет и еще раз - нет! Не всегда Анна Карловна находилась под спасительным крылом своего друга Петра Серафимовича, нет! Было время, канувшее, как и все, в неподвластном мне Мишурине - в никуда. В болота, в лесные озера, в грунтовые воды, наконец. В те дальние времена Анна Карловна, купившая домик с желтыми ставенками, жадно впитывала прелесть мишуринских буреломов и методично записывала впечатления в особый блокнот, на обложке которого стоял вождь мирового пролетариата, простерший руку неизвестно куда. Обзаведясь технической новинкой - видеокамерой, Анна Карловна принялась фиксировать исчезающее время. В кадр попадали коровы, бабки, мужики, конь Мальчик, погреб, сложенный из тесаного камня и кривоватые от времени ворота, означающие въезд в усадьбу. Для того, чтобы погрузиться полностью, Анна Карловна соответственно экипировалась - её соломенная шляпка имела ленты, схваченные под подбородком в бант, рубашка а-ля рюс была простегана и вышита сомнительного вида птицами, а уж юбка! Юбке посвятить, разве что, целую главу? Хороша была юбка! Цветистая, миль-дё-флёр, беж на густом синем, ах, что это была за юбка!
Конь для колоритных поездок нашелся быстро, ибо был в единственном экземпляре. Завхоз Петровна, злобно косясь на шляпку, позволила выкатить из сарая пролетку, которую Анна Карловна, с присущим ей шиком задрапировала бархатным занавесом из клуба. Бахрома колыхалась на ветру, придавая экипажу еще большую полетность. Кучером был назначен Мишка Воробей - за черные кудри и любовь к лошадям. Мишке полагалось подавать экипаж к 9 утра, и - чтобы непременно свежайшие цветы. Так и шел Воробей, страдая, по деревне, сопровождаемый ехидным хохотом, держа букет поникших цветов в вытянутой руке - так несут гранату, из которой выдернули чеку. Поддерживаемая Воробьем, Анна Карловна, молодо хохоча, усаживалась в пролетку, принимала букетик, пристраивала его на груди, и, коснувшись кучера прутком, говорила - трогай, милейший! И Воробей трогал. Муки он этой снести долго не смог, запил сначала с горя, а потом и с радости - ибо был уволен и смог опять радостно лежать у дома, не снимая валенки - летом, по заверениям Воробья, ноги в них не потели вовсе.
Новым претендентом на вожжи стал простой русский мужик, не отличающийся от прочих ничем, кроме как, пожалуй, особой, топорной рубки, лицом. По приказу Анны Карловны он был отмыт, протрезвлен, стрижен в скобу, надушен дамскими духами. Сапоги натерли ваксой, коня - дегтем, чтобы слепни не кусали, и - поехали! Новый кучер цветов не носил, и об эпохе фаворитизма наслышан не был, но путь к сердцу проложил со знанием дела...
Это в городах - пассии, бой-френды и прочая мелочь. У нас все значительнее - мужик! Если Анна Карловна и мечтала втайне, в городских джунглях, о настоящем, вайсмюллеровском Тарзане, то она приняла за лианы покосившийся плетень. Новый избранник Анны Карловны, по кличке Козёл, он же Анатолий Козлёнкин по паспорту, напоминал, скорее, сильно располневшую бородатую козу, опухшую, но не сдавшуюся. Анна Карловна, ищущая и находящая, нужно признаться, во всем гармонию, занялась гардеробом Толяна, твердо обозначив его, как Анатоля, на французский манер. Толян был мужчиной крупных пропорций, но мягкого телосложения, руки имел длинные, и вполне загребущие, а кулаки... что ж? кулаки могли сгодиться на что угодно - расколоть одним махом орех, пробить дыру в соседских воротах, выгнуть днище ведерка, украсить глаз чернильным пятном фингала - да мало ли дел в хозяйстве? Стричься Толян не пробовал, но периодически мамаша его, как женщина малограмотная, оболванивала спящего сына, где придется. Потому Анне Карловне пришлось затратить немало усилий для приведения волосяного покрова Толяна в состояние "под горшок". Пощелкав в воздухе ножницами, Анна Карловна с любовью оглядела квадратную физиономию Толяна, и, напевая арию Радамеса из "Аиды", сделала еще пару щелчков над ухом, отчего Толян заголосил по-бабьи и попытался сигануть через забор. Не знал он тогда одного - из рук Анны Карловны уйти никто не мог, если Анна Карловна сделала "стойку", как добросовестная охотничья собака, учуявшая жертву на охоте. После стрижки Анатоль, теребя заскорузлыми пальцами волосяной заборчик на лбу, был отправлен в баню, где нанятые за бутылку Витька и Петька отмахали вениками Козла до полного беспамятства, и не выпускали до тех пор, пока вода в шайке из бурой не стала прозрачной. На все стоны насчет "похмелиться" суровые братья Громовы поднесли поочередно кулаки к картофелине носа Толяна, и, вытолкав его в солдатском исподнем на двор, сели выпивать в сенцах, закусывая прошлогодней пожухшей клюквой.
Анна Карловна, залучив в дом, который любовно называла "моя хатка", намекая, очевидно, на свою схожесть с бобрами, пушистого от мытья мужчину в белом байковом белье, особо отметила прелесть завязок на кальсонах, и пригласила Анатоля к чаю. Морщась от ужаса и отвращения, понимая, что пропал, и попал, как кур в ощип, Толян дул на блюдце, гоняя по нему мелкие волны и пил чай, воровато стреляя глазами по комнате на предмет обнаружения тайника с водкой. Но Анна Карловна и не таких отвращала от пагубы винопития, и через неделю Анатоль зарозовел, покрылся гладким пушком, а через месяц оброс бородой, которую сама Анна Карловна, нацепив на римский нос пенсне, подравнивала маникюрными ножничками.
Подстриженный, но еще пугливый Толян понял, что тут бить не будут, пить не дадут, но сытно будут кормить, тепло одевать и не будут докучать грязной работой. Насчет чистой Толян сообразил не сразу. Робея при виде Анны Карловны, загадочно обмотанной по чреслам цветастым ситчиком, Анатоль рдел щеками и пучил глаза. После чего валился на коврик и делался как мертвый. Анна Карловна, легонько попинав его мыском комнатной туфли, ответа так и не дождалась. Сетуя на незнание Анатолем этикета, который, по мнению Анны Карловны повелевал немедля "нежно отомстить" хозяйке дома за причиненное насильно гостеприимство, опечалилась. Анна Карловна, пройдя на символическую кухоньку, грохнула оземь, точнее, об пол - трехлитровую банку. Вышло тихо. На четвертой банке Анатоль начал что-то понимать, на пятой сознание окончательно прояснилось, и он, наступая на завязки кальсон, пришлепал, мыча, на кухню. "Надо же! - подумала через полчаса Анна Карловна, - а нюх-то я не утратила!" И Толян перебрался с коврика в хозяйскую опочивальню, где с таким жаром начал опочивать хозяйку, что та вставала трудиться на благо общества весьма утомленная.
Через месяц Анна Карловна поняла, что обрела свое и чужое, заодно, счастье. Толян по причине лет бобылем не был, и в силу забывчивости завел едва ли не в каждой деревне по семье. Пока он был Козлом да подпирал заборы, да пропахивал носом пыль деревенских дорог, жены не беспокоились. Что взять с пьяницы? Только своё отдать. А уж как Толик укрепился в белой хатке Анны Карловны, как вышел из калиточки в сером с искрой пиджаке с собственного плеча, да еще и в шляпе из искусственной соломы фасона "Привет, Анапа", тут бабы задумались насчет выгоды. Анна Карловна, расцветшая на зависть всем, счастья своего не скрывала, и уж все знали, если в ровно в десять бричка, в которую запряжен Мальчик, прокатила по каменистой дороге в сторону деревни Пашкино, значит, в случае надобности, можно добежать пару километров до поворота к старой усадьбе, и оттуда, имея деликатность, посвистать.
Дело в том, что Анна Карловна приходилась селу зубным врачом, а это требовало её присутствия у зубоврачебного кресла. А она пренебрегала, предпочтя чужим ртам с кариозными зубами Анатоля, сменившего к лету солдатские кальсоны на уверенные темно-красные боксерские трусы с лампасами.
Не верьте, ах не верьте своему сердцу, изнывающему от жалости! Вспомните, как увидев у калитки несчастного, мокрого пса с тоскою в глазах, вы ведете его, робкого и дрожащего, домой, моете его с шампунем Head & Shoulders, заворачиваете его в небесно-голубой махровый халат, подаренный вам свекровью, раскладываете на блюдечке ломтики козьего сыра и мортаделевские колбаски, а дрожащий, напуганный бедолага сметает все это и пальцы вам лижет, и в глаза глядит уже с надеждою, а вы тому и рады, и бежите покупать ему ошейник Hunter Smart "Swiss", мисочки из нержавейки и филе индюшки. И подтираете лужи, глотая слезы умиления, и бормоча себе - все пройдет, он так страдал! А через месяц вы уже сидите на стуле и смотрите телевизор, а ваш Тузик, названный, конечно же! Лаки или, того смешнее, Бенджамен, валяется на кожаном диване и меланхолично жрет дорогую гобеленовую подушку... потому как ваши туфли уже съедены, а на новые у вас денег нет. И вот вы мотаетесь под фонарями, еле сдерживая на поводке огромную псину, норовящую цапнуть добропорядочного прохожего или помочиться на кашемировое пальто вашей начальницы. А потом загрызет кошку ваших друзей, выроет лаз на соседский участок и уйдет - в дорогом ошейнике, алого цвета, с никелированным брелком, на котором выгравирована кость и кличка Lycke. Собственно, так и мужчина. Толян отъел, простите, харю. И лицо напуганной козы отвердело, забронзовело, появились откуда-то благородные брыли и даже картофелина носа утоньшилась на переносице и удлинилась удивленно. Эдаким малым голландским купцом смотрелся бывший Козёл. Проезжавшие мимо московские дачники, известные тонким нюхом, не раз обманывались на его счет, говоря "простите", "не подскажете ли?", а не "эй, селянин, где тут на Новгород поворот?" А уж Анна Карловна! Чистая голубица! Все порхала, да щебетала, все меняла разноцветные юбки да вышитые льняные кофты, все подвязывала бархотку на шею да сморкалась изящно в батистовый платочек. По утрам Толян выходил на двор, и совершал приседания, по окончании которых Анна Карловна поливала его ржавой водой из пластиковой лейки, и подавала полотенце, еще теплое от недавней глажки. За завтраком кушали непременно мюсли с фруктами и орехами, хотя Толик, выждав, пока Анна Карловна прощебечет и упорхает на кухню за травяным отваром, умудрялся вытянуть из погреба круг "Краковской" и съесть его, жмурясь от удовольствия. От такой жизни Толян отказаться не мог, но быть кучером при бричке отказался, со словами - кого другого наймите. Анна Карловна затрепетала, но ослушаться уже не посмела. К тому же родня Толяна, оказавшаяся на редкость многочисленной и прожорливой, одолевала Анну Карловну и та тетешкалась с сопливыми отпрысками блудливого Козла и, стыдясь своего счастья, совала по карманам бывших в потреблении жен пахнущие эвгенолом купюры.
- И вообще, - сказал Толян, гоняя сельдерей по тарелке с протертой репой, - надо узаконить, раз так.
- Свадьба? - спросила Анна Карловна, видя в мечтах церковь, посаженных отцов в цилиндрах и коня, запряженного в бричку, увитую цветами и лентами, наподобие майского дерева.
- Узаконить бы, - Толян брил щеку, выдувая её изнутри тугим розовым шаром, - как никак! Опять же, если. И всякое.
Анна Карловна, поливавшая в тот момент Ваньку-мокрого, до того расчувствовалась, что допустила перелив, и струя воды, неся ценный грунт с удобрениями, змейкой сползла по стене и, дойдя до босой ступни Толяна, остановилась.
- Так, свадьба, это прекрасно! - Анна Карловна мысленно тронула губы помадой, накрутила на папильотки волосы цвета "темно-русый шатен", и, поигрывая подолом кипенно-белого платья, уже подняла изящно обутую ножку на ступеньку... Что-то неприятно кольнуло её, как булавка, которой прихватили впопыхах нижнюю юбку и она, бросив заливать и без того мокрого Ваньку, воззрилась на Толяна.
- Анатоль, - Толик мылил подбородок, вытягивая его вперед и приобретал черты кондотьера, потерявшего лошадь, - а что ты имеешь в виду под "опять же, если"?
- Фак фо? Фтрук? Мало ли?
Анна Карловна сложила ручки на суховатой груди, не выдающей склонности к любовным утехам:
- Ты МАТЕРИАЛЬНО?
Толян положил помазок в треснувшую веджвудскую сахарницу:
- Че ты дурку-т гонишь? Сейчас Толик хороший. Толик дай. Дрова. Вода. Опять же. А как вы меня в толчки? Опять куда? Я уж здесь, если тут. А как?
Анна Карловна, выхватив вчерашней свежести платочек, улетела на двор, где, прислонясь стройной еще спиной к корявой яблоне, стала переживать. Яблок в тот год уродилось столько, что по ним ходили, как по траве, и, пока Анна Карловна переживала, яблоки все слетали к ней - как голуби, на плечи.
- А и что? - осенило её яблочно, - пусть он - такой! Но он - честен! Он - прям! Он - мужчина! Гладиатор! Нет, гренадер? Без обиняков он говорит мне - Анна!
Тут она споткнулась, потому как Толик звал её то на "вы", то на "ты", но не обозначал по имени. "Ничего-ничего, вот, я стану его женой, и все изменится! Я займусь его образованием! Мы пойдем в Краеведческий музей! Я запишу его в библиотеку, и, вечерами, у той лампы, с абрикосовым абажуром, он будет читать мне из Гейне! Ну, не Гейне, ну Донцову, пусть... А я... я буду варить варенье из бузины? Или готовить плам-пудинг? Или буйабес по-марсельски? И мы будем пить шато-д-икэм! Ах, чудно! чудно! И свечи будут отбрасывать колеблющийся свет на столовое серебро, и этот бабушкин вензель, "А и К" на салфеточных кольцах... и он спросит меня - Аня! А кем была твоя бабушка? А я..."
- Вы это того насчет ужина? - гладко выбритое лицо Толика еле влезало в форточку, - время! А то?
И тут, в эту полную музыки минуту, оркестр свернул элегию, и дал марш "Триумф победителей". В калитку стучал высокий, элегантный, судя по шляпе, мужчина.
- Простите, мадам! - приветствовал он Анну Карловну, - вы не будете столь любезны, окажите мне честь, сообщите, где проживает достопочтенная стоматолог Анна Докшиц?
Рука Судьбы, господа, рука Судьбы. Это и был - Пётр Серафимович. Собственной персоной.
Что плохого, спросите вы, в фамилии Докшиц? А ничего! Город в Витебской области, Докшицы, всего лишь. А неблагозвучно. Дразнили Анечку Докшиц до 18 лет, потому как в 19 она фамилию сменила. На благозвучную, мелодичную уху, и стала Анна Лопушанская. Помаялась, помаялась, - нет, снова - не то. И присовокупила прежнюю, и вышло вовсе забавно - Лопушанская-Докшиц. Очень печалились всякие муниципальные дамы, не в силах бегло, скороговоркой - произнести. А уж простецкий люд, тот голову и не ломал - как только не звали! И Покшиц, и Фукшиц, и уж едва к Ешкин-кот не скатились! И стали по-простому звать - Карловна. Она ж одна на деревню Карловна-то была? Ну, вот!
Анна Карловна, теребя воротничок, уже шла к калиточке, столь затейливой, что впору той быть отдельно стоящей, чтобы любоваться на такую красоту, потому как забор был самый обычный, из подручного материала. Анна Карловна шла, и яблоки падали, и шла она вся, подсвеченная закатным солнцем, и волосы, опушенные вечерней росой, сияли радужным нимбом. Мужчина у калитки, одетый, по случаю тепла, легко - в габардиновое пальто, снял мягкую шляпу и промокнул лоб. Одуревшая от голода комариха села на переносицу и погрузила хоботок, с трудом качая кровь нелюбимой, второй группы. Анна Карловна, добежавшая до калитки на цыпочках, автоматически ловко хлопнула комариху, и некрасивое пятно расплылось на лбу.
- Вы что же это, голубушка, творите? - мужчина стер пятно пальцем, - зачем это вы меня по лбу? Я к вам по поводу острой зубной боли!
- А это в рабочее время, - Анна Карловна развернулась к домику, в окне которого застряла в голодном недоумении голова Толяна.
- Нет, позвольте! - мужчина схватил Анну Карловну за локоть, - а клятва Гиппократа?
- Да оставьте, оставьте меня! - вскричала Анна Карловна, - разве греки зубы лечили? Они их драли! У меня драма! А вы со своим кариесом...
- Позвольте-позвольте! - мужчина, волнуясь, надел шляпу на рог стоявшей у забора меланхоличной коровы Сары. - Клятву все дают! Даже няньки в больнице! Извольте позволить вам немедленно отправиться к моей дражайшей супруге, которая измучена невыносимой болью! Я не сплю, она не спит, ах, моя Лизанька! А вы - вы! Мне вас рекомендовал Марк Эдуардович, и, знаете ли, он был о вас лучшего мнения! Теперь я открою ему глаза!
- Господи! - Анна Карловна бросилась на калитку, чтобы обнять пришедшего, - Марик! Он меня помнит! Мы с ним катались на мопеде! Ах-ах-ах! А эти наши поездки в Рузу? Марик вам говорил? Ах! Мы лежали с ним в сугробе, он держал меня за руку, и говорил - Анна! - Анна Карловна никак не могла придти в себя от волнения, - Марик вам рассказывал? Про сугроб? А как мы пили вино в дамской комнате в Консерватории? Нет? А как я...
- Да что вы пристали, - мужчина не заметил, как корова, наевшись, ушла домой в его шляпе, - вы какая-то, простите, жертва общественного темперамента, а не стоматолог!
- Анька, - загудел Толик-Козёл, - ужин будет? Эй, фраер, настучу сейчас! Прием в анбулатории, в девять нуль-нуль, - Толик начал вылезать в форточку. Анна Карловна, не в силах выдержать напряжения, разрыдалась:
- Едемте, голубчик, а то он вас убьет на дуэли! Он так нервен в последние дни, он столько страдал! Подождите, я возьму саквояж с интрумэнтом, - и Анна Карловна, приподняв юбку пальцами, собранными щепотью, побежала в амбулаторию.
Ах, как заметался хороший Толик, пытаясь освободить голову от форточки, как замолотил руками по подоконнику, застучал ногами по полу, прикрытому китайским ковром с натуральным, впрочем, ворсом (ковер был родом из 50-х, и по ночам, фосфоресцируя, появлялся на нем сам Великий Кормчий, Мао Цзедун. Партия этих ковров, подаренных совпартработникам, несла в себе сюрприз - привет от Мао!), но все было тщетно - если уж Анна Карловна решалась исполнить долг, ничто не могло ее остановить!
- а представиться даме вы не хотите? - Анна Карловна стучала по ладони кюретажной ложечкой, - или вы так и останетесь - инкогнито?
- отчего же, - Петр Серафимович покосился опасливо на зубоврачебный инструмент, - вы же будете карточку заполнять?
- могу и не заполнять, - Анна Карловна шаловливо коснулась ложечкой плеча Петра Серафимовича, - могу и приватно!
- это лишнее, - Петр Серафимович отпустил руль и протянул правую руку Анне Карловне, - честь имею! Петр Серафимович. Грацианский!
- КНЯЗЬ! - завопила Анна Карловна, - КНЯЗЬ!!!
- отчего же, - скромно потупился Грацианский, - сразу князь? Хотя род известный, прямо скажу, не запятнал. Несли, так сказать, с достоинством.
- нет-нет, вы - князь! Я сразу вижу аристократию, сразу же! Я чрезвычайно чувствительна! Ах, я сразу, сразу - чувствую, прозреваю черты древних и благородных родов!
- ну, судя по тому вахлаку, который в окошке у вас торчал, верю охотно, - Петр Серафимович все еще махал рукой перед несколько удлиненным носом Анны Карловны, когда машина, икнув, ткнулась в подмоченный стог сена. - Черт подери! из-за ваших глупостей я чуть Лизанькину машину не разбил, - запричитал Петр Серафимович, - князь! заладила, как попугай! князь... Отец мой авиаконструктор! И я сам - авиаконструктор! И Лизанька моя...
- Тоже конструктор, - Анна Карловна спрятала ложечку в саквояж, - прямо братья Райт, какие-то! Руку дайте, мужлан! И позвольте заметить - водитель из вас, как из самолета прялка - никудышный!
- да уж! куда нам! - Петр Серафимович, откатив речную машинку "Оку" от стога, внимательно исследовал бампер, - царапина вот, и вмятость! И впуклости вот...
- Не пошлите, - отрезала Анна Карловна, надевая хрусткий халат на курточку, - ведите меня к пациентке!
Владения Грацианских разбежались по сонному берегу, как заблудшие овцы. Анна Карловна, ломая каблуки, устремилась девичьей пробежкой к низенькому домику с голубыми ставенками
- ах! ах! это настоящая усадьба! ах! какие колонны! какой портик!
- да куда вы, в самом-то деле, - Пётр Серафимович схватил Анну Карловну за хлястик халата, - это баня! Какие колонны! Это жерди для забора, ей-Богу, вы какая-то экзальте уж чересчур, право слово! Страшно перед вами и рот-то открыть, без зубов останешься, идемте, Лизанька изнемогает!
Веранда Грацианских выходила на озеро, отчего комары гудели здесь особенно назойливо, и тянуло запахом тины. Анна Карловна, поминутно всплескивая руками - ах! камыш! ах, пейзаж! ах, птичка, птичка! - все никак не желала лезть с зеркальцем к Лизаньке в рот, уворачивалась, закатывала глаза, видя необыкновенный гвоздь ручной ковки или поставец, грубо сработанный местным столяром. Когда же Пётр Серафимович, слегка применив силу, все-таки вдвинул трепещущую Анну Карловну в светлую комнату, в которой в глубоком кресле восседала-возлежала сама Лизанька, та уже спала, свесив набок головку пожилой полярной совы.
- Лизок! - Пётр Серафимович пощелкал пальцами, - а к тебе доктор!
Анна Карловна на работе преображалась совершеннейшим образом! Рот закрывался, будто его зажимали цапкой, глаза за стеклами очков становились цвета пломбировочной пасты, а руки твердели и металлически потрескивали. Лизанька в ужасе раскрыла рот, Анна Карловна ввела расширитель, направила свет от настольной лампы, бодренько пробежала по зубам, постукивая и прислушиваясь, и, довольная, откинулась на спинку стула
- полотенце! - Пётр Серафимович потрусил к шкафу, - воды! Полощите рот! Да не вы, супруга ваша! Сплюньте. Что у вас болит? я ничего не нахожу
- у меня фтафная фелюсть, - прошамкала Елизавета Арнольдовна, - она фолит!
- это вам к психиатру. Фантомные боли на почве утраты. И что вы меня волокли в такую даль? Я выпишу вам пустырник. Меньше ешьте, больше положительных эмоций, и голодание. Голодание! Холод, голод, и покой! И челюсть вам больше не понадобится.
- Так... я... Лизанька? - Пётр Серафимович окончательно смешался, - как же так, голубка моя? А когда же мы челюсть делали?
- ф тыфяфа пефесят фтофом! - Лизанька тряхнула кудряшками, поманила пальцем Анну Карловну, сделав мужу отметающий жест, - он фумает, что я - старая дуфа! Как фы не так! Если он пефестанет офо мне беспокоится, он меня разлюфит! Ни слова, умоляю вас, - и она сунула конвертик в карман халата Анны Карловны, та вспыхнула
- Это лишнее! - но тут Пётр Серафимович счастливо уронил на себя пирамиду из трехлитровых банок, и Анна Карловна, достав из саквояжа аптечку, медленно, но заинтересованно отправилась на кухню. В коридоре она достала конвертик. Там лежала дореформенная советская трешка.
Назад ехали в молчании, которое обычно зависает над столом, если кто-то из присутствующих ляпнет несусветную глупость. Кто говорит "ангел пролетел", а кто и "милиционер родился", что, согласитесь, не одно и то же. Впрочем, молчание Анны Карловны было опасным - оно было оценивающим. Если Пётр Серафимович, упав широкой грудью на руль и щурясь, старался разглядеть ускользающую дорогу, то Анна Карловна буквально лорнировала Грацианского! "А что, - думала она, - прекрасный профиль! Я бы немного расширила брови и укрупнила надбровные дуги. Да. И утяжелить подбородок - как-то он легковесен? Усы сбрить, несомненно и тотчас же. Шляпу - нет. Берет. И очки. Что за оправу ему эта говорящая сова купила? Или он сам? Ах, он одинок в браке! Он недолюблен, он не понят! Я стану его музой. К черту эти самолеты, и так страшно ходить - идешь, а на тебя самолет - бац! Пусть он стихи пишет. Ему пойдет. Я куплю ему пишущую машинку, такую, с буковками. И он так будет сидеть - тюк-тюк, а я ему - кофе. С ромом. Это хорошо, хорошо... Потом я поговорю с Мариком, и мы его издадим. Двухтомник. Серафим Грацианский! Петр - это мелко. Фима, я буду звать его - Фима. И мы поедем в Германию, на Рождественскую ярмарку, и будем есть какие-нибудь немецкие пряники. Как Гензель и Гретель! И пить пунш..." Машину тряхнуло.
- Скоро уж ваша амбуланс, уважаемая Анна Карловна, и этот ваш - пентюх, поди, окно высадил. Надо же было вам, как стоматологу, такой нелюбопытный экземпляр подобрать?
Анна Карловна очнулась от грёз и вспомнила про Толика. Мысленно сравнила его с Грацианским и едва не зарыдала.
- Какая амбуланс? Вы совершенно безграмотны! Причем тут скорая помощь? Вы и свои самолеты так конструировали - бездумно? Неудивительно, что вас оттуда поперли! А вот, Анатоль... он... он - плоть от плоти и кровь от крови, нет?
- Он-то, может быть, и - да, а вы, дорогая! Как вы представляете себе союз с ним? Он же, простите, не развит! А вы такие слова знаете, и по виду... - Пётр Серафимович закашлялся, - кстати, я пребываю в неведении относительно моего головного убора. Вы не в курсе?
- Откуда я знаю, где вы свои панамки разбрасываете, - чем ближе становился дом, тем больше нервничала прелестная Анна Карловна. Позвякивали инструменты в саквояжике, холодно сверкал никелированный замочек, а тонкие и сильные пальцы Анны Карловны все теребили брошку, приколотую просто так. В овал брошки была заключена рябина, склонившаяся под порывами осеннего, судя по всему, ветра.
Когда Ока, вздрогнув, замерла у калиточки, Анна Карловна помедлила выходить. Пару секунд колебания, происходившие внутри, отражались в ее оливковых глазах, и вот она, протянув Петру Серафимовичу руку, произнесла тоном вдовствующей императрицы, - прощайте! А Пётр Серафимович, ни с того, ни с сего, взял, да и поцеловал узкую руку, пахнущую гвоздикой и немного - дезинфицирующим составом.
Анна Карловна толкнула калитку - окно было высажено. Вбежав в дом, она прислушалась - жизни в доме не было. Её Анатоль, оставаясь, всегда утыкался в экран. "Сбежал!" - горько подумала она и села на кота, лежавшего на оттоманке. Кот, заорав дурным голосом, прыснул в окно, и исчез.
Ночь упала на деревню, придавив её всем своим августовским великолепием. Вышли откуда-то дрожащие клубочки серебряных звезд, полоснул по влажному черному бархату зловещий оранжевый серпик луны, заныла выпь, как больной зуб, и заметались пыльные белые ночные бабочки у фонарей.
Деревня, нужно сказать честно, к девяти вечера погружается в сон, и только при больничной амбулатории всегда сидит дежурная фельдшерица, чтобы подоткнуть одеялко разметавшейся во сне девчушке, докупавшейся до бронхита или поставить градусник нервной бабке, мучимой почесухой. Но в тот день деревня не спала. Не только наша, не спали соседние. Пропажа Толика-Козла - бесплатный аттракцион, куда там карусели с ее разноцветными лошадками с облезлыми гривами! Даже тир с дохлыми жестяными зайцами и мельницей, пытающейся вращать свои крылья - ничто не шло в сравнение с ролевой игрой "НАЙДИ ТОЛЯНА". Прелесть игры заключалась в том, что деревня выходила дворами на озеро, а берег у озера, как таковой, отсутствовал. Не было дешевой атрибутики - зонтиков, шезлонгов, топчанов, - не было. Был бурелом, была плетеная изгородь из ивняка, линия Маннергейма - а берега не было. Вот тут-то, в этих дебрях, где внизу едкая крапива да колючки, и прыгали, как какие-то кенгуру, работники медицины в белых халатах и прочие жители, кто, в чем успел. Мелькали лучи фонариков, слышались крики:
- Ау! Козёл! сукин сын, вылезай! Толян, выходи, бить будем! - И тоскливое, воркующее - Анато-о-о-ль, уу-уу-уух (Анна Карловна считала, что именно так кричит неясыть. Кто такая неясыть, она не знала, но сама мысль ей нравилась).
Так все и мотались в прибрежной особо охраняемой природной полосе, оскользаясь, пластаясь и чертыхаясь. Зачем же, спросите вы, так было надрываться? Дождались бы утра, пошарили б при свете, нашли бы, небось. А не нашли - да и выловили бы бездыханное тело, что уж - судьба-с! Игру весьма оживляло одно обстоятельство - у Толика было ружье. А бонус и был в том, чтобы не попасть под шальную пулю. Анна Карловна, прежде чем сообразить с поисками, соответственно экипировалась - надела юбку цвета хаки, рубашечку с планочкой и кармашком на липучке, тоже цвета увядших водорослей и легонький пробковый шлем, удачно подобранный в костюмерной Мосфильма. Разместив на себе дополнительную амуницию в виде брезентовой сумки с алым кровоточащим крестом и планшетку с картой местности (Воронежская область, масштаб 1:400000), она скушала настурцию, зазевавшуюся на грядке, и направилась поднимать народ. Подобравшись к ржавому автомобильному диску, подвешенному на утлой веревке на фонарный столб, она со всей силы кинула в диск специально предназначенный для этой цели камень. Загудело. Наивные люди, решив, что пожар, немедля собрались с баграми и топорами. Ведро, висевшее тут же, не имело дна за ржавостью лет.
- АНАТОЛИЙ, - завыла Анна Карловна, - ПРО-ПА-А-АЛ!
Деревня, привыкшая к команде "искать", дружно рассыпалась по кустам.
Почему так воют сирены скорой помощи, пожарной машины, и даже полиции? Кого они пугают в ночи? Кому они шлют сигнал - держись, помощь спешит? Да никому. Сами себя подбадривают, потому как впереди ничего хорошего, собственно. В огонь лезть, больного на носилках тащить с 5 этажа без лифта, или разнимать счастливую чету алкашей, не поделивших огурчик. Грустно тем, кто едет на помощь. Холодно им, неуютно и трепетно. А ехать надо! Вот, и Анна Карловна, бегала, кричала, руками махала, как потревоженная птица - а зачем? Найди она Толяна, ей опять его мыть, вытрезвлять, сорочку, простите, замачивать в тазике, дышать похмельным угаром. Зачем? Вот - Грацианский! Шляпу ему нашла бы - и все, счастливый вечер под абрикосовым абажуром. Беседа о приятном, о дифтерите, скажем. Или о нервюрах и глиссадах - есть чем поделиться, скажу я вам. А с Толиком, о чем? Как борозду наезжать? Как венцы подрубать? Анна Карловна уж и в библиотеку записалась спешно, взяла книгу о дачном строительстве, а подумав, еще о разведении крупного рогатого скота на частном подворье. Смелая она женщина, доложу я вам, Анна Карловна Докшиц.
А вот Толик, пока рыскало население с тайной надеждой, что сгинул Козёл в болотах, или съел его наконец-то какой заблудший медведь, - Толик сидел под окном, декорированный калиной бульдонеж и напоминал мужескаго пола невесту, что было забавно и свежо. Подождав, пока загудит рында, пока заголосят односельчане, ведомые Анной Карловной, он перемахнул через низкий штакетник и, прячась по квадратам, как десантник в кино про штурм дворца Амина, перебегая из тени в тень, достиг амбулатории, рванул на себя стеклянный шкапчик с надписью "Иванов -3 раза, Петров-1 раз, Сидорову не надо", открыл тайник в стенке, облизываясь и дрожа, вытащил трехлитровую банку спирта - и запил. Сообразив, что три литра враз не усидеть, нехотя и открыто поплелся за ружьем, спрятанным Анной Карловной с чисто женской проницательностью в бане, под ворохом голиков и старых ватных одеял. Выйдя с ружьем, пальнул в воздух, перебежал за баню, быстро-быстро, по-собачьи вырыл ямку во влажной земле, закатал туда банку и уж пошел уверенно, постреливая в воздух, покрикивая:
- Анька! Убью, с-с-сука!
Заслышав выстрелы, сельчане прыснули по домам, потому как получение бонуса стало сомнительным. А класть свою голову за стоматолога еще никто не додумался. Достаточно того, что она, понимаешь, зубы тягает и дырки сверлит такие, что закаленные десантники в окно прыгают.
Анна Карловна, путаясь в узкой военизированной юбке, бежала мелкими шажочками, глядя на себя со стороны. Ей представлялось, что именно так бежала фронтовая мед.сестричка тащить с поля боя раненного бойца. Толян, расстреляв патроны, чувствуя, что теряет власть над событийным рядом и к тому же не помнит, куда зарыл спирт, качнулся, окинул рассветное небо мутным взором, ощутил, что ногам необычайно прохладно, - и рухнул у берега. Так и лежал он, как в гамаке - в корнях серебристой ивы, и его ноги, обожженные крапивой, омывали чистые озерные струи.
Свадьба состоялась буквально сразу же, как Толик был закодирован страшным врачом-наркологом Гагиком Чепруненко, не знавшим жалости к пьяницам по одной причине - сам Гагик страдал запоями и потому кодировал алкашей в редкие трезвые дни с особой, изуверской жестокостью. После Гагика человек уж не то, что водку, чай пить не мог и валился в корчах при звоне бокалов за праздничным столом. После кодировки Толяна не просто мыли, его томили в бане. Толян выл, сучил ногами и грозился сделать себе харакири забытой Анной Карловной открывалкой. Анна была неумолима - она декорировала клуб осенними листьями и шарами. Шары надували снятые с занятий школьники. Зачем-то принесли ель, спутав времена года, но водрузили - не пропадать добру же? Анна Карловна даже отправила в Москву мерки своего тела (прибавив, кстати, лишку в бюсте и в бедрах!), и получила с поездом платье, напоминавшее ворох плохо смотанных бинтов.
В сельсовет ехали на грузовике, - у брички сломалась ось, как в анекдоте про Бердичев. Грузовик благоухал навозом, который рачительный хозяин грузовика тайно тырил на ферме для своего огорода. Впрочем, Анна Карловна в грузовик не вошла - платье ее пускало пузыри в свежем октябрьском воздухе и просилось на волю. Надев для верности резиновые сапоги, Анна Карловна, в брезентовой плащ-накидке, проданной прапорщиком расформированной воинской части, пыталась изящно обойти колеи, наполненные стылой и мрачной водой. Позади неё, в Альфа-Ромео 155, с таким малым клиренсом, что машина брюхом ложилась на песчаные барханы и плакала жалобно, по-итальянски, ехали два брата Анны Карловны - Осип Карлович и Сигизмунд Геннадьевич Докшицы. Сложность заключалась в том, Сигизмунд Геннадьевич был усыновлен Карлом Докшицем, но папа Карл решил не лишать пусть приемного, но сына, памяти о безвестно канувшем отце Геннадии и всю жизнь ловил на себе недоуменные взгляды, заполняя всеразличные документы. Братья обожали младшую Анечку, справедливо находя её миленькой, но взбалмошной, и потому не снимали с неё своей сердечной опеки. Сейчас братья тягостно молчали, заново переживая знакомство с Анатолем. Называть его кличкой, трансформированной от фамилии - "Козёл", они сочли непристойным. И не такие фамилии бывают, если от каждой начать давать производные? То-то!
- Что же, Анна, - спросил Осип Карлович, - Лопушанская-Докшиц станет Докшиц-Козлёнкина?
- Нет, - Анна Карловна нагнула ветку рябины и мягко взяла губами уже подмерзшую гроздь, - Анатоль станет Докшиц.
Осип поправил очки, побагровел, проверил узел галстука, сглотнул и сел на шершавую скамейку, предварительно расстелив на ней полиэтиленовый пакет с принтом Ленинградского Дома Книги. Сигизмунд Геннадиевич, хотя и был принят родным в семью и нимало не был ни в чем ущемлен, все ж таки не счел нужным вмешивать себя в деликатные материи прививки дичка к генеалогическому древу Докшицев. Вообще же, Сигизмунд, схожий лицом с распаренной пяткой, имел живой нрав, был пристрастен к портеру, карточным азартным играм и к толстушкам - непременно с фиолетовым перманентом. "Видимо, в детстве он любил Мальвину, - частенько рассуждал про брата Осип Карлович, - а Мальвина, несомненно располнела, выйдя замуж за Буратино. Или Артемона? Нет! За Пьеро?" - и Осип Карлович оставлял в покое тайную жизнь брата. Сигизмунд жил холостяком в Калининграде, вел дом на широкую ногу и был окружен подозрительными личностями. Осип Карлович, сухой, как эвкалипт, горьковатый даже на вид, чудовищный педант и эстет, был давно и неприятно женат на вдове своего профессора, воспитывал его и своих детей, все сплошь мальчиков, омерзительного характера - просто Макс и Мориц. Конечно, Анна, витающая посреди скучных просторов разверстых кариозных ртов, нуждалась в братском участии. Сигизмунд молча телепатировал Осипу идею надраить Толику "палубу" и увезти Аньку в Питер, на что Осип тем же образом ответил Сигизмунду, что "Am Raben hilft kein Bad", "ворону купание не поможет", а "Begangene Tat leidet keinen Rat" - "после драки кулаками не машут", и нужно ждать, потому что надежда не умирает.
Анна Карловна, веселясь, махала ручкой в белой митенке хмурым жителям, наблюдавшим за свадебной процессией из окон, слала воздушные поцелуи и звенела заливистым смехом, успевая восхититься вороной, сидящей на крыше дома или коровой, пронзающей октябрьский день тяжелым и заунывным звуком "м-у-у-у".
Званый на свадьбу Петр Серафимович мероприятие проигнорировал.
Председатель сельского совета, принужденный по должности скрепить брак Анны Докшиц и Анатолия Козлёнкина печатью и подписью, имел вид гипсового памятника Ленину, недавно побеленного к субботнику - он был недоуменно бледен и прикрывал похмельные глаза тяжелыми веками. Председатель не мог уразуметь ни того, зачем - Козлу понадобилась эта городская, ни к чему не годная в хозяйстве тётка, ни того, зачем этой тетке, у которой есть бормашинка для заработка, этот невковыра Козёл. Секретарь, вызванная на роспись за красивый почерк с завитками, напоминала мышь, сунувшую голову за сыром в мышеловку - вот-вот щелкнет по шее, и погибнешь ни за что, ни про что - и голодная. Секретарь была у Юрки в посёстрах незадолго до Анны Карловны, и мечтала лишь об одном - чтоб эта тайная связь, известная всей деревне, не открылась бы внезапно Анне Карловне, потому как зубы драть было больше негде.
- поздравляю молодых, - неуверенно сказал председатель и протянул руку к графину, в воде которого плавали снулые осенние мухи. - Эта. Поздравьте. Кто хочет
- горько! - закричала случайно зашедшая погреться бабка Тася, - горько ть! цалуйтеся! Дело молодое! Када еще то?
Братья Докшицы посмотрели на бабку с укором
- так поднесть надо ть? - бабка была не из пугливых.
Появилось Шампанское и веселые чашки-недобитки из разных сервизов. Чокнулись, забрызгав новехонькое свидетельство о браке, второпях обменялись кольцами, и понеслось! Назад ехали быстрее, чем вперед, и даже Осип Карлович смягчился, телепатировав Сигизмунду Геннадиевичу, что этот Толян есть простой русский мужик, но в этом, должно быть и есть та правда, за которой в 18 веке их дальний предок Карл приперся из Швеции в тогда уже неблагополучную Россию. Братья удовлетворенно кивнули друг другу и даже любезно вызвались подвезти самую объемную бабку, которую в кузов грузовика не смогли подсадить два председателя - сельсовета и совхоза.
Свадьба была скучной. Анна Карловна, задумавшая уже тогда переход на сыроядение и травоядение, обеспечила себя репкой, сырой капусткой и салатом семафор - тертая морковка, тертая свеколка, тертая зеленая редька, и мелко порубленная трава, устоявшая при поздних заморозках. Остальным гостям предлагались блюда вредные, потому как заедать водку снытью было не комильфо. Жареные президентские ноги американских кур, обильно политые кухонным жиром, отварная картоха, селедка, утопшая в майонезе да салат с колбасой - Оливье - узнай знаменитый француз, из чего стряпают его шедевр - утопился бы. В Москве-реке. Или в Волге. Анна Карловна кокетничала напропалую, щелкала затвором фотоаппарата, кричала в совершеннейшей ажитации:
- Архип Степанович, бородку распушите! И прижмите Любовь Петровну! Ах! Не ваша? Ну прижмите Антонину Владимировну! Тоже не ваша? А баба Дуся? Я сделаю фото! Это будет память! Дайте прялку! Прялку - вот-вот, прекрасно! Галина Дмитриевна, берите прялку! Прядите! Не умеете? Корову доить? Приведите корову! Чудно!
- достала, простите, всех достала невеста. Ей бы целовать мужа в уста, жирные от сайры и соленые от селедки под шубой, а ему бы - пощипывать невесту за бока, румяниться от выпитого, горланить про Хас-Булата, да бить бы братьям морды за сараем - но - нет. Толян, понимая, что жизнь накренилась, подверстывал стремительно за предстоящие долгие годы трезвости. Пил в сортире, накренившемся от старости к березе, отчего бутылка вела себя, как во время шторма - валилась набок. Закусывал Толян квашеной капустой, которой успел набить карманы свадебного пиджака. Когда за столом стройно запели "Жиган-лимон" на мотив "Владимирского централа", Анна Карловна взялась дирижировать кочергой, но тут братья Докшиц, не выдержав, подхватили сестренку под вороха кружев, пахнущих нафталином, да и отвели за печку - в дамскую комнату. Отобрав кочергу, подтолкнули на оттоманку, укрыли ворохом чужих курток, и сами легли - как в детстве, каждый - на свою раскладушку.
Не успело и Шампанское выдохнуться, как отгремела свадьба. Какие медовые месяцы в деревне? Да никаких. Мир-труд-май, а потом отопительный сезон на полгода. Вытрезвленный в третий раз (Анна Карловна, по немецкой тщательности характера отмечала запои Анатоля зарубками на дверной притолоке, отчего вскоре притолока стала напоминать редкий образчик деревянного зодчества. К его запоям Анна Карловна привыкла, как привыкают к нудно моросящему дождю, привычно бегала с фонарем по прибрежным зарослям, будила персонал трубным воем горна, который раскопала в школе, делая прививки в гриппозный сезон. Ружье никто никуда не убирал, напротив, сам Толик вырезал для него изящный поставец - и даже покрыл его темным лаком под дуб. Патроны, правда, Анна Карловна, сомневаясь, утопила в озере. Теперь пробежки Толика с криком "убью, с..а!" всех оставляли равнодушными. Анна Карловна, опять-таки, лишь исключительно по своей неистребимой немецкой дотошности, сообразуя календарь запоев Анатоля с проведением вакцинации (на которую она выезжала, как медработник), профилактическими осмотрами на предмет кариеса, парадонтоза и смены молочных зубов, пришла к выводу, что ее отлучки коррелируют с запоями. То есть - уехала - запил. Уехала - запил. Это привело её к любопытнейшему выводу - она может вызывать у Анатоля запои! Вызывать-то получалось, а вот с прекращением... Как-то, зимним вечером, когда идет блаженное тепло от печки, а погасшее электричество никоим образом не влияет на уют, потому что горит огонек в керосиновой лампе, и мерцает свечной огонёк, колеблемый сквозняком, а мышь грызет краденую гречневую крупу, Анну Карловну осенило. Отложив в сторону томик Аполлинера, она внимательно посмотрела на Анатоля, сидящего в углу. Анатоль, нацепив очки Осипа Карловича, оставленные им по недоразумению, читал автомобильный журнал.
- Что пишут! Что пишут! - бормотал он, - это где они такое видали? Да кто ж так крепит-то? От, дурки то, небось, и прокладки-то не поменяли!
- Он - человек дела, - Анна Карловна поднялась порывисто и уронила Аполлинера на котов Пинцета и Ланцета, спящих на ковре. Коты привычно взвыли и прыснули на кухню.
- В день розовый, мутно-лиловый или зеленый,
В чьем небе плавали скуки лучи... -
заныла Анна Карловна, - Анатоль, это Марди Гра! Тебе ведь нравится?
- Я больше жареную картошку люблю, - живо отозвался Толян, - зря ты, Ань, этот ресторан разводишь! Черт-те как назовешь, а на вкус хрен как лучше чего ты не выговоришь. Я кубари на щуку поставил, икорки посолишь, - и опять уткнулся в журнал.
- Я куплю ему машину! - прокричала Анна Карловна и зажегся свет.
- Кому это? - спросил Толян, - ему - кому? Серафимычу? Ноги выдерну.
- Анатошенька, ты ревнуешь? - заворковала Анна Карловна, прикрывая драгоценного супруга бирюзовым Павловским платком.
- Ноги выдерну. По-любому. Машину лучше мне купи. Я ездить буду.
И Анна Карловна, сделав загодя зарубку на "запой", отправилась в Москву.
- Аня! - Осип Карлович качал пресс-папье - нажимал на левый край, потом - на правый. Пресс-папье было старинной работы, а рукояткой ему служила бронзовая женская головка на стройной шейке. Промокательная бумага имела цвет нежно-салатовый и гармонировала с чернильным прибором из уральского малахита. Вообще, Осип Карлович был эстет и бонвиван, хотя и педант (как отмечалось выше). Принимал он Анну у себя неохотно, ибо она вносила некий дискомфорт в его размеренную, как плавный ход часов Tissot, жизнь. - Аня! Твое желание выйти замуж мы с Сигизмундом не одобрили, но приняли. Твой каприз с этим отъездом на дикий хутор - мы тоже постарались понять!
- Ось, ну какой "дикий" хутор? Там вполне прекрасное село! Ты знаешь, там есть руины помещичьего дома! Я буду проводить археологические изыскания! Там есть курган! Я буду его копать и систематизировать извлеченные сокровища! Ах, Боже мой! Я буду вторым Шлиманом! Мод Каннингтон! Ты будешь мной гордиться, Оська! Прикажи подать вина!
- Анна! У меня нет прислуги, и ты великолепно знаешь, что я не сторонник винопития! Анна! Сосредоточься! Ты приехала просить у нас денег, так будь любезна, мотивируй свою просьбу? Мы УЖЕ дали тебе денег на приобретение какой-то развалюхи, хотя на те же самые, разумно вложенные средства, Сигизмунд обещался подыскать тебе...
Анна Карловна вспорхнула с кресла, покружилась по комнате, смахнула на ковер фигурку Каслинского литья, подошла к окну, раздернула шторы.
- Ося! Какой вид! Боже мой! Какой вид! Москва-река! Это чудо! Я смотрю вглубь веков и вижу струги...
- Мы дадим тебе денег, Анна. - Осип Карлович поиграл ключиком в замке выдвижного ящика письменного стола. - Но ты должна заимообразно, конечно, обеспечить эту сумму, скажем, недвижимостью.
- Ай, бери всё, - Анна Карловна облизнула палец, - кстати, я не против хорошего обеда, и - театр. Непременно - театр! А потом - музЭй, идет? Как в детстве?
Осип Карлович потер неприятно тонкие холодные пальцы, вздохнул, убрал деньги в стол, пододвинул к себе телефонный аппарат того же, дивного, малахитового цвета, стилизованный под начало 20 века, набрал номер и проскрипел в трубку:
- Марк Эдуардович? Вас беспокоит Осип Карлович...
В деревню Анна Карловна возвращалась на новехонькой "восьмерке" цвета коррида. Это было так шикарно, что она даже купила себе шляпку цвета увядших листьев с алой лентой и жакет приглушенных тонов, отороченный дохлой лисой. Машину вел сам Осип Карлович, прислушиваясь к ровному гулу мотора, присматриваясь к показаниям приборов, вдыхая так любимый им запах новой машины. Анна Карловна, расположив на коленях китайский термос с помпой, наливала брату горячий кофе в маленькую детскую кружечку и долго дула на него, остужая.
Толик, ушедший в запой сразу же, как Анна Карловна подняла ногу на подножку автобуса, был жалок и истерзан. Он не в силах был даже поднять ружье, не то что скакать по берегу, и потому лежал за соседским хлевом, и мутные капли дождя стекали на его разгоряченное, засиженное мухами, лицо.
Анна Карловна все рассчитала хирургически точно - в этот раз Толяна из запоя выводить не пришлось. Сам вышел. Ходил вокруг сияющего чуда, вокруг подвига отечественного автопрома и - дышать боялся. Нюхал только. Со стороны он напоминал кобеля, которому построили новую конуру, и тот все ходит, заглядывает опасливо, соображая - к чему это? и все так и норовит задрать заднюю лапку да и оросить это непонятное и так по-чужому пахнущее строение. Конечно, Толик на колеса не мочился, будем справедливы. Пока - не мочился, а уж потом, потом, стоя, как и все российские мужчины, лицом к проезжей части трассы, скажем, М-9, наблюдая поток машин, несущихся мимо, помечал колеса-то! Чтоб знали - МОЯ! И жизнь Толика изменилась. Теперь он драил свою ласточку, канюча у Анны Карловны авто-косметических притирок и отдушек, полиролей и очистителей от битумных пятен, а уж дальше пошли и тормозные колодки, и фары, непременно импортные, да лампочки, да спойлера, да масла, да фильтра - Анна Карловна была просто ошеломлена такой прожорливостью, но, опасаясь запоя, безропотно отдавала деньги, заработанные частным трудом в государственном стоматологическом кабинете.
Как-то раз, когда Анна Карловна разливала чай из душицы и мелколепестника канадского по невесомым чашечкам, на боку которых резвились китайские журавлики, прозвенел звонок. Местный телефон дребезжал и надрывался, Анна Карловна досадливо отложила чайничек, взяла трубку:
- Алло-у?
- У нас роды в Филькино, - Петровна тяжело дышала, будто рожать предстояло ей самой, - надо ехать.
- Роды? - мечтательно произнесла Анна Карловна и посмотрела на багровый затылок Анатоля, - а что, там зубки режутся?
- Анна Карловна, - Петровна икнула, - у кого? у роженицы? Ей бы родить, а уж зубы как-нибудь после...
- Так пусть едет Митрохина, причем тут я? Я не фельдшер!
- Так Митрохина на инсульте в Мышьем Бору.
- А Горчидзе? Пусть он едет!
- Он на учениях в Твери, ехать некому. И шОфер наш в запое. Так что как знать, и машины нет, а нам ехать.
- Анатоль, - Анна Карловна обнаружила бледность лица перед грозящей катастрофой, - мы едем рожать, больше некому.
Толик в этот момент спаивал два тонюсеньких проводка для антенны и до того перепугался, что капнул припоем на колено.
- Анька! ты... из ума выживши?
Но Анна Карловна, собранная, как и всегда в минуты острой тревоги, уже летела в амбулаторию. Красный автомобиль, приняв в недра Петровну в синем крахмальном халате и Анну Карловну в зеленом, хирургическом, мчал по направлению к деревне Красная Репка.
Это событие и стало концом. Или - началом конца?
Митрохина с инсульта не вернулась, точнее, вернулась, но уже не в Старое Мишулино. Горчидзе остался в Твери, пригревшись в сан инспекции, и Анна Карловна осталась одна за всех. Районное начальство постучало шариковой ручкой по левым премолярам верхней челюсти, и, единым росчерком уничтожило стоматологическую помощь в деревне. Зубы драть и в районе можно, - сказало начальство, посещающее с этой целью соседнюю республику со строгим Батькой во главе, - а рожать все хотят. И немедленно.
В другой позиции Анна Карловна скатала бы в узел льняные простыни, увязала бы бечевкой томики Чехова, насыпала бы отравленной крупы мышам, села бы в продуваемый сквозняком плацкартный вагон, да и была бы такова... Но уехать одной? А МУЖ? Красивое и емкое слово, включившее в себя Анатоля, в Москву не влезало. Взять с собой? От этой крамольной мысли Анну Карловну отвратило видение - Толик-Козёл, стриженый в скобу, въезжает на восьмерке в метро, выходит на станции Маяковская, и ходит, задрав голову, оценивая панно Дейнеки. Анна Карловна ужаснулась и переместила Толика на балкон 2-го яруса театра МХАТ, и ужаснулась еще больше. Выходило так, что Толика в Москве лучше всего было бы держать дома, взаперти, потому как бегать с ружьем по Малому Гнездиковскому вряд ли было безопасно. Анна Карловна колебалась, ела цветки настурции и даже забыла, что Анатоль не любит чая с молоком и плеснула ему в кружку полмолочника.
А между тем население принялось болеть на разные лады, и это было совсем скучно, и приходилось отрывать себя от домашнего тепла, надевать резиновые сапоги и шерстяные носки, воняющие немытой овцой и тащиться по ухабам да рытвинам в дальние деревни, выслушивая жалобы старух на больные ноги, да совать подмышку градусник сопливой ребятне. Толяна пришлось определить на место шофера со ставкой санитара, потому как свою личную жизнь Анна Карловна никому другому доверить не могла. Что же делать? Что делать? - она ломала руки и смотрела на часы с кукушкой, умолкшие год назад.
"И собаки бежа-а-а-ли, в кровь обдирая ладони..." - бренчал гитаркой, блатняцким аккордом бил по сердцу некий Серега Гучин. Толян курил, стряхивая пепел в форточку. Пепел, повертевшись, возвращался в салон и засыпал Анну Карловну.
- А разве у собачек бывают ладони? - вдруг очнулась от тяжких дум Анна Карловна.
- А чего у них, рук, что ли нету? - Толик перевернул кассету, - спереди руки, сзади ноги. Удивляюсь тебе, Ань, тебе бы вот наше, народное, деревенское, вижу я, поперек горла. Ты м-а-а-сквичка, как жа! Вы там привыкли! А мы тут - трудодни, бабка пьяница, дрова сырые, в школу, можно сказать...
- В лаптях, - машинально добавила Анна Карловна. - И корова не доена. Я читала, Толечка, читала.
Толян примолк, крутанул руль, машина пискнула и села на пузо.
- Приехали, - Толик переобувался в сапоги, - слазь, дальше пехом пойдешь, кликнешь кого с трактором. Увязли.
Анна Карловна, ежась от холодных струй, затекающих за воротник курточки, опустила ногу в канаву. Жидкая глина с чавканьем приняла сапог, а ногу вернула. Рыдая, Анна Карловна принялась вытягивать сапог, перепачкалась вся, и, вспоминая квартирку в Малом Гнездиковском, Петра Ильича в садике перед Консерваторией и Елисеевский магазин, тяжко переваливаясь, пошла через лес - на вызов.
Пётр Серафимович возлежал на самодельном топчане и страдал. Прострел, случившийся с ним, был привычным делом, но тут прострелило как-то так удачно, что ни рукой, ни ногой Пётр Серафимович шевельнуть не мог. Он говорил так: "о-о-х!" или так: "о-о-о!" Елизавета Арнольдовна, перепуганная насмерть, хлопала руками, как потревоженная курица крыльями, пучила глаза, и все подпевала супругу - Петечка, о-о-о, что же делать, Петюньчик! Угрюмый сосед-десантник, починявший забор, вызвал Анну Карловну и, бросив слеги, ушел в баню пить водку. Анна Карловна, споткнувшись в прихожей о ведра, больно ударила ногу, и вошла, прихрамывая.
- Анна Карловна! Голубушка! Ангел небесный! - запричитал Пётр Серафимович, - Лизанька! Беги! Ставь самовар! Я спасен! Я в ваших руках!
- А что же это вы, уважаемый, - Анна Карловна надевала ломкий от крахмала халат, - не соизволили почтить своим присутствием мою свадьбу?
Пётр Серафимович сконфузился. Дождавшись, когда Лизанька выкатится в летнюю кухоньку, схватил Анну Карловну за руку и прошептал:
- Я страдал! Вы разбили мое сердце! Я, как Блок! Я любил твое белое платье! Утонченность мечты разлюбив, - Анна Карловна набирала жидкость в шприц.
- позвольте... предоставьте мне... место для инъекции!
И шприц легко вошел в довольно плотные слои Петра-Серафимовича седалища...
- Да что вы деревенеете-то, Пётр Серафимович? В вас игла не входит, что это вы такой напряженный?
- Да откуда ж напряженный? - Пётр Серафимович присвистнул от неловкости, - вы меня, простите, тыкаете острым предметом, а я, по-вашему, должен расслабиться и получать удовольствие?
- А почему бы и нет, - Анна Карловна приложила ватку со спиртом, - когда такая женщина рядом с вами...
- Да вы не рядом, а простите, над нижней частью моей спины! И мне неловко мое положение, и вообще... у меня как-то мутится рассудок... мне дурно! откройте окна!
- Да вы с ума сошли, на дворе холодно. Перевернитесь. Да на спину! Да укройтесь, что вы, в самом деле! Прикройте наготу! Дайте мне руку! Я должна проверить рефлексы...
Пётр Серафимович, извиваясь, вдруг схватил руку Анны Карловны и поднес ее к губам.
- Дорогая! Я вас жаждал!
- Вы что, пить хотите? Вас мучит жажда? - Анна Карловна разлила по комнате серебристый смех, но руку не отняла.
Тут вкатилась Елизавета Арнольдовна с голубеньким эмалированным ковшиком. От ковшика шел пар.
- Петечка, ангельчик мой! Я, оказывается, совершенно беспомощна в отношении самовара! Я помню, у Чехова в самовар бросали шишки? И сверху ставили сапог? Но я не уверена... а что это вы, доктор, схватили его за руку? У Петечки же спина?
Пётр Серафимович ловко отнял от губ руку Анны Карловны:
- А мы... мне... мы пульс! считаем пульс! раз-два-три, раз-два-три!
- Я вижу, Петечка, ты уж совсем выздоровел, так и не будем доктора задерживать. Вы езжайте, голубушка, а я вам яблочного пюре дам, с прошлого года наварено... или с позапрошлого?
Тут Пётр Серафимович сделал попытку подняться, но прострел прострелил его заново, и, застонав, Пётр Серафимович вытянулся на ложе и дрогнул левой ногой. Елизавета Арнольдовна сардонически расхохоталась, а тут в сенях что-то грохнуло, как выстрелило, и в избу ввалился Толян. В сапогах.
- О! Серафимыч! - Толян прошел, оставляя на коврике образцы грунта, - хэнде хох! Шпацирен! - и протянул палец с грязным ногтем Петру Серафимовичу.
- Данке шен, любезнейший, - Пётр Серафимович слегка сжал палец Толика.
- О чем они говорят? - забеспокоилась Елизавета Арнольдовна.
- Ах, оставьте! - вскричала Анна Карловна, роняя фонендоскоп, - я учила французский! Анатоль был отличником в школе, между прочим!
- Серафимыч, чё лежим? Ань, ускорься, нас вытягали, давай на хату, в тюрьме уже макароны!
- Вы уж меня извините, - проблеял жалобно Пётр Серафимович, - я принимаю вас лежа, но у меня все отказало, я обездвижен!
- Фигня вопрос, спинеделез - Толян пощекотал пятку Петра Серафимовича, - ясный пень, утин прискать надо. Зря ты, Анька, иголками его истыкала, он же теперь ни на что будет не годен, дырявый такой... А вы мамаша, - Толян огладил по голове Елизавету Арнольдовну, - прощевайте. У нас там больные всамделишные! С хроническим плоскостопием, с этим... пило-нефритом, и как его? а! с кесаревым сечением, во! А вы тут дуркуете. Утин он одним ахом, токо чтоб баня была.
- А вы можете? - Петр Серафимович приподнялся на локте, как народный артист Чингачукин в фильме про директора завода.
- Могу, плёвое дело, бабка! давай носилки!
И Елизавета Арнольдовна порысила за раскладушкой.
- Кучеряво живешь, Керосиныч, - Толян осмотрел раскладушку, - импортная. В проем не пройдет. Бабуль, тканёвое чего дай, навроде одеялки.
Елизавета Арнольдовна решила пропустить мимо ушек неприятное слово "бабуль" и, страдая, вынесла почти новый коврик. Толян с трактористом по кличке Марсик вытащили Петра Серафимовича профессионально - уронили всего пару раз, да и то сказать, на мягкое.
- Где баня, Керосиныч? - на дворе смеркалось, а освещение не было предусмотрено.
- Ах, ох, ух, - стонал Петр Серафимович, - у речки...
Сзади, заламывая руки, шла Анна Карловна со скоропомощной аптечкой. Елизавету Арнольдовну во избежание инцидента заперли в доме, подперев дрыном дверь. Кривоватая банька стояла одинокая, на пустом бережку, как баба, ждущая корову с поля. Пётр Серафимович, будучи авиаконструктором, имел слабое и неверное представление о том, как нужно утеплять баню, поэтому баня сияла в лучах, так сказать, засыпающего светила. Все щели Пётр Серафимович забивал расплющенными пивными банками, крышками и жестянками от консервов. Баня переливалась, как чешуйчатый, хотя и изрядно обглоданный рыцарем дракон. Толян распахнул дверь, послюнявил палец:
- О! нормалек, дует, откуда надо. Норд-вест, а то и зюйд-ост, а, Керосиныч? Тут роза ветров как раз специфическая нужна.
- Анатоль три года плавал на боевом корабле! - поспешила заметить Анна Карловна. Она переводила взгляд испуганной овцы с одного мужчины на другого и думала - кого предпочесть?
- Плавает Ань, я тебе дома объясню, если доберемся, ЧТО - Толик уже укладывал бездыханного Петра Серафимовича так, чтобы порог приходился тому ровно по пупку, - прям как экватор! Точняк! Голик есть?
- Анна Карловна, - Пётр Серафимович давно уже почувствовал облегчение от укола, но маскировался, - что хочет этот знахарь?
- Веник банный дай, - Толик нырнул в предбанник, пошуршал, вышел с веником и топориком, - ну, слушай. Я те бахну, а ты мне спроси вопрос - что сечешь? я те обратку даю - утин секу! ты мне сызнова - давай крепше, и так трижды. Уразумел, профессор? Текст не путай, а то зряшный труд и разбитые надежды. Ань, упрись лицом в речку. Все, поехали!
Толян задрал на Петре Серафимовиче мягкую клетчатую фланелевую рубашку, угнездил березовый, бывший в употреблении веник на спине, и занес топорик.
- Ну, че ждем-то?
- Анатоль, - Анна Карловна очнулась, - не делай этого! Это какие-то предрассудки! ты же его убьешь! Ты не давал клятвы Гиппократа, Толенька! У тебя нет диплома! Этого даже Малышева себе не позволяет!
- Увянь, - Толян слегка пнул Петра Серафимовича, - ну?
- Что вы там просекаете, уважаемый? - промямлил лежащий Петр Серафимович.
- Утин секу! - заорал Толик со всей дури и ударил болезного прямиком по хребту.
- ТВОЮ МАТЬ! - заорал Пётр Серафимович и усвистел в ближайший ивняк. Слышно было, как под его грузным телом хрустят ветки.
- Во, Ань, видала? ЗОЖ, типа того! А ты все тыкала в попу уважаемого человека, могла инфекцию какую внесть. Во - гляди, как чешет! Керосиныч зверь мужик, теперь дня два будет бегать. А голик спалить надо, а то не подействует.
Ошеломленная увиденным, Анна Карловна дала себя довести до машины, забыв, кстати, убрать дрын от двери, за которой томилась в неведении чудеснейшая Елизавета Арнольдовна, прижавшая к груди пыльную баночку забродившего яблочного пюре.
В обычные дни, когда Анна Карловна брала верх, на ужин Анатоль кушал молочную лапшу и пил кисель из ревеня, но уж когда Анна Карловна давала маху, тут уж Толик оказывался в победителях и требовал борща. С мясом. Требовал он и боевые 250 грамм, но - не получал. Вот, и сейчас, после утина, бани и Керосиныча, Толян вошел в избу в шерстяных носках-джурабах, присланных Анне Карловне благодарными сборщиками металлолома с Кавказа, опустился тяжело на пенек, заменявший ему табурет, прошелся пальцами-граблями по спутанным волосам, и весомо сказал: "БОРЩА!" Анна Карловна, давно ощущая неладное, вприпрыжку отправилась на кухоньку, где, стыдясь самое себя, открыла банку белорусской тушенки и бахнула волокнистое мясо в кастрюлю. Подавать борщ приходилось в эмалированном тазике, потому как порции борща измерялись не в граммах, а в литрах. Анатоль молча ел, вылавливая свекольные бруски с особым наслаждением, отгрызал ржаной хлеб от буханки, макал чесночные дольки в крупную йодированную соль и чавкал. Анна Карловна, прикрыв нос кружевным платочком, дышала тонким ароматом лаванды и размышляла, чем все это кончится. Очевидно было, что муж, её законный муж и где-то супруг - зол. А в гневе Анатоль был способен на такое... на что способен, Анна Карловна и не подозревала. Прикончив две миски борща, Толик отодвинул от себя дыханием легкие чешуйки чесночной шелухи, отер рот рукавом и вдруг, не произнеся ни слова, быстрым, точным и ловким ударом засветил Анне Карловне, как принято говорить - фонарь под глазом. Охнула, покачнулась голубушка наша, не подвергавшаяся в жизни подобным испытаниям, задрожала мелко и заплакала слезинками мелкими и едкими. Толик же, постучав для острастки серебряной ложкой по эмалированной миске, показал супруге несуразно огромный грязный кулак и отправился спать в баню.
Анна Карловна тут же побежала смотреться в зеркало. Бланш вышел прекрасный! Уже верхнее веко набухло и поползло вниз, и весь будущий синяк, имеющий сходство с континентом Африка, готовился явить миру разнообразие расцветок. Анна Карловна принялась лихорадочно искать бадягу, наносить на скулу - но это было так, зряшное беспокойство. Утром Анна Карловна не смутилась, нет! Она несла синяк гордо! И даже нашла, что он прекрасно контрастирует с белым халатом и надела шелковый платок в фиалковых тонах и продернула его в петличку. Вышло элегантно. Товарки на работе люто завидовали. Бьет - значит любит, сей девиз был начертан на каждом глупом лбу!
- Гля-ко, - сказала нянька прачке, - оприходовал Карловну как следоват! По-людски! А то ходила как немужняя!
- И не говори, - прачка отсыпала себе казенный стиральный порошок в карман халата, - Козёл в этом деле мастер! Он как-то Вальке аж в оба глаза засветил, любо-дорого глядеть было!
Пётр Серафимович, приехавший через день ругаться с целью написать письмо в Министерство охранения здоровья граждан, ахнул.
- Я вызову его на дуэль! - шепотом кричал авиаконструктор, - я ему покажу! Ого-го! Я его посажу! Я его в бараний рог! Ах, Анна, Анна! Разве бы я - мог? Я Лизаньку - никогда! И даже других женщин - упаси! Я убью его...
- Да уймитесь вы, не трепещите крыльями, - Анна Карловна писала рецепт четкой антиквой, - он страдал! Это ревность! Это - чувство, между прочим! А вы, я так понимаю, тюфяк бесчувственный. Посадить... да вы бегаете, как молодой! И сами еще в процессе лечения выражались, как тракторист, простите. Он вас из пепла восстановил. Или как? Вы ему еще обязаны, кстати.
Пётр Серафимович стыдливо умолк.
- Но у вас, Анна Карловна, лицо нарушено, я с этих позиций. Ведь вдруг вы головой там или еще, я с этой точки. И, знаете, Анечка, - Пётр Серафимович взял узкую длинную ладонь доктора Докшиц и поднес к губам, - я решил переехать. Чтобы видеть вас. Я сторговал домик неподалеку. И теперь мы навсегда будем бок-о-бок.
- Здравствуйте! - Анна Карловна пугливо оглянулась, - а Лизхен куда?
- Да туда же, туда же! Со мной! Вы со свои вахлаком, я со своей... и будем страдать, Аня. А как иначе?
Когда синяк спал, или, как сказала бы фельдшер Любочка - гематома рассосалась, Анна Карловна взяла некоторый верх, и Анатоль перешел даже не на молочную лапшу, куда там! Сухие хлопья овсянки, смешанные с дроблеными злаками и комочками вяленой тыквы, залитые кипяченым молоком - вот, что стало уделом супруга, допустившего домашнее насилие. На такой диете он справедливо решил беречь силы и отказал Анне Карловне в исполнении им супружеского долга. В ответ на это Анна Карловна прекратила стирать рубашки Анатоля в вертлявой и дрожащей машинке "Фея". Почувствовав себя ущемленным, Толян перестал заготавливать дрова на зиму. Дальше - больше! Война! То носок пропадет, то мышь рухнет, бездыханная - в суп, то кот написает в валенки... короче, Анна Карловна пришла в смятение, и, бросив пост, отбыла автобусом в столицу. Заметьте - автобусом! Ключи от машины - у Толика, документы - на Толика, улавливаете? Вот, где пошла трагедия-то!
Пока Анна Карловна лежала на оливковом кожаном диване в кабинете Осипа Карловича, прижимая ко лбу завернутую в вафельное полотенце мороженую курицу, Толян, разумеется, выпил. Ружья уже никто не боялся, все знали - патронов-то нет, а бегать с открывалкой или топором было опасно - сам мог напороться, и Толян долго ломал голову над тем, как бы осуществить, так сказать, манифест? Как выразить гнев, обиду и жажду свободы? И, недолго думая, он разбил машину путем дорожного происшествия. Теоретически, "восьмерка" еще двигалась, но - ведомая трактором! Согласитесь, какой же русский любит такую езду? Что-то безнадежно переклинило в ее железных кишочках, как-то смешно подвернулись колеса, да и лобовое стекло, что скрывать - лопнуло и осыпалось. Короче, полный капут наступил - "восьмерке"-то... и Толик вдруг понял, что машины у него больше нет. А без машины - он не согласен! И пусть она, Анька, купит ему новую! Он муж? Он своими руками построил славный такой, земляничного цвета, крошечный домик, и сложил в нем печурку, и навесил ставенки, да еще искусно вырезал на них всякие кренделя-вензеля! Да он и баню перебрал! И какую поветку сообразил? Чудо! И Анна Карловна, умиляясь, прибила нежными сухими ручками небольшие гвоздики, да развесила на них вальки для белья, решета, пучки ломких бесцветных трав, да подковы - в разнообразии. Как она любила сиживать там, в просторном льняном балахоне, покачивать ножкой да пить настой загадочной травы леспедеции копеечной... все в прошлом - а кто виноват? Да Пётр Серафимович, конечно!
Оформив купчую на соседний с Анной Карловной участок, неутомимый Грацианский начал возведение дома, заключив подряд с местными умельцами, Пронькой и Колькой. Мастера бензопилы, укротители рубанка, асы плотничьего ремесла, они взяли с Грацианского задаток, и - запили. Вот, и случился клубок трагедий - Толян запил, Анна Карловна в столице, Грацианский занял денег, Пронька и Колян - в штопоре. А время идет. И пришла зима.
Толян пооборвался, поистратился, и припал с просьбой о помощи. В плане на работу решил - в медпункт. А врача нет! Анна Карловна в Москве, Горчидзе уж из Твери в Уренгой улетел, что делать? Тут вся деревня - челом бить, куда придется, мол, спасите-помогите, и пришлите кого угодно, мы ему диплом сами купим. Анна Карловна сидит в Москве, напрягая Осипа Карловича, который в счет долга ее квартиру в Малом Гнездиковском сдал в аренду на 49 лет! И что делать Осипу Карловичу? У него супруга при мигрени, сложные дети в пубертате и злобная теща! А тут Анна и тоже в мигрени! Во, где ужас-то начался...
А по весенней распутице доковылял рейсовый пузатый автобусик до путевого столба с кривоватой надписью БОЛЬНИТСА, и встал. И шагнула из него...
Дверь ПАЗика сложилась гармошкой, и из автобусика полетели на землю баулы, чемоданы, перехваченные крест-накрест ремнями, сумки, рюкзаки, и тугой узел, сколотый поверху английскими булавками. Показалась пухлая женская ручка, оснащенная рубиновыми перстнями и золотыми часиками, а после уж и вся дамочка, в столь туго обхватившем ее ярком платье, что была она схожа с дивной красоты гусеницей.
- Руку кто подаст? - у гусеницы оказался приятный медовый голос.
Никто не подал. Некому просто было. Прибывшая гостья постояла, обошла багаж, удовлетворенно кивнула, обнаружив на фонарном столбе табличку с заветным словом "БОЛЬНИТСА", и, переливаясь и поигрывая выпуклостями, засеменила к крыльцу. В голубой прохладе медпункта сидела Любочка и писала отчет о повышении сроков жизни. Любочке было сильно за семьдесят, но она попадала в вену даже вслепую и умела, лишь взболтав баночку, определить плотность и удельный цвет мочи - на глаз. Кроме того, Любочка достоверно знала, чем болели бабки нынешних бабок, потому с легкостью ставила диагнозы, не прибегая ко всяким глупым исследованиям. Дамочка, войдя, повела носом и сморщилась - по давней привычке медпункт мыли, не жалея хлорки.
- Что вам, - Любушка стрясла очки на кончик носа, так как руки ее были заняты, - вы с автолавки, что ли? Так вам того, в район, санэпидстанция там, мы заключениев не даем.
Дамочка поболтала головой - крупные фальшивые рубины вспыхнули и пустили розоватые отблески по стенам.
- Вы глухая, что ли? - успокоилась Любочка, - это вам опять в район. У нас ушника нет. Глазника нет. У нас есть только я.
Дамочка достала блескучую, в пайетках, сумочку. Любочка с интересом смотрела в окно, скрывая любопытство. На шлепнувшийся на стол пакет Любочка глянула мельком, но дамочка пододвинула ей пакет под нос.
- Гёгурчун Базаргановна Непротыкайко, - слив в одно долгое гё-гу-ба-не-ко, - пропела дамочка.
- Иди ты! - Любочка взяла пакет. В нем был красный диплом Махачкалинского медицинского института, который дамочка, судя по датам, окончила еще в 1953 году.
- Так вы докторша новая? - Любочка всплеснула руками, - хорошо как! Теперь больных начнем принимать!
- Это лишнее, - Г.Б. махнула рукой, - где здесь душ?
- Душ? - задумалась Любочка, - так неподалеку, в деревне Пантюхово есть у дачника душ, он нам показывал. Всего ничего, километров восемь, если напрямки, лесом... А как вас по-простому называть, у нас люди пожилые насчет резко обучится, не смогут, боюсь не осилют? Хоть по первости?
Та заерзала, диплом быстро в бюстгальтер спрятала, и согласилась на Галину Борисовну, но - неохотно. Новая врач вздохнула так глубоко, что стало слышно, как сорвался крючок на застежке.
- Проследите, чтоб вещи перенесли в коттедж, и душ организуйте! Через час чтобы всё было, больных не принимать, обед в столовую, персонал - завтра. К 10 утра. Буду планерку проводить. И учтите! - новая врач подняла палец вверх, - я вас построю! Распустились! Где пожарный щит? Где портреты руководства? Чтобы было! - и, упершись пухлыми ручками в пухлые бока, сладко зевнула.
Вот уж, правда, люди сами своего счастья не ценят! При Анне Карловне расцвело и заколосилось махровое разгильдяйство! Наплевательское, я бы сказала, отношение к благам, даруемым бесплатным здравоохранением. Тащили из медпункта, кто что мог - от хлорки до просроченного анальгина. На работу позволяли себе не накрахмаленные халаты! Шапочками пренебрегали! Не поливали лимонное дерево в кадке! Нет-нет, страшно сказать, как персонал распустился! Хотя, нужно сказать, больных лечили. И кормили. И в баню водили. И родственникам гневные письма писали, дескать, что ж это вы, сукины дети, бабку четвертый год не навещаете! Кружок даже организовали, песни пели, газету вслух читали. То есть, с одной стороны - волюнтаризм налицо, с другой - полный пофигизм. А больной, простите, посередке, как мишень.
Ну, новая врачиха изменила ход истории. Конечно, выговорить ее никто не мог, потому назвали просто - Кобыла. Вы справедливо изумитесь - отчего же? Есть ли сходство с лошадью? Да никакого! Как-то дачник начитанный деда проведывал, да и спроси старика, есть ли, мол, невесты в деревне, а тот, удрученный отсутствием телевизора и общей строгостью, возьми, да и кивни в сторону врачихи: "Вот те, внучек, и невеста". Внучек, обозрев нагромождение пухлостей, и скажи: "Кому и кобыла невеста" (c), так и прилипло. Кобыла свирепствовала. Она выжала из района душ. Кафель. Унитаз. Джакузи. Правда, собрать все воедино было некому, и потому печальная гофротара трепыхалась на ветру и обнажала сантехнические чудеса. Ходячие больные приспособились использовать унитаз по назначению, а в джакузи со временем стали замачивать белье. Кобыла не унималась, и выписала невесть откуда мамку. В смысле - мамашу. Та была сущая бендеровка и палила в пацанов, ворующих вишню, из пневматического пистолета. Но Кобыле этого показалось мало, она еще и сынков в прошлой жизни произвела, хотя где - не обозначила. Младший был втрое толще старшего и постоянно шуршал кукурузными палочками "Секрет подружки", а старший, длинный и печальный, как школьная четверть, ничего не ел и рвал струны на гитаре. Соседи пугались, собаки выли, а бабка Семеновна написала жалобу в комитет ветеранов - мол, поймали партизана и мучают, ироды.
Обстановка все накалялась, потому как Анна Карловна, наивная, как все начитанные девушки, сидела в Москве, сложив пальцы в замок и маялась дурью. Все ждала, что Анатоль к ней приедет. Как? У него ж карты не было! Да, и машины, собственно... Тут Любочка возьми, да и позвони самой Карловне в Москву! И прямо все и скажи - нет, мол, машины, дом нароспашь, настурция увяла, а Пинцет с Ланцетом ушли жить в школу на казенные харчи. Анна Карловна ахнула, охнула, засуетилась, ножками дробненько застучала: "Ося, кричит, Ося! Отпусти меня!" А он держал? И не думал даже! И тут же купил ей билет на проезжающий мимо поезд. Но, по рассеянности нервов, отправил Анну Карловну не на Псков, а вовсе! В Калининград! К Сигизмунду! А сам на Псков и уехал, потому как билеты раньше были без фамилий.
- Ба! Анька! - Сигизмунд сгреб в охапку бледную в кёнигсбергском солнце сестричку. - Оська отстал от поезда? Старый педант! Когда приедет? Переждем три часа до скорого? Или он бортом? А?
Сигизмунд был в своем любимом макинтоше песочного цвета, с клетчатой подкладкой, в клубном блейзере и в мягкой фетровой чешской шляпе. От него пахло трубочным табаком, дорогим одеколоном и тем неуловимо будоражащим запахом, который исходит от холостого мужчины... Анна Карловна невольно залюбовалась Сигизмундом:
- Муня, а на могилу Канта?
- Анька! - Сигизмунд подхватил ее чемодан, - трансцендентальное единство апперцепции, оно тебе надо? Пойдем в "Старый Замок", накатим по рюмашке, возьмем мозельвейна, паштетов, всяких глупых закусок, морских гадов! А потом пойдем бродить по улицам, кормить кошек, будем сидеть на скамейке у ратуши и курить, пуская в небо бледные кольца...
- Ах, Мунька! - Анна прижалась щекой к рукаву плаща, - иногда я жалею, что ты мой брат!
- А я, Ань, никогда вот не жалел, что у меня такая сестра! А про по, кстати, я надумал немного жениться, как ты думаешь, стоит? Кстати-кстати! Как там твой Макар Чудра? Или как его - Микула Селянинович?
- Макар был цыган, а Микула - богатырь, а Толя... ты знаешь, я разочаровалась во Льве Толстом!
- Ну-ну, писателей в России полно, - Сигизмунд уже подводил Анну Карловну под локоток к застекленной двери ресторана. Швейцар взял под козырек, Сигизмунд тотчас пихнул ему, не глядя, свернутую в трубочку бумажку, и они вошли в зал ресторана.
А тем временем, по причине и в связи с отсутствием Анны Карловны набухала беда, горючая и неминуемая, как слеза от лука. Кобыла, уволив весь медперсонал за неуважение и в связи с невыполнением плана лечебного учреждения, получила из области гневный окрик руководства. Руководство предложило Кобыле подтвердить подлинность диплома, приехав на курсы повышения квалификации. Поджав хвост, Кобыла всех зачислила обратно... кроме Анны Карловны, разумеется! Домик-то стоял пустой! И ставенки на нем прикрыты! А при домике банька, сарайчик, гаражик, садик-огородик. И все это бесхозное... Сама Кобыла с мамкой-бендеровкой и сыновьями маялась в старом флигельке, а впереди была зима!
И Кобыла приступила к лечению больных. Лучше бы она себе душ выбивала, честное слово! Ни бельмеса она в медицине не смыслила, лекарства выписывала по справочнику, симптомы определяла на глаз, а в сложных случаях (то есть во всех) - отсылала в район. Тех бедолаг, что уж ехать не могли, сама потчевала. Выписала как-то деду Петрову уколы. По 500 миллилитров на шприц. Любочка дрогнула. Таких шприцов в медпункте не водилось. Да и как - в живого человека засадить пол-литра? И не в горло, простите? Дед Петров обрадовался, коли, говорит, доча, войну прошел, небось и сейчас пронесет! Но Любочка задумалась, и все задумались, и так стали думать, просто вслух, как бы эту Кобылу отвести подале, а то - неровен час, и вколет кому - хоть, и чекушку. И решили ее на вакцинацию отправить. По хуторам. Выдали ей трезвого Толяна в летчицком комбинезоне, да и пошли думать над судьбой и вообще.
Горяча была новая врачиха, ох, горяча! И не обременена излишней премудростью, как Анна Карловна - а мужчинам это нравилось!
Скажите мне, куда ж Толяну было вклеить слово, когда Анна Карловна, откинувшись на спинку самодельного креслица, расположенного на корме казанки, махала во все стороны китайской парасолькой, омачивала в прохладной воде длинные пальцы с идеальным маникюром и рассуждала о разнице в преломлении цвета у маринистов и у импрессионистов. Какой мужик это выдержит? Да она еще и рыбу ловила, плевала на крючок, закидывала его невесть куда... купалась, простите, за слово - "ню", и плыла в шафрановых водах озера гибкая, как ныряльщица амо. Толик всего этого перенести не мог! Если уж кто страдал, так это он. Мучимый явным превосходством Анны Карловны и одержимый желанием выпить, стал он натурой неуравновешенной и склонной к психоанализу. А тут - Кобыла, простая, как арифметическое действие, и доступная, как бесплатная медицина. Да к тому же таких кровей, и такого темперамента!
Когда ехали на вакцинацию, Толян искоса поглядывал на неё, дивясь, как жизненные формы стремятся преодолеть форменную одежду. Кобыла как-то вся выпирала - во что её не одень. Излишняя, роскошная женщина! Брюнетка, с черешневыми глазами и пунцовым ртом... Первую вакцинацию Толик пережил с трудом, и даже хамил врачихе, впрочем, неуверенно. Она хохотала, но не звонким колокольчиком рассыпала свой смех, нет! Клокочущая лава! Грудь её вздымалась, отлетали пуговки халата, а она всё - хохотала. Толик хотел избежать соблазна исключительно по причине мамаши, а также довеска в виде пацанов, но кто, скажите - кто сможет? Кого это остановит... Вторая вакцинация окончилась пикничком в елочках на берегу тихого ручья. Третья - полноценным обедом с шашлыками. Четвертая... Промолчу стыдливо. Вот уж - "ария Бизе из оперы Хозе", как говорил киномеханик Степка.
Медперсонал держал пари, во сколько сегодня приедет "сладкая парочка", и время приезда каждый раз неумолимо отползало от конца рабочего дня к ночи. Тут уж даже мамка догадалась, попыталась негодную, шалую дочку оттаскать за черные кудри - а и сникла. Еще слово, - Кобыла сняла заколку и рассыпала по плечам вороньи крылья волос,: "В Ухрюпинск свой пешком пойдете".
Такая уж случилась громкая связь, что вся деревня только этим и жила. Конечно, никто Анну Карловну огорчать не хотел, нервы ей, голубушке, портить - потому сразу же трое доброжелателей отослали на Москву письма с подробным описанием похождений Козла Толика. А одна доброжелательница даже две копии сняла и отослала в здравоохранение и в газету "Труд".
Но Анна Карловна бродила по янтарно-медовым улицам Калининграда, бывшего в прошлом Кёнигсберга! А Осип Карлович, обнаружив себя во Пскове, до того обрадовался, что поехал по Пушкинским местам. Прямо, как был - с портфелем и в габардиновом пальто.
Так бы Анна Карловна и оставалась в счастливом неведении, если бы не Пётр Серафимович! Вот ведь, неутомимый авиаконструктор! Списался он еще давно с Сигизмундом Геннадиевичем по пустяковому дельцу, в юридических тонкостях, так сказать, просил помочь, и вот - ответил ему Сигизмунд, да передал на краешке листка Анны-Карловны ручкой приписочку "милый, милый П.С.! Я читаю письма Клары Шуман - и думаю о Вас!" Вот, и раззвонил впечатлительный Пётр Серафимович - сначала Лизаньке, потом - соседу, потом, потом... через три дня работы сарафанного радио место пребывания Анны Карловны Докшиц перестало быть тайной.
Сидя за ломберным столиком, лишенным, впрочем, сукна, Анна Карловна держала кончики пальцев в мисочке, массируя попеременно суставчики и готовясь делать маникюр. Розовая пенка вскипала и радовала обоняние Анны Карловны. Сигизмунд Геннадиевич, заложив большие пальцы рук за витой пояс шлафрока, прохаживался рядом, мягко ступая с мыска на пятку, что означало крайнее раздражение. Кёнигсберский ветер, так и не ставший калининградским, нёс упоительный запах книг из библиотеки Валленродта, потрескивание янтарных музейных экспонатов и плеск волн реки Преголи. Анна Карловна ощущала себя в совершеннейших Европах, а Сигизмунд томился. Его невеста, прочная литовская девушка с лицом соломенной куклы, поджимала и без того незаметные губы и поглядывала в сторону аэропорта Храброво - намекая на возможное перемещение в иные оазисы.
- Аня! - Сигизмунд решился. - Пойми, я счастлив. Мы счастливы, - поправился он, - мы с Мигле очень любим тебя (Сигизмунд скрестил пальцы за спиной), - но... обстоятельства... и потом? знаешь, просто необходимо!
- Муня? - Слеза скатилась в ванночку и разбавила сладость розовой воды, - ты меня гонишь? Меня? Я думала найти здесь кров. Ночлег. Убежище, в конце концов! Впрочем, у меня есть Малый Гнездиковский. Там не так хорошо, как у тебя... и этот миленький рыбный квартальчик... ну, чёрт с тобой и с твоей корюшкой. Женитесь! Я уеду завтра!
- Анна! - Сигизмунд обнял сестру за плечи вполне искренне, - я должен сообщить тебе неприятную вещь.
- У тебя тайная мужская болезнь! - восхитилась Анна Карловна, - какая прелесть! Мунька, сейчас все лечат! Я сама буду делать тебе уколы! Это так романтично! О! Она была портовая девушка? Из таверны? А ты ее полюбил... ах, как это прекрасно!
- АННА! - Сигизмунд сжал плечи Анны Карловны, - твоей квартиры в Гнездиковском нет.
- Что ты городишь? Как это - нет? Она очень даже есть! Конечно, нужно перевезти вещи, да... ремонт, потолки, обои... это пустяки!
- АННА! Осип сдал твою квартиру! - Сигизмунд промокнул краешек глаза голубым платком в желтую клетку, - сдал, Анна...
- Ну, что это - сдал? Пусть прекратит сдавать. Какая глупость. Вечно Оська мудрит. Это жена его, дура полнейшая, как ее в консерваторию приняли? Да она Шумана от Шуберта не отличит!
- Увы, аренда на 49 лет. Договор с немцами. Если прекратить действие договора, придется выплатить огромную неустойку, Анна, - Сигизмунд играл малахитовым пресс-папье с фигуркой Русалочки.
- Ну пусть выплатит, в чем дело? - Анна Карловна аккуратно полировала пилочкой нежные ноготочки, - вечно вы делаете трагедию из пустяка. Осип стал чудовищный скаред!
- АННА! - Сигизмунд вертелся вокруг нее, как кобель, запутавшийся поводком у фонарного столба, - Анна! деньги пошли на покупку машины твоему... э-э-э супругу, и еще проценты! Аня, в ближайшие 47 лет жить тебе негде. Прости. Еще раз - прости. Еще раз - прости...
- Да что ты заладил? Мне что, в деревню???
- Да, Анечка. И билеты уже куплены.
- Мерзавцы вы оба! - Анна Карловна бросила полировать ноготь, взвизгнула коротко и буквально вцепилась ногтями в шею Сигизмунда, - Я вижу, что я для вас кукла; поиграете вы мной, изломаете и бросите. Вы губите меня... губите!
- Бесприданница, - сказал сам себе Сигизмунд, - финал.
Бренчали ложечки в тонких стаканах, посаженных в МПС-овские подстаканники. Ветерок трепал белые шторки с залихватской надписью "Калининград", будто ленточки бескозырки; крутобедрую проводницу в форменной курточке мотало по узкому коридору, тянуло дымком из титана. Анна Карловна, заложив сложенной в полоску фольгой от шоколадки страницы, мирно дремала, уронив "Воспоминания Ивинской о Пастернаке" на юбку, гамаком провисшую меж колен.
Ах, как хотелось бы Анне Карловне - быть музой! Вдохновлять поэта! Художника! Актера! Композитора! Даже таксидермиста (впрочем, сама Анна Карловна думала, что этот - шофер-дальнобойщик). А уж Анатоля вдохновлять было не на что. Рубил он новую баню сам, вдохновляясь видениями из собственного банного прошлого, сам копал огород, ходил за конем, наезжая борозды под картошку... и, хотя Анна Карловна, сплетя затейливый венок из пачкающих лоб горьким молоком одуванчиков и снулых плетей дикого горошка, танцевала босая, по бороздам, подставляя солнцу лицо римской весталки - ничего не вдохновляло Толяна сильнее, чем стакан вина.
От Анатоля Анна Карловна плавно переехала к Петру Серафимовичу. Тот был хорош, к тому же - авиация - это воздушно, и элегантно. Это кульманы, циркули, законы аэродинамики, закрытые КБ и Шереметьево - как возможность вылететь отсюда, так сказать, к зарубежной матери. Пётр Серафимович был благороден, прямолинеен до глупости, не имел собственных суждений, был редкий скряга, зануда и тайный бабник. Но она, Анна Карловна - ох, она бы стала музой! да еще какой! Порхала бы над ним в пиджачке стюардессы и в пилотке, и поливала бы его лысину минеральной водой Ессентуки-4. "Вот, - мстительно думала Анна Карловна, пока спала, - приеду и порушу всю его с Лизхен идиллию! А с Толиком разведусь. К чему мне плотские утехи, если я так высокоорганизованна, начитана, хороша собой..."
И тут Анна Карловна проснулась оттого, что поезд резко затормозил. Встали на переезде - через пути шло стадо коров, чудом уцелевших в перестройку. За коровами выстроилась жидкая цепочка машин, два трактора, лошаденка с телегой, и прочая мелкая живность в виде велосипедистов и мотоциклистов. Обмахиваясь Ивинской, Анна Карловна выглянула из окошка. Прямо, напротив окна ее купе стоял знакомый до слез ПАЗик. Серенький, козлик этакий. С красным крестиком. И с надписью "скорая помощь". Знакомым показался и номерок 876, и вмятина на левом боку, и битая фара. А еще более знакомым показался пиджак твидовый серый в голубую клетку от Ballantyne, подаренный Осипом Карловичем Толику. А уж даму, на которую навалился Толик в дареном пиджаке, Анна Карловна узнать никак не могла. Не было дамы видно. Только пухлая ручка в кольцах царапала окно кабины...
- Ах, - только и сказала Анна Карловна, - она же ему пиджак помнет?
Тут поезд дернулся, будто вспомнил что-то важное, и пошел глотать последние десятки километров до полустанка "Старые Дербаки", где вновь, зашипев, встал, выпустил Анну Карловну, заведующего заготконторой Квасницкого Э.Ю., и солдата-срочника Михальчука. Расставив чемоданы на ширину рук, Анна Карловна, сорвав клетчатую кепи, помахала соснам и разрушенному молокозаводу и стала ждать попутку. Не дав телеграммы о своем грядущем приезде, хотела она сделать некую сенсацию из своего внезапного появления, чего и добилась. Дрожа от холодка в кабине грузовика, она все вспоминала пухлую ручку с кольцами и твидовый пиджак, и все совмещала руку с пиджаком, все прикидывала, и так, и эдак - а объяснения найти не могла. Успокоила она себя тем, что машина, как-никак, медицинской помощи, и уж, скорее всего, Анатоль делал даме что-то приятное. Или полезное. Скажем, искусственное дыхание. Или пульс считал?
В таких мыслях доехала Анна Карловна до своего домика, и вновь удивилась. Отчего это её скамейка, стоявшая всегда СПРАВА от калитки, переставлена на ЛЕВУЮ сторону? И кто спилил елку, на которую сама лично Анна Карловна привязала шнурком номер дома? Калитка, никогда не знавшая замка, не открылась, когда Анна Карловна толкнула её рукой! Встав на цыпочки, а для верности и на скамейку - Анна Карловна оглядела СВОЙ двор и уж обеспокоилась всерьез! На веревках, крест-накрест оплетших милое место отдыха меж берез - было навешано белье, причем самого примитивного свойства! Розовые, фиолетовые, салатовые панталоны! Да на какую же это попу? А что за брючки? рубашки? Носки? А белье! И это - постельное белье? Чудовищного вида простыни искусственные шелка, на просторах которых крались тигры, плескались бирюзовые наяды и цвели оранжевые с позолотой розы... Анна Карловна прижала ладонь к губам. От пинка чьей-то ноги распахнулась дверь из домика, и вышла бабища в розовом, в пол, халате, зевнула, задрала полы халата и пристроилась возле куста пионов по малой (как понадеялась Анна Карловна) нужде. Следом вышел взъерошенный со сна Толик, хлопнул бабищу по спине и пошел крутить колодезный ворот, поднимая на свет ведро с голубоватой от ясного неба водой.
Анна Карловна постояла еще на скамейке, помахивая руками, как птица, и, подхватив чемоданы, поплелась в здание больницы.
При всей внешней субтильности, романтической восторженности и кажущейся наивности, под вышитыми петухами да маками на косоворотках скрывалась вовсе не тургеневская барышня, не мать Тереза, нет! Анна Карловна сама была, как Карл Великий, Пётр Первый и Лариса, простите, Рейснер. Сурова была Анна Карловна при обманчивой внешности птенца, облепленного пухом одуванчика. Мгновенно осознав опасность, грозящую, прежде всего - недвижимому, а уж затем - движущемуся - имуществу, Анна Карловна, совершив еще пару взмахов невидимыми крыльями, заложила стерильные пальцы в рот, снабженный не чувственными, а узкими губами истой жрицы Асклепия, и свистнула так пронзительно, что Толян с перепугу рухнул в погреб, где воровал втихаря банки с вареньем, а пожилая фельдшерица Устинья Филимоновна, с трудом пристроившая шприц к ягодице почтеннейшего ветерана труда Козявкина Петра Спиридоновича, качнулась и разом, нажав на плунжер, выпустила в ветерана лекарство столь болезненное, что ветеран воспрял духом и ушел поднимать народ на митинг за КПСС. Многие больные отчего-то решили, что это разбойное нападение на больницу, и срочно начали драться за казенное имущество, а на кухне и вовсе произошел конфуз - повариха, вскрикнув, уронила в котел пачку йодированной соли, добытой на соляных шахтах еще дружественной нам республики, а присланный практикант Мотя Фингер сломал неработающий аппарат УЗИ. Анна Карловна, стоя на пеньке, обозначавшем центр больничной территории, сзывала персонал, больных, здоровых и все трудоспособное население.
- Это как же выходит ТАК? Товарищи? Сестры? Братья? Однополчане? Труженики тыла? - тут Анна Карловна запнулась, так как ей кто-то крикнул "не на митинге!" Это ей-то? Ей?
К ней на поклон ходили, несли свежие, еще теплые яйца, трехлитровые матовые от жирности банки с молоком, кровяную колбасу из бараньих кишок и ядовито ухмылявшуюся щуку, попавшую по жадности в сети. Анна Карловна поняла, что её тут больше не любят. Откашлявшись, она попробовала сменить тон и стала плескать ручками, будто хлопая в ладоши:
- Ха-ха-ха! А что это случилось? Почему это меня не пускают в мой дом? Как это странно...
- А чего тут странного, - Любушка расстегнула белый халат и выпростала на волю цветастую юбку, - вы теперь кто? Никто. А квартирка, извиняйте - казенная. Вы ж покинули? Ну? И без заявления. А теперь вам не как раньше куда хочешь. И уволили вас. А на ваше пригретое место по всем частям новая докторша обозначилась. Так что - как говорится.
И все замолчали, только слышно было, как из-за высокого забора скулит пёс Валидол.
Вдруг толпа расступилась, образовав в центре овальную площадку. Анна Карловна как-то оказалась притиснутой к пожарному щиту, а из калитки бывшего её (вдумайтесь!) дома выходила Гёгурчун, стряхнув с шикарных, упругими кольцами вьющихся черных волос, белую накрахмаленную тюбетейку. Толик, давно смекнувший, что дело - дрянь, спрятался в больничном гараже в груде ветоши и ржавых болтов. Неслышимый невооруженным ухом оркестрик тем временем исполнял тему "драка на табачной фабрике" из оперы Бизе "Кармен". Фламенко тут вряд ли бы оценили, потому драка завязалась самая обычная, бабья, русская. С воплями, с взвизгами, оскорблениями личности, намеками на профнепригодность, ну, и по Козлу Толику, конечно прошлись.
- Он меня любит!
- Он тебя не любит!
- Да ты кто такая?
- А ты-то сама кто такая?
- Я ему жена законная!
- Была бы законная, по чужим мужикам не шлялась бы...
Короче - весь стандартный набор. А могли бы, скажем, и о волатильности рубля покричать, о выставке Айвазовского. Никакой культуры у нас еще нет. Когда уже бабский пол подвыдохся, Кобыла, она же Гёгурчун, присела на скамейку, сделанную из утратившей колесики (внук Любочки снял, говорят) каталки, а тут Анна Карловна, изловчившись, наподдала ей из последних, видимо, сил, и сломала палец левой ноги. Вот, ситуация! Анна Карловна лежит, голосит, как сирена (не путать с мифической птицей), а Кобыла так - халатик обдернула, пояском повязалась, потрясла, простите, оборотными сторонами немалых размеров, показала Анне Карловне кукиш и пошла. Прям в домик Анны Карловны.
Тут общество раскололось, и большинством решило - набить Толяну морду. А дом спалить, чтоб - никому. А как? Так. Пока пошли за вином - не трезвыми же биться? Анну Карловну внесли в приемный покой. Ну, покоя там не было, чулан с двумя выходами.
И спасло нашу голубушку одно, точнее - один. Пётр Серафимович! Приехал он посмотреть на площадку своего дома строительства, и вновь нашел там скромный котлован размером с чугунную ванну, упавшую туда еще прошлой осенью, и Гришку Петькина, уныло тесавшего бок кривого бревна. Петр Серафимович опять раскричался, довел себя до полного подъема давления, поспешил в медицинский пункт, споткнулся о лежащую на ковровой дорожке Анну Карловну, растрогался до слез, и, погрузив несчастную в машину, повез её в районный центр на предмет просвечивания мизинца лучами рентгена. Тут у них все и завязалось! Там - развязалось, а тут - наоборот. Правда, еще Лизхен несколько омрачала горизонт, но в районной поликлинике её не было...
Пётр Серафимович, возвышаясь над Анной Карловной, как Пётр Первый над верфью, недоумевал в плане дальнейших действий.
- Анечка, - интимно шептал он ей с высоты своего роста, - я ведь скучал. Да-с. И предпринял кое-какие шаги.
- В кружок записались? - Анне Карловне было весело. - В какой?
Пётр Серафимович дернулся, увидев вдали мужчину в грязно-белом халате.
- Авиамоделирования! - Анна Карловна расхохоталась бы... но тут её пронзила мысль о домике, Толике, автомобиле Жигули и Гёгурчун. - Делайте мне рентген! Я - медицинский работник! - Анна Карловна крикнула в глубины коридора.
Вышел смуглый бородатый мужик, чей бритый наголо череп пересекал алый вспухший шрам. Мужик жестом показал - неси, и они с Петром Серафимовичем - понесли.
- Пэрэлом! Гыпс. Ланыгет.
- Господи! - ужаснулся Пётр Серафимович, - из-за пальца?
Хирург посмотрел на него неодобрительно и произнес гортанно фразу на незнакомом языке. Анна Карловна захлопала в ладоши:
- Со смещением! Ура! И костыли!
- Что он вам сказал? - Пётр Серафимович вертел в руках серый снимок с бледными полосами, - прям Мунк какой-то!
- Откуда я знаю? - Анна Карловна хотела гипсоваться, - по-моему, он говорил по-дагестански, но "Crus fractum est mota et sinistri pedis subluxation" - это же и так понятно!
- Аптэк иди, - хирург сделал ленинский жест и задал направление походу.
Загипсованная аж до подмышек Анна Карловна сияла. Пётр Серафимович в приступе влюбленности так расщедрился, что слегка трезвая медсестра, получив пару сотенных в нагрудный карман, и все норовившая загипсовать самого Серафимовича, вдруг признала Анну Карловну, дравшую зуб ее деверю и упаковала её, как свадебный торт. ДорОгой Пётр Серафимович вкратце изложил диспозицию.
- Я подумал, - сказал он значительно, и теплая женская радость разлилась в груди Анны Карловны, - я подумал, Аня... ты должна разорвать всякие сношения с этим вурдалаком!
- Ой, - сказала Анна Карловна и почесала свою шикарную белую ногу.
- Да-да! Анна! Он пил! Твою кровь! Теперь, когда ты обретешь свободу, мы объединим участки, снесем твой старый дом и выстроим новый. Баню, я думаю, мы оставим.
Дальнейшие суждения нашего Манилова касались межевания участков, посадки яблонь с корневой системой, устойчивой к залеганию грунтовых вод и прочей ерунде. Анна Карловна помялась:
- Знаешь... проблема в одном. Дом как бы казенный. И земля - казенная.
- Как??? - Петр Серафимович резко дернул руль вправо и они сели на пузо в милое болотце. - Это все - не ТВОЕ? Ну... это меняет дело! - зловеще сказал он. - Нужно звонить Марку Эдуардовичу! И - немедля!
- Марк Эдуардович? - Пётр Серафимович прикрыл мембрану трубки ладонью, и все делал непонятные пассы Анне Карловне, как бы отсылая её вон и, одновременно приглашая участвовать в разговоре, - Марк Эдуардович? Это Грацианский, знаете ли... билеты? На "Белку и Стрелку?" да нет! Нет, и с Курского не надо купе, нет! Это Грацианский, Марк Эдуардович!
На том конце трубки, невидимый миру Марк Эдуардович, общаясь одновременно по шести телефонам, чиркал крестики и нолики в многочисленных ежедневниках, а лицо его, в застывшей с утра улыбке, было зло и печально.
- Марк Эдуардович! Мне нужна Фира Львовна! У меня земельный вопрос!
- Голууубчик, - голос Марка Эдуардовича окрасился пастельными тонами, - что же вы сразу не сказали? Фирочка Львовна не при делах, не при делах. Нет, ПРИ делах, но в Хайфе. Навечно. Ах, нет! Не в этом плане. Есть доверенные лица. А как же?! А область? А район? Кто у нас там глава? У-у-у, пустяк. Мы на него выйдем через Департамент. А вот, возьмем, да и выйдем. Иначе он сам из области выйдет. А как же? Два кофе, Рэночка. И чай? И с бергамотом без сахара. Я не вам. Телефончик. Да-да. И кто вы говорите? Ах, Анна Карловна, Аннет, конечно, помню! Люблю! Фото храню на груди! Незабвенная! Целую ручки! (в этом месте Марк Эдуардович врал. Он не любил Анну Карловну. И не хранил ее фото на груди. Как-то раз, после банкета, спутав ее со спины с заслуженной артисткой, Марк Эдуардович привез Анну Карловну в квартиру на Алабяна, где уж пришлось исправлять ошибку в поте тела. Неприятным оказалось утро, когда супруга Марка Эдуардовича, Роза Григорьянц, прибыла не дневным, а утренним рейсом из Еревана. Марик отделался изящным браслетиком 19 века, сапфиры-бриллианты, а вот Анну Карловну поперли из поликлиники Театрального общества). Но Марк Эдуардович, ощущая некую смутную вину за свое слабое зрение, пускался на некие безобидные авантюры с Анечкой Карловной и всегда шел в деловых вопросах на помощь, и, большей частью, без какой-то корысти.
Нужные бумаги на землю были получены в Москве Осипом Карловичем, который тоже оказывал небольшие услуги Марку Эдуардовичу, которому, собственно, и сдал сестрину квартирку в Малом Гнездиковском. Для любовных нужд, так сказать. Сей же секунд Гёгурчун получила бумагу с печатями от здравоохраняющего министерства, в котором ей предписывалось отбыть курортным врачом в Оболсуново Ивановской области. Анатолий получил свидетельство о расторжении уз - в красивой красной корочке, и, простившись со старушкой мамой и многочисленной родней, отбыл в места, удаленные от села Мишурино. Утром следующего дня Анна Карловна, опираясь телом на костыли, энергично руководила уничтожением следов неверного супруга и его сожительницы. Случайно наткнулись на другую старушку-маму - маму самой Гёгурчун, забытую в спешке и определили в больницу на должность кастелянши. Пётр Серафимович, прислушиваясь к странным звукам, издаваемым машиной, привез дорогую Лизхен. Чтобы не огорчать её прежде времени, сказал, что пока они поживут у любезнейшей Анны Карловны, Пока. Пока их домик не построят.
К весне все как-то неожиданно образовалось. Как-то утряслось, устаканилось, и подернулись угли пеплом. Ситуация, нужно сказать, со стороны человека, незнакомого с событиями, была двусмысленной. Один дом. А в нем - две дамы и мужчина положительных лет. Вставал вопрос - кто есть кто? Что это, понимаете ли, за семейная ИКЕА в Опухликах? Что за интерьер? Преподнесено хитроумнейшим Петром Серафимовичем это было совершенно оригинально - дескать, пока их с Лизанькой дом на стадии котлована (то бишь, ямы), они, любезно приняв приглашение добрейшей Анны Карловны, немного стеснят её, впрочем, не без корысти для последней. Пётр Серафимович материально поддерживал Анну Карловну и даже купил желтой краски, дабы обновить крышу. Анна Карловна хохотала, и говорила, это чудесно! На нашей крыше всегда будет солнце! Впрочем, краска была дрянная и с крыши облезла. Столовались супруги Грацианские у Анны Карловны, хотя Елизавета Арнольдовна слегка капризничала за табльдотом и все просила овсяного киселя и фаршированного зайца.
- Репы тебе пареной - кричала Анна Карловна в сморщенное ушко Лизхен, - у тебя, милочка, протезы слетят - зайцев кушать!
Впрочем, Лизхен все равно ничего не слышала.
- Анечка, - прижимая Анну Карловну к звякающему от прикосновений поставцу с посудой, говорил Пётр Серафимович, - пойми, дорогая! Мы должны скрывать наши отношения! Все мое имущество записано на Лизаньку! А как она все перепишет на своего сына от третьего брака? И что? И мы с тобой не объединим участки! И потом я буду плохо выглядеть в глазах членов Клуба авиаконструкторов, а это так неприятно! И, кстати, мне нужно уплатить взносы за тот год, ты как?
- Я как? - вздыхала Анна Карловна и ссужала, разумеется, в долг, энную сумму.
Больничные да деревенские сначала живо обсуждали этот тройственный союз, этот, как сказал бы Осип Карлович - Alliance de troi, но потом устали.
- Как он с ними управляется-то, - сетовала Любочка, гоняя марлевой шапочкой надоедливую муху, - две такие бабищи!
- Да, темпераменту ей не занять, - подливала масла в огонь дачница Лена, - я Карловну вашу еще по Москве знала. От нее живым никто не уходил...
- Расскажите! Леночка! - и медсестрички, фельдшерицы, поварихи и даже конюх и нянька образовывали внимательный тихий круг.
Беда пришла внезапно - в белом казенном конверте со штемпелем районного суда. Анна Карловна тихо подрагивающими пальчиками извлекла желтоватую бумажку, на которой слепыми буковками было напечатано... явиться... в ... комната...
- Что это? - Анна Карловна сунула бумажку Петру Серафимовичу прямо в тарелку с супом из протертой крапивы.
- Да вы замочили документ! - вскричал он, и, высушив бумажку на подоконнике, прочел через лупу - ваш бывший... подал иск о разделе имущества.
- Какого-такого ИМУЩЕСТВА? - Анна Карловна так взвыла, что под Лизанькой рванула надутая горячей водой грелка. - Это - МОЁ!
- Увы, - Петр Серафимович полистал Кодекс гражданского уложения о разводах, - принимал участие в строительстве. Опять же баню ставил. Дорожку песком посыпал. Газон стриг. Теперь, извольте - пятьдесят процентов... да еще Гёгурчун за оскорбление достоинства... Эх, хотел я с вами тихой жизни, но! Вся жизнь - борьба, - сказал Пётр Серафимович и, открыв амбарную книгу, начал выискивать телефончик опытного адвоката.
Крашеный в салатовый цвет зал гор суда производил успокаивающее впечатление. Свидетели и ответчица, истец и свидетель со стороны истца - все были в белых халатах. Ошеломляющее зрелище. Пятиминутка в больнице. Судейские - женщины, потому они сразу были на стороне Анны Карловны за ее попранное женское счастье, а единственный из судейских мужчинка - тот вообще был примерный семьянин и отец. Хотя и бабник. К тому же все так или иначе доверяли свои премоляры и клыки с резцами досточтимейшей Анне Карловне и были обязаны ей как в прошлом, так и в светлом грядущем будущем. Истец в виде Толика помалкивал - халат ему жал, а шапочка потерялась, и трещала Гёгурчун.
- Простите, а вы кем приходитесь истцу? - спросила адвокатесса Сима Перельман из Москвы.
- Я - защищаю его!
- Простите, а какое образование у Вас? Юридическое? Где лицензия на ведение адвокатской деятельности...
И Гёгурчун сникла, как тюльпан без вазы. Сима, держа листок с исковыми требованиями, едва заметно хмыкала над каждым словом, чем нервировала Гёгурчун и подчеркивала беспочвенность ее притязаний.
- Простите, истец, - Сима подняла на лоб оправу стоимостью в пол-районного центра, - поветка? Это что?
- Чего-чего, - буркнул Толик, - насчет вроде как пристройка. А чего?
- А вы сами, господин истец, находились в этой... ммм... поветке лично?
- Так что ж... чай пил. Спать любил. Газету читал, а что?
- Пользовались. - Холодно заключила Сима. - Скажите, была ли вам подарена машина марки "Жигули" и так далее...
через полчаса взопревший Толик был готов придушить подбившую его на это дело ивановскую уже врачиху, а Анна Карловна собирала тонкие губы в бантик, а свидетели из Мишурина встречали каждое слово защиты аплодисментами. Резолютивная часть решения суда сообщала, что претензии не обоснованы, и, на основании закона, на истца наложена уплата судебных издержек. Гёгурчун хмыкнула - она просто не знала, сколько берет Сима Перельман за процесс... Даже Анна Карловна пустила неискреннюю слезу и предложила Анатолю в подарок их увеличенную фотографию в позолоченном багете и фигурку девушки в кокошнике Ленинградского фарфорового завода.
Толян, униженно страдая, направил стопы растоптанных кроссовок в пивную" У Владика", а Гёгурчун, пылая местью, пообещала апелляцию и прочую фигню. С изменниками было покончено. Участок Петра Серафимовича был удачно присовокуплен к участку Анны Карловны, и начались строительные работы. Впрочем, внешне это никак не было заметно.
Дышали навозом первые борозды, пёрла сныть из-под забора, соседская курица, взлетев на низкий палисадник, подняла хвостик и удобрила клумбу. Анна Карловна в широкой ковбойской шляпе Петра Серафимовича, надетой на вафельное полотенце для крепости, сидя на низкой скамейке-доечке, лениво орудовала цапкой. Жужжали шмели, веселая пташка прыгала на левой ноге, поджав правую - жизнь была прекрасна. Пётр Серафимович, сидя с лицом вождя мирового пролетариата, ехал в прицепной тракторной тележке, поддерживая рассыпающуюся от ветхости мебель. Елизавету Арнольдовну решено было пытке трактором не подвергать, и потому был нанят агроном Фархат Кулиев на Жигулях, трезвый и безопасный в плане мата для глуховатой Лизхен. Анна Карловна одернула полосатый халат, сооруженный из индийской простыни, продававшейся в Москве в 70-е годы.
- Чего это вы прете сюда? - спросила она нелюбезно Петра Серафимовича, перекрывая тракторный гул.
- Имущество! - гордо вскинув голову, прокричал Грацианский, - приданое! И еще 24 тома Библиотеки авиаконструктора! - горделиво добавил он.
- Вот уж счастье привалило, - Анна Карловна сняла гинекологические перчатки, - вы это все в сарай поставьте, голубчик. А то вы мне весь КОТТЭДЖ захламите. Я вам с вашей Розамундой комнату приготовила. Шикарную! Окна в сад. Обои в цветочек. Соловьи вам прям будут щекотать нэрвы... в моменты любовных утех!
- Анечка, - Петр Серафимович, озираясь, поцеловал локоть Анны Карловны, - ты же знаешь, дорогая! И я сегодня тебя жду! Жду! Моя прелестная цветочница!
- Фу, как пошло, - Анна Карловна кивком головы сбросила шляпу, - неужели вы думаете, что я предамся плотским утехам в непосредственной близости от Лизон? Я еще не пала так низко. Наши отношения будут... платоническими. Куда вы прете свой буфет! Да он вход в дом перекроет! Да девайте куда хотите! Вот, на свои гектары и складируйте. Что это за дрянь? Кресло? Вы когда-нибудь кресло видели? А, самолетное... ну, и ставьте его в самолет! В райцентре есть. На подставке. Сюда возьмите только белье и необходимое гигиеническое. Что-что... что у вас там? Клизма? Вот, её и берите. Как дети, ей-Богу!
Тут привезли Елизавету Арнольдовну, в венке из одуванчиков. Она улыбалась, хотя и была голодна. Фархат вынес старушку, обливаясь потом, и усадил в шезлонг. Лизхен принялась качаться и изъясняться знаками - мол, время обеда пришло!
Так и потянулась их странная жизнь втроем, скрепленная общими тайнами, стыдом, завистью, страхом и любовью. Петр Серафимович оказался страшно прижимист, Анна Карловна - расточительна, а Елизавета Арнольдовна - как та самая Соня из" Алисы в стране чудес" - дремала и не встревала не в свое дело. Многое еще придется пережить им, но это уже будет - другая повесть.
Анна Карловна в пробковом шлеме, затянутым под подбородком, с увеличительным стеклом, оправленным в деревянный обруч с приделанной к нему ручкой, рассматривает примятую траву.
- Петр Серафимович! - она машет грузному мужчине, который стоит на стремянке, прислоненной к дому и, приставив ко лбу ладонь козырьком, осматривает окрестности. - Я нашла!
Петр Серафимович спускается с лестницы, последняя перекладина, приняв его солидный вес, издает сухой треск и ломается.
- черт-те-что у вас вечно с лестницами! Да куда не встань! Куда не сядь! Куда не... вечно какие-то пакости! Что у вас, некому в надлежащий вид привести?
- да кому же, голубчик мой? - Анна Карловна продолжает лорнировать поросшую травой лужайку. - Вы-то, наверное, Елизавете Арнольдовне дома все табуреточки чинили?
- а как же! - Петр Серафимович ударяет себя в грудь.
- ну-ка, ну-ка!
- ну-ка, что?
- а ударьте себя еще разок? - Анна Карловна пытается приложить ухо к груди Петра Серафимовича, - дышите! Бейте себя в грудь! не дышите! Так и есть - ваш бронхит поднял голову!
- жаль, что только он, - ворчит Петр Серафимович, поглядывая на супругу, пьющую компот на веранде. - Так, и что вы там разыскали, мисс Марпл?
- мне Мата Хари больше нравится, - смущенно воркует Анна Карловна, - как-то она живенько смотрелась, а? Нашла я вот что, - она показывает Петру Серафимовичу смятую и раскисшую от росы сигаретную пачку.
- и что это? - издевательски произносит Петр Серафимович.
- пачка!
- вижу, уж не дурак!
- тот, кто слил у вас бензин, курил! И оставил пачку! И мы сейчас его легко найдем!
- да вы не мисс Марпл, вы... как ваш шлем! пробковый! Сливал бензин и курил!
- что-что-что? - Анна Карловна рдеет щеками и нехорошим огнем горят ее глаза, - вы понимаете? На пачке что написано? Читайте!
- мои очки у Лизаньки!
- возьмите мои!
- ну, вот - написано "ПАРОДОНТОЗ" - и с этого что?
- а то! - торжествующе поднимает палец вверх Анна Карловна, - тот, кто украл ваш бензин, страдает пародонтозом! Сейчас мы сходим в медпункт и узнаем, и потом придем к этому человеку и скажем ему...
- чисти зубы пастой поморин! - Петр Серафимович хохочет и стучит по пробковому шлему Анны Карловны. - Пойдемте компот пить, а то Лизанька уже четвертый стакан опрокидывает!
- а и то! сами виноваты - говорила вам - поставьте машину в баню, она у меня на замочек закрывается!
и они ускоряют шаг, направляясь к веранде, на которой сидит Елизавета Арнольдовна и серебряной ложечкой вынимает из стакана распухшие от сладкой воды блеклые ягоды клубники.
Анна Карловна захотела продать свой дом сразу же, как была оформлена купчая. К дому она приглядывалась давно, и покорил он ее совершенно! Построенный для батюшки, настоятеля Храма Святителя Николы, домик вышел сказочный - белая штукатурка, желтые ставенки да мальва в человеческий рост. Сад с яблонями, банька, земля - чудо! Хоть ешь!
- А продам, решила Анна Карловна и тут же начала искать покупателя. Нашла быстро. - По рукам? А, по рукам! Покупатель приезжает, а Анна Карловна на отступ - ах, голубчик, не продам! Вот, решила уже, а не продам! Плюнул, обиженный, и ушел восвояси. Так Анна Карловна и живет - по весне хочет продать, а к осени самой нравится, да и то? Пора в город, там другие заботы.
Лет пять назад вновь созрела. Даже Петр Серафимович не стал отговаривать, хотя и лишался места в качалке у стола под абажуром. Да и продайте, ей-же Богу! Вы такая спорщица, и хотите мне неудовольствие свое высказать. Продавайте, - махнул рукою Петр Серафимович и вышел вон.
- Ах, голубушка моя, - ответила мне сегодня на мой звонок по телефону Анна Карловна, - я так страдаю! У меня ужасающий грипп! Не подходите к дому ближе, чем на 300 метров, это чудовищно... такие муки...
- Анна Карловна, - говорю я вкрадчиво, - а я хочу у Вас домик купить!
- КУПИТЬ? И за сколько? - грипп отлетает от Анны Карловны. Я называю сумму большую, чем она просила.
- Нуууу... что Вы! Дашенька! Да с чего Вы взяли? это же копейки... нет-нет, если я продам, то только за (называет сумму) и не меньше!
- Я согласна, - говорю со вздохом, - такой домик!
- А не накинете еще?
- Нет!
- Ну, заходите! С супругом! мы выпьем вина!
- Так грипп же?
- О чем Вы, милая! я совершенно здорова! Я прыгаю, как птичка! Я не смогу заразить даже такого ослабленного индивидуума, как Петр Серафимович! жду!
Вот такая она. Непредсказуемая. А насчет домика я пошутила, конечно.
Дачница Ритка из Москвы на Троицу решилась пойти в Храм.
- давай, Рит, - подбадриваю её я, - пойдём, такой день!
- у меня юбки нет!
- дам!
- платочка нет!
- дам - на выбор.
- а на чем я...
- отвезу, - сказал муж.
В Храме Ритка тихо умилилась и даже достояла до конца службы. На Троицу народа много съезжается, даже Анна Карловна, сопровождаемая Петром Серафимовичем, посиживала на скамеечке и покачивала ножкой. От духоты её обмахивал веточкой сам Петр Серафимович. Будучи в некотором роде англоманкой, исчезла Анна Карловна внезапно. Это событие так и осталось бы незамеченным, кабы Ритка на-днях не наткнулась бы на Анну Карловну в городе Торопце. Та, в соломенной шляпке с голубым в крапочку бантиком, мелкими шажочками мерила бывшую Миллионную, ныне - Советскую
- ах! голубушка! милочка! душечка! - Анна Карловна облобызала изумленную Ритку. - я ведь все про Вас знаю! - Анна Карловна игриво погрозила Ритке пальчиком. Ритка покраснела
- я больше не буду, - на всякий случай сказала Ритка
- будете, будете! - Анна Карловна приготовилась еще раз облобызать Ритку. - у вас ведь день рождения? сегодня? А я вам подарочек!
- Анна Карловна очень внимательна к людям, - встрял Петр Серафимович. Он был в летних брюках и теннисных туфлях, - иногда даже в ущерб себе. И другим. Да-с!
Ритка была окончательно подавлена величием Анны Карловны, а та, заглянув в плетеную корзиночку, извлекла оттуда фото в рамочке. - Вам, чаровница моя! Вы тут чудо, как хороши! Просто русская красавица! - и с этими словами она вложила в Риткины руки фото. На фотографии была ясно видна Риткина спина. И голова в моем платочке
- это я? - спросила Ритка.
- а по платочку нет? Не узнаете?
- еще по кофточке можно, - поддакнул Петр Серафимович. - Если вы уж себя со стороны не видите...
Анна Карловна, подперев подбородок, сохранивший по сю пору очертания того славного, округлого подбородка, в который врезался школьный воротничок-стоечка, смотрит в окно. За окном ходит птица, опускает клюв в землю, вытаскивает червячка и глотает его. Не давясь, и не кашляя. За спиною Анны Карловны - обед. Обед, как ритуал. Раздвинут стол, укрыт свежайшей скатертью, хотя и без крахмала - где сейчас найдешь хороший крахмал? Сервиз несколько уменьшился, благодаря переездам, и вот уж и супница не того рисунка, и большие тарелки щербаты, а салатница - фи! - пошлого рисунка, куплена еще в райповском магазине. Анна Карловна в тоске. Те немногие средства, что были отложены ею на постройку достойной бани, исчезли, истаяли, растворились, и вот уже к столу, вместо котлет по-киевски, которые так любит Пётр Серафимович, - макароны.
- Хорошо быть птичкой! - восклицает Анна Карловна, оборачиваясь к столу и смахивает еле заметную слезинку, - птичка Божия не знает...
- Кур бы завели, - Пётр Серафимович держит вилку над собой и ловит ртом макаронину, - вон, участок какой! А где кура, там и яйца. А где яйца, там и деньги! А то все ноете, дворянские всхлипы, понимаешь ли, разводите. Правда, Лизанька?
Елизавета Арнольдовна не любит макарон. Они длинны, и пока она наматывает макаронину, та успевает замерзнуть. Пётр Серафимович заботливо крошит макароны до состояния vermicelli, что означает у итальянцев - червячки, и косится угрюмо на зашедшего случайно молодого еще деда Егора Филипповича. Дед смущается высокоорганизованного быта и все норовит стащить газетку с журнального столика и постелить на стол - чтобы "не спачкать скатёрку". Дед зван Анной Карловной для составления купчей на дальний участок, принадлежавший бывшему супругу Анны Карловны. Участок вымороченный, наследников не сыскать, да и цены он ничтожной, а все же - копеечка.
- Вы, Егор Филиппович, насчет спиртного я гляжу, охочи? - Пётр Серафимович впивается в несчастного орлиным глазом, - потребляете, винишко-то?
- Сынишка в городе, - отвечает дед, - и дочка в городе, все там. А бабка тут, когда померши.
- Глухой, - заключает Петр Серафимович, - а Вы ему сейчас - и купчую! А потом аннулируют сделку. Вы, Анна, иной раз меня всю жизнь удивляете своею непрактичностью!
- Ах, оставьте, - весело заламывает руки Анна Карловна и берет с гардероба соломенную шляпку, - уж не попрекну Вас, а вы на мой счет живете, а пенсию свою откладываете! А Лизанька Ваша вчера все варенье съела, а я на зиму варила!
- Да варенье Ваше - тьфу! Оно забродило от Вашего недосмотра и жадности к сахару! И кислое было! Лизанька маялась всю ночь, а так бы Вы и померли, глядишь, зимой-то...
- А Вы только насчет этого и мечтаете, видимо? Чтобы завладеть? - Анна Карловна теребит вишенку на шляпке и отламывает ягодку.
- Шкандаль, - бормочет дед, - чичас, не ровен час, будет драка нешуточна, и на ... мне та полоса? Там все позаросло, и от реки далече, и какая-то она особа ненадежная.
Дед, тихо отставив от себя тарелку, рыскает взглядом по буфету, и, обнаружив початую бутылку с иностранной наклейкой, делает быстрых два глотка, опустошая ее, и вылазит через низкое оконце и бежит, петляя, как заяц, через сад.
- Где Егор Филиппович? - Анна Карловна уже в шляпке, и завязывает ленты под подбородком.
- Схлестал Ваш Платон Каратаев бутылочку, так и был таков - как Подколёсин какой!
- Батюшки, - Анна Карловна оседает на оттоманку под скрип пружин, - там же был раствор фурацилина!
- А вот! - Пётр Серафимович опускает вилку, - и посадят Вас! И правильно!
- Да бросьте, - машет Анна Карловна, - это только на пользу, я ж Лизаньке Вашей готовила... предчувствуя варенье.
Пётр Серафимович нежно жмёт руку Анны Карловны:
- Забудемте наши споры, а? Глотнем-как финского мятного ликёрчика? Я знаю, у Вас есть...
И Анна Карловна, наступив каблучком на шляпную вишенку, плетется на кухню, за ликером.
Анна Карловна одета в индийское сари незабудочного тона и перехвачена по талии малоросским передником в сливочно-голубую полоску. На голове у неё - милейшего вида капор, сооруженный заботливым Петром Серафимовичем из районной газеты. Анна Карловна готовит вегетарьянский борщ. На видавшем виде столике, придвинутом к зарешеченному окошечку, разложены ингредиенты, из которых я, пожалуй, опознаю лишь капусту. Пётр Серафимович, приставив к левому глазу сложенную трубкой такую же газету, смотрит в телевизор. Экран не светится, но, похоже, Петру Серафимовичу это не мешает. Елизавета Арнольдовна, как добрая пушкинская няня, дремлет на веранде и наклоняется вперед, когда одна из кошек Анны Карловны впрыгивает ей на колени.
- Голу-у-у-бчик! - вытянув трубочкой губы зовет Петра Серафимовича Анна Карловна.
- это вы - мне?
- вам, вам, мой ангельчик, кому же еще?
Петр Серафимович отставляет газету и плетется, подхватывая лишенные ремня брюки указательным пальцем
- когда уж будет ваш хваленый борщ? Третий час дожидаюсь, будучи голоден, а Лизон, судя по всему, не дождалась!
- вы рубите крапивку, а я покрошу пастушью сумку на салатик!
- зачем это вы сена столько скосили? - Петр Серафимович уныло смотрит на разложенные травы
- а мы теперь с вами - вегетарьянцы! Как Репин! Илья Ефимович! И Нордман-Северова!
- ага, как Индира Ганди с Махатмой же и Ганди, - Пётр Серафимович брезгливо жует листик, - что это за пакость такая?
- а! у! о! Это - секрет долголетия! Природный афродизиак! Это стимулирует потенцию, улучшает кровообращение в малом кругу и уменьшает потливость ног!
- потенцию стимулирует одно - красивая баба и добрый кусок мяса в щах! - Пётр Серафимович трусит к холодильнику
- убийца! Вы едите трупы! - Анна Карловна машет кухонным ножом, - вы полны шлаков и ядов! Что вы там жуете? Вы - призрак! Да что вы там едите-то?
- сало с чесноком, - отзывается Пётр Серафимович с набитым ртом, - что я вам, корова, сено жевать?
- не смейте! А впрочем... кусочек... и глютеном отравимся?
- я бы еще и водочки дербалызнул!
- а и то? - Анна Карловна смеется своим хрустальным смехом и рюмки в серванте подпевают ей. - А куда же вегетарьянский борщ?
- а давайте соседке Дашке отдадим?
- не любите вы ее, а? Пётр Серафимович?
- отчего же сразу "люблю-не люблю", просто...
- вы завидуете ее литературной славе! - и Анна Карловна выкатывает из морозильного отделения бутылочку водки в шубке из инея, тающей от прикосновения её пальцев...
Анна Карловна стоит на стремянке. Мягко садится солнце. Зудят комары. На Анне Карловне белый халат, белая шапочка и яркая, цветастая юбка. Петр Серафимович стоит рядом, держа на отлете газету, и делает вид, что читает.
- Петр Серафимовииич! - Анна Карловна балансирует на верхней площадке, - я вижу на сосне живых гусениц!
- Бросьте нести всякую околонаучную чушь! - Петр Серафимович смотрит на лодыжку Анны Карловны. - гусеницы не питаются, знаете ли, хвоей. Что они, по-вашему, жуки-короеды?
- Дайте мне баночку! - Анна Карловна неловко поворачивается и задевает по уху Петра Серафимовича мягкой туфлей без задника. Тот роняет газету и трусит в сарайчик, где Анна Карловна держит инвентарь. Несет ведро. Подает Анне Карловне наверх и утыкается в газету. - Что вы мне принесли?
- Там не было банок!
- Нет, были!
- Зачем Вам банка?
- Я посажу в нее гусеницу и мы отнесем ее Даше.
- Посадите в ведро
- В ведре гусеница будет незаметна.
Петр Серафимович аккуратно складывает газету, снимает очки, кладет их в очешник, пробует - прочно ли стоит Анна Карловна на стремянке и идет к калитке.
- Голубчик мой! Куда Вы? - взывает одинокая Анна Карловна, напоминающая аиста на водонапорной башне.
- Я Вам лучше Дашу приведу, с банкой.
- Ах, ах, ах! - щебечет Анна Карловна, трясет сосну, и зелено-серые гусеницы падают на цветущую петунью, - и захватите её мужа, Александра Викторовича!
- А его-то зачем? - недоумевает Петр Серафимович, возясь с замком
- Он милый! он чудный! он Дашин муж! он снимет меня наконец-то с этой лестницы!!!
- Да стойте уж, чего Вам? Как на ВДНХ. Фонтан. Золотой колос.
- Да-да! и давайте включим поливалку?
А и Петру Серафимовичу не чуждо автодело! Надвинув шляпку из искусственной соломки, он прибыл в своем частном экипаже марки "Нива". Плавно качаясь на пружинных подушках, восседала внутри и любезнейшая Елизавета Арнольдовна.
- Могу ли я видеть Александра Викторовича? - прокашлявшись, спросил Петр Серафимович, - доложите, что по делу.
Найдя мужа на крыше бани, я громким криком вспугнула ворон и самого мужа. Вытирая руки о ветошь из своей рубашки, муж подошел к "Ниве"
- Ну, что? - автомеханики не знают жалости, - конец, поди, тачке-то? Слышал, грохочет. Глушак варить?
- Да Вы понимаете, - залепетал Петр Серафимович, - что-то троит! я уж свечи меняю, а - троит! Должно быть, отъездились? - Елизавета Арнольдовна улыбается за окошком, как рыбка в аквариуме. Муж принес компьютер, подключил, покачал машину, отчего скрип усилился, а Елизавета Арнольдовна мелко задрожала головой
- Так. Провода высоковольтные, - раз, хомуты глушителя - два, - муж надиктовал список, вытер компьютер носовым платком и удалился
- Гений! - заворковал Петр Серафимович, - Анна Карловна была права! Вот, мы сейчас за его здоровье бордошечки, а?
И Нива, похрюкивая, постукивая и попукивая, поехала к усадьбе Анны Карловны.
Анна Карловна одета в подобие халата, которому приделали крылья. Халат суров расцветкой, как полынное поле и также приятен глазу
- что это у вас, - Петр Серафимович лорнирует спину Анны Карловны, держа очки на отлете, - будто крылья выросли?
- ах-ха-ха-ах! - заливисто смеется Анна Карловна, - это я рукава так завязала! Что не мешали! Весна! Воздух! Сейчас мы будем купаться! Мы поплывем, рассекая волны!
- я, знаете, авиаконструктор, - Петр Серафимович складывает паззлы на шатком столике, - мы, знаете, ли, авиаторы. Мы небо любим! Что мы, водолазы, какие?
- я помню, Иосиф Бродский, на берегах Невы, - Анна Карловна смотрит вовнутрь себя так, что видны только белки глаз, - говорил мне - Анька!
- врете вы все, - Петр Серафимович, стараясь не капнуть на паззлы, доносит до рта ложечку клубничного варенья, но все же капает, и, оглядываясь воровато, стирает пальцем каплю, - Бродский в Ленинграде жил, а вы, простите, в глуши какой-нибудь. Где это вы могли-с? Неужели он к вам, в ваш Талды-Курган ездил?
- а вы напрасно, - Анна Карловна снимает пенки с варенья из китайской клубники, купленной в сельпо, - я ездила в Ленинград! В БДТ. Мы встречались с Иосифом в фойе. И я ему читала свои стихи! И он сказал Женьке - смотри, вот она - будущая Ахматова Талды-Кургана!
- Женька, это кто? - Петр Серафимович вытягивает шею, глядя на соседний участок, где Валька Петрова гребет скошенную траву. На Вальке кружевное исподнее, потому что Валька дачница и ей плевать на условности. - Онегин, поди? - язвит Анну Карловну Петр Серафимович
- ах, ну вас, это же Рейн!
- река в Германии! - автоматически произносит Елизавета Арнольдовна, спящая под дырявым гамаком, натянутым над раскладушкой, - четыре буквы, по горизонтали.
И тут вхожу я. В белой юбочке и в кофточке, которую муж назвал "рыболовной сеткой" и посоветовал выбросить.
- ДАРЬЯ ОЛЕГОВНА! КНЯГИНЯ! - кричит Анна Карловна и мы целуемся
- да какая я княгиня, Господь с вами, - я киваю Петру Серафимовичу, на что тот прикладывает руку к виску, комически отдавая честь, - у нас военные все были
- а я говорю - КНЯГИНЯ! И какой на вас шазюбль?!
- действительно, какой? - спрашивает Петр Серафимович, и косится на соседский участок. - Шазюбль? Слово не наше. Епанча или порты - это по-нашему, супонь еще - вот
- супонь, - Елизавета Арнольдовна проснулась бесповоротно, - рассупонить, - ремень, лошадь, упряжь...
- я потом зайду, - я поворачиваю к калитке, - шумно тут у вас!
- Дарья Олеговна написала книгу! - кричит Анна Карловна на ухо Петру Серафимовичу, - книгу! Я читала книгу в электрическом виде! Мне дочь перенесла буквы в телефон!
- лучше бы ваша Олеговна делом бы занялась, книги все дураки теперь пишут. Я вот, написал про нервюру, надо издать, а то самолеты теперь делать не умеет никто
- нервюра! - торжествует Елизавета Арнольдовна, - элемент крыла самолета...
Подгорающее варенье наполняет сад запахом жженого сахара. Кружатся осы, и лепестки яблони падают на дырявый гамак, заметая его белым снегом.
В "дальнюю" лавку собираются только дачники. Анна Карловна, эскортируемая Петром Серафимовичем, весело машет плетеной корзинкою. Она весела и радуется. Позади, колобком, катится почтеннейшая супруга Петра Серафимовича, Елизавета Арнольдовна. На ней дивное габардиновое пальто и легкая сиреневая шляпка с бархоткой.
Мы, впечатав глаза в прилавок, соединяем мысленно арбуз с селёдкой и кефир с говяжьей костью "на отруб". Дачники же наши, напротив, витают в эмпиреях.
- Как Вы находите, - Петр Серафимович совсем накрыл бакенбардами ухо Анны Карловны, - отчего Мережковский был так несчастлив в браке с Зинаидой?
- Вы находите? - Анна Карловна не находит, - по-моему, это была редко гармоничная пара?! - при этих словах она оборачивается на семенящую Елизавету Арнольдовну. Та давно уже плохо слышит, потому улыбается счастливо.
- А как же? Вспомните его "Семейную идиллию"? О-о-о-о, там всё...
- Ну, не знаю, не знаю. - Анна Карловна морщит лоб, - давайте подумаем о бренном... Вы будете кушать колбасу?
- Упаси Бог! - восклицает Петр Серафимович. - Я был лучшего о Вас мнения... мы будем есть яблоки! не правда ли, дорогая?
Елизавета Арнольдовна тем временем подкатывается к импровизированному прилавку, и быстро и ловко наполняет сумку копченой рулькой, сардельками и страшно вредными кукурузными хлопьями "Подарок для мальчика".
Анна Карловна победно смеется, хлопает Петра Серафимовича по нагрудному карману, тот, вздыхая, достает карту для банкомата и протягивает ее нашей продавщице.
- Очнись, дед, - Светка не в курсе тонкости отношений Гиппиус и Мережковского, - ты где тут банкомат-то нашел???
- Я заплачу-заплачу, - щебечет Анна Карловна, выбирает арбуз и весело подмигивает Васильевне. - Сейчас я к Вам зайду! Ставьте самоварчик!
Васильевна делает лицо человека, приговоренного к зубному врачу и, страдая, тащится домой.
Накрапывает дождь...
Вот уж и дачники полетели на юга, севера, востоки и запады. А у меня ацетона нет. К кому понесть печаль? Вблизи Анна Карловна, хотя и на чемоданах. Стучу в заборчик. Тишина. А в домике - поют. Нестройно, но убедительно. Перелезаю через двор Петровны. Окошко светится призывно - но нет абажура, нет салфеточек на столе, все живет в веселом беспорядке.
- Ан Карлн? - я всовываюсь в форточку. Форточка маленькая, влезает только левый глаз и ухо
- Я бы могла Вам сказать, уйдите, Вы мне неприятны, - кричит мне Анна Карловна, прорываясь сквозь нестройное пение, - но я Вас, Дарья Олеговна, уважала. Зайдите.
Сказано таким тоном - так к зубному приглашают. Когда уж и на пломбу надежды нет. Присаживаюсь на краешек кресла. В крохотной кухоньке, под полочками с прикнопленными к ним листочками белой бумаги, сидят Петр Серафимович и Юрка Филин. Они поют песню. Причем, разную. Филин поет "Черную ласточку" на грузинском, а Пётр Серафимович - Марсельезу. Судя по всему, на латыни. На столе разъединенная на кружки колбаса, крохотные помидорки и огромный, дирежаблевидный желтый огурец. Елизавета Арнольдовна, по счастливой глухоте своей, читает газету
- Ну-с? - Анна Карловна поглаживает котика, которым украшен ее передник, - а я ведь все вещи раздала, между прочим...
- Давайте я все назад соберу? - я вину свою знаю и грущу
- Да нет, - холодно говорит Анна Карловна, - все уже в курсе и вернут сами. Ну, не все. Ну, частично...
- А ацетону у Вас нет?
- И не было! - отрезает она.
С кухни слышен голос Петра Серафимовича, который бросил петь и теперь выговаривает Филину:
- А я всегда насчет Дарьи Олеговны был прав! И, скажу Вам, на выборах отметил! (понизив голос) она за Жириновского голосовала! Факт!
Филин, икнув, жмет руку Петру Серафимовичу:
- Мужик! Уважаю! Я тоже за Жирика голосовал! Он на поезде в Луки приезжал, ага...
Мы молчим. Я обнимаю Анну Карловну, смахиваю непрошеную слезу и ухожу. Без ацетона.
Анна Карловна любит быть одета совсем простенько - голубая льняная юбка едва прикрывает сухие, тонкие щиколки, а кофта индийского батиста, напротив, приоткрывает в вырезе ниточку легких, шуршащих рябиновых бус. Анна Карловна ходит быстро. Быстро. И еще быстрее. Водит меня по своим "владениям".
- Ах, Вы знаете? - она легонько трогает меня за плечо. - Здесь, где мы с Вами стоим - курган! да-да! И не спорьте!
Я не спорю. Курган, так курган. Помню, что туда еще в 90-е закапывали разный железный больничный хлам - кастрюли с прогоревшими днищами, проржавевшие панцирные сетки, консервные банки
- Тут были люди! - Анна Карловна делает многозначительное лицо, - с металлическими искателями! Сапёры! Или - минёры? Пётр Серафимович, откликнитесь, голубчик! Кто тут все бродил?
- Черные копатели! - Пётр Серафимович разделывает рыбу под навесом поветки и вытирает рыбочистку из бутылочных крышечек о свежее вафельное полотенце. - Бандиты были. Вы вечно пускаете, кого не попадя! Зарежут вас и ограбят! Не приведи, Господь, конечно. Вы видели, какие у них были рожи?
- Это наушники на них были. - встреваю я. - чтобы "пи-пи-пи" слышать
- Фи, какая дерзость, - Анна Карловна морщится, - у нас нет ватерклозета, но удобства достаточно комфортные! А подслушивать... как это низко! - и тут же, оборачиваясь ко мне, - ну? Вы сейчас будете копать или потом?
- Я Вам просто молока принесла, - я ставлю банку на крыльцо
- Нет-нет, голубушка. С рыбой - ни-ни!
- Никакие наушники не спасут, - поддакивает Пётр Серафимович.
Мой пёс Лёва писает на грядку с петуньями, которыми Анна Карловна любит украшать стол, и мы уходим.
Вечеряем у интеллигентнейшей Анны Карловны. На столе хрусткая скатерть, вышитые крестиком салфеточки, чистейшего стекла бокалы, легкое вино, бисквиты. Чай заварен в чайнике, а не пошлыми пакетами с ярлычками. У Анны Карловны к чаю - Пётр Серафимович с женою Елизаветой Арнольдовной. Беседа тихая, журчит плавно. Я впадаю в разговор через окно.
- Анна Карловна! - кричу, - так что там с больницею порешили?
- Дарья Олеговна, будьте так любезны, войдите через дверь! - советует мне хозяйка, - ни-ни! Обувь оставьте! Оставьте! Впрочем, Ваши носки... да, можно без тапочек...
Я присоединяюсь к беседе за столом.
- Вы смотрели вчера телевизор, Петр Серафимович? - осведомляется Анна Карловна.
- Нет, голубушка моя, - отвечает ласково гость, - я, знаете, не люблю этот вид развлечений... позвольте Вам налить?
- Да, будьте любезны, - я подставляю чашечку.
- А вчера по НТВ показывали... наш парк-отель... ммм, букет, знаете! - Елизавета Арнольдовна смакует вино, - и Вы знаете, они показывали... фиолэтовый гриб!
- Рядовка, поди? или паутинник фиолетовый? - встреваю я, шумно втягивая чай.
- Ой! - вскрикивает Анна Карловна, - у меня есть снимок! - и показывает на дисплее телефона абсолютно фиолетовый гриб.
- О-о-о-о, - восхищается Елизавета Арнольдовна, - какой фаллический символ!!! Но почему такого цвета?
- Ну, - Анна Карловна краснеет, - раз символ... так цвет вполне уместен, Вы не находите, Петр Серафимович?
Супруги переглядываются, Петр Серафимович, кашлянув:
- Я полагал, что мы в интеллигентном обществе???
Я, не выдержав, вылезаю через окно и иду курить с соседом Юркой Филиным на скамеечку...
Вчера пришла Андреапольская лавка. Но без Сычниковского подворья, т.е. без молока-масла. Шел дождь. На прилавке мокли белорусские мандарины, и из пластикового ведра грустно глядела ржавым глазом сельдь. Дождь капал в рассол, понижая его соленость. Мы с нашим врачом сетовали на медлительность Зорьки и Ягодки, - нет молока! И обсуждали все на свете.
- Вот, - говорю, - Анна Карловна, - а мой друг получил в дар кота. Ориентал!
- Что Вы говорите! - воскликнула Анна Карловна, - Ориентал - прекрасное имя! Изысканное... а я своего назвала Валидолом...
Как-то в зените летнего дня, когда редкая птица куда-то летит, а предпочитает тихую тень, полную шевелящегося мошкариного люда, зашла я проведать милейшую Анну Карловну на предмет вопроса выращивания настурций. Анна Карловна дремала в кресле-качалке, прикрыв голову кружевной салфеточкой. От стука в калитку она проснулась, широко распахнула глаза и радостно сказала:
- Ах-ах! Дарья Олеговна! Голубушка!!!
- Простите, что помешала Вам, - я робко переминалась с ноги на ногу
- Да полноте, дружочек! Я никогда не сплю! особенно в полдень! Я мечтала! Я унеслась мыслями... чудесно, что Вы пришли, мы будем пить лимонад!
- Пётр Серафимович, - голос Анны Карловны зазвенел, - а идите с нами - лимонад пить?!
Ничто не дрогнуло в глубинах дома, и Анна Карловна унеслась и принеслась с жостовским подносом, на котором стояли стаканы и банка с мутной жидкостью. Это был лимонад.
Мы выпили.
- Дарья Олеговна! Вы всё знаете!!! - Анна Карловна склонила головку набок.
- Вы спрашиваете, или отвечаете?
- ха-ха! Я хотела спросить - про птичку! Что это за птичка такая! Она все прыгает и прыгает! Но к ней нужно как-то обращаться...
- Как выглядит птица? - строго спросила я, понимая, что за Определителем Дроздова мне переть домой.
- Ой! такая... знаете... кругленькая головка, и клювик... два крылышка. Сама такая овальная, хвостик и две ножки... Кто это??? И прыгает так - прыг-скок!!!
- Ворона, - послышался из глубин голос Петра Серафимовича.
В отличие от дачника Стасика, ищущего сомнительных тактильных радостей в объятиях бывших доярок, муж мой предпочитает коротать время в беседах интеллектуальных, под чай с вареньем и шоколад с начинкой. Такой есть только и исключительно у Анны Карловны... Как-то вечером, взяв для отвода любопытных глаз трехлитровую банку с пластиковой крышечкой, муж отправился в сторону коровы и Петровны, но свернул к Анне Карловне. Сия достойная дама вечеряла под поветкой, при свете керосиновой лампы, отгоняя комарих веточкой чубушника. Цветы сыпались на кружевную скатерть, впрочем, и комарихи - тоже, ибо фумитокс был включен на 4 пластинки разом.
- Ах! ах! - воскликнула Анна Карловна и уронила на скошенную траву пикейное одеялко, - Александр Викторович! Какое счастье! Какой внезапный, дерзкий визит!
- Да уж, - смутился муж, - я так шёл... мимо... проверить, вдруг что?
- Ах! ах! - Анна Карловна пошарила рукой под столом и извлекла бутылочку Шардоне, - мы тут... с Петром Серафимовичем, знаете ли... так, ах-ах-ах... слегка помочили ножки!
- Буквально? - муж изумился, - я предпочитаю так... запросто... в бочке с дождевой...
- Голубчик Вы мой! Чистая, простая душа! - Анна Карловна уже несла бокалы темного стекла с золотой каймой и жестянку с печеньем, - это фигурально! На ход стопы! Ах!
- А! - сказал с уважением муж и они выпили.
Поздним вечером, когда Петровна, не дождавшаяся моего мужа Сашу, унесла на холод молоко, муж, рассматривая на свет пустую бутылку, сказал:
- Вот! теперь и комару не хватит ноги помыть...
- Нет! - Анна Карловна легонько качнулась к дому, - теперь комар носа НЕ ЗАМОЧИТ!
Бреду проведать Анну Карловну. В ее палисаднике цветет каприфоль, дурманит ароматом, рождая иллюзии и грёзы. В открытое окно влетают комары, а из окна доносятся звуки беседы.
- Я, знаете ли, милочка моя, - Петр Серафимович гудит шмелем и звякает крышечкой чайника, - как, представьте себе, Тургенев...
- А-а-а! конфликт! "Отцы и дети!" - слышно, как Анна Карловна ставит на стол чашки, - нигилизм! Вот, в чем проблема...
- Нет... - Петр Серафимович стучит ножом по хлебной доске, - всю жизнь... у чужого гнезда...
- А! Как Полина Виардо? - понимает Анна Карловна.
- Не "как", а "у"!
Я вхожу тихо и босиком. На цветном полосатом половичке грустно спит черно-белая кошка. Пряно пахнет вениками у печки, и сладко - пенкой от клубничного варенья.
- Анна Карловна! - завожу я торжественную речь, - у меня что-то...
- Ни слова о здоровье! ни полслова! - Анна Карловна сидит в тюрбане, делающем ее похожей на Маленького Мука, - почему все считают своим долгом говорить со мной о здоровье? Какая пакость! Утром - портулак, в обед - сельдерей, вместо ужина - в озеро...
- А я вот так и прилепился к чужому гнезду, - заводит свое Петр Серафимович.
- Да что Вы пристали со своим гнездом? Жениться надо было не на курице общипанной, а на Жар-Птице!
- У нас к ужину курочка? - просыпается на диванчике Елизавета Арнольдовна
- Да! - рявкает Анна Карловна так сильно, что включается телевизор, - курица! жареная! А вам - каша! Манная!
Я облизываю ложечку с пенками и тихо ухожу - минуя калитку. Через забор.
Шли мы за вечерним молоком, а пришли на огонек, мерцающий в окошках любимой нашей Анны Карловны. Ах, как тепло за персиковыми шторами! Как ласков матовый шар настольной лампы! Как тоненько тенькают фужеры, отзываясь на звук шагов по дощатому полу... как мягко ногам на ковре, и как покойно телу в глубоком кресле, снабженном подушками! И черемуха заходит в раскрытое окно, и ухает филин в роще... а вино в бокалах густое, цвета спекшейся крови и пахнет смородиной и малиной. Шуршат конфетные фантики, мурлычет Муська, черно-белая кошка, зимующая в ожидании Анны Карловны, у соседки Надюхи. Я пью чай, и мёд капает на скатерть, и вечерние бабочки бьются в стекло...
- Вы знаете, Александр! - Анна Карловна обращается к моему мужу, - я читала Дашины стихи самому Петру Серафимовичу!
- Что Вы говорите! - муж держит бокал так, чтобы поймать лучи заходящего солнца, - и что Пётр? Серафимович-то?
- он сказал - "восхитительно!" А потом спросил, - Анна Карловна держит мои записи в тетрадочке, - кто это написал?
- И что?
- Я сказала! Даша, наша Даша написала!
- А что он?
- Он ответил - "не может быть! простая деревенская баба! а так тонко чувствует..."
- Да-а-а, - тянет муж, - это он её в шляпке не видел, без шляпки ни за что не поверишь... ну, за поэзию! - И они чокаются.
Накрапывает дождик... сеется меленько-меленько... Анна Карловна лежит на полосатой раскладушке под яблоней. Она одета в льняную рубаху до пят, вышитую алыми петухами. Анна Карловна, держа очки на отлете, как бы лорнирует текст. Читает она воспоминания о поэтах Серебряного века и, прикладывая чистейший платочек к глазам, промокает их в особо чувствительных местах.
Местами же кудреватый Юрочка Филин, потный от переживания усилий мышц и вчерашнего недопоя, кряхтя животом, всаживает огромный сосновый столб в яму. Анна Карловна чинит забор. Точнее - чинят нанимаемые и исчезающие то Лёха Зяблик, то Ванька, то Васька - но только Филин, живущий в неотдалимой близости, был пойман, окольцован и применен в дело. Юрочка, наконец, установил столб в яму, притоптал вокруг, потыкал черенком лопаты, и успокоенный, протянул длань к подоконнику, где уже второй час греется стакан водки.
Анна Карловна, скомкав в руке мокрый от умиления платочек, смотрит на столб. Она несведуща в стройке, но угол, который столб образовал с землей, соответствует не 90 градусам, а равен привычным для Сыча сорока.
- ЮРИЙ! - взывает Анна Карловна, - Вы не ощущаете некоего... ммм... крена?
- Ищо как ощуща... ик... ю. - Филин закусывает настурцией.
- Мне кажется, нужна строгая ВЕРТИКАЛЬ?
- Щас, - Филин идет за дюралевой стремяночкой. Взгромоздясь на верхнюю площадку, он подтягивает к себе столб, и, шагнув на его верхушку, прыгает на ней, пытаясь вогнать столб глубже. Не удержавшись, Юрочка плавно слетает в клумбу, и, раскинув руки, немедля засыпает. Анна Карловна, поднеся ко рту Юрочки зеркальце, отвернув нижнее веко и взяв пульс на левой руке, успокоенная, ложиться читать. Уронив синий томик в траву, она прикусывает дужку очков
- Он упал... как столпник! В этом есть духовный подвиг! Нет, определенно - в этом борьба и внутренняя победа! - Анна Карловна переворачивается на бок и тоже засыпает. Идет дождь...
Упомянутый выше Пётр Серафимович тоже почтил своим присутствием избирательный участок. Известный в округе диссидент и борец со всеми режимами, начиная еще со времен брежневского застоя, Пётр Серафимович выглядит решительно. В посеченном песком лобовом стекле видны его плотно сомкнутые брови, и глаза, мечущие искры гнева. Лизавета Арнольдовна - полнейшая ему противоположность! Это тот самый случай, когда некие явления забывчивости, посещающие дам зрелого возраста, идут на пользу их характеру. Лизавета Арнольдовна всегда весела и благодушна, тогда как Петру Серафимовичу упаси Бог попасться на дороге. Ты будешь схвачен за лацкан, или за пуговку и выслушаешь от него такие вещи, что тут же помчишься домой укладывать допровскую (Дом Общественно Принудительных Работ) корзинку! И никакие шепотки: "Что Вы несете, одумайтесь! Нас же посадят! Точнее, посадят - меня, а Вас, Вас, Петр Серафимович - расстреляют! И непременно у сельсовета..." - не остановят правдоруба.
Но борец не знает страха. Его появление вдувает жизнь в уснувший благополучный избирательный участок. Даже полицейский, приданный на охрану, и тот хватается за кобуру (пустую). Пётр Серафимович, подталкивая Лизавету Арнольдовну, занимает кабинку целиком.
- Здесь ставь галку! - громко говорит он супруге. - Я тебе пальцем показываю - здесь! А-а-а-а, - досадует он и сам ставит жирную галку, больше похожую на тень МХАТовской чайки. Тщательно свернув бюллетени, опускает их в урну, и, погрозив пальцем неведомым врагам, отъезжает на свой дальний хутор.
Вздох облегчения. Все благоговейно смотрят на урну. Сложенные вчетверо листки вскоре откроют страшную тайну... при подсчете голосов.
К раннему завтраку - звонок от милейшей Анны Карловны.
- Дарья Олеговна?!
- Добрейшее Вам утро, - тоном, не оставляющим сомнений в моей искренности, говорю в трубку.
- Вы знаете?
- О, нет! Фиолетовые грибы???
Анна Карловна переливчато смеется.
- Нет-нет! Я вчера рассказала Петру Серафимовичу, что Вы - певец нашего Шешурина! Он был в восторге! Вы не хотите...
- Спеть? - перебиваю я Анну Карловну, допивая кофе.
Анна Карловна смеется. Как виолончель.
- Нет-нет-нет!!! Вы нам почитайте! О нашей чудной природе, о простых людях сельского труда!!!
- Тургенева, что ли?
- А у Вас есть?
- Да, полное собрание...
- Петр Серафимович! - слышно, как Анна Карловна стучит в дверь, - голубчик! Вы желаете послушать нашу Дарью Олеговну?
Мне слышно, как скрипит кресло под грузным Петром Серафимовичем и его голос:
- Да Господь с Вами! У нее чудовищная дикция!!!
- Петр Серафимович просит, просит! - Анна Карловна прикрывает трубку ладошкой, - приходите к нам чаю попить... вот так, запросто...
И я пошла. Надела выходную юбку, шляпку, сапоги резиновые, теплую куртку, Тургенева соединила с коробкою конфет "Красный Октябрь", и - пошла. Анна Карловна отбрасывала тень на шафрановые занавески, труба пускала веселый дым, дождь стучал по крыше.
- Дарья Олеговна! - Анна Карловна обняла меня и я вся отпечаталась на ее свежайшей блузке, - а мы Вас так ждем, так ждем, не правда ли, Петр Серафимович? - Петр Серафимович молчал, - ну, вот, Елизавета Арнольдовна Вас дожидается!
Низкий столик вместил самовар на жостовском подносе, обеденный стол был накрыт веселой скатеркой в маках, чашечки стояли сервизные, дулевские, легчайшие.
- А чай я завариваю только цветами! - Анна Карловна придерживает крышечку тонкими пальцами, - корень калгана, дурнишник, таволга, кипрей... - Елизавета Арнольдовна довольно кивает, - вот, угощайтесь! я засахарила цветы левкоя! перга! витамины-витамины!!!
Елизавета Арнольдовна, придвинув к себе тарелочку с кружками колбасы ест их торопливо, измученная обеденным сеном. Я предусмотрительно пообедала и поужинала
- Ну-с, - голосом лектора "Знания" говорю я и открываю томик Тургенева, - с чего начнем-с? "Записки охотника", я полагаю?
Судя по всему, я чрезвычайно раздражаю именно Петра Серафимовича
- А какая дикция у Вас, Дарья, нехорошая-то... - я жду, когда он размочит сушку в блюдце с чаем, - у Вас, милочка, протезы совсем скверные!
Я с изумлением осматриваю ноги, на которых красуются воскресные колготки:
- Какие протезы, Вы о чем???
- Об этом! - Петр Серафимович широко открывает рот, - я Вам сейчас продемонстрирую...
Я, резко встав, опрокидываю на бедную Елизавету Арнольдовну вазочку с вареньем из японской айвы, и вылетаю в сени. За мною семенит Анна Карловна. Засовывая карамельку в карман юбки, она шепчет:
- Вы уж не сердитесь на него! Он раньше самолеты конструировал...
- Хорошо, что сейчас отдыхает, - рявкаю я и вылетаю, забыв шляпку, в дождь.
Тургенев так и остается непрочитанным.
Главная страница сайта
Страницы наших друзей
Последнее изменение страницы 9 Mar 2024