Страницы авторов "Тёмного леса"
Литературный Кисловодск и окрестности
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Тося Караваева сидела у окна, гоняя по теплому светлому лоскуту гречку. Годную ядрицу она откладывала в миску, и та тихо шелестела. Сморщенную, чернявую, Тося выбирала брезгливо, будто обижаясь, и собирала со стола сухой ладошкой, бросая в ведро. Серый январский день еле теплился, снег сошел с крыш, и только задержавшийся на косой крыше сараюшки, сочился мутноватой водицей. Куры гуляли по двору, разрывали коровьи лепехи, выклевывали казавшуюся неприятно зеленой траву, чистили клювики о бревна - раз-два, раз-два. Тоськин муж возился в сарае, и даже сюда, в избу, долетал тошнотворный звук - Генка правил напильником зубья пилы. Сыпанув на стол гречки из банки, Тоська задумалась. Почему жизнь их, бывшая всего-то несколько лет назад благополучной на зависть соседям, вдруг остановилась, будто споткнувшись, и пошла не вперед, к светлому будущему, которое обещали еще Тоськиным матери да бабке, а куда-то назад, в унылую и беспросветную. Сначала сынок их, старший, Витька, устроившийся в лесхоз, пойман был на продаже солярки, но суда не было, начальство простило, и Витька честно отработал без зарплаты полгода, искренне не понимая, что уж такого он сделал, если воруют все, и воровать не зазорно, а зазорно горбатиться за копейки. Витька он был такой, тихий, в Тоську, но тлел в нем сухой и яростный огонь, и Витька будто все ждал, когда ж выпустить тот огонь - на волю, и дождался. Подрядившись по молодой дурости на худое, спалил в избе заживо стариков Веремеевых, обыскав их, и найдя ничего, кроме двух серых книжечек Сберкассы с давно сгоревшими вкладами. Прицепили к Витьке и всего, что накопилось по району, списали начисто, и загремел сыночек, в далекое Ижевское ИТУ. Тоська на суд не пошла, что сердце рвать, а плакала дома, билась лбом в дверную притолоку, выла, валялась с месяц на кровати, а что сделаешь, встала, да и пошла жить дальше. Средний сынок, смешливый и глумливый Толик, слывший в деревне дурачком за любовь к дурацким шуткам, обидным и вредным, после восьмого класса бросил учебу, и шелыгался по деревне, калымил. Одно хорошо умел, дрова колоть, сам то тщедушный, с длинными, как плети, руками, топором так ловко работал, что народ собирался поглазеть. Заработанное пропивал, прогуливал, хорошо, когда Тоська успевала по карманам пройтись, отложить в укладку, себе на старость. Одно Тоську успокаивало, средний при них был, и отца-мать, хоть не почитал, но слушался. Младший Митя, поскребыш, выдался совсем уж не пойми, в кого, не в грузную, рыхлую, веснушчатую Тоську и не в вертлявого чернявого отца, а в какую-то невиданную в деревне породу, словно ангельскую, неземную. Личиком был светел, розов щеками, а густо синие глаза под ресницами прятал. Глаза прикроет - аж тень на щеки. И локончики такие, как на открытках у ангелков - льняные, как солнцем пронизанные. Говорил Митя странно, будто пел, и все задумывался, мать пошлет его корову убрать, и нет его, придет, а Митя стоит, затылочком в стену, и на окошко глядит. Ма, говорит, лучики золотенькие. Тоська ему подзатыльник отвесит, потом плачет. Никуда не годный, только книжки читать, а на что такая наука в деревне? Вот, таскается со старухами в церковь, говорят, поет хорошо, книжки там читает. Тоська злилась, да батюшка утешал, худого в том нет, вина не пьет, пусть походит, опять же, и покормят там даром, и вещички какие дадут, почти не ношенные. Тоська ссыпает оставшуюся гречку, ежится, ощущая спиной, как сквозит от сеней в залу, думает, что пора топить, хорошо, зима мягкая да сырая, и дров мало ушло, вот, разве Толик где дровами за колку возьмет, то и ладно, а если деньгами, так надо Витьке послать, и лучше продуктами, а еще отложить хорошо бы на весну, поросенка взять. Не та жизнь, не та, что мечталась, думает снова Тоська, подвел Витька, подвел, и мужу пришлось машину продать, чтобы на лапу дать в суде, а когда они на другую накопят, теперь уж никогда. Будет пенсия грошовой, то Тоська знала наверняка, и замордуют со справками, а сейчас из района говорят, налоги будут на все, даже на хлев, и на баню, не важно, что по-черному, все одно обдерут. Тоська поднялась, стряхивая шелуху в передник, зевнула сладко, и подумала, что все они, люди мелкие, как спички - попользовался ими кто большой и невидимый, почиркал о серную полоску, да и бросил вон, снова в топку, чтобы хоть еще какая польза от них была...
Мое до-школье, моё детсадье, мое... Старо-Толмачевский, 17/1. Туда меня принесли из роддома, там я набивала свои первые шишки, там я училась жить и начала собирать свой альбомчик - для автобиографии. Колодец-дом, пустое дупло зуба, а наш подъезд - наискосок, из арки, влево. Вечная консьержка, называемая по-советски лифтершей. Унылая, на венском стуле, вся такая - тётушка Непогода. Носки вязала. Грохот лифта, лязганье железной двери, лестница, обвивающая шахту. Дверь нашей коммуналки, это уж, как у всех - кнопочки, таблички, почтовые ящики. Кухня была мрачной, с полукруглыми окнами, в ней постоянно кто-то был, толклись, мешали друг другу. Длинный коридор, сырой, страшный сортир, который родители называли "уборная", там капала ржавая вода с крашеного в коричневый цвет бачка. Рваные газеты на общественном гвозде, цепочка, к которой подвязана веревка. Помню свое изумление, позднее, где-то в гостях, в собственной квартире - фаянсовая груша, на которой надпись - "pull"! У нас были две комнатушки. Как мы там умещались впятером - не помню. Детское, совсем - принесли меня из роддома, кроватку некуда ставить. Жила в ящике письменного стола. Как-то прыгала в кроватке, радуясь папиному приходу с работы - и кроватка распалась, папа её связывал веревочками. Бечевку хранили - принеся белье из прачечной, сматывали в аккуратные колечки. Бог мой, я до сих пор сматываю веревочки... Ходила в гости - вдоль по коридору, тыкалась в комнаты. Где-то поили чаем, пара бездетная была. У них была игрушка - страус, в нем колбочка - ртуть? Помню куколки были, головой качали, как болванчики. Балерина - вращалась, стеклянное озерцо, а она - кружится! В Старо-Толмачевском у меня была нянька. Клавдия Алексеевна. Она меня за ручку водила в садик, с ней мы стояли в очереди за воблой, воблу давали в наволочку, почему-то. Ели в детском саду эту воблу, под песни про Щорса. Нянька покупала мне мармелад, Ленинградский, белые и золотистые полосочки, в сахарных кристалликах. Ходили мы гулять по Замоскворечью, чудесному, волшебному, упоительному! Были домики, двух-, одноэтажные, с деревянными, чуткими лесенками. Сосульки - от крыш до сугроба, и - палкой, по водосточным трубам, как в "Военно-полевом романе" - бегали, и били, и ругались толстые дворники, белые фартуки с бляхами. Татар было множество, помню хорошо, старьевщики ходили, и еще - керосиновые лавки. Афиши театра Образцова - с би-ба-бо, торжественные особняки - посольства, милиционеры в валенках. Почему-то Москва моя - зимняя, в сугробах, а летняя - дача от детского сада. Памятник Островскому. Чугунные скамьи, зеленые, с завитками, нянька ругала, не разрешала становиться на скамью - "люди сидят"! Первый синяк, шишка на лбу - и ледяной пятак, нянька прикладывает. Трамвай, из Замоскворечья - куда-то дальше, мимо Павелецкой. Папа работал на Старомонетном, в Институте географии, мама - на Соколе, в ВИНИТИ. Часто брала меня на работу - первые игрушки - карандаши, бумага, карточки библиотечные. Книги. Заяц Степа ...
В 1964 мама, каким-то образом присоединившая освободившуюся после смерти соседки комнату (ночью ломала стену, мама моя ...) и добавив папины комнаты, обменяла все это на Новые Черемушки. На трехкомнатную квартиру. Где мы и жили, пока нас не снес Газпром и СУ-25. Каково же было мое потрясение, когда здесь, в Шешурине, мы пришли в гости в двухэтажный особняк и хозяйка сказала нам, улыбаясь - да, я была главным бухгалтером, в СУ-25.
на ч/б фото - все понятно, а на цветном - моя племянница Варя на Старо-Толмачевском. Дом остался цел, вот ведь
Я наряжаю ёлку - для себя. Для себя, и в - память, о маме, о папе, о детстве. Самое осознанное - это уже улица Каховка, дом 18, корпус 2, квартира 59 - этого дома нет, он снесен. А тогда ... предчувствие праздника и необходимость ёлки! Ёлка - это Новый год. Ёлка должна была быть, и она была. Добывали её на ёлочных базарах, и несли домой, замирая от счастья. Тогда все улицы были - зелеными, и пахло хвоей и смолой. Ёлку держали на балконе, и она роняла иголки в кастрюли. Устанавливал ёлку папа. Растягивали на каких-то веревочках, папа стоял на табуретке, и... "дядюшка Поджер вешает картину", одним словом. Долго искали чемоданчик - фибровый, он жил на антресолях в прихожей. Выяснялось, что много игрушек побили в прошлом году, тогда мне давали денег и я бежала в магазин Канцтовары, на Наметкина. Самыми вожделенными были наборы крошечных игрушек, они стоили 1 руб. 30 копеек - баклажаны, помидоры, пирамидки, Дед Мороз, Снегурка, парашютист - они светились в темноте! К ним была нужна пластмассовая ёлочка, маленькая. На "большую" ёлку вешали шары, один из них был - 1952 года, личный шар с рождения моего брата Никиты. Были даже дореволюционные игрушки, прошедшие эмиграцию с папой - эскимос на олене, фокусник, собачка. Была американская свинка с мешочками долларов, какие-то груши, яблоки, много игрушек из папье-маше. Каждый вешал то, что хотел, поэтому ёлка была красива неравномерно, и папа, отойдя, прищуривался, и дополнял пустоты. Вешали стеклянные, серебряные внутри, бусы, станиолевый дождик, бронзовые, почему-то истертые, как старый мех, гирлянды. И - свечи! У нас не было никогда электрогирлянд! Подсвечники напоминали крокодильчика с чашечкой на голове. В Москве их купить было невозможно - привозили из Таллина. Свечки были красные и белые, витые, вкусно пахли стеарином. Свечи зажигал папа - для этого была приспособлена березовая палка - на одном конце была прикручена свечка, на другом - намотана тряпочка, и непременно - мокрая! Ею тушили догорающие свечи. Удивительно, но при всей опасности - пожаров не было. Никогда! И капал свечной воск на игрушки, и огоньки были живые - и трепетные. Ёлки стояли у нас долго, и хвоя осыпалась, и ёлка превращалась в горестный скелет, и всюду, всюду были иголки! Расставание, прощание с ёлкой было горчайшим, и - пробегая мимо "помойки" узнавала - свою, по каким-то неуловимым признакам родства.
Фай - коричневый лабрадор, он не так юн, и страдает болью в суставах, но имеет характер невероятно дружелюбный и все еще верит человеку. Фай жил в квартире, у него была теплая подстилка, и, главное - любовь. Рядом с ним росли дети, но, когда родился внук, Фая из дома выгнали. Невестка сказала, что от собаки грязь и зараза. Теперь он живет на лестничной клетке, где ужасно сквозит из всех щелей, и его задевают дверью, когда идут к лифту. Его кормят хозяева, ставшие вдруг бывшими, и даже выводят его гулять.
Джек - маленький и верткий джек-рассел-терьер. Он не минуты ни стоит на месте - или натягивает поводок - бежать, бежать, и перебирает своими короткими лапками, то вдруг, остановившись, наблюдает за птицей на дереве, и тут же мчится обнюхивать штанину проходящего мимо мужчины. Джек живет у супружеской пары, пока на правах первого и избалованного ребенка. У него коричневой расцветки голова - и белое тельце с черными и рыжеватыми отметинами. Хозяйка смеется - Джек, к тебе голову точно от другой собачки приставили! А Джек прыгает, пачкая ей джинсы и просясь на ручки.
Фай и Джек гуляют вместе по вечерам. Они друзья. Джек, младший, слушается старшего, Фая, но готов ринуться за него в бой без разрешения. Фай трусит без поводка, оглядываясь на хозяина, который теперь живет за дверью, и все ждет от него знака, намека, что он, Фай - прощен, и его снова пустят в дом, где так вкусно пахнет, и где так уютно лежать в углу, рядом с батареей, положив голову на лапы - следить, как мимо носа пробегают крошечные детские ножки.
Хозяйка Джека рассказывает про терьера всякие уморительные подробности, и они смеются, и девушка наклоняется, чтобы поправить Джеку сбившийся ошейник. Фай отстает, чтобы облегчиться на кромке газона, стыдливо отвернувшись от прохожих. Прихрамывая, он догоняет своих, а Джек рычит, и тащит хозяйку назад - к Фаю. Они расстаются у подъезда Джека, и маленький и отважный терьер, словно ощущая тоску Фая, все вертится вокруг него, запутывая ноги Фая поводком, и повизгивая, даже лижет в ухо. Фай стоит, и улыбается уголками рта, как это умеют делать лабрадоры, и словно говорит - "до завтра, друг" и идет за хозяином, и входит в лифт, садится на пол, чего ему прежде не разрешали, и весь путь до 12 этажа пытается поймать его взгляд. Хозяин треплет Фая по голове, выносит ему миску корма и воду, и закрывает дверь. Фай, не притронувшись к еде, ложится носом к двери, откуда тянет родным запахом, и старается не заплакать.
Понизу метет поземкой, сверху падает снег, сухой и колкий - кругом вихри. Враждебные. Едем в соседнее село - там днем можно урвать несложных таблеток для лечения чего угодно. Зимой хорошо, снегом заносит уродство вырубок, заметает брошенные избы и вид становится - вполне себе и ничего. По обочине бредут две фигуры на лыжах. Впереди, судя по целеустремленному шагу - дама, сзади, видимо, мсье. Крупного сложения тела. Мы едем медленно, я приоткрываю окно ...
- вы смотрели на него! смотрели! - это гудит идущий сзади мужчина. Он переступает через колею своими лыжами, похожими на лапти. Палок у мужчины нет. - Да еще КАК смотрели-то! Вы ему куры строили!
- чего-чего-чего? - Дама оборачивается, но под балаклавой узнать Анну Карловну вряд ли кто сможет. Я узнаю - по голосу. - Какие такие "куры"? Да будет вам известно, дражайший Петр Серафимович, что кура - это курица! Это - птица! Из разряда фазаньих!
- значит, фазанов ему строили! Это так на вас похоже! распустить перья и хвост!
- хвост! У меня - хвост??? Это у вас - хвост! Да и не хвост, а так! Простите, хвостик какой-то!
- однако же вы преферансы мне делали, а не другим пернатым, понимаете ли! А теперь? Когда мы плывем в одном гнезде? Да еще, примите мои соболезнования, - кому? Простому печнику! Геньке!
- ну-ка, ну-ка! - Анна Карловна встает окончательно и втыкает в снег палки для скандинавской ходьбы. Обычные лыжные приторочены к ее рюкзачку, - откуда такое пренебрежение к человеку труда? Вы-то кто?
- я, - тут Петр Серафимович, неловко переступив своими снегоступами, попадает на скользкую колею, наезженную машинами, - я - авиатор!
- ха-ха-ха! - демонически смеется Анна Карловна и ветер относит ее смех к лесу, - вы - невротик! А покорители неба не бывают психически неустойчивы! Они парят, как орлы! Вы не просто невротик, вы жалкий суицидальный тип! У вас зелофобия! вы боитесь страха проявления ревности!
- э, нет, - кричит Петр Серафимович, съезжая в ложбину, - патологическая ревность у вас! Зачем вы вчера Зинаиду Никитичну ударили селедкой в сельпо? Вы чудовище с зелеными глазами! - Петра Серафимовича уже не видно, - вы ... вы ... хотя селедка была ...
- дурак какой-то, - Анна Карловна видит нас в машине и, приветливо улыбаясь, царапает дверку лыжной палкой, - о! Дарья Олеговна! Вы слышали, что бормочет этот невротик?
- нет, - отвечаю я, - у меня тугоухость!
- и это прекрасно, - Анна Карловна пытается втиснуться со своими палками в машину, - чем меньше слышим, тем меньше видим! Вы поймите! Пока жива была Лизон ... - Анна Карловна сдирает с лица балаклаву. Теперь она похожа на милую мартышку - круги около глаз и рта - алые, а лицо - белое. - Пока Лизон его ... ну, он как бы был все время в центре, как Лиля Брик, раздираем на двадцать шесть частей от любви!
- ну там был Ося Брик и Вова, нет? - муж осведомлен хорошо, - а тут Серафимыч один. И вы, извините. А где дедушка-то?
- какой? - вскидывается Анна Карловна
- ну, Серафимыч-то ваш? Вы вдвоем шли?
- о, майн гот! - Анна Карловна пытается сложить на груди замерзшие руки, - он погиб. Опять я виновата буду, - добавляет она нормальным голосом, - как он надоел! Все ноет и ноет. Я дом продала, как назло. И все из-за вас, Дарья Олеговна. Вы все нудели. Идемте Петю искать.
И мы идем, скользя по обочине, и видим Петра Серафимовича, стоящего около лесовоза.
- вы весь лес вырубили! - кричит Петр Серафимович в лица незнакомым мужикам, - вы враги народа! я на вас знаете кому напишу? Все в тюрьму! Всех на лесоповал!
- дед, уймись, - отвечает нехорошего вида пацан в летчицкой куртке, - мы и так на лесоповале...
- живой, голубчик, - вздыхает Анна Карловна и семенит к нему, раскинув руки. Как птица - крылья.
#анна_карловна
- Не встану! - Архипыч лежал на полу, на домотканой дорожке, и стонал. - Так и буду лежать! Помру ведь?! Пожалеешь?!
Лида Егоровна, грузная старуха, напоминавшая фигурой мешок с комбикормом, перетянутый посередке пестрядевым передником, молча и злобно собирала дорожки в кучку. Дорожка, на которой растянулся тщедушный Архипыч, была, очевидно, особо ей нужна, и она, ловко перевернув мужа на живот, сдернула с него половичок.
- Помру? - дед перекатился на спину и начал потихоньку перемещаться к высокой кровати. - Без лечения, не?
- Подзоры тронешь, помрешь точно, - баба Лида чихнула с такой силой, что с лежанки прыснули коты, - в их тебя и похороню!
Стукнула дверь, с неохотой впуская стылый зимний воздух в жаркое избяное тепло, и Архипыч услышал, как баба колотит во дворе половики. Спина, прихватившая его еще на Михайлу, 21 ноября, когда он докалывал дрова, взвыв поначалу легонько и жалобно, принялась донимать деда ежедневно, и, что самое дрянное - еженощно. Архипыч даже переехал со своей половины кровати на женину, чтобы легче было скатываться по ночам - покурить. Толстый, синтетического войлока ковер, изображавший помятого царевича верхом на облезлой собаке, грел теперь мощную баб-Лидину спину. Лида, привыкшая к строгому распределению труда, поначалу и не заметила, что дед ослаб, и все больше лежит на деревянном диване, и, только обнаружив, что кончились в сенях дрова, заголосила на всю деревню. Дед, вроде и мелкий, был выносливым на работу и неприхотливым в содержании. Болезни на деде не задерживались, он даже не страдал от похмелья, как другие, и никакая простуда его не брала, потому и лекарств дома не было иных, кроме йода. Ах ты, старый леший, ах, ты хрен косорукий, куда ж ты надумал со спиной, когда самая работа в зиму? А кто снег чистить будет? А позем с хлева? А за зерном? А воды? У-у-у, - нашел время, - и баба Лида присела боком на деревянный диван. Диванами в Аникеево назывались скамьи с затейливыми спинками, расписанные по подлокотникам узорами. Диван крякнул, ножка подломилась, и баба с дедом очутились на полу. Причем баба осела вертикально, а дед - под углом. Убила, - запричитал Архипыч, - как есть, сломала спину! Лечи теперь! Помру как не встану!
Соседка Зинка Еремеева принесла чугунный утюг. Нагребли из печи угольев, расстелили на спине деда детское одеяльце, пригрели утюгом. Скоко держать, -спросила Лида. А пока не встанет, - ответила Зинка, дуя на чай, налитый в блюдце. Дед не просто встал, а вскочил, да еще с диким воем. Прожженное одеялко сладко припахивало чем-то детским и тлело на полу. Ожог от утюга сошел быстро - на то баба достала барсучьего жира. Неделю дед ходил гоголем, но, выбирая ведро из колодца, охнул и лег в сугроб. Баба привезла его на саночках, сгрузила в сенях, пошла к трактористу Макарычеву. Тот натер деда пушсалом, отчего в избе завоняло так, что пропали мыши и крысы, а сам дед, продолжавший припахивать, так, будто ему произвели антикоррозийную обработку, неделю спал на животе. Вся деревня, казалось, соревновалась в том, как поставить на ноги Архипыча - впереди была весна, а лошадь была только у него. Деда обкладывали горячими кирпичами, поили пчелиным подмором, навязывали на него цветные лоскутки и шерстянки, сыпали в носки горох, перемешанный с горчицей, парили в бане на восходящей и нисходящей луне. Ставили банки, поллитровые и семисотграммовые - дед лежал и стонал. Поили его самогоном, вином кагором, настоянном на алоэ с медом, возили даже к глухой бабке знахарке - рубить утин, ничего не помогало. Сдам тебя в район, - причитала баба Лида, обметая паутину, - пущай они тебя лечат, как подорвавшего здоровье на колхозном фронте, им на то деньги выделены, и пущай будешь лежать с такими же, кто с голой жопой на рыбалку зимой ходил, мало ему лета! Вот, автобус пустят, все, ехай и стони там ... Дед и сам понимал бедственность положения, но оказаться в районной больничке, между чужих, да еще на казенном коште, ему не улыбалось. Лишенный половичка, он решил доползти до кровати, и уж, там улечься и более не вставать! Заслышав тяжелые бабкины шаги, он дернулся, ухватился за спинку кровати, и рухнул было в перины, как тут же неведомая боль пронзила все его существо. Дед подпрыгнул, ткнувшись темечком в оклеенный обоями потолок и, заверещав, выскочил на двор. Как был - в исподнем. Лида! - орал дед, -Лида моя дорогая, ... твою мать, Лида! Лида! Что это! Убила!
Через полчаса, Лида, выпоив несчастного Архипыча теплой слабой самогонкой, опасливо подошла к кровати. Пошарив рукой по матрасу, она сама ойкнула от боли и слизала с твердой коричневой ладошки капельку крови. Твою то мать, -стукнула бабка себя по лбу, это ж укладка мамкина! А я т искала! Разодрав ветхий наматрасник, Лида вытащила сложенный платок, для верности скрепленный английской булавкой. В платке лежали облигации, дореформенные рубли, и желтые истлевшие справки. Булавка расстегнулась ... и попала, видать, в то самое место, где защемило нерв. Архипыч с тех пор бегает, как молодой, а булавка лежит в серванте, в хрустальной ладье, и ждет, у кого еще в деревне прихватит спину?
Анна Львовна, молодая женщина двадцати трех лет, недавно вышедшая вторично замуж после неутомительного вдовства, выговаривала за завтраком мужу, рассеянно глядевшему в промежуток между двумя окнами, - Михаил Дмитриевич, вы не хотите прислушаться к тому, что я говорю вам? Михаил Дмитриевич задумчиво намазывал на тост масло, размышляя, какой сыр предпочесть и рассматривал в щечках кофейника свое отражение - выходило презабавно, особенно, если комически надуть щеки и пошевелить усами. Кофе сегодня был совсем недурен, потому как он научил дуру-кухарку правильно обжаривать зерна до темной желтизны. Вот ведь, лапочка, если приложить усилия! - неожиданно произнес он вслух и сконфузился. Вы это мне сказали, правильно ли я вас поняла? - Анна Львовна, вставшая ни свет ни заря, уже сменившая матине на просторное муслиновое платье, подчеркивающее отсутствие корсета, была явно не в духе. Она даже пролила сливки из молочника и прикрикнула на прислугу. Михаил Дмитриевич, хочу вас спросить об одном, - Анна Львовна свела в нитку и без того узкие губы, - кто ездил с вами нанимать дачу на Тарховку? А в чем, собственно дело? - начинал злиться и сам Михаил Дмитриевич, понимая, что опаздывает в банк, - чем вам не угодила Тарховка? Там песочек, сосенки, свежий воздух и чухонки- молочницы. От железнодорожной станции вас с детьми доставят к даче, прелестные места - Сеппялянкюля, как называют это финны. Да-с. И стоило это мне, поверьте, немалых средств! Потому капризы ваши, несколько преждевременны, ну, полно-полно, - и он, потрепав супругу за щечку, успел увернуться и выскользнуть в дверь, что при его полноте было подвигом.
Анна Львовна, вызвав кормилицу, подробно допросила ее о том, как покушал младший сын Бобровых, Николенька, шести месяцев от роду, и, удовлетворенная, отослала её в детскую. К полудню не замедлила явиться маменька, которой Анна Львовна, еле сдерживая рыдания, грозившие перейти в истерику, и пожаловалась, что супруг ее скаред, каких свет не видывал, и она тайно, с княгиней Юрьевской, своей драгоценной подругой, ездила днями на эту ужасную дачу, которая стоит вся совершенно на ветру, а комнаты малы и плохо освещены, а потолок, судя по разводам, вечно страдает оттого, что протекает крыша. И дешевизна продуктов не спасет положения никак. Да как назло горничная ее, судя по темным кругам под глазами и общей дурноте, в положении интересном, и ехать с ней не может! И она, Анна Львовна, чувствует к мужу отвращение и хочет вернуться домой, к маменьке с папенькой.
На что мама Анны Львовны, женщина сухая и желчная, предложила дочери взять себя в руки и начать, с помощью той же горничной, готовить вещи к отъезду, а там, Бог даст, все и образуется. Тем более, если тебе так неприятен муж, есть несомненный резон покинуть его на все лето, дорогая. Едва успокоив себя лавровишневыми каплями, Анна Львовна вызвала Наташу и, сверяясь со списком, исполненным её летучим почерком смолянки, начала скучно диктовать - белья постельного, столько-то, отдельно полотенец, одеял пуховых, подушек ... с ужасом думая, что сколь приятнее был ее первый муж, игрок и кутила, простреливший себе голову после проигрыша в Монте-Карло ...
Деревню Пустошкино накрыло снегом так, что деревня исчезла, будто и не было её вовсе. Снег завалил кривые пустошкинские улочки, спрятал колодцы, залепил окна, да вдобавок, будто в издевку, спрятал большую ёлку у клуба, превратив её в точную копию почтальонши бабы Маши - конус с крошечной головкой. Снег порвал провода, и Пустошкино погрузилось в приятный полумрак. Снег лежал, будто мех на плечах у красавицы, и, когда взошла Луна, заиграл миллионами огней. Маринка, чертыхнувшись, помахала в воздухе пультом, но телевизор без электричества стал просто пустой коробкой. Чего делать-то? Еще и 9 нет, какой сон? Рождество, называется! Маринка на ощупь добралась до сеней, влезла в валенки, сняла дедов тулуп, и была такова. У Наташки горели красные свечи, купленные в райцентре и воняло благовониями. Маринка ввалилась к ней и сказала - пошли колядовать! Наташка помотала головой -в деревне чужих нет, а к нашим не пойду. Темный народ, обычаи не уважают! В прошлый раз, помнишь? Маринка помнила ухват, пущенный в них глухой бабкой Катей, но сделала вид, что не помнит. Пойдем, Анжелка с города приехала, у нее петарды есть, если что. Анжелка лежала на печи, смотрела клипы на смартфоне, и колядовать была не готова. Пойдем, ты че? Маринка потянула Анжелку за ногу, чё, в городе не посмотришь? От Анжелки до Зои Бубновой было всего два дома, и Зоя, сидевшая перед бутылкой прошлогоднего Шампанского, колядовать согласилась до обидного быстро. Чё петь будем, спросила Зоя, распахнув бабкин сундук. Я типа только про любовь! Рюмка водки на столе еще можно, - сказала Наташка, мужикам нравится. В лесу родилась ёлочка? - Анжелка посматривала на дисплей, - или это про чё? Решили петь "Ах, мамочка на саночках", и на бис "Владимирский централ". Оделись из сундука, кому что попадет - это нормально, бабкино, заверила подруг Зойка. Маленько плесенью дает, но чистое. Усы изобразили угольками, вместо бороды Анжелка приделала овечью шерсть, снятую с бабкиной прялки. В ход пошли шапки, платки, ботало коровье и детские колготки, их Зойка напялила на голову, и получился сильно длинноухий заяц. Вышли на улицу. Пустошкино спало. К Анастасии Егоровне пойдем? Анжелка поежилась, или как? Ну ее, стой там, пой, а на порог не пустит! Давай к бабе Любе? Ой, скажешь, Маринка почесала себя под носом, отчего угольные усы перешли на щеки, сейчас начнет обспрашивать, кто на ком женился, зачем развелся и когда пенсию прибавят! Зойка поднялась на цыпочки, вон, дед Петров не спит! Дым идет, топит, давай, к деду! Ага, на ночь! Наташка покрутила пальцем у виска, дед снасильничает, нипочем! Ой, брось, нас скоко! Вот, всех скоко и завалит! Не пойду к нему, он лук ест и щекочется, когда в магазин приходит. Подруги прыгали, а время шло. Становилось заметно холоднее, и лунный свет делал Пустошкино похожим на лунный кратер, только наоборот. Ну, к дачникам либо? сказала самая смелая, Зойка, которая потихоньку отхлебывала из спрятанной в варежку чекушки, - или неловко? Ловко! - и девицы гуськом, как муравьи, побежали, петляя меж сугробов. В двухэтажном коттедже, стоящем на окраине деревни, света было - залейся. Девицы, стараясь не выдать себя, облепили окна первого этажа, и, приплюснув носы к стеклу, стали дивиться на городскую жизнь. Стучали генераторы, мерцал приглушенный свет, лилась музыка - нездешняя, томная, тягучая, от которой становилось и жарко, и стыдно. В огромной комнате пылали дрова в камине, ель уходила не в потолок, а куда-то выше - на второй этаж. Игрушки были не такие, как в деревне - шары, да сосульки, нет - банты, колокольчики, куклы, полосатые палочки. Кто-то полулежал в глубоких креслах, кто-то еще сидел у накрытого стола, и на алую скатерть сыпались белоснежные конфетти. Мужчина и женщина танцевали, бегали невиданной красоты собаки, тоже украшенные алыми в белую полоску ошейниками, и вся картина праздника напоминала сцену из сериала ... Фига се, - Зойка первой оторвалась от окна, олигархи, мать их ... тут пой не пой, ни хрена не дадут, пошли ко мне, у меня нычка есть! И у меня есть, оттаяла Анжелка, и у меня, сказала Маринка, я в Новый год все не выпила! Пойдем, девки, и к деду зайдем! ага, и к бабе тоже можно, че мы, хуже городских? И девицы утекли назад также - гуськом, петляя между сугробов. В теплой комнате один из сидящих перед камином поворошил угли кованой кочергой, и сказал - эх, Андрей Андреевич, не та стала деревня, не та! Помнится, приезжали мы в семидесятые, так тут местные ходили, колядки пели ... Да-да, отозвался второй, - помню, вот - К нам пришла коляда, накануне Рождества, что-то еще про добро, про Господа ... гибнет Русь, гибнет, - и они выпили виски. Не чокаясь.
- сынок, - бабка Валя дула на чай, - ты мне каку собачку принеси, на охрану-т. Дачник съехал, боязно. Шмыгают. Тюремники, опять. Ну мелкую, чтоб не сильно объедал. Сделашь?
Витька и принес - с рукавицу размером, черного с белым кобелька. Сука у них на складе щенилась, всех утопили, а этот забился под сено - не нашли. Кобелька назвали Тайсон в расчете на будущую злобность в охране, Витька пристроил вольер к старому сараю, сколотил на скорую руку будку, даже бушлат свой кинул - на, владей. Тайсон и рос. Загон три на три метра, зато все видать, что на дороге, опять же - харчи казенные. По первости скулил, мать звал, все вставал на задние лапки, пытался между ромбами сетки нос просунуть - но баба не одобряла, ругалась. Кормила не от души, так - что поросям, то и ему, и Тайсон все принюхивался, особенно летом, когда дачники шашлыки затевали - мясом пахло одуряюще призывно, не то, что комбикормом. Лаял Тайсон честно, сетку рвал зубами, если кто чужой к дому подходил, служил верно. Баба иной раз и косткой могла угостить, и Тайсон обгладывал ее до белизны и зарывал тут же - на будущее. Скучно сидеть в загоне. Тоскливо сидеть взаперти. И уж, непонятно - не лучше ли на цепи глотку рвать, все какая-то иллюзия - свободы. Бывало, когда баба загон чистила, Тайсон ухитрялся проскользнуть и рвануть на волю, и тогда уж, считай, неделю жди, пока не оголодает да пока бока не намнут - вернется, ухо порвано, лапа прокушена - а счастливый-то! Но ... стареть начал. Что для кобеля пять лет? Тьфу. По городу так и мальчишка, но от худой еды и жизни взаперти деревенская собака иной раз и раньше стареет, тоскует. Как-то по зиме, когда особо морозы лютые были, Тайсон все в будку жался, иной раз и гавкал оттуда, и запаренный комбикорм смерзался в корыте, и шерсть у Тайсона полезла клочьями - одно расстройство. Баба, расчищая тропку от снега, сказала заехавшему навестить ее Витьке, - Вить, ну яго к лешему-то, прибери его. Он уж и не чукавый, и облезлый. Какой с его сторож? Только корми рот лишний. Да не вопрос, - отозвался Витька, - завтра мужиков на кабана поведу, по походу и приберу, делов на копейку. Тайсон, который лежал в это время в будке, в спокойном разговоре, слов которого он разобрать не мог, уловил звучащую для него, Тайсона беду, и почуял тревогу, и прижался к полу будки, и заскулил жалобно. Чуить, - бабка Валя так и стояла, опершись на лопату, - опять мне Вить кажется, он летом курей гонял, так и подрезал одну. И яйцы воровал ... а щуку-т помнишь? Во, он и приговорил. Была ж щука? И нету! Да не вопрос, мать, - Витька сплюнул красиво и длинно, - сказал, сделаю.
Вечером бабка, видимо сознавая свою вину перед Тайсоном, налила ему полную миску горячих щей, и Тайсон, обжигаясь, глотал их жадно, все надеясь на донце обнаружить кусок того мяса, которым так восхитительно пахло, но нашел лишь примерзшую хлебную корку. Луна в ту ночь освободилась от облаков, стояла высоко, светила яростно, будто бы обиженно, и трещали от холода деревья, а нагретые за день избы отдавали в ночь свое тепло. Тайсон, чующий беду, успокоиться не мог никак, выл, скреб мерзлую землю, бегал по загону кругами, и до того разозлил бабку, что она с крыльца метнула в него поленом, - спи, черт окаянный! Ишь, понимает ... -это и убедило Тайсона окончательно - быть беде. Он вполз в будку, и начал зубами отрывать давно истлевший бушлат. К удивлению Тайсона земля, бывшая под гнилыми досками пола будки, не промерзла и легко подалась. Тайсон рыл подкоп всю ночь, и уже чуял снег, прикрывавший выход из лаза, и рыл отчаянно, давно срывая когти в кровь, и уже слышал, как подъехал Витька на своих Жигулях, и долго возился в багажнике, и звал мать, и потом ушел в избу, погреться и выпить водки, и тут Тайсон вытянул в струну все свое тело, все мышцы свои - и вытолкнул сам себя на волю. Задами сарай выходил к лесу, и Тайсон припустил, что было сил, проваливаясь, обдирая о наст лапы и все бежал, не разбирая пути, только так - оставляя за спиной дом. Машинально думал, на бегу - свернуть ли на дорогу, запах которой ощущался явственно, или бежать в другую сторону, подальше от человека? Когда он вылетел на озеро, он буквально остолбенел - вокруг было ровное белое поле, и снегу было мало, и бежать было легко, и Тайсон облегченно взлаяв, помчался вперед, вперед - радуясь свободе и освобождаясь от липкого страха. Он летел стрелой, он кружился, даже ловил свой хвост, как щенок - жив! По всему озеру стояли палатки рыбаков, Тайсон обходил их, по всегдашней своей недоверчивости к человеку, и только к вечеру, когда он убедился, что люди ушли, осмелился заглянуть в одну из палаток. Стесняясь сам себя, он поддел носом полог и втянулся вовнутрь. В палатке было тепло. На лед был набросан ельник, поверх него какое-то тряпье, и Тайсон улегся сверху, свернувшись калачиком. Есть хотелось нестерпимо, живот подвело так, что кружилось в голове. Пробитые лунки были затянуты непрочным ледком, и Тайсону удалось попить. И уж совсем, стыдясь, выгрыз он рыбную мелочь, вмерзшую в лед. По телу разлилось тепло и он уснул. Утром, на шум шагов, приближающихся к палатке, он залаял, но потом, испугавшись, примолк. Молния на палатке разошлась, появилась голова бородатого мужика в теплой шапке. Тайсон прижался к полу, прижал уши и смотрел на мужика с ужасом и надеждой. Охраняешь? - спросил тот, - кусаешься, поди? Тайсон пару раз стукнул хвостом, и лег набок, подставляя шею - я твой. Я тебе верю. Не прогоняй меня! Эх, - мужик поставил на лед железный ящик на полозьях, - бедолага. Поди, по бабам пошел? Заплукал? Ну, на, ешь. - Протянул хлеба и колбасы. Тайсон, стараясь не жадничать, съел все аккуратно и даже вылизал лед. - Ну, сиди, раз пришел. Только не гавкай! И мужик пошел проверять жерлицы, а Тайсон, не веря своему счастью, потрусил за ним, соблюдая почтительную дистанцию. Мужик бросал ему мелкую рыбешку, и даже предложил мерзко пахнущей жидкости из пластикового стаканчика, но Тайсон наморщил нос и чихнул. Молодец, - одобрил мужик, - правильный ты пес. Я тебя Карданом назову. Хорошее имя. Честное. Ты - Кардан, понял. Я - Иван! Тайсон забил хвостом, сощурил глаза и лизнул мужика в рукавицу. Так и жил он всю неделю в палатке, разнежился, забыл о своих бедах и неблагодарной бабке. Иногда ночью, выходя справить нужду подальше от палатки, он слышал, как перебрехиваются соседские псы, и скучал по своей будке и по сетке, через которую мир казался клетчатым. Иван за неделю честно обошел все избы в деревне, выходившей к озеру, у всех спрашивал про черного с белым кобелька, но люди отводили глаза, пожимали плечами, а бабка Валя сказала, что и не было тут никогда таких - черных-то, тут все кобели спокон веку - рыжие. Такая уж порода, и правда - в Тайсоновом загоне сидел крошечный кобелек. Рыжий, как белка.
Машины Тайсон испугался до смерти, он думал, вот, везут на верную смерть, наверное за то, что я хлеб у мужика подворовывал, эх, знал - быть битым! Но голод-то ... Иван сел на корточки и сказал - дурить будешь, останешься тут. В Москве, брат, дисциплина. И показал ему кусок кожи с дырками. Тайсон, понимая, что это теперь имеет отношение к нему, позволил надеть на себя ошейник и безропотно сел в багажник, среди приятно пахнущих рыбалкой вещей. Он свернулся в клубок, и уснул, убаюканный ровным гулом мотора и во сне все думал, как это ловко вышло, что он не свернул на дорогу, а выскочил аккурат - на озеро.
Главная страница сайта
Проза на сайте temnyjles.ru
Страницы наших друзей
Последнее изменение страницы 29 Jan 2025