Сайт журнала
"Тёмный лес"

Главная страница

Номера "Тёмного леса"

Страницы Юрия Насимовича

Страницы авторов "Тёмного леса"

Страницы наших друзей

Литературный Кисловодск и окрестности

Из нашей почты

Тематический каталог сайта

Новости сайта

Карта сайта

Обзор сайта

Пишите нам! temnyjles@narod.ru

 

на сайте "Тёмного леса":
стихи
проза
драматургия
история, география, краеведение
естествознание и философия
песни и романсы
фотографии и рисунки

Из нашей почты

Страница В.Спиртуса
В.Бохов. Рассказы
А.Ралот. Рассказы
В.Нервин. Стихи
А.Мусина. Лес и человек.
Н.Кравченко. Стихи
И.Криштул. Стихи
Г.Моверман. Стихи
Л.Алёхина. Всё случилось в один день Л.Алехина. Стихи
А.Сухорукова. Стихи
Н.Дик. Стихи
В.Крикоров. Рубаи и лимерики
М.Асанова. Стихи
Ч.Родари. Золотой ключик
И.Тарасенко. Бабочка и Будда
Н.Загной. "Сумасшедшая"
Ю.Ольшевская. Стихи
М.Вечер. Стихи
Н.Белугина. Стихи
И.Манина. Стихи
Е.Каргопольцева. Стихи
С.Уткин. Стихи
С.Уткин. Прозаические миниатюры
Е.Зарубина. Стихи
М.Краева. Стихи
Е.Щенникова. Стихи
М.Дарбашкеев. Стихи
С.Белый. Стихи
В.Власова. Стихи
Ю.Лысова. Стихи
А.Беланцева. Стихи
Е.Галямова. Поиски
Е.Галямова. Здесь оставаться нельзя
В.Спектор. Стихи
В.Мостовой. Стихи
А.Габов. Стихи
Г.Гузенко. Стихи
Н.Сухинова. Стихи
А.Виниченко. Стихи
А.Цыганков. Прямая речь
М.Макашенец. Стихи
А.Мохорев. Стихи
Р.Любарский. Стихи
Р.Любарский. Рушник
Р.Любарский. Последний звонок
Р.Любарский. Город Медем

Н.В. Загной

"СУМАСШЕДШАЯ"

Рассказ

    Кто не жил в стране победившего социализма, тот не поймет...

Третий час шагал Виктор навстречу глядящему в глаза апрельскому солнцу и легкому теплому ветру. Далеко позади, остался город с его неуемным гулом, суетой толпы, смрадным чадом автомобилей. Под куполом неба остались только издревле носившиеся здесь звуки: шуршание жухлой травы, посвист ветра меж сухих стебельков, звон жаворонков, карканье ворон.

Давно уже хотелось побрести вот так: куда глаза глядят, куда ноги занесут по тихим безлюдным местам. Когда примчались с южных краёв мартовские ветры, заструились к дальним морям талые воды и откуда-то сверху стал падать редкий журавлиный клёкот, что-то в душе дало сигнал: брось всё, и туда, за горизонт, где отделяется тёмная твердь от сияющей синевы. И теперь легко, сладостно сердцу от того, что получилось: простор от земли до неба, нестеснённое - от горизонта до горизонта - раздолье, не задымлённое, родниковой свежести солнце...

Гряда холмов волнистой стеной охватывает широкую, уходящую на юг долину, покрытую темным после зимы сосновым лесом. Далеко, где зелень хвои сливается с синевой дымки, короткой пунктирной строкой белеют крыши. С десяток строений стоят одной линией, отделённые километрами леса. Хутор. Отрезанный от города непроницаемым для суеты и спешки барьером леса.

Там тишина, покой, пение птиц, чистый лунный свет, золотой лик солнца... Светло и просторно живется людям среди торжественной тишины векового бора, несуетны заботы тех, кто видит мощь и величие небесного свода, неизбежность рассветов и неумолимость закатов. Туда...

Неприметная тропа, петляя среди огромных, в полтора обхвата сосен, прыгая над вздувшимися, прикрытыми желтой хвоей смолистыми корневищами вывела на тихую лесную дорогу. Колеи от автомобильных колес выделялись четко, но плотный слой хвои и травы между ними свидетельствовали, что ездят здесь не часто.

Прошагав по дороге с полчаса, Виктор стал улавливать собачий брех, петушиную похвальбу, мычание коров. Стволы и кроны сосен расступились и Виктор оказался на опушке слегка возвышающейся над небольшой западиной, в которой и разместился увиденный им с гряды хутор. Стоявшие вдоль дороги дома, были широки, крепки, грубоваты, некоторые в два этажа, обставлены пристройками, хлевами, стожками сена, кучами коровьего навоза. Вились из труб тающие в небе жгуты сизого дыма, квохтали куры, изредка шумно вздыхали коровы. Вдоль улицы, закрывая дома сплошной, выше человеческого роста стеной поднимались глухие заборы. С пригорка было видно, что стоят они только вдоль улицы. Со стороны леса хутор отгораживался двумя хлипкими линиями жердей, прибитых к редко стоящим кольям.

Влажный песок улицы глушил шаги, но чуткие собачьи уши улавливали их и разноголосый псиный хор сопровождал Виктора от двора к двору. Однако улица оставалась пустынной. Ее конец виден от средины. Можно сосчитать, что по левой стороне пять домов, по правой - восемь. Тринадцать домов, окруженных бронзовой колоннадой могучих зеленоголовых сосен, омываемых смолистым, влажным воздухом. Отгородившаяся лесом обочина века разрастающихся конфликтов.

Последнеё подворье в правом ряду казалось безлюдным. Когда-то прочный и высокий забор теперь клонился к земле серыми волнами истлевшей под дождями древесины. Дом средних размеров, простой, незатейливый ещё прочно стоял посреди двора, но в нем уже не было того, в чем угадывается присутствие хозяйской руки. Сквозь оспины на давно не обновлявшейся штукатурки проглядывала глина, а кое-где и дерево каркаса. С оконных рам давно облезла краска и они черными крестами стояли в проемах, удерживая запыленные стекла. Прошлогодняя трава сухой, желто-серой щетиной покрывала двор, плотно обступала стены, дотягивалась до окон. Видно было, что она чувствовала себя здесь хозяином.

За пустынным подворьем, на границе хутора и луга росла огромная, необъятной толщины верба. Под ней стояла лавка - распущенное впродоль толстое бревно. Одна половина - сидение, другая - спинка. Виктор хотел было сесть на неё, но она зашевелилась под ним, будто собираясь рассыпаться на составные части. Тогда он сел прямо на землю, подмяв ломающуюся прошлогоднюю траву. Оперся на разогретую солнцем спинку лавки, вытянул гудящие ноги, подставил лицо теплым лучам апрельского солнца, зарыл глаза. Было так тихо, что собственное дыхание, казалось, должно разноситься далеко вокруг, а у ворона, пролетевшего над головой, хрипло свистело каждое перо в крыльях.

- А вы на земле не сидите, - раздался вдруг сверху укоризненно-поучительный голос.

Виктор вздрогнул и вскинулся. Перед ним, чуть сбоку, стояла, опираясь на клюку старуха.

- Доброго вам здоровья! - продолжила она наставления. - Земля только сверху теплая, а снизу ещё сырая и холодная. Несчуетесь, как протянет до самых костей. А тогда беда...

Помолчав, она вновь заговорила:

- Садитесь вот на лавку, а хотите отдохнуть, то заходите в хату...

Виктору не хотелось идти в дом, от которого веяло холодом и запустением. Да и в старухе, приглашавшей его, было, на первый взгляд, что-то пугающеё, отталкивающеё.

- Спасибо, - поблагодарил Виктор, отказываясь. - Я посижу здесь, на солнышке.

- Ну, как хотите, - в голосе старухи прозвучала то ли обида, то ли разочарование. - А я вижу: прошел человек не наш, не хуторской и сел. Дай, думаю, подойду. Может плохо ему стало. - Оправдывала она свое любопытство, глядя уже не на Виктора, а в луга из-под приставленной козырьком ладони.

Была она одета в старую, сильно изношенную и засаленную до блеска фуфайку, в широкую, коробом стоявшую юбку и тяжелые, давно не чищенные кирзовые сапоги. Голову её покрывал плотно накрученный неопределенного цвета платок, из-под которого на лоб выступала полоса белой косынки.

Виктор затруднился бы определить возраст старухи. Лицо её было изрублено глубокими морщинами, но не усматривалось в нем изможденности, отрешенности, порождаемой упадком сил, свойственного старым людям. Что-то сильное, не старческое светилось в нем. Говорила она громким и чистым голосом, не вязавшемся с её годами и запущенным видом.

Оглядев из-под ладони луга, старуха снова повернулась к Виктору.

- Хорошо греёт сегодня. По старому, ещё март, а земля уж скоро воспарение даст, - поучительно произнесла она и добавила совсем другим тоном. - Так вы заходите, если надумаете.

Произнеся это, старуха пошла к дому, но, не пройдя половины пути, остановилась.

- А нет ли у вас спичек? - спросила она, - а то я не могу найти свои.

Виктор встал и, подойдя к старухе, протянул ей коробок. Она вытащила из него несколько спичек.

- Возьмите все, - предложил Виктор, - пригодятся.

- Нет, спасибо. Зачем мне все? - Что-то от гордости звучало в её отказе. - Мне скоро принесут.

Зажав спички в ладони, старуха поковыляла к дому. Спустя несколько минут оттуда послышались тяжелые, гулкие, с неровными интервалами удары. Вскоре они стихли. Прошло с четверть часа, дверь взвизгнула и распахнулась. Сидя на лавке, Виктор слышал, как старуха, тяжело кряхтя, спускается по ступенькам крыльца и, шаркая сапогами, направляется в его сторону.

- Не смогли бы вы нарубить мне дров? - тяжело переводя дух, спросила старуха. - Клятая колода. Ничего не могу сделать. А затопить надо. Пора уже обед готовить.

Следуя за старухой, Виктор ступил через порог первой двери и оказался на веранде. Две её стены от середины и до потолка были сплошной оконной рамой со сложным переплетением квадратов и треугольников. Давно чья-то умелая и терпеливая рука много труда вложила в затейливое деревянное кружево, желая порадовать глаз гармонией фигур. Но теперь оно пугало запустением, навевало тоску видом присыпанной толстым слоем серой, скатывающейся в комки пыли, устилающей и раму, и стекла, и паутину, гнездами висевшую по углам. Под окнами бесформенной кучей валялись старый чугунок, сапог, корзина с тряпьем, какое-то непонятное и, по-видимому, сломанное устройство из древесины с желобчатым колесом и подковообразными дугами.

Из веранды они вошли в полутемную комнату с большой печью. Ничего другого кроме печи в комнате не было. Густой слой копоти покрывал потолок; выступающие углы побеленных мелом стен лоснились там, где о них терлись одеждой и руками. Освещалась она через дверь в другую комнату, которую пять окон с одинарными рамами делали пронзительно светлой и холодной. Здесь стоял тонкий, хлипкий стол, застеленный пожелтевшей газетой, перекосившийся стул, с ножками, сбитыми планками от овощного ящика, и старый ухабистый диван, сердито и жалобно завизжавший, когда старуха тяжело опустилась на него. Посреди комнаты высился плохо отесанный столб, подпирая треснувшую балку, помогая ей удерживать грузное и угрожающе нависшеё брюхо потолка. Рядом с этой наспех поставленной подпорой лежало узловатое, кривое бревно, а чуть подальше - щербатый топор на длинной рукояти.

- Я разрублю во дворе, - сказал Виктор, поднимая топор и бревно.

- Нет, руби здесь, - старуха стукнула в пол клюкой. - Пол выдержит. Сорок лет уже ему, а он стоит как земля!

Пол, в самом деле, был прочен. Из толстых дубовых досок, серый, без следов краски он только ухал от ударов, но ни малейшей вибрации в нем не чувствовалось.

Рубя бревно, Виктор косил глазом на столб, подпирающий потолок: его настораживала нависающая над головой глыба. Присмотревшись, он понял, что балка лопнула не от дряхлости. На ней были видны следы острого лезвия. Кто-то неловко - рубить снизу вверх было неудобно - посек её нижнюю треть как раз посредине, а затем, заложив рычаг, пытался разломить окончательно. Балка, по-видимому, немного подалась и попустила поддерживаемый ею потолок, но затем заупрямилась и операция по слому была прекращена.

Управившись с бревном, Виктор собрал поленья и присел на стул отдохнуть.

- Спасибо тебе, - сказала старуха. Она сидела на диване, не снимая ни фуфайки, ни платка. Виктор только теперь почувствовал: в доме, пожалуй, холоднеё, чем на улице. - Я бы разрубила и сама, но кровь меня сегодня душит. Так душит, что света божьего не вижу.

Виктор не понял, о чем она говорит, но для поддержания разговора спросил:

- Вы одна живете?

- Одна. Муж умер. А сын был, так погиб на производстве. Только одного и родила. Надо было больше. Не вышла из меня кровь, вот теперь и душит.

- Вы не боитесь, что потолок обрушится? - снова попытался Виктор отвлечь старуху от непонятных ему объяснений, чувствуя себя неуютно под провисшей балкой.

- А чего ему обрушиваться? Сто лет будет стоять! - Непоколебимая уверенность звучала в словах хозяйки. Всё здесь прочное: и пол, и стены, и потолок. Для себя строил Григорий, для детей... Да только видишь, как оно все получилось... А балка не сама лопнула. Невестка, дай Бог ей здоровья, постаралась...

- Как невестка? - удивился Виктор, - зачем же ей было балку ломать?

- А затем, - сердито ответила старуха, ударяя клюкой в пол, чтобы получить квартиру в городе. Так она наварила самогонки и позвала Ивана Трепастого. А тому только этого и надо: он за чарку и мать родную отдаст. Напоила она его, а затем и говорит: руби... Да только перерубить балку не так просто. Григорий сделал её из дуба, издалека привез. А этот, хоть и здоровый, да дурак, только водку пить горазд. И рубил так, что весь хутор слыхал, и ломал, но не вышло у него ничего. А потом она вызвала комиссию, и тех, что в ней были давай подбивать, чтобы подписали такую бумагу, будто нельзя в этом доме жить. Но ты сам посмотри: разве можно сказать, что в этом доме нельзя жить?

- И что же комиссия?

А что комиссия? Не о своем печется, не из своего кармана выдает - из государственного. Чужого не жалко. Хорошо выпили, закусили, да и подмахнули. Теперь живет невестка в городе, в собственной квартире...

- Невестка эта - жена вашего сына?

- Один только и был у меня. А надо было двоих или троих родить. Но я в девках до тридцати лет ходила... Красивая была. А таких белых сорочек как у меня, такой вышивки - ни у кого не было. А пела как! - Старуха, глядя куда-то вдаль, в видимое только ей безвозвратное прошлое, покачала головой. - Но к себе никого не подпускала! Как только начнет какой увиваться, я ему сразу от ворот поворот! А уж если попробует руки протянуть, так, бывало, двину, что с ног свалится... Если бы не Григорий, осталась бы в девках. А увидела его, так сразу поняла, что это он...

- Но дом этот ваш? - оторвал Виктор старуху от сладостных ей воспоминаний, пытаясь понять причину её столь странного и неёстественно бедственного положения.

- А как же! Мой. Своими руками Григорий строил. Меня не подпускал к работе. Жалел. Сорок лет уж дом стоит.

- И как же вы позволили разрушать его, рубить балку? - не унимался Виктор.

- Так это без меня сделано! Не было меня здесь! - воскликнула старуха и осеклась. Она что-то не договаривала.

Виктор не стал её расспрашивать, остерегаясь задеть рану, оставшейся от семейной, по-видимому, очень острой драмы. Он собрал поленья и отнес к печи. Старуха приковыляла вслед и принялась разжигать огонь. Когда мечущеёся пламя озарило бархатно-черный свод чрева печи, Виктор понял, что нарубленные им дрова не насытят её прокопченной утробы. Жалкой, быстро тающей в оранжевом огне кучкой щепок лежали они на краю обширного пода, подобно крохотному кусочку пищи на языке проголодавшегося зверя, широко открывшего жадную пасть.

Взяв топор, Виктор вышел во двор, но сколько не озирался, сколько не ходил, заглядывая во все углы, даже намека на запасы топлива не обнаружил. Остатки деревянной рухляди, валявшиеся посредине двора, гнилые, источенные червями и пропитанные зимней влагой для печи не годились: ничего кроме дыма они бы не дали.

Отбросив надежду найти топливо в хозяйстве, Виктор направился в лес. Там, среди меднокрасных сосновых стволов стояли стремительно ровные, невесомые столбы голубого цвета, подпирая раскидистые темно-зелёные кроны; изумрудно-радужные искры вспыхивали на зеленом мху, волны холодного, живого воздуха катились из громады лесной чащи, Извечная мощь, неспешность жизни леса смягчала давящеё, тяжелое чувство непонятной вины, легшеё на душу от пыльного, серого запустения остывшего дома, в котором добивала жизнь старуха.

Срубив три сухих сосенки, Виктор оттащил их во двор. Когда он с охапкой поленьев вошел в дом, старуха стояла у печи что-то шевелила в ней кочергой.

- Сейчас будем обедать. Сказала она, неловко, всем телом поворачиваясь к нему. - Я вариться картошку.

Виктор заглянул в печь. Там, в горке розовых, подернутых почти незримой сизой оболочкой угольев стоял черный горшок, из которого густо летели мелкие брызги. Старуха взяла тонкую лучину и потыкала ею в кипящую воду. Затем подтянула кочергой горшок к краю печи, прикрыла руки своей широченной юбкой, взяла его и поставила на пол. Выпрямившись, она пошатнулась и схватилась рукой за угол стены.

- Душит меня кровь, произнесла она, взглянув на Виктора помутневшими глазами, так душит, что...

- Давайте я помогу... - предложил Виктор.

- Ну, тогда слей воду и высыпай картошку на стол. - Распорядилась старуха, а сама, покачиваясь, опираясь о стену, заковыляла к дивану и, добравшись, тяжело упала на него.

Виктор нагнулся к горшку. Опаленный огнем снаружи до темно-серого, он был черным внутри. Мутная вода ещё бурлила в нём, скрывая находящеёся в ней. Взять посудину голыми руками было невозможно и Виктор оглянулся, разыскивая какую-нибудь тряпку, но ничего подходящего не видел. Только пыль ровным слоем лежала на подоконнике, на неровностях стен, на полу в стороне от полосы, протоптанной к двери.

- Еще недавно была у меня тряпка, - словно оправдываясь, сказала старуха, поняв его взгляд, а теперь нет. Уволокла проклятая крыса в свое гнездо.

- А что, у вас крысы есть? - удивился Виктор, полагая, что здесь что-либо питающеёся за счет человека выжить не сможет.

- Еще и какая! - неприкрытая гордость выпирала из старухи. - А почему бы ей не жить? Еды ей хватает. Погрызла у меня доброе ведро картошки и морковь, всю, что была. Под печкой ей тепло. Я два ведра земли вынесла, которую она нарыла.

- Так надо её уничтожить! - посоветовал Виктор. - Подбросить ей яда.

- Пусть живет, усаживаясь поудобней на скрипящем диване милостиво произрекла старуха. - Теперь она уже мне не мешает. Землю она больше не роет. А картошку я держу около себя.

Она указала на стоящеё рядом с ней лукошко, прикрытое фанеркой.

- Если она попробует и сюда подобраться, я её так угощу! - старуха потрясла своей клюкой. - В последнеё время она не подавала знака. Как же она тряпку так утащила, что я и не заметила?

Между тем горшок немного остыл. Виктор осторожно наклоняя его стал сливать воду в старое, без дужки ведро. Получалось это, наверное, нескладно и старуха, наблюдавшая за ним стала поправлять его.

- Не спеши, не спеши, - усмиряющим тоном говорила она. - Погоди. Возьми лучину и придерживай картофелины, а то выпадут в ведро.

Подсказки были вполне естественны, но тон, которым они подавались - настойчив и даже повелителен.

Мутная вода сбежала, обнажив шесть довольно крупных картофелин в мундирах.

- Высыпай их сюда, прямо на стол! - тем же повелительным тоном, но с прорывающимся нетерпением распорядилась старуха.

Виктор вытряхнул картофель прямо на пожелтевшую газету, покрывавшую невесть когда крашеный непонятного цвета краской стол. Тем временем, хозяйка запустив в щель между боковиной дивана и стеной свою клюку ворочала ею что-то нащупывая. Наконец она зацепила искомое и начала выталкивать его к средине комнаты.

- Я же помню, ворчала старуха, радуясь своей крепкой памяти и раздражаясь неподатливости предмета, что ставила её сюда. Ну, вот, возьми! - сказала она выталкивая палкой, как хоккейной клюшкой поллитровую стеклянную банку с крупной, серого цвета солью.

- Садись ближе к столу и ежь, - полуприказным тоном предложила хозяйка Виктору, разламывая картофелину и макая её в соль. - Картошка у меня своя. Сама сажала, сама выкапывала. Никто не попрекнет.

- У меня есть бутерброд, - поспешно объявил Виктор, вытаскивая из карма сверток и не решаясь, памятуя об осклизлой поверхности горшка и мутной воде, приниматься за предлагаемую хозяйкой пищу.

- Что ты говоришь, у тебя есть? - переспросила старуха.

- Хлеб с колбасой.

- Хлеб давай. Хлеб - святое дело. А то племянник уже вторую неделю не несёт.

- Где же он, ваш племянник?

- В Поляницах он живет. Не знаешь? Это как идти по дороге лесом к автобусу. Магазин там у них хороший. Всегда свежий хлеб. Вот я ему и говорю: деньки мне, которые я пенсию получаю, здесь не нужны. Нету здесь, в хуторе, магазина. Получай ты их сам, но мне приноси хлеб. Раньше носил каждую неделю, когда в пятницу, когда в субботу. Да, наверное, слег. Две недели уже не заявляется.

- Что же он, болеёт?

- Нельзя сказать. Бог миловал, хотя и года уже... Двое парней у него. Старший осенью из армии пришел.

Посвящая гостя в дела своего племянника старуха заскорузлыми, сильно набрякшими пальцами, увенчанными крупными ногтями с черными каемками, снимала с картофелины кожицу. Ела она как-то незаметно, без отталкивающей неопрятности, часто свойственной людям преклонного возраста.

- Ты ежь картошку, Не стесняйся, - сказала она Виктору, заметив, что он не притрагивается к её угощению, и добавила с гордостью, - я никому в жизни не попрекала съеденным куском.

- Спасибо, А вы берите колбасу, - Виктор начал подталкивать к хозяйке хлеб с кусочками колбасы. Хлеб старуха брала, но колбасу откладывала в сторону и когда Виктор начал настаивать, сурово остановила его:

- Ты мне не перечь. Я знаю, что делаю, - не сердито, но властно произнесла она. - Я не голодна. Съем завтра или послезавтра. Тебя как зовут?

Виктор назвал себя и спросил у старухи её имя.

- Феодора. Бабой Федорой в хуторе кличут.

- А отчество?

- Пантелеймоновна, - сразу потеплел голос старухи. - Отца моего Пантелеимоном наречено было.

После трапезы Виктор собрался уходить.

- Посиди, начала уговаривать его хозяйка. - Солнце ещё высоко. Куда тебе спешить?

- Посижу в другой раз, - Полушутя, полувсерьез ответил Виктор.

- Ну, приходи. Приходи. У нас здесь хорошо. Сам видел какой лес. Луг скоро зацветет. Смотришь на него, а он - как молодость...

- Может вам что-то надобно? - спросил Виктор, направляясь к двери. - Так я принесу.

- А что мне надобно? Все у меня есть! - Вроде бы даже с обидой ответила баба Феодора. - Спасибо. Ничего мне не надо!

Виктор уже взялся за ручку двери, когда хозяйка окликнула его.

- Постой. Вот есть у меня икона, - старуха указала на черную дощечку, висевшую под самым потолком в комнате, где стояла печь. Дощечка была так закопчена и черна, что только по её местонахождению да венчику из серых матерчатых цветов можно было догадаться, что это икона.

- Хорошая икона. Мать благословляла меня ею, как шла я венчаться с Григорием. Так ты достань мне свечку. В праздник зажгу перед образом.

Виктор пообещал и толкнул дверь.

- Иди с Богом. Будь здоров! - произнесла напутственно старуха. - Извини, не провожаю. Сам дорогу найдешь.

 

Июль полыхал сочной, только вошедшей в силу зеленью. Целых два месяца весь растительный мир из воды, воздуха и света лихорадочно и стремительно создавал живые клетки, лепил их одна к одной, расширяя и обновляя самого себя. Из сухих и сморщенных зимой дубовых почек выскочили зеленые побеги развесив глянцевые, отливающие голубым листья, распушились и удлинились нежнозвонные косы берез; растолкав сухую хвою и валежник вылезли ворсистые стебли чистотела, над всеми сородичами поднимал голубоглазую голову синяк, безымянная, простенькая травка покрывала сплошь свободные, обогретые солнцем пятачки земли.

Виктор шел к хутору лесной дорогой. Солнце уже взошло над деревьями, но ещё не успело высушить росу и синюю дымку, парящую на полянах и просеках. Светло-золотые лучи прорывались сквозь кружево ветвей, высвечивали в нескончаемой колоннаде то желтую медь сосен, то белые с черными подпалинами стволы берез, то темную, покрытую прозеленью мха, иссеченную трещинами кору дубов.

Там, где они падали на землю взвивались невидимые глазом потоки воздуха и омывали лицо то запахом теплого песка, то ароматом сосновой живицы, то парным духом согретой зарошеной травы.

До хутора оставалось с сотню шагов, когда оттуда громко, на возвышенной драматической ноте зазвучал голос. Он врывался под свод леса, перекатывался эхом меж стволами и угасал в чаще. Вначале Виктор подумал, что в хуторе кто-то открыл окно и включив на полный звук приемник предложил всем послушать обличительный монолог, читаемый популярной актрисой. Ему даже почудилось, что сам он уже слышал его и знакомым казался чистый, сильный, с четкой артикуляцией голос горящего праведным гневом чтеца. Только подойдя ближе, уже улавливая слова он понял, что монолог произносит не диктор и не актриса. Голос принадлежал Феодоре Пантелеймоновне.

Виктор ускорил шаг и за поворотом, на открывшейся с пригорка улице хутора он увидел её, стоящую против высокого забора, перед запертой калиткой. Вокруг было пусто, но бабу Феодору это не смущало и она произносила свою речь, направленную против кого-то, находившегося за оградой, но так будто предназначалась всему миру.

- Или ты думаешь, я не знаю, чем занимается твоя дочь в городе? Знаю! Обворовывает людей! При мне, сука, хвасталась твоему зятю разлюбезному, что у всех продавцов магазина весы подкручены! А они потом с ней делятся, потому что она, видите ли, завмаг! И знаю как она прячет товар, который получше! Людям не продает, говорит им, падлюка, что нет, а кому надо доставляет прямо на квартиру! А те ей возят, что она закажет! Так ты считаешь, что так и положено?

После каждого своего вопроса баба Феодора потрясала вознесенной клюкой, а произнеся обличительную фразу ударяла палкой в землю, словно ставя печать, удостоверяющую истинность сказанного ею.

- Или ты думаешь, будто я не знаю, что она боится держать дома деньги? Знаю и это! Боится держать дома и боится положить их на книжку! Скупает в городе золото и прячет у тебя! Или ты скажешь, что оно твоё? Как и те горы хрусталя, которыми забит твой коричневый буфет... А деньги, что плесенью взялись под полом в коровнике, тоже твои? Так ты свою дочь не считаешь сумасшедшей? Это что, так можно жить? Жить ворованным с людских копеёк, расплачиваться ворованным, подкупать на ворованное тех, кто приходит с ревизией? Это по какому же закону? У нас таких законов нет! Вот ты и говори своей дочери, что она сумасшедшая, раз она так живет! А мне не смей! Я за свою жизнь копейки ни у кого не украла!

Двухэтажный дом за зеленым, глухим забором стоял немой, безжизненной глыбой. Ни звука не доносилось оттуда. Ударив последней раз палкой о землю, Феодора Пантелеймоновна повернулась и неспешно, полновластной хозяйкой, далеко отводя руку с палкой в сторону пошла по улице. Но вдруг она остановилась и резко повернулась влево к дому, стоящему напротив.

- А что ты подглядываешь, как лиса в курятник? - Голос бабы Феодоры заполнил все пространство над хутором. - Ты всегда всё исподтишка делаешь! Я тебя уже не один десяток лет знаю и на страшном суде скажу, что стервы болеё хитрой, чем ты не найдешь на двадцать верстов вокруг! Скажи, сколько ты свиней держишь? Когда ходили переписывали худобу, ты сказала, что двоих. Но я знаю, что их у тебя шестеро! Не считая тех двух, которых ты заколола перед первым мая! - Голос бабы Феодоры ударялся о стену леса, окружавшего хутор и каждое её слово, прежде, чем улететь ввысь несколько раз перекатывалось над головами тех, кому они предназначались. - А чем ты откармливаешь их? Ворованным комбикормом! Колхозные свиньи друг другу уши объедают от голода, у коров вымя слипается, а ты своих кабанов кормишь? Её Иван, видите ли, член правления! Ему можно красть! И ты после этого ещё зубы скалишь, когда та падлюка стала дурное плести на меня? Змея подколодная! Она, видите ли, умная, а у бабы Федоры не все дома! Ты то умная, да только сынок твой полностатейный дурак, хоть ты его и пристроила в ученые! Всему хутору известно, что он до десятого класса читал по слогам. Здесь ни к чему не пригоден был! Ни косить, ни пахать. Ни топором махать! А в ученые сгодился! Так ты думаешь это неизвестно, как ты его всунула в институт? А ну ответь, сколько ты туда перевозила окороков да сметаны? Или ты думаешь, что мне непонятно, чего это ради толстопузый прохвесор каждое лето сидит здесь на твоих колбасах и огурцах с помидорами? Ну не смех это? Васька Мурзатый - ученый! А я попросила его написать мне заявление, так он там такое нагородил, что с меня люди смеялись! Вам, - говорят, - бабо, надо ещё раз ликбез окончить. Так ты с этого не смеёшься? Взяли науку салом! Вы не сумасшедшие? Но знай: кому на роду написано быть дураком, тот дураком останется всю жизнь!

Закончив свою речь баба Феодора припечатала её таким ударом клюки, что будь под ногами не сыпучий, глухой песок, а твердый, звонкий камень, то искры полетели бы и эхо громом покатилось бы над хутором.

Феодора Пантелеймоновна вновь двинулась по улице, глядя прямо перед собой, отмахивая клюкой пространство. Тишина стояла вокруг, словно все - и люди, и звери, и птицы, оглушенные только что громыхавшей речью, не могли придти в себя. Никто не выскакивал на улицу, как бывает в селах при ссорах соседей, не начинал, вспоминая нечистую силу, деда-прадеда и совесть отбивать мячи в ворота противника, доказывая, что со своих же грехов обличитель пишет картину.

Старуха медленно и величественно, как судья мимо только что осужденных, шла вдоль улицы. Она миновала усадьбу, облюбованную для летнего отдыха профессором, стала приближаться к к воротам следующего дома. Калитка в заборе, стоящим сплошной стеной, до этого слегка приоткрытая, стала тихонько, как бы сама собой, затворяться. Но толкавший её плохо рассчитал. Баба Феодора поравнялась с калиткой в то мгновение, когда та проходила последние миллиметры.

- А, прячешься?! - сотрясла весь хутор баба Феодора. - От меня не спрячешься! Выходи, я и тебе всю правду скажу! Выходи, - с неукротимой яростью крикнула Феодора Пантелеймоновна и, присовокупив к своему требованию выражение в литературном языке никогда не употребляющеёся, хлестнула два раза клюкой по зеленому забору. Тот, непоколебимой, дубовой прочности, способный выдержать и татарский набег, недовольно заухал.

- Надька, Верка! - истерично взвизгнул во дворе голос, - Марш в хату!

В доме хлопнула дверь и за забором стало тихо.

- Боишься? А я тебя не боюсь, хоть у тебя морда больше, чем у доброй бабы зад! Не боюсь и скажу, что ты вор из воров! - баба Феодора бросала слова так, будто стояла не перед глухой деревянной стеной, но лицом к стотысячной толпе, жадно ей внимавшей, а у ног её валялся на коленях тот, над кем она сейчас вершила расправу.

- Признайся, сколько государственного леса ты продал?! Молчишь? Так я скажу, что неисчислимо! Всему миру! Только салтану турецкому , наверное, ты не продавал! А откуда ты взял шифер на свои хоромы? Почему колхоз не может его достать для фермы, а тебе ночью приперли целую машину? За какие заслуги тебе кирпича отвалили на целых два этажа? А может, ты расскажешь, как тебе удается два раза в год ездить на курорты? Что это за болезнь у тебя, бугая, такая?

Ни звука не доносилось из-за деревянной стены, не обличительный пыл бабы Феодоры не охлаждался.

- Да, сам ты не крадешь! Ты делаешь во сто крат хуже - даешь воровать другим! Одному, вози лес хоть всю жизнь, не вывезти столько как его вывезли с твоего позволения! То тянули лес только ночью, а теперь уже в открытую, и днем! Не боятся ни Бога, ни людей! Знают, лесничий покроет! Ты только тех замечаешь, кто тебе ничего в руку не сунул! Так, это, что получается? Тебя власть поставила смотреть за лесом, а ты его распродываешь! И ты не сумасшедший? Стоишь на государственной службе и государственным же добром торгуешь? Но погоди! Найдет тебя правда! Попомни мое слово! Всё, что наворовал прахом пойдет!

Отвернувшись от глухой стены баба Феодора вновь, величественно и грозно, двинулась по улице. Лицо её окаменело суровостью, глаза под изломанными бровями и набрякшими веками смотрели прямо вперед.

- Здравствуйте, Феодора Пантелеймоновна! - приветствовал её Виктор, приближаясь.

_ Доброго вам здоровья! - торжественно и строго ответила, не останавливаясь старуха, слегка склоняя голову в его сторону. Ступив ещё три или четыре шага, она вдруг остановилась и повернувшись к Виктору произнесла смягчившимся голосом.

- Это ты? Я тебя сразу и не признала. А потом слышу по голосу - кто-то знакомый, хоть и не хуторской.

- Я принес вам свечки. Помните, вы просили достать? - Объяснялся Виктор, смущенный сложностью обстановки и суровостью старухи.

- Не забыл, значит. Спасибо! - Баба Феодора совсем уже, казалось, остыла от только что пылавшего в ней гнева. - Заходи в гости!

Они молча пошли к дому. Старуха неспешно переступала босыми ногами по песку, глубоко вгоняла в него клюку, тяжело переваливаясь со стороны в сторону.

В доме ничего не изменилось с тех пор, как Виктор побывал в нем. Только за иконой засинел пучок васильков да в лукошке, что стояло в углу, рядом с диваном теперь лежала не картошка, а сморщенная редиска с пожелтевшими листьями.

- Извини, сказала гостю старуха, поворачиваясь от иконы, за которую она засунула свечку, - нечем тебя угостить. Ничего сегодня не готовила, да и картошка, по правде говоря, вся вышла. Старая вышла, а молодая ещё не выросла.

- Ничего, - обрадовался в душе Виктор, памятуя осклизлый изнутри горшок и мутную воду, в которой варились картофелины в прошлый его визит. - Я принес вам хлеба. Вы говорили, что любите свежий хлеб.

Он выложил на стол три булочки, завернутые, чтобы сохранить тепло в бумагу, буханку хлеба и белый сверток.

- А там, что? - спросила баба Феодора, указывая глазами на сверток, и торопливым движением руки взяла булочку.

- Колбаса и сало, - Виктор развернул бумагу и пододвинул ближе к хозяйке содержимое свертка.

- Давно такой не ела! - Старуха отламывала от булочки маленькие кусочки и аккуратно их жевала. - Хлеб святое дело! А я ничего на сегодня не готовила. Меня, видишь ли, вчера пригласила Катерина Остапчиха. Приходите, говорит, бабо Федоро, в воскресенье, пообедаете у нас и чарку, может, какую выпьете. Праздник ведь завтра, да и маме моей года выходят. Так я и не готовила. Зачем,

Думаю, если в гости идешь? Ну, а сегодня, как только солнце над лесом стало, пошла. Чего не пойти, если приглашают? Да и покойницу я знала хорошо, вместе росли. А там наготовлено было - не рассказать. И свинина, и курятина, и рыба!

Старуха бросила нетерпеливый взгляд на сало и колбасу, которые Виктор резал на кусочки и отвела глаза.

- Катерина, она, видишь ли така, что умеёт готовить и имеёт из чего. Ну, а как выпили по первой и начали закусывать, Мария Иванчиха, соседка Катерины, а там, почитай все хуторяне до единого были, и спрашивает меня: расскажите, бабо Федоро, как вас в Павловской лечили? Это она, сука, вместо того, чтобы покойницу помянуть, решила надо мной посмеяться и людей повеселить...

Хозяйка снова отщипнула кусочек булочки, умолкла пережевывая, а затем продолжила повествование.

. - Всему миру известно, отвечаю я ей, что по ошибке меня туда взяли! А она опять за своё: "Санитара вы за что клюкой огрели?". И вижу, что и остальные на её стороне: одни смеяться начинают, другие подбрасывают шуточки... Так я взяла их в оборот: "Ты, говорю, паскудница, лучше расскажи по какой причине тебя вытурили из правления? За что я огрела санитара, то мне известно, а вот скажи за что ты била коров, чего издевалась, стерва, над ними?!"

Старухина обида, видимо, не выгорела до конца, там, на улице, и теперь снова взялась пламенем, раскалила ярость и та заклокотала огненным металлом. Хозяйка оставила хлеб, клюка сама собой оказалась у неё в руке и, глядя перед собой, она стукнула ею в пол, словно обращаясь к своей обидчице. "Ты, говорю, лучше расскажи почему от тебя сбежал твой муж? Что, молчишь? Ты думаешь, я не знаю? Потому, что ты опозорила его перед всем миром. Его же вызывали на все собрания и спрашивали прилюдно: "Как вы смеёте бить женщину?". А какая ты женщина? Ты же б...!"

Произнеся последнеё слово, Феодора Пантелеймоновна спохватилась и умолкла. Чувство неловкости за бранное слово, вырвавшеёся в присутствии малознакомого человека, годившегося ей во внуки, охладило её страсти. Помолчав, она заговорила уже спокойнеё.

- Мария эта работала в колхозном правлении, не знаю уж кем. И гулящая была - до нет спасения. Никому не отказывала. Детей не имела. "Я, говорит, бывало, - жить хочу". Муж пытался вначале её словами образумить, а потом начал бить. Так она взялась писать ему на производство - он в городе работал. Мол, ваш работник, а мой муж, бьёт меня. Примите меры. Ну, его стали вызывать да срамить принародно. Но он же мужчина, жаловаться на бабу ему не годится, надо молчать. И как получилось: на работе его частят, на чем свет стоит, а в хуторе с него смеются. Вот он и сбежал. Бросил все, в чем стоял - в том и скрылся.

Феодора Пантелеймоновна пожевала губами словно убирая с них что-то лишнеё

- А ей только этого и надо было. Остерегаться уже никого не приходилось. Но потом она в управлении кому-то не угодила. Наверное, сука подмахнула не так. Отправили её в доярки на ферму. А там, сам знаешь, работа не та, что в конторе. Она и начала беситься: схватит палку и давай её ломать на коровьих ребрах. До того их довела, что как её завидят - на стену лезут! Молоко не выдаивала, как следует, а у коров от этого вымя запаливалось! Сколько она их перепортила - одному Богу известно. Так ты мне скажи - ты человек посторонний - это можно здравомыслящей женщине так вести себя с животными и с мужем?

Вопрос не требовал ответа и хозяйка, помолчав некоторое время, вспыхнула вновь.

- И вот это стерво вздумало мне колоть глаза Павловской!

- А причем здесь Павловская? - прервал её Виктор, знавший, что так в городе называют психиатрическую лечебницу.

Баба Феодора несколько мгновений сидела молча, явно недовольная тем, что сама навела разговор на колючеё для неё самой место и надо было переходить его.

- Это мне невестка подстроила, гадюка. Не по закону это было! - воскликнула старуха, вновь начиная раскаляться.

- Но зачем же ей это понадобилось?

- Квартиру ей надо было в городе получить! - нетерпеливо стукнула старуха клюкой, досадуя на несообразительность Виктора. - Вот она и стала меня подбивать: "Подпишите заявление, что дом непригоден к жизни в нем". А как я могу такое подписать? Сам видишь: дом ещё крепкий, сухой. Зачем же обманывать государство? И опять же, выходит Григорий плохо строил? Это что же, память покойника марать? Не допусти меня Бог!

Старуха стукнула клюкой как древний пророк посохом и сжала губы.

- Конечно, дом надо содержать, ремонт ему делать. В казенной квартире всего этого не требуется. Подай заявление и тебе всё сделают. Вот она и хотела, чтобы этот дом признали негодным и выдали квартиру. Но, может быть, у других людей и такого нет, зачем же хитрить?

Феодора Пантелеймоновна помолчала несколько минут, словно вызывая из глубин памяти события, покачала осуждающе головой и принялась излагать свою историю дальше.

- Увидела она, что я на её хитрость ни в какую не иду и решила, поскольку я хозяйка дома и без моей подписи дело не выйдет, признать меня умалишенной. Уж не знаю, как ей удалось - то ли знакомство нашла, то ли дала кому-то - но приехали за мной из больницы. Смотрю - подъезжает "Скорая помощь" и выходят из неё четыре мужчины, все в белых халатах. И здоровенные такие, что не дай Бог встретить в лесу! Вот в эту дверь не пролезут! Подходят ко мне и один говорит: "Пойдем бабка с нами". А я ему отвечаю: "я, мол, вас не приглашала, вас не знаю и идти с вами никуда не намеренна". Он меня тогда - под руку. А я говорю: "Отойди, сатана, не прикасайся ко мне! Я тебе не уличная девка. Я и в молодости не позволяла браться за меня посторонним мужчинам!" А он опять за свое. Я тогда его палкой, а она была покрепче этой, по голове! Он как стоял, так и лег, хотя на вид и здоровый был. Те, которые с ним пришли, подхватили его да в "Скорую", а потом снова ко мне. Я бы и им отпор дала, но палка на голове того дурня сломалась, нечем было борониться...

Баба Феодора умолкла. Потом её лицо, сурово сжавшеёся при повествовании о кознях невестки и стычке со служителями медицины, посветлело.

- Ну, а в больнице совсем другой разговор. Кругом - одни женщины. Помыли меня, дали сорочку, белую как снег, чистую постель. Потом пришел доктор. Молодой такой, но почтительный. Все меня спрашивал и так, и этак. А я ему на все ответ даю. Он серьезно - и я ему серьезно, он шутя - и я ему шуткой. Вижу - он даже заинтересовался. Обошел всех и снова ко мне подходит, опять мне вопросы задает. На следующий день - то же самое: и говорит со мною дольше, чем с другими, и подойдет два, а то и три раза на день.

Как-то я сидела у окна да и запела. Сначала одну, затем другую. Потом глядь - а их, докторов, у дверей столпилось - как гусей у корыта. "Пойте, говорят, бабушка, пойте!" А доктор мой, вижу, что-то шепчет им, а они все головами качают.

Как-то приходит он ко мне и говорит: "Вас сюда не по назначению взяли. Неправильно определили вашу болезнь. Но я вам помогу, найду лекарство".

Пробыла я там шесть месяцев, всю осень и зиму. И, действительно, почувствовала себя лучше. Перестала меня кровь душить. Как-то приходит доктор и говорит: "Все, что мог, я сделал. Но скажу по правде: вашей болезни полного излечения нет. Старайтесь жить спокойно. А если почувствуете себя снова плохо, то придете ко мне". И дал мне бумажку, в которой написано, как его зовут и как искать. Она и сейчас у меня хранится, вон там, - старуха указала пальцем на дощечку, висевшую в первой комнате, - за иконой.

- А что же вы сейчас не обратитесь к нему? - спросил Виктор, помня жалобы старухи на то, что "душит кровь".

- Зачем? - старуха шевельнула клюкой, провела ею по полу черту перед собой. - Я свое отжила. Все испытала, что в жизни может быть. Осталось лишь умереть. Вот только смерти нет...

Феодора Пантелеймоновна помолчала, потом заговорила спокойно и рассудительно.

- Это же какой расход - и кормить надо, и постель держать, и докторов, а я уже ни на что не гожусь... Молодых не успевают лечить, так что же я буду там валяться?

Виктор увидел, как непроницаемая для него тень отрешенности легла на лицо старухи. Он вдруг ощутил сердцем: человек, сидящий перед ним так близко, что можно дотянуться рукой, рассказывающий обыденные житейские истории, душой своей уже приблизился к самой границе между жизнью и смертью, и оттуда, из непостижимой для него, двадцатилетнего, дали видит и оценивает мир совершенно иначе, чем он, полный растущей силы.

- А ваша невестка, что с ней? - спросил Виктор не столько интересуясь родственницей хозяйки, сколько из желания отвлечь старуху от невеселых рассуждений.

- А что с ней? Получила квартиру и перебралась туда. Хорошая, люди говорят, квартира. Три комнаты. Вода и горячая, и холодная. Печи, правда, нет, но рассказывали, так все сделано, что можно без дров готовить.

- Как же ей одной дали три комнаты?

- Почему одной? У неё сын есть, внук мой. Да и я там числюсь. Она мой паспорт с собой забрала и справку такую достала, что я в Павловской прохожу лечение. Потому на меня там есть отдельная комната.

Последние слова старуха произнесла не без гордости. Помолчала, выводя клюкой узоры на полу.

- Получить получила, но ко мне ни в больницу, ни сюда, ни разу не заявилась.

- Вы имеёте право требовать, чтобы квартиру разделили и вам предоставили однокомнатную! - воскликнул Виктор, возмущаясь злодействием старухиной невестки.

- Зачем? - Спокойно и рассудительно спросила старуха. Я здесь прожила свой век, здесь и умру. А там внук. Он, может быть, и не знает, что мать вытворяла, а люди будут и на него думать недоброе. А он грамотный, за границей бывал...

"Велика же грамотность у этого умника, побывавшего за границей, - подумал Виктор. - Допустить мать своего отца до такой жизни!"

Феодора Пантелеймоновна сидела, между тем, в задумчивости, опустив голову, отставив клюку. Её большие с толстыми пальцами и обвисшей кожей кисти рук лежали на коленях.

- Ай - я-я-я! - Произнесла она вдруг протяжно вздыхая и глядя вниз, будто рассматривая что-то видимое только ей. - Как перевелись люди! Вновь за старое берутся. Каждый тянет себе, спешит набить свой карман. За общеё никто не думает. Тот же лесничий, хотя бы. Сколько же он леса государственного продал, боже ты мой! А ведь никто не осудит его, все завидуют ему! "Умеёт, - говорят, - жить человек". Сына своего старшего пристроил, говорят, большим начальником. И младшего продвинул в руководство, да он попался... Говорят, брал с людей. И думаешь, покаялся? Нет! Устроился работать... тем, как его? Который наливает ..., ну при ресторанах...

- Барменом?

- Может и так. Не знаю. Одним словом, стоит за прилавком и отпускает - кому водку, кому коньяк. Так он за три года купил всякого добра тысяч на сто. Ей богу, не вру! Ольга Кнапчиха рассказывала и пересчитала все... "Как же так можно?" - спрашиваю её. А она смеётся: "Молодец! Не теряется. Кто в тех ресторанах сидит? Жулики и воры! А с них и взять не грех. Да он же и для них лучше делает: меньше нальет - здоровеё будут". Видишь, как всё повернулось - воровство в почет вошло!

- Вам, Феодора Пантелеймоновна, так кажется, - добродушным тоном произнес Виктор, желая утешить хозяйку. - Воров, конечно, много, но честных людей больше.

- Кем это сочтено, кого больше, а кого меньше? - Баба Феодора взмахнула обеими руками перед Виктором, будто отгоняя страшную ересь, за которую могло поразить громом и молнией на месте. - Молод ты ещё, не все видишь, что есть перед глазами! Я раньше тоже не замечала, а потом меня осенило: куда ни гляну, вижу - тянут, на кого не посмотрю - вор! Меня всю так и сотрясло! Это же как перед концом света: все прямо бешенные стали - рвут от государства кто как может!

Виктор понял, что напрасно возразил старухе. Она вновь напористо и энергично принялась доказывать свою правоту.

- Вот ты возьми: Ольги Кнапчихи дочь - Катерина, живет в Поляницах. Живет в Поляницах, а на работу ездит в город. Целых два часа мается в автобусах. Чего спрашивается? Работы тебе мало в колхозе? А нет! Она, видишь ли, пристроилась в городе на мясокомбинате. И вся улица, а там тридцать два двора - семнадцать по правую руку и пятнадцать по левую - снабжаются мясом у неё. Идут на виду у всех: "Марковна, нам на завтра три кило", "Марковна, нам на завтра два кило ". И она всех обеспечивает. Мясо хорошеё: свежеё, без костей, задняя часть. Берет недорого, меньше, чем в магазине. Так ты мне скажи: одна она ворует? Те тридцать два хозяина, что дают ей заказ воровать и берут ворованное, они, что святые? Одна шайка, истинно тебе говорю!

Передохнув несколько мгновений, хозяйка заговорила спокойнеё.

- Как-то приходит ко мне племянник и приносит из дому котлеты. Стала я их есть, а они - как на духу приготовлены, до того вкусные. Мясо прямо-таки особенное, чувствую - не магазинное. Там оно и мороженное не один раз, и нет в нем ни запаха, ни вкуса, что положено ему иметь, а то и подгулявшеё бывает. На рынке, спрашиваю, мясо брали? "Нет, - отвечает, - у Кнапчихиной дочки брал". И рассказывает всю эту историю, как она их обеспечивает. У меня, поверишь ли, кусок в горле застрял. Не смей, - говорю ему, - брать ворованное!

Виктор заметил, что клюка непонятно каким образом снова оказалась в руке бабы Феодоры, а голос её стал резче и громче.

- Я ему говорю, а он мне и то, и сё, и вижу, что уже привык к этому. Не только он, - все соседи его. Они и покрывают её, и защищают. Не говорят "ворует". Говорят "достает". Честь ей и слава!

Пока они беседовали пятна яркого света тихо и незаметно переползли с пола на стены. Солнце, клонясь к закату, заглянуло в окна покрасневшим лицом. Виктор начал собираться в обратный путь.

- Спасибо тебе, что не забыл меня, смягчившимся голосом говорила Феодора Пантелеймоновна, провожая его со двора. - Нет, нет, ничего мне не надо. Все у меня есть. Хотя, если будет время, то приди осенью. Картошка у меня посажена. Может, уродит что, так поможешь выкопать.

Хозяйка вслед за Виктором вышла на улицу и стояла несколько минут, глядя ему вслед. Затем тяжело повернулась и побрела в дом.

Виктор шел вдоль улицы и теперь, после разоблачений Феодоры Пантелеймоновны, от домов, вздымающихся за стеной глухих заборов, тянуло не сытым довольством, а затаенным, хитрым злодейством. Высоченная изгородь, возведенная, как ему казалось раньше безобидной причудой хуторян, вдруг стала в его глазах плотью их отношения к нему: где-то там, в городе, завмаг обворовывала его и там он ей нужен, как хищнику нужна жертва. Если бы им пришлось столкнуться лицом к лицу, она бы вежливо поздоровалась, а у себя в кабинете предложила бы и присесть. А здесь, на хуторе переваривали уже вытащенное из карманов и от него отгородились стеной забора, отбрасывая его , как паук отбрасывает из своей сети остовы высосанных мух.

- Мужчина! - окликнул женский голос. Виктор оглянулся. В проеме калитки, отверзшимся в зеленом заборе, стояла, пристально глядя на него молодая, крепкая женщина с белым, ухоженным лицом и свежей прической. За ней виделось ещё несколько лиц.

- Вас можно на минутку? - спросила женщина не выходя со двора.

- Пожалуйста! - ответил Виктор, удивляясь не обращению, а той настороженности, которой сквозило от хуторянки.

- Вы, извините за любопытство, бабе Федоре, родственником приходитесь?

- Нет, просто знакомый, - ответил Виктор, не приближаясь к вопрошавшей.

- А-а, - разочаровано протянула женщина и, видимо, хотела закончить разговор, но подзуживаемая стоящими сзади, продолжила: - Мы думали, что вы ей родственник и хотели попросить вас... - она опасливо выглянула в сторону дома бабы Феодоры и увидев, что её на улице нет, вышла со двора.

- Нет, я не родственник, - повторил Виктор. Ему не нравилась её развязность, смешанная со странной, казавшейся неуместной настороженностью. Не нравилась тем болеё, что он сразу заметил - его самого женщина ничуть не смущается, настороженность в ней вызвана не им, а по всей видимости страхом перед Феодорой Пантелеймоновной.

- Мы думали, что может быть, вы подействуете на неё, - повторила женщина подступая к Виктору.

Говорила она не громко, но голос был твердый, взгляд внимательный, оценивающий. Виктор сразу понял - эта из категории умеющих давить на мозги. У таких, врожденные склонности развиваются профессиональными упражнениями: говорят безапелляционно, собеседника не слушают, его аргументы отметают не вникая в них, свои, искаженные к собственной выгоде, швыряют один за одним в голову собеседника пока та не загудит как пустая бочка. Всегда бывают лидерами группировок в разного рода мелких скандалах.

- Вы знаете, нам жизни нет от этой бабы Федоры. Всё она нам вычитывает, все колет глаза: и не так мы работаем, и живем не так, как следует. А чем мы хуже других? Живем, как все живут. Если когда какую - то копейку и приработаешь, так ведь своим горбом. Вот и сегодня, вы сами слыхали, что она здесь городила на Викентия Павловича. А при чем он, если лес воруют? Он человек больной, угнаться за всеми ему не под силу. Да и как всё происходит? За одного из райкома звонят: дай ему, он ветеран труда! За другого - из горисполкома, тоже, говорят, заслуженный, отпусти! И так назвонят, что не поймешь, кто заслуженный и по звонку, а кто сам по себе! А она на лесничего кидается. Всячески обзывает и слушать ничего не желает. Или возьмите вот, Надежду! Я же её с детства знаю, вместе в школу в Поляницы ходили!

Напористость опровергающей не позволяла ей предположить, что не все знают хорошо известную ей Надежду и Виктор только минуту спустя понял: речь идет о заведующей магазином, в котором веса всегда склонялись в пользу продавцов.

- Она же все рассказывает как есть. "Ругают, - жалуется, - нас все. А стань на наше место! Попробуй не выполни план. Вот и просишь на складе товар, который лежать не будет. Хочешь, говорят, премию получить? Раскошеливайся! Берешь, например, конфеты в коробках - их сразу разметают. Плати за каждую коробку десять копеёк. Сто коробок - десять рублей! Не заплатишь заведующему складом - не получишь. А где взять эти деньги? Со своей зарплаты, что ли? Вот и приходится подкручивать весы продавцам. И если бы только конфеты. Любой дефицит так идет!" Так разве эта баба Федора понимает это? Она, же, можно сказать, совершенно неграмотная. Окончила четыре класса!

Защитница невинно пострадавших энергично вталкивала слова в уши, но говорила тише, чем в полголоса и левая сторона её лица, обращенная к дому Феодоры Пантелеймоновны, стерегла это направление косящим глазом, словно там невидимый и неслышный горел огонь и , того гляди, полыхнет пламенем и обожжет до кости.

За заборами чутко ловили все звуки улицы: калитки потихоньку открывались, выглядывали головы и вскоре с десяток хуторян собрались полукругом за спиной женщины. Получив подкрепление, она заговорила громче.

- Теперь она на пенсии, так хоть на собрания перестала ходить. А то ведь было - мама моя! Торжественное собрание, людей с праздником поздравляют, подарки вручают, а она выйдет и давай всех до единого вспоминать: кто на работу когда то не вышел, кто сена клок взял, кто горсть зерна в подоле принес! Председателя нашего, который раньше здесь был, заела, как говорится, насмерть. Как собрание, так она поднимается и начинает: "Дай отчет за какие средства построил дом себе и двум дочкам, почему скотине кормов не хватает, по какой причине не в срок посеяли и не в срок скосили!" Довела его до того, что он в райкоме слезно просил: " В любой другой колхоз переведите только подальше от этой ведьмы". А чем он плох был? Сам жил и людям жить давал! В передовики не лезли, жили как все!

Хуторянка говорила напористо, твердый тембр голоса не давал повода усомниться в правде её слов.

- Вот вы обратите внимание: кого бы не коснулась речь - все у неё не такие, как надо, всем жадностью попрекает, ворами обзывает. А сама как живет? Вы видели: в доме ничего нет, одни мухи да пыль. Она только и знала на колхозном дворе вертеться. А что ей колхоз дал? То, что раньше в доме было - все невестка нажила и когда уходила - что с собой взяла, что людям отдала. Держали эту бабу Федору полгода в Павловской да видно, не долечили. У неё и отец, извините за грубое слово, дурноватый был. Вот старые люди не дадут соврать.

Женщина повернулась, как дирижер оркестра, к стоявшей позади неё старухе, обеими руками опиравшейся на палку.

- Правда, правда, - слабым голосом произнесла старуха. Сгонял нас в колхоз и всё говорил: "совесть, совесть!" А платить - не платил. Нет! Не то, что нынче...

Старуха хотела сказать ещё что-то, но защитница доброго имени хуторян снова взялась за своё.

- От неё и невестка сбежала. Не выдержала, бедная! Бывало, в воскресенье, или в праздник какой - либо люди отдыхают, а баба Федора подхватывается и к ней: "Пошли на ферму, зададим коровам корма. Слышишь? Мычат. Наверное, скотники загуляли!" Выходит, если корова мычит - это плохо, а то, что человек без отдыха из сил выбивается - это не страшно Ничего с той коровой не случилось бы! Или с прополкой как было? Потащила она невестку на поле в самое пекло. "Надо, говорит, побыстреё прополоть". Так ту, солнечный удар хватил, еле успели спасти. А что, спрашивается, это такая срочность, прополка? День-другой, пока жара не спала, постояла бы кукуруза. А если бы и не пропололи, так что? Оно как на урожай и так уродит. Не уродит у нас - уродит в другом месте. Страна у нас большая! Чего же человека из-за этой прополки губить?

Голов, видневшихся за спиной женщины, прибавлялось, одобрительный шум нарастал. Воодушевленная собственным человеколюбием, на которое она так удачно вывела речь, женщина почувствовала себя на твердой почве. Она уже не косилась в сторону дома бабы Феодоры, но все же голос её, не выходил за пределы столпившихся хуторян.

- Вы уж извините, что я задерживаю вас, - голос справедливицы приобрел тональность дружественной доверчивости и Виктор ощутил: главное, ради чего затевалась обработка, будет сказано сейчас. - Но не хочется, знаете, чтобы люди плохое о нас думали. Она сама малограмотная, писать почти не умеёт, так все грозится: "Найду человека, попрошу написать всё и отправить куда следует". Да и вас хотела предупредить, а то попадете невинно в неприятность. С ней всякое бывает, находит на неё временами...

- Спасибо за предупреждение, поспешил ответить Виктор. - Но мне кажется, что Феодора Пантелеймоновна вполне в здравом уме.

- Ну, вы ещё плохо её знаете, - назидательно-предупреждающим, вмиг остывшим голосом произнесла хуторянка ему вслед

Пройдя уже шагов десять, Виктор услыхал шипевшеё сзади:

- ...говорит, просто знакомый...

- ... наверное, дом хочет отхватить. Баба, думает, скоро сдохнет. А он тут как тут: опекунство, скажет, проявлял...

Виктор оглянулся. В сгустившихся сумерках, оставшиеся сзади сливались в темную массу с одним широким, мутно белеющим лицом.

 

Осень уровняла день с ночью, жару с холодом. После бурных летних страстей угомонились ветры, утихли грозы. Устало свисали отяжелевшие листья, задумчиво склоняли головы последние неяркие цветы, расслаблено полегли поблекшие травы. В успокоенном воздухе осели пыль и пары, поднятые носившимися над землей вихрями и горячим солнцем, небо, замутненное к концу лета, снова засветилось тихой, прохладной голубизной Птицы словно пропали из леса и только легкие белые паутинки летели по просеке и, цепляясь за ресницы, щекотали лицо.

Завидев уже знакомый поворот перед входом в хутор, Виктор свернул с дороги и пошел к дому Феодоры Пантелеймоновны в обход чрез лес. Ему не хотелось встречаться с кем - либо из хуторян и попадать под обзор сквозь щели заборов.

Старуха сидела во дворе в плетенном из лозы кресле, греясь в мягких лучах нежаркого солнца.

- А, пришел, - сказала она, поворачиваясь к Виктору. - А я думаю: придёт он сегодня или не придёт? Я тебя в прошлое воскресенье ожидала. Садись, отдохни, - стала уговаривать Виктора старуха, когда он начал спрашивать где лопата, чтобы взяться за уборку картошки. - Успеёшь...

Виктор, всё же, решил сначала справиться с работой.

- Дай мне сразу с десяток картофелин, что получше, я поставлю в печь, - засуетилась баба Феодора, повинуясь инстинкту хозяйки. - Хлеб у меня есть, а вот варенного ничего нет.

Урожай радовал сердце. За каждым взмахом лопата выворачивала из рассыпающегося желто-серого песка добрый десяток розовых, величиной с кулак картофелин. Но кустов, было мало и в каких - нибудь два часа, Виктор собрал взращенное слабыми руками б абы Феодоры.

- Что значит молодость, - воскликнула она, глядя как Виктор, собрав картофель, ровняет грядки. - А я, как наклонюсь - в глазах черно делается; хочу разогнуться и не могу - словно шкворень мне вбит, ногами не двину.

Феодора Пантелеймоновна помолчала, а потом тоном, какого Виктор у неё не слышал, произнесла медленно, с холодно-спокойной рассудительностью:

- Нет, что ни говори, как дожил до семидесяти годов, всё - долой с лица земли, не мешай другим жить. А то ведь видишь, как оно: мне уже девятый десяток пошёл, и я сама себе не дам управы. Нет, старый человек не нужен...

- У старых есть дети, которые помогут, - попытался успокоить Виктор мрачную ноту, зазвучавшую в словах старухи.

- А у детей есть дети и надо прежде о них думать, - не отступала баба Феодора. - Так оно заведено испокон веков во всем мире. Ты возьми, к примеру: с малым, будь то ребенок, щенок или котенок все играют, все тянутся погладить его и радуются ему. А старые - пёс то, кошка ли - уже никому не нужны, всех от них воротит. Полбеды, если ещё здоров, а как возьмут его болячки, да запаршивеёт, то уж гонят его беспощадно. То же и с человеком. Всем он в старость да в хворость тяжкое бремя. И ты заметь, что ребёнок первым оттолкнет. Нет, это от природы...

Феодора Пантелеймоновна говорила не спеша, с задумчивой умиротворенностью. Она не обращала внимание на собранный урожай, и, по-видимому, испытывала удовольствие от того, что получила возможность изложить накопленные в долгом одиночестве рассуждения.

- Да оно и понятно. У молодых всё по-иному. И делают всё не так, как мы когда-то, и думают иначе. Я вот начну говорить своим хуторянам, а они смеются: "Вы, - говорят бабо Федоро, уже отжили своё, не понимаете современной жизни!" Я согласна, что отжила своё и многого не понимаю в том, что делается на белом свете. Но я и другое вижу: снова за старое берутся люди. Снова каждый тянет в свою сторону! Не хотят жить по совести, по правде!

Баба Феодора поерзала в кресле , устраиваясь поудобнеё.

- Вот ты возьми такой пример: живёт по той стороне, что и я, через два дома Иван Коржинский. Ты, наверное, видел его. Заметный он, морда красная, какой сейчас редко у кого и найдёшь. Работает в колхозе, цистерну с молоком возит. Как коров выдоили, а это, считай тыщу голов, так весь удой в его машину и - на молокозавод. Ну, а он - нет, чтобы прямо по назначению ехать. Сворачивает через лес, к себе домой и отливает пять, а то и шесть ведер молока. " И тебе не совестно, спрашиваю". "А что, - говорит, - это же капля в море". "Так ты, - опять же я ему, - можешь и десять литров отлить?" "Могу, - смеётся, - и десять". "А пятнадцать?" - опять я его спрашиваю. Есть ли, думаю, конец твоей наглости. "Нет, - скалит он мне зубы, - не могу. Бочка у меня двенадцатилитровая. Да и в цистерну придется воды доливать".

Это он, так шутя, мне объясняет. Думает: старая дура и не поймёт ничего, и забудет всё. А мне потом Любка, что на ферме работает, рассказывала, будто с этим молоковозом так все устроено, что невозможно знать точно, сколько его, молока, там, в цистерне. Больше на пять ведер, чем значится в документах или меньше на то же количество. Вот он этим и пользуется, сливает эти пять вёдер. Но ты же учти, что он не единожды в день гоняет на молокозавод. Но дело не в этом. Пусть его нечистая сила на том свете наливает этим молоком, - незлобиво пожелала старуха.

Она снова заворочалась в кресле, поворачиваясь вслед за солнцем.

- Я речь веду о другом. Видишь, как получается: нет в душе человека совести, которая бы говорила ему всякий раз: вот твоё, возьми, а то - государственное, его не трожь! Нет! То, что отмерено и отсчитано, над чем стоит закон, он тронуть боится. А там, где нет точного измерения? Где совесть тебе должна сказать: не твоё! А если нет её, то каждый стремится оторвать, унести к себе во двор, в свой рот запихнуть. Так сколько же надо законов, чтобы всё до нитки пересчитать, перемерять до сантиметра, до грамма перевесить? А ведь надо ещё смотреть, чтобы закон сполнялся. Значит надо ставить надзирателя за исполнением законов и ему тоже писать закон. А ведь людей то - вон сколько! Не сосчитать! И у каждого голова, и головы, я тебе скажу, когда за свой интерес думают, не глупые. И всякая думает над тем, как обойти закон, где он ещё не установил своей власти и силы...

Феодора Пантелеймоновна на некоторое время умолкла, потом лицо её начало морщиться в лукавой улыбке.

- Вот ты человек грамотный, - заговорила она вновь, продолжая улыбаться. Лицо её засветилось старческой красотой неизмеримой мудрости и доброты. - Я это и по твоему разговору слышу, и по твоему соображению замечаю. Не то, что наши хуторские... А вот если тебе дать пять ведер молока, ты смог бы с него сделать масло?

Вопрос был каверзный. Виктор от неожиданности смутился.

- Так сразу, я, конечно не сделаю. Надо поднять литературу, изучить технологию, достать необходимое оборудование...

- Вот видишь, - с лукавым торжеством воскликнула баба Феодора. - Ты не можешь. А он без всего того, что ты говорил, делает! И я тебе расскажу, как: Всё молоко сливает вот в такую бадью, - она подняла руки сколько могла от земли, показывая как высока и ёмка у Ивана бочка, в которую он льет ворованное молоко, - потом собирает сливки, и - в стиральную машину. Включил её и через полчаса готово, вынимай масло! Додумался бы ты сбивать масло в стиральной машине?

Увидев, что Виктор ошарашен простотой технологии превращения молока в масло, изобретенной хуторским Иваном, старуха ещё болеё оживилась.

- И ты думаешь, он на этом остановился? Ничего подобного. Он спит и мыслит: как бы ещё оторвать. И что же он придумал? Голову даю на отсечение, что не догадаешься! Вот послушай. Подгоняет он цистерну под двор, но теперь не сразу молоко сливает, а идет обедать. Обедает час, второй... "Человек не верблюд, - говорит, - и не машина, которую можно раз в семь дней заправлять. Человек должен питаться легулярно, в одно и то же время и не спеша. В газете об этом пишут и по телевидении передают. У нас порядок такой - человек прежде всего!"

Подержит он молоко часа три, потом открывает в цистерне крышку и зачерпывает сверху. А ты сам знаешь, молоко если постоит, то образует вершок. Снимает Иван тот вершок и с тех же пяти ведер масла у него получается в три раза больше! Вот тебе и Иван! Э-э, будь уверен! Всё знает, на всё соображение имеёт!

Феодора Пантелеймоновна умолкла. С лица её сошёл отблеск оживления. Брови опустились, прикрывая глаза тенью.

- Да, соображение имеют. Но это когда свой интерес соблюдают. А вот пошла я как-то на ферму, на которой работала. Дай, думаю, схожу посмотреть. Говорят, перед смертью душа тянется в места, где радовалась при жизни. Вышла из дому - ещё и роса не обсохла, а пришла, когда солнце уже под полдень подбилось, хотя раньше за час доходила. Смотрю и не познаю: наша ферма или не наша. Наша была как яичко - белая, гладкая, так, казалось и побежит с пригорка по зелёной траве. А эта стоит ободранная, окна побиты, подступить к ней невозможно: тут куча мусора, там битый кирпич, дальше какое-то железо и раздавленная телега, везде навалены ящики - привезли что-то. Все это подплывает навозом. Вытолкнут его как-нибудь из двери, а там он уже сам себе место находит. Заплутала, думаю. То-то и шла так долго. Но, опять же, смотрю - тополя, что мы садили, вокруг фермы. Внизу - Ремезиное озеро, по правую руку - Сотникова гряда. Наша, таки, ферма...

Отыскала дорогу - пробита в навозе так, чтобы можно было ввезти корма да молоко вывезти. Захожу на ферму, вижу - женщины сидят, судачат о чём-то. Некоторые даже знакомы. "Как же вы допустили, - говорю, - ферму до такого состояния?" "Это, - отвечают, - не наше дело. Мы доярки, наше дело - молоко". В другом углу мужики кучкуются, курят. Я к ним. "А вы, - спрашиваю, - вы же мужеской стати. Куда вы смотрите? Не стыдно вам?". "Кто деньги за это получает, - отвечают, смеясь, - тот пусть и стесняется. Наше дело - набросать корма коровам ".

Выходит, что одному дело - только корову за титьку дергать, другому - только ей корм подбрасывать. А сколько же в хозяйстве работы, боже мой! Работа часто минутная, но не сделай её вовремя - все развалится. Крыша сгниет, стены рассыплются. Пусть корова даже и сытая, но если стоит на сквозняке, да в сырости, да навозом облипнет - молока не жди! И работу эту надо делать сообща, а если поставить к ней отдельного человека, что получится? Махнёт пару раз лопатой или ударит молотком, а потом сидит весь день сложа руки и его не тронь - не его дело! А зарплату дай каждому...

"Не может, думаю, быть такого". А тут и завфермой показался. Я к нему с тем же вопросом. "Что я могу сделать? - разводит руками. - Людей нет, транспорта нет, грузить нечем. Стекло привезли, а оно все битое, известь достал, так её разворовали. Транспортёр сломался, а запчастей во всём районе не могут найти". "А как же, - говорю, - мы раньше сами всё делали? Никто не отпихивал от себя работу, всё делали вместе, всё находили! И коров доили, и корма им задавали, и ферму в чистоте и в порядке содержали?" "Вспомнила, - отвечает со злостью, - старуха, как девкой была! Раньше и солнце ярче светило, и ветер по иному дул. Сейчас другое время, другие порядки. Меня за молоко трясут, а не за чистоту на ферме. Сидите себе на печи и не лезьте не в своё дело!"

Крепко я с ним тогда поругалась, а опосля и пожалела. Люди говорили, что так оно и на повелось и на других хозяйствах. Начнет завфермой говорить, чтобы комбикорм не растаскивали, а ему: "Что, это твоё? Или больше всех хочешь? А то и пригрозят. Пойдёт материал доставать - с него магарыч требуют. Начнёт скотников да доярок подгонять - разбегаются все, остается без работников. "

Феодора Пантелеймоновна говорила спокойно. Но печаль в её словах была так глубока, что у Виктора холодом разлилось в груди. Так говорят о смертельной болезни близких людей, когда и больной, и врачеватели, и близкие уже смирились и ждут неизбежного.

- Перевелись люди, - помолчав, произнесла с глубоким вздохом баба Феодора. - Эх, перевелись!

Сегодня, она хоть и не изменила своей привычке изобличать хуторян, была умиротворённеё, слабеё в жестах, бесцветнеё в выражениях, тише голосом. Словно с пламенем лета ушла из неё страсть правдоборчества. Старуха не вздымала клюку, не потрясала ею, обличая погрязших в грехах, не ударяла остриём в пол, удостоверяя свою правоту. Сегодня суковатая клюка, отполированная до блеска сверху, где по ней скользила натруженная ладонь, серая внизу от впитавшейся хуторской земли, стояла прислоненная к подлокотнику кресла, будто оружие до смерти уставшего воина, утратившего вместе с силой и жажду ратной славы.

Какое-то время старуха сидела молча, опустив голову, потом вдруг вскинулась и подняла глаза на Виктора.

- Но ты не думай, что это так даром пройдёт, - произнесла она четко, покачивая с отрицательным предостережением указательным пальцем. - Нет, это даром не пройдёт!

Она вновь умолкла, но посидев несколько мгновений в молчаливом размышлении, спохватилась.

- Заговорилась я. Пошли обедать!

Произнеся это, она с трудом, подавив вырвавшийся стон, поднялась с кресла и медленно, раскачиваясь, переступая рывками, тяжело наваливаясь на палку, заковыляла к дому. У крыльца она остановилась, пытаясь успокоить распирающеё грудь дыхание. Опираясь левой рукой о стену, а правой на клюку, старуха начала преодолевать мучительное для неё препятствие из трёх ступенек. От судорожных, нескоординированных движений, в которых билось обессиленное старостью и болезнью тело старухи, тяжело и страшно становилось на душе. Виктор взял было бабу Феодору под руку, но она, как раз взбиравшаяся на последнюю ступеньку крыльца, негодующе дернула локтем.

- "Я сама!", - хотела крикнуть не смиряющаяся с телесной слабостью старуха, но гортань её, когда губы раскрылись для "я" была сжата и только "сама!" - прозвучало властно, но будто сквозь задушенное рыдание.

На столе, покрытом все той же знакомой с весны и уже выгоревшей до серой желтизны газетой, лежала горка сваренных в мундирах картофелин, буханка хлеба и колечко колбасы..

- Ешь, - сказала хозяйка, тяжело опускаясь на диван. Вот и хлеб есть. Вчера племянник принёс. Хлеб и колбасу. Бери, не стесняйся...

Виктор присмотрелся. Колбаса была из тех дешевых изделий, которые даже бродячие собаки, если случайно обнаружат на дороге, обходят, подозрительно косясь и поджимая хвост.

- Что же он так редко к вам ходит, ваш племянник? - спросил Виктор, выкладывая на стол принесённые с собой припасы.

- "Стыдно, - говорит, - из-за вас на хуторе появляться", - разламывая картофелину, ответила баба Феодора. - "Вы с людьми, - говорит, - ругаетесь, нехорошие слова употребляете, а они на меня нападают: уйми, мол, тетку свою, она нам в печёнках сидит. Всё грозится куда-то написать на нас".

Изложив позицию племянника, старуха как-то потускнела, сжалась лицом, долго сидела погруженная в какие-то размышления, затем, глядя под ноги Виктору, сказала сумрачно, но спокойно, как говорят о вещах малоприятных, но неизбежных, много раз на неделю случающихся.

- Нет, надо умирать. Отжила я своё. Ещё прошлой зимой умерла бы, да в больницу попала, пережила.

- Чем будете топить зимой? - спросил Виктор, не зная как возразить старухе и стремясь завлечь её на болеё оптимистичную тему.

- Обещал племянник машину ящиков привезти, - ответила старуха. - Ими хорошо топить. Рубить, считай, не надо.

- Рубить не надо, да только и тепла от них мало, - возразил Виктор. - Где ваш топор.

- Около печи лежит. Зачем он тебе?

- Нарублю сухостоя. Когда привезут ящики, неизвестно, а топить уже через три-четыре недели придётся.

- Ну, смотри, - отозвалась старуха. - Если не спешишь домой, то руби.

Прежде чем солнце стало садиться на зубчатую кромку леса, Виктор успел свалить несколько сухих сосенок, перетащить их во двор, распилить, поколоть на поленья, сложить около печи светло-жёлтой, пахнущей живицей пирамидкой.

- Спасибо тебе, - говорила баба Феодора, ковыляя вслед за Виктором к калитке, когда он уходил домой. Приходи, если захочешь. Только зимой здесь глухо. Дойти тяжело. Продавай, дай Бог тебе здоровья! Наверное, уже не свидимся...

 

Выстуженный в бездонных глубинах белесого неба воздух скатывался к земле и леденящим потоком мчался над ней, умертвляя во всем незащищенном живой дух. Ударившись о лес, он яростно трепал его, раскачивал стволы деревьев и взбешенный их сопротивлением со злобным свистом нёсся вдоль просеки.

Наклонившись вперёд так, что были только носки собственных сапог и стремительно змеившиеся вокруг них струи снега, Виктор шел против ветра, прикрывая деревенеющеё от впивающихся морозных игл. Вчера, он с бригадой ремонтников на такой же стуже восстанавливал оборвавшиеся провода высоковольтной линии, промёрз до костей и уже в общежитии, отогревшись, вдруг похолодел изнутри, представив, каково сейчас бабе Феодоре, если племянник, забывавший снабдить её хлебом, не успел завезти ей обещанное топливо.

Дойдя до знакомого места на просеке, Виктор свернул и пошел к дому старухи напрямик через лес. Здесь мощные стволы укрощали бешенство ветра, но снег был глубже, ноги вязли в сыпучих наносах. На опушке, одновременно с ветром, толкающим его обратно в лес, прямо в сердце ударил вид заиндевевших, с чёрными разводами окон

Никаких следов ни во дворе, ни на крыльце не было. Некоторое время Виктор стоял перед гудящим под злым ветром домом.

"Может быть её забрали? Племянник, невестка, или соседи, в конце концов?"

Виктор подошёл к двери и постучал. Дверь болталась на щеколде, накинутой изнутри. Никто не откликнулся. Постучал ещё. Тихо. Постучал в третий раз, со всей силы. Глухо пробубнившие удары замерли, но никакого ответа им не последовало. Постояв в нерешительности, Виктор подошёл к окну, под которым, помнил он, стоял диван хозяйки. Сквозь изморозь на открывшейся полосе пола увидел лежащие в беспорядке запыленный сапог, опрокинутую банку с чем-то мутным но не вытекающим, скомканную тряпку, а чуть далеё - клюку бабы Феодоры.

Виктор забарабанил в оконную раму, а затем несколько раз громко позвал хозяйку. Внутри раздался звук: то ли человек застонал, то ли диван охнул. Стремясь сквозь гул ветра и секущий по ушам снег расслышать происходящеё в доме, Виктор плотнеё приник к стеклу.

За спиной кто-то кашлянул. Виктор, оглядываясь, отшатнулся от окна. Метрах в пяти от него стоял облаченный в толстый тулуп с поднятым выше головы бараньим воротником мужчина, уже немолодой, с красным выбритым лицом.

- Что, врезала баба дуба? - бодро спросил он, выставляя сытое лицо из роскошной овчины.

- Нет, отзывается вроде бы, - крикнул Виктор сквозь ветер и почувствовал, что его голос по сравнению с бодрой иронией подошедшего звучит на ноте почти истерического отчаяния.

- А я иду, глядь - по двору чужой ходит, - продолжал мужчина деловито, подступая ближе. - У неё уж вторую неделю не топится. Дай, думаю, пока посторонние есть, узнаю, жива ещё или уже застыла.

Сквозь гул леса и завывание ветра из дома послышались редкие, тягуче медленные шаги, постукивание клюки по дереву пола.

- Ты смотри, жива ещё, - воскликнул хуторянин с искренним удивлением экспериментатора, увидевшего, что крыса, у которой мудреные препараты должны были раздробить кости, свернуть в комки кровь, превратить в слизь сердце и легкие, сжечь нервы все ещё пытается, дрожа телом, напрягая остатки сил, найти спасительное место. - Ну, тогда я пошел

Шаги в доме стихли перед дверью. Было слышно, как неуверенная рука шарит по дереву, отыскивая запор. Наконец, он щелкнул, но дверь не отворялась. Виктору уже показалось, что хозяйка передумала открывать, как дверь распахнулась. В проеме стояла баба Феодора. Голова её была обмотана тряпьем, засаленная потертая фуфайка и длинная неопределенного цвета юбка висели на ней, как на жерди, совершенно босые ступни стояли на снегу, наметенном под дверь. С большого пальца багрово-синих распухших ног лохмотьями свисала кожа. Старуха несколько мгновений смотрела перед собой пустыми, не видящими глазами, потом черные , запавшие губы шевельнулись, и звуки, напоминающие шуршание сыплющегося сухого пепла, едва преодолели три шага, отделяющие её от Виктора.

- Дай мне воды...

Сказав это, она медленно, шатаясь, повернулась и держась за стену, постукивая клюкой, пошла в дом.

Виктор взбежал по крыльцу, ступил через порог. Внутри стоячий, морозный воздух колол ноздри. От двери белый косой клин снега тянулся почти до центра комнаты. Полоски снежной пыли белели на подоконниках. Белесый купол льда выпирал из ведра для воды. Опрокинутая банка на полу, которую Виктор видел в окно, тоже была со льдом. Другой посуды, кроме горшка, в котором старуха варила картофель, не было.

- Где вода? - крикнул Виктор хозяйке, бестолково суетясь по комнате.

- Дай мне воды, - прошелестел снова сухой, мертвый шепот старухи, которая, по видимому, не слышала Виктора.

Достать воды из колодца было нечем. Оставалось одно - развести огонь в печи и сделать сразу два дела: обогреть дом и растопить в горшке снег. Вокруг не было ни щепки. Виктор схватил топор, выскочил во двор с намерением бежать в лес, но взгляд упал на забор.

- "Все, - мелькнула мысль, - хозяйке он уже отслужил".

Печь горела хорошо. Горка жёлто-розовых угольков нарастала вокруг черного горшка. Длинной лучиной Виктор помешивал в нем тающую снежную массу.

- Дай мне воды, - вновь произнесла старуха, которую жажда мучила, видимо, сильнеё всего.

Виктор вытащил кочергой горшок из пылающих угольев, выхватил из сумки бумагу в которую были завернуты принесенные продукты, накинул её на горшок и ткнул его в белый, бритвенно-острый гребень надутого под дверь снега.

Старуха вцепилась в протянутый ей горшок и припала к нему сухими черными губами. Она сделала несколько жадных, торопливых глотков. Напившись, молча легла, отвернувшись к стене.

Щепки от забора пылали вовсю. Красно-жёлтое пламя свивалось в мечущиеся языки, лизало черные своды печи. Но дом, промерзший насквозь, отогревался медленно. Стало понятно - горящих как солома досок от забора едва ли хватит на один день.

Вспомнив, где в прошлый раз видел в лесу сухостой, Виктор бросил крушить забор и, подталкиваемый ветром, зашагал по глубокому снегу среди стонущих и качающихся деревьев.

Рубить было тяжело. Пальто спутывало руки, ноги увязали в снегу, теряли точку опоры. Ветер засыпал глаза колючей снежной крошкой и топор норовил пролететь мимо зарубки.

Между тем, печь делала свое дело. Горячие волны поплыли по обеим комнатам. От снежных языков на полу остались только лужицы. Отогрелась и хозяйка. Она поднялась и села, свесив босые ноги с дивана. Виктор посмотрел на них, на валяющиеся сапоги и понял, почему сорвана кожа на большом пальце: баба Феодора обморозила ноги, сидя в нетопленном доме, а когда начала стаскивать грубые кирзовые сапоги, сорвала кожу.

- Бинт у вас есть, чтобы перевязать рану? - спросил Виктор хозяйку.

- Нету, ответила она тихим, но уже ожившим голосом.

- Я схожу к соседям, попрошу, у кого ни будь, - заторопился Виктор.

- Не ходи! - неожиданно громко крикнула баба Феодора, не поднимая на Виктора глаз.

Вывернув карманы, Виктор вытащил два своих носовых платка, разодрал их и забинтовал рану. Обрезать лохмотья кожи он не решился и прибинтовал, рассчитывая на болеё квалифицированную помощь.

- Буду возвращаться, - сказал он, - позвоню из Поляниц, вызову вам "Скорую помощь".

- Не смей! - крикнула старуха.

- В таком виде рану оставлять нельзя, начал уговаривать Виктор, - может начаться заражение.

- Не смей, говорю! - в голосе Феодоры Пантелеймоновны послышалась сила убеждения, которую Виктор слышал весной. Та же сила непримиримости и собственной правоты. Но с нотой отчаянности от безысходности.

Виктор вышел во двор и долго тер руки шершавым снегом , пытаясь избавиться от ощущения холодной , тестообразной, словно покрытой воском старческой плоти, которую бинтовал. Но сколько ни обдирал ладони, все стояли перед глазами багрово-синие, отекшие ступни старухи с клочьями свисающей кожи.

- "И заметь, - вдруг вспомнились ему слова старухи, - что ребенок первым оттолкнет..."

Беснующийся ветер морозными клещами сжал остывшую голову. Виктор натянул шапку и принялся распиливать притащенные из лесу бревна на чурки, колоть их и перетаскивать в дом, не забывая подбрасывать в печь. Вскоре она раскалилась так, что брошенный в неё чурбак враз чернел, внутри его вскипала смола и длинные языки её паров ударяли оранжево-голубым пламенем.

Перетащив нарубленные дрова к печи, Виктор зашел в комнату, где сидела хозяйка.

- Дней на четыре-пять топлива вам хватит, - сказал он, разворачивая на столе пакет с принесенной едой, - а в среду я приду и нарублю ещё.

Баба Феодора сидела молча, склонившись скрещенными на груди руками на колени. Раскладывая на столе продукты, Виктор со смутной и давящей душу тревогой удивлялся тому, что она не проявляет обычного оживления.

- Убери, - произнесла вдруг старуха глухим, холодным и отчужденным голосом. - Убери долой и дай мне ещё воды.

Виктор не сразу понял, что он должен убрать и некоторое время стоял в растерянности, прежде, чем сообразил. Чтобы не раздражать хозяйку ему пришлось собрать разложенное и отнести в соседнюю комнату. Там, из оттаявшего на печи ведра, он зачерпнул воды и подал старухе. Та выпила, посидела несколько минут и легла на диван.

Ощущение голода пропало. Виктор присел около печи и заглянул в её чрево. Над широко распластавшейся горой золотисто-огненных углей тихо колыхалось голубое сияние. По своду печи, бархатисто - черному раньше, теперь бегали синие искры, оставляя за собой белые, извилистые следы. Сухой жар, излучаемый очагом, стягивал кожу лица.

Сделанного им запаса дров, подумал Виктор, хватит на неделю. В среду можно будет подрубить ещё, а там, глядишь, бабкин племянник привезет обещанные ящики.

- Вы дверь не запирайте на засов, сказал Виктор старухе, прощаясь. - Может соседи заглянут или племянник ваш заявится, придется вам вновь подниматься. Дров подбрасывайте, чтобы огонь не угас...

Баба Феодора лежала на диване лицом к стене, неподвижно и молча. И только когда Виктор взялся за ручку двери, она приподняла голову и сказала неёстественно громко, будто не слышала собственного голоса:

- Прощай... Спасибо тебе.

Виктор вышел из дома. Едва он ступил с крыльца, как дверь, тщательно им закрытая, протяжно взвизгнула. Виктор оглянулся: в сгущающихся сумерках непроницаемой, тяжелой тьмой зиял вход в покидаемое им жилище. Он возвратился, снова захлопнул дверь, но не успел сделать трех шагов, как она, скуля, словно побитая собака, вновь распахнулась. Пришлось возвращаться и заклинить её с помощью щепки.

Декабрьская темень уже царствовала во всю, когда Виктор вышел из леса на околицу Поляниц. В магазинчике, стоящем у конечной остановки автобуса, женщина запирала замки.

- Вы не могли бы передать ему, - сказал ей Виктор, узнав, что она знакома с племянником бабы Феодоры, - чтобы он побыстреё завез топливо.

- Почему же не могу? Могу, - женщина была словоохотливая. - Вы уже не первый об этом говорите. Обязательно передам. Да только, сказать по правде, ему это не просто сделать. Он работает водителем и все по рейсам ездит. Дома почти не живет. Приедет, переночует и снова на неделю отправляется. Сыну на кооператив зарабатывает. Но, дрова привезти, конечно, надо. Пропадет бабка...

Простившись с женщиной, Виктор, прислушался, не взвоет ли, заводясь, автобус последнего рейса и подошёл к телефонной будке. Несколько минут стоял в нерешительности, памятуя строгое предупреждение бабы Феодоры. Потом снял трубку и набрал 03. Еле слышимый голос начал спрашивать о возрасте, поле, фамилии, но добравшись до адреса, зазвенел сердитой осой.

- Мы этот район не обслуживаем.

- А кто же должен это делать? - горячась, в свою очередь закричал Виктор.

- Этого я не знаю! - донеслось слабо, словно с другого конца страны.

- Как же быть? Нельзя же оставить человека без помощи! - Виктор постарался сдерживать себя, боясь рассердить голос, от которого зависело, приедет ли врач к старухе или нет.

- Я же вам сказала: это не наш район! Мы не успеваем обслуживать своих больных!

Голос оборвался и точно отрезаемые гудки ударили в ухо. На остановке, пробуя ожившую силу, зверем зарычал на холостых оборотах двигатель. Виктор побежал к автобусу.

Во вторник, к концу дня, Виктор подошёл к начальнику смены.

- А ты, вроде, говорил, что у тебя здесь никого нет, - разглядывая какую-то бумагу, ответил тот. - Не твоя бабка, говоришь? Просто знакомая? Ну, а ты причём здесь? Дров нарубил? Нарубил! Родственникам передал, чтобы заявились к ней? Передал! Ну, так что ещё надо? Знаешь, сколько вокруг нас больных, старых, одиноких? Если мы все бросимся сейчас помогать им, придется остановить завод. Ты представляешь, что начнется? Тысячи молодых и здоровых останутся без нашей продукции и будут метаться, как угорелые! И опять же - конец года, план горит. Сам видишь, какая сейчас запарка. В другое время можно было бы и отпустить, но сейчас, извини, не могу.

В воскресенье Виктор, скользя по укатанному снегу, спешил к хутору. Ему все представлялось, как баба Феодора, шевеля клюкой в печи остывший пепел, скажет с суровой укоризной: "А ты ведь обещал придти в среду...". Свернув перед хутором с дороги и пройдя по своим почти полностью занесенным следам, он вышел прямо к дому. Тот смотрел на окружающий мир слепыми темными квадратами. Сегодня на них не было снежно-белой изморози, но в блеклых отсветах давно не мытого стекла было что-то от навеки угасших глаз.

Виктор подошёл к крыльцу. На снегу, вылизанном после его ухода ветром, никаких следов. Щепка, которой он заклинил дверь, находилась точно там, где его рука оставила неделю назад. У Виктора помертвело в груди: целых семь дней в доме немощного старого человека не открывалась дверь... Теперь ему, последнему из покинувших это жилье, предстояло вновь войти в него. И в душе, что-то, стремившеёся предохранить, уберечь сердце от ран и ожогов, знавшеё ранеё рассудка, видевшеё прежде глаз ту ужасную причину этой неизменности, которая откроется там, внутри, сковывала тело, лишало воли идти вперед, дабы не узреть то холодное и мрачное, страшнеё чего нет для жизни...

Но сознание тоже упорствовало: там, за стеной находился человек и в каком бы состоянии он не пребывал, оно было таким, которое неизбежно проходит всякий родившийся, и как бы не металось в ужасе сердце, надо было принять все сужденное человеку, не поддаться порожденному инстинктом животному безумию.

Дверь пришлось толкнуть дважды, прежде чем она со зловещим скрипом распахнулась. Виктор, осторожно ступая по скрипучим половицам, пересек веранду и постучал во вторую дверь. Никто не ответил и он, открыв её, вошел в комнату, где стояла печь. В глаза бросился черный зев печи, сизый пласт пепла, нетронутая горка сложенных им же поленьев. После его ухода никто уже не подбрасывал дров, печь угасла. Странный, никогда не слышимый им ранеё запах висел в воздухе.

- Феодора Пантелеймоновна, - тихо позвал Виктор, не решаясь пройти в следующую комнату, где обычно сидела хозяйка. Она не ответила и Виктор, осторожно заглянул туда.

Старуха лежала на диване так же, как и тогда, когда он оставил её - на боку, лицом к стене. Только теперь голова её была запрокинута назад, будто в порыве взглянуть куда-то ввысь. Тряпка, раньше намотанная на голове, валялась на полу и седые волосы разметались траурным шлейфом. Губы плотно стиснуты, а лицо застыло в столь ясно очерченном напряжении, что если бы не мертвенная желтизна оно могло бы показаться живым.

- "Феодора Пантелеймоновна" - хотел было ещё раз , громче, позвать Виктор но не смог открыть рта. Невидимое и сотрясающеё как электроток толкнуло его, он выскочил во двор и побежал по улице к домам, сбившимся поодаль краснощекой толпой. У первых же ворот он остановился и громко постучал. Калитка тотчас, словно за ней ждали его, отворилась и выглянула та самая женщина, которая останавливала его летом.

- Баба Феодора умерла! - Крикнул Виктор.

- Вы что, были у неё? - спросила женщина спокойно-деловитым тоном. - То-то я и вижу, что у неё неделю печь не топится. Говорю мужу: "Наверное, отжила старуха свое" а он смеётся: "Да её дубиной не убьешь. Нас всех переживет!". И точно, в прошлое воскресенье как начала кочегарить - искры из трубы снопом летели.

- А что же вы к ней не зашли, если видели, что не топится? Ведь мороз, какой!

Виктор почувствовал, как от неспешной рассудительности женщины ему горячим и душным начинает распирать грудь, и он стиснул зубы.

- Вы плохо знаете, какой она была. К ней зайдешь с добром, а она ещё и обругает. Только и знала, всем нам глаза колоть: не так работаете, не так живете!. Если бы она по-человечески, так и мы бы... Что мы не люди, что ли? К ней осенью племянник пришел, еду ей принес. Так она магазинную колбасу, которую собаки обходят, взяла. А кастрюльку, с жарким, так запустила, что через хутор перелетела. "Не смей, - говорит, - носить мне ворованное". А причем здесь племянник? - он мясо за деньги купил. А где то мясо взяли те, кто ему продал не его дело. По человечески надо... Так вы точно видели, что она умерла? - Деловито уточнила хуторянка.

Она вышла со двора, посмотрела в сторону дома бабы Феодоры и крикнула через улицу:

- Марковна! Слыхали: баба Федора умерла!

Из калитки напротив, вышла соседка.

- А ты откуда знаешь? - спросила она. - Я так и думала. Уж, считай, месяц её не вижу. Отмучилась, значит. Да и людям спокойнеё будет. А то ведь была, - она повернулась к Виктору, - не доведи и сохрани! Другим на старость то покойники везде видятся, то черти... А этой - все воры, пьяницы да бездельники казались.

К ним подошёл ещё кто-то. Говорили громко, не оглядываясь на дом покойницы.

- Иванович! Андреёвна! - запрыгало через заборы. Кто идет в Поляницы? Надо сказать племяннику, чтобы шел хоронить!

На Виктора никто не обращал внимания. В громких, оживленных голосах, деловито что-то обсуждавших, слышалось облегчение. Будто вдруг исчезло висевшеё над головами всевидящеё, недремлющеё око, под взором которого неуютно, страшно становилось за темное и нечистое, совершаемое втайне.

Виктор выбрался из толпы и пошел по улице к лесу. Уже среди первых деревьев он оглянулся. Сзади, внизу, под голубым сияющим небом, засыпанный искрящимся на ярком солнце снегом , окруженный бронзовой колоннадой зеленоголовых сосен лежал хутор. Ослепительно сверкали цинковые крыши, прочно упирались в землю стены из красного кирпича, незыблимо стояли дубовые заборы, алели за тюлевыми узорами цикламены в окнах, сытые столбы белого дыма медленно всплывали из труб. А там, поодаль, на отшибе, в голубой морозной дымке серым пятном тонул дом бабы Феодоры, покойницы Феодоры.

 

Главная страница сайта

Из нашей почты

Пишите нам! temnyjles@narod.ru

"Темный лес" на Фейсбуке

 

Последнее изменение страницы 12 Aug 2018 

 

ПОДЕЛИТЬСЯ: