Страницы авторов "Тёмного леса"
Литературный Кисловодск и окрестности
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Окна были распахнуты настежь. Недавно покрашенная рама шумно ударялась об стену под порывами ветра. Голубые занавески, казалось, готовы были вот-вот сорваться с крючков. Небо было тяжелым, лилово-черным. Оно висело прямо над головой, как будто ожидая приглашения, чтобы вплыть в комнату.
По крошечным тропинкам-венам внизу циркулировали потоки людей. Они семенили друг за другом, опасливо озираясь, так быстро, как будто еще немного, и воздух и асфальт схлопнутся, расплющив их. Собиралась сильная гроза, а дожди в последние месяцы словно были пропитаны ядом (по крайней мере, что-то подобное говорили в новостях). На оконных стеклах после них оставалась мутная пленка, из-за которой то и дело приходилось заново мыть окна, а на особенно чувствительной коже люди нередко находили длинные красные полосы, похожие на отметины после ударов плетью.
Уткнувшись головой в колени, Агрона слушала воскресшее звучание голоса Максима, рассказывающего ей об образовании кислотных дождей, угрозе сельскохозяйственным культурам и о возможных потерях. Сама эта катастрофа ее теперь никак не трогала. Она даже сочла это достойным завершением своих поисков, - глупая и пугающая мысль на удивление быстро прижилась в ее мозгу, став утешением. Девушка выставила руку на улицу, поймав ладонью одну из первых тяжелых капель, и вернула ее на место. Окружающее движение, дни, ночи, смена погоды - все казалось искусственным.
Дома она была уже больше месяца, но сумка с вещами так и оставалась стоять на полу в прихожей неразобранной. Хотя с этого действия, возможно, и начались бы сдвиги в решении задачи учиться жить заново. Если уж, считала она, и можно было затевать какое-то продолжение после всего пережитого, то совершенно новым человеком - оставаться прежней не было ни оснований, ни сил. Но все больше Агроне эта затея казалась глупой. Она с надеждой смотрела на окружающие предметы, но они не отвечали на ее взгляд, с каждым днем все больше закутываясь в пыль. Ничего в итоге не выйдет, думала она, - видимость борьбы еще никому не приносила результатов, поэтому без особого сопротивления стала погружаться в мысли о том, что остается только примириться с обстоятельствами и принять то, к чему они располагают.
Три коротких звонка в дверь заставили девушку выпасть из привычных раздумий, которые день ото дня усугублялись, оформляясь в мрачную решимость. Спрыгнув с подоконника, она нехотя направилась открывать дверь, пытаясь хоть на время разогнать тяжелые мысли. На пороге маячила соседка Валентина, закутанная в черный застиранный халат. Волосы грязными плетьми свисали на плечи. На ее лице, как обычно, не было никакого любопытства к происходящему, хоть она и едва заметно улыбнулась, увидев на хозяйке квартиры длинную рубашку своей дочери в черно-белую клетку. Постояв немного, Агрона, не став спрашивать, зачем та явилась, молча впустила гостью и прошла на кухню. Валентина часто приходила, выдумывая повод на ходу, но была вполне безобидной женщиной и задаривала Агрону вещами своей покойной дочери.
Усевшись за круглый стол, покрытый пеплом, девушка уставилась в окно, за которым уже вовсю барабанил дождь. У нее не было сил на гостеприимность - к тому же приветливую хозяйку она из себя и раньше не изображала. Да и Валентину, похоже, такой прием нисколько не смутил. Она сама никогда не обременяла себя дежурной вежливостью и большую часть соседей игнорировала, демонстративно отворачиваясь, услышав приветствие. Женщина поставила на плиту заляпанный жиром алюминиевый чайник в голубой цветочек, зажгла огонь и села напротив, пододвинув к себе пепельницу и достав из кармана халата мятую сигарету. Агрона включила тусклую настольную лампу - из-за непогоды квартира погрузилась в полумрак.
- Я долго думала над тем, стоит ли мне приходить, - заговорила, выпустив струю дыма, Валентина, пытаясь закутаться в растянутый халат, как в шаль, - но чувствую, что должна что-то сказать. Не нахожу себе места. Твои страдания проникают ко мне через стену.
Агрона опустила голову, уставившись на свои ноги в красных клетчатых тапках под столом. - Не выдумывайте, - сказала. - Стены заглушают любую боль. Да, мама умерла, и было это при очень непростых для меня обстоятельствах. Но обсуждать это я не вижу никакого смысла.
- Знаешь, - тяжело выдохнув, Валентина потрепала тонкими костлявыми пальцами пожелтевшие от никотина занавески, - пока ты была в отъезде, мы стали очень близки с твоей матерью. Сама не знаю, как так вышло, ведь я приходила столько раз, а она даже не приглашала меня войти, но, наверное, навалившиеся трудности заставили ее прервать напряженное молчание между нами. Поэтому теперь я считаю себя причастной к случившемуся. Я знаю, что твой отъезд ее подкосил, очень сильно...
- Я ездила искать отца, - перебила девушка, как будто это хоть немного могло ее оправдать. Но Валентина разрушила эту надежду.
- Разумеется, - закивала она, - но ведь мать-то ты обманула все равно. Я прекрасно понимаю ее чувства. Если бы она только знала, а то ведь думала, ты бросила ее, избавилась от обузы, и с этими мыслями и ушла. А ведь нужно было всего несколько слов, чтобы все выглядело иначе, но они были проглочены чьим-то безучастным ртом. Бедняжка, - проговорив скороговоркой нахлынувшую жалость, соседка всхлипнула, и из больших серых глаз, окаймленных глубокой сетью морщин, побежали крупные слезы. Такого сценария она, идя сюда, конечно, не планировала, но мягкотелыми нас делает не только старость. Опустив голову, женщина зашмыгала носом.
Агроне захотелось вскочить со стула и распахнуть форточку, чтобы по лицу несдержанной гостьи стал хлестать кислотный дождь. Она терпеть не могла чужие слезы, тем более ее собственные уже давно душили изнутри, но не могли излиться и хоть немного ослабить ее боль.
- Обо всем, что вы говорите, я читала в ее предсмертном письме, - вернув самообладание, сказала девушка. - Извините, я прекрасно понимаю, что вы оказались здесь, преследуя благие цели, но сейчас действительно не то время, когда словами можно чем-то помочь. Я все еще продолжаю тянуть бремя тягостного внутреннего молчания. Мне, правда, приятно, что вы побеспокоились, но отреагировать должным образом на это я не могу. Отвернувшись, она разлила по кружкам чай, разведя кипятком остатки старой заварки, надеясь, что, хотя бы опустошив кружку, женщина уйдет.
- Знаешь, - достав из кармана очередную сигарету, продолжила Валентина, развеяв и эту надежду, - когда умерла моя дочь, все вокруг оглушительно молчало, и это как будто заново меня убивало - каждая беззвучная секунда наносила новый удар. Мне так хотелось слов - все равно, каких, лишь бы кто-нибудь говорил, а они звучали, но тишина врастала в меня подобно неизлечимой заразе, и потом ее уже было не вынуть. Помню, когда хоронили мою девочку, в снегу вокруг гроба топталось человек сто. Многих я знала, она часто приводила их в гости, и допоздна они звонко смеялись в ее комнате. Но теперь молчали, и это было ужасней всего. Молча бросали ей в ноги цветы и уходили. Бросали и уходили. И ни слова. Я подумала, еще минута - и сойду с ума в этой колючей тишине, расплакалась и закричала, совершенно потеряв над собой контроль, - ну скажите хоть что-нибудь! Что же вы молчите? Вам что, нечего сказать? У вас же было столько слов раньше, где же они сейчас? Скажите же! Произнесите их! - стала выкрикивать она, раскачиваясь в разные стороны, как будто это событие повторялось снова.
- Но никто так и не ответил. И эта тишина так и сидит во мне - холодная, невыносимая. Теперь уж говори-не говори - а все без толку. Поэтому я пришла, чтобы хоть что-нибудь сказать, вдруг тебе грозит то же самое. Но теперь я вижу - слова не спасительнее тишины, - уже негромко произнесла она и осела на стуле.
Прогремел удар грома. Обхватив холодными пальцами чашки и уставившись в мутное мокрое стекло, поблескивающее от света зажженных фонарей, Агрона и Валентина погрузились в воспоминания, когда-то составлявшие их жизнь. Беседа, может быть, действительно не несла с собой облегчения, но обе они вдруг ясно почувствовали радость соприсутствия. Сердце Агроны наполнилось молчаливой благодарностью.
Настольная лампа слегка подрагивала, как свеча, от перепадов электричества.
За большим столом посреди просторной и светлой гостиной сидят Агрона и ее отец. Сквозь панорамные окна льется светло-желтый утренний свет. Склонившись над свежей газетой, мужчина с полуулыбкой разглаживает лежащую рядом накрахмаленную салфетку. Девочка молча наблюдает за движениями его пальцев.
Она берет в руки свою салфетку и пытается обвязать вокруг шеи. Шумно кряхтит, узел никак не дается. Заметив это, мужчина отвлекается, качает головой и смеется, наблюдая, как солнце играет в ее мягких волнистых волосах. Хихикнув, малышка откидывается на спинку стула и смотрит на отца, не моргая. Может быть, подойдет? Ей так хочется дотронуться до него, почувствовать терпкий запах табака. В надежде Агрона не сводит с папы глаз, но он, даже не приподнявшись, снова погружается в чтение. С грустью девочка охватывает цепкими пальчиками подлокотники, обратив тактильную зависимость к темному дереву, покрытому слоем лака, и терпеливо ждет, глядя в окно.
Вскоре приходит мама и накрывает на стол. Завтракают молча. Лениво ковыряя вилкой яичницу с растекшимся по тарелке желтком, малышка смотрит на громко тикающие часы на стене: вот-вот, еще совсем немного и папа уйдет, и вокруг снова станет пусто. Его почти никогда не бывает дома, а совместные выходные давно стали такой же редкостью, как день рожденья или Новый год. Тик-так, тик-так...
Но особенно остро отсутствие отца она будет чувствовать только в первые пятнадцать минут, и это вроде бы немного утешает. Именно их нужно кое-как пережить, пересилить, перешагнуть...а после, когда яркая печаль схлынет, день пойдет своим чередом. Мама лишь пообещает с ней поиграть и тут же погрузится в свои мысли, в которых будет витать, машинально продолжая выполнять домашнюю работу. Агрона снова останется наедине с собой и станет следовать давно устоявшемуся расписанию: сначала долгое чтение, а после обеда, когда солнце уже не будет светить в окно ее комнаты, прогулка в лесу и поиски диковинных птиц, которых потом попытается нарисовать по памяти. Лишь поздно вечером, когда скука дня сморит ее окончательно и на веки начнут давить невидимые силы, заставляя их плотно сомкнуться до следующего дня, девочка почувствует сквозь сон, как мягкая отцовская рука ляжет ей на лоб и пройдется по волосам.
А на утро все начнется сначала.
Агрона встает из-за стола, отодвигая резким толчком стул, и собирается сходить за книгой, чтобы отвлечься от грустного предчувствия чудесного, но снова проведенного в одиночестве дня, как тишину вдруг разрывает звон папиного мобильного. Мужчина быстро встает из-за стола и выходит на балкон. Предчувствуя что-то, Агрона остается стоять, поглаживая пальцами спинку стула.
Когда он выходит, девочка на секунду ловит взволнованный взгляд матери.
- Все готово, - говорит папа, и его лицо расплывается в смущенной улыбке.
- Мы что, куда-то едем? - разжав пальцы, спрашивает девочка и слышит, как громко теперь колотится ее сердце. - Ура! Наконец-то мы куда-то едем!
Не дожидаясь ответа, она бросается на шею к отцу.
Открыв глаза, Агрона обвела взглядом свою комнату. Как обычно, на огромный дом с большой гостиной и лоджией, что она видела во сне, не было никакого намека. Девушка шумно выдохнула, встала с постели, сунув ноги в неприятно холодные тапочки, и отправилась на кухню, наощупь пройдя узкий темный коридор и минуя ванную, не став умываться.
- Мне снова снился странный сон, - поставив на плиту чайник, сказала она и уставилась в седой затылок матери, которая сидела лицом к окну.
- Какой, доченька? - не поворачиваясь, спросила Анима Марковна, поправив серое покрывало, укрывающее вечно холодные, как стены ноги.
- Ты же знаешь, - тяжело вздохнула девушка. - Сон, в котором у меня был отец. Мы жили в большом красивом доме...совсем не так, как ты рассказывала.
- Кто виноват в том, что ты ничего не помнишь, дочь? - женщина развернула кресло и отрешенно посмотрела на нее. Ее лицо было едва подвижным после очередной бессонной ночи. - Ты же меня уже спрашивала, а я тебе уже говорила, - у тебя не было отца. Зато у тебя есть замечательный отчим, Павел Андреевич. Скорее бы он вернулся из командировки, - вздохнула она, развернувшись вполоборота и бросив скучающий взгляд в окно. - А то снится ей... мало ли что может присниться. Меня вот вторую неделю бессонница мучает, и что мне теперь, что-то выдумывать на этой почве? - дрожащей морщинистой рукой, покрытой пигментными пятнами, женщина повернула к себе маленький красный будильник, стоявший на кухонном столе. Приподняв подведенные коричневым карандашом брови и задумчиво причмокнув, сказала, - тебе пора собираться, а то опоздаешь на работу.
- Сначала я иду в университет.
- Ну, тем более, - пожала плечами мать и стала теребить угол кружевной скатерти. Седой волос со лба упал ей на лицо. - Пора собираться.
- То есть, я так от тебя ничего и не добьюсь?
Глядя на часы и продолжая перебирать пальцами клеенку, женщина молчала. Она отлично умела быстро избавляться от нежеланных собеседников. И ее дочь не была исключением.
- Позавтракаю у себя. - Раздраженно передернув плечами, налив в кружку кипятка, Агрона отправилась к себе в комнату, бросив, - а Павел Андреевич... сама знаешь, что я его терпеть не могу. Угораздило же тебя на старости лет привести в дом чужого мужика... Дождешься, я скоро сама отсюда уйду.
- Зря ты так, он хороший человек, ты же знаешь, ему негде было жить, - вполголоса произнесла мама уже множество раз повторенную фразу, но дочь уже оглушительно хлопнула дверью.
Разозлившись на упрямство матери, Агрона во что бы то ни стало решила найти своего отца. До этого по большей части от недостатка информации она предавалась размышлениям, надеясь, что та все-таки сжалится над ней и расскажет правду, но теперь ясно осознала - Анима Марковна останется непреклонной. Их отношения никогда не отличались особой теплотой - для этого мать и дочь были слишком разными. Вести долгие беседы женщина не любила, рассказывать о себе - тем более. Подруг у нее не было, и даже с Павлом Андреевичем они вели взаимно-молчаливое существование, поэтому рассчитывать на что-то было бесполезно.
Наскоро собрав сумку, надев первое, что попалось под руку и забыв причесаться, Агрона поспешила в университет, где ее ждал Макс. Он был единственным, кого она посвятила в эту непростую для себя историю, которая уже давно отвлекла ее ото всех остальных дел. Сложной она была уже потому, что, до тех пор, пока отец не начал ей сниться, девушка и понятия не имела о его существовании. Знание об отсутствии папы было навязано Агроне матерью. Сама Агрона страдала частичной потерей памяти и практически ничего не помнила о своем детстве. Врачи объясняли это пережитым в детские годы стрессом. Когда она была совсем малышкой, Анима Марковна попала в серьезную аварию, в которой повредила позвоночник и впоследствии потеряла ноги - они остались при ней, но обездвиженными. На два долгих года ребенка тогда отправили к бабушке. Девушка очень смутно помнила это время, а лицо старушки, маминой матери, которую она ни до того, ни после больше никогда не видела, и вовсе вскоре бесследно стерлось из памяти.
Вычеркнутым из того времени оказалось многое, и более связно воспоминания Агроны тянулись только с той поры, когда мать уже была инвалидом, и их жизнь - трудная, но размеренная и состоявшаяся, протекала здесь, в этой маленькой двухкомнатной квартире с крошечными комнатами и старым ремонтом. Иногда, правда, Агрона испытывала странное ощущение, что этому дому предшествовало что-то еще, но не придавала особого значения, ведь порой нам на секунды открывается и что-то такое, что заставляет убеждаться в существовании некой прошлой жизни - но до правды что там, что там - не доберешься.
Во всем, что было связано с детством, Агрона полагалась на рассказы матери, и их казалось достаточно для знания самых важных вещей. Старая квартира - единственная недвижимость, которой они владели, - принадлежала матери Анимы, которая, когда дочь была на последних сроках беременности, решила посвятить себя деревенской жизни, разведению скота и уехала куда подальше, оставив дочь без поддержки, но в окружении потолков и стен. Больше родственников у них не имелось. Многие умерли. Некоторые, правда, были живы, но жили далеко и не поддерживали с ними связь, поэтому различий между ними Анима не делала. Муж бросил мать Агроны еще до ее рождения, поэтому своего папу она, как и многих родных, никогда не знала.
Раньше девушка никогда не задумывалась об отце и не пыталась интересоваться его жизнью, но сны о нем, уже на протяжении нескольких месяцев окутывающие каждую ночь сиянием тайны, породили сначала сомнения в честности матери, а потом и вовсе заставили ее убедиться в том, что она лжет. Едва уловимый свет - предчувствие, что где-то совсем близко кроется совсем иная жизнь, теперь застилал собой все.
Жажда узнать себя не утолялась многочисленными догадками; мысль найти отца и разобраться в своем прошлом стала первоочередной, и Агрона решила следовать за ней. Но для большого дела одной головы редко когда бывает достаточно, поэтому для решения этой задачи она нещадно использовала своего друга.
Макс занимался программированием и увлекался компьютерными играми. Его склад ума, как полагала девушка, как раз было то, что нужно. Она была уверена - он-то уж точно что-нибудь придумает, найдет какую-нибудь лазейку, поэтому изо всех сил спешила в университет.
Макс, как всегда, ждал ее на заднем дворе, раскачивая скамейку и уставившись в землю. Девушка громко чмокнула его в щеку, - привет, - и сразу перешла к жалобам. - У меня ничегошеньки не получается. Она ничего мне не говорит. Я понятия не имею, как его найти. Уже руки опускаются, но думать больше ни о чем не могу.
- Да успокойся, Ро, - Макс подошел и обнял подругу за плечи, шумно и глубоко вдохнув запах ее волос. - Мы вместе что-нибудь придумаем.
- Ты так считаешь? - Агрона резко развернулась и задумчиво посмотрела на него. - Но как? Я же сказала, мама ничего не говорит мне. Я не знаю даже его имени. Заладила - нет у тебя отца, и все тут. А я решила - найду! Хоть и ей назло! Но... ведь если подумать подольше, то получается, будто я поверила в то, что могу разбить стену ударами ладоней... правда, в моей ситуации сила должна быть в знаниях, а не в руках, а знаний у меня нет. Впрочем, и сил - тоже.
Опустив уголки рта вниз, она шумно поскребла ногтями затылок.
- Нет, это невозможно. - Ее глаза, в которых блеснул секундный интерес, снова потухли, и она медленно заходила взад-вперед, уставившись на пыльные носы своих матовых черных туфель. Макс, хмуря брови и кусая губы, наблюдал за ее движениями. Проходили минуты. Агрона продолжала молча преодолевать однообразную траекторию, и быть далеко.
- Еще этот идиот Павел Андреевич! - топнула девушка каблучком, придавив окурок. - Скоро снова будет нести на всю квартиру его потными носками и дешевым табаком. И как только ему не надоело заливать в себя эту вонючую чачу! Опять начнет, развалившись с сигаретой на кухне, рассказывать маме про всякие диковинные безделушки, и она, не закрывая от восторга рта, снова примется тратить последние деньги, заказывая в интернете откровенную ерунду, которой и так до самого потолка забита наша халупа. А дом в моих снах... ты бы видел! - из ее груди вырвался вздох восхищения.
- На самом деле у меня уже есть план. Просто я хотел посмотреть, как ты мучаешься, - усмехнулся Макс и не стал комментировать возмущенный взгляд подруги. - В конце концов, мы ведь с тобой работаем в организации по уходу за пожилыми людьми. Это хоть какая-то ниточка. Да, знаний у тебя нет, но прежде знаний должно быть упорство. Можно попробовать найти твоих родственников, например. Они же у вас точно есть, если даже для твоей матери их не существует. Можно ведь поискать по фамилии. - Помнишь, в каких-то документах ты нашла фамилию, которая якобы не относится к вашей семье? Может, это и есть фамилия отца?
- Или, наверное, фамилия ее матери, моей бабушки. Она же дважды, кажется, была замужем. Так что все это звучит как-то невообразимо, - с сомнением протянула Агрона, - хотя...
- Фамилия Трофимова не такая распространенная, как Смирнова или Степанова, - деловито подметил парень. - Проверить никто не мешает.
- Макс! - холодными пальцами девушка обвила его запястье, - реально же! - но тут же осеклась, снова засомневавшись. - К картотекам нас вряд ли допустят.
- Это я возьму на себя. Я же рассказывал, помнишь, мой дед и наш начальник - старые друзья. Вот не знал, а у меня, оказывается, есть связи, - рассмеялся он, запрокинув голову и подставив лучам солнца плохо выбритый подбородок, и это заставило Агрону улыбнуться.
- Круто, - покачала головой она. - На самом деле, даже и не верится, что это может быть так просто.
- Только это все не бесплатно, как ты понимаешь, - прищурился Макс.
- В смысле? Ты опять все пробухал?
- Нет, речь не о деньгах. С тебя свидание.
- Свидание? - девушка удивленно вскинула брови. - Прикалываешься, Макс? А как же твоя мертвая Таня? Или все, любовь прошла? - снова не удержалась она.
- Нет, Таня тут не при чем, - отрезал он.
- Ну, если что, так с тебя Наташка с физвоса глаз не сводит, почему бы тебе с ней не замутить, раз свидание ты себе уже можешь позволить? - беспощадно продолжала Агрона. - А меня все это совершенно не интересует. Я думала, в этом мы всегда отлично понимали друг друга. Не знаю, что ты там имел в виду, - искривила она личико, но, увидев, как друг смотрит на нее, тут же осеклась.
- Извини, - сказала она, опустив глаза. - Ладно. Если хочешь, схожу. Прости, правда, мне просто трудно, потому что я этого не понимаю.
- Вот и договорились, - бросил он, пытаясь скрыть подступившие эмоции. Я не хочу выяснять отношения. Увидимся после пар.
Оставив ее в растерянности, он ушел. Окружающее пространство для обоих стало невыносимо тесным.
- Когда начались поиски моего отца, - переставив сахарницу, Агрона стала собирать подушечками пальцев пепел со стола, все еще чувствуя на себе тот его взгляд, - с моим другом, Максом, явно было что-то не так.
Валентина, обхватив себя руками, сидела, ссутулившись, молча уставившись на дождь. Ее глаза уже были сухими. - Я понимаю это сейчас, когда вспоминаю. Мама ведь не единственный человек, которого я потеряла в эти последние месяцы.
Глаза женщины округлились, но она не произнесла ни слова.
- Он тоже умер - так просто, как ночь прогоняет каждый новый день. Я не знаю, - опустив голову, подавленно произнесла Агрона. - Мне теперь кажется, что я ничего о них не знала. Или так всегда происходит, когда человек вдруг берет и умирает не своей смертью? - - -
Поставив локти на стол и подперев голову руками, девушка стала наблюдать, как крупные капли, поблескивая, рассекают стекло. Улица была почти полностью погружена во тьму, хотя на часах было всего около шести часов вечера. Окна соседних домов впивались в сумерки беспощадно черными квадратами. - Впрочем, о своей маме я действительно ничего не знала. Когда у нее не было этой коляски, она была другой, но мне об этом ничего не известно. То, какой мама стала, есть ни что иное, как последствия той жизни, которую она так тщательно от меня скрыла. Но ведь она сама так захотела, поэтому я и отправилась на поиски отца, не сказав ей ни слова... А Максим, как я теперь понимаю, тоже мне почти ничего не рассказывал. Теперь это такое странное чувство... Но я хотя бы понимаю, в чем могла ошибаться с ним. Я была слишком невнимательной, капризной, эгоистичной, ждущей чего-либо только для себя. То есть, у меня всегда был друг, но сам Максим, как выяснилось, был один. Ну, разве что окружен призраками.
- Призраками? - переспросила Валентина, одернув замызганный халат, в карманах которого больше не осталось сигарет. Агрона осеклась, поняв, что сболтнула лишнего. Уж если она высмеивала Макса за эти чудачества, взрослая женщина, еще и никогда не знавшая его, тем более не сможет оценить этой откровенности.
- Он рассказывал мне, что продолжает общаться с давно умершими дедушкой и мальчиком, с которым дружил в детстве. Я в это не верю, - тише добавила она, а про его девушку и вовсе решила умолчать. - В моей голове снова и снова все прокручивается с самого начала. Я пытаюсь понять, когда это с ним началось, потому что мне кажется, что смерть мамы и Максима как-то связаны с моими поисками. Не знаю... если бы он только мог со мной поговорить. Тайн теперь стало слишком много. Если бы мне забраться в его мысли или оказаться в центре событий, которые бы все объяснили. Но я тогда была далеко.
- Мы все этого хотим. Но мертвые уже не заговорят, - туманно подметила Валентина.
Погруженный в свои мысли, Максим вернулся домой и, бросив ключи на кухонный стол, распахнул окно и вставив между губ сигарету, уставился на улицу. Он был вымотан и раздражен. Молодой человек чувствовал, что его жизнь пугающе близко опустилась над бездной.
Он уже давно хотел сказать Агроне, что не имеет никакого желания участвовать в поисках ее отца, и у него самого проблемы куда посерьезней, но молча продолжал набрасывать в своей голове разные варианты, пытаясь отодвинуть на потом свои мрачные планы и все же помочь подруге. Макс объяснял себе это тем, что отказ сделает из него бесполезного слабака, который ни на что не способен, слюнтяя, которого высмеют невидимые зрители происходящего, хотя на самом деле просто не желал упускать возможности сделать что-то действительно значительное в жизни подруги и заслужить ее благодарность и благосклонность, но не мог себе признаться в этом. Он просто курил, молча глядя в окно, и снова злился на себя за свою мягкотелость и за то, что рассказал ей о Тане - действительно важном человеке в его жизни. Разве стоило хоть немного надеяться, что она поймет то, что он чувствует, и что ему предстоит? - - -
Максим в очередной раз уставился на пятнадцатиэтажный дом напротив, который, что бы он не делал, невозможно было упустить из виду. Там наверху все время кто-нибудь ошивался, и именно оттуда зимой, 22 января, и спрыгнула Таня. Макс узнал об этом от матери, которая в то время, когда на месте работали следователи, как раз шла на утреннюю смену. Самоубийства сверстников парня всегда интересовали особенно, и кость нового события непременно должна была обрасти мясом подробностей. Их парень добывал привычным способом - в интернете. Первые пару дней, как полагается, эту новость бурно обсуждали не только в универе, но и на просторах сети.
Но в этот раз все пошло не так - смерть этой девушки затянула его особенно сильно. Теперь он понимал, что рано или поздно это должно было случиться, границы дозволенного неизбежно рано или поздно бы разомкнулись, чтобы распространить его склонности дальше: события детства не оставили ему выбора, кроме как ощущать неодолимое притяжение мертвецов.
Максим пододвинул к себе табурет и, плюхнувшись на него, уронил голову на руки. Ветер сверху посыпал их тонким слоем пепла. От набухавших мыслей разболелась голова. Когда-то, впервые заговорив с мертвым человеком, парень поклялся себе, что будет считать это отклонением, и тогда сможет не отказываться от такой привилегии, но и не станет поистине сумасшедшим, сохранив здравомыслие. Но удержать победу в этой воображаемой схватке не получилось. Критическое мышление ослабло - быстро и незаметно, само собой, как происходит старение молодого тела. Равновесие оказалось безвозвратно утраченным. Теперь юноша мог цепляться лишь за его обломки, которые то и дело выбивали из рук волны, снова унося его в море смиренного заблуждения.
Плечи, на которые можно было возложить за это вину, отсутствовали. Другая сторона жизни, подвергнутая молчанию и разложению, слишком рано ему открылась по стечению обстоятельств, за происхождение которых некому предъявить счет. В ранние годы, когда становление человека только начинает намечаться аккуратным контуром событий детства, Максим перенес переживания, предназначенные взрослым, уже подготовленным к суровым выпадам судьбы, которые своим напором пробивают дыры в душах. Умерли двое его друзей, спровоцировав своим уходом появление совершенно нового человека, которым, сложись все по-другому, он, может быть, и не стал.
Первым в этом коротком списке был дедушка Толя - папин отец. У него мальчик гостил каждое лето и, бывало, приезжал и на зимние каникулы. Родители, правда, отправляли к нему ребенка с неохотой. Они называли его самым невеселым из родственников и не без разочарования в голосе говорили, что характером Максим пошел именно в него.
Дед жил отщепенцем в полузаброшенной деревне, забытый всеми, кроме родного сына, который считал своим долгом заботиться о родителе, каким бы он ни был - а тот был не только угрюм и молчалив, но и имел слабость к горячительным напиткам. Максим, однако, пьяным его никогда не видел. Он искренне любил деда в отличие от других родственников - весельчаков и активистов, быстро утомлявших его, поэтому, переступая через себя, несколько раз в год мама собирала ему чемодан, а папа отвозил на вокзал.
Дедушка стал первым настоящим другом мальчику. У него в гостях всегда развеивалась угрюмая жизненная скука, так тяготившая дома. Вместе они занимались интересными делами: ходили на рыбалку, в походы с палатками, со справочником изучали растения, прикармливали кошек и семейство ежей.
Только с дедом Максим чувствовал себя естественно и свободно, хотя тот и правда был совсем немногословен - а с такими людьми, говорил папа, редко кому бывает хорошо. Но Максиму нравилось это расслабленное молчание. По большей части старик ходил, погруженный в себя, часто хмурился, что-то произносил немо, одними губами. А может быть, это и вовсе были не слова. За водянистыми, наполовину выцветшими голубыми глазами, напряженными скулами и сморщенным лбом мальчик всегда угадывал тяжелые мысли, о которых очень хотел узнать, но так и не смог набраться смелости и заставить себя задать вопрос; по-рыбьи глотая тишину, закрывал полуоткрытый рот, откладывая все на потом. Для будущего, казалось, запас времени бесконечен, и для этого еще найдется подходящий момент.
Но когда Максиму исполнилось десять, дед умер. Повесился посреди большой комнаты, в которой они часто по вечерам, негромко включив радио и налив в пузатые бокалы на тонких длинных ножках вишневого компота, играли в домино за круглым столом, покрытым ажурной скатертью.
Почему он умер, Максим тоже так и не узнал - и это стало еще одной тайной, для раскрытия которой время внезапно иссякло. Мальчик ненавидел себя за свою слабость и даже пробовал понести наказание за это: запираясь в комнате, часами сидел в тишине, глядя в стену. Отказывался от еды и воды, не внимая слезным мольбам матери и пропуская мимо осуждающий взгляд отца. Мучения, казалось ему, рано или поздно заставят тишину заговорить. Но она молчала - время проходило, и, в конце концов, Максим поддался его живительной силе, хоть и вернулся к жизни уже другим.
С тех пор мальчик стал молчаливым, угрюмым, избегал общения со сверстниками и вообще с кем бы то ни было. Полезное применение своему одиночеству он нашел, когда на день рождения папа ему подарил компьютер - Максим стал много играть и интересоваться самим устройством машины - тому, что сын, наконец, становится похож на нормального ребенка, родители были несказанно рады.
В шестом классе Максим во многом благодаря увлечению компьютерами сблизился с Денисом, ставшим вторым в списке. Нового ученика к ним в класс перевели из другого общеобразовательного учреждения. Это был рыжий веснушчатый мальчик низкого роста с красными-красными, налитыми кровью губами. Он жил в большом старом желтом доме прямо за школой, поэтому раньше Максим часто видел его по дороге домой. Его родителями были молчаливые невзрачные интеллигенты в больших очках, через которые смотрели, не мигая, маленькие пустые глаза, а тонкие поджатые губы всегда выражали недовольство ко всему происходящему. Денис совсем не был похож на них. Он был робким юношей с добродушным и приветливым лицом, широко открытыми, удивленными и восторженными глазами. Создавалось впечатление, что его интересует все на свете, но на самом деле это было не так - в своих увлечениях Денис был избирательным и замкнутым, а все остальное, не вызывавшее в нем отклика, как бы отвергалось организмом, как неусвоенная пища. Поэтому учеба мальчику давалась с трудом, почти все школьные предметы не были ему интересны и оставались как бы бесполезным шифром, который он с неохотой заучивал, чтобы получить оценку. Но в том, что его действительно интересовало, Денис разбирался, как казалось Максиму, лучше многих взрослых ребят. Помимо компьютеров, он рассказывал Максиму о деревьях, цветах и насекомых. Мальчик много читал об этом и любил разглядывать воочию во время одиноких лесных прогулок. В будущем, говорил, он не хотел бы, как многие, стать передовиком производства или большим начальником, или - как его родители - уважаемым ученым. Успеваемость его нисколько не волновала. Больше всего он хотел бы жить подальше от цивилизации - выращивать цветы, сажать деревья, может быть, заниматься скотоводством и создавать причудливые игры без использования оружия. Как-то Максим даже пообещал другу, что они, повзрослев, обязательно переедут в дом его деда - наверняка он еще стоит целехонький, нужно только отремонтировать.
Но случиться этому было не суждено. Когда друзья учились в девятом классе, за школой начали строить новый район. Дом Дениса признали аварийным, и он подлежал сносу. Совсем скоро мальчик должен был переехать в новую благоустроенную квартиру, где родители обещали ему выделить собственную комнату. Он этого очень ждал, поскольку уже начал изобретать новую игру, где действующими героями были животные и цветы, и ему нужно было как можно больше времени проводить у экрана. Но закончить работу ему так и не удалось. Возвращаясь как-то из школы, мальчик был раздавлен рухнувшей стеной одной из новостроек. Один из подрядчиков, как оказалось, предоставил поддельные документы и большинство строителей понятия не имели ни о каких технологиях строительства. Было возбуждено уголовное дело, от работы его отстранили, но Максим так и не узнал, чем все закончилось. Похороны Дениса прошли тихо и незаметно. В классе об этом говорили только первые пару дней.
Смерть Дениса Максим воспринял уже более осознанно, нежели кончину дедушки. В первое время после трагедии пару раз парень даже пытался забраться на высотку, чтобы спрыгнуть оттуда, посчитав свою жизнь никчемной и полной проклятий, но страх высоты побеждал, и он спускался, ни разу так и не достигнув цели. От лезвий на руках остались тонкие белые шрамы. Пить таблетки Максим побоялся, и вместо этого несколько раз перешел дорогу на красный свет, передергиваясь от визга тормозящих машин, но остался жив.
Несмелые попытки уйти вслед за дедушкой и другом прекратились, когда однажды они заговорили с ним. Тогда это явление послужило ему утешением, но теперь произошло то, чего он опасался - все вышло из-под контроля. Сумасшедшие счастливы в своем неведении, но Максим прекрасно понимал, что его разум движется по направлению отклонений от нормы. Парень тщательно скрывал свои помыслы, и заподозрить неладное было некому. Занявшись программированием и погрузившись в мир компьютерных игр, Максим обзавелся только парой-тройкой знакомых задротов, уже потерявших или практически потерявших связь с реальностью. Родители считали его компьютерным гением, не подозревая об истинных наклонностях сына, а Агрона, единственный человек, знавший о нем больше, чем кто-либо, высмеивала его. Но Максим терпел.
Он собирался помочь ей, прежде чем приступит к реализации задуманного, ведь самого главного подруга все же не знала. Сложив в трубочку потрескавшиеся сухие губы, Максим сдул пепел с загорелых рук и, взяв в руки кухонный нож, вскрыл застарелый белый шрам на руке. Кожа разошлась надвое под тонким напором, и на белоснежный подоконник хлынула кровь.
"Границы существуют только здесь, на земле", произнес он вслух и посмотрел перед собой. "Я не собираюсь оттягивать свое пребывание тут надолго. Меня ничего не держит. Когда я осознал свою любовь к тебе, то поклялся хранить это чувство, подкрепленное верностью - духовной и телесной - до конца", сказав это, Максим шумно выдохнул и закрыл глаза. Перед ним возникло Танино лицо - изумрудные глаза за стеклом очков в черной оправе, розовые, чуть раскрытые губы в полуулыбке, тонкие белые волосы, спадающие на плечи.
Анима сидела за кухонным столом, уставившись в кроссворд, напечатанный на последней странице еженедельной газеты, когда Валентина впервые оказалась в их квартире. Дверь ей открыл Павел Андреевич, как позже она узнала - гражданский муж Анимы и отчим ее дочери Агроны.
Именно девушка с этим чудесным именем и заставила Валентину решиться на знакомство с новыми соседями. В этот дом она переехала несколько месяцев назад, спасаясь от тягостных воспоминаний - не так давно она похоронила дочь. Гонимая чувством, что нужно изменить хоть что-то, чтобы выжить, оказалась здесь. Впрочем, никакого настроя на будущее у нее не было. Валентина была бы непременно признательна невнимательному автолюбителю или внезапно рухнувшему откуда-нибудь с неба камню, которые покончили бы с ней раз и навсегда, но сама наложить на себя руки не решалась. Не прельщала и перспектива закончить свои дни в сумасшедшем доме.
Так что, на новом месте Валентина продолжила вести существование, лишенное всякой цели, неохотно принимая на себя вялый поток событий. Каждый день стал похож на предыдущий, и жизнь потянулась вперед непроявленной лентой фотопленки. Женщина взирала на нее взглядом ленивой кошки. Суета, которой когда-то полнились будни, теперь казалась смертельно утомительной. Даже не верилось, что еще совсем недавно у нее было столько энергии, что она бралась за любую работу, лишь бы обеспечить дочери надежное будущее, часами колдовала на кухне над новым блюдом, чтобы удивить любимое чадо, и обновляла свой гардероб, следуя журнальной моде. А теперь все осталось позади.
Пенсия позволяла ей не утруждать себя работой, плохой аппетит - готовкой, а отсутствие дел - уходом за внешним видом. Большую часть времени женщина, питаясь незатейливыми кашами, яйцами и сосисками, проводила дома, сидя в продавленном кресле перед телевизором, без конца и интереса переключая каналы, и лишь изредка выходила в магазин, чтобы пополнить свои скудные запасы.
Смотрясь в зеркало, она себя уже не узнавала, но это ее мало заботило. Главное, что ничего никому не нужно было объяснять. Общения Валентина уже давно ни с кем не поддерживала. Все родственники были мертвы, друзей у нее особо не водилось и раньше, а с тех пор, как не стало дочки, список людей, с которыми она могла найти хоть какое-то взаимопонимание, и вовсе оказался пуст. У них у всех были дети, и они совершенно не умели, по ее мнению, поддержать разговор "Мой ребенок - мертв", и отсутствие этой возможности породило молчание и на все остальные темы.
Соседей Валентина обходила стороной, ни с кем не здоровалась, хотя многие, как она подозревала, все равно знали, почему она здесь. Старая однокомнатная квартира, ставшая теперь ей новым домом, раньше принадлежала ее молодой коллеге Маринке - жуткой болтушке и сплетнице, но все же доброй и отзывчивой женщине, которая не раз выручала ее в трудные моменты. Марина была красавицей, но, как это часто бывает с женщинами, имеющими впечатляющую внешность, с мужчинами у нее не складывалось, поэтому она одна тянула на себе троих сыновей от разных мужей, и ютилась с ними на тридцати семи квадратах. Валентина, поняв, что без дочери родные стены ее задушат, предложила той переехать в ее комфортабельную двушку, взамен оставив свою, доставшуюся еще от бабушки, квартиру. Марина без раздумий согласилась стать обладательницей добротного жилья, а поскольку работали обе в юридической конторе, уладить все вопросы с документами не составило труда, поэтому без особой суеты и волокиты обе женщины получили, кто какую хотел или мог - новую жизнь.
Валентина, может быть, и умерла бы, как того желала, однажды ночью перед телевизором, безвозвратно потонув в кресле, покрытом засаленной красной тряпкой, с грязной тарелкой на коленях, где еще оставалась пища, без всяких новых происшествий, но однажды на лестничной клетке она столкнулась с девушкой из соседней квартиры, которая показалась ей очень похожей на дочь, только была без очков и с темными волосами. С тех пор возможность сблизиться с ней, пообщаться не давала женщине покоя. Несколько дней подряд она слонялась в раздумьях по пустой квартире, шаркая тапками по голому полу; отключив на телевизоре звук, гладила сухими руками шершавую стену; приоткрыв рот, прислушивалась. За ней, возможно, была спальня Агроны - совсем близко от нее.
Как зовут девушку, Валентина знала даже еще тогда, когда жива была ее Танечка, хомячок, как та ласково называла дочь. Маринка любила поболтать не только о своей жизни, но и соседей. И Агрона, мол, воротила нос от ее старшего сына Петьки, который уже лет пять как был в нее влюблен, поэтому часто становилась объектом ее нападок. Однажды упомянула коллега и об инвалидности матери девушки, поэтому, промучившись в сомнениях несколько дней, собравшись с мыслями и решив заявиться к соседям в гости, Валентина предварительно сходила в магазин, где приобрела для соседки упаковку макарон, пачку молока и коробку печенья.
Она разложила покупки на столе, пояснив, что по-соседски решила пополнить запасы продуктов и взамен ничего не хочет, в то время, пока Анима продолжала невозмутимо пялиться в кроссворд, занеся ручку над одной из пустых клеток. Она молчала.
Женщина почувствовала, что ничего, скорее всего, не выйдет, и сблизиться с соседкой, и тем самым хоть немного ближе подобраться к ее дочери, не удастся, и жизнь снова оттолкнет едва начавшуюся проявляться краску, вернув всему устойчиво-серый цвет, но на всякий случай совершила еще пару бессильных визитов, несколько раз всунув в руки Агроны, когда та открывала ей дверь, скомканные свертки с одеждой своей дочери. Девушки не только были похожи, но и носили один размер одежды.
Анима не выказывала никакого желания общаться, и, скорее всего, после еще пары неудачных попыток соседская дверь захлопнулась бы для Валентины, чтобы больше никогда не открыться, и продавленное кресло отняло, в конце концов, остатки жизненной энергии, погрузив измученное сердце в тишину, но однажды Анима заговорила, пригласив гостью войти.
Преграда рухнула, потому что ее дочь захотела найти своего отца. Это Валентина поняла позже. Чувство тревоги и грозящая опасность не делают нас сильнее. Наоборот - они заставляют нас говорить, искать поддержки, чужого участия в нашей жизни.
- Как вам удалось найти общий язык с моей матерью? - спросила Агрона минут пятнадцать назад, и до сих пор Валентина не знала, что ей ответить. Наконец, встав из-за стола, вынырнув из воспоминаний, она сказала, - ее тревожили начавшиеся между вами размолвки. Пока ты еще оставалась дома, я просто ощущала исходящее от нее желание получить поддержку, излить тревожащие ее мысли. Особенно незадолго до того, как ты уехала. Что-то между вами произошло, что-то очень серьезное, - пожала плечами она, заходив по кухне и разглядывая в полумраке ломаные тени окружающих предметов, продолжая подбирать общие фразы. - Кажется, в тот раз я и принесла тебе эту клетчатую рубашку, а через несколько недель ты и уехала якобы на дачу к Максиму.
- Да, - вспомнила Агрона. - Тот день я помню. Мама сама пришла ко мне. Она хотела помириться, но ничего хорошего не вышло. Я была зла на нее, - девушка покачала головой.
Когда услышала деликатный стук в дверь, Агрона сидела на подоконнике, забравшись на него с ногами и уложив голову на колени. Кажется, она думала о ссоре с Максом, бестолково уставившись на опустевшее футбольное поле во дворе. Было уже поздно, и все мальчишки разошлись по домам.
Дождавшись разрешения войти, мама подъехала к столу и стала перебирать на нем тетради и книги.
- Я знаю, ты на меня злишься, - глухим неторопливым голосом заговорила Анима Марковна. - Мне не по себе, когда между нами существует какая-то враждебность. Но ты так можешь вести себя долгое время, и ведь все равно это ни к чему не приведет. Ты должна меня понять. Я взрослый человек, и решение, которое было принято мною очень давно, никогда не изменится. Папы у тебя не было и, я считаю, что тебе ни к чему знать об имени и жизни совершенно чужого не только тебе, но и мне человека. Так что я прошу тебя осознать это как можно скорее, чтобы все у нас стало по-прежнему хорошо. А Павел Андреевич... - поперхнувшись от волнения, продолжила она, - не сделал ничего плохого ни тебе, ни мне, к тому же помогает нам... так что твою неприязнь я считаю безосновательной. Да и тем более ты скоро уйдешь от меня - окончив университет, получишь нормальную работу, сможешь жить самостоятельно, а я так боюсь этих голых молчаливых стен... - Анима Марковна вздрогнула, представив себя в одиночестве.
- Но мама! - воскликнула Агрона, - я ведь уже не ребенок, который хотел что-то знать из чистого любопытства. Понимаешь, мне это необходимо. Для каждой потребности наступает свой возраст. И теперь я чувствую себя неполноценной без восполнения недостающей информации о своем происхождении. Я - ведь это не только я, а еще ты, он и они... получается, я не осознаю себя до конца. Анима, Агрона - кто дал нам эти имена? Ведь это папа так меня назвал, а не ты. Ты бы ни за что так не сделала, потому что ненавидишь свое странное, как ты говоришь, имя, которое тебе, позволь напомнить, дал твой отец, судьба которого тебе прекрасно известна. Так почему же я не имею на это права? Ведь это он, скажи, он меня так назвал! Если бы это была ты, назвала бы меня Катей или Машей, как называют всяких обычных детей. Но мое имя - след того, кто меня создал. И мое лицо сложено по его подобию, и мысли текут подобно направлению его мыслей или... их. Хотя бы я точно знаю, что с тобой мы мало чем похожи. Прошу тебя, мама, расскажи мне о нем.
- Это все твои дурацкие книги, - женщина, переменившись в лице, оглушительно захлопнула вторую часть трилогии Ханса Хенни Янна "Река без берегов". - Учись лучше! Чтобы подъезды после университета не мыть. Отец никогда тебя не любил, вот и все, что тебе стоит знать о нем. А имя Агрона тебе дала акушерка в больнице, а я просто с этим смирилась.
- Врешь! Все врешь! - В бессильной злости девушка сжала кулачки, и острые ногти больно впились ей в ладони. - Я чувствую, что эти сны должны что-то означать. Это похоже на детское воспоминание, восстановленное лишь частично. Эти сны наполнены такой любовью, мама... в голове не укладывается, как такое может быть чистым вымыслом. Я прошу, просто признайся мне, я не буду держать на тебя зла. Расскажи мне все. Ведь мы жили здесь не всегда, правда?
- Ты просто хочешь восполнить естественную потребность любого ребенка. Я ведь тебе говорила, что твой отец бросил меня еще до твоего рождения, - лицо матери, несмотря на такую экспрессию в речи дочери, продолжало оставаться непроницаемым, прежняя мягкость из голоса исчезла. - Ты его никогда не видела. Что ты хочешь выдумать на пустом месте? Это наш единственный дом. Мое имя - Анима - и что? Все в природе частично принадлежит чему-то еще... Траву тоже кто-то назвал травой. И солнце. Где-то их называют по-другому. Это не имеет никакого значения. Для того, чтобы осознавать себя, не нужно имя. Для условностей подойдет любое. Если тебя это слишком беспокоит, можешь сходить в ЗАГС и вернуться Анастасией или Олесей... Твое отчество уже выдумано. Максим - человек, можно сказать, вымышленный... его настоящее имя тебе ни к чему. Оно так же безобразно, как и наши имена, этакая претензия на уникальность. Максимовна, - хорошее отчество. Но, если тебе не нравится, можешь стать Павловной или Алексеевной, - это не важно, - женщина снова открыла захлопнутую книгу и начала аккуратно перебирать страницы, проглатывая строчки, не читая их.
- Но почему ты не хочешь поступить проще и рассказать мне о том, как все было? - Агрона повысила голос и невольно стала жестикулировать. Ее обида на мать уже не вмещалась внутри. - Каким он был, почему ушел? Скажи мне! Может быть, он и не любит меня, потому что никогда не знал. Но как он смог разлюбить тебя? Я чувствую, что окончательно запуталась во всем. Как я могу жить в мире, если не понимаю его устройства, причин формирования событий? Я и сама из-за этого не могу никого полюбить! - выпалила Агрона, но тут же пожалела об этом. Последние фразы были лишними и ужасно глупыми, но, к сожалению, уже произнесенными.
- Милая, я думаю, что в твоей голове слишком много мыслей, все они перемешались и превратились в непонятную субстанцию, которую ты не в силах переварить. Никого не сможешь полюбить из-за того, что не знаешь своего отца! Что за глупости! Давай оставим эти разговоры, оградим себя от лжи, да и ты можешь опоздать на работу и в университет. Не можешь никого полюбить из-за этого, - снова передразнила она, - надо же такое сказать! И твои, в некотором роде умные мысли, порождают в итоге такую чушь!
- Это твой новый мужик - чушь! Дальнобойщик, тоже мне! - попыталась защититься девушка. - Я на него смотреть без отвращения не могу, а ты заявляешь, что он будет жить с нами столько, сколько нужно! Может быть, это ты называешь любовью, мама? Все, с меня хватит, - схватив с кровати сумку, Агрона запрыгнула в шлепки и бросилась на улицу. Ей казалось, задержись там она еще хоть на секунду, черепная коробка дала бы трещину, и ее содержимого бы хватило, чтобы затопить эти отвратительно крошечные комнатки до потолка.
- После нашей последней ссоры Макс как раз узнал, где живет мой дедушка, и это позволило мне уехать, чтобы самой попытаться узнать правду, которой я, к сожалению, так и не дождалась от матери. Если бы она была откровенной со мной, - сморщилась Агрона, обхватив голову руками. В висках пульсировала нещадная боль. - Я бы ей все рассказала, и ничего бы этого не было.
- Думая о Танечке, - вздохнула Валентина, - я до сих пор прокручиваю миллиарды вариантов иного развития событий. Иногда стоит изменить лишь одно незначительное действие, и будущее в моих фантазиях преображается вновь... Но обстоятельства сплетены так тесно, - она сжала руки в кулаки так сильно, что костяшки стали мраморно-белыми, - поэтому, что не придумывай, вариант развития событий остается одним-единственным и неизменным.
Свою речь Макс продумал, казалось, до мелочей, чтобы увидеть, как красиво и быстро брови подруги взлетают вверх от удивления, и становится видимым верхний ряд белых зубов. На работе он с ней не обмолвился ни словом, делая вид, что до сих пор злится на ее выходки, но после службы пригласил к себе домой.
- Фамилия Трофимов оказалась не такой уж редкой, как я думал, - быстро проговорил он, открыв дверь и впустив Агрону в квартиру.
- Как? - разочарованно воскликнула она. Я думала, раз ты молчишь, значит...
- Если полагать, что твои мысли могут изменить реальность, никакой деятельности вообще затевать не стоило, - с издевкой проронил он, открыв на кухне форточку и забравшись на подоконник. Девушка встала рядом и начала крутить в пальцах зажигалку.
- Что? Значит ничего? В таком случае, можно было и на пары пойти.
- Почему сразу ничего? Если я сказал, что фамилия не такая уж редкая, разве это значит -ничего?
- Нет, но...
- Ты просто боишься трудностей.
- Просто ты так сказал, словно имел в виду что-то плохое. Ну так что? - от нетерпения она подпрыгнула на месте.
Макс бросил взгляд на электронные часы, стоявшие на микроволновой печи, и шумно выдохнул, - родители вернутся еще не скоро. Что-что, - он игриво коснулся, якобы ненароком, пальцами ее обнаженной руки. - Трофимов в картотеке оказался всего один. И у меня есть все основания полагать, что это именно тот, кто нам нужен. Его зовут, угадай как? Разумеется, не Иван, Василий, да даже не Афанасий...
- Не тяни! - воскликнула она, легонько хлопнув его по руке.
Глядя, как Агрона смотрит на него, прикусив нижнюю губу, как подрагивают ее брови, вот-вот готовые взметнутся вверх, Макс, еще немного помедлив, сказал, - его имя - Готлиб.
- Готлиб? - Ты что, серьезно? Да это же сто пудов мой родственник! Знаешь же историю с этими именами! - Не удержавшись, она обвила руками его шею и прижалась головой к груди, и его сердце бешено заколотилось. - С ума сойти! Неужели все оказалось так просто - так просто его найти?
- Ну-у-у, не совсем просто, - отодвинул он от себя девушку, чтобы справиться с подступившим волнением. - Он живет в деревне Медня, часов шесть отсюда на автобусе.
- Опять ты со своими шуточками. Это же сущая ерунда - всего шесть часов. Отправиться бы туда прямо сейчас. Хотя мне в это совсем не верится... Макс, ты, видно, врешь... - она начала кусать губу, и на ней выступила кровь.
- Перестань. Первый шаг оказался простым, это правда, - но все же не возлагай на это слишком уж большие надежды. Сомнение должно присутствовать, гарантий у нас все-таки нет, не забывай об этом. Скоро летние каникулы. Если хочешь, поедем вместе.
- Спасибо, но это надо будет обдумать. Ведь если это реально мой дедушка, встреча втроем будет...
- Да, об этом я не подумал.
- А может, и папа там... представь, а?
- Размечталась. Судя по твоим снам, он должен быть на каких-нибудь островах или, как минимум, в коттеджном поселке, - рассмеялся Макс.
- Это точно, - хихикнула Агрона.
Молодой человек сунул руку в открытую форточку, растопырив пальцы и уставившись на них сквозь стекло. - Скоро пойдет дождь.
Они молча встали напротив окна и уставились на улицу, быстро опустевшую и потемневшую. Фиолетово-серое небо почти навалилось на землю.
- Как я теперь пойду домой? - разочарованно протянула девушка.
- Так куда торопиться? Тем более родители еще не вернулись. - пожал он плечами. - Будешь чай?
- Я видела в твоей комнате непочатую бутылку вина, - прищурившись, Агрона улыбнулась ему, как будто в произнесенных словах был подвох. - Ладно, шучу. Давай кофе. Стоит мне начать пить, как душа требует продолжения, а скоро все равно нужно возвращаться. - Она села на стул и подперла голову рукой. - Но идти в такую погоду домой реально плохая идея.
- Рационально рассудила, ничего не скажешь, - Макс пожал плечами и включил чайник.
На столе завибрировал его телефон.
- Что там? - спросила Агрона, когда он положил трубку.
- Ты уверена, что хочешь кофе? - он так широко улыбнулся, что, улыбка, казалось, заняла весь рот. - В общем, - откашлялся Макс. - Из-за непогоды родители сегодня заночуют в деревне и вернутся только завтра. Так что оставайся, если хочешь. Можем открыть вино, как ты хотела, а чай вылить в раковину.
- Доставай бокалы, - ни секунды не сомневаясь, скомандовала девушка, откинувшись на спинку стула. Сидеть в тишине просторной и прохладной кухни и едва улавливать не выветрившийся сладковатый аромат "Vogue", глядя, как за незанавешенным окном бушуют деревья в глянцевом тумане дождя, ей захотелось бесконечно. По крайней мере, до завтрашнего дня.
Агрона и Макс довольно часто выпивали вместе, но не у него дома, а обычно на каких-нибудь заброшках или во дворах неподалеку от университета, когда не хотелось идти на пары. Это был редкий случай, когда можно было выпить в уютной квартире, да еще и не опасаться, что вернутся взрослые.
Пока Агрона рассказывала о похождениях их коллег, с которыми Макс не тесно общался, но тоже был хорошо знаком, он слушал ее вполуха, сосредоточившись на гремевшей эхом внутри него фразе "Так что оставайся, если хочешь". Как пугающе непринужденно она прозвучала, и как его губы четко и внятно, не сплетясь в узел и не задрожав, произнесли ее, как если бы он делал это сотни раз, а не впервые. "Так что оставайся, если хочешь". "Оставайся, если хочешь".
Раньше у него никогда никто не ночевал, тем более - девушка. Он знал, что одновременно и хотел этого, и не хотел. Но все же в этом не было ничего плохого, убеждал он себя, не замечая, как от напряжения барабанит пальцами по столу, - он ни за что не прикоснется к ней. Ни за что, ни за что... Он то и дело подливал себе в бокал вина и доставал новую сигарету. До свершения задуманного оставалось совсем немного, и ничто не должно было этого испортить.
- Чего с тобой не так? - нахмурилась Агрона. - Я уже устала делать вид, что ничего не замечаю, - и внимательно посмотрела ему в глаза.
- Да ничего, все в порядке, я просто ушел в свои мысли, извини.
- Понятно дело, мне тоже не интересно было это слушать, но такие пустые разговоры, как я заметила, создают какой-то особый уют, - девушка улыбнулась и, проведя пальцами по его руке, виновато пробормотала, - Макс, ну извини меня.
- Все нормально, Ро, серьезно, забудь. Давай лучше включим музыку или телик.
- Может ты лучше расскажешь мне про свою Таню как-нибудь так, чтобы я поверила?
- В этом нет никакой необходимости.
- Но я сама хочу, правда.
- А я нет.
- Неужели ты вообще не смотришь на других девчонок? Вот я думаю, в любви можно чего-то не понимать, но физиологические потребности есть у всех.
- Я знаю, что тебе есть, с кем их удовлетворять, - как-то странно поморщившись, ответил он. - Далеко ты за этим ходить не стала.
- Артур тебе просто не нравится, - прищурилась она. - А может, Таня - всего лишь прикрытие? Ну, ты понимаешь? Кто-то другой в твоем вкусе? - не удержавшись, снова пошутила она и рассмеялась.
- Мне тоже нравится эта версия, на самом деле, - незлобиво ухмыльнулся он. - На случай, если пригодится. Но не твой вариант, это точно - так что в этом проблем не будет, - они оба расхохотались и Макс включил компьютер, чтобы найти какой-нибудь сериал. Агрона отправилась за второй бутылкой.
Макс бесшумно вошел в комнату, тряхнув мокрой головой, и включил ночник. Тени ресниц Агроны задрожали на стене. Она заворочалась, но через мгновение снова затихла. Сон, наступивший под влиянием красного вина, был крепким.
Когда было уже за полночь, подруга уснула в кресле, он уложил ее в свою постель, и ушел бродить по улицам, проведя там около полутора часов. Расстегнув промокшую от дождя рубашку, парень повесил ее на спинку стула и сел на корточки рядом с двуспальной кроватью, на которой спала девушка, сложив руки у подбородка. Он посмотрел на ее волосы, свисающие с матраса, и усмехнулся, покачав головой. Еще недавно юноша только фантазировал, позволяя разлиться в уме преступному, думая, что это невозможно, что эту новую постель, которую родители купили ему несколько недель назад взамен старого продавленного дивана, он будет делить с ней. Но в этот день, который не сулил ничего особенного, именно сегодня, когда за окнами оглушительно барабанил дождь, на который он мог смотреть часами, она наполовину осуществилась. Но сейчас прозрачные капли, быстро бегущие по стеклу, его больше не волновали. Он смотрел на Агрону пристально и нежно, как если бы глазами гладил ее лицо, чтобы поверить в случившееся. В последние годы жизнь была такой однообразной и пресной, что он совсем забыл о ее непредсказуемости.
Агрона лежала на подушке, не одну ночь впитывающей его пот. Ее нос и губы увеличились ото сна и алкоголя, и она уже не казалась такой недосягаемой и безупречной. Губы были слегка приоткрыты и из них медленно сочилась слюна, образовав на наволочке темное пятнышко. Но это не вызывало брезгливости - от ее незащищенности Макс только сильнее хотел приникнуть к ее устам, проникнуть языком в это влажное пространство, деятельность которого до сих пор оставалась ему доступной только в речи.
Он смотрел на ее грудь и живот, которые не скрывал короткий ночной топ, на пальцы ног с ободранным красным лаком на ногтях, торчавшие из-под одеяла. В его штанах стало тесно, и он потянулся к ней, желая вдохнуть, наконец, в фантазии жизнь и сжать в своих руках вздымающиеся выпуклости и приникнуть губами к ее волосам и лицу, выпустив поток слюны в ее рот, но тут же отпрянул. Голова затрещала. Он встал, выключил свет и вышел из комнаты.
По пути на кухню прихватил бутылку виски из потайного бара отца, который располагался в ящике для белья под кроватью, куда никогда не заглядывала мать, поскольку не пользовалась им, и, сев за стол, до конца наполнил бокал, где на донышке еще оставалось вино, подкинув туда пару кубиков льда. С каждым глотком мысли все больше запутывались. Волны амбивалентности равномерно раскачивали его до предела напряженный мозг. "Я должен быть верен тебе, подчинить физиологию духовности, и только тогда мир станет таким, каким я хочу. Чистым, как лист, глянцево-белым, как белки твоих глаз".
Когда он проснулся, был уж день. Макс отключился прямо за столом на кухне. Едва придя в себя, юноша вспомнил о прошлой ночи и на мгновение почувствовал, как его тело окутал наэлектризованный страх. Перед ним тут же воскресла картина, как, полураздетый, он склонялся над спящей Агроной, преследуемый пошлыми помыслами. Но когда память восстановилась окончательно, он, шумно выдохнув, лишь неодобрительно помотал тяжелой головой. Как он и ожидал, его спальня была пустой, а кровать - заправленной, так что о том, что Агрона была здесь, больше ничего не напоминало. Макс отправился умываться, мысленно рассыпаясь в благодарностях перед кем-то невообразимым, смогшим уберечь его от непоправимой глупости.
А может, если это был и не Бог, и не какой-нибудь ангел, то легкая Танина рука? В таких вещах, по крайней мере, нам всегда хотелось бы, чтобы был замешан кто-то еще кроме нас самих.
- В тот день, когда Макс рассказал мне о добытой информации, мы с ним виделись в последний раз перед отъездом, - озвучивала Агрона свои воспоминания, заламывая пальцы и глядя на чаинки, приставшие к стенкам кружки с внутренней стороны. - Тогда был на редкость спокойный вечер. Мы даже не цеплялись языками, как это обычно бывает. Просто пили, болтали, смотрели телик, а потом я напилась и вырубилась. Утром ушла, пока он еще спал, боясь столкнуться с его родителями.
Вытряхнув в мусорное ведро пепельницу, девушка вернула ее на середину стола. - У меня где-то были заныканы сигареты, - сказала она, пристально вглядевшись в темноту за окном. - Дождь, кажется, немного стих, но выходить на улицу я бы все равно не рискнула. - Для подобных случаев у меня всегда имеется тайник. Надеюсь, он не пуст. Хотя с учетом последних событий это вполне возможно. С шумом отодвинув стул, не отрывая ножек от пола, она вышла из комнаты.
Оставшись в одиночестве, Валентина принялась лихорадочно крутить в пальцах зажигалку. Ей нужно было решить, стоит ли рассказывать Агроне о том, что она узнала от ее матери - ведь, если признаться, - пришла она сюда именно за этим. Но ее ли это была тайна? И, в конце концов, что о своем отце знала сама Агрона?
День, когда однажды Валентина услышала от соседки приглашение войти и выпить с ней чаю, неожиданно превратился для нее в погружение в постороннюю жизнь, так трудно ложившуюся на гладь ее восприятия.
Впустив Валентину, Анима провернула несколько раз ключ в замочной скважине и проследовала на кухню. Зажгла огонь на плите, который сверкнул под дном пузатого чайника и, кажется, только после этого впервые за все время их знакомства осмысленно посмотрела на женщину.
- Я понимаю, - сказала она, - что вы приходите сюда не ко мне, а к Агроне. И даже знаю, почему, и меня это нисколько не возмущает, если хотите знать. - Ее надменный взгляд вдруг смягчился, напряженные брови осели. Марина, - вздохнула она, махнув рукой. - Вы точно должны были хотя бы догадываться об этом, раз вместе работали.
- Да, - слабо улыбнулась Валентина. - С некоторыми изъянами людей приходится мириться, без этого никуда. Мне действительно очень неловко, извините, но ваша девочка очень похожа на мою Танечку, и соблазну увидеть ее лишний раз противостоять сложно. Они имеют не только внешние сходства, но и носят один размер одежды. Я не смогла сжечь Танины вещи, выбросить или отдать незнакомым людям в детский дом, поэтому перевезла их сюда и, кажется, не зря. Им нашлось достойное применение. Поймите, - пытаясь придать своим словам большую убедительность, добавила, - мне просто так легче. Я не желаю вашей Агроне ничего плохого. Но она словно носит на себе тень моего ребенка, которого уже так давно, кажется, забрала земля.
- Я об этом и хотела с вами поговорить, - Анима, сохраняя эмоциональную нейтральность, задымила и начала разглаживать одеяло, укрывающее холодные колени. - Я чувствую, что теряю свою дочь. А вам уже известно, каково это.
- Что вы имеете в виду? - нахмурившись, спросила Валентина.
- Ее отец, он хочет отнять ее у меня. Я так и знала, что рано или поздно Агрона захочет найти его. - Сказав это, Анима вдруг разрыдалась, ссутулившись на инвалидном кресле, закрыв руками усеянное морщинами, как если бы это было полное небо звезд, лицо. Оковы разомкнулись. Если бы только старость могла быть ее единственной жизнью! Но за дряблой обвисшей кожей, слоями жира, обволакивающего ее давно обездвиженное тело, пальцами и ногтями, пожелтевшими от никотина, опустевшими волосяными луковицами пряталось и все еще дышало воспоминание - упругая цветущая плоть, что тоже когда-то существовала и длилась, каждой порой вбирая в себя казавшийся неиссякаемым поток жизни.
- Я должна кому-то рассказать об этом. Садись, - сказала она. - И закрой на щеколду дверь.
Валентина выполнила поручение и бесшумно опустилась на стул.
- Та девушка, которой я когда-то была, скрывается во мне до сих пор, продолжая молчаливо прокручивать свою жизнь, как старый диафильм - снова и снова, до исступления, не в силах смириться, и в последнее время я так часто стала поддаваться уловкам памяти, вовлекаясь в этот поток.
Женщина вытерла зудящие от слез глаза и посмотрела в окно. - За ним простирается улица, которую с легкостью можно стереть одним только воображаемым движением; вернуть на место мост через прозрачное озеро, вид на который открывался с лоджии большого просторного дома, в котором я когда-то жила с мужем, услышать жужжание пчел и стрекот кузнечиков, наполнить жизненной силой крепкие молодые ноги, которым, думалось, еще столько предстоит пройти...
Она бросила быстрый взгляд на клетчатое покрывало и усмехнулась. - До сих пор чувствую тепло его ладоней, которые он прижимал к моему животу, когда я была беременна Агроной. В такие моменты мне чудилось, будто его сердце отбивается в моей груди, так сильно оно колотилось. Счет времени терялся, а смысл человеческого существования оказывался так прост, что нужда в его поиске отпадала.
- Это из-за него, - осторожно спросила Валентина, - вы оказались в инвалидном кресле?
Встрепенувшись, как будто выпав из глубокого забытья, Анима Марковна посмотрела на соседку водянистыми полузакрытыми глазами, устало проведя правой рукой по седым волосам и уронила ее на стол, почувствовав, как в ладонь впился просыпанный мимо кружки сахар.
- Его звали Альбион, - сказала она. - Мы познакомились, когда я была еще студенткой. Как я была счастлива, что он стал моим мужем; что он тоже любил меня. Рядом с ним мне казалось, что я воплощаю собой все человеческое несовершенство, настолько он был безупречен, - она выпустила густую струю дыма и иронично улыбнулась сама себе.
- Чего скрывать, я никогда не понимала, чем привлекла его. Всегда считала, что он выбрал худший вариант из возможных, но, тем не менее, наши жизни объединились в одну. Первые годы с ним были прекрасными. Их мы провели в этой самой квартире, которая мне досталась от матери. Описывать счастье в подробностях мне всегда казалось излишеством, поэтому я всегда стараюсь как можно быстрее переходить к главному, и оно, как вы понимаете, никогда не бывает хорошим. Так заведено, что всякая жизнь завершается смертью. Гармония продлилась лишь до тех пор, пока я не узнала о своей беременности. Дело в том, что после этого в нашу жизнь вмешались его родители, которых раньше я не знала, - как оказалось, очень состоятельные люди, заинтересованные в продолжении рода и передаче своих дел и наследства. Девочка не мальчик, как вы понимаете, но от того претензий на моего ребенка у них было не меньше.
Конечно, поначалу я тоже думала, что мне несказанно повезло, - разведя руками, усмехнулась она, заметив легкое недоумение в глазах Валентины. - Они настояли на том, чтобы мы переехали в дом бабки Альбиона - огромный двухэтажный особняк из белого камня. Там, собственно, все и началось или - закончилось.
Наверное, - помолчав, добавила женщина, - многие подумали бы, что это глупо - возлагать вину за все последующие несчастья на эти прочные стены, но другого объяснения всему, что потом происходило, у меня нет. Там он стал другим человеком. Это не был он сам. Что-то сделало его таким, понимаете? Именно этот дом. Но я поняла это не сразу. Его изменения сначала отражались на моем собственном поведении и мироощущении. Все это было как бы предчувствием, разрушающим меня изнутри. Но это так, - повторила она. - Он стал другим человеком в этом доме.
- Могила тоже видоизменяет нас не только внешне, но и внутренне, - кивнула Валентина, не став, как того ожидала Анима, задавать глупые вопросы про то, правда ли она винит во всех своих несчастьях сооружение из камня. - Так что в этом нет ничего удивительного. Жизнь, любовь, смерть - все это лишь капризы обстоятельств, в которых прочное - только кажимость. Окажитесь вы в какой-то момент в другом городе, или же в противоположной стороне улицы, судьба легко обошла бы вас стороной.
Анима Марковна внимательно посмотрела на соседку, ее слегка полуоткрытые сухие губы. Ее взгляд теперь как будто извинялся за прошлое поведение, наполненное высокомерием и безразличием, но вслух она ничего не сказала.
Дом, подобно птице, снова расправил крылья в ее памяти.
- Ты знаешь, что у нее уже есть имя? - ласково спросил Альбион, прильнув ухом к животу Анимы.
- Имя?
Девушка встрепенулась, сбросив с себя задумчивое оцепенение. Они сидели на диване, укутавшись в плед. Прозрачно-бирюзовое небо усеивало землю крупными хлопьями снега. Она смотрела, как он медленно падает, преданно льнет к стеклу, оседает на оконной раме. Каждая снежинка искрила под светом уличного фонаря, завораживая девушку своей красотой.
- Когда она родится, я назову ее Агроной, - улыбнулся Альбион.
- Агроной? Что это за имя такое? Я знаю, вроде бы есть мужское, - Агрон, - она отвлеклась от созерцания и посмотрела на мужа. В глаза ударил яркий свет светодиодной лампы.
- Мужское, может быть, и есть, но я о нем не знал. А женское я выдумал сам. Ты же знаешь, как меня раздражает, что все люди должны носить одни и те же имена.
- Может все-таки не стоит ничего выдумывать, Альбион? У нас с тобой и так дурацкие имена, еще и ребенок отличится. Это будет смешно и глупо. Давай назовем ее Катей или Олесей, и не будем заранее создавать нашей дочери проблем.
- Ничего это не смешно, - он нахмурил брови и приподнялся. - Наоборот, могла бы получится неплохая традиция. Новые слова расширяют видение мира, не говоря уже об именах. Агрона будет моим новым открытием.
- С тобой невозможно спорить, - мягко улыбнулась Анима и, придерживаясь за спинку дивана, поднялась. - Скорее бы она уже родилась. До сих пор не могу вообразить себе до конца, какое это чудо - представь, ребенок будет продолжением нашей любви, и в нем твои черты сплетутся с моими - разве это возможно?
Она замолчала на секунду, чувствуя, как в мозгу копошится червь сомнения, заставляя ее говорить, поддалась и продолжила.
- Я до сих пор испытываю трепет и слабость в ногах, глядя на тебя, как будто не могу поверить в действительность происходящего, нашего союза, испытываю всякого рода опасения... быть может именно это формирует то черное и страшное предчувствие, что каждый вечер поднимается из моей груди? Как будто вот-вот что-то случится, что-то произойдет. Это началось с тех пор, как мы оказались в этом доме. И даже когда я начинаю себя мысленно успокаивать, то понимаю, что однажды дурное все же наступит и разрушит все. Это неотвратимо. Боже, опять я это начала. Это происходит само собой, не по моей вине, - она зашагала по комнате, обхватив себя руками. - Как это со мной снова вышло?
Чувствуя его взгляд, Анима отвернулась и уставилась в окно набухшими влагой глазами. Ей стало стыдно. Снег теперь совершенно потерял свое очарование. Всякий раз она все портила. Каждая клетка ее тела в определенный момент вдруг начинала дышать подозрением и несчастьем - еще шаг и все дурные предзнаменования сбудутся... и даже сам ее живот - такой большой и плотный, вдруг лопнет, как фигурка из тонкого стекла, развеяв внутренности из воздуха.
По щекам девушки побежали слезы, но она отчетливо слышала, как муж начал говорить у нее за спиной. Его голос был мягким и тихим, но он уже давно не утешал ее, а порождал новый страх.
- Ты ничего не можешь знать наверняка. Ты просто беременна. Эта тревога скоро пройдет, - старательно подбирал слова утешения Альбион. - Все же еще совсем недавно было иначе. Ты сама себе внушила, что это из-за переезда. Не порти ничего. Все особенное должно быть хорошим.
Он подошел к ней и притянул к себе. Девушка повернулась. Он улыбнулся и стал вытирать ей слезы.
- Помнишь, когда мы только познакомились, тебе не нужно было и повода, чтобы рассмеяться, и после наших прогулок у меня постоянно болел живот, - Альбион мягко коснулся пальцами ее подбородка. - Я так любил смотреть на твои белоснежные зубы, когда ты хохочешь, но так давно их не видел.
- Да, я помню. Но не помню, когда это началось. Теперь все изменилось.
Она молча смотрела в окно, слушая удалявшиеся шаги мужа. Небо уже почернело, а снежинки стекали по стеклу тяжелыми каплями воды.
- Дом, - сказала Анима, молча проглотив далекое событие прошлого, - был белым и двухэтажным, полным громоздкой мебели со всевозможной резьбой и узорами, диковинными хрупкими вазами, многочисленным антиквариатом на полках. Он когда-то принадлежал, как я уже говорила, бабушке Альбиона, которая была основательницей фамильного предприятия по деревообработке, где трудились все члены семьи. Вся мебель там, естественно, была сделана их руками. Альбион тоже трудился в семейной компании, но я никогда особенно не вникала в его работу до тех пор, пока мы не переехали. У него появился свой рабочий кабинет, и я узнала, что больше всего Альбион любил заниматься гравировкой по дереву - все свободное время он украшал шахматные доски, дверцы шкафов и всякие небольшие вещицы типа зеркал и расчесок. Поначалу мне не казалось это странным, но со временем новых диковинных вещиц становилось все меньше, а пропадать в этих стенах, щелкнув замком, он стал все больше... Когда я задавала вопросы, он говорил, что сидит за бумагами, создавая какие-то эскизы...
- Понятно, - кивнула Валентина, делая вид, что разглядывает плетение на вязаной кофте хозяйки. - Позже вы узнаете, что у него есть другая женщина.
Анима только зябко повела плечом, уставившись в пепельницу. Другая женщина? Пожалуй, этого было мало... она вдруг снова отчетливо ощутила, насколько неуклюже ступала по этим мраморным ступеням и как одиноко чувствовала себя в этих огромных залах, где все остальные не терялись и даже становились более величественными, как будто вырастали...
- Вот, - Агрона бросила на стол мятую пачку "Marlboro". Валентине показалось, что ее не было слишком долго, так глубоко она погрузилась в воспоминание.
- Макс однажды их оставил у меня. Завалились за кровать. А свою заначку я уже давно распотрошила.
Открыв форточку и впустив в задымленную кухню поток холодного воздуха, девушка сняла со спинки стула растянутую вязаную кофту болотного цвета и снова села напротив Валентины. - Пока я искала пачку, пыталась представить, что бы могла рассказать моя мама, - уголки ее губ опустились вниз. - В голову вообще ничего не приходит. Пустой болтовни она никогда не любила, да и вообще... долгое время мне казалось, что она и вовсе разучилась разговаривать с людьми. Только в последнее время слушала, улыбаясь, Павла Андреевича, а потом совершала бессмысленные покупки в интернете. Но ведь мама не всегда была такой, иначе кем был тогда мой отец? Столько вопросов, - грустно протянула девушка. - Но как она только умудрилась притащить в дом этого мужчину? Ему-то понятно негде было жить, поэтому ясно дело - он был готов полюбить кого угодно, лишь бы его приютили. Хорошо, хотя бы, что мне не пришлось его выгонять, а он сам ушел после смерти матери. Вернувшись, я просто не обнаружила здесь его вещей.
Валентина с сочувствием взглянула на девушку. Сомнения наваливались на нее сзади, как тяжелеющее пьяное тело. Ей казалось, или она просто убеждала себя в том, что нужно еще потянуть время, чтобы решиться, в конце концов, на что-нибудь, или встать из-за стола и уйти.
- Так, постой, - сказала она. - Получается, что ты так ничего и не узнала о своем отце?
Уже была ночь. Агрона внимательно разглядывала морщинистое лицо соседки в тусклом свете настольной лампы, даже не подозревая о том, какая борьба велась внутри нее. С ответом девушка не торопилась. Ведь, в сущности, из него следовало, что она потеряла все и не приобрела ничего.
Начало поездки до сих пор виделось ей очень отчетливо. Из автобуса в Медне, где, по информации Максима, жил ее дедушка, Агрона вышла одна. Увидев напротив остановки кассу, она направилась туда, чтобы спросить дорогу. В окошке торчала седая голова, напоминающая дымчатую персидскую кошку, свернувшуюся в комок.
- Здравствуйте, - наклонившись, вполголоса сказала девушка. Голова оторвалась от стола и зашевелилась, сонные мутные глаза рассеянно уставились на нее.
- До Ключей автобуса сегодня-завтра нет, - на автомате протараторила кассирша. - Билеты продаем только в день отправления, так что приходите в среду, - протяжно зевнув, она снова стала клониться к столу.
- Нет-нет, автобусы мне не нужны. Я приехала найти своего дедушку, Готлиба Трофимова. Может быть, вы его знаете? Или подскажете мне, где можно остановиться?
Правой рукой, охваченной старческой дрожью, женщина смахнула приставшую к дряблой щеке шелуху от семечек, нацепила очки и, несколько раз сильно зажмурив глаза, уставилась на Агрону, - на этот раз ее взгляд был уже ясным и цепким.
Наконец, расслабившись и откинувшись на спинку стула, она произнесла, - Готлиба Робертовича? Знаю, конечно. Как не знать, когда тут пятнадцать человек живет, -недовольно проворчала она. - От вас, городских, кроме глупых вопросов разве чего-то еще дождешься? Где остановиться? Где ж тут остановишься.
- Я читала, что где-то есть небольшой отель, - переминаясь с ноги на ногу, терпеливо Агрона пыталась вытрясти из старухи хоть что-нибудь полезное.
- Я же говорю, до Ключей автобусы не ходят. Здесь у нас никакого отеля нет. Хотя... - вдруг оживилась кассирша, - могу тебе предложить перекантоваться у меня вечер-другой.
- Спасибо, - обрадованно воскликнула Агрона.
- Не за бесплатно, разумеется, - припечатала она, захлопнула окошко и вышла на улицу. - Пойдем, отведу тебя, а то скоро попрут за билетами на вечерний автобус до города.
Они медленно зашагали по большой пыльной дороге. Старуха еле-еле перебирала ногами в грязных розовых шлепках. Солнце обжигало голые плечи невидимыми прикосновениями прозрачных рук-лучей, а никаких намеков на приближающиеся дома не было. Тяжело вздохнув, девушка плелась за женщиной, потирая взмокшими ладонями горячую кожу, и оглядывалась по сторонам, не решившись спросить, долго ли еще идти.
- Зовут меня Марина Игоревна, - деловито сказала спутница, нарушив сухое молчание - поживешь пока в маленькой комнатке наверху. На кухне не хозяйничать, готовить я буду сама, за отдельную плату.
- А где сейчас дедушка? И как скоро он вернется?
- Вернется завтра-послезавтра. А где он был, у него потом и спросишь. Сама-то где была все эти годы?
- А он что, меня искал? - от удивления Агрона замедлила шаг, но старуха вдруг шустро пронеслась мимо.
- С чего ты взяла? Раньше-то ты не приезжала, а иначе я бы знала. А тут на и объявилась - тоже мне, внучка, - проворчала, не оборачиваясь.
- Это долгая история, - нехотя ответила девушка. Кассирша недовольно причмокнула, но промолчала. Остаток пути, а это около пятнадцати минут, они прошли молча. За это время пожилая спутница Агроны успела выкурить две каких-то вонючих сигареты. Девушка еле сдержалась, чтобы не закашляться.
Марина Игоревна жила в самом начале улицы - в двухэтажном деревянном доме, выкрашенном голубой краской. Погремев цепями, старуха распахнула скрипучую калитку и поманила ее рукой, - иди за мной. Только осторожно, не наступи на грядки.
Дом окружал огромный сад: яблони, пышные кусты крыжовника и смородины, теплицы, грядки с овощами и зеленью, и роскошные клумбы с нарциссами, розами, гладиолусами и другими цветами, названий которых Агрона вспомнить не могла или вовсе не знала. Для ходьбы оставалось действительно совсем мало места - на тропинке еле-еле умещались две ноги. Пошатываясь и осторожно ступая, девушка добралась до крыльца и шагнула внутрь дома.
- Поднимайся, - кряхтя, женщина уже забиралась на второй этаж по крутой желтой лестнице, помогая себе руками и облокачиваясь ими на передние ступени, а своей огромной задницей, обтянутой длинным синим платьем в цветочек, из-под которого виднелись перекрученные резинки от трусов, виляла прямо перед лицом Агроны, которая следовала за ней, стараясь по возможности отставать.
Наверху было две комнаты. Дверь в одну из них она распахнула.
- Располагайся. Вот кровать, стол и стул, окно. Все, что нужно.
- Да, спасибо.
- Как хоть-тебя звать?
- Агрона.
- Пф, еще одна. Этот дед твой постарался, наверное, или нынче в городе мода на экзотические имена?
Девушка натянуто улыбнулась, пожав плечами. Ее всегда раздражали подобные вопросы, на которые и тот, кто спрашивал-то, не знал, что ответить.
- Ладно, мне пора на работу, - отмахнулась она и, кряхтя, отправилась обратно к лестнице. - У меня еще сын и внук живут, проклятые нахлебники. Скоро должны вернуться, так что голышом по дому не расхаживай и по комнатам не слоняйся. Захочешь пообедать - на плите стоит кастрюля борща. Сыр в холодильнике, да и хлеб я пока туда убрала. Какие-то ублюдские мошки опять развелись, тьфу, - Марина Игоревна вставила в зубы сигарету и стала спускаться вниз.
Оставшись одна, Агрона начала изучать странную комнату, которая сразу же внесла мрачности в ее и без того не радужный настрой - в то, что человек, с которым она скоро встретится, окажется ее дедушкой, совсем не верилось. Красные обои почти сразу стали резать уставшие глаза. Вся мебель здесь была исключительно черная, но с изрядно ободравшейся краской. Черная кровать, черный стул и черный стол, где на газетах сушился фиолетовый чертополох. Дизайнер, как ей показалось, был явно не из жизнерадостных людей. Но ситуацию все же спасали два больших, ничем не занавешенных окна. Девушка распахнула одно из них и уставилась во двор сквозь москитную сетку. Воздух был таким раскаленным, что никакой разницы между улицей и домом она не почувствовала. Под ее окном стояли четыре ржавые бочки с водой, росла смородина и растянулись две теплицы.
Как только хлопнула входная дверь внизу, она тут же направилась на кухню. Несмотря на жару, жутко хотелось есть. План дальнейших действий девушка решила составить после обеда.
Но, не успев ступить и шагу на кухню, столкнулась вдруг с жизнью: скрипнула дверь в одну из комнат, и оттуда выглянул пожилой мужчина, точнее сказать, часть его лица - обеспокоенного, напряженного. Проворный ярко-голубой глаз тут же жадно вперился в нее, подобно когтистому коршуну, схватившему свою добычу. По всей видимости, это был сын старухи - общее между ними улавливалось с первого взгляда.
- Молодая! Какая молодая! - быстро полушепотом заговорил он. - Заходи ко мне, у меня мало времени.
От удивления Агрона вскинула брови и попятилась назад. На вид старик был безобидным, но все же вел себя странно.
- Не пугайся, - отмахнулся он и открыл ей свое лицо полностью, как будто тем самым сбросив с него прозрачную вуаль безумия. - Только давай быстрее, заходи. Времени у меня действительно мало.
Дверь в просторную светлую комнату распахнулась, и девушка вошла, закашляв, чтобы заглушить заурчавший живот. Усадив ее на койку и достав из-под склада бумаг на небольшом столике возле постели плотный конверт, мужчина, обеспокоенно озираясь по сторонам и поглядывая на дверь, спросил, - сколько? Сколько ты хочешь? Мне нужно время! Давай скорее, пока старая не вернулась.
- Не понимаю, о чем вы, - ерзая на краю скрипучей кровати, Агрона чувствовала себя более чем неуютно в компании этого странного человека, и к тому же жутко хотела есть, а он, похоже, не был настроен на короткую беседу.
- Боже, как давно молодые не продавали мне свои года! - воодушевленно воскликнул он, выпучив глаза. - Никто, никто кроме этого соседского опойка Сереги уже давно не позволял мне распоряжаться хотя бы небольшой частью своей жизни - но даже я...даже я не могу из его бесполезных часов извлечь пользы... - надо же быть таким дебилом, - с упреком во взгляде сказал он и задумчиво уставился на длинный письменный стол.
- Старая, - это ваша мать? - спросила девушка.
- Да ты спроси ее, - хозяин резко повернулся к гостье, - хоть она-то себя считала когда-нибудь нормальной матерью? Старая алчная шлюха!
- Я лучше пойду, - Агрона поднялась и задним ходом направилась к двери.
- Сядь! - приказал он, и с его лица снова схлынули черты сумасшествия. - Ты даже не назвала сумму. Деньги - не проблема, - мужчина снова потряс перед ее носом толстым конвертом. - Вам ведь только это и нужно - хрустящие купюры - признак благополучия, власти, не правда ли? Смешные людишки, которые только и могут, что потреблять. Вот Колька с соседнего дома, что? - развел он руками. - Всю пенсию откладывал, чтобы по деревне на "Тойоте" ездить, а сам корешки с чужих огородов подъедал и попрошайничал ходил. И чего ты думаешь? Месяца не прошло, так он в этой своей "Тойоте" и помер. Так ему и надо! А ведь я говорил ему - не унижайся, кушай нормально и позаботься о пище духовной, ну, так, а если ума-то нет - разве станет он слушать? Вот я, - и в этот момент в его глазах вспыхнула горделивая искра, - я от денег свободен. Ты мне скажи - сколько? Время - вот моя потребность! Но мое, стариковское, уже никуда не годится, да и мало его. Как мне опостылели эти желеобразные дни! - качал он головой, пуча глаза и наматывая круги по комнате, раскидывая руки в стороны, снова став чем-то иным. - Застывшие, вязкие минуты, которые оплетают меня подобно слизким щупальцам - это катастрофа! Ведь я еще столько должен написать! - скрючивал он, как будто работая спицами, пальцы.
Агрона прыснула. Все опасения и страх вдруг куда-то исчезли, и ей стало смешно наблюдать за происходящим. Мужчина умело превратил свою комнату в сцену театра. Маленький, щупленький, с большой залысиной, в красной, наполовину расстегнутой рубахе и штанах с подтяжками, в башмаках, похожих на деревянные, он прыгал по комнате, как по сцене, размахивая руками.
- Зачем же вам время? - с улыбкой спросила она. - Точнее зачем вам за него кому-то платить?
Старик остановился и с недоумением посмотрел на нее, но уже через секунду продолжил, - ты что, не поняла? Я же говорю, я должен писать, но времени слишком мало, а мое так вообще износилось. А эти листы, куча листов - он шустро провернулся, как ключ в замочной скважине, вокруг себя и указал на стол возле окна, заваленный книгами и бумагой, - белоснежных, исписанных и исчерканных, и еще ни одной, ни одной книги! Если господь только знает, как я корю себя за то, что свою драгоценную молодость просто растратил без толку... ну ничего, скоро я все исправлю, - с энтузиазмом воскликнул он и достал сигарету, произнеся еле слышно: "Где-то минус пять минут".
- Так что, сколько? Для начала можно хотя бы несколько часов. Я просто попробую его на вкус. Если работа будет по-прежнему стопориться, мы просто забудем друг о друге, а если нет...
- Вы серьезно?
Старик хлопнул себя по коленке, - нет, этот мир уже не спасти. До чего же тупая молодежь! И откуда тебя только старая притащила!
- Хорошо, - перебила его она, проигнорировав оскорбление, - а можно вопрос, прежде чем я соглашусь? Готова вам предоставить несколько часов своей жизни совершенно бесплатно, только если вы мне расскажете о Готлибе Трофимове. Он тоже живет в этой деревне. И вы, пожалуйста, представьтесь. Меня зовут Агрона.
- Валера, - быстро проговорил он и нахмурился. - Готлиб? Тоже хочешь заказать у него галеонную фигуру?
- Какую еще галеонную фигуру? Нет. Просто это мой дедушка, и я приехала сюда, чтобы его найти.
- М-да, - протянул старик и погладил себя по редкой бороденке. - А где ты раньше была? Уж он-то бы тебя уму-разуму научил.
- Это долгая история, - закатив глаза, Агрона встала и подошла к деревянной фигуре корабля в углу комнаты. На носу его была также вырезанная из дерева раскрытая книга. - Это он сделал?
- Да, - закивал старик. - Готлиб мой старый друг.
- Видимо, дела мои плохи, - пробурчала себе под нос девушка.
- Чего? Чего ты сказала? Кожа у меня может и скукожилась, но слух орлиный!
- Ничего-ничего, извините, это я о своем.
- Ладно, - на удивление быстро успокоился Валера, ласково потрепав пальцами деревянную книжицу. - Раньше Готлиб занимался деревообработкой. У него вроде даже свое предприятие было, я что-то уже плохо помню. А потом занялся изготовлением галеонных фигур. Идею ему, кстати говоря, я подкинул, - изменившимся голосом добавил он и сделал паузу, но, когда Агрона на это никак не отреагировала, продолжил, слегка надув губы. - Многие к нему обращаются. Это ведь не просто фигуры. Они помогают преодолеть трудности или смириться с потерей. Магические, вроде, значит.
- Как это?
- Ну, например, твой дедушка знает, как установить связь с мертвыми, и сверхъестественного, прошу заметить, в этом ничего нет. Душа человека, когда он умирает, - теперь Валера заговорил размеренно, осмысленно, спокойно и внятно, как будто читал лекцию, а комната словно превратилась в гулкую аудиторию, - по-прежнему остается здесь, наполненная своей индивидуальностью - но она теряет тело, поэтому становится еще более невидимой, чем раньше, и теряет голос, который способно воспринять человеческое ухо, а Готлиб учит их слышать и видеть иначе. В этой жизни самое страшное - переживать опыт смерти, но самое страшное потому, что человеческая ошибка заключается уже в неверном ее восприятии. Смерть - это не конец, когда осваиваешь искусство слышать чужую душу, - остановился мужчина, как будто обдумывая свои слова.
- Для многих это фигня, конечно, - простодушно добавил через минуту, резко выпав из образа лектора, - но многим, в том числе и мне, помогает. Я, вот, например, так со своей женой Настенькой простился, царствие ей небесное, теперь, вот, пытаюсь наверстать упущенное, - он снова указал взглядом на стол, заваленный бумагой.
- Дело обстоит, значит, вот как. Стоит, смотри, макет деревянного корабля. Резчик по дереву вырезает галеонную фигуру по образу и подобию умершего, например, или ту, которая олицетворяет цель, как в моем случае, например, книга, и ее устанавливают на нос судна. Ты начинаешь учиться видеть и слышать душу умершего или получаешь стимул к работе. Когда чувствуешь прогресс, деревянную фигуру заменяют на фигуру из стекла, а на последнем этапе фигура вовсе не требуется, ну, логику, надеюсь, ты поняла.
- Ну да-а-а-а-а, - вскинув брови вверх, покачала головой Агрона. - Ладно, вот вам мои часы, три хватит? - совершенно потеряв интерес к неуравновешенному безумному старику, который несет всякую ахинею, она поскорее захотела уйти.
- Не веришь? - усмехнулся он. - Очень зря.
- Я больше предпочитаю поддержку реальных людей, а не деревянных фигурок, - пожала плечами девушка, искривив губы. - Хотя моему другу ваша речь бы непременно пришлась по вкусу.
- Очень зря, что ты не прониклась, - повторил он. - Три так три. Хотя, как я теперь вижу, вряд ли от твоей жизни мне будет какая-то польза, - пробормотал он и усевшись за стол, погрузился в работу.
- Не знаю, почему мне так запомнилась встреча со старичком, который жил в доме кассирши, которая меня приютила, - пожала плечами Агрона и, сбросив на спинку стула зеленую кофту, маленькими шажками стала измерять кухню, глядя себе под ноги. - Но наш разговор я часто воспроизвожу во всех подробностях. Да и, в конце концов, он оказался совсем не безумцем, а интересным и добрым человеком, был другом моего дедушки. Валентина тоже встала и, шаркая тапками, дошла до плиты, снова зажгла огонь, добавив в чайник воды из желтого, покрытого слоем пыли кувшина с двумя полустертыми васильками на передней стенке. Облокотившись на холодильник и сложив на животе измождённые морщинистые руки, уставилась в окно. Ночь казалась бесконечной, но уже было едва заметно, как она светлеет, уступая место пасмурному утру. Из-за разводов на стекле после кислотно-дождливой ночи улица казалась мутной неоднородной пленкой.
Агрона остановилась и взглянула на красные часы на микроволновой печи, которые так часто вертела в руках мать.
- Я до сих пор, конечно, не понимаю, как эти деревянные фигурки могли бы мне помочь, но почему-то чувствую, что по возможности я бы обязательно удовлетворила возникшую в них потребность. Только как теперь... как? Хотя, о чем я думаю? - бросалась девушка от одной мысли к другой. - Я даже так и не пришла к родителям Максима. Я как будто продолжаю вести себя так же ошибочно, как и раньше, но ничего не могу с этим поделать.
- Но ведь ты думала, что с ним все в порядке, - Валентина попыталась привнести хоть немного утешения, хотя волновало в этот момент ее совсем другое, но она тут же оспорила сама себя, - хотя, оправдания - это слабость. Мысли не властны над происходящим. Предотвратить что-то могут только действия.
- Вы так говорите, я уже давно подметила, как будто в смерти вашей дочери есть ваша вина, - решилась Агрона поделиться своими мыслями и дать разговору новый виток. Но Валентина ответила коротко и размыто.
- Да, это так. Но думаю, что этого нельзя избежать ни при каких обстоятельствах. Смерть близкого всегда рождает вину перед ним. Не знаю, может ли это как-то утешить.
- Это вряд ли, - покачала головой девушка. Дым новой сигареты начал заполнять пространство. Зачем-то она пыталась угадать, что происходило с Максимом в тот момент, когда она познакомилась с еще одним обитателем дома старухи, у которой поселилась, - ее внуком.
Макс бесцельно шатался по улицам, то и дело щелкая кнопкой на плеере - казалось, он был полон только до одури надоевших песен, которые парень уже заслушал до тошноты. Хотелось скрутить волнистые провода и бросить под колеса беззвучно пролетавших мимо машин. Но тогда его треск не удалось бы уловить лишь визуально, и в уши бы проник ненавистный городской шум, который никогда бы не стал для него подходящей альтернативой музыке.
Поэтому молодой человек продолжал мусолить затертую кнопку.
С тех пор, как Агрона уехала, разговорами полнились только его мысли, за исключением редких фраз, которыми он обменивался с родителями. Целыми днями Макс бродил без цели, наматывая километры, как веревку, все больше стягивавшую ему шею. Идея о том, что отсутствие подруги - самое подходящее время для того, чтобы совершить задуманное, пришла ему в голову внезапно. Она не знала и половины того, что происходило в его голове. Да и мог ли он рассказать, если сердцевина его внутреннего бытия для нее уже была воплощением сомнения. Максим был одинок в своих представлениях о мире. Но все же основа была едина для всех.
Он смотрел в лица девушек, обрамленных расплывчатым сиянием полуденного солнца, и чувствовал предательски нараставшее влечение. Отворачиваясь, возвращал себя к мыслям о Тане, рассуждал о шаге, который ему предстояло совершить, раздавшись вслед за ней гулким запоздалым эхом. Уже не раз после долгой прогулки он сворачивал на безлюдную улицу, в конце которой стоял заброшенный дом. В сумке Макс носил целлофановый пакет, наполненный таблетками, веревку и тонкий нож. Он никак не мог выбрать способ своего ухода, и в последнее время даже много читал о самоубийцах, просиживая за компьютером целые ночи. Большинство его сверстников выбирали крышу, - единственный для него невозможный вариант из-за страха высоты. Оставалось еще повешенье, передозировка таблетками или вскрытие вен.
Вешаться ему не хотелось, а вид крови мог вызвать паническую реакцию. Больше он склонялся к тому, что съест несколько пачек таблеток, но в этом был свой риск, который молодой человек не мог оставить без внимания, - риск выжить. Поэтому, на случай, если изменит решение, набравшись смелости, Макс не спешил себе пообещать что-то определенное и продолжал носить в портфеле много вещей. Времени, несмотря на то, что смерть, как он уже решил, близка, было еще достаточно для всего, что ему нужно.
Он жалел только об одном - что не увидит реакции Агроны, которую в каком-то смысле победит, когда все будет совершено, отомстив ей за тот смех и недоверие, которое получал от нее раньше взамен на сокровенные признания. Все-таки ближе нее у него никого здесь не было, и она уж точно не явится к нему после смерти и не заговорит с ним...
Юноша, однако, не тешил себя надеждами, что подруга будет все время страдать. С досадой он осознавал, что это возможно, разве что, в первое время, и не мог удержаться от соблазна его представить...
Сначала, как только узнает, в этом он был уверен, Агрона начнет плакать и мысленно просить у него прощения, по первому шоку надеясь, что это еще сможет что-то исправить. Через несколько дней, когда его тело доставят на кладбище и погрузят в гроб, она на неделю откажется от всех встреч, потому, как однажды сказала ему, любое горе сильный человек должен переживать именно столько. Задвинет в своей комнате шторы, будет плакать, лежа на полу и перебирая трясущимися руками раскиданные по нему вещи, которые отныне станут особенно дороги, потому что будут напоминать ей о нем. Прижимая их к часто вздымающейся груди, примется фантазировать, как если бы все происходящее оказалось жестокой шуткой или слишком реалистичным сном - вот, открывается дверь и заходит он, или она сама стучится к нему, увидев из окна, и со злостью бросается в объятья; в холодном поту открывает глаза, лежа в тишине, где ничего не случилось....
Затем она откажется от завтраков, обедов и ужинов, поняв, что занимается глупостями, на которые ее толкает горе, и еще пару дней будет проходить мимо его дома, как бы случайно заглядывая в окно, надеясь увидеть свесившуюся из него руку с зажженной сигаретой, но ее последнее впечатление от того, как она увидела его мертвым, с бледным впалым лицом, не способно будет пересилить и самое живое воображение. Поэтому на седьмой день Агрона соберет в коробку все вещи друга, поднявшись на цыпочки, подтолкнет их на шкаф к самой стене, где хранит всякое барахло, которое жалко выбросить, позволит себе ломтик хлеба с чашкой супа, одну прощальную сигарету, посвященную мыслям о нем, и, начиная с восьмого дня, больше никогда не заглянет к нему в окно.
Траур будет завершен. На мгновение сердце Макса даже неприятно сжалось от боли, когда он все это представил. Представил эту коробку, которую она подтолкнет к самой стене пыльного шкафа, как будто уничтожив последнюю возможность, в которой он еще мог бы существовать...
Прибавив громкости на плеере, парень в очередной раз свернул на улицу, направляясь к заброшенному дому, заглушая обеспокоенные и нараставшие голоса покойных дедушки и Дениса, но кто-то цепко схватил его за плечо. Обернувшись, он увидел знакомого из универа, с которым они иногда вместе пропускали пары в курилке. Сняв наушники, Макс натянуто улыбнулся, протянув ему взмокшую ладонь - здорово, Слав.
- Ничем не занят? - спросил тот, - мы с одногруппниками намутили вписку, у Сани, ну, тот двухметровый в очках и красной толстовке, помнишь? У него родаки умотали на море, оставив трешку, давай с нами? А то нас всего семеро, как раз для ровного счета.
- Не, у меня дела, - отрицательно помотал головой Макс.
- Чувак, там полно бухла, каникулы же, че ты, пойдем, - не отставал Слава.
- Да у меня-то какие каникулы, я же работаю.
- Так не в восемь же вечера? Покурим, игруха новая вышла, ты уж, наверно, прошел, а я там как раз в одном месте застрял, никак не могу догнать, че там делать надо. Ну?
Почувствовав во рту сладковатый вкус пива и "Lays" из печи, Макс сдался, - окей, посидим немного.
- Отлично, тут недалеко, все уже собрались, а я бегал к мамке на работу ключи относить. Ща еще зайдем в магаз, докупим бухла. Я в завязке уже целых три дня, все с бабкой на огороде возился, - тараторил он, пока они направлялись к супермаркету, - днями и ночами там мечтал залиться...
- Как вы думаете, почему умерла ваша дочь? - спросила Агрона. - Извините, если этот вопрос будет для вас слишком неудобным. Впрочем, откуда же вам знать, я по своему опыту должна понимать... - запоздало пожалела о сказанном она, но Валентина довольно спокойно ответила ей.
- Юность - довольно трудное время, и его не всем удается пережить. Но даже если это случается, как, например, с тобой или со мной - это еще совсем не значит, что опасность удалось преодолеть. Есть люди, за которыми смерть следует беззвучной длинной тенью, и ее не отрезать, как ярлычок от юбки. Такое или посылается судьбой, или формируется внутри человека. Думаю, последнее можно было сказать о Танечке. Мы были с ней довольно близки, и я знала, что изо дня в день ей приходилось преодолевать, но изощренность этих страданий оставалась для меня, конечно, недоступной. Я пыталась сделать для нее все, что могла. Таня много путешествовала, прекрасно рисовала, даже готовилась к поступлению в Прагу на дизайнера. Здесь ей было скучно, а возможности у нее были, и талант был - об этом говорили все. Она сама одевалась - просто загляденье.
- Да, - согласно кивнула Агрона, украдкой взглянув на пальцы правой руки, украшенные кольцами в кельтском стиле, перед самым отъездом подаренные ей Таниной матерью.
- Идея об учебе за границей сначала очень вдохновила ее, - с дрожью в голосе продолжила Валентина, водя пальцем по ободку кофейной чашки. - Она преобразилась на глазах. Стала много заниматься, чаще улыбаться, смеяться, но потом... потом это вернулось снова. Однажды она сказала мне, что уже давно все делает просто на автомате, и ей уже все равно - поступит ли она куда-нибудь. Танечка ужасно винила себя за это. Она говорила, что понимает, как много я для нее делаю, какие у нее перспективы и как на самом деле должна быть прекрасна ее жизнь уже только потому, что нас двое, и мы обе здоровы, но есть что-то, что перекрывает это, что заставляет ее стремиться к смерти. Ты, я вижу, как раз-таки в этом очень от нее отличаешься. Ты жизнерадостная девушка. Твой друг, может быть, смог бы понять мою доченьку... на тебе тоже теперь будет лежать этот неподъемный груз вины за его смерть, и неважно - была ли она в самом деле. Как ты думаешь, - Валентина внимательно посмотрела Агроне в глаза, - не расплата ли все это за попытку узнать прошлое? Если мать скрывала его от тебя, значит у нее на то были основания.
- Разве мой ответ что-нибудь изменит? - спросила девушка, как показалось Валентине, с вызовом. И она вздрогнула. История в ее голове продолжала звучать.
- Над нашей постелью, с тех пор, как мы переехали, висел портрет хозяйки дома, бабушки Альбиона. Кажется, она еще тогда заразила меня этой ужасной бессонницей. Часто, остановившись посреди комнаты, я разглядывала ее лицо. Ее звали Лилией, и это имя ей совсем не подходило, - сморщилась Анима, устало проведя рукой по лицу. - С картины на меня смотрело бледное суровое лицо с жестким взглядом широко раскрытых карих глаз без ресниц и бровей. Остатки седых волос собраны в тугой пучок. На фотографии ей было лет восемьдесят. Кажется, она умерла через несколько дней после того, как этот портрет был написан. Альбион мне многое рассказывал о ней, но большую часть я пропускала мимо ушей, потому что была уверена, что муж снабжает меня неправдой.
Мне больше нравилось самой угадывать ее образ. Казалось, в этих попытках было больше смысла, чем в словах Альбиона. Часто я вставала посреди комнаты и пыталась представить, как если бы крепко сомкнутые тонкие губы, написанные маслом, разомкнулись, и она начала говорить то, что хотела сказать собранным ей достоянием - этими бесконечными коридорами с тусклой подсветкой, лестницами с холодными блестящими перилами, белой мебелью, белыми стенами и потолками, как если бы это была операционная для мертвеца... Говорили, именно она основала предприятие и отменно руководила им. Личная жизнь у таких женщин обычно не устроена, но, когда Альбион рассказывал об отношениях Лилии и ее мужа, а это было довольно часто, я всегда ждала новых подробностей. Мне хотелось, чтобы этот рассказ стал моей собственной биографией.
Анима Марковна, затушив третью сигарету, откинулась на спинку своего кресла и уставилась на красные квадратные часики с зелеными стрелками. - Я так часто думала о ней. Мне она всегда казалась не основателем промышленного предприятия, а колдуньей, и что что-то позволяло ей управлять окружающим пространством до сих пор. Хотя, может это была просто зависть - втайне мне всегда хотелось быть похожей на нее, иметь силу, которой у меня никогда не было.
Тогда Валентина вспомнила, как повернулась к окну и задумалась. Почему-то ей в голову стали закрадываться сомнения, что Анима рассуждает здраво. Слишком многое оставалось неясным, и что бы она не описывала - к каждому предмету или человеку примешивалось сверхъестественное. Но хозяйка дома тут же отреагировала, как если бы эта мысль была произнесена вслух, - я не сумасшедшая. Просто как иначе было пережить то, что происходило дальше? Знаете, ведь проблема была не только в нем - муже, но и во мне. Или я это уже говорила? Я не только чувствовала, как под каким-то необъяснимым влиянием он становится другим, но и как сама я меняюсь до неузнаваемости. При других обстоятельствах я бы не стала такой. Я бы ни за что не относилась так к своему ребенку, ни за что! И все эти вещи, что я совершала из-за него...ведь он того совсем не стоил... - ее пальцы сильно сжали клетчатый плед и затем ослабли.
Ключевые перемены в их жизни начались, как и предугадывала Валентина, с подозрений Анимы о наличии у супруга другой женщины. Однажды, протирая стол в рабочем кабинете Альбиона, Анима открыла толстую папку, за которой тот просиживал часами, зачастую вместо того, чтобы проводить время с ней, и цепкий ужас пригвоздил ее ноги к полу. Это были белоснежные пустые листы.
- Уже как несколько недель я знала, что большую часть времени он не работал, а лишь создавал такую видимость, - опустив глаза, Анима стала теребить гранатовую капельку, свисающую из уха на тоненькой золотой цепочке. Я стала слышать, как, захлопнув дверь, он щелкал дверным замком. Чем Альбион был занят на самом деле, спросить я не осмеливалась, хоть ответ и не был загадкой - его оставалось только произнести вслух, но я боялась признать это до конца, но уже не могла не измениться. Моменты гармонии вскоре перестали перекрывать немой разлад, который все больше отдалял нас друг от друга, или - его от меня... Неожиданно я, наконец, убедилась в том, что незаметно для меня просто случилось что-то, чего я опасалась с самого начала, начало которого терялось тоже где-то уже совсем далеко, - она сжала губы в тонкую нитку и развела руками.
- Так кем она была? - спросила Валентина? - Эта женщина? Вы это узнали?
- Поначалу я старалась отрицать ее существование. Слоняясь по кабинету мужа, пока он был на службе, цепляясь взглядом за предметы интерьера, я пыталась выдумать невидимые чертежи, которые на самом деле занимали внимание Альбиона, надеясь таким образом исключить подозрения, в которых все четче проступал контур очевидности. Но самообман не желал слишком долго раскачивать меня на своих волнах, и вскоре выбросил на берег новых фактов. Это случилось, когда я, поливая цветы, заметила, что когда-то плотно закрытое большое окно теперь легко поддавалось напору и закрывалось только на нижнюю щеколду. На той стороне, если внимательно приглядеться, можно было увидеть следы от пальцев на пыльном карнизе и угадать следы ног на примятой в некоторых местах траве. Мозаика как бы ненароком собиралась слишком легко, и все детали, едва соприкоснувшись, намертво прирастали друг к другу. В картине не доставало уже совсем немногого. Потом, к тому же, к нам в гости нагрянули его родители, и его мать, которая меня ненавидела, упомянула за столом, как на заводе он звонко хохотал с какой-то Валюшей. Одного стыдливого взгляда супруга мне хватило для того, чтобы сделать завершающий мазок. С тех пор Валюша больше не покидала моих мыслей, и как бы тяжелой струей влилась в нашу жизнь, выросла между нами прозрачной стеной, хоть Альбион и пытался оправдаться передо мной, что тогда "просто было уж очень смешно и невозможно удержаться", а, устав доказывать свою невиновность, обвинил меня в нездоровых подозрениях, отрезав - "Думай, что хочешь". Наверное, тогда еще он ничего не знал о том, как правильно обманывать женщин. Мне оставалось только одно - убедиться в этом, - увидеть, сделать реальность неопровержимой. Я знала, что он не признается мне, и что упорство только оставит меня в глупом положении. Может быть, это была очередная ложь, и стоило только спросить, как он выложил бы все на духу, но подтвержденные в словах подозрения казались мне еще более невыносимыми, чем неоспоримая картина для немого взгляда. И пока я ждала этой решимости и пыталась делать вид, что еще ничего не случилось, и он ласково прижимался виском к моему животу, казалось, не все еще кончено.
Валентина отвела взгляд. Голос дочери теперь звучал очень близко от нее. Перед взором закрытых глаз возникла просторная квадратная комната в светло-желтых тонах, бывшая когда-то ее спальней.
- Мама, этот мужчина со странным именем, который приходит к нам, разве он спасет тебя? - Таня, раскачиваясь на кресле-качалке возле окна, не глядя на нее, отковыривала с ногтей красный лак.
- О чем ты, хомячок? - осторожно поинтересовалась женщина, тут же заняв свои руки работой и начав переставлять шкатулки с украшениями на зеркальном столике. - Ты же просто пару раз застала нас за чаепитием. Это мой одноклассник. Я же тебе про него рассказывала. Мы просто не так давно встретились случайно, и теперь находим много приятного в том, чтобы вспомнить общее прошлое. Это хотя бы на короткое время возвращает нам молодость.
- Знаешь, когда смерть становится опасно притягательной, я думаю о том, что мой уход может причинить кому-то боль, - спокойным голосом продолжила дочь. - Ведь у него обручальное кольцо, мама. А на твоей шее выступает красный засос.
- А с чего ты взяла, - внезапно тогда озлобилась она, но все же сорвала с волос красную резинку, напоминающую телефонный провод, чтобы они укрыли шею, - что жена имеет на него больше прав, чем я? Хочешь сказать, на это указывает кольцо? Нет! Время говорит иначе, - лицо и шея женщины покрылись красными пятнами. - Мы знаем друг друга со школьной скамьи, и наша любовь тянется еще с тех пор. Этим преимуществом больше никто не может обладать, кроме меня. К тому же кольцо - всего лишь условность. Он давно разведен, просто не снимает его.
- Но ведь отца ты знаешь дольше, чем его, не так ли? Вы еще в детском саду познакомились. С пеленок вместе, можно сказать. Тем не менее, тебе давно не интересно, где он сейчас и с кем.
- Это другое, - выдохнула она, закрыв глаза, стоя лицом к зеркалу, поглаживая изящный деревянный гребешок, на ручке которого были выгравированы ее инициалы. - Он даже не твой отец.
- Вы молчите уже слишком продолжительное время, запутавшись в паутине забытья, - сказала Агрона, пытаясь отогнать речью вновь нахлынувшее на нее чувство вины. Каждый беззаботный шаг, сделанный ею в то время, когда Максим, возможно, уже умирал, а мать пыталась дозвониться на забытый под подушкой телефон, теперь заставлял ее проклинать себя. Каждая мелочь, сейчас она это отчетливо видела, составляла часть большой роковой ошибки. - Мой рассказ навеял на вас какие-то воспоминания?
- Что? - Валентина улыбнулась через силу, заправив за ухо длинную прядь черных волос. - Я просто пыталась вспомнить, где уже слышала эту историю о галеонных фигурах. Я сразу не стала говорить, потому что хотела вспомнить, но... - замялась она, - кажется это невозможно.
- Даже не знаю, - задумчиво протянула Агрона, - а в друг это как-то может быть связано? Вы так не считаете?
- Не знаю, - отведя глаза, сказала женщина. - Рассказывай дальше. Может быть какая-нибудь мелочь заставит меня вспомнить.
В день, когда Агроне предстояла встреча с дедушкой, с раннего утра она лежала на узкой и жесткой кровати, отбросив одеяло, и вертела в руках молчавший со вчерашнего дня телефон. Накануне вечером были пару звонков от мамы, но она не захотела отвечать. Прослонявшись по деревне несколько часов без дела, и так и не встретив ни одной живой души, она вернулась в свое временное убежище и больше не выходила. Ни хозяйка дома, ни ее сын, озабоченный присвоением себе чужих часов, ей больше не встретились. Отправив Максу короткий отчет о пока что скудных событиях и так и не получив ответа, Агрона уснула тяжелым сном, пытаясь быстрее прогнать находившееся в ее распоряжении время.
Ночь прошла, но ожидание все еще продолжалось. Сообщить о возвращении Готлиба пообещала, уходя, сотрудница автобусной кассы, но ее тяжелые шаги на лестнице никак не раздавались. Агрона перевернулась на другой бок, и на первом этаже в этот момент оглушительно хлопнула дверь: наверх кто-то резво взлетел.
Девушка вскочила с кровати и увидела перед собой высокого молодого человека с игривой ухмылкой на смуглом лице. Гость улыбнулся, взглянув на нее, но ничего не сказал. Она сделала несколько шагов назад и с сомнением спросила, - ты, по всей видимости, внук Марины Игоревны?
Оглядевшись по сторонам, как будто пытаясь обнаружить в комнате кого-то третьего, тот выдохнул, - ну, по всей видимости, да.
- Мог бы и постучать, - нахмурилась она.
- Вообще-то это мой дом, - нагло ухмыльнулся парень, одернув задравшуюся черную футболку, из-за которой показывался плоский загорелый живот без единого волоска.
- Я живу здесь по приглашению твоей бабушки, к тому же за деньги.
- Это ничего не меняет. Да и ты еще ничего не заплатила. Ладно, я вообще-то не за бесполезной болтовней пришел, тут мне этого за глаза хватает. Бабка сказала, нужно отвести тебя к резчику по дереву. Он вернулся.
- Наконец-то! - обрадованно воскликнула Агрона и засуетилась. - Можешь подождать пять минут? Я соберу вещи.
- Давай, - пожал он плечами. - Но не думаю, что это хорошая идея.
- Почему это?
- Резчик по дереву живет в захламленной комнате. Вряд ли для тебя там найдется место.
- Ладно, - быстро согласилась она, смутившись. - Тогда вернусь за ними, если что. Не буду тебя задерживать. Пойдем. А здесь что, есть что-то вроде общежития? - с сомнением протянула она.
- Нет, он живет в доме, как и все. В общем, ты сама скоро все увидишь, - и сбежал по лестнице вниз.
Когда они вышли из дома и зашагали по пыльной пустынной улице, обрамленной с двух сторон покосившимся цветным забором, парень внезапно спросил, - ты осиротела? - и она увидела, как он, прищурившись, ухмыляется.
- С чего ты взял?
- Последним, у кого вдруг объявились родственники, был наш сосед. Они, кстати, с твоим дедом часто играли в домино. Здесь недалеко, за столиком у заброшенной сцены. Так вот, только на моей памяти этот мужик лет пятнадцать жил один. Я часто к нему раньше заходил от нечего делать. Он мне все время жаловался, мол нет родной кровиночки, никому не нужен. Мне было жаль его, вот и навещал. Но когда он умер, у него сразу две родные сестры объявились, - хмыкнул он. - Местным они плакались, мол еще в детстве их с братом разлучили, а найти его удалось, только когда его последней судорогой к земле припечатало. Им, конечно, никто не верил, но в чужие дела лезть никто не стал. Поделили, значит, сестры на двоих его участок и тачку. Одна из них прямо на новенькой "Тойоте" и укатила, а вторая продала землю, и тоже ее больше не видели. А на его могиле так и стоит покосившийся деревянный крест - уж все травой поросло. Я иногда приду, порву ее чуть-чуть, когда совсем заняться нечем. Вот, в общем, и вся история, поэтому я и спросил. Закономерность, все дела. Да и просто не хочется идти молча. В такой глуши такие беседы спасают жизнь, хоть я и могу показаться тебе болтливой бабкой.
- Новенькая "Тойота"? - сдвинула брови Агрона, напрягая память. - Это не о том ли Кольке ты говорил, про которого я уже слышала от твоего отца?
- А, уже успела с ним пообщаться? - рассмеялся парень, разведя руки в стороны. - Да, дядя Коля. Раньше они дружили, пока не разругались из-за разности жизненных устремлений, так сказать. Вот, кстати, в том последнем зеленом доме и живет резчик по дереву.
- Почему ты его так называешь? Резчик по дереву? Не может быть, что не знаешь, как его зовут.
- Может и знаю, а может и нет. Запоминать мне в любом случае лень. Короче, ты дорогу запомнила?
- Ну-у-у, кажется, что да - тут направо, потом два раза налево, снова направо? - с сомнением девушка огляделась по сторонам. Вокруг - пара редких домиков, расползающиеся в разные стороны тропки, в основном, уводящие в массивный и грозный лес, заключивший деревеньку в кольцо.
- Заблудишься - тебя потом до поздней ночи не найдешь. Людей тут, может быть, и немного, зато деревьев...
- Дедушка меня проводит, если что.
- Старик уже совсем плох, хоть и пытается бодриться, - отмахнулся он. - Если ты приехала его не до могилы довести, я лучше подожду.
- Не нужно, мне будет неловко.
- Мне все равно нечего делать. К тому же ты еще бабке не заплатила - а она-то найдет тебя где угодно тогда.
Они оба рассмеялись, и Агрона, смущенно посмотрев в его зеленые глаза с прищуром, тихонько сказала, - ладно, - и побежала к крыльцу.
- Этот парень, который провожал меня, показался мне таким чудаковатым. В хорошем смысле, - с грустью улыбнулась Агрона. - Таких простых и открытых людей редко встретишь. У него я, кстати, тоже интересовалась про деревянные фигурки, но непосредственно их создателем был все-таки дедушка. Когда мы подошли к его дому, все прежнее спокойствие куда-то улетучилось. Я вдруг так разнервничалась. Ведь этот человек был отцом моего отца...
Валентина пыталась сосредоточиться на словах девушки, но это у нее никак не выходило. Она не могла вычеркнуть из памяти глаза дочери, сверлящие ее, ждущие объяснений, которые женщина не могла дать.
Жизнь ее самой никогда не была простой, и в ней тоже не обошлось без тайн. С Димой, что удочерил Танечку, которая долгие годы считала его своим настоящим отцом, она действительно была знакома с детского сада. Их родители подружились, поэтому дети с самых яслей часто встречались и ходили друг к другу в гости. Этот мальчик стал первой любовью Вали, как и она - его. Но взаимность их чувств продлилась совсем недолго. Как только детский сад закончился, ветреная черноглазая девчушка нашла себе новый предмет обожания в лице одноклассника Саши, и довольно легко прервала связь с Димой на долгие годы. Лишь изредка они встречались на совместных праздниках родителей, во время которых Валя чувствовала, что друг по-прежнему был привязан к ней, и его детская любовь не рассеивалась, как утренний туман с наступлением дня, а постепенно перерастала во взрослое крепкое чувство, хоть юноша и пытался не подавать виду и никогда не навязывался. Валя, однако, старалась не обращать на это внимания, не воспринимать всерьез, будучи уверенной, что это - всего лишь дело времени и нового человека. К тому же в период с девятого класса по первый курс она вообще не знала, что происходило в его жизни, потому как ее собственную занял как раз-таки этот самый новый человек - мальчик из параллели, который пришел из другой школы.
Его звали А. Вернее, так он сказал ей себя называть. Парень запретил ей произносить свое имя после того, как они впервые переспали, сказав, что странные имена ему никогда не нравились. Он был популярным в школе среди девушек - из таких, о которых недостижимо мечтают, уткнувшись мокрым лицом в подушку, но стал ее первым мужчиной, и девушка настолько влюбилась, что не представляла, как, впрочем, всегда происходит в таких случаях, что это когда-нибудь может закончиться.
Но там, где есть начало, без конца все же не обходится, и на первом курсе университета их пути разошлись. Они поступили в разные учебные заведения, и как-то резко, без объяснений, А. пропал. Валентина слышала, что он нашел себе новую девушку, на которой уже на втором курсе женился. Но она совсем недолго ненавидела его, потому как вскоре после свадьбы ему представился случай рассказать ей обо всем самому. Однажды они случайно столкнулись на улице в пасмурный будничный вечер, который закончился в гостиничном номере.
- Она от меня беременна, - спокойно сказал он, лежа на кровати, раскинув обнаженные ноги и поглаживая ее по волосам. - Это не мешает мне любить тебя, как раньше, но мешает всегда быть рядом.
Примерно в то же время Валя, довольствуясь жаркими объятиями примерно раз в две недели, в холодных, всегда разных номерах, снова встретила Диму, который по-прежнему глядел на нее с бессильной тоской, и от злости, особо ни о чем не раздумывая, вышла за него замуж.
После этого она узнала, что ждет от А. ребенка. Девушка не стала ему ничего говорить и собиралась порвать с ним, наконец, устав жить в обмане. Но на работе, когда была уже на третьем месяце беременности, ее перевели в юридический отдел большого предприятия помощницей, чтобы снизить нагрузку, и там они встретились снова. В их небольшом городе этому нельзя было удивиться. А. занимал руководящую должность. Валентина пыталась не показывать своей обиды, была легка и весела с ним, но это привело только к тому, что уже спустя несколько недель они снова и снова оказывались в гостиничном номере.
- У каждого бывают такие дни, когда невольно начинаешь ворошить прошлое, в бесполезном упорстве пытаясь противиться этому, сжимая перила подъездных лестниц, все крепче и крепче затягиваясь сигаретой, напоминая себе, что ты здесь, а не там, - сказал он, лениво выпустив вверх струю дыма. Валя лежала, отвернувшись к стене. Она только что сказала ему, что ждет от мужа ребенка. - Но сухие тонкие пальцы все равно что хватаются за воздух, а легкие готовы принимать больше и больше, и, в конце концов, ты сдаешься, отдавая всего себя этому бессмысленному путешествию, кое-что повторяя снова, не упуская ни одной сладостно-мучительной детали, кое-что перекраивая и заменяя, в итоге нарисовав сотни и тысячи вариаций своей жизни, размножая ее как вирус, который только и способен, что убить тебя самого, но вот-вот это произойдет, и ты начинаешь снова чувствовать твердую поверхность под ногами и задыхаться от сигаретного дыма, понимая, что уже все, все позади.
- К чему ты говоришь это? - устало спросила она, не поворачиваясь.
- Если бы не твой ребенок, я бы вернулся к тебе. Я совершил огромную ошибку, но отныне она - просто тяжелый груз, который я буду вынужден нести, не в состоянии сбросить. Я почти решился уйти от жены, но двое детей - слишком большая преграда.
- Так что, мама, что ты мне скажешь? - вопрошала Таня, впиваясь в нее огромными светло-зелеными глазами. - Или у тебя от страсти крыша съехала?
- Не смей так говорить со мной, - растерянно пробубнила мать. - Твоего отца все равно здесь нет. Будь это хоть Дима, хоть любой другой человек... его нет, и это освобождает меня от ответа.
- Вы меня не слушаете, - печально протянула Агрона. - Я вижу, ваши глаза смотрят глубоко внутрь себя. Может быть, мы еще не готовы были к этому разговору. Каждый из нас переполнен своим несчастьем и пока что не может принять чужое.
- Нет, совсем нет, - торопливо ответила Валентина, - резким движением пальцев сдернув слюду с пустой пачки. - Я просто пытаюсь представить зрительно сразу три разных места, в которых разворачивались события. Пока ты направлялась к дому дедушки, твоя мать, вероятно, только еще начинала беспокоиться, а Максим мог спокойно обдумывать длительные планы, ничего не подозревая о приближающемся будущем. Такие вещи всегда меня занимали.
- Мама сидела в своей коляске, уставившись в окно и курила, стряхивая пепел мимо пепельницы. Может быть, рядом были вы или ее ухажер Павел Андреевич. А Макс, наверное, сидел дома со спайкой пива, я это легко могу себе представить, - Агрона поскребла длинными ногтями затылок и встала. В данном случае мир предстает как внешняя защита, скрывающая истинные помыслы.
Едва оказавшись в квартире, среди множества женских и мужских голосов Макс тут же уловил знакомый смех. К горлу подступила сладкая тошнота.
- Тут что, Наташка? Почему ты сразу не сказал? - раздраженно спросил он, продолжая топтаться на пороге. - Я бы не пошел.
- Чувак, ну не съест же она тебя, - присев, Слава начал развязывать кроссовки. - В конце концов, мы же не втроем тут сидим. Да ты и сам хорош - все сюсюкаешься с ней, не можешь дать отпор, вот она и лезет к тебе при любом удобном случае. Я, считай, тебе предоставил поле для действий - ща выпьешь, растолкуешь ей как следует, и проблема будет закрыта.
Он встал и взяв рюкзак, набитый бутылками, кивнул Максу в сторону пакета, - вон, бухло захвати на кухню, надо охладить пивко.
Взглянув на прозрачную "майку", доверху набитую банками, и представив все неудобные ситуации, которые его ожидают в присутствии навязчивой и влюбленной в него девицы, которая скоро будет еще и пьяной, одиночество показалось в разы предпочтительнее - тем более ему самому в такой обстановке пиво уж точно не полезет, подумал Макс и, погасив в прихожей свет, начал осторожно открывать замок, чтобы в ближайшие секунды никто не вспомнил о его существовании. Но не успел он отпереть дверь, как услышал все тот же знакомый голос, вызывающий тошноту, который раздался теперь уже совсем близко - за его спиной.
- Максим, ты чего? Забыл что-то купить? - обхватив обнаженными руками шею, Наташа внимательно смотрела на него, стоя в нескольких шагах, и на ее губах дрожала странная полуулыбка, в которой парень уловил едва заметный оттенок грусти.
- Да, да, забыл, - быстро заговорил он, - вспомнил, что сигарет не купил. Скоро вернусь.
- Окей, давай схожу с тобой, а то меня уже мутит от сигаретного дыма.
- Нет, не надо, я сам - туда-обратно.
- Ясно, - тихо сказала она. - Ты просто не хочешь меня видеть. Ладно, иди, не буду навязываться.
Макс растерялся такому повороту. - Ты не так поняла, Наташ, - по привычке, которую не мог перебороть, начал оправдываться он. - Да просто я хочу уже сесть побыстрее и выпить, жарко же.
- Ага, жарко... - вполголоса заговорила она. - Я будто не слышала, как вы со Славиком тут говорили обо мне, я была в туалете, а не на кухне. Ты реально мог бы давно уже сказать, что мне не на что надеяться, а не так вот, в прихожих шептаться, как я тебя заколебала. Я, собственно, и хотела выйти с тобой, чтобы прояснить этот момент.
- Да чего говорить, как будто это не ясно без слов, что... что ничего не будет! - Не в силах справиться со злостью и раздражением, он сдавил голову обеими руками и полушепотом произнес, задыхаясь от духоты, - как же меня все достало. Так и знал, что не нужно сюда идти. Я пошел. Ты... ты все правильно поняла, мне поперек горла уже встала эта дежурная любезность, - процедил он, не в силах больше владеть собой.
Наташа молчала, и Макс увидел, как по ее бледному лицу катятся крупные слезы, оставляя за собой темные тропинки туши. Это тут же заставило его пожалеть о своей резкости - волна накатывающего гнева схлынула. Женских слез он еще не видел. При нем разве что пару раз плакала Агрона, но он не был тому причиной, поэтому это не вызывало в нем такого смущения, которое начало подниматься из груди сейчас, при виде беззвучно рыдающей Наташи, которую еще несколько секунд назад он почти ненавидел.
- Ладно, - пойдем со мной, - шумно выдохнув, стараясь не выдать колючего раскаяния, начавшего неприятно щекотать желудок, он схватил ее за голое запястье и потянул в подъезд. Девушка молча подчинилась.
Дневной солнцепек уже начинала сменять вечерняя прохлада. Плюхнувшись на скамейку, парень достал пачку "Parliament Night" и протянул ей, - будешь?
Наташа покачала головой и взяла сигарету, - вот же я дура, - можно было и без признаний обойтись.
- В смысле?
- Пачка, - кивнула она, - полная. Ты просто хотел срулить, узнав, что я здесь. - Знаешь, - девушка села на расстоянии от него, совсем не пытаясь прильнуть к его плечу, как делала это раньше, - эти кривляния мне и самой никогда не нравились. Просто я... хотела показать тебе, что ты мне нужен, но сказать это прямым текстом, - дрожащей рукой она стряхнула пепел и поправила выбившийся черный локон, - было так трудно, так страшно. Эта навязчивая игра давалась мне куда более проще, при том что я думала, что ты или не понимаешь меня, или все еще боишься открыться. А ты, оказывается, просто трус. И сказать тебе о моих чувствах оказалось не так уж трудно, как я думала. Мы полны заблуждений, что тут еще скажешь, - повела плечиком она, и бретелька голубого кружевного платьишка слетела на руку, слегка обнажив грудь.
- То есть мое нежелание причинять тебе боль ты называешь трусостью? Я что, по-твоему, должен был поставить тебя в неловкое положение или унизить? - от возмущения он начал жестикулировать рукой с зажженной сигаретой, с трудом оторвав взгляд от обнажившегося участка плоти.
- А то, что делаешь ты, - это, по-твоему, - по-джентельменски? Ха-ха! Да все уже за глаза про меня говорят, что я помешалась на тебе, а я просто вопреки всему не была уверена, понимаешь ли ты флюиды, которые я тебе посылаю! Ты же ни черта не смыслишь в отношениях, и я не могла просто из-за чужого мнения отступить, ни в чем не убедившись. Мучения неизвестности, уж поверь мне, куда сильнее печальной определенности. Хотя, какая теперь разница. Кому теперь от этого легче? Да, и я, и мной овладела трусость. В этом есть и моя вина. Я могла бы не ходить вокруг да около, ну а чего теперь... Ладно, -она выбросила окурок и встала. Не буду тебя больше задерживать.
- Да сядь же ты. Так расходиться - это не дело. Нам же еще учиться вместе.
- И что? - Наташа развела руками, усмехнувшись. - Просто мы больше не будем общаться, вот и все. Универ не квартира, а мы - не дети, там так многие делают.
- Ты знаешь, что я имею в виду, - Макс начал разминать взмокшие от напряжения пальцы. - Мы же еще и не враги - зачем это напряженное молчание. Если мы все, наконец, выяснили, давай попробуем извлечь из этого пользу. Не люблю все усложнять.
- Пользу? Какую пользу? - она отвела глаза, полные слез, в сторону. - То, что случилось, внутри меня ничего не меняет.
- Откуда ты это знаешь? Все меняется каждую секунду. Неизменными остаются лишь немногие вещи.
Сказав это, он сделал паузу, бессловесным смыслом которой была мысль о Тане. - И твои сегодняшние чувства - не тот случай. Пойдем обратно. Раз мы все выяснили, - он подставил ей руку, и Наташа вложила в нее свою ладонь.
- Не обижайся на меня, - сказал он. - Шероховатости есть в любых отношениях. - Если хочешь знать, - добавил он, ощутив ее хрупкую руку в своей и внезапно проникшись к этой девушке сочувствием и симпатией, - мы бы непременно были вместе, если бы реальность не распорядилась иначе.
- Реальность? - она с недоумением взглянула на него, захлопав накладными ресницами. - По-твоему реальность и есть - те самые неизменные вещи? Реальность больше чем ненадежна. Она меняется каждую секунду, просто ты этого не чувствуешь. Ты ощутишь это лишь тогда, когда настанет время событий.
- Где ты научилась так говорить? - удивленно спросил он.
- Это, может, будет для тебя открытием, - с издевкой сказала она, - но свои мысли есть у каждого, даже самого приземленного человека. Будто я не видела, с каким высокомерием ты смотришь на людей, - она надула большой пузырь из жвачки и шумно лопнула его, сомкнув губы. - У тебя все мужики тупые ублюдки, а бабы - грязные шлюхи. Что ж, я могу это сказать, добавить, как ты выражаешься, шероховатости?
Отбросив его руку, она побежала вверх по лестнице. Ошеломленный и очарованный одновременно, Макс поплелся за ней.
Вся компания, когда они вернулись, уже переместилась в комнату. Здороваясь с присутствующими, Макс ощутил липкую неловкость, чувствуя в обращенных к нему взглядах немую шутливую издевку. Заметив это, Славик решил взять ситуацию в свои руки, - братан, я как раз Сане начал рассказывать про этот сложный момент в игре...
Молодого человека затянул разговор, и, чувствуя себя свободно в этой теме, он начал с удовольствием рассказывать об уловках, разгадать которые его товарищам не хватило мозгов. Ему стало неловко, когда он поймал себя на мысли, что Наташа чувствует их ход, прокручивает, будто диафильм... Боковым зрением он ощущал на себе ее взгляд, - с подружками она хихикала на другом конце стола.
- Меня настолько сильно захватила идея обнаружить эту Валю, уличить его в измене, в которую как-то до сих пор не верила, что перестала замечать даже собственную дочь еще при беременности. Она стала не нужна мне... не представляю, как она выжила, когда родилась. Но это была не я, - Анима прикрыла ладонью лицо. - Я бы так не поступила. Этот проклятый дом изменил нас до неузнаваемости, заставил его ворваться в чужую плоть... - Женщина уронила лицо в сухие раскрытые руки. Воспоминания снова больно начали вкручиваться в память.
Валентина сидела, сгорбившись, уставившись в окно, наблюдая, как порывистый ветер остервенело отрывает от веток листья и уносит их куда-то за пределы видимости, а серое небо опускается все ниже над опустевшим, ставшим маленьким и неуютным, двором.
- Так вы видели ее?
Сложив похолодевшие руки на груди, с обесцвеченным, как рассвет в пасмурное зимнее утро лицом, Анима сидела возле детской кроватки, покачиваясь из стороны в сторону. На белоснежных стенах слегка подрагивали тени деревьев, шелестящих первыми свежими листьями. Прохладный весенний воздух врывался в комнату через открытую форточку.
В колыбели, укрытый голубыми одеялами, покоился молчаливый и крошечный комок плоти. Анима поглядывала на него растерянно и отрешенно, разглаживая холодными руками подол зеленого платья. Хоть это и была ее дочь, которую назвали Агрона, как того и хотел Альбион, она не чувствовала ни радости материнства, ни своей причастности к этому событию.
Агрона родилась недоношенной, поэтому несколько недель после родов они провели в больнице, где за состоянием малышки наблюдали врачи. Девушка скрыла правду, которая вынудила ее организм отторгнуть плод раньше времени и, с тех пор, как они вернулись домой, она молча наблюдала за тем, что по-прежнему беспокоило ее больше всего - за поведением мужа.
С удивлением Анима отмечала, как увлеченно он нянчился с дочкой, возился с пеленками, и как поразительно менялось его лицо, когда он смотрел на нее. Она же выполняла свои обязанности с натугой, как будто родившись, девочка окончательно перестала быть для нее чудом. Это был отдельный и новый человек, который ничего не мог поделать с тем, что Альбион больше не любил Аниму.
- Да, я видела ее.
Женщина снова и снова вспоминала этот день, как будто однажды прокручиваемая информация могла стать неправдивой и выбросить ее из этого ужасного сна в приветливую реальность, где она снова сумеет дарить и чувствовать любовь. Но она знала - все, что случилось, существует в любой из реальностей, как сросшийся перелом кости. И Валюша, которая внезапно вдруг стала третьей в их супружеской жизни, до сих пор витает в каждой из комнат подобно множественному духу, и ее прикосновения до сих пор жгут кожу ее мужу, и шепот до мурашек щекочет ухо.
Анима была уже на восьмом месяце беременности, когда внутренняя борьба разрешилась в пользу желания найти Валю и подарить своим сомнениям опору. Девушка была уверена, что непременно встретит ее где-то неподалеку от завода, где работает Альбион, если будет регулярно приходить туда и проводить там хотя бы несколько часов. Она делала ставку на то, что муж курит, и эта девушка, если не курит тоже, то наверняка выходит вместе с ним.
- И я не ошиблась, - с ликующей грустью улыбнулась она, сильнее укутав свое старое тело в растянутую вязаную кофту и серую шаль. - От дома до завода было семь остановок на троллейбусе и пять минут пешком, и этот путь я проделала ровно восемь раз. За территорией завода, огороженной забором из металлического штакетника, располагалась спортивная площадка. Оттуда, поглядывая в довольно широкую щель, я и могла видеть задний вход и курилку.
Облачаясь в свободный спортивный костюм и устраиваясь на одном из уличных тренажеров, вяло двигая руками и ногами, изображая подобие зарядки, сквозь решетку она наблюдала за тем, что происходило у заднего входа. Поначалу Альбион выходил один или с каким-то незнакомым мужчиной в длинном черном плаще. Но на восьмой день за ним выпорхнула длинноногая смеющаяся девушка в леопардовом пальто, с длинными иссиня-черными волосами. Она подкурилась от его зажигалки и начала что-то воодушевленно рассказывать, размахивая руками. Улыбка не сходила с лица Альбиона, а когда он выбросил в урну второй или третий по счету окурок, брюнетка бросилась к нему на шею и, покружив ее вокруг себя, он поставил ее на землю и прижал к серой разрисованной стене. Увидев, как муж приникает к чужому лицу, Анима развернулась и пошла прочь, чувствуя, как слезы застилают ей глаза.
- До самого вечера я бродила по мокрым прохладным улицам, не желая возвращаться домой и иметь вообще какую-либо конечную точку пути, - рассказывала она, нервно теребя в пальцах носовой платок. Валентина тушила сигарету и брала новую. Резь в глазах она уже перестала замечать. - Но уже у самого дома, когда совсем стемнело, стоя на светофоре, приближаясь будто к концу света и до сих пор не имея каких-либо оформленных мыслей, подумала, глядя, с какой головокружительной скоростью мимо проносятся машины, и как быстро проскальзывает свет фар, что для меня все может решить всего лишь одна секунда, один решительный, но такой сладостно-спасительный шаг, казавшийся таким простым, что от притяжения гудящих совсем рядом машин я даже почувствовала сильное головокружение, а потом все погрузилось во мрак.
Рука Валентины с дымящейся сигаретой замерла в воздухе. Она приоткрыла побледневшие губы, - так вы бросились под машину, увидев их вместе?
- Нет, - покачала седой головой Анима Марковна. - Я потеряла сознание. Очнулась уже в роддоме. Но с тех пор, вы правы, меня больше не покидало это странное ощущение приближающейся свободы, которое я испытала, стоя так близко к проезжей части, чувствуя на своем лице капли воды и грязи, летящие из-под колес машин. Это казалось единственным спасением от мыслей, которые благодаря богатой фантазии заполняли все больше пространства, затмевая собой все другое, о чем можно и нужно было думать. Но на время мне пришлось забыть об этом ощущении. Начались роды. Все прошло как в тумане, потом девочку на какое-то время забрали, мы вернулись домой. Но я как будто не принимала во всем этом участия. Я чувствовала себя воплощением отчужденности. Когда Альбион возвращался с работы, я ждала, пока он ляжет в постель, чтобы почувствовать, как через минуту под одеяло между нами скользнет Валюша. Я сходила с ума. Дочь плакала в кроватке, но я не вставала, боялась ее пропустить... я чувствовала, что мне нужно увидеть все это снова. Потому что на какое-то время я перестала доверять этому знанию. Ко мне, наверное, это было связано с рождением Агроны, стала возвращаться былая ласка мужа и все начало происходить так, как будто отрезок времени до родов заботливо проглотила чья-то клыкастая пасть, сделав его недействительным, превратив остатки воспоминаний в неубедительный сон, и даже сам дом как будто приветливо распахнул передо мной свои объятия. Да, был момент, когда я колебалась, хотела забыть все это и больше ничего не предпринимать - мне даже стало казаться, что все это действительно приснилось, или что больной подозрениями мозг самостоятельно породил ту картину возле мужниного завода.
- Но вы все равно пришли туда снова, - утвердительно произнесла Валентина.
- По телефону я никогда не любила разговаривать, - вздохнула Агрона. - Да и это еще мягко сказано. Я могла так рявкнуть, что мало не покажется. Но маме я никак не могла этого объяснить. Она всегда названивала мне до тех пор, пока я не возьму трубку. Знаете, один звонок шел за другим, безо всяких перерывов. Несколько раз мы с ней даже сильно поссорились из-за этого. Мне приходилось ей грубить, потому что она не давала мне возможности перезвонить в удобное для меня время. А потом я нашла другой выход и просто стала ставить телефон на беззвучный. И, когда мне уж очень не хотелось, я просто не отвечала, чаще, конечно, потому, что просто не знала, что кто-то звонит. Так было и в тот день, когда я встретилась с дедушкой.
- Мы, конечно, не можем установить точную дату, - откашлялась Валентина и подошла к массивному серванту цвета венге - за стеклянными дверцами там пылились старинные чайные сервизы, расписанные под хохлому, бокалы, салатницы и утятницы. Она пыталась сосредоточить свое внимание на мелочах. Сохранять спокойствие становилось все труднее. - Но я помню, почти сразу же после твоего отъезда, когда я приходила к ней, она постоянно вертела в руках телефон, то и дело поглядывая на дисплей. Я чувствовала ее тревогу, хотя о том, что думает об этом, Анима мне стала рассказывать только когда совсем потеряла терпение. Думаю, это случилось как раз после того, как вы познакомились с дедушкой. Как, кстати, это произошло?
- Довольно обычно, - тряхнула девушка копной волос. - А то, что это было очень волнительно для нас обоих, понятно и так. Но это, конечно, трудно понять кому-то постороннему.
Агрона еще раз улыбнулась оставшемуся позади парню, который, слегка нахмурившись, продолжал провожать ее взглядом. Закрыв за собой калитку, прошла по небольшой тропинке к покосившемуся зеленому дому, который прятался в гуще высокой травы и больше напоминал брошенную, нежилую постройку. В одном из уцелевших окон (все остальные были разбиты и заколочены) она увидела сгорбленного над столом мужчину, обстругивающего деревянную фигуру.
Несмело постучав в дверь, девушка пожалела о том, что совсем не подумала спросить, предупредил ли ее новый знакомый или еще кто-нибудь о ее приходе, а точнее, о том, кто она такая. Но пока с запоздалой мысленной судорогой она пыталась сообразить, кем представиться и как лучше начать разговор, скрипучая черно-зеленая дверь уже распахнулась перед ней. - Добрый день, - сказал мужчина без тени эмоций, и ей в нос ударил сильный запах лака. - Проходите.
Увидев его отрешенные, голубые-голубые глаза, особенно ярко горевшие на его бледном и впалом лице, в которое уже вросла старость, в растерянности Агрона переступила порог дома и направилась за ним в захламленную мастерскую - единственную дверь, которая была открыта. Все остальные, а их было три, были заколочены досками, как и окна. Она поняла, о чем говорил сын хозяйки, когда предложил ей не забирать вещи, но вот ощущение родства для себя пока нащупать не могла.
- Казалось, это чувство должно нахлынуть как-то сразу, - Агрона уставилась в заляпанное стекло, сквозь которое почти безуспешно пытался пробиться утренний пейзаж. - Только потом я поняла, как это было глупо.
Бывшая когда-то просторной комната была заставлена массивными сундуками и шкафами до потолка, завалена деревяшками, какими-то тряпками, сапогами. Стол простирался вдоль всей стены, где было окно - наглухо закрытое, несмотря на тяжелый запах. Там был сложен рабочий инструмент и валялась неубранная стружка. За стеклом, как будто это были деревья, качалась высокая трава. Справа от двери, впритык к стене стояла железная кровать, на которой тоже царил беспорядок. Какие здесь были обои, разобрать было уже трудно - во многих местах они отошли от стен, выцвели от солнца, и лишь еле заметные контуры говорили о том, что когда-то там были узоры. Собственная комната, которая вдруг пришла на ум, показалась Агроне райским местечком по сравнению с этой каморкой.
- Было видно, что он просто здесь доживает свои дни, - вздохнула она, - занимая свое время работой.
- И что же? Там ты не обнаружила его сына? - Валентина подняла вверх одну бровь, немного бестактно перебив ее.
- Нет, - раздраженно ответила Агрона. - К тому же я рассказываю все по порядку.
- Извини, - соседка отошла от серванта и стала пальцами стирать пыль со стеклянного кувшина с желтыми цветами.
Хозяин дома смахнул стружку со стула, на котором сидел до прихода гостьи, и жестом пригласил ее, - присаживайтесь. Давайте обсудим ваш заказ.
- Заказ? - замешкалась девушка, - но...
- Если вас в первую очередь волнует стоимость, - тактичным кивком перебил он, трактовав, видимо, ее замешательство по-своему, - то это будет зависеть от размера. - Вот такая, например, - он начал рыться в куче деревянных фигурок справа от стола, - будет стоить...
- Подождите, - нетерпеливо вскрикнула она. - Я пришла сюда не за этим.
Он отложил деревянного карапуза, вдавив его поглубже в ворох фигур. - Извините, - сказал, смутившись. - Я выбрал его, положившись на опыт: молоденькие девушки, подобные вам, обычно приходили, теряя своих еще не рожденных детей. Я уже давно перестал объяснять таким особам, что никакую духовную связь в этих случаях восстановить невозможно. Я понял, что люди используют это как один из способов поскорее успокоить свою совесть, и просто выполняю свою работу. Рад, что вы стали счастливым исключением. - Зачем же тогда пришли?
- Вас же зовут Готлиб Робертович? - зачем-то уточнила Агрона.
- Верно, ведь я один в этих краях занимаюсь этой работой, вы не ошиблись.
- Нет, - раскрасневшись, - сказала она и встала со стула. - Готлиб Робертович - так зовут моего дедушку. То есть вас. Тьфу, - всплеснула девушка руками. - Прошу прощения, просто я волнуюсь. Меня зовут Агрона и вы, должно быть, мой дедушка. Я не совсем уверена, но...
- Агрона, - выдохнул он утвердительно и прильнул спиной к дверному косяку. Еще секунда, и указательные пальцы обеих рук прижались к вискам. Молчание больше не означало тишину. Ее имя теперь звенело в его голове, будто обрушившиеся стекла или зеркала. Его лицо сморщилось в болезненной гримасе. Летающая по комнате солнечная пыль застыла.
- Вам плохо? - перепуганная девушка подбежала к нему, но не смела подойти слишком близко. Бездействие тяжелыми секундами оплетало ее тело, а для Готлиба Робертовича все остальные звуки поглотил звон ее имени.
Разомкнув, наконец, потяжелевшие веки, когда он стих, мужчина взглянул на нее и повторил, - Агрона.
- Я не знала, как себя с ним вести, когда сказала ему о том, что он, вероятно, мой дедушка, и по его поведению даже уже не была в этом уверена. Он теперь больше походил на безумца, сына кассирши автостанции, своего, как я уже знала, друга. Мне казалось, будь наша родственная связь правдой, он бы немедленно заключил меня в свои объятия, или бы сказал, что всю жизнь был холост и не обременен детьми; или у него внук, или внучка, но у нее совершенно другое имя - Катенька или Лизонька. Но он продолжал погружать меня в молчание, разбавляемое только звуком моего имени. Агрона, Агрона... было так жутко. Я хотела было уйти, но он потянул меня за рукав, и глаза его вдруг стали очень ясными. Он снова извинился, а потом как будто сбросил с себя оцепенение и тут же засуетился передо мной, назвав внучкой. Только после этого я почувствовала, что мозаика сложилась - нужный паззл, наконец, встал на место. Однако облегчение быстро меня покинуло. Когда я заговорила об отце, оказалось, что простым все было только на первый взгляд. Я поняла, что этот человек, несмотря на то, что искренне был рад встрече со мной, все же не собирался рассказать мне обо всем, что я захочу.
- Неужели? - Валентина тихонько усмехнулась. Перед ней снова разворачивало свои владения прошлое, не возвращаться к которому она была не в силах. Об одном из самых тяжелых событий ей напомнила история о деревянных фигурках, которые предназначаются девушкам, потерявшим своих еще не рожденных детей. В последний рабочий день перед декретным отпуском она пригласила А. пообедать в кафе. Был холодный весенний день. С самого утра солнце пряталось за серыми тучами. А в обед, когда он поцеловал ее и, взявшись под руки, они пошли в ближайшее кафе, заморосил дождь.
- Я ношу твоего ребенка, - как только отошел официант, разложив приборы, сказала она, чтобы А. не подумал, что в приглашении речь шла только о еде. Ее спутник закашлялся, но быстро взял себя в руки. - Этого не может быть, Валюша. Ты забеременела сразу после того, как вышла замуж. Я к этому отношения не имею, - сказал спокойно и, аккуратно взяв в руки приборы, отрезал кусочек стейка.
- Нет, он твой, - сказала она, чувствуя, что сейчас вот-вот расплачется. - Твоя. Это девочка. Как ты можешь подумать, что я обманываю тебя в таких вещах? О том, что я беременна, я узнала после того, как вышла за Диму. К тому же ты прекрасно знаешь, зачем я это сделала.
А. откинулся на спинку стула и закурил. Его взгляд с прищуром блуждал некоторое время по стеклу. - Я это знал, - смиренно произнес он, - знал, что настанет момент, когда ты захочешь большего. Ты зацепилась за возможность, которой на самом деле не существовало. Как я мог это допустить, зная, что ведь ты, в конце концов, обычная женщина. Такая же, как многие другие. Хотя я смотрю на тебя, и мне хочется сказать, - ведь это не ты, Валя. Это не ты. Я любил совершенно другую девушку, но от нее уже давно осталось одно тело, которое позволяет мне заблуждаться, - как знакомый маршрут, больше не ведущий к нужному месту.
- О чем ты говоришь? - Одними губами спросила Валентина, хотя больше не могла продолжать этот разговор. Она хотела вскочить и убежать отсюда, но спина будто приросла к спинке стула, и она не сдвинулась с места. Маленькое существо в ее животе затихло.
- Когда я сказал, что был бы с тобой, если бы не моя дочь, помнишь? Разумеется, помнишь. Это было первое, а потом, я, конечно, знал, что этого не стоило делать, просто мне почему-то захотелось поддаться порыву допустить это хотя бы в словах, - медленно говорил он, как будто объясняя свой поступок самому себе, - что и ребенок не смог бы меня удержать рядом с женой, и я уже был готов уйти от нее, но созрел слишком поздно, когда ты уже была беременна от своего Димы. Еще тогда в моей голове пронеслась мысль, что говорить этого все же не стоило, что ты можешь этим воспользоваться, но я отогнал ее от себя, как назойливое насекомое. Но, как оказалось, зря. Оно уже успело укусить. И теперь ты сидишь здесь, передо мной, и называешь моим чужого ребенка. Так вот, Валюша, мне очень жаль, но все, что я говорил, было не больше, чем утешительной игрой слов для нас обоих. Но ее целительное действие закончилось. Поэтому я думаю, нам вообще пора прекратить эти отношения за пределами завода. Ты согласна? - без сочувствия он посмотрел в ее округлившиеся глаза. Вот-вот заступит новая смена, так что пора возвращаться на работу.
- Нет, - выпалила Валя, изо всех сил сжимая под столом бумажную салфетку на коленях. - Если ты уйдешь, я сделаю аборт.
- Я не господь, чтобы решать чужие судьбы, - он поднялся, готовясь надеть пальто и шляпу. За окном хлынул ливень. - Но мой отец в некоторых моментах может его заменить. Он помогает людям преодолеть смерть в любом ее проявлении. Поэтому, если ты правда захочешь это сделать, оставь у себя эту фигурку, - из внутреннего кармана А. достал деревянного пупса. - Говорят, это просто чудодейственное средство. Я нес его другой девушке, которой стыдно было делать заказ открыто, но дарю тебе. Это все, что я могу для тебя сделать. Прощай, Валя.
Женщина сидела, не двигаясь. Когда хлопнула входная дверь, она молча расплакалась. С того дня, как она осталась сидеть одна в этом тесном кафе возле панорамного окна с тарелкой стейка вместо собеседника, их отношения с А. надолго прервались. Не желая обманывать мужа и готовясь стать матерью-одиночкой, Валентина рассказала ему правду, но супруг, к ее удивлению, сказал, что воспитает девочку, как свою, поэтому после рождения Танечка получила его фамилию и отчество. Тогда казалось, что было положено, наконец, начало новой жизни, в котором нет места прошлому. Но женщина ошибалась. Деревянный младенец, ставший последним подарком А., продолжал находиться при ней. Ей вдруг захотелось сейчас же достать эту куклу, которая теперь хранилась в прикроватном столике, и вменить ей в вину само ее существование. Женщину объяла лютая ненависть к неодушевленному предмету, как будто это он заставил прожить ее несчастливую жизнь, а Таню однажды - и вовсе от нее отказаться.
- Я сейчас, - встала она из-за стола, облизнув пересохшие губы. - Мне нужно кое-что сделать дома.
- Ладно, - Агрона с недоумением посмотрела на соседку. - С вами все в порядке?
- Да, да, просто у меня разыгралась мигрень, - сморщилась она, указав пальцем на свою голову. - Я скоро вернусь.
Оставшись в одиночестве, девушка ощутила сильную усталость. Хотелось спать, но она задалась целью рассказать о своем путешествии до конца, - когда она говорила, боль все-таки легчала... кажется, именно этого ей все-таки не хватало для восстановления. Теперь даже глаза матери и Максима смотрели на нее уже с меньшей ненавистью и упреком. Полусонными глазами Агрона уставилась на грязное стекло, пытаясь вспомнить, неужели она совсем ничего не чувствовала, когда с ее близкими людьми происходило что-то непоправимое.
Шатаясь, Макс стоял на балконе, пытаясь сосредоточить взгляд на зажженной сигарете. Она уже почти истлела, а он так и не сделал ни тяги. Он чувствовал удовольствие от окутавшего его опьянения, но был уже в том состоянии, когда разговоры становились в тягость. Мысли, как разреженные частицы, свободно витали внутри его черепной коробки, границы которой как будто разомкнулись, соединив его разум с воздухом. Ему даже показалось, что именно в эти секунды он счастлив - от того, что может не думать, а просто чувствовать себя частью этого необъятного звездного неба, простиравшегося над его головой, которая сейчас была легче, как и все его тело - легче, чем воздух. Алкоголь растворил все тяготы "я", предоставив взамен ощущение полной, какой-то магической свободы.
- Давно я так не напивалась, - скрипнула и шумно захлопнулась дверь, - Наташа чиркнула зажигалкой и высунулась в окно, коснувшись плечом его обнаженной руки. - Ты что-то совсем пропал.
- Захотелось подышать. Там слишком шумно и душно.
- Так все уже почти разошлись. В смысле, вырубились. Одна Олеся домой на такси уехала.
- Да? Тогда пора собираться. Прогуляться сейчас - как раз самое то. Ты остаешься?
- А ты - нет? - Она с вызовом посмотрела на него, придвинувшись вплотную. Макс ощутил ее вздымающуюся грудь, и его руки невольно сомкнулись вокруг талии Наташи. Ее длинные ресницы медленно опускались и поднимались, то пряча, то открывая затуманенный взгляд, словно гипнотизируя его. Мысли по-прежнему витали где-то вдалеке от него. Разомкнув губы, она выпустила струю дыма - приторного, обволакивающего, "Capitan Black" с вишней, и он уже жадно целовал ее сладковатые губы, прижав к стене. Руки скользили по телу, лаская и сжимая округлости; таз совершал мерные движения, будто подталкивая лодку, чтобы она поплыла, рассекая водную гладь.
- В комнату, - прошептала она, - пойдем в комнату.
Когда Макс проснулся, было уже утро. Он продолжал лежать с закрытыми глазами, не двигаясь. Его мучила жажда и головная боль. Пока он пытался прийти в себя, в мыслях начали всплывать события прошедшей ночи, - жаркий день, блеснувшее на солнце лезвие ножа, спрятанное обратно вглубь рюкзака при встрече с университетским знакомым, чужая квартира, много людей и пива, Наташа, ее твердые бедра в его руках и первый оргазм...
"Стоп", поморщился он. "Что за хуйня лезет мне в голову с похмелья? "Как обычно недоспал, и все пошло наперекосяк".
Застонав, парень перевернулся на левый бок, и тут же резко дернулся, в страхе разомкнув слипшиеся веки. Перед глазами возникла незнакомая комната с ободранными синими обоями и низким потолком. Подоконник большого незанавешенного окна был завален дисками. "Нет", с ужасом подумал он и, приподнявшись, понял, что лежит совершенно голый. Где-то сбоку протяжно заскрипела пружина, одеяло заворочалось и под ним что-то закряхтело - наружу высунулась загорелая женская рука...
"Нет!", стараясь не выпустить наружу внутренний крик, разрывающий и без того больную голову, юноша вскочил с постели, схватил валявшиеся на полу джинсы, быстро натянув их, выскочил в коридор. Кое как завязав непослушными ватными пальцами шнурки, зацепил портфель, наощупь открыв дверь, бросился прочь, не ощущая под собой ног.
Он изо всех сил старался не чувствовать и не думать, не пропускать в себя ни одной мысли, не слышать громыхающее "нет". Бежал, не видя удивленных взглядов прохожих; страх, отчаяние и растерянность не имели телесного контура или острых углов, до которых можно было дотронуться или узнать в предметах без названий, наводнивших плоскую беззвучную улицу, но просачивались сквозь кожу вместе с потом.
- Максим, - едва он оказался на пороге своей квартиры, мать тут же выбежала на шум в прихожей и, не дав ему даже снять обувь, начала допрос, - где ты был?
- Я гулял, - раздраженно ответил он, пытаясь удержать внутри подступившую к горлу тошноту.
- С кем?
- Какая разница? Я что, школьник? Че пристала? - Неестественным для общения с мамой грубым тоном ответил он. Небрежно скинув кроссовки, оттолкнул ее и заперся в ванной, где тут же прильнул к ободку унитаза и проблевался. После, обессиленный, уселся на пол, положив голову на холодную керамическую поверхность. Увлажнившиеся слезами глаза медленно хлопали, тупо уставившись в фиолетовую затирку между плиткой.
Непроизвольными вспышками продолжали добавляться новые детали той ночи - признания в любви Наташи, перемежающиеся со стонами; ногти, впившиеся в его ягодицы; рука, схватившая ее за волосы, заставившая встать на колени и глубоко заглотить член...
- Максим! - открывай сейчас же или я звоню отцу!
- Делай что хочешь, - прошептал он, - теперь мне уже похуй, - поднялся и отодвинул щеколду.
Женщина, увидев, как плох сын, смягчилась. Взяв за руку, она потянула его за собой, как тряпичную куклу, на кухню. - Максимушка, пойдем, я заварю тебе сладкий чай, тебе обязательно полегчает.
Он поднялся и пошел, пошатываясь, и все предметы теперь казались непривычно огромными, чересчур выпуклыми. - Рассольчик еще есть, хочешь? Ты же еще ни разу вот так не приходил ночевать домой. Пойми мое беспокойство. Взял и не пришел. Вот так просто. Взял и не пришел, - тупо повторяла она, глядя куда-то в сторону. Ты же не знаешь, что со мной творилось. Ну ты садись, садись, теперь все хорошо.
Макс плюхнулся на стул возле окна и откинулся на стенку, прикрыв глаза. Нужно было включить компьютер, но он боялся не выдержать Таниного взгляда. Теперь пути назад точно не было, думал он, теперь для него вообще не было никакого пути - смерть хоть и властна, но не всесильна, и не сможет очистить его от того, что произошло, не сможет сделать эту ночь недействительной... Смерть теперь вдруг потеряла все свое величие, и он сидел, обессиленно уставившись в тарелку с торчащей из бульона куриной ножкой, покрытой бледной пупырчатой кожей.
- Живой, невредимый, что может быть лучше этого? - продолжала утешать себя женщина, гремя посудой. - Не ругать же мне тебя за то, что ты вернулся. Хоть так больно Максимушка, обидно. Кажется, за эту ночь я на лет десять постарела.
Максу было совсем не до жалоб матери, и он постарался отключиться от происходящего, но ее голос продолжал разрывать наспех скроенную тишину.
- ...Анима Марковна тоже переживала, я обещала ей позвонить, как только что-нибудь узнаю, - услышал он и нахмурился, - что? Причем здесь мать Агроны?
- Ты меня что, вообще не слушаешь? - она поставила перед ним кружку с теплым чаем, и он жадно приник к ней, делая большие шумные глотки, отодвинув от себя жирный бульон. - Я же говорю, она позвонила мне, говорит, номер нашла в блокноте Агроны. Извинилась и попросила ее к телефону, сказав, что дочка уж трубку долго не берет. А я удивилась, говорю, так у нас-то ей откуда быть? Давно уж не заходила. А она - мол та сказала, что с Максом и его родителями на дачу уехали. Так я ей говорю - миленькая, у нас и дачи-то никакой нет. Уже лет пять как продали...
- Да понял я, понял, - поморщился Макс. - Чего теперь, сама виновата. Я говорил ей, что план не очень. Ладно, пойду спать.
- Так чего мне Аниме Марковне-то говорить? - развела руками женщина.
- Ничего не говори. Я ей сам попозже наберу и все объясню. Только сейчас дай мне поспать.
Валентина блевала, склонившись над унитазом. Рвотные массы вперемешку со слезами вырывались из нее; желудок болезненно сокращался каждые несколько секунд.
- Да, я пришла на завод снова, чтобы увидеть его любовницу, - звучал в ее голове голос Анимы Марковны. Она сидела у окна, упершись локтями в подоконник, и не выпуская из рук телефон, который, тем не менее, все время молчал. Валя сидела молча, теребя рукава потрепанного платья.
- Может быть, на какое-то время Альбион порвал с ней, или его изменило рождение Агроны, потому что первое время он был ласковым и внимательным, но я не могла этого так оставить. Даже если его посторонняя связь осталась в прошлом, ее уже нельзя было отменить.
- Разве вам недостаточно было того, что он просто рядом? - спросила Валентина, начав ковырять ногтем шов.
- Нет. Нет, - покачала она головой. - Я бы все равно не смогла с этим жить. К тому же я, прежде чем перейти к действиям, дождалась того времени, когда он снова стал задерживаться на работе. Не знаю, почему, но я была уверена, что этот период наступит. От переживаний у меня тогда пропало молоко, и муж отвез Агрону своим родителям, которые стали давать ей смесь. Я не противилась этому. Он думал, что у меня просто началось что-то вроде послеродовой депрессии. Ему ведь и в голову не приходило, что я всерьез могу о чем-то догадываться, а уж более того - о чем-то знать. Но на самом деле все было совершенно иначе.
Когда нужда присматривать за дочерью отпала, Анима еще глубже погрузилась в сверкающий причудливыми красками обмана мир подозрений, пленивший ее теперь больше, чем сама жизнь, муж и дочь - все время она посвящала тому, чтобы находить догадки и применять к ним всяческие доказательные теоремы, пока одна из них не подойдет, и приближаться к главному факту лжи. Чтобы он поразил, наконец, зрительный нерв ее воображения вспышкой реальности, оставалось приложить совсем немного усилий.
Анима сидела в большом мягком кресле в гостиной и смотрела на улицу через панорамное окно. Несмотря на то, что была весна, второй день уже шел снег. Она стала наблюдать, как он медленно опускается на землю. Ей казалось, будто большие и тяжелые хлопья вобрали в себя весь звук, выбросив наружу тишину, в нелепых позах застывшую по углам, едва зримо теребя клочья волос и пыли.
Кануло в глухую пустоту даже тиканье настенных часов, которое всегда было на слуху - словно уши заложили ватой, а снег за окном стал падать все медленнее, создавая гипнотический эффект, стирая стены и оконную раму, пока все пространство видимости не осталось затянуто белым полотном. Постепенно она снова распознавала то темное, что поднималось в ней, когда все остальные ощущения были сведены на нет.
Все дальше Анима забиралась в мысли, что вся ее жизнь была предчувствием этого непоправимого, неизведанного события, которое ее настигнет и сделает мир уродливым и глухим, претерпев самое страшное перевоплощение - вот-вот произойдет это что-то, что каждый день на протяжении целых десятилетий она могла ощущать лишь смутно, временами испытывая безосновательное беспокойство, затрудняясь подобрать к нему слова... сначала она не понимала, почему, увидев измену Альбиона впервые, ощущения, что тот самый разрыв произошел, не было, но позже ей пришлось сознаться себе в том, что увиденное вскользь было тут же приукрашено ей и с трудом принималось на веру до конца...
Внутри нее произошла чудовищная замена событий - ощущение безграничного счастья, когда-то доставшегося ей в качестве исключения, сменилось запахом постороннего; чувствованием тела третьей, которое безмолвно ложилось в постель между ней и мужем каждую ночь. Но для убедительности нужен был последний жест. Девушка больше не могла этого выносить - каждый раз, закрывая глаза, под грохнувшимся веером ресниц она видела тот поцелуй через решетку, который напоминал ей о том, что случившееся невозможно вычеркнуть из жизни, и оно так ужасно впечатано в реальность, что может разве что перечеркнуть жизнь окончательно, а не выветриться из нее. Так что о том, чтобы постараться это забыть, нечего было и помышлять. Хотя иногда девушка ловила себя на том, что ей этого очень хотелось.
"Сон - последовательность образов, которые человек может помнить", произнесла про себя Анима. Теперь она как никогда лучше понимала значение этой фразы. Так можно было охарактеризовать многое из того, что происходило с ней когда-то в прошлом. Никто не мог запретить событиям видоизмениться с течением времени, поэтому рано или поздно многие из них теряли связь с действительностью и оставались не больше, чем образом, запечатленным в памяти. Разрыв с настоящим убивал право на дальнейшее существование. Все объяснялось просто, но сложность была лишь в том, что эта греза, когда-то привидевшаяся ей, вступала в болезненное противоречие с тем, что происходило сейчас; и это противостояние причиняло ей такую невыносимую внутреннюю боль, что преодолеть ее Анима видела лишь один способ - воспроизвести увиденное снова. За прошедшее время правда помутилась, покрывшись налетом сомнения. Больше всего Анима не хотела сделать своей настоящей жизнью обман, приняв за правду эфемерные грезы из сна или - то самое недействительное прошлое. Поэтому, преодолевая опасения и страх, решила снова отправиться на завод, пребывая в полной уверенности, что найдет там определенность - и неважно, в какой она будет окрашена цвет; после случившегося любая ясность будет означать покой.
- Перед тем, как собраться с силами, встать и выйти из дома, я вспомнила о том, как несколько месяцев подряд все же пыталась преодолеть себя, постараться забыть об этом, чтобы научиться вновь видеть то, что меня окружает - принять ласку мужа, которая, казалось, снова стала прежней, начать заботиться о дочери, как полагается настоящей матери. Но ничего не выходило - хрупкий узор лжи накладывался на все происходящее, сглаживая его, делая недействительным, вновь взывая к правде боли, которая должна была ее поглотить. Хотя бы потому, что его снова больше не было дома, когда стрелки на часах показывали шесть тридцать.
Жить не хотелось. Я встала, одернув платье, все еще слушая полную тишину, лишенную звуков, и, мельком взглянув на падающий за мутным оконным стеклом крупный снег, стала спускаться вниз, чувствуя под горячей ладонью холод перил. Глупо, конечно, глупо было надеяться на положительный исход этого короткого путешествия, - отдернув руки от подлокотников кресла, женщина достала сигарету и глубоко затянулась, выпустив густую струю дыма, от которого заслезились глаза.
- Так вы что, снова видели ее? - Валентина обтерла потные ладони об накидку на стуле, и сова принялась теребить рукав платья. Из швов уже полезли нитки.
Тишина наползала на Аниму, подобно невидимым насекомым. В тот далекий день она думала, что знает, что после этой прогулки больше не вернется домой. Выйдя на улицу под бесконечно серое небо, которому, казалось, не будет конца, как и этому состоянию, она проделала уже знакомый ей путь до завода мужа и, усевшись на мокрый от растаявшего снега спортивный тренажер, прильнула к прутьям решетки, обхватив их пальцами.
В таком положении, в каком-то тяжелом состоянии полусна, она просидела до темноты, даже не поняв толком, видела ли она кого-нибудь, выходящим из курилки. Девушка погрузилась в состояние отрешенности, в котором не могла толком ничего воспринимать - ее решительность и наблюдательность были атрофированы. Рук и ног она уже не чувствовала, сил подняться не было. Так прошло несколько часов или, может быть, целый день.
Жизнь с трудом запустилась снова, как поцарапанный диск, когда какой-то прохожий в черном пальто и шляпе подошел к ней, предложив помощь, и она, не в силах сдержать себя, разрыдалась, прильнув к незнакомой груди. После этой сцены безмолвной откровенности кто-то, скорее всего тот же самый человек, лица которого Анима совсем не помнила, отвез ее домой. Перед ней непрерывно плыл белесый туман, в котором однажды проскользнули знакомая дверь, взволнованное лицо Альбиона, постель, глухое: "У нее жар", после чего последние воспоминания погасли.
- Вы никого не увидели, - прошептала Валентина, опустив голову вниз.
Анима снова взяла в руки телефон и завертела его в руках, уставившись на березовый паркет, усеянный серой крошкой.
- Моя дочь, - растерянно произнесла Анима Марковна, забрав волосы за уши, - у меня никак не выходит это из головы, хоть я и пытаюсь отвлечься рассказом.
- Что-то случилось? - нетерпеливо спросила соседка, хотя ей очень хотелось знать, что будет дальше.
- Теперь ее отсутствие вселяет в меня страх, потому что она находится совсем не там, где сказала.
- А где она должна была быть?
- Она говорила, что поедет вместе со своим другом Максимом и его родителями к ним на дачу. Несколько дней подряд я не могла до нее дозвониться, и беспокойство с каждым днем нарастало, потому что я чувствовала, что что-то не так. А у нас, как вы уже успели узнать, и так образовались некоторые проблемы, связанные с ее происхождением и отцом.
- Я все равно не думаю, что это повод для таких острых переживаний, - как можно спокойнее постаралась сказать Валентина. - Скорее всего у нее просто появился молодой человек.
- Я даже звонила матери Максима, с которым она сейчас должна быть на их даче, но она сказала, что дачи у них нет. Нет, правда, сейчас и самого Максима, так что этот факт пока позволяет мне сохранять спокойствие. Должно быть, они где-то в другом месте. А мальчик - нет-нет, это невозможно, - отмахнулась Анима, разрезав рукой густое облако дыма. - У нее никогда не было мальчика. Она пыталась меня этим шантажировать, якобы это из-за того, что мы с отцом расстались, и она не знает, почему. На самом же деле я прекрасно ее понимаю - она просто еще не встретила того, к кому захотело бы прильнуть ее сердце. Ведь у меня кроме Альбиона никогда больше не было мужчины. Просто она об этом не знает и считает, что ее уловки могут возыметь на меня какое-то действие.
- Но постойте, - прищурилась Валентина. - А как же Павел Андреевич? Он же... или - засмущалась она. - я что-то не так понимаю?
Анима нехотя кивнула.
- Скоро я дойду до этой части рассказа.
Умывшись, Валентина глянула в зеркало, увидев там привычное отражение незнакомой ей женщины, и направилась в квартиру, ставшую ей за это время такой же родной, как всякое место, куда можно приходить без приглашения.
Деревянная кукла, что она прежде хотела взять с собой, осталась лежать на полу в ванной. Сомнения, которыми еще несколько минут назад были окутаны мысли женщины, теперь сформировались в твердое решение ничего не говорить Агроне о том, что она узнала от ее матери. Валентина вдруг ясно представила, если бы кто-то посторонний рассказал Танечке о том, что происходило в ее собственной судьбе, и этого хватило, чтобы окончательно отказаться от этой идеи. Даже если мы знаем человека всю свою жизнь, нам доступна только одна его сторона, и, если бы вдруг собственная мать, да еще и покойная, вдруг открылась другой, не вписывающейся в привычные представления, это бы породило в юной душе всепоглощающее чувство недоверия - к себе, к людям, к самой жизни. А этого допустить было нельзя.
Агрона, когда Валентина вошла, стояла лицом к окну, пытаясь размять уставшие от долгого нахождения в одном положении руки и ноги. На кухне стоял такой запах, что женщина почувствовала, как к груди поднимается еще одна рвотная волна.
- Ради бога, давай откроем окно, одной форточки недостаточно, - быстро проговорила она, выплеснув в стакан остатки воды из пыльного кувшина и жадно прильнув к нему. Поняв по шумным глоткам, что Валентина чувствует себя неважно, Агрона отодвинула щеколду и распахнула окно. В кухню ворвался свежий холодный воздух. Перед глазами тут же вырос пустынный пасмурный двор. Земля, скамейки, качели и шины, которыми было огорожено футбольное поле, были покрыты тонким слоем инея. Агрона снова сняла со спинки зеленую материну кофту и как следует закуталась. Потерла глаза от тускло-желтого убаюкивающего света.
- Вам стало легче? Мы можем отложить наш разговор. Я, если честно, тоже устала.
- Я в порядке, - натянула женщина измученную улыбку.
- Так ничего и не вспомнили? - с надеждой в голосе спросила девушка.
- Нет, - женщина отвела глаза и уселась за стол. - Говори. Может, еще что-нибудь изменится.
Агрона разочарованно пожала плечами. - Я ж ничего так и не узнала. Только точно убедилась в том, что мой отец когда-то все-таки участвовал в моем воспитании.
Помешивая ложечкой сахар, стараясь не задеть стенки миниатюрной розовой чашки, Агрона, стоило дедушке отвести взгляд, впивалась глазами в его загорелое лицо - широкие, хорошо прочерченные скулы, тонкие губы, острый орлиный нос с подвижными крыльями, со странноватым рельефом уши, высокий лоб, глаза под сенью кустистых бровей, "падающий", как у нее, разрез. Полностью седые волосы доходили до плеч, минуя неестественно длинную шею, но брови почему-то по-прежнему оставались черными. Она смотрела, и чем глубже его образ запечатлевался в ней, тем больше вызывал воспоминаний. То есть, не совсем воспоминаний, а будто бы их предпосылок.
- А ты же видел меня когда-нибудь? - спросила она, глядя, как он в нерешительности перебирает рафинад, создавая видимость деятельности, которая оттянула бы их разговор.
- Конечно, - улыбнулся Готлиб Робертович, опустил кубики в коробку, отряхнул руки, придвинул к столу табуретку и зажал в ладонях чашку, глядя, как чаинки тяжелеют и опускаются на дно, как будто боясь опять заглянуть ей в глаза. - Когда ты была еще совсем маленькой. Можно сказать, младенчиком.
- Дело в том, - решила она начать издалека, не понимая, почему он так резко засмущался, - что я о своем детстве совершенно ничего не помню. Мама говорит, это из-за сильного потрясения, которое я пережила в связи с ее травмой. Сама она мне особенно ничего не рассказывала об этом. Не знаю, почему она такая скрытная. У нас ни родственников, ни друзей семьи никогда не было, насколько я помню. Но первые семь лет моей жизни, возможно, многое скрыли от меня, потому что о том времени у меня не осталось вообще никаких воспоминаний. Или их вовсе не было... Я знаю, что должна объяснить, почему только сейчас решила найти своих родных, и как раз пытаюсь это сделать, но, кажется, выходит очень неумело.
- Все в порядке, - нервно улыбнулся Готлиб Робертович, аккуратно коснувшись пальцем своей щеки.
- До недавних пор я полагала, что отца у меня никогда не было, - смущенно сказала она. - Так говорила мама. С возраста, который в моем случае считается сознательным, мы действительно жили вдвоем, но дело вот в чем - мне начали сниться сны про папу. Они такие красочные, похожие на картины из прошлого, которые я просто не в силах воспроизвести во время бодрствования. Очень долго я пыталась себя убедить в том, что это бред, ведь на первый взгляд так и кажется. Что может еще подумать девочка, которая всю жизнь прожила с матерью, которая и словом не обмолвилась о существовании папы? Но какое-то необъяснимое чувство все же присутствовало, и оно не покидало меня, а только усиливалось. Какая-то внутренняя связь... в общем, я долго мучилась, пока друг не предложил мне хоть что-нибудь предпринять. Поначалу мне казалось, что тут и начинать не с чего, ведь я ничего не знала. Но незадолго до того, как мне стали сниться эти сны, во время генеральной уборки я разгребла старый ящик в маминой комнате, в котором она в тот день случайно оставила ключ, и нашла там кое-какие документы. Так и не поняла, что это, поскольку почерк уже был нечитаемым. Смогла разобрать лишь фамилию - Трофимов. Она, разумеется, могла принадлежать кому угодно, но мы с Максом, университетским товарищем, решили проверить ее на всякий случай. Мы оба работаем в организации по уходу за пожилыми людьми. Уже несколько лет же по всей области ведется перепись одиноких стариков...
- Да, я знаю, - кивнул он.
- Так вот, - продолжила она, - так мы и вышли на тебя. Тем более, когда я услышала имя Готлиб, все сомнения почти развеялись, и, как оказалось, не зря.
Он глухо рассмеялся. - Ох уж эти имена. Я, если честно, до сих пор не могу оправиться от этого потрясения, когда здесь, в этой комнате, услышал его от тебя. Я давно уже смирился с тем, что это невозможно. Был уверен, что мы навсегда потеряли твой след.
- Я тоже долго так думала! Но главное - приложить усилия. Теперь все наладится. Как же я ждала нашей встречи, - она встала и, ласково улыбнувшись, обвила руками его шею, прильнув головой к груди. Готлиб Робертович сомкнул свои руки на ее спине. Прикрыв глаза, он пытался сдержать подступавшие слезы.
- А как зовут папу, и где он сейчас? - спросила девушка, наконец, о главном, вернувшись на свое место.
- Как зовут? - растерянно произнес Готлиб Робертович, и его сердце быстро заколотилось. Он вытер вспотевшие ладони об штанины и посмотрел в окно - на большие качели со спинкой, на которых когда-то, много лет назад качались он, его жена и сын. Полое звучание его имени он снова ощутил во всем теле - оно дребезжало натянутой струной, было замолчанным, непроизносимым шифром его индивидуального страдания, царством мрака, преломляющего любой свет. Как вещи, которые причиняют нам боль, в которой мы не хотим нуждаться, но которую боимся отпустить насовсем, всегда покоятся в отдаленных местах, до которых не доберешься глазом или легким движением руки, так и имя сына лежало на самом дне его темной души, тайно жаждущей мести самому воздуху за отсутствием виновных, и пропитанной бесполезной в своей могущественной силе надеждой, способной в своем отчаянии породить подземное царство в непроницаемой толще земли или обжить всклокоченные облака в далеком небе.
- Альбион, но его имя, увы, ничем не поможет.
- Что ты имеешь в виду? - нахмурилась она. - Где он сейчас?
- Где? - этот вопрос завел мужчину в еще больший тупик. Разумеется, он уже давным-давно не знал, где его сын. Жена заставила его забыть о нем так же надежно, как и о внучке. Но теперь супруга была мертва, а внучка стояла перед ним, и он был очередным человеком, от которого она требовала правды о своем отце. Но что он мог сказать? Черепная коробка разрывалась от сомнений.
- Милая, - Готлиб Робертович встал со стула и засуетился. - с твоим приходом я совершенно забыл, что к сегодняшнему вечеру должен выполнить важный заказ. Уже послеобеденное время, а мы даже ничего не решили с тем, где тебя разместить, - он бросил быстрый взгляд на круглые настенные часы, покрытые толстым слоем пыли. - Ты же видишь, какой здесь бардак.
- Да об этом не стоит беспокоиться, я остановилась здесь неподалеку. Сняла комнату у кассирши автобусной станции. Лучше скажи, где мой отец?
- А, у Марины? - проигнорировал он последний вопрос. - Тогда хорошо. Она и накормит, и постель поменяет. Ты, главное, ничего ей не плати, я потом сам к ней зайду. Еще раз извини, мне очень неудобно. Но с тех пор, как не стало моей жены, твоей бабушки, я все здесь запустил. В общем, тогда ты не против, если мы обо всем с тобой поговорим завтра? А то время поджимает, мне пора браться за работу.
- Поговорим, точно? Ты мне все расскажешь?
- Конечно-конечно, - со всей убедительностью произнес он. - Я и не начинаю, потому что разговор предстоит слишком долгий, но время...
Я понимаю, - по ее лицу скользнула улыбка разочарования и смирения.
Нежно потрепав Агрону по плечу, Готлиб Робертович с готовностью распахнул перед ней дверь.
- У калитки меня ждал тот парень, Паша, как я потом узнала. Сначала я совсем забыла про него. Но хорошо, что он не обманул и ждал меня. Я была так подавлена в тот момент. Конечно же, я не поверила в то, что у дедушки были какие-то дела. Паша спросил меня о том, что произошло, и я рассказала ему о своих подозрениях. Я видела, что он хочет мне помочь, но он ничего не знал. Сказал только, что дедушка и его жена переехали сюда, когда он был совсем маленьким. Может, лет двенадцать-пятнадцать назад. Поговаривали, мол это случилось после какой-то трагедии. Но они жили очень уединенно, поэтому наверняка никто ничего так и не узнал. Клара Васильевна, кажется, вообще нигде не работала, вела домашнее хозяйство. Готлиб Робертович долгое время ездил на службу в город, а после смерти супруги занялся изготовлением галеонных фигур, способных, как говорят, исцелять.
- Как же давно это было, - вздохнула Валентина, и по-птичьи склонила голову набок. Она задумчиво посмотрела перед собой. Ей вдруг показалось, что пупс, залитый рвотными массами и продолжающий лежать на холодном полу возле унитаза у нее дома, немного подрос и скоро в его чертах она начнет узнавать Танечку, но Агроне озвучила другие свои мысли. - Меня всегда охватывало странное чувство, когда давно, еще в детстве, я часто слушала истории о чьем-то далеком прошлом. Речь идет, наверное, о какой-то причастности к воскрешению, чуду, возможности посягнуть на чужое. Но в то же время, - помолчав, добавила она, - такое же ощущение у меня давно сложилось и по отношению к собственной жизни. Расскажи мне о моей молодости, и я не поверю, что это было со мной.
Валентина, почувствовав слабость и головокружение, плюхнулась на стул. Ей захотелось снова расплакаться, но на этот раз сдержать себя оказалось проще.
- То, что произошло, так и осталось для тебя тайной? - произнесла одними губами.
- У меня была надежда кое-что выведать по этому поводу у Пашиного отца, который покупал время, но Паша сказал, что это бесполезно. Может быть, он кое-что и знал, но правда в его голове слишком давно смешалась с ложью. Вот тогда я, оставшись наедине с собой, подумала о Максиме, вернулась домой и обнаружила, что все это время мой мобильный телефон валялся под подушкой, и там было огромное количество пропущенных смс от него и звонков от мамы. Но я... - девушка шумно выдохнула, положив руки на стол и взглянув в свои раскрытые ладони, - ничего не сделала. Я писала ему перед уходом, но потом просто не ответила, к тому же и он сразу мне ничего не написал тогда. Хотя я прекрасно понимала, что в тот момент ответные действия в любом случае были необходимы, но меня больше беспокоило собственное поражение. Тогда мне казалось, что все рухнуло, но как часто мы ошибаемся в этом и отвергаем спасительную целостность, стоит произойти хоть чему-нибудь, что мы не хотим принимать! Да, эту вину не истребить... она будет существовать при любых обстоятельствах. И маме, разумеется, я тоже не позвонила.
Агрона замолкла. Больше ей нечего было сказать. О том, что к ней в комнату пришел Паша с двумя бутылками вина и тарелкой спелого винограда из бабушкиного огорода, и в тот вечер занял место Артура, который на время набрасывал на нее с весом своего тела отдаленную иллюзию любви, она рассказывать не стала. Даже когда освобождаешь душу от секретов, что-то все равно оставляешь в тайне. До конца узнать ничего нельзя.
- Вот я все и рассказала. Чтобы мои плохие предчувствия оправдались, оставалось дождаться следующего дня, - причмокнула девушка и откинулась на спинку стула. Отметины кислотных дождей на стекле были похожи на следы чьего-то тяжелого дыхания. Было трудно разобрать, день стоял за окном или снова ночь. На столе, опущенная вниз, горела тусклая лампа, освещавшая руки женщин.
Сидя за компьютерным столом, Макс сжимал в руках мобильный, сосредоточенно глядя в экран. Последнее сообщение от Агроны, в котором она говорила о скорой встрече с дедушкой, он получил накануне пьянки у знакомого из университета, но ничего не ответил, отложив это дело на потом, и сейчас запоздало жалел о своей непредусмотрительности. То был очередной повод еще раз убедиться в отсутствии так называемой прозорливости на перспективу, которой, как ему казалось, многие знакомые владели в совершенстве. За свою жизнь Максу часто приходилось встречать людей, которые в общении с другими то и дело занимались подготовкой почвы для благоприятной основы на любой случай жизни. Таких, которые как будто невзначай, но с робким и одновременно навязчивым нажимом предлагали свое содействие в каких-то мелких вопросах, свою компанию и свои связи; создавали видимость надежных и безотказных, но всегда умеющих отвертеться от серьезных дел и припомнить о своих, хоть и небольших, заслугах, все же заслуживающих отдачи. Оказавшись в подобной ситуации, будучи как будто пойманным в невидимый капкан, всегда чувствуешь себя жертвой, но отказать в помощи - значит пойти в разлад с совестью... Как Максим хотел хоть изредка оказаться на месте этих ловкачей, берущих от контактов с людьми для себя максимум и умело расставляя воздушные ловушки, но раз за разом терпел поражение, чувствуя себя использованным...
Сосредоточенно сдвинув брови и не отводя глаз от экрана телефона, его мозг безостановочно сверлила мысль, что-он-то сделал все, чтобы поддержать Агрону. Ведь если бы не он, что уж там скрывать, - этого всего вообще бы не было, и до конца жизни она бы знать не знала ни своего отца, ни деда. Но за все эти усилия, что Максим совершил ради нее, он всего-то просил - ответного внимания, ответа на его бесконечные звонки, смс, участия в его уже так слабо пульсирующей жизни под тонкой кожей мироздания. Но клеймо жертвы снова больно жалило ему грудь.
Агрона не отвечала, не звонила, не спрашивала, как у него дела, да еще и наверняка обиделась, когда он тут же не отправил ей ответную смс, и теперь мстит, требуя от него еще больше унижения, через которое он и так отправил ей это короткое, но пронизанное отчаянием и мольбой сообщение:
"Можно я приеду?"
Она ведь прекрасно знала, не случись что-нибудь серьезное, он бы ни за что не позволил себе написать такое, особенно в подобной ситуации. Но продолжала сдирать с него кожу своим молчанием, заставляя истреблять в себе последние остатки мужской гордости, чувствовать себя окончательно побежденным...
Ей, в сущности, не было до него никакого дела. Никакого дела до того, что сейчас он бы уехал куда угодно, и ему нужен был кто-нибудь, кто разожмет стальные пальцы, стиснувшие его нежно-бирюзовую шею. Ему ужасно хотелось поскорее увидеть любимую девушку, дедушку, друга, но они были так пугающе далеко и в замки их ртов стальными ключами вошла осуждающая немота, а она здесь... здесь... Если бы они встретились, ведь Агрона была единственным человеком, к которому он мог пойти, смерть снова можно было отложить на потом; смерть, которая уже ничего не решала, но была неотвратимым разрешением его постыдной жизни. Ведь он был так предан ей, и просил о том немногом...
Максим чувствовал, как на него то накатывали потоки нежности, тепло струясь где-то внутри груди, обрамляя своим узором область сердца, то обрушивалась, захлестывая, волна ненависти, остужавшая воспаленный мозг, доводя его усталое сопротивление до исступления. Злость возрастала в нем, но не находила выхода.
Изредка он щелкал мышкой, перелистывая Танины фото - теперь в его голове из ее плотно сомкнутых губ больше не доносилось ни звука. Еще бы - увидеть это... наверняка она видела... молодой человек почувствовал, как его щеки снова запылали от стыда, как в мозгу неминуемо зашевелилась комната - и в ней с протяжным скрипом, как у тускло горящего фонаря над верандой на родительской даче на ветру, закачались тени, и слились в совокуплении в одно темное пятно.
Максим больше и сам не пытался заговорить - ни с возлюбленной, ни с самим с собой. Все вокруг неожиданно приобрело рельефную немоту; мир превратился в молчание. Все, к чему он шел, стало недосягаемым; попытка придать жизни желаемую ценность была навсегда упущена. И последнее, что он мог сделать - не простить себе этого, то есть - умереть. И конец этот никто не хотел переписать...
"Хотя это, конечно, ничего не меняет, совершенно ничего не меняет", - отталкиваясь рукой от стола, он крутился на стуле на колесиках, бестолково покачивая головой. Телефон на столе не поддавался гипнозу его взгляда и по-прежнему молчал.
Значит, пора было собирать портфель со всем снаряжением и вскоре с грузом всего, что он натворил, открыть глаза где-то еще. "Таня", начал он внутри себя, но тут же осекся.
Уставившись в экран монитора, плывущий синий цвет открытой электронной почты, он зацепился взглядом за одну из последних новостей: "Ученые назвали точную дату конца света". Макс недоверчиво поморщился, столкнувшись с очередной чепухой по поводу исчезновения мира, но все же кликнул "Открыть". В материале речь шла об астероиде Апофис и возможности его столкновения с Землей, которая сначала определялась 2036 годом, а затем и вовсе 2300...
"Очередная утка", чертыхнулся Макс, но на всякий случай ввел в поисковике название астероида и, когда дошел до слов: "В 2013 году учёные НАСА опровергли возможность столкновения астероида Апофис с Землёй" окончательно разочаровался.
Молодой человек развернулся к окну и бестолково уставился перед собой. "А ведь это был выход куда лучше из всего предложенного", с досадой подумал. "Когда не думаешь изолированно о своей смерти, а представляешь себе конец света - что-то такое, где вместе с тобой кончается все, то какое-либо продолжение, сансара или еще что-нибудь отпадают сами собой, а груз ответственности и гнет бесполезности прожитой жизни оказывается таким приятно невесомым... Теория о конце света наверняка принадлежит самым непростительным грешникам".
Он шумно выдохнул и, уже не цепляясь спасительным взглядом за телефон, щелкнув большим пальцем кнопку выключения на переходнике, начал собираться, все же тайком надеясь, что какое-то чудо все еще может его спасти. Он, всегда возвышающийся над глупыми суетливыми людьми, так нуждался сейчас в человеке. Но его одного, протестующего, суета выплюнула на берег созерцания и бездействия, где никто не мог протянуть ему и пальца спасения, ни даже его фаланги...
- Максимушка, - постучавшись и тут же открыв дверь, в комнату вошла мать. В этот момент он стоял к ней спиной и пытался запихнуть в портфель небрежно сложенную толстовку, молча пережевывая страшные объемные мысли.
- Опять под столом все заставлено банками от пива. Неужели это ты один столько выпиваешь, - запричитала женщина, всплеснув руками. - Вот уж не думала, что наследственность так коварна. Ведь ну никто у нас не пьет, только твой дед - царствие ему небесное, - перекрестилась она, - от бутылки не оттащить было, вот и повесился на люстре. И что - ты туда же, Максимушка? - настойчиво повторила женщина, будто общаясь с маленьким ребенком, увлеченным конструктором, и упомянув о смерти его дедушки как о каком-то бытовом происшествии. - Ведь ты помнишь своего дедушку, сколько он всем страданий принес, ну? Ты же у меня хороший мальчик.
- Угу, - процедил он сквозь зубы. Вспомнив, что накануне открывал ножом из портфеля рыбу и оставил его в верхнем ящике стола, гаркнул, - уйди, я занят. - И не говори так о нем! Какое ты имеешь право?
- Я знаю, ты любил его в детстве, но с возрастом пора было понять, что он вел неправильную жизнь и рационально сочувствия и внимания не заслуживал.
Максим молчал, сжимая побелевшие от гнева губы.
- Куда ты все уходишь, сынок? - продолжала женщина. Материнское чувство, что вот-вот он сейчас уйдет, и случится что-то плохое, стояло у нее поперек горла, как кость. - Ты сегодня даже не умывался. Пойдем кушать, я твои любимые тефтельки приготовила. Останься, останься сегодня дома. Скоро вернется отец, - беспомощно лепетала она.
- Нет, мне некогда.
- И салатик крабовый. Твой любимый.
- Крабовый? - юноша почувствовал, как рот наполнился слюной, у него засосало под ложечкой. Естественные потребности затуманили ему разум. "Будь ты проклята", подумал он, но понял - приманка подействовала. Впрочем, приятная трапеза уже ничего, в конце концов, не меняла, а служила правильным завершением дня под названием "жизнь".
- Пойдем-пойдем, я же вижу, ты не в настроении, а, чтобы полегчало, нужно покушать. Скоро и папа придет. Женщина услужливо распахнула дверь, пропуская сына вперед. Отец, надеялась она, успеет, и она шепнет ему, чтобы он удержал его дома.
- Ладно, только совсем немного, - пробурчал он, бросив портфель на кровать и тут же забыв обо всем, кроме предстоящего наслаждения от любимой еды.
Когда он расправился со всем, что было на столе, мать поставила перед ним кружку чая, вазочку с сушками и шоколадными конфетами, - Максимушка, - начала осторожно, - знаешь, у меня, как у матери, сердце не на месте, ведь ты так и не позвонил Аниме Марковне.
- И что? Это не мои проблемы.
- Но ведь ты знаешь, где Агрона. Если я позвоню, то даже не знаю, что сказать.
- С чего ты взяла? - Макс громко хлюпал, глядя перед собой.
- Максим, - жалобно протянула женщина, сложив руки у груди. Ну зачем ты так...
- Лучше расскажи мне еще о наших родственничках, которые могли плохо на меня повлиять, - с вызовом он посмотрел на мать, надвое раскусив баранку. - Конечно, всех остальных в пример не привести, ведь у нас все дружные, жизнерадостные - что ни день - то новый семейный праздник и повод собраться вместе, разучить сценку. Отправиться в аквапарк или кататься на коньках. Как ты не понимаешь, что для меня вы все - остальные - больные.
- Извини меня, сынок, - виновато потупив взгляд, как нашкодившая собачонка, проговорила она. - Просто ты же знаешь, дедушка твой был нездоров, от него потому и жена ушла, и сын с трудом поддерживал отношения. Ему еще повезло, что папа такой порядочный, а то вы вообще могли бы и не познакомиться. Просто я вижу, что ваша схожесть только возрастает, а не уменьшается... я не хочу, чтобы ты вырос таким человеком. Эти банки пива у тебя под столом...
Сынок, оставайся, пожалуйста, дома, прошу тебя. - Из глаз женщины побежали крупные прозрачные слезы, а лицо стало бледным-бледным, как будто она вот-вот потеряет сознание, но Максим не обращал внимания на ее излишнюю эмоциональность и склонность все слишком драматизировать, он напрягал слух и чувствовал, как у него самого все вот-вот поплывет перед глазами. Телефон в кармане джинсов по-прежнему молчал. Предстоящая реальность вырисовывалась все четче и проступала на лбу холодным потом.
Сделав последний глоток, он отодвинул кружку и, задев плечом оцепеневшую от ужаса предчувствия предстоящей беды мать, вышел из кухни, взял портфель и, быстро запрыгнув в кроссовки и хлопнув дверью, выскочил на улицу.
После той встречи в кафе Валентина не видела А. много лет. Любовь к мужу Диме за долгое время совместной жизни женщина не смогла взрастить в себе и он, в конце концов, устав любить без вознаграждения и ответного чувства сразу двоих, ушел. Танечке тогда было двенадцать. Чтобы избавить себя от ответов на лишние вопросы, а девочку - от ненужных страданий, Валентина предпочла сказать дочери, что папа умер. И для них, в самом деле, все так и было. С тех пор, как за Димой захлопнулась дверь, она больше о нем ничего не слышала. Их брак забылся быстро, а одарять ее физической любовью уже через пару месяцев стали другие мужчины. Лишь иногда по вечерам, когда дочь уже спала, она наливала себе бокал красного вина, зажигала ароматизированную свечу, садилась за круглый кухонный стол у окна, поставив на середину пепельницу и думала о своей жизни как о чужой судьбе; о том, что ничего уже не исправишь; что столько лет прошли зазря, если человек, который так долго ложился с тобой в одну постель, в секунду слился с любым из хмурых прохожих, сорвав с себя черты, казавшиеся все же близкими и родными, как маскарадную маску. В этом ощущении было что-то дикое и пугающее. Время, лишенное власти, всегда страшит. А ведь Валя до сих пор искренне верила в то, что на А. у нее всегда будет больше прав, чем у всех остальных, потому что никто из его женщин уже никогда не узнает его раньше, чем она. То же самое, конечно, она думала и про Диму, но в случае с ним это не выглядело столь значительным, потому что его преданность была ей не нужна - да и она как бы давно стала неизменной. Она знала, что, совокупляясь с другими женщинами, он, закрывая глаза, видел ее лицо. Как и она - в каждых руках воплощала прикосновения А., поэтому любые руки быстро становились ей родными.
Анима Марковна сидела неподвижно, но чувствовала неприятные колики в руках, которые так и хотели схватить что-нибудь; тянулись то к красному будильнику на кружевной скатерти; то к телефону, лежавшему на подоконнике экраном вниз. Валентина ждала, пока она снова начнет говорить, но никак не думала, что сказанное так потрясет ее. Погруженная в собственные мысли, она не услышала, как в замочной скважине заворочался ключ, но Анима Марковна встрепенулась и задела локтем лежавшую на столе ложку. Та оглушительно ударилась о плиточный пол. Валентина повернулась и услышала из глубины коридора кряхтение Павла Андреевича.
- Он с усилием стягивает зашнурованные ботинки при помощи пяток, - сказала хозяйка дома, глядя на столовый прибор. - Не хочет наклоняться, ему всегда лень. Соседка с недоумением смотрела на Аниму и не понимала, к чему она все это говорит.
- Эти движения в прихожей, у самой двери, я выучила наизусть еще в молодости, и раньше, только заслышав его возвращение, начинала воспроизводить их в голове, воображая, будто умею видеть сквозь стены. Вы понимаете, что присутствие Альбиона в моей жизни, давно ставшее невыносимым, продолжается.
Валентина отошла в сторону и прижалась к стене, прижав руки к шершавым обоям. - Не понимаю, - сказала она. - Вы что, хотите сказать, что это Альбион?
- Да, - кивнула она. - Это он. Он пришел за своими вещами, потому что я его выгнала. Повесила вчера замок на дверь в его спальню. Его комната была в кладовой. Он спал на книгах.
Валентине стало не по себе. Она услышала, как в соседней комнате хлопают дверцы шкафов.
- Ему, впрочем, было все равно, я думаю. Он просто увидел замок и все понял. Он вывозит свои вещи со вчерашнего дня. Идеальным прощанием для него было бы распить бутылку чачи в вязком молчании сигаретного дыма, наблюдая, как за плотно закрытыми окнами бушует ветер другой жизни - играют в футбол мальчишки, копошатся в кустах чумазые девчонки, играя в домик или пополняя новой находкой кладбище животных; как приезжают автомобили, из которых выходят люди, тут же исчезая в одном из подъездов - в каком-то окне вот-вот зажжется свет и мелькнет его силуэт, которому он начнет примерять те или иные черты, рисовать быт и заботы, окружающие уже ставшее зримым тело... Он всегда любил представлять себе чужую жизнь, поэтому, наверное, так и не смог определиться со своей.
Я знаю, что ему давно самому хотелось поскорее отсюда уйти, позабыть все снова, как тогда, много лет назад - но не хотелось тащить в себе, помимо внутренних органов, ощущение неправильности, тесноты сегодняшнего дня; хотелось найти спасительное слово и уйти налегке.
- Паша, Паша, - повторила она, продолжая глядеть на вилку. - Сначала он испугался, когда я впервые назвала его по имени. Это было табу. Мне казалось, стоит произнести его вслух, и тайна разобьется как хрустальная ваза. Я даже опасалась какое-то время, что, может быть, Агрона додумалась спрятать куда-нибудь прослушивающее устройство. Какие только мысли не приходят в голову, когда что-то скрываешь. Но вчера, когда нам пришлось прервать разговор, я сказала ему, что мне уже все равно. Что правда, которую я скрыла от дочери, не изменила меня. Я была ужасной матерью, думавшей только о том, как устроить свою личную жизнь. Нет, точнее, спасти свои убеждения, или сделать мир таким, каким бы я хотела его видеть, отрицая то, каков он есть - все это итог моих отсутствующих ног, которые стали не моей, а ее заботой, - она обрисовала в воздухе руками непонятную фигуру. - Конечно, я хотела наладить свою личную жизнь, но он так и остался моим единственным мужчиной. Но ведь для Агроны все выглядит иначе, поэтому, я думаю, ее сейчас здесь нет. В молодости я, конечно, мечтала всю жизнь быть только с одним мужчиной и добилась своего, как видите, просто все оказалось чуточку искажено, - женщина оторвала взгляд от столового прибора и посмотрела на клетчатое покрывало. Слизывая с губ побежавшие соленые слезы, стала раскачиваться из стороны в сторону, как тогда, в большом доме, в молодости, сидя рядом с пустой детской кроваткой, вспоминая тот самый поцелуй через решетку.
- Я сказала ему, чтобы он ушел, и тогда она вернется. Я сказала ему, что уже ничего не исправишь, и он, словно трус, стал пятиться к двери. Я видела по его глазам, как прошлое грязной волной стало подниматься с самого низа, готовое вот-вот захлестнуть его. Он так боялся, что я о чем-нибудь его спрошу напоследок, хотя, я думаю, и был почти уверен, что мне не достанет смелости, как и тогда. Но дело сейчас уже совсем не в этом. Мне просто все равно.
Еще секунда - и дверь оглушительно хлопнула. Валентина вздрогнула, но Анима Марковна не обратила на то внимания - ее все глубже затягивали вязкие воспоминания, где до конца оставалось уже совсем немного...
Анима стоит с подносом у входа в гостиную, скрываясь в тени шторы и прислонив голову к дверному косяку. Ее жизнь в последние годы была именно этим сопротивлением - болезненным, требующим многих усилий, но оказавшимся напрасным, потому что день, когда они соберутся вместе на завтрак в последний раз, наступил сегодня.
Она не торопится войти и прогнать его. Смотрит, как за большим столом посреди просторной и светлой гостиной сидят Агрона и ее отец. Сквозь панорамные окна льется светло-желтый утренний свет. Склонившись над свежей газетой, мужчина с полуулыбкой разглаживает лежащую рядом накрахмаленную салфетку. Девочка молча наблюдает за движениями его пальцев. Она ерзает на стуле, желая, чтобы жестом он подозвал ее к себе и усадил на колени (так было всего пару раз, но они обрекли ее на вечное ожидание), но мужчина лишь обращает к ней замутненный взгляд и смеется. Тяжело, издалека внутренностей, а потом снова погружается в чтение.
Девушка ловит разочарованный взгляд дочери, и по коже пробегают мурашки. В мыслях множится пережитое прошлое, как будто спровоцированное вспышкой перед вечной темнотой. Анима смотрит на лицо мужа - безмятежно-прекрасное, с густыми бровями-колосьями, и не верит в череду фактов, составляющих теперь основу их реальности.
Она вспоминает время, прораставшее сквозь их тела совсем недавно, но уже истлевшее - четыре года, которые эти трое, объединенные одним пространством, прожили как семья; воссоединение это было подобно проглоченному куску чьей-то протухшей незнакомой плоти, но тем не менее источающей запах спасения от истерзавшего нутро голода. Спасительность этого времени оправдывала все его изъяны.
Воссоединение произошло далекой снежной весной, когда неокрепший после родов организм Анимы настигла серьезная болезнь, надолго уложившая ее в постель. Тогда супруги были уже на грани разрыва, но неожиданно жизнь изменила свое направление. Невыполнимая прежде задача смириться с изменой мужа, ставшего вдруг услужливым и внимательным, и начать их жизнь заново показалась девушке не такой уж и сложной - словно нужно было всего лишь еще раз раскрыть и углубиться в книгу, которую в первый раз читал невнимательно и так и не понял ее конца.
Окруженная заботой, Анима почувствовала в себе силы уложить прежний протест в теплую колыбель, заставить боль замолчать, воспоминания - померкнуть и, наконец, обмануться, почувствовать счастье или - впустить в себя его фантом. В подобные моменты кажется, что разница между ними не так уж важна. Ей хотелось обрести спокойствие любым путем, допить во что бы то ни стало сок уже из разбитого стакана; а не правды, не убивающей сухости во рту.
Но самообман, сопряженный с реальностью, рано или поздно рассеивается, действительность все равно предъявляет свои права, вынуждая желавшего жить в удобной лжи дать признательные показания.
Тщетность попыток возвратить упущенное, с течением времени принимающих признаки уже никогда-не-бывшего, девушка почувствовала уже через несколько месяцев. Когда опасность, нависшая над ее здоровьем, окончательно миновала, Альбион снова стал невнимательным и рассеянным, погруженным в себя, делающим вид, что затянут в работу; снова начал возвращаться домой глубоко за полночь, принося с собой едва уловимый аромат чужих духов, и в его угнетенном взгляде Анима прочитывала все время одно - что он ничего не может с этим поделать.
Им не удалось сохранить семью и стать своему ребенку хорошими родителями. Поэтому сегодняшнее утро, перечеркнувшее все старания, наступило и продолжало длиться, пока она стояла, не шелохнувшись, с подносом в руках. Оно было таким же, как обычно - полностью повторяло вчерашнее и все предыдущие. Муж и дочь сидели за одним столом в гостиной и ждали, когда им принесут завтрак. Приборы были аккуратно расставлены, а искусственные цветы, пустившие стебли на дно прозрачной хрустальной вазы, клонились к голубой скатерти, едва касаясь ее потрепанными лепестками.
Лишь одно было новым и пугающим, на раз перечеркнувшим постоянство, - на столе возле тарелки Альбиона лежал его мобильный телефон. Эта новая мелочь означала слишком многое, чтобы ее проигнорировать. Он ждал звонка о подтверждении его на работу в другом городе, где собирался обосноваться и, как выразился, - начать все заново.
Стараясь взять себя в руки и отогнать выводящие из равновесия мысли, на ватных ногах Анима прошла в комнату и поставила поднос на стол. Расставив блюда, молча села на свое место и уставилась в красно-зеленое месиво салата, которое поплыло и задвоилось в заслезившихся глазах. Кажется, прошло еще десять минут прежде, чем зазвонил телефон. Девушка задержала дыхание. Альбион вышел на лоджию и после короткого разговора вернулся, коротко кивнув, пытаясь скрыть смущение и радость, - все готово.
Маленькая Агрона, нахмурившись, сидела на стуле, продолжая сверлить просящим внимания взглядом отца. Анима побледнела и, не сказав ни слова, вышла из-за стола. Этот ответ означал, по их давней договоренности, что уже вечером они с дочерью должны будут покинуть дом.
Дождавшись, пока все уйдут по своим делам, Анима рассредоточено блуждая взглядом по сторонам, влезла в красные туфли на низком каблуке и, с грустью посмотрев на себя в зеркало, так и не заставив расчесать спутанных волос и даже поправить загнувшийся белый воротничок кружевного черного платья, отправилась на прогулку. Она знала, что бестолковые блуждания по улицам только отсрочат неизбежное, но все же где-то глубоко внутри смутно маячила надежда, что отведенные на них часы если не сами приведут к какому-либо решению, то помогут в его поиске.
Пройдя береговую линию и мост через озеро, на который когда-то давно, словно обладая другими сердцами и глазами, они с Альбионом любили смотреть из своего окна, Анима вышла на городские улицы, наполненные шумом настоящего, которое для нее сгущалось до точки единства и невозврата. Девушка брела по дорогам, опустив голову вниз, изредка задевая чужие горячие пальцы или сталкиваясь с твердым, как сталь, плечом; пропуская через себя упреки, которые распознавала только по интонации, совершенно не понимая слов. Она чувствовала, как вся ее жизнь утягивается, уплотняется, сосредотачиваясь на одном моменте. Каждая следующая минута, которую девушка пыталась представить, расплывалась перед глазами; у нее было такое чувство, что больше ничего не существовало, и пространство вокруг было чем-то вроде муляжа. После больших потрясений жизнь всегда кажется завершенной, поэтому испытания, которые предстояли ей по возвращению, все стремительнее теряли очертания реальности, настолько они казались далекими и неисполнимыми.
Анима, хоть это и было глупо, до последнего не верила в наступление сегодняшнего дня, поэтому не то что не нашла ключи от своей старой квартиры, в которую им с дочерью уже этим вечером предстояло вернуться, но так и не рассказала малышке о том, что папу она больше никогда не увидит. Было странно признать, что с ее дочерью случилось именно то, от чего она старалась ее уберечь. Сквозь воспоминание девушка погрузилась в свое детское прошлое, где снова смотрела в большой стеклянный аквариум с серебристыми рыбами, которые продолжали поблескивать своей чешуей в ее спутанном сознании, вызывая восхищение. Тот день долгие годы казался ей ключевым в жизни. Пятнистые бычки, гуппи, голубые неоны, изящные скалярии, пара золотых рыбок, сом-чистильщик и прямоугольный аквариум с искусственным водным миром внутри, включая двухэтажный замок и причудливые прозрачные камни, подсветку, девочка получила от мамы в подарок на пятнадцатый день рождения. Она могла лишь догадываться, каких усилий женщине стоило это приобретение, которое преобразило своей красотой и роскошностью весь их маленький деревянный дом. И почему-то именно когда это царство оказалось на ее большом письменном столе, положив голову на сложенные руки и уставившись на этот причудливый мир, Анима подумала о своем отце, которого никогда не знала. Как любой ребенок, растущий в неполной семье, еще и в бедности, девочка считала именно его виновным в этой жизни, и в том, что ее мать была вынуждена много работать и так и осталась одинокой и несчастной женщиной, которую изредка использовали женатые мужчины.
Глядя на этот подарок, она не могла удержать слез, вызванных жалостью и благодарностью, и пообещала себе, повторив множество раз, чтобы не забыть, что рядом с ней будет только тот мужчина, который никогда не оставит свою семью - девушка была уверена, что такого можно как-нибудь вычислить заранее, и что она успеет одарить мать ответной заботой и любовью, которые она непременно заслуживала, но не могла получить.
Исполнить свое обещание по отношению к матери Анима так и не смогла - спустя два с половиной года случайный пожар в их доме превратил в пепел все вещи вместе с молчаливыми рыбами и водным царством под толстым стеклом. Мать с дочерью разъехались, - первая ненадолго снова вышла замуж, а вторая поступила в университет и, пока не получила в наследство квартиру, жила в общежитии. Отношения матери и дочери трансформировались, перестав быть близкими и доверительными и, как известно, позже старуха и вовсе уехала в глушь за другой жизнью. Совершенно одна. Теперь в судьбе матери девушка видела длинное эхо насмешки судьбы, идущее из самого детства...
Она шагала, не поднимая головы, пока сильный шум не заставил ее остановиться. Анима едва не ступила на проезжую часть, когда в сознание внезапно ворвался оглушительный гул машин. Потрясенная, под осуждающими и пренебрежительными взглядами сосредоточенных на жизни прохожих она уставилась на интенсивное движение в четыре полосы, и реальность снова влилась в нее подобно обжигающей струе горячей влаги; другая сторона улицы показалась непреодолимой далью, к которой даже не было желания стремиться.
От пыли защекотало в носу, Анима прикрыла глаза, сосредоточившись на ощущении, которое раньше, когда сердце было исполнено надежд, ее пугало. Как водопад силой природного гипноза влечет броситься в него смотрящего, так и она, стоя на пешеходном переходе в ожидании включения разрешающего сигнала светофора, всегда чувствовала притяжение проносящихся мимо автомобилей. И чем дольше приходилось ждать, тем больше ее охватывало желание шагнуть в этот быстротекущий шумный поток.
Это действие казалось исполненным легкости и молчания, навсегда избавляющим от ненужных слов и отягощенной бытом жизни. Девушка знала, что в этих мыслях давали о себе знать деструктивные наклонности юношества, которые она давно перешагнула, подобно многим другим молодым людям, вступающим во взрослую жизнь, но все же не смогла полностью избавиться от мрачного соблазна размышлений, всегда придававших жизни особый трагизм, в котором она так нуждалась.
Девушка продолжала в нерешительности топтаться на месте, уставившись на быстро сменяющие друг друга колеса машин, ожидая, когда загорится зеленый свет, и вынужденное движение вновь заставит сбросить ее эту завораживающую оцепенелость, но, увидев, как автомобили остановились и толпа хлынула на пешеходный переход, почему-то не влилась в этот поток, а осталась стоять на месте, и легкое потрясение от собственной выходки внезапно, но естественно сменилось ощущением сладкого бессилия; нежеланием противиться той темноте, что столько раз уже пыталась завладеть ею.
Мысли стали пульсировать в голове подобно бьющей струе фонтана - влекущее уже не казалось опасностью, а стало спасительным, хоть и последним глотком свободы. В том, чтобы переходить дорогу, больше не было нужды. Не нужно было с тяжелым сердцем, хотя и после сотен пройденных километров, все равно возвращаться домой; не нужно было ничего никому объяснять, собирать вещи и оказываться во власти новой истерики после нескольких неудачных попыток найти ключи от квартиры, в которую не хотелось возвращаться; не нужно было больше засыпать, мучаясь воображаемыми постельными сценами мужа с другой женщиной и тщетно пытаться оправдать собственную жизнь.
Анима внезапно ощутила, что все кончилось, и эта мысль подарила ей спасительное облегчение, в котором она нуждалась уже долгие годы, но никак не могла получить. Она подняла глаза и шагнула на дорогу, не дожидаясь, пока красный свет сменится на зеленый и не заметив округлившихся глаз тех, чьи ноги от страха навечно вросли в асфальт.
- Зачем ты пришел? - Открыв дверь, Валентина шагнула вглубь темного коридора.
- А ты что, вздумала прятаться от меня? Я тебе звонил несколько раз, - А. шагнул следом, сбросив с ног ботинки.
Женщина растерянно стояла у входа в комнату. - Как ты можешь так просто вести себя? С тех пор, как мы виделись в последний раз, прошло несколько лет.
- Разве это имеет значение? Вся протяженность времени все равно нам недоступна. Оно начинается и заканчивается тогда, когда мы встречаемся и расстаемся. Сейчас мы встретились и минуты, отведенные на нас двоих, снова начали накапливаться, и это еще не конец. Так может продолжаться всю жизнь, а периодичность от нас не зависит.
- Хитро, - искривив лицо, Валя прошла в спальню. Забралась с ногами на подоконник и закурила, отвернувшись от него. Она пыталась погрузиться в улицу, чтобы не утратить самоконтроль, но сфокусировать на чем-нибудь взгляд не удавалось, все плыло.
- Я всегда замечал, что ко многим событиям у тебя сформировано неправильное отношение.
- Твое мнение на этот счет меня не интересует, - холодно ответила она, но на последнем слове ее голос все же дрогнул. - Скоро вернется муж, - солгала Валентина, - так что тебе лучше уйти.
- Мы никогда не сойдемся во времени с твоим мужем, так как он не вправе претендовать на то, что отведено нам. У тебя нет права выбирать, как и у меня. Все, что происходит, надо принимать как должное. Часть твоей жизни будет всегда принадлежать мне. С целостностью в этом мире дела всегда обстояли неважно, - причмокнул А., засунув руку в карман джинсов. Мы не смогли полностью поглотить друг друга, но расставаться нам еще в любом случае рано, - не отводя от нее глаз, стянул синий пиджак, небрежно бросив его на спинку стула, и подошел к ней. - Ты же знаешь, я не оставлю тебя в покое.
- Что тебе нужно? - неуклюже попыталась отстраниться Валентина.
- Перестань, - его холодные руки сжали ее голые колени и развели в стороны, а влажный настойчивый язык разомкнул полуоткрытые губы. Валя слабо оттолкнула его, но в секунды это вялое сопротивление было подавлено. Она закрыла глаза.
- И все-таки, - лежа на его слабо вздымающейся груди, спросила она, - зачем ты появился спустя столько лет? Или тебе наскучила семейная жизнь?
- Мы с женой давно развелись. Так давно, что я даже забыл лицо своей дочери. Ей тогда было лет пять. Теперь она уже взрослая девушка. - А. смотрел в окно на сгущающиеся тучи и периодически зевал.
- Как и Таня, - грустно отозвалась Валентина. Стены комнаты в ее глазах то расширялись, то сужались, дрожа.
- Таня? - он слегка нахмурился, но его лицо быстро разгладилось снова. - Точно, ты же была беременна, когда обстоятельства надолго нас разлучили.
- Я до сих пор храню в прикроватной тумбочке деревянную куклу, которую ты мне подарил, помнишь? Хоть так и не решилась на аборт.
- Я знал это. Зачем было лишать ребенка его настоящего отца? Но я не держу на тебя зла за эту выходку, - А. провел ладонью по ее спутанным волосам. - Я вообще пришел к выводу, что не стоит винить людей за их поступки, - с достоинством произнес он. - И сам собой я, как видишь, прощен.
- Вот так просто? - грустно отозвалась Валя. - Раньше я и не думала о том, что тебе присуща эта мужская черта.
- Не называй это так. Для меня это способ выжить. Если я не был верен жене, смог уйти от нее, то это совсем не значит, что меня не терзала вина за это. - А. поднялся с постели и, полностью обнаженный, встал напротив окна. Немного помедлив, распахнул створку и взял с подоконника сигареты.
- Этот последний день до сих пор стоит в моей памяти, как в горле не проглоченная кость. Мы сидим за большим столом просторной светлой гостиной - я и моя дочь. Сквозь панорамные окна льется светло-желтый утренний свет. Уставившись в газету, я пытаюсь сделать лицо попроще, вникнуть в плывущие строчки, но не понимаю ни слова, ни буквы. Малышка смотрит на меня, я это чувствую, но остаюсь прикованным к стулу. Ни одно движение больше не исправит того, что будет происходить дальше. Дымчатая тень жены в проеме коридора, которую тоже жалят иглы отсутствия моих прикосновений, отравляют испарения будущего, которые уже начали заполнять комнату - все это стоит у меня перед глазами, истончая своей энергетикой газетный лист, но я понимаю, что больше ничего не могу исправить, хоть и сам виновен в происходящем. Мы с женой знали, что вот-вот должен раздаться звонок моего мобильного. Я собирался уезжать из города, и нужно было убедиться в том, что поддержка на первое время мне будет оказана, иначе существовал риск отложить отъезд.
Погруженный в эти мысли, я слышу, как, заходит, наконец, супруга и накрывает на стол. Мы завтракаем. Очень медленно, как будто пережевываем резину. Мне начинает казаться, что никто из нас так и не выйдет из-за стола. Наконец дочь, отодвинув тарелку, поднимается, и в этот момент у меня звонит телефон. Я выхожу на лоджию, чтобы она ничего не слышала. Мне сообщают, что все вопросы улажены, и я могу ехать. И, когда я выхожу, малышка бросается мне на шею с радостными криками про какую-то поездку. Тут я внезапно вспоминаю, представляешь, что в эти выходные обещал отвезти ее на дачу к бабушке.
- И что ты ей сказал? - Валя приняла сидячее положение, натянув одеяло на обнажившуюся грудь и окинула взглядом мятую белоснежную постель со следами спермы на простыне.
- В тот же день они должны были съехать. Дом принадлежал моим родителям, и я не собирался претендовать на него, так как связь с ними мне тоже пришлось прервать, поскольку они не поняли моего поступка. Конечно же, больше я не собирался никуда везти свою дочь, но поступил довольно подло, переложив бремя объяснений на ее мать, сказав дочери, что она может собирать вещи. В конце концов, это все равно пришлось бы сделать. Последствия этого поступка для меня остались за кадром, поскольку моя жена потребовала от меня, раз уж я ушел, никогда больше не появляться в их жизни. В тот же вечер я уехал.
- И больше ничего о них не слышал?
А. отрицательно помотал головой. Валентина поняла, зачем он вернулся, но не стала затевать выяснений отношений. В одном он все же был прав, и ни эта волнующая встреча, ни слова - ничего не могло изменить предстоящего будущего, его ухода, и их возобновившегося взаимного одиночества.
Она только сказала, щелкнув выключателем лампы, и стало темно, как вечером, - тебе, должно быть, очень тяжело. Может быть, разлука с родителями была лишней, но не мне судить об этом. Я очень смутно помню их лица, но кажется, у тебя была очень красивая мать.
Щурясь от солнца, Готлиб Робертович с жадностью впитывал в себя вид, открывающийся ему из окна родного дома. Досконально изученный пейзаж теперь рассыпался, как разбитое камнем стекло.
Он уже хорошо знал, что так происходит с каждой вещью, с которой вот-вот придется расстаться - сколько ни бейся, сколько ни длись прощание - им все равно не насытишься. Но продолжал цепляться бессильным взглядом за старую прогнившую веревку, протянутую между двумя вкопанными в землю бревнами, где раньше сушилось терпко пахнувшее хозяйственным мылом белье; покосившуюся лавочку с облупившейся желтой краской под старой березой, которую когда-то соорудил сам; заброшенный дом с заколоченными окнами и зеленой мшистой крышей, под которой давно поселились птицы.
Он смотрел, и двор дрожал и покачивался в матовом зрачке полуслепого глаза. Под обоями тихонько рассыпалась стена. Последние несколько лет ее плач будил его даже во сне. Услышав ее стенания снова, старик подошел и погладил ее, как живую, прижавшись ухом к молчаливой холодной глади. Она давно ему стала - и вместо родных, и вместо друзей, чье молчание уже не может быть нарушено никаким усилием, - единственное, что было родным, и все еще проявляло признаки жизни.
Взгляд упал на квадратный массивный сундук из темного дерева, стоявший вплотную к стене. В нем были заперты, как в склепе, все вещи жены. Он не открывал его с тех пор, как она умерла, и все, что раньше существовало по отдельности, давно срослось в одну жизнь. Нарядные платья ненадежными узлами сплелись с застиранными домашними халатами, панталонами и ночными рубашками; духи, масла и нашатырный спирт источали общий причудливый аромат, сквозивший сквозь тонкую щель. Гребенки для волос, ножницы и бигуди, сомкнувшись в одном звуке железа, дерева и пластика, рождали в мозгу обманчивую песнь, словно их ударяли друг об друга теплые, все еще живые руки.
Пройдя еще несколько медлительных кругов по тесно-просторной комнате, он лег в постель и, набросив сверху одеяло, уставился в потолок. С тех пор, как умерла жена, прошло два года. Уже третью неделю кряду он чувствовал, что смерть пришла и за ним. Она кружила вокруг него, пощипывая глаза и суставы, пролезая невидимой рукой сквозь грудь, сжимала сердце, готовое вот-вот променять удары на тишину, но никак не заключала в свои необратимые объятья.
Он не сопротивлялся ей; напротив, просил принять, как дорогого гостя. Подолгу лежал без движения. Не смотрел, не дышал, растопырив готовые изойти судорогой пальцы. Но смерть никак не приходила, не охватывала его целиком. Умирать не получалось, как он ни старался. Все части тела предательски немели по отдельности, а мозг и вовсе не желал прекращать свою деятельность.
Но попытки эти все же уже давно стали обязательным ритуалом каждого дня. Так и сейчас старик лежал, сложив на груди руки, пытаясь не отвлекаться на дневной свет, который увлекал его зрачок сквозь истончившееся веко. В коридоре тикали часы, которыми, точно колыбельной, мужчина пытался себя усыпить. Тик-так. Тик-так. Тик-так.
Он молился о том, чтобы умереть до прихода внучки, внезапно растратив все оставшиеся силы до завтрашнего дня - молился, пытаясь не замечать, как колючие слезы, сбегая по вискам, затекают в уши; заранее вымаливал прощение, игнорируя болезненные толчки ноющего сердца, не в силах принять то, чего так долго ждал. Жизнь необратимо обросла ложью, как грязью немытое годами стекло. Бессильная злость снова поднялась к горлу, но Готлиб не издал ни звука. Изо всех сил он притворялся мертвым.
Заготовки деревянных фигур в тени угла жались друг к другу, небрежно сложенные в рабочем сундуке под столом, продолжая оставаться подвижной частью его мыслительного процесса, а деревянная женщина, служившая для клиентов прототипом его жены - все они, приходя в его дом, почтительно кивали ей головой, будто она живая, - все время казавшаяся ему мертвее любого камня, все не давала покоя, и сейчас вызывала желание с размаху ударить по деревянной макушке беспощадным молотком и расколоть ее надвое, уменьшив ложь. Его работа, несмотря на то, что по неведомому стечению обстоятельств многим облегчала жизнь, тоже была обманом, к которому он с досадой, чтобы утешить себя, добавлял "спасительный" и улыбался всякий раз, когда кто-то являлся, этой женщине тоже, ощущая внутри какой-то суеверный страх.
Мужчина продолжал лежать с закрытыми глазами, не двигаясь, представляя, как осыпается, подобно песочному замку; как исчезает с лица земли не человек, но средоточие лжи. Как любое сомнение находит покой в темноте не происходящего... уже столько раз это погружение оказывалось таким глубоким, что, казалось, еще немного - и все померкнет, но в очередной раз было нарушено внешним вмешательством.
В дверь спустя непродолжительное время раздался стук, который резко выдернул его из этого состояния. С негодованием он открыл оба глаза и посмотрел перед собой. Все было зря. Свет снова лился в его глаза. В стекло с яростным зудением билась муха. Кто-то стоял за дверью.
Несмотря на провал очередного эксперимента, мужчина не шелохнулся. Был кто-то, продолжая пучить глаза в пустоту, думал, кому от него что-то все еще было нужно. Конечно, это мог быть очередной заказчик... но заявиться в такой ответственный момент - это было просто возмутительно! И поэтому, за свое совершенно бестолковое чувство времени ему придется потерпеть неудачу и обойтись без деревянных фигур, решил Готлиб Робертович, снова закрыл глаза, укрылся одеялом по самую макушку и погрузился в спасительную темноту; но она, тем не менее, не спасала от звуков. Стук продолжался.
Мужчина открыл глаза и, чертыхаясь, отбросил одеяло. Сунул ноги в тапки и с лицом мрачнее тучи направился к двери, готовый, кажется, обрушить шквал упреков и на маленького мальчика с игрушечной лошадкой, зажатой в потных тонких пальцах; но перед ним вдруг возникла нетрезвая физиономия Валеры. Покачиваясь и сжимая в руках полупустую бутылку коньяка, он отрешенно смотрел куда-то сквозь Готлиба.
- Твою же мать, Валера! - выдохнул Готлиб, отодвинул товарища и, усевшись на крыльцо, закурил трубку. - Вот не ходил полгода, а чего тебе вдруг сегодня-то понадобилось?
- А! - запоздало спохватился сосед, - я уж думал, стоя тут усну. Стучу-стучу. Ведь знаю, что ты дома, а все никак не идешь. Ладно, хоть я терпеливый, - простодушно заметил он и ловко устроился рядом с Готлибом.
Становилось немного прохладно. Было видно, как за дальними домиками с черными крышами садится солнце, над головой медленно проплывало остывающее небо. У обоих защемило в груди - еще не все прощания были пережиты. Забрать бы с собой в могилу хотя бы кусочек пышного облака или горсть мокрой от дождя земли... вся горечь этой тоски сложилась в одновременном бессловесном выдохе.
- Мой парень-то сказал, что виделся ты уже со своей внучкой? - полюбопытствовал Валера. - Такая девица, я тебе скажу! Не робкого десятка! Я ж это, еле вечера дождался, до меня ведь только сейчас дошло, что она тебя пытать будет, где Альбион, а его уж сколько лет как не видел никто - и как все это девчонке скажешь, - участливо пожав плечами, он сделал большой глоток и передал бутылку Готлибу. Тот, отхлебнув, отрезал, - а я и не буду ничего говорить.
Валера сморщился, - как это? В смысле, не будешь?
- Ну пораскинь мозгами, Валер, - раздраженно заговорил Готлиб, поднявшись со ступенек, - что я ей скажу? Что мы с женой не принимали ее в семью, а наш сын предал ее мать и сделал калекой? Господи. Как я не хотел, чтобы все это возвращалось, - он смахнул челку с покрывшегося испариной лба, хотя руки от вечерней прохлады покрылись мурашками. Реальность проникала в него тысячами комариных жал. - Пусть все это останется в тени.
- Но ведь это же ты запретил Альбиону возвращаться домой. В чем здесь твоя вина? Конечно, трудно будет, потому что сказать все это ей придется самому. Понятно, - с серьезным видом рассуждал Валера, силившись прогнать опьянение, затмившее разум, потому что почувствовал, что разговор чуть-чуть и увильнет от его понимания, - девчонка не думала, что проделает такой путь ради этого... Ты не пробовал найти его?
Готлиб отрицательно помотал головой. - Я не прогонял его, - тихо сказал. - Как я мог прогнать собственного сына? Так моя жена говорила тем, кто был в курсе того, что произошло. Это немногие работники завода и какие-то знакомые. Альбион ушел сам. Мы просто однажды вернулись домой и не нашли его вещей. Ни одной вещи. Жена сомневалась, а я сразу понял, что он не вернется. Пришлось бы оправдываться перед ней, а он этого не хотел. Может, он даже так и не узнал о том, что произошло с его супругой
В голове Валеры резко прояснилось. Он осознал, что многие годы друг его обманывал. Мужчина вперил в него выпученные глаза с наползающими на морщинистый лоб бровями, и с упреком, надтреснувшим голосом спросил, - почему ты мне ничего не говорил об этом. Готлиб! - Не находя себе места, Валера сначала подскочил на ступеньке, но потом сел обратно. - Ведь я твой друг. Это...это такое потрясение, ведь я все тебе всегда рассказывал. Ты первый, кому я сообщил о смерти жены. А ты держал меня в неведении столько лет?
Он пытался быть сдержаннее, но подобные потрясения вызывали в нем какую-то театральную реакцию, что он не в силах был перебороть.
- Да какая разница! Он ведь ушел. А как - для меня лично не имеет значения. Так что не преувеличивай. Это не повод для твоего очередного актерского выступления.
Готлиб огляделся вокруг себя, убедившись, что в этом месте почти нет воспоминаний, связанных с сыном. В дачный домик своей прабабушки Альбион приезжал вместе с ним лишь однажды, когда ему было лет десять. С супругой они переехали сюда через два года после того, как он ушел, чтобы избавить себя от оживающих предметов, но все же иметь надежду, что, если сын захочет, он будет знать - куда вернуться.
- Просто..., - поглаживая подбородок, задумчиво произнес Валера, - для меня лично это все меняет. Твоей вины тогда точно в этом нет! Ты ведь, если посмотреть, не мог своей моралью мешать свершаться чужой жизни. Дети вырастают, Готлиб, и становятся другими - они не податливый пластилин и не дерево, которое можно обстругать. Из-за ошибок своего сына ты не должен лишаться еще и внучки. Посмотри на это так: ведь твое молчание будет очередной ложью.
Готлиб Робертович горько усмехнулся. - Когда ты тонешь, глоток воздуха уже ничего не способен исправить. В ее случае неведение будет лучшим спасением, чем правда. Темнота лучше, чем свет. В конце концов, из нее мы пришли, и в нее уйдем. К тому же я не имею на это права. Ее воспитывала мать, и она не посчитала нужным открыть ей настоящее.
- Но ведь она придет к тебе, - устало отозвался Валера, понимая, что переубедить друга у него уже не получится. - Ты не можешь ей совсем ничего не говорить.
- Это уже мелочи, - полушепотом ответил Готлиб, наблюдая в опустившейся темноте за огоньком тлеющей сигареты.
- Да-а-а-а-а, - с досадой произнес Валера. - Моя жена всегда в деле говорения превосходила меня. А как часто она тебя переубеждала в чем-то! Слова! С которыми я не могу справиться даже на бумаге. И как тогда в этом может быть мое призвание? Ведь если я перестану бороться с ними, укладывать в предложения, они, пока подступившим ульем зудящие надо мной, испустят яд... даже не знаю, что будет, если я не допишу хотя бы одну книгу, которая сможет защищать меня...
- И как успехи?
- Ну-у-у-у, - смутился Валера. - Твоя внучка подарила мне несколько часов, и наконец-то я сумел заполнить парочку страниц. У меня даже появилась надежда, что это уж точно я закончу! Мне просто нужно молодое время, ведь мое уже давно отравлено старостью. Да что там - никчемной жизнью. Ведь так и есть, я часто ловлю себя на мысли, лежа в темноте, что она - не больше чем биение пульса в пустоте пространства, поглощаемая к утру чужим движением... мне просто не хватает смелости признать...
- Признать, что?
- Пойду, пожалуй, Готлиб. - Такие разговоры уже заводить слишком поздно. - Почувствовав, что трезвость окончательно к нему вернулась, пошатываясь от усталости, он побрел по освещаемой звездами дороге к дому. - Мне нужно писать, - добавил, не обернувшись.
- Пока, Валера, - положив тяжелую голову на колени, тихо сказал Готлиб, когда друг уже исчез из виду. До рассвета оставалось совсем немного. Он вернулся в дом.
Раскинув руки, лег на простыни с полузакрытыми глазами, сбросив одеяло на пол, представляя, как тонкая полоса света скоро исчезнет под ласковой рукой смерти, которая ляжет ему на лицо. Кажется, именно появления Агроны не хватало для того, чтобы этот решительный жест был, наконец, совершен. Теперь же все встало на свои места. Прошлое должно быть похоронено, шептал он, начиная поддаваться воздействию принятых после ухода друга лекарств. Чудилось, что по комнате ходит жена, ступая осторожно, почти невесомо, а стены и все вещественное постепенно превращаются в видение. Потом он вдруг распахивает глаза, сорвав с них паутину полусна, сотканную в кратковременном забвении маленьком паучком - предвестником приближающегося вечного отчуждения. Вокруг никого - и снова только стены, мебель и кресла беззвучно смеются над ним. Вот-вот по вискам заструятся слезы, но заплакать не получается. Мужчина приподнимается немного и моргает, моргает, моргает, как будто... но нет, показалось. Он отворачивается к стене и в исступлении бормочет что-то невнятное.
Уже через пятнадцать минут дом может считаться пустым.
- Ну так что? - нетерпеливо спросила Валентина, подавшись всем телом вперед. Она не заметила, как стряхнула пепел от сигареты прямо на пол.
- Я провела ночь без сна и чувствовала себя просто скверно. За эти долгие часы плохое предчувствие будто превратилось в знание, но я изо всех сил пыталась себя разубедить в этом. В конце концов, от нервного ожидания может показаться все что угодно. Еще чаю?
Она встала и, шаркая тапками, подошла к плите.
Агрона медленно шагала вперед, к дому дедушки, рассеянно глядя по сторонам. В небе над ней быстро проплывали облака, на дороге то и дело поднималась от ветра пыль. Она шла, и все стороннее - редкие машины, люди, деревья, - плыло мимо, как мутная вода, неотвратимо бегущая к стоковой трубе. Девушка осматривала их вскользь, пытаясь зацепиться взглядом и будто желая обнаружить какой-то шифр, который тут же удастся разгадать и избавиться от липкого бессловесного предчувствия. Внутри себя она проговорила, что это странное ощущение навеяно волнением, ведь на самом деле все очень просто и обставлено самым удачным образом: достигнуть пункта назначения и узнать о том, что до недавних пор оставалось надежно скрытым. Конечно, может быть, ее родной отец очень близко, а, может быть, очень далеко... но даже если он на каком-то острове, то будет теперь все равно ближе, чем был. Его местоположение - это пока единственное, что может ее расстроить, ведь в остальном опасности просто негде подстерегать ее; о чем-то очень плохом или вовсе непоправимом дедушка бы обязательно сказал сразу, так что...
Агрона продолжала идти, убеждая себя в том, что все будет хорошо, но чувствовала, что попытки эти почти не приносят успеха. Внутреннюю стенку ее ожиданий скребли сомнения. Ясности в голове, которая, как она рассчитывала, возникнет спустя время после их встречи, когда реальность, наконец, станет достаточно зрелой, чтобы вкусить ее, не возникало. Как будто что-то было не так, и это чувство отравляло ей путь, и даже в некотором роде побуждало повернуть назад.
"Альбион", "Альбион", "Альбион" - каждый удар пульса теперь звучал именем отца, но оно все равно оставалось полым, ничего не несущим в своей молитве. Агрону терзало ощущение, как будто она только сейчас откровенно задала себе вопрос, зачем вообще все это затеяла, и что будет делать с этим дальше, и не нашлась, что ответить. Но эти сомнения, убеждала она себя, порождены страхом перед долгожданным, но еще неизведанным...Ведь, как известно, чем мы больше переживаем, тем значительнее и ценнее потом оказывается событие, и дарит нам совершенно противоположные ощущения, нежели мы предполагали в момент сокрушительного ожидания.
И эта простая, но оказавшаяся такой неожиданной и мучительно добытой мысль тут же взбодрила ее, и она прибавила шагу. Конечно, теперь поток аргументов в защиту желания найти отца полился сам собой: она отыщет в этом человеке родственную душу (с ним, судя по снам, у нее было гораздо больше общего, чем с матерью), сумеет благодаря ему найти ответы на многие вопросы, некоторые из которых представлялись неразрешимыми. И вообще, только подумать - еще чуть-чуть и она узнает целую историю своей семьи, которую мама так старательно утаивала от нее.
Наверняка причина их разлуки не была банальной, как в остальных семьях. По крайней мере, Агроне так хотелось, чтобы произошло нечто сложное, что заставило их расстаться - что-то такое, что не разобьет ее веру в возможность существования идеального брачного союза. Ей казалось, что именно в отсутствии полноценной семьи и коренится ее разочарование в любви, чего мама так и не захотела понять, и как бы глупо это не звучало для нее самой. Никто не формировал в ней живых представлений об этом и, в конце концов, они, едва, может быть, зародившись, просто распались. И если у будущего и был многообещающий взгляд, то предназначался он не ей.
Взрослея, Агрона все с большим недоумением смотрела на своих сверстников, которым не терпелось притянуться к друг другу, но потом они быстро перегорали, и на взрослых, которые, в конце концов, уставали от своих избранников, как от старых платьев или отражения собственного угрюмого лица в зеркале. Из добытых наблюдений у нее сложилось только одно впечатление: что любовь была лишь приманкой, и, стоило угодить в нее, тут же исчезала, оставляя только неприятно сжимавшие тело путы, которые заставляли со временем строить гримасы притворства.
А там, где не было притворства, было одуряющее одиночество, и так до бесконечности - мысли девушки врастали в худшее. В голове, когда она была больше не в силах сопротивляться размышлениям об этом, разрастался болезненный искаженный мир, полный ужаса перед однообразным, кристально-беззвучным течением всех будущих дней, в которых уже не было никакой разницы... Агрона представляла, как умножается ее возраст, а широко распахнутые глаза днем и ночью смотрят в окно, пока в них, полных слез или иссушенных бессонницей дрожат отражения изученных до тошноты ландшафтов. Старухой она каждый вечер заползает на железную пружинистую кровать, укрываясь холодным одеялом, и закрывает глаза в ожидании вечной темноты или нового дня; но то и дело просыпается ночью - глубокой ночью и совершенно одна; включает лампу и, сидя за столом, с ужасом ждет, когда пройдет.
Пока ей было смешно даже представить, что кто-то вроде Артура, с которым она периодически спала, способен что-то изменить в этой надвигающейся жизни. Но, может быть, все еще можно было исправить, не без усилий переменив угол зрения... И это было именно то, к чему она сейчас шла.
С каждым новым шагом Агрона провозглашала внутри себя, что все изменилось. Все стало другим сегодня, сейчас, но пока все внешнее продолжало быть прежним, глухим к ударам ее сердца. Молчаливые дома, пропускающие ее мимо, как услужливые швейцары, деревянные скамейки, вросшие изогнутыми ножками в землю и невозмутимо растрачивающие свое единственное основание для кратковременного отдыха пустых прохожих, кусты благоухающих чайных роз и сирени - теперь она будто слышала их вынужденную немоту, скрывающую возможность говорить.
Она тряхнула головой.
- Когда дом Готлиба Робертовича был уж близко, я начала повторять про себя, боясь предстать перед дедом слишком растерянной, что обрела дедушку, и скоро обрету отца, отца, пытаясь радоваться этому и заглушать этой радостью странное предчувствие, которое серым налетом продолжало лежать поверх моих мыслей. И, когда я оказалась на месте, оно только усилилось. Дверь в дом оказалась открытой и протяжно поскрипывала на ветру. Когда я вошла, то застала дедушку лежащим на кровати в верхней одежде. Сначала я подумала, что он пьян и, не сомкнув глаз, остался наблюдать за тем, как поднимается новое утро - медленно, как человек с похмелья нехотя отрывает голову от подушки - заваливаясь обратно, в ночь...
Но потом мне вдруг показалось, что в этой комнате я одна - стала устрашающе огромной тенью, изломано и криво лежащей на стене. Веяло каким-то непонятным холодом. Я чувствовала, что под его рубашкой притаилась тишина смерти, а не биение сердца. И, когда я все-таки решилась подойти к нему... Агрона замолчала и отвернулась.
- Я не стала дожидаться похорон. Уехала, ни с кем не попрощавшись, а по возвращении домой, как вы уже поняли, - она бросила быстрый взгляд на Валентину, - обнаружила мертвыми мать и Максима.
Часто человек сосредоточен на том, чтобы отыскать в другом подтверждения его любви: прислушивается к словам, следит за взглядом, анализирует характер и частотность прикосновений, наблюдает за желаниями и поступками. Все это, мало что значащее в отдельности, вместе составляет целостную картину убежденности в одном из двух. Наше сердце спокойно, когда на воображаемом холсте изображено то, что нам хочется - прослеживать блуждания причудливого узора, гармонично вписанного в пространство полотна, - одно удовольствие. Но мы чувствуем, что однажды картина перестает нам нравиться, она вдруг пугает нас возникшей дисгармонией и нелепым сочетанием потускневших красок. Линии, сплетенные по-прежнему, почему-то перестают быть единым целым, их разрушает разрастающееся белое пятно, символизирующее пустоту, пятно, которое мы не можем уловить взглядом, но чувствуем. Из общего образа выпадает что-то, чему мы не в силах дать название, но что холодно и ясно говорит нам: любви больше нет.
Максим чувствовал, что для него теперь не было ни любви, ни самого мира - как будто сердечная серость поразила все остальное. Он понимал, что его проступок затронул слишком многое. Любовь не была для него однозначной величиной и не указывала только на привязанность к какому-либо человеку; под крышечку этого слова, как в шкатулку, он спрятал свою идеологию, что-то, что невыразимо объясняет для него мир. И теперь она рассыпалась, как фигура из стекла, последние осколки которой с каждым новым шагом все глубже втаптывались в грязь.
Рассеянно, погруженный в расплывчатую бездну вязких мыслей, Максим плелся к последнему пункту назначения, где должен был свершить задуманное. Молодой человек чувствовал, что все наслоения, из которых состоял его разум, больше не скрывают под собой никакого страха; бездну каждого заблуждения, совсем недавно излучавшего магическое сияние, теперь освещала холодная ясность. Все, что ему предстояло сделать, было единственно верным решением в сложившейся ситуации. Которое, однако, ничего не спасало, но...
Именно этот момент холодной решительности, разрушительного прозрения, когда ставшее полым пространство уже не содержало в себе непостижимого, и он больше не был очарован вечностью, нельзя было упускать, пока все не поросло новыми надеждами и иллюзиями. Он был уверен - у человека, желающего получить от этой жизни нечто большее, чем наслаждение; стремящегося привнести в мир что-то иное, кроме человеческой глупости; хотящего изменить к лучшему саму человеческую природу, должны изначально существовать принципы на случай, если план этот не удастся, без возможности на еще одну попытку, иначе как дальше, после провала, уже существует не человек, а разложенец - который отравляет, только отравляет собой мир.
Умереть должны были многие и без этого - особенно те, кто ничего не хотел исправить; но они продолжали жить - интенсивно, бездумно, порождая глупость за глупостью, оставляя от человеческой души только грязную лужу и отравляя мир бесцельностью своего существования. Главным отличием человека от животного, его счастьем или бременем, юноша считал именно возможность, а значит и необходимость преследовать цель, способную облагородить хотя бы тяготы собственной судьбы. Но, потеряв возможность воплотить ее, Максим не мог позволить себе дальше жить, приравняв себя к счастливым бездельникам. Он был растоптан обстоятельствами окончательно, и уходил не столько из отчаяния, сколько исходя из определенного чувства достоинства; молодой человек не мог не чувствовать гордости за себя, поскольку не перекладывает вину за случившееся на плечи чужих - а принимает ее полностью, что может указывать только на то, что такое решение принято взвешенно и с умом, и его нельзя подвергнуть критике. Да, он не смог побороть грязную похоть, которая властвовала над его телом и разумом подобно заразе, и этот выплеск очернил все светлое, что он взрастил в своей внутренней жизни, сделав невозможным исправление или начало нового пути. Но он не мог проклинать за это случай - тот душный вечер, в который встретил своего университетского знакомого, алкоголь, Наташу, одержимую желанием совокупиться с ним подобно двум мухам на грязном подоконнике...в конце концов, он и сам ежедневно убивал в себе это влечение, но так и не смог с ним справиться. И теперь все случившееся говорило только об одном: он не был избранным и потерял шанс что-либо изменить.
Шаги Максима становились увереннее. Ему невыносимо было представлять лицо Тани, которое, юноша не сомневался, будет преследовать его везде, где бы он теперь не открыл глаза; но будет преследовать не как счастье, а как слабость и осуждение; как напоминание о том, что он так и не смог победить эту жизнь. Она, как это, впрочем, рано или поздно случается всегда, окрасилась в серый.
Хладнокровный убийца времени, которое больше не было для него ценно, он шел, не считая секунд, и не мучась подсчетом ударов сердца, что еще были ему отведены. Его глаза были высушены от жгучих слез, и теперь в них осталась лишь бесконечная усталость смотреть на свет, который он во что бы то ни стало хотел заглушить темнотой.
Ступая по остывающей земле на склоне этого мучительного, напичканного мыслями дня, Максим ощущал непривычное спокойствие в своих жилах.
Его настигла странная ясность, что все это время он жил обманом; жил несвободным и нелюбимым, и несвободным и нелюбимым умрет - как и все, кто больше не хочет обманываться. И эта мысль, до сих пор как будто подыскивающая для своего одеяния нужные слова, уже не мельтешила догадкой, странной тенью; он видел ее теперь так же, как если бы силуэт, приближающийся впотьмах, вдруг оказался рядом, преодолев расстояние неизвестности, и обрел конкретные человеческие черты. Теперь он мог позволить себе умереть с еще большим облегчением. Ложью оказалось все. Никто и никогда не мог достичь ставшей святой в своих мучениях цели - она служила благородным поводом длиться для тех, кто не умел жить просто так, а хотел эту жизнь заслужить, быть достойным ее. Но то, у чего добиваешься расположения, рано или поздно разочаровывает.
Оказавшись в заброшенном доме, закрыв за собой хлипкую скрипучую дверь и сбросив с плеч портфель, юноша сел на шаткий деревянный стул возле заколоченного снаружи окна. Тусклый вечерний свет струился сквозь щели, заставляя темноту оживать в длинных полосах сверкающей пыли.
Понаблюдав за этой игрой уходящего солнца, Максим уставился на свои широкие ладони, положив их перед собой. Эти руки с глубокими траншеями кожных впадин, с огрубевшими от работы на участках стариков пальцами, теперь знали столь многое, что он внезапно почувствовал горечь от того, что с ними вот-вот придется расстаться; костям, венам, коже и крови, - уступить место воздуху.
Снова, как и в другие бессонные и беспокойные ночи, впускающие в него, как по тонкой длинной игле шприца медленный яд, предчувствие ненадежности всего, что его окружает - ставя под сомнение возможность не только следующего вдоха, утра, дня и самой жизни, но и даже возможность существования в каждую следующую секунду стула, на котором пока что он восседал прочно, но мнимо... стены, в которую упирались острые коленки; телефона, еще пока исправно и бесперебойно работавшего от аккумулятора, снова овладели им. Он охотно впускал в себя эти мысли, сидя в своей комнате под желтым светом настольной лампы перед горящим монитором компьютера. Теперь Макс находился здесь, в заброшенном доме, и это было не единственным отклонением от привычного, но все же он не смог сопротивляться этому мучительному соблазну; к тому же - теперь юноша с мучительной гордостью облекал каждое сомнение в правду. Накануне смерти ее калейдоскоп переливался все ярче. Он знал, что прозревают только тогда, когда становятся ближе к ней...
Ему всегда доставляло удовольствие думать о смерти, делая ее достоянием своего ума, - думать о том, что монитор рано или поздно погаснет, стул и стена превратятся в труху, и он сам... рассыплется так же естественно, подобно отслужившей свое мебели, и просто не будет больше быть. И именно это "просто" сначала утешало его, а потом пугало, заставляя дрожать от ужаса. Вдруг, будто с большим опозданием, он осознавал, что представление своей кончины, кончины всего окружающего стало столь привычным, что он, сам того не замечая, верил, что так все и будет, что можно это осознать и сказать себе: "Наконец-то, я умер" и с этой мыслью возвыситься над миром, сделав ее своим главным трофеем.
Но "просто не быть" приобретало катастрофические масштабы, когда юноша понимал, что это значило и "не мыслить" тоже. В такие моменты в его голове начинали роиться мысли, словно пчелы, обжигая мозг - о том, что неизбежная тьма накроет не только предметы, но его самого и все окружающее; что она непроглядна, непреодолима; что все лица, которые так хорошо ему знакомы, исчезнут с лица земли в его представлении; что смерть - это не вымысел, а трудная, лишь отчасти разгадываемая правда - открывающаяся только с возрастом, постепенно просвечивая, как стертый локоть пиджака. Смерть - это правда, и она уже вершилась в нем, но не собиралась оставаться с ним навечно - пока она, как рыба, в сомкнутых под водой руках, билась в его уме, готовая вот-вот ускользнуть, как только эти руки ослабнут...
Все трудные мысли, болезненные прозрения, уже не способные отменить итога, постепенно становились эхом, отставали, теряясь позади...- червь сомнения был задушен обстоятельствами. Максим чувствовал, что таблетки, которые он съел перед выходом, уже начинают свое действие, и теперь можно было начать новый - еще более откровенный разговор с собой.
Чувствуя болевые спазмы в желудке и растекающуюся по телу пугающую слабость, он услышал голос внутри себя, говорящий из такой его глубины, где, должно быть, начинался уже другой человек - его до этого времени плотно сжатые уста наконец разомкнулись. Он говорил правду, которую о себе мало кому удается узнать.
Все время с тех пор, как высшая цель была поставлена, или с тех пор, как он повзрослел, или, может быть, даже с самого рождения, он знал - что она заведомо проигрышная. Это даже не стало сегодняшним открытием. Глубоко внутри себя Максим всегда понимал, что без причины не сможет раскрыть свой портфель и воспользоваться одним из смертельных средств. Все его действия были так или иначе направлены на то, чтобы броситься в необратимые объятия небытия; но он боялся этого, как боятся всякого противоестественного желания. Поэтому он должен был заслужить не жизнь, а эту смерть, которую одновременно и жаждал, и боялся.
Когда умерла Таня, точнее, когда он узнал о том, что она умерла, в нем как будто что-то перевернулось; будто свершился какой-то толчок, ставший руководством к действию. Возможно, это произошло примерно так же, как если бы человек желал, чтобы с неба на него рухнула денежная гора, но знал, что это невозможно, и желать этого нельзя; а потом его сосед выиграл в лотерею баснословную сумму...
Так или иначе, события замаскировались и оформились таким образом, что Максим смог прокладывать путь к самому главному, даже сам не сознавая этого до конца. Свои чувства к Тане молодой человек действительно считал подлинными. И его желание встретиться с ней было так сильно, что он верил в это, порой доводя эту веру до полного отсутствия сомнений, и позже привык жить с этим ощущением. Однако сейчас вскрылась первопричина, лишив эту любовь прежней власти, сделав ее не целью, а маршрутом. И теперь, с предательством, которое так или иначе бы состоялось, маршрут был завершен.
Единственным просчетом, которому Максим действительно удивился, было то, что он не думал, что все произойдет так скоро и непреднамеренно. Страх в нем был так велик, что, казалось, свое желание он сможет укрощать вечно, чего, конечно, делать не собирался, но и не мог предугадать такой быстрый конец. Он хотел, чтобы его первой женщиной стала Агрона, которая, как он был уверен, никогда на это не пойдет...
Щели между полусгнившими досками становились все темнее, и вскоре и вовсе слились в однородное темное пятно. Его слабые пальцы, сплетенные в замок, разомкнулись, выпустив что-то едва уловимое...
- Вы так ничего и не вспомнили? - уже без надежды спросила Агрона, видя, что Валентина давно перестала быть внимательным слушателем и погрузилась в собственные мысли. Она рассказала все, что могла, но вместо облегчения пока это принесло странное чувство, будто события, имевшие место в реальности, стали сном снова.
Девушка бросила быстрый взгляд в прихожую, где стояла пустая коляска матери. На кухонном столе возле плиты валялась пачка сигарет, которую открывал еще Максим. По телу Агроны пробежала дрожь. Обязанность выхаживать, как беспомощного младенца, новую жизнь, вырастала перед ней снова - мрачная, нежеланная, но неотвратимая.
Или нет?
- Сколько вам потребовалось времени, чтобы примириться с тем, что вашей дочери нет рядом? Примириться с чувством вины? Когда стало легче? - Она взяла в руки телефон и стала вертеть его в руках. Теперь не было нужды прятать его под подушку или отключать звук - он и так все время молчал.
Валентина рассеянно взглянула на Агрону и натянуто улыбнулась, - позволь мне не отвечать на этот вопрос, потому что ответ прозвучит слишком безнадежно.
Она отвела взгляд в сторону. Все же что-то нужно было сказать, хоть и решение не наполнять эту длинную беседу смыслом было принято ей уже давно, где-то в перерывах между собственными воспоминаниями, которые продолжали накатывать на нее, пытаясь накрыть с головой.
Когда Валя получила приглашение на юбилейную встречу одноклассников, то, разумеется, первым, о ком она подумала, был А. Последний раз подобное мероприятие организовывали пять лет назад, и тогда они провели в отеле несколько дней, воспоминания о которых с тех пор скрашивали жизнь женщины. Она боялась ждать слишком многого и от этого раза, прекрасно зная, что лучшее не повторяется дважды. Более того - существовал риск и отравить прошлое ядом новых событий. Никто не мог предугадать, какими они будут.
Почти до глубокой ночи женщина просидела над приглашением, разглядывая старательно выведенные черной ручкой буквы. В ней поселились тревога и ожидание, мешавшие уснуть. Она пыталась, теребя всклокоченные длинные волосы, убедить себя в том, что, если и пойдет туда, то совсем не ради него, а повидаться с парочкой подружек, с которыми общалась с самого первого класса до поступления в университет. В прошлый раз они неплохо поболтали. А он может и вовсе не придет, ведь столько лет уже прошло. А если и придет, то не станет для нее главным событием вечера, а всего лишь одним среди других, кто в этот день будет не прочь посягнуть на свою давно упущенную юность. Так будет лучше - ничего не ждать.
Уловка самообмана, как посчитала Валя после мучительных умственных усилий, удалась, так что на следующий же день она с чистой совестью дала свое согласие на встречу, а в назначенный вечер надела самое красивое платье, которое покупала к выпускному Танечки и новый комплект нижнего белья - кружевные трусики и полупрозрачный лифчик красного цвета, как любил он. "Без задней мысли, на всякий случай", старательно убеждала себя она. И, когда Валя уже застегивала сапоги в прихожей, внимательно разглядывая себя в зеркале, из университета вернулась Таня. Лицо девушки было заплаканным, и она с трудом сдерживала приступ новых рыданий, но, как только мать спросила, в чем дело, и нежно взяла ее холодную руку, не сдержалась и расплакалась снова.
Из сбивчивых объяснений Тани, которая попутно неуклюже стягивала с себя верхнюю одежду, Валентина поняла, что ее бросил парень, за которого еще совсем недавно, как заявляла дочь, она собиралась выйти замуж. Женщина знала только то, что его зовут Максим, и пару раз видела на фотографиях в ее телефоне. В жизни Татьяны бойфренд появился совсем недавно, но мать видела, что этот юноша с татуировкой на шее "СТРАДАЙ" стал только дополнительной причиной для расстройств еще совсем юной девочки. Однако Валентина понимала, что не сможет оградить Таню от влияния этого молодого человека, и что на его месте в любую минуту может появиться такой же новый, поэтому избрала другую тактику: ждать, когда пройдет. Ей не хотелось верить, что дочь может повторить ее судьбу и навсегда остаться зависимой от парня, встреченного в школьные годы. В большинстве своем такие отношения - хоть и острые, тяжелые в силу возраста - забываются очень быстро. Валя же тащила на себе исключительное бремя.
- Останься дома, прошу, - раздеваясь, всхлипывала девушка, и слезы тонкими черными струйками стекали по ее щекам, - я не вынесу тишины.
- Но мне нужно по делам, хомячок, - Валентина ласково обняла ее за плечи и заглянула в глаза. - Ты же сама говорила, почти никто из людей не заслуживает того, чтобы быть причиной чьих-то слез.
- Да, но это совсем другое... - шмыгнула носом Таня. - Хотя, может ты и права. Мне просто нужно выплакать обиду. Я не позволю никому унижать меня, тем более ему, даже если он этого не видит.
- Это верно, - Валентина прижала голову дочери к груди и стала гладить по волосам, от которых исходил сильный запах табака. Часы над входной дверью указывали на то, что на встречу одноклассников она уже опаздывает.
- Пригласи кого-нибудь к нам, а? Можете обчистить холодильник. К тебе же часто приходят друзья.
- Нет, мама, не хочу, - девушка оторвалась от нее и села на пуфик возле зеркала. - Иди, не беспокойся. Твое присутствие целебно, и ты уже меня утешила.
- Правда? - с сомнением топталась Валентина на пороге. Она чувствовала, что было бы правильнее остаться.
- Я никуда не пойду, только скажи, - осторожно произнесла Валентина, но Таня отрицательно помотала головой, поправив указательным пальцем очки. Девушка подошла к матери и звонко чмокнула ее в щеку, - все хорошо, мама.
- Если что, звони! - Валя, задавив в себе последние сомнения, выпорхнула из квартиры и, сбегая по лестнице вниз, вызвала такси, отдав себя событиям совершенно иного порядка.
Их встреча с А. состоялась и была многообещающей уже с самого начала, несмотря на все опасения Валентины. Уже через два с половиной часа, сославшись на неотложные дела, пара простилась с одноклассниками и покинула бар. На этот раз они не поехали в отель, а сняли квартиру: три комнаты с большими окнами, где почти не было мебели. Они расположились в одной, где стояла большая кровать. Валентина, однако, предпочитала сидеть на подоконнике, укутавшись в простыню и, сжимая в пальцах бокал белого вина, смотреть на пустынную заснеженную улицу.
Из динамиков доносилось "Give me a reason to love you" Portishead, поставленная на повтор. Попивая виски со льдом, А. вынимал из Валиных полуоткрытых губ сигарету и, сделав несколько тяг, долго и жадно целовал ее, пока бычок не истлевал в его пальцах. Улыбаясь, женщина опять чиркала зажигалкой и, когда сигарету удавалось докурить, раздвигала ноги и подзывала его к себе. Открывая глаза, сквозь темноту Валентина видела, что он смотрит на нее, не отрываясь, крепко впиваясь в ягодицы скользкими от пота пальцами. Улыбнувшись, женщина погружалась во мрак снова, чтобы через некоторое время еще раз с наслаждением встретить его взгляд.
Окно запотело с внутренней стороны от жара их тел, а стены час за часом впитывали молчание страсти. Кажется, они провели вместе около двух дней - точно она даже не могла вспомнить - время рядом с А. не поддавалось контролю. Они пили вино и заказывали пиццу, много курили и мало болтали о мелочах.
Впоследствии Валентине трудно было понять, чем именно она занималась, когда до нее пыталась дозвониться дочь, но телефон стоял на беззвучном; когда она совершала то, что невозможно было исправить...
Ни одной живой душе женщина не рассказала о том, что, пока Таня умирала, сама она плавилась в объятиях ее отца на другом конце города. Неистребимое чувство вины еще только зарождалось... А когда она возвращалась домой на общественном транспорте, и по радио передавали новости о происшествиях, сделалось оформленным, завершенным и раскрылось. В тот момент Валя вспомнила о том, что сказала А. в порыве эмоций - мол, ты же был бы моим, если бы не дочь? И слова из случайной фразы сразу же стали чем-то вроде заклинания, имеющего силу.
Она даже беззвучно боялась повторить их снова. Нет ничего безнадежнее того, чем пытаться скрыть от себя известную правду, желая предаться блаженному заблуждению, которое не позволило бы превращать жизнь в круги ада. Поэтому, преодолев слабое сопротивление, они звучали в ней снова и снова.
- Я понимаю, что ты просишь меня об этом не из праздного любопытства и не потому, что хочешь заставить переживать эти моменты заново, хоть они и так стальной проволокой обвивают каждую секунду моей жизни, - пытаясь подобрать правильные слова, тяжело вздыхая, заговорила женщина. - Но мой опыт тебе ничего не даст, поскольку каждое страдание индивидуально. Нас может объединять лишь то, что мы оба ощущаем вину за смерть наших близких, и все же - в разной степени, а это уже делает объединение страданий бесполезным. Конечно, я понимаю, - шумно выдохнув, Валентина откинулась на спинку стула, - что сама пришла сюда, чтобы произнести слова утешения и, несмотря на длительность нашего разговора, до сих пор не сделала этого. Помнишь, в самом начале, как только пришла, я рассказывала о том, как мне хотелось слов, когда не стало моей доченьки, как будто в них заключалась целебная сила, так и оставшаяся для меня недоступной? Так вот, только сейчас я поняла, что в таких ситуациях слова - та же самая тишина, только бесполезно громкая. Идя сюда, я думала, что расскажу тебе о переживаниях Анимы Марковны во всех деталях, буду взывать к совести, чтобы ты точно осознала степень своего участия в том, что она теперь стала покойницей, но хорошо, что я поняла, что во мне говорит моя собственная злость, и я не хочу выпускать ее наружу. Наоборот, самое правильное, что я могла бы для тебя сделать, это сказать - что ни раскаянием, ни трауром ты уже ничего не исправишь, а, может быть, ты даже не могла бы повлиять на ход событий, будь у тебя такая возможность, и ни при этих обстоятельствах, так при других твоя мама однажды бы написала это письмо и рассталась с жизнью, как и твой друг, хоть бы сто раз ты его спросила, что с ним не так - тоже наложил на себя руки. Да, вот это было бы верно. Но и эти слова лишь сотрясают воздух, не имея силы. Самая сильная боль внутри, и она не поддается ни описанию, ни утешению, поэтому мне остается только извиниться за свое молчание. - Женщина встала со стула, чувствуя слабость в ногах, но поняв, что пора уходить.
- Все же спасибо, что выслушали меня, - сказала Агрона. - Вы недооцениваете значимость своего присутствия. Это гораздо больше, чем я могла себе представить. И все-таки жаль, что мама ушла, думая обо мне так плохо, но мы не можем выбирать обстоятельства, при которых происходят важные события нашей жизни. Отца, конечно, я больше не буду искать. Вы были правы, сказав, что это расплата за попытку узнать тайну, которая была от меня скрыта. Странно думать, что нельзя идти против чьей-то воли, но, по всей видимости, по крайней мере, в некоторых случаях, это так. Негативного влияния моего вторжения в прошлое на то, что произошло, точно нельзя отрицать. Сейчас я поняла это особенно ясно, но благодаря вам моя вина как бы делается теперь осознанной, и я могу попытаться принять ее правильно, чтобы ужиться с ней.
Девушка с благодарностью и сочувствием посмотрела на соседку. Она сказала себе, что, и правда, никогда не сможет понять переживаний этой женщины, никогда не сможет понять свою мать, даже если Валя и расскажет ей о том, что у той было на душе перед смертью; никогда не сможет понять отца, который однажды все-таки оставил их и больше не вернулся; не сможет понять Максима, ушедшего внезапно и без объяснений. Нет ничего глупее, чем спрашивать совета в том, как пережить смерть близкого, у другого. Есть смысл объяснить себе свою вину перед тем, кого не стало, адекватно, и принять ее. Хотя бы попытаться, но уж точно не топить себя в обвинениях и стараться перекроить уже состоявшееся прошлое.
Ее боль и вина навсегда останутся при ней и никогда не исчезнут, как бы она не хотела, разве что потускнеют со временем. Но дальнейшая жизнь - вопрос мужества, на который Агроне еще только предстоит себе ответить, и ответ этот вряд ли будет очень быстрым.
Но она улыбнулась Валентине и, погладив ее по дрожащей руке, отправилась провожать до двери. Пытаясь не показывать, что ей по-прежнему очень страшно.
Порой нас одолевает ощущение, что положение, в котором находимся, мы осознаем вспышками, а не понимаем постоянно. Так на секунду останавливается механизм жизни, нарушается и искажается повседневность; все начинается сначала - все умирает снова. Мать, 10 лет назад потерявшая сына в автокатастрофе и уже привыкшая жить без него, однажды посреди тесной и душной улицы бросает сумки на землю и закрывает руками влажное от жгучих слез лицо. Она плачет оттого, что его нет, его нет. Его, и правда, нет. Моложавая дама в шелковом халате, ожидая юного любовника со свежим лицом и дышащим здоровьем телом, сидя при тусклом свете у зеркала, отбрасывает назад волосы и останавливает взгляд на сети морщин, покрывающих шею. "Старость не обмануть", говорит ей отражение. И, заходясь истеричными всхлипами, она разбивает его, схватив со стола тяжелую шкатулку, наполненную изящными украшениями, обладать которыми желала бы любая молодая девушка.
Этот срыв, прозрение, длится всего лишь секунду. Мать, восстановив дыхание и утерев раскрасневшееся лицо, собирает укатившиеся луковицы и помидоры и потихоньку бредет домой, снова позволяя надеть на себя кандалы смирения. Прикрыв копной волос ненавистные морщины, женщина в шелковом халате убирает осколки и, открыв дверь любовнику, с заигрывающей улыбкой наливает ему вино, источающее аромат последнего цветения ее увядающей красоты.
Еще только предвосхищая роковые события, мы можем делать лишь несмелые наброски того, что однажды - незаметно или одним рывком - перечеркнет нашу прежнюю жизнь, сделает ее невозможной. Но даже когда до этих пор остаются считанные дни, минуты, секунды, нередко мы даже не подозреваем об этом, и наши несчастья, вырисовываемые фантазией, остаются только черновиками, чтобы доработать которые, как нам кажется, остается еще не один год - и количество этих лет, отделяющих нас от сурового выпада судьбы, вопреки всему будет увеличиваться, а не уменьшаться. Ожидание чуда вырастает из обычной человеческой трусости; чуда, что трагедия, где будущее продолжает разворачиваться у нас на глазах, но нам больше не принадлежит, обойдет нас стороной.
Никто не готов к тому, чтобы его жизнь складывалась по худшему сценарию и сопротивляется начинающему однажды происходить всеми силами.
Высунувшись в окно, мужчина выпустил наружу струю дыма, продержав ее во рту около минуты. Остававшаяся часть сигареты истлела, и он аккуратно положил бычок на подоконник. Пепельница осталась в спальне Анимы.
Он смотрел вниз, чувствуя, как внутри него пульсирует остановившееся время. Теплый летний ветер ласкал его иссушенное лицо. Внизу, прямо под окном, сидел человек, чертя что-то прутиком на земле. Он был похож на отца, который ждет, пока его ребенок наиграется в песочнице, чтобы привести его обратно домой, вручить супруге и с чувством выполненного долга рухнуть на диван, вытянув уставшие за день ноги. Кажется, вон, прямо напротив его окно, и будет видно, как он стянет с себя клетчатую рубашку и бросит ее на стул, отпустив, наконец, уходящий день...
Но никакого ребенка поблизости не было, как и песочницы. Рядом со скамейкой, на которой устроился незнакомец, слегка поскрипывали, раскачиваясь от ветра, пустые качели. Ход его действий предугадать было невозможно. Уйдет ли он когда-нибудь и куда направится? Чего ждет?
Выпрямившись, гость посмотрел на линию горизонта. Он не знал, почему и сам до сих пор был здесь. Он пришел сюда забрать пару забытых вещей, и это место нужно было покинуть как можно скорее, но ноги были такими тяжелыми, что, казалось, еще долго не удастся уйти дальше соседней комнаты. Мужчина сел на подоконник, почувствовав исходящий откуда-то запах апельсинов, прислонил голову к оконной раме и уставился в размытое пространство улицы сквозь мутное стекло. На самом деле, пришлось признаться, что потребность истолковать жизнь назрела слишком давно, и он вернулся сюда, чтобы попытаться наконец сделать это.
Волны памяти бились о время, когда все начиналось, будто бы там крылась разгадка всего, чего он так и не смог растолковать себе за истекшие десятилетия: почему однажды ему вдруг стала отвратительна собственная жизнь, скроенная по меркам совести; почему распалась загадка разума; потеряло магические свойства завораживающее пространство мыслей, и почему, наконец, все было таким, как сейчас: он был один в чужой квартире, которую не мог покинуть, пространство гудело безвременьем и было окутано пугающей, вязкой тишиной; внизу на скамейке сидел человек, заключив прутиком свои ноги в круг; пепельница оставалась в спальне, а он из малодушия или трусости продолжал складывать окурок за окурком на подоконнике, не двигаясь с места, чувствуя, как пропитывается ощущением пустоты все, что настигнет его в следующую секунду.
Признание собственной греховности - в чем оно состояло, могло ли наполнить это ощущение другим содержимым? Много лет назад он оставил свою семью - родителей, жену и дочь; оставил свой дом, семейное дело. Сделал это, может быть, не слишком тактично и красиво, но, если подумать, разве соблюдение этих правил приличия хоть в чем-то меняло суть, и разве он не имел на это права - уйти? Если протереть лезвие ножа, прежде чем воткнуть его в чье-то сердце или поцеловать рот, в который после этого войдет дуло пистолета, это не отменит смерти.
Однажды мужчина просто почувствовал, что изменился, и что новый человек, созревший в нем, имеет свой, отличный от существующего уклада жизни путь. Разве лес, превратившийся в пустырь, а позже место, где сосредоточились десятки новостроек, должен понести наказание за свершившуюся метаморфозу?
Альбион ушел и не желал нести ответственности за то, что изменился; за то, что однажды его перестала завораживать непостижимая загадка мироздания, и он просто захотел пользоваться тем, что живет и дышит. За то, что больше не желал фантазировать, создавая деревянные шедевры, а хотел теперь видеть впереди себя бесконечную дорогу, наслаждаться одиночеством и случайными знакомствами; за то, что ему опостылели философские вечера с супругой, в потерянном влажном взгляде которой то и дело отражалась улица за окном; надоело ощупывать ее извилистую, трудную душу; перед ним, запрокинув голову, звонко смеялась женщина с красными губами и плотной округлой грудью, и он просто хотел овладевать ею, познавая из внутреннего мира только влажное пространство ее лона, не желая догадываться о том, что и в ней лежит трудный извилистый путь, который день изо дня она преодолевает.
Он дал жизнь этому новому себе и не сомневался в том, что имеет право продолжаться в этом обличье, не страдая угрызениями совести. Наша внешность с годами тоже меняется, и мы не должны отвечать за то, что не соответствуем прежним образам, отложившимся и застывшим в чьей-то памяти.
Иногда раньше, будучи еще далеко отсюда, мужчина, исключительно, кажется, из праздного любопытства задавался вопросом, с чего это все-таки началось, что сыграло свою роль - какой-нибудь человек или обрушившаяся на него однажды и вскружившая голову состоятельность, или - бесформенное обстоятельство, действие которого было скрыто? Но найти эту тонкую связь так и не удалось, да и начало есть далеко не у всего. И, в конце концов, контроль не над всеми изменениями находится в нашей власти и, может быть, не осознавать этого и просто меняться даже более естественно, чем отсутствие роста и кардинальных перемен, скрепленные иллюзией неизменности и значит - контроля?
Долгие годы он для всего находил объяснение, делая из аргументов чуть ли не идеальную кладку вечных стен, и считал себя безгреховным, поскольку не имел ничего, что могло бы очернить его душу; но однажды все же отлаженная система доказательств дала сбой, или - он просто изменился снова? Что он здесь делал?
Когда мужчина принял решение сюда вернуться, то надеялся соскрести образовавшийся на мыслях налет загадок и сомнений, что сделал его мысли, которым он так тщательно придавал прозрачность, мутными; а собственный образ - нечистым. В зависимости от ситуации он намеревался или покинуть этот город или вернуться к прежнему укладу жизни, который заключался в совместном проживании с женой и дочерью. В его представлениях все было предельно простым, нужно было только понять, как правильно. Но, столько было вновь пережито, а в мозгу царил только гнетущий разлад.
От усталости и обилия накативших мыслей мужчина закрыл глаза, попытавшись упорядочить их, нанизывая одну на другую, как рассыпанный на леску бисер. Аромат апельсина смешивался с горьким запахом, исходящим от окурков.
Он понимал, что для многих его возвращение было достойно только упреков и осуждений. Для себя же давно решил, что помнить прошлое нужно лишь за тем, чтобы по необходимости туда вернуться, и, как только такая необходимость возникла, без колебаний воспользовался ей, будучи уверенным в том, что в подобном обращении с обстоятельствами нет места всякого рода обвинениям. Ведь разве кто-то не грешен подобными возвращениями, даже если в этом есть что-то пользовательское, неприличное и даже возмутительное? Кому не казалось, что, если судьба начинала разворачиваться таким образом, словно находилась под действием сглаза или властью скрытой ошибки, то решения искать было негде, кроме как в уже бывшем, особенно если там было место обидам или недопониманию?
Найти Аниму не составило труда, и цель своего приезда гость, разумеется, не очертил душевными терзаниями. В какой-то степени он даже сказал ей правду - что ему негде жить, и он вынужден искать пристанища. Ведь накопление и обладание какой бы то ни было крупной собственностью не входило в его планы, когда он принял веру другой жизни, поэтому, зачастую, оставаясь без работы, терял и приют.
Только планируя свое возвращение, мужчина не мог себе ответить, почему ни секунды не сомневался в том, что эта безногая, и едва уже знакомая женщина все же не отвергнет его. И, когда он вновь увидел ее, было открытием узнать, что за этим изуродованным и постаревшим телом кроется все тот же человек - все та же Анима, которую он покинул много лет назад - с пышными каштановыми волосами, струящимися до пояса, длинными и худыми, все еще целыми ногами.
Для Анимы, с легким налетом досады он вынужден был констатировать, за годы его отсутствия мало что изменилось, и сам он так и остался для нее кем-то неизменным, этаким бесконечным образом для поиска, обреченного на неудачу. Она так и не поняла (не позволила себе понять), что перед ней уже давно был новый человек, несмотря на отдаленное внешнее сходство, и до самого конца лишь удивленно сравнивала его с тем, другим, который словно вырос однажды из хорошо знакомого ей расположения черт, нарушив его, исказив, поместив мысли в пространство отчужденного ожидания, что все вот-вот вернется на свои места.
И ему только сейчас стало по-настоящему жаль бывшую жену. Она назвала его Пашей, когда он вернулся, и все время плакала, когда он, подчиняясь жажде телесной близости, стаскивал ее с коляски на свою постель из книг, пока никого больше не было дома и, сорвав с ее ног покрывало, задрав халат и отодвинув трусы, грубо сливался с ней, закатив от удовольствия глаза.
Он вернулся, и тем самым, как ему казалось, искупил свою вину. Анима сама не захотела, чтобы он остался.
Так в чем же состоял его грех? Затушив очередную сигарету, мужчина снова высунулся из окна и свесился вниз, подобно мальчишке. Этот незнакомец на скамейке словно приковал его взгляд. Он так напоминал ему отца, который вышел на прогулку со своим ребенком...
И тут его настигло, наконец, ускользавшее озарение: он вспомнил, когда под порывом ветра протяжно снова заскрипели качели, как точно такие же когда-то, в далеком детстве, для него соорудил отец... В памяти вспыхнул фрагмент поездки к бабушке, который он давно забыл, но раньше вспоминал очень часто. Раскачиваясь, щурясь от яркого солнца и чувствуя, как голые ноги трутся о шершавые доски, мальчик разглядывал серое крыльцо дома, на которое совсем недавно он расплескал молоко, запнувшись о бабушкину калошу, и какими причудливыми брызгами оно теперь покрывало деревянную поверхность. На порог вышла мама и поманила его рукой, оторвав от созерцания - "Ужинать, милый, и не забудь поблагодарить папу, за то, что сделал для тебя эти качели!", и рассмеявшись, зашла обратно в дом.
Живы ли они? Может, всплакнули о нем? Или прокляли? Родили второго ребенка и начали все сначала? Гость улыбнулся. А потом расхохотался, испугавшись последовавшего за этим смехом эха. Почему-то он почувствовал себя безгранично счастливым от того, что его жизнь и жизнь родителей уже давно росли отдельно друг от друга. В этот момент он стряхнул с себя как будто что-то тяжелое. Ни в чем не было его вины, он вырастал на этой земле один, и мысли, которые так долго не впускал в себя, боясь их яда, на самом деле оказались целительными.
Мужчина почувствовал прилив сил. Впереди была новая командировка. Сегодня он пришел сюда, чтобы забрать забытые вещи. Сейчас был готов уйти обратно. Последний раз глянув в окно, он увидел, что скамейка опустела, сгреб бычки в ладонь и положил в глубокий карман брюк. Еще раз заглянул в спальню - Анима лежала на заправленной постели все в той же позе, запрокинув голову вверх. Постояв с минутку, Альбион подошел и взял записку, что лежала на тумбочке у изголовья кровати. Но, немного подумав, не стал ее разворачивать и положил на место. Он прекрасно знал - о нем там нет ни слова.
Комната тонула в полумраке. Валя сидела в кресле, откинувшись на спинку и широко расставив ноги, между которыми стояла красная пластмассовая миска, наполненная семечками. Точно так же, как в тот день, когда Анима назвала Павла Андреевича своим мужем. Тогда женщина лениво выгребала семечки небольшими горсточками, покачивая головой. Очистки складывала в пакет, сложенный рядом. Несмотря на аккуратность, ворот синего махрового халата и распущенные сальные волосы были усыпаны ими, как снегом. Телевизор шел еле слышно - она сидела, уставившись в экран, и не могла разобрать ни слова. Впрочем, ее мало интересовало, что там происходит. Она создала для себя какой-никакой вид деятельности, на фоне которого разворачивались ее размышления относительно последнего разговора с Анимой Марковной.
Почему-то ей хотелось, чтобы эта старуха была сумасшедшей, и все события, описанные ею - а особенно те, что касались последнего периода ее жизни - оказались плодами пораженного болезнью или старостью воображения. Женщина воспроизводила в памяти лицо Павла Андреевича - правильное, загорелое, с густыми дугообразными бровями, пухлыми губами и мясистым носом; красивое, благодушное, но... не имеющее ничего общего с лицом Агроны. Та, видно было, внешностью пошла в мать - с каштановыми волосами, раскосыми глазами, ямочками, тонкими нитями бледно-розовых губ; но должно же было в ней быть хоть что-нибудь от сожителя Анимы, если он и правда был ее отцом? У старухи верно помутился рассудок, - подумала она, с удовлетворением прикрыв глаза. Да и понятное дело, если можно растворить в незнакомце нерастраченную любовь к покинувшему когда-то мужу и прожить желанную жизнь, рассказывая о ней случайному слушателю, который все равно не усомнится в ее достоверности, кто этим не воспользуется? Ясно ведь, что он не мог вернуться.
А если бы мог, то вернулся бы к ней.
Когда А. застегивал рубашку, стоя перед зеркальным шкафом, и их встреча после банкета с одноклассниками еще продолжалась, Валентина сидела на краю постели в красном нижнем белье, болтая босыми ногами и перебирая холодными пальцами спутанные волосы. Больше всего она и боялась вспоминать эту часть разговора.
- Куда ты теперь? - спросила. - Может быть, останешься?
- Это исключено, - на секунду он повернулся, бросив на нее небрежный взгляд.
- Почему? - грустно спросила она, опустив глаза. - После меня и жены ты ведь никого не нашел больше, правда? Иначе бы не возвращался... ты же приехал на встречу одноклассников, чтобы увидеть меня, а не их. Или это не так?
- Ты права, Валюша, - мягко сказал А. и, защелкнув часы на запястье, сел на другой конец кровати и закурил. Валя почувствовала, как произошло болезненное перевоплощение: вместо красивой и страстной любовницы перед А. теперь сидела маленькая растерянная девочка. Так, наверное, хоть раз себя чувствовала каждая женщина перед тем, чья любовь была ей недоступна.
- Тогда почему нет? - настойчиво повторила она, не в состоянии остановить эти изменения; чувствуя, что он сейчас уйдет, и исправить уже больше ничего будет нельзя; поэтому нужно говорить, хоть и ценой собственного унижения, как будто слова могут стать замком для двери и удержать его здесь. - Ведь даже дети уже выросли. Или - все эти преграды, из-за которых мы не смогли быть вместе, были ложью? Были выдуманы тобой?
- Прекрати этот допрос, Валя, - устало отозвался он, продолжая сидеть к ней спиной, выпускать густой дым и смотреть в окно.
Холодный туманный вечер. Кажется, стоит выйти на улицу, и все дороги поведут в никуда. - Ты не была такой раньше. Впрочем, этим ты просто сама отвечаешь на свой вопрос. Это было много лет назад. Тогда я верил в то, что говорил, но с тех пор многое изменилось. Не могли остаться теми же и преграды. А ты по-прежнему пребываешь в прошлом.
- Тогда что тебе мешает сейчас? - у Валентины закружилась голова. Она почувствовала, как по ее щекам беззвучно стекают горячие слезы. Украдкой женщина смахнула их дрожащими пальцами. - Если бы моей Тани не было, ты помнишь, помнишь, ты говорил? Тогда мы были бы вместе?
- Но ведь она есть, - с раздражением ответил А., поняв, что задерживаться здесь больше не стоит и начав натягивать туфли, которые он снял, придя сюда, прямо возле кровати. - Что с тобой происходит, Валя? Еще несколько минут назад все было отлично, а теперь я не узнаю тебя. Впрочем, ты давно показала мне, что умеешь удивлять. Наши встречи никогда не будут оплетены радостью постоянства.
Валентина, услышав это, не выдержала и разрыдалась в голос. Ей показалось, что она не вынесет, если он снова уйдет. Она больше не вынесет кома этих накапливающихся лет, где она совершенно одинока и пытается сделать смыслом своей жизни заботу о дочери, которая скоро оставит ее, став совсем взрослой; где любовь сводится к половому акту, во время которого, закрыв глаза, она все время видит одно и то же лицо, ощущает одну и ту же кожу - как бесконечный сон, к болезненности которого нельзя привыкнуть. Она больше не выдержит ноши этой любви, которая заставляет ее оставить все возможности быть счастливой за непреодолимой чертой. Сквозь рыдания Валентина слышит, - если для тебя это послужит утешением, я не буду привязан ни к одной женщине. Поверь мне, Валюша, если бы я мог где-то остаться, то моим пристанищем могла бы стать только ты.
Только ты.
Только ты.
Она слышала это.
Она слышала это еще очень долго после того, как он ушел, тихонько прикрыв за собой дверь.
Больше женщина его никогда не видела, как и свою дочь. В том троллейбусе, на котором она возвращалась домой, ругая себя за то, что снова пошла за А., прекрасно зная, что он ее отвергнет, оставила в одиночестве свою юную дочь, которая так нуждалась в ее поддержке, она достала телефон, чтобы посмотреть на время, и увидела пятнадцать пропущенных вызовов от нее. Попыталась перезвонить, но мобильный Танечки был отключен, и набросившиеся на Валю подобно рою насекомых мысли о самом худшем буквально через несколько минут подкрепились новостью по радио о самоубийстве юной девушки. С тех пор женщина ни на секунду не сомневалась в том, что речь шла о Тане.
Не моргая, Валя продолжала пустыми глазами пялиться в мерцающий экран, автоматически засовывая в рот семечки. Она чувствовала себя мерзко. После разговора с Анимой, которая рассказами о муже снова напомнила ей о самых худших событиях своей жизни, она поняла, что была еще более ужасной матерью. Та хоть выгнала сожителя ради дочери, а Валя, что уж теперь было скрывать, даже несмотря на потерю собственного ребенка, жила надеждой, небрежно брошенной ей на прощание много лет назад А. о том, что он все же мог к ней вернуться. Хотя эти слова даже с натяжкой нельзя было назвать поводом к ожиданию чего-либо... но, по крайней мере, ей нравилось считать себя единственной, кому он это сказал.
Тогда Валентина вдруг решила, что Анима должна знать, что она раскусила ее обман, и муж не мог к ней вернуться. Это нужно было ей хотя бы для того, чтобы хоть в чем-то возвыситься над соседкой. Женщину душила злоба, которая до этого момента, несмотря на сложные обстоятельства, вообще никак не проявлялась.
Резким движением Валентина схватила пакет и бросила его на пол. Встала, поставила миску с семечками на телевизор и, не удосужившись отряхнуться или посмотреть на себя в зеркало, отправилась к Аниме.
Когда дверь ей открыл Павел Андреевич, она удивленно и растерянно взглянула на него, - вы? И здесь? В смысле, Анима Марковна сказала, что вы...
- Она все правильно сказала, - кивнул Павел Андреевич, впустив женщину в квартиру и закрыв за ней дверь на ключ. - Я пришел забрать некоторые вещи. В приглушенном полуденном свете плясала пыль. Проведя рукой по лицу, он встал возле приоткрытой двери, ведущей в спальню Анимы.
- Да? Впрочем, хорошо, что вы здесь, - нервничая, Валя стала теребить ворот халата, и шелуха от семечек посыпалась на пол. - Вот скажите, вам же имя Альбион ни о чем не говорит? И вы никогда не были ей мужем? - женщина решила, что так даже будет лучше, если она спросит об этом прямо у него. Пусть Анима слышит.
- Нет, - ответил мужчина. - Я догадывался, что она за кого-то меня принимает. Чего уж теперь скрывать, на самом деле, мы встретились на улице, и я оказался в этом доме только потому, что показался ей знакомым. Она заговорила со мной, назвала Альбионом, стала плакать, просить уехать и никогда не появляться на глазах дочери. Сначала я пытался объяснить ей, что она меня с кем-то путает, но потом оставил эти попытки. Тогда я был без работы и мне негде было жить, поэтому просто пообещал сделать все что угодно, если она пустит меня на пару деньков перекантоваться. Понимаю, что с моей стороны это был не очень джентельменский поступок, но иногда приходится делать что-то против своей воли и совести. К тому же Анима все равно не верила, что я не тот, за кого она меня принимает. Но пожить в чулане она мне разрешила. Спросила, как может называть меня, потому что Альбионом было нельзя, и я просто назвал ей свое настоящее имя.
Через несколько дней после того, как я поселился у них, она пришла ко мне и сказала, раскрасневшись, что мы можем попытаться исправить прошлое, возобновив семейную жизнь - только до тех пор, пока не будем уверены в ее успехе, Агрона не должна будет ни о чем узнать. А поскольку для меня все складывалось лучшим образом, и я мог не терять крышу над головой, изредка подавать знаки внимания этой женщине и делать вид, что я ее люблю, ничего не стоило, - нервно моргнул мужчина, подперев плечом дверной косяк. - Но потом что-то пошло не так. Агрона, кажется, вдруг резко захотела найти своего настоящего отца, о существовании которого вообще не знала, и Анима возложила вину за это на меня, сказав, что в ее памяти якобы воскресло его лицо, потому что я находился здесь, и все закончилось тем, что она меня выгнала. Все ужасно запутано, да.
Впрочем, рано или поздно этот обман все равно должен был вскрыться, поэтому я не стал ничего предпринимать, а просто собрал вещи и ушел. Сегодня вернулся, забыв кое-какие бумаги и... - он запнулся и почесал затылок. На ваш вопрос я ответил, надеюсь? Потому что к вам у меня будет встречный.
- Да-да, - энергично закивала головой Валентина, ошеломленная такой откровенностью со стороны Павла Андреевича, с которым раньше они и здоровались-то не всегда, и улыбнулась, не в силах сдержать радости.
- Я думаю, Агрона уехала куда-то. Между ними, по крайней мере, точно произошла какая-то размолвка, которую Анима не смогла себе простить. В общем, тут кое-что произошло, - энергичные мимические волны заполнили его лицо. - Я нашел, я нашел...я нашел ее мертвой, - выдохнул. - Не могли бы вы вызвать полицию и взять все в свои руки? Ведь, если подумать, я оказался здесь совершенно случайно, - откашлялся Павел Андреевич. - Меня больше не должно здесь быть, и меня это не касается.
Сказав это, он вопросительно посмотрел на Валю, с лица которой мгновенно сползла улыбка. Ее глаза округлились. Его же лицо стало непроницаемым. Он взял женщину под локотки, отодвинул к стене, тряхнув ее, проверив на устойчивость, точно вазу, и поспешно покинул квартиру.
Теперь Валя уже смутно помнила лицо Анимы. Она даже не была уверена, что к ужасу тогда примешивалась жалость к этой женщине. Несмотря на долгую жизнь, это был первый покойник, которого она видела. Отец был похоронен за границей, где она никогда не была, рядом со своими родителями, мать находилась в лечебнице, а Танечку хоронили в закрытом гробу, и память о ее лице почему-то и вовсе постепенно потускнела. Валентина давно не узнавала ее на фотографиях. Забыла она и лицо А., но никому не говорила об этом, боясь, что ее упекут под одну крышу с несчастной старушкой, которая давно считала себя бездетной.
Частично утраченная память, возникшая после самоубийства дочери, как она считала, спасает ей жизнь, раз об этом никто даже не подозревает. Иногда, правда, Валентина думала о том, что если А. вернется снова, то она не узнает его, и это может лишить ее долгожданного счастья. Но потом женщина вспоминала, что сама же решилась оборвать любые возможности на встречу - переехав в новый дом, наказав Маринке никому не давать ее адреса и сменив на всякий случай номер телефона, - поступила, в общем, не хуже Анимы, но, тем не менее, все же продолжала ждать этого вечно исчезающего мужчину, лелея брошенную им вскользь надежду:
"Если бы я мог где-то остаться, то моим пристанищем могла бы стать только ты". Вернувшись домой уже от Агроны, Валентина повторяла про себя эти слова, как мантру, пытаясь заглушить ими разъедающий внутреннее пространство стыд, подобно бессильному онанисту, совершающему желанные действия со слезами на глазах. Она прокручивала в своей голове его слова снова и снова, радуясь, что вся эта история все же осталась в тайне и не вырвалась из нее ядовитым потоком; прикрыв уставшие глаза, представляя возвращение хоть кого-нибудь в знак вознаграждения, запустив руку в красную миску с семечками, и так и оставив ее однажды там.
Проводив Валентину, Агрона вышла на улицу и направилась в соседний двор, чувствуя, как во рту накапливается слюна, и рухнула на скамейку в старой полуразрушенной беседке, забросанной опорожненными бутылками, пустыми пачками и бычками.
Поставив сумку на шаткий деревянный столик, она достала оттуда бутылку вина, которую прихватила из дома, откупорила ее, сделала несколько больших глотков, и по телу разлилось вязкое приторное тепло. Ночь перестала вынуждать ежиться от прохлады и чувствовать себя скованно, а открылась для созерцания ее немой красоты.
Девушка посмотрела на матово-черные окна квартир, откуда жизнь переместилась в пространство сна и грез; на узкие окна подъездов, выпускающие наружу тусклый рассеянный свет дешевых желтых лампочек, которые еще день-два - перегорят. Пыль плясала в слабых лучах света, словно каждое лето шел едва видимый снег.
Глаза, привыкшие к темноте, уже различали тропинки, невесомо бегущие мимо, избавленные от тягости грубых шагов уставшего рядового гражданина, который при свете дня лишен возможности угадать в пространстве еле заметный запах собственной конечности, скорого и вынужденного разъединения с природой - землей, по которой он ступает, кустов, мимо которых пока что быстрей торопится проскочить и впорхнуть в подъезд, чтобы добраться до квартиры, взбежав по лестнице, перешагивая ступени, и рухнуть на диван с полной уверенностью, что все, что снаружи - останется при нем. Пока все идет своим чередом, многое, часто оказывающееся главным, остается незамеченным, поскольку заключено для нас в кокон второстепенного. Ночь редко посылает нам возможность ясного бодрствования, наталкивающего на печальные, но благородные размышления, не имеющие ничего общего с сиюминутной суетой.
Агрона же до сих пор пребывала в состоянии, в котором человек мыслит высшими категориями. Когда, замерев посреди улицы, ты вдруг очень ясно понимаешь, каким хрупким в один миг может стать все прочное, и в какое ненадежное укрытие может превратиться собственный дом. Она остро переживала ощущение того, что и ее жизнь однажды оборвется тоже - и хоть это знание есть у каждого, на распоряжение им отводятся всего лишь немногие минуты. Все остальное время оно как будто находится под стеклом. И самое ценное - когда на мгновения оно открывается, позволяя нам прочувствовать жизнь, оказаться в самом ее центре, и потом снова сойти на сторону повседневности и быта, забрав с собой лишь едва уловимое предчувствие непостижимого.
Девушка прекрасно понимала, что испытать весь этот спектр эмоций ей позволяет тяжелое потрясение - смерть близких, которую все же еще только предстояло осознать до конца. Она не хотела возвращаться в квартиру. Особенно трудно это было после того, как ее одиночество на время было нарушено. Когда соседка ушла и Агрона снова осталась одна, все вещи стали как будто не неодушевленными, а тоже мертвыми, но имеющими способность упрекать - у материной инвалидной коляски появились глаза, взирающие на нее с презрением, у оставленных вещей Максима - руки, щипавшие ее при каждом прикосновении.
Пережитые недавно утраты снова живо трепетали в ней. Несмотря на упорядоченное просветление, возникшее внутри Агроны, она чувствовала, что состоявшийся разговор продолжает многое менять в ней, но требовалось время, чтобы ощутить в полной мере его благотворное действие и завершение.
Ей, несмотря на наступившее облегчение, было все еще тяжело совершать попытки вжиться в изменившуюся реальность. Нужно было смириться с тем, что девушка никогда не узнает, решение ли найти отца спровоцировало те непоправимые события, которые теперь она обречена была тащить в себе всю жизнь, подобно чужеродному наросту, образовавшемуся на одном из органов; или это было всего лишь стечение обстоятельств, своей тяжестью натолкнувшее на мысли о наличии какой-то магической подоплеки; могла ли она изменить что-то или итог оказался бы одним и тем же при любых обстоятельствах...
Самым трудным было перестать искать ответы на эти вопросы, чтобы начать путь к выздоровлению. Нужно было примириться со смертью, как с неопровержимым фактом, найти в себе силы жить. Агрона вдруг отчетливо поняла, что ее смерть - как доказательство или раскаяние, тот шаг, к которому она уже была готова, - никому не нужна. И если она решиться на это, то лишь проявит слабость, за которую все равно не получит успокоения и прощения.
Она выдохнула и сделала еще пару глотков. От мыслей ее отвлек непонятный шорох.
- Не против, если я присяду? - Агрона вздрогнула и повернулась. Перед ней стоял Павел Андреевич. Несмотря на темноту, она его сразу узнала.
- Что вы здесь делаете?
- Просто гуляю, - пожал он плечами. - Не могу уснуть.
- Вы живете где-то здесь?
- Нет, на другом конце города, и через пару дней уезжаю. Сначала в командировку, а потом - в другой город на ПМЖ. Сюда вряд ли вернусь. Меня здесь больше ничего не держит. Извини, что я не выразил соболезнования, - он присел рядом с ней на скамейку. - Посчитал, что в таких делах я лишний, несмотря на то, что какую-то часть времени был с твоей матерью. Я, правда, желал ей счастья, поэтому извини, если из-за меня тебе пришлось терпеть неудобства и переживать размолвки в отношениях с Анимой.
- Теперь мне уже все равно, - выдохнула девушка. - Мы с мамой хотели разных вещей, но не желали уступать друг другу. Но теперь ни ей, ни мне прошлые желания не важны. Тем более о своем отце, вы же тоже наверняка знаете, где я пропадала, я узнала только то, что он, как и дедушка, был резчиком по дереву. То есть ничего, можно сказать. А в последние годы своей жизни дедушка зарабатывал тем, что вырезал фигуры, которые живым заменяли умерших. Ну, то есть...
- Да, я слышал, что такое существует, - кивнул Павел Андреевич. - Работа дальнобойщиком позволяет мне узнавать о многом. Ты познакомилась со своим дедушкой?
- Ага, но мы так и не успели толком ни о чем поговорить. Так случилось, что он умер после нашей встречи.
- Так часто бывает. Человек долгие годы может жить только потому, что ждет чего-то, - философски подметил он. - А бабушка?
- Она несколько лет назад еще умерла, - Агрона достала из сумочки "Pall Mall Aromatic", - у него на столе тоже была фигура, напоминавшая о ней. Наверное, это действительно помогает.
- Одно время я подрабатывал резчиком по дереву, - сказал Павел Андреевич. - Если хочешь, я смастерю для тебя фигурку матери. Сам я, правда, в это не верю. Просто хочу сделать для тебя хоть что-то хорошее, что ты сможешь оценить. Все безделушки, которые я привозил из командировок, ты выбрасывала в мусорное ведро под письменным столом в своей комнате. Я видел, когда мать собирала по дому мусор.
- Простите. Хотя вы, как взрослый человек, должны понимать, как трудно мне, ребенку, принять чужого мужчину, когда всю жизнь мы с мамой прожили вдвоем. К тому же мне и сейчас трудно поверить в то, что вы ее искренне любили. То, за что можно полюбить, я считаю, в ее возрасте уже недосягаемо. Все дары молодости, а в ее случае еще и физическое совершенство - уже отняты, и видоизменена душа. Она уже травмирована жизнью. Для этого, в том числе, и существует время, чтобы успеть полюбить человека, пока он еще не испорчен. Вы же это время упустили. Впрочем, сейчас я думаю, можно было и вовсе отбросить эти рассуждения. Почему бы вам и не жить у нас, если вы нуждались во временном пристанище, а мама, хотя бы какое-то время, чувствовала себя с вами лучше. В любом случае, я рада, что мы поговорили и не расстанемся с чувством неприязни друг к другу. Если вы и правда умеете делать деревянные фигурки, то я буду рада принять их. Но не только матери, - попросила она. - Еще и моего друга, Максима. Только если вы точно умеете. Я думала, здесь недостаточно мастерства, а необходимы специфические знания. И вообще не знала, что такое где-то есть, кроме как в той деревне, Медне, где я отыскала дедушку.
- Может, и нет, - сказал он, - но я всеми этими секретами мастерства владею, уж поверь - улыбнулся в темноту. - Ладно, мне пора. Я забегу к тебе перед отъездом.
Мужчина встал и исчез во мраке, не попрощавшись. Агрона не стала нагромождать новые горы неразрешимых вопросов.
Возвращаясь с кладбища, Наташа рассеянно оглядывалась по сторонам. Она долго собиралась с мыслями, чтобы посетить могилу возлюбленного, и пришла туда в знойный полдень, чтобы уж точно никого не встретить. О том, что не стало Максима, девушка узнала от одного из сокурсников, который был на вписке в ту ночь, которую они с Максом провели вместе. Многие в универе знали, что она сохла по этому странному программисту-задроту, поэтому Слава просто стал одним из первых, кто сказал ей об этом.
Однако случившееся Наташа ни с кем не обсуждала, она все переживала в себе, и никто из знакомых не осмелился спросить о чем-либо. Те, кто видел ее, лишь сочувственно кивали, учтиво опустив глаза вниз. Их история любви была грустной и несостоявшейся.
Максима Наташа любила с самого первого курса - с тех пор, как однажды увидела его на совмещенной паре. Девушка никогда не была обделена вниманием со стороны молодых людей, умела вести себя с ними, увлекать и привязывать к себе. За несколько месяцев в универе она уже дала понять девчонкам, что, если захочет, может быть серьезной соперницей.
Но никто из смазливых красавчиков, за которыми девушки ухлестывали толпами, оказался ей не нужен. Она только флиртовала с ними, отшивая сразу же, как только чувствовала, что они уже крепко сидят на крючке. Только Максим - чудак с длинными руками и нервными пальцами, глубокими карими глазами никак не поддавался на ее уловки. Он будто бы не понимал их. Но Наташа полагала, что парень просто не знал, как на них правильно реагировать, однако долго дальше мимолетного флирта зайти себе не позволяла. Она видела - простаком Максим был лишь с виду, и излишнее давление могло иметь негативные последствия. Пару раз девушка пыталась сблизиться с ним - подружиться - для начала. Но год за годом ситуация продолжала оставаться прежней, хоть ее знаки внимания становились все более навязчивыми. Ни с кем, кроме своей подружки Агроны, которая, все знали - спит с одним из самых смазливых старшекурсников Артуром, он близких отношений не имел. Порой Наташа даже подумывала, что Максим предпочитает парней, но быстро отбрасывала от себя эту мысль, понимая, что это всего лишь попытка себя утешить.
Девушка знала, чтобы прекратить все это - нужно было просто сказать ему обо всем открыто, отбросив домыслы, что он выбирает тактику действий. Но как бы человек не был самоуверен, любовь, вопрос взаимности которой остается открытым, делает его робким и нерешительным. Поэтому, лелея надежду на то, что до тех пор, чтобы все изменилось, осталось совсем немного, курс за курсом она продолжала жить и учиться, встречаясь с другими парнями, некоторые из которых даже увлекали ее, но совсем ненадолго.
С мертвой точки все сдвинулось только этим летом, когда они совершенно случайно встретились на вписке. Наташа, сначала осчастливленная его приходом, совсем не ожидала от себя, что подслушанный разговор Макса и Славы так заденет ее, что она, в конце концов, потеряет над собой контроль и раскроет все карты. Все выложит ему, сидя на скамейке у подъезда, из которого он вышел, чтобы быть от нее подальше.
Впрочем, обдумывая все потом, она не пожалела, что это случилось, и что пришлось ждать этого столько лет. Даже больше того, Наташа вселила в себя уверенность, что все произошло в положенное время - их ночь была заботливо укрыта под сенью дней, чтобы однажды непременно случиться. Время, которое она провела в его объятиях, продолжалось для нее каждый раз, как только она гасила настенную лампу и закрывала глаза. Это была тяжелая любовь практически без событий, но она с достоинством продолжала нести ее в себе.
Девушка не знала, почему Максим покончил с собой, но, по крайней мере, люди, подобные ему, никогда не удивляют такими поступками. Для нее, если уж этому суждено было произойти, так было даже лучше. Она поняла, что они не смогли бы быть вместе, и ей бы не хотелось однажды узнать, что у него есть семья с другой женщиной, особенно при тех обстоятельствах, что скоро ей предстояло воспитать их общего ребенка.
Свою беременность Наташа посчитала лучшим вознаграждением за все пережитые страдания и терпеливо ждала появления того, кто обязательно ответит на ее чувства.
Погруженная в мысли о будущей жизни, погладив свой пока еще плоский живот, Наташа остановилась, прильнув к забору в тени раскидистого дуба. Дома она забыла шляпку, и ей напекло голову. В глазах помутнело - деревья и кусты вокруг превратились в зеленое месиво. Но, когда девушка сделала несколько глубоких вдохов, стало легче. Она огляделась по сторонам. Мимо нее прошла девушка, показавшаяся ей вдруг очень знакомой. Их глаза на долю секунды встретились.
"Таня", пронеслось в голове у Наташи, но она тут же скорчила недовольную гримасу, произнеся вслух: "Совсем перегрелась". Девушка покачала головой, но все же признала, что незнакомка была очень похожа на ее школьную подругу Таню, которая жила как раз напротив дома Максима. Она умерла, спрыгнув с крыши, и это было уже очень давно.
Наташа посмотрела ей вслед, но девушка вдруг обернулась, и ее взгляд развеял все сомнения.
- Наташ, это что, ты?
Таня улыбнулась и подошла к ней.
- Таня? - Наташе показалось, что она сейчас упадет в обморок. Она прислонилась к забору, но подруга ледяной рукой схватила ее ладонь и потянула за собой, - пойдем на кладбище, мало ли кого тут еще можно встретить.
- Может, объяснишь? - с упреком спросила Наташа, в то время, как они продолжали идти по узким тропинкам мимо оград и надгробий. - Что вообще происходит? Или ты как в дешевом ужастике, приведешь меня сейчас на свою могилу, а потом исчезнешь?
- Ты, кстати, что-то мне не принесла цветочков, - рассмеялась Таня. - Да нет, здесь могила моей матери, - сказала она, - я пришла ее навестить. Совсем недавно она умерла.
- Извини, конечно, - Наташа развела руками, - но ты умерла намного, намного раньше нее. Я ничего не понимаю!
- Все, мы пришли. Сейчас я все объясню. Я вообще в последний момент решилась окликнуть тебя, хоть и не должна была, но все же в детстве мы столько пережили вместе, и я часто скучаю и вспоминаю о тебе. - Таня поправила очки и достала из рюкзака сигареты. Наташа отметила, что она почти не изменилась. - Я больше не живу в этом городе. Приехала навестить могилу матери. Узнала об этом, представляешь, из "Одноклассников". Ее коллега-болтушка выложила какой-то грустный пост и их общую фотографию. У меня давно везде новые страницы, и я периодически проверяю, как у кого дела. Короче, не знаю, может, ты и осудишь меня за мой поступок, но мне пофиг, в принципе. Я все равно считаю, что сделала правильно. Но когда это произошло в нашей семье, из-за неопытности, может, и страха я видела только один выход - сдать маму в лечебницу. Но очень этого не хотела, поскольку отклонения, произошедшие в ней, были локальными. В психушке у нас лежала бабка, может, она и сейчас там, и мы знали, каково это - никто не хотел туда попасть. А маме, видимо, кое-что передалось по наследству. У бабушки все началось с того, что она перестала узнавать людей, поэтому я сразу поняла, что это не шуточки.
Как-то я вернулась домой с пар, и столкнулась с мамой в прихожей. Она собиралась на встречу с каким-то мужиком, а я была зареванная и несла всякую чушь - в тот день мы разошлись с Максом. Помню, я просила ее остаться дома, но она так неохотно давала на это свое согласие, что я решила отстать и просто напиться в одиночестве, успокоив ее, что все будет нормально. Она ушла и вернулась только через несколько дней - опухшая, пьяная, вся в слезах. Я сама здорово наклюкалась, даже звонила ей, хотела чего-то сказать, не помню. По пьянке у меня всегда крыша едет. В общем, когда она пришла, я спросила, что случилось, но она посмотрела на меня как на привидение и сказала, что по ее вине умерла дочь - прыгнула с крыши. Прикинь, че со мной было? Сперва я подумала, это шутка. Но она приняла меня за подружку дочери, рассказала, что о смерти Тани, то есть меня, она узнала по радио, пока ехала домой. После этого ей пришлось идти в полицию, ехать на опознание.
- Даже так? - выпучила глаза Наташа. - И тебя что, опознали?
- Да, представь себе! Я такое часто видела в передачах у Каневского. Девчонка могла быть детдомовской или вообще из другого города. Лицо было обезображено. В общем, каким-то образом там оказалась я. Так и что вышло? Смекнув, что с этих пор меня можно считать умершей, а моя мама на нервной почве, видимо, немного свихнулась, я решила воспользоваться этим и уехать. В Нижнем от бабушки у меня осталась квартира, и в тот же вечер я села на поезд. Все было так быстро, что даже не успела взять почти ничего из вещей. К тому же как, если мама уже не узнавала меня.
Заметив, с каким осуждением на нее смотрит Наташа, Таня пожала плечами, - говорю же, думай, что хочешь. Всего все равно не объяснишь. Я любила свою мать и желала ей только самого лучшего. А бабка, понимаешь... я думала, если я все опровергну, ее заберут в дурку. А если бы я осталась в надежде, что мозги у нее встанут на место, мы бы тоже не сделали нашу жизнь лучше. Я видела, как она старается ради меня и страдает от одиночества. Отец давно ушел от нас, а она продолжала любить какого-то мужика - своего вроде как школьного друга. С ним она и шла на встречу в тот день, я уверена. Я рассчитывала, что он ее утешит, и они станут жить вместе, а я не буду мешаться. Но из того, что мне удалось узнать, я сделала вывод, что все оказалось не так радужно. Мама переехала и так и жила одна, погрузившись в воспоминания о мертвой дочери. Я поняла, что мне не резон возвращаться - я не стану для нее заново живой, понимаешь?
Наташа смотрела на Таню, округлив глаза.
- Нет, я не понимаю. Ты на столько лет добровольно рассталась с мамой? Это уму непостижимо.
- Оказаться в дурке хорошему человеку - вот, что уму непостижимо. Думаешь, я не хотела вернуться? Думаешь, не было других сложных вещей? Я просто коротко рассказала тебе о том, что произошло в моей жизни. Надеюсь, будет время рассказать обо всем подробнее. Раз уж ты теперь все знаешь, можешь ко мне приезжать. Я живу под новым именем. А с документами, кстати, помогли друзья Макса из Нижнего. Это длинная история, но я как-нибудь тебе обязательно расскажу. Мне просто уже пора. Пойдем, проводишь меня немного. Расскажи пока, как у тебя дела?
Возвращаясь, услышав, что Наташа перестала говорить, Таня обернулась и увидела, как подруга косится на свежую могилу, мимо которой они проходили. С фотографии на нее смотрел молодой парень. Девушка снова поправила очки, - симпатичный, да? Иногда я и правда хочу оказаться на месте той девушки, прыгнувшей с крыши. Или вот - его месте... Думаю, мы могли бы подружиться, - она нежно провела рукой по изогнутым прутьям ограды и прибавила шагу.
- Так что там? Ты остановилась на самом интересном месте.
Агрона медленно ходила по квартире, осматривая комнаты, проверяя, не забыла ли собрать нужные вещи. Убедившись, что все взяла, она вынесла сумки в коридор, вернулась к себе в спальню и забралась на подоконник. Вот-вот должно было приехать грузовое такси. В новом районе, подальше отсюда, она сняла себе маленькую квартирку, а эту решила выставить на продажу. Впереди еще было много забот с документами, поэтому торопиться было некуда
Девушка решила переехать, оставив здесь все, кроме некоторых своих личных вещей, поэтому сумок было не так уж и много. На пыльном трюмо красовались два деревянных человечка на носах деревянных корабликов, покрытых лаком. Павел Андреевич принес их, как и обещал, перед отъездом в командировку. Их прощание оказалось более теплым, чем знакомство. На память о себе она даже вручила ему какую-то безделушку.
Все документы, старые фотографии и даже мамины секретные папки в закрытом шкафчике, ключ от которого перед похоронами Агрона сняла с ее шеи, остались здесь. Она больше не хотела ничего искать, и уже составила на всякий случай записку для новых хозяев, в которой указала, что распоряжаться наличествующими здесь вещами они могут по своему усмотрению. Помимо мебели и документов в квартире осталось много украшений и антиквариата, скопленных Анимой за жизнь. Продажей недвижимости и всякими бумажными делами, как только начнется новый учебный год, она хотела попросить заняться знакомую из университета, которая уже несколько лет подрабатывала риелтором в пользующемся популярностью агентстве.
Агрона прожила в доме матери еще несколько недель, прежде, чем решилась на переезд и подыскала себе жилье. В этих стенах ей с каждым днем становилось только хуже, гнетущее чувство стремительно разрасталось, поэтому она с нетерпением ждала, когда можно будет, наконец, уйти; сбросить оковы неприятного прошлого и захлопнуть дверь ненавистной квартиры, окружив себя целебной новизной.
Она нетерпеливо поглядывала на дорогу, ожидая такси, но под балконом - на тропинке между кустами чайных роз - вдруг скользнул знакомый силуэт. Разглядев, когда расстояние сократилось, знакомое лицо, Агрона нахмурила брови. К подъезду шел Павел Андреевич. Неужели опять забыл что-нибудь? Или он просто идет мимо? Но даже это было странным, ведь около трех дней назад он должен был отправиться в командировку. Агрона задумчиво продолжала смотреть ему вслед, пока он не зашел в подъезд.
Девушка слезла, чтобы открыть ему, но звонка так и не дождалась, хотя шаги еще несколько минут назад затихли на их лестничной площадке. Посмотрев в глазок, она увидела, как он топчется у двери Валентины. Простояв, помявшись несколько секунд, постучал в дверь. Еще, и еще
Громче
Решительнее...
Агрона хотела открыть ему и сказать, что там больше никто не живет, но вдруг ясно поняла, зачем он хотел достучаться до Валентины. Отойдя от двери, она бросила печальный взгляд на деревянные фигурки, которые еще пару минут назад собиралась убрать к себе в сумку. В домофон раздался звонок - приехало, наконец, такси. Девушка молча стала собирать вещи и уехала, так и оставив эти последние подарки нетронутыми.
Евгения Галямова. Здесь оставаться нельзя (рассказ)
Страница Евгении Галямовой в Фейсбуке
Главная страница сайта
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Последнее изменение страницы 30 Jun 2021