Страницы авторов "Тёмного леса"
Страница "Литературного Кисловодска"
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Помню себя с очень раннего возраста. Наверное, мне было не более года, когда я увидела под родительской кроватью огненных лис. Меня сажали на горшок как раз напротив подкроватной темноты. Горшок был чугунный и очень холодный, поэтому я не хотела на него садиться. Наверное, в ту пору в стране был избыток чугуна. Тогда папа вырезал картонный кружок, который защищал меня от холода. И я увидела первое в своей жизни чудо: из-под кровати, из опасной темноты, стали выскакивать огненные лисы с длинными хвостами, похожими на развевающиеся факелы. Они быстро промелькнули мимо меня и исчезли через приоткрытую в коридор дверь. С тех пор темнота стала вызывать у меня чувство страха, связанное с ожиданием появления огненных лис. Папа с мамой не могли понять, почему я продолжаю отказываться садиться на утеплённый папой горшок, а я не могла ещё этого им объяснить.
Это была очень страшная женщина. Она пришла к нам домой, чтобы сделать мне прививку от оспы. Один глаз у неё был большой, неподвижный, стеклянный. А другой - маленький, незаметный. Я очень испугалась. Уколы, которые она сделала мне в руку, долго нарывали и болели. У меня поднялась температура. Потом, когда я выздоровела, на руке остались страшные шрамы. А папа, чтобы меня утешить и развеселить, смастерил деревянные саночки и возил меня в них по заснеженному двору.
Я стою на стульчике рядом с мамой и смотрю, как она ловко крутит ручку мясорубки - делает мясной фарш для котлет. В жерле мясорубки исчезают кусочки мяса. Мама всё время повторяет: "Юля, нельзя!" Но вот она отвернулась, чтобы взять кусочек мяса, и я быстро засовываю палец в мясорубку. С плачем выхватываю ободранный палец, он не сломался, потому что был слишком маленький, и испуганная мама мгновенно перестала вращать ручку. Зачем я это сделала? Надо же было понять, почему нельзя? А шрам на указательном пальце правой руки исчез, когда я стала взрослой, и многое, из того, что нельзя, мне стало понятно.
У нас был небольшой домик из двух комнат под красной черепичной крышей с маленькими, крытыми соломой пристройками с двух сторон: вход на нашу половину и половину бабушки с дедушкой.
Я помню, какое это было красивое и весёлое место - соломенная крыша. Она вся поросла травой, жёлтые цветочки сурепки цвели на ней. Высокая старая вишня склонилась над крышей, и спелые вишни были доступны даже маленькой девочке.
Деревянная лестница всегда была приставлена к этому соломенному раю. И года в три я уже могла легко туда взбираться: очень уж там было хорошо! Правда, мама с папой запрещали мне это делать, и приходилось выжидать удобный момент, когда их не было рядом.
В это лето у нас гостила мамина младшая сестра Лёля, которой было 14 лет. Ей поручили приглядывать за мной. Поэтому мама, стиравшая во дворе бельё, спокойно ушла в дом, и мы остались вдвоём с моей молодой тётей.
Я тут же бросилась к лестнице, насмешливо поглядывая на свою надзирательницу. Оскорблённая моим непослушанием и презрительной, как ей показалось, улыбкой, она не шелохнулась и не попыталась меня удержать. А я весело мчалась по лестнице вверх, но, когда попыталась влезть на крышу, подгнившая с краю солома обвалилась и я упала на землю. Пристройка была невысокой, а я маленькой и почти невесомой, и падение не причинило мне большого вреда, я только испугалась и немного ободрала коленки. Кажется, я даже не заплакала от страха перед мамиными шлепками, когда она выскочила из дома. Упрёки посыпались на мою бедную тётю.
Моя бабушка сажала в нашем большом дворе разные овощи. Какие душистые жёлтые цветы были у тыквы! И очень красивые бархатные пчёлки кружились и жужжали над ними. Тогда я ещё не знала, что пчёлы кусаются.
Папа, которому недавно удалили опухоль в мозгу и который ослеп из-за этой опухоли, сидел на табуреточке, греясь на солнышке, недалеко от грядки с тыквами.
Я бесстрашно поймала за крылышки пчёлку и, чтобы показать её папе и порадовать его, посадила пчёлку ему на руку. Пчела ужалила папу, и он, в гневе, ударил меня тростью, которую держал в руке. Так я поняла, что в жизни есть несправедливость.
Улица, на которой мы жили, называлась Юго-Восточный бульвар. Это была длинная улица, застроенная частными домиками, в основном саманными, и тянулась она от железной дороги к краю нашего городка. Не знаю, почему её назвали бульваром, на бульвар она точно не походила. Но мне это пышное название нравилось.
Я росла непоседливой девочкой. Вокруг меня открывался огромный незнакомый мир, надо было с ним знакомиться, пробовать на вкус, влезать во все его щели. Этим я и занималась в любую свободную от надзора родителей минуту.
Посередине нашего двора стояла копна сена с воткнутой в неё косой. Это было сено, заготовленное для Зорьки, коровы, которую держали дедушка Петя и бабушка Фрося. Дедушка и бабушка переехали в Тихорецк, чтобы быть поближе к сыну, когда тот учился в Краснодарском педучилище, оставив на селе в Ростовской области многочисленную родню. Дедушка работал водителем скорой помощи - возил врача по вызову к больным на линейке, в которую запрягали лошадку. Бабушка занималась домашним хозяйством.
Удивительно, но почти в каждой семье есть своя собственная тайна. Была она даже у моего дедушки Пети. Когда-то его родители переселились из голодной Полтавской губернии на Дон. Дедушка был молодым юношей, когда его брат, уже имевший семью с малолетними детьми, совершил преступление: он спрятал мешок зерна, который обнаружили во время операции "Продразвёрстка" вооружённые красноармейцы. Семья решила вместо семейного сына отдать в руки красноармейцев моего дедушку, который не был тогда женат. Дед отсидел в тюрьме за своего брата один год.
Об этом рассказал мне мой папа, когда дедушка уже умер. Никогда сам дедушка об этом не вспоминал.
Дедушка Петя любил рассказывать мне стихотворения, которые когда-то выучил в церковно-приходской школе. Он помнил их до глубокой старости.
Мне нравились эти стихи, особенно я любила стихотворение про дедушку:
Значительно позже я узнала, что эти замечательные стихи - из книги для детей поэта Алексея Николаевича Плещеева.
Вечером по нашей улице - бульвару - обычно брело стадо коров. Это интересное зрелище лучше всего было наблюдать сидя на заборе: страшные коровьи рога меня пугали. У каждой коровы звенел на шее колокольчик, и улица оглашалась красивым мелодичным звоном.
Когда я попыталась влезть на копну сена, Зорьки у нас уже не было. Она умерла от какой-то инфекционной болезни, лишив нашу семью серьёзной продовольственной поддержки.
Но копна душистого сена осталась посреди двора, и мне давно хотелось взобраться на неё. Я уже облазила все деревья, побывала на крыше дома, но на вершине копны я ещё не была. Влезть на неё оказалось непросто. Сено съезжало вместе со мной, и я оказывалась на земле. Ещё один штурм - и я почти у цели! Но сено опять заскользило вниз. Чтобы удержаться, я схватилась за косу, вернее, за её лезвие. Шрам на правой ладони у меня виден до сих пор.
Это происшествие слишком ярко засело в мою память, чтобы забыть о нём.
Через дорогу от нас жили две девочки примерно моего возраста. Иногда мы играли с ними в "домика". Помню, как мой папа принёс их однажды на плечах ко мне в гости, кажется, это был один из моих ранних дней рождения.
У девочек во дворе жила большая чёрная собака, которую днём запирали в сарай, а на ночь выпускали во двор для охраны дома.
Не знаю, почему она оказалась во дворе, когда я пришла в гости к своим подружкам и открыла калитку. Я ещё не вошла во двор, как собака оскалила свои клыки и, рыча, повалила меня на землю. Она вполне могла бы меня загрызть, если бы следом за нею не выбежала хозяйка и вилами не загнала её во двор. Но собака успела вырвать из моей ноги кусок приличных размеров.
Мама с папой почему-то не отнесли меня в больницу, их напугали 40 уколов от бешенства, которые обязательно должны были мне сделать в живот, и лечили мою ногу сами. Ранку не зашили, и поэтому до сих пор на моей ноге осталась небольшая синеватая вмятина. Я больше месяца прыгала на одной ножке. Тогда же меня впервые остригли, я лишилась прекрасных вьющихся белокурых волос и в первый раз почувствовала себя некрасивой, к тому же ещё и хромой, девочкой. И поняла, что в мире много опасного, даже для такого бесстрашного человека, как я. Мне было 4 года.
Две тёти моей мамы, Зоя и Оля, жили со своими семьями в Сталинграде и были по тем временам очень обеспеченными. Муж тёти Оли был инженер-путеец, начальник Сталинградского ДЕПО. А муж тёти Зои, Кирилл, работал главным инженером громадного тракторного завода "Красный Октябрь".
Мы жили очень скудно, хотя самые тяжёлые и голодные годы уже миновали. Мой папа к тому времени ослеп, перенёс тяжёлую операцию и получал небольшую пенсию. Мама поступила заочно в Краснодарский сельскохозяйственный техникум и устроилась работать на базу "Текстильторг" товароведом.
Мне было пять лет, когда нас позвали в гости в Сталинград. Моя бабушка Тая, сестра Оли и Зои, умерла два года тому назад от злокачественного малокровия. И мама рада была встретиться с родными людьми, почувствовать их любовь и заботу.
Особенно маме хотелось увидеть тётю Зою, показать ей свою дочку. В 1940 году молодой муж Зои умер от острого плеврита. Почти одновременно с этой трагедией её маленький сынишка умер от скарлатины. Сломленная горем Зоя, почти год прожила у своей старшей сестры Таи. Все её племянницы, дочки Таи, привязались к своей тёте и очень жалели её.
Но "природа не терпит пустот", и накануне войны Зоя вышла замуж за Главного конструктора Сталинградского тракторного завода "Красный Октябрь", Кирилла Антипова.
Интересна история эвакуации завода "Красный Октябрь" и семьи Антиповых во время войны (по воспоминаниям моей младшей тёти Лёли). Кирилл Антипов был в ту пору молодым талантливым Главным конструктором завода, имевшим много ценных изобретений. Но вот его-то и "забыл" в Сталинграде директор, завод со всем персоналом эвакуировался без Главного конструктора. Кирилл, кое-как впихнувший в кузов случайной грузовой машины свою жену Зою, среди рвущихся снарядов и ревущих над головой самолётов неприятеля, сумел на вёсельной лодке в одиночку переправиться через Волгу. Свой завод он догнал в Челябинске.
И вот, в 1954 году мы с мамой отправились в Сталинград. Я помню девочку Лилю, дочь самой старшей маминой тёти Оли, которая качала меня на качелях. И, конечно, помню тётю Зою и двух её мальчишек, которые были постарше меня. Помню, как тётя Зоя показывала маме необычные, полупрозрачные невиданные наряды разных цветов, они назывались пеньюарами. Теперь я понимаю, что мама, имевшая одно-два платьишка, чувствовала себя рядом с богатой тётей бедной родственницей.
Но больше всех мне понравился дядя Кирилл, который каждый вечер показывал мне на белой стене диафильмы - сказки. А я пела для него "Голубку", изо всех сил подражая Клавдии Шульженко: "Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый, я прилечу голубкой сизокрылой! Парус я твой найду за волной морскою, ты мои перья нежно погладь рукою. О, голубка моя..." Так он меня и называл - Голубка.
И долго потом в письмах к маме спрашивал: "Как там поживает наша Голубка?" К сожалению, мы больше никогда с ним не виделись. Мама, вернувшись из Сталинграда, была грустна. И больше никогда туда не ездила. Да нас больше и не приглашали.
Мой папа родился и провёл детство в селе Ростовской области. Хутор Куго-Ея, названный так из-за протекавшей там реки, снился ему до конца жизни. Он был хрупок, с правильными чертами лица и густой русой шевелюрой, обладал абсолютным музыкальным слухом. Его изящная рука с длинными тонкими пальцами совершенно не походила на руку сельского жителя. Юношей он писал стихи, самостоятельно научился играть на различных инструментах, но больше других любил мандолину. Он хорошо пел, аккомпанируя себе на мандолине, особенно любил украинские и итальянские народные песни. Даже искалеченная на фронте правая рука не мешала ему в этом. Папа обожал великих итальянских певцов: Карузо и Марио Ланца. Любимой певицей у него была украинская певица Оксана Петрусенко. Когда он слышал её серебристый голос, то приникал к радиоприёмнику, замирал, ловил каждый звук. Позже, будучи незрячим, папа пытался научиться играть на скрипке. Но купленная в магазине скрипка только шипела и не хотела издавать прекрасные звуки. В отчаянии он разбил безголосую скрипку, но пахучая смолистая канифоль долго ещё хранилась у нас в ящичке стола.
Когда папа в 1941 году закончил Краснодарское педучилище, началась война. Поскольку он был отличный слухач, его направили в Военное Училище Связи города Орджоникидзе. Конечно, курс был ускоренный, и папу выпустили через год младшим лейтенантом связи.
Не знаю, был ли это его выбор или случайность, но молодого младшего лейтенанта зачислили в кавалерийский полк командиром взвода связистов. Это назначение в кавалерию было совершенно в духе его романтической натуры.
Сохранилась фотография: мой двадцатилетний папа в буденовке - выпускник Военного училища. Юное, открытое, прекрасное лицо...
Полк, куда зачислили папу, вскоре расформировали. Кавалерия была не эффективна в эту войну, она не могла противостоять танкам. Его перевели командиром взвода связистов в один из стрелковых полков Волховского фронта, который прорывался на соединение с Ленинградским.
Под Ленинградом, зимой 1943 года папу ранило осколком снаряда, перебив в локте правую руку. К тому же, он был контужен.
В том бою полк понёс большие потери, был убит командир полка. Папа попал в госпиталь. Его рука срослась под углом 90 градусов, и ни согнуть, ни разогнуть её он не мог. И потом долго, даже в мирное время, рана его продолжала воспаляться и из неё текла какая-то жидкость. Он вернулся к родителям в Тихорецк и некоторое время работал инкассатором Госбанка.
После войны, не знаю почему, имея среднее педагогическое образование, он поехал в Абхазию поступать в Сельскохозяйственный техникум на отделение "Виноградорства и виноделия" в город Гудаута. Скорее всего, по той же причине, что и мама: время было голодное, а в Абхазии было много фруктов, плескалось невиданное тёплое Чёрное море, и жизнь здесь в послевоенное время казалась праздником.
Папу, как фронтовика и коммуниста, сразу же выбрали парторгом техникума. Здесь он и познакомился с 18-летней красивой девушкой с серьёзными серо-зелёными глазами - Галей, моей будущей мамой, и влюбился в неё, несмотря на бедную старенькую одежду и резиновые галоши вместо туфелек и босоножек.
Правда, окончить техникум им не удалось. Студенты проходили практику, работая на виноградниках, которые фактически принадлежали директору техникума. Папа, верящий в справедливость и коммунистические идеалы, в свою высокую миссию парторга, мириться с этим не мог. Конечно же, он написал об этом в обком партии Абхазии. Но его письмо вернулось в горком того города, где был техникум, с пометкой "Разобраться на месте".
Разбираться долго не стали. Вызвали в горком, предложили расстаться с техникумом и уехать из Абхазии. Если, конечно, он хочет сохранить свою жизнь и жизнь своей девушки. Так папа и мама оказались в нашем городке, в доме родителей папы.
Первый год их совместной жизни был нелёгким. Мои дедушка и бабушка уже подыскали папе невесту, хозяйственную толстушку из зажиточной (по их мнению) семьи, поэтому неожиданному приезду сына с женой были не рады и к маме отнеслись холодно.
Папу взяли на работу преподавателем немецкого языка в 8-летнюю школу Тихорецкого зерносовхоза. Он решил продолжить педагогическое образование и поступил заочно в Краснодарский педагогический институт.
Надо сказать, что 7-8-е классы школы зерносовхоза, где папа проработал полтора года, обожали своего преподавателя и помнили его всю жизнь. Я случайно встретилась с его уже пожилыми учениками, и все они говорили о нём с любовью и восхищением.
Казалось бы, жизнь налаживалась. Родилась дочка. Появилась хорошая работа. Но начались мучительные головные боли: сказывалась контузия, полученная на фронте.
В 1950 году, когда боли стали нестерпимыми, папу направили на обследование в Краснодар. "Опухоль головного мозга" - этот диагноз звучал тогда, как смертный приговор. Предложили операцию. "Ослепнешь или станешь дурачком", - сказал врач. Операции на головном мозге тогда наши хирурги только начали делать, и папа отказался. Но через год он действительно ослеп, и страха перед операцией уже не было. Жить слепым, да ещё с дикими головными болями было невозможно.
Опухоль оказалась доброкачественной, но зрение уже не вернулось. "Лет пять проживёшь", - сказал ему хирург после операции. Папа умер, не дожив до девяноста трёх лет 18 дней.
Тогда, в 1951 году, ослепшему, совсем молодому человеку, (ему не было ещё и тридцати лет) после тяжелейшей операции, жизнь казалась законченной. Но у него была молодая жена и маленькая дочь. Ради них надо было выкарабкиваться из депрессии, надо было жить. Пединститут пришлось оставить, не окончив третий курс.
Дедушка и бабушка резко изменили своё отношение к маме. Холод и недоброжелательство сменились, если не любовью, то дружелюбием.
После смерти папы, разбирая бумаги, я наткнулась на старую пожелтевшую тетрадку с его стихами и набросками автобиографической повести. Повесть была, конечно, патриотическая о предвоенном и военном времени. Повествование начиналось в педучилище и продолжалось на фронте. Героем повести был Арсений Буйнов, "юноша из села, сирота, горячий в споре". Для меня осталось загадкой, почему своего героя, он назвал сиротой. Дописать повесть папа не смог - ослеп.
Мама любила рассказывать мне о своём детстве. Она родилась в донской станице, кажется, её название "Глубокая". Три её сестры: Нина, Вера и самая младшая Лёля родились в разных станицах Дона, потому что их отец, мой дедушка Миша, работал главным бухгалтером элеватора и, в основном, из-за своей невыносимой честности редко ладил с директорами. Но работник он был хороший, его ценило ростовское начальство, потому и кочевал он из одного элеватора в другой, из одной донской станицы в другую. За плечами у деда было реальное училище, что ценилось в то время. Бабушка иногда посмеивалась над своим непоседливым мужем: "Да никакой ты не казак донской, - говорила она ему, - ты же настоящий цыган, нигде долго не задерживаешься!"
Бабушка Тая успела до революции окончить гимназию и педагогические курсы и работала учительницей в "Школе рабочей молодёжи". Педагогом она оказалась талантливым, взрослые ученики, почти все - люди со сложной судьбой, слушали её, как завороженные.
Отец бабушки, мой прадед Филипп, был телеграфистом высшей категории в старинном городке Старый Оскол, где и жила вся семья в мирное дореволюционное время. Он постарался выучить всех своих пятерых детей. Сам шил им обувь, прабабушка шила одежду. "Щи да каша - пища наша", - часто говаривал прадед. Он был тайным толстовцем, церковь не посещал и во всём подражал своему кумиру. Но никому из семьи свои убеждения не навязывал.
Его младший сын Митроша ещё учился в последнем классе гимназии, когда началась революция. Юноша в гимназической шинели шёл по улице Старого Оскола и чем-то не понравился вооружённым красноармейцам, которые всячески к нему привязывались. Вскоре после того, как он вернулся домой, в их дом ворвались, и молодого "буржуя" арестовали. Этой же ночью арестовали многих гимназистов Старого Оскола.
Утром обеспокоенным родителям в штабе красноармейцев сообщили, что арестованные сумели выбраться из сарая, куда их заперли на ночь, и сбежали. Больше Митрошу никто не видел. Позже стало понятно, что всех гимназистов расстреляли этой же ночью, тем более, что утром в окрестностях города началось сражение с частями белогвардейской армии. Когда оно закончилось, поле боя было усеяно трупами. Моя прабабушка Лёля со своей дочерью Таей перевернули все тела, лежавшие на этом поле, в поисках Митроши, но найти его не смогли.
Когда началась гражданская война, прадеда, как военнообязанного, имеющего важную во время войны профессию, призвали в Белую армию, но он вскоре умер от тифа где-то под Тихорецком. Его старшая дочь Тая, чтобы привезти тело отца домой в Старый Оскол, совершила тяжёлую для молодой девушки поездку к месту его смерти. Но прадеда уже похоронили в общей могиле.
Мама хорошо запомнила 33-ий год, хоть было ей тогда всего пять лет. Их семья жила в хорошем доме на территории элеватора. Элеватор ломился от зерна и круп. А работники его голодали.
Однажды ночью конюх принёс дедушке мешок с зерном. Дед выгнал конюха с его мешком, несмотря на голодных маленьких дочек. Это могла быть провокация.
Спастись от голодной смерти им помогла бабушкина придумка. Маленькие девочки весь день бегали по двору элеватора, играя в прятки. Бабушка с внутренней стороны пальтишек своих дочерей пришила большие карманы. И девочки собирали в них просыпавшееся из переполненных хранилищ зерно.
Старая мудрая поговорка: "От тюрьмы да от сумы не зарекайся". У деда были плохие отношения с директором. Директор не любил своего слишком честного главбуха, ему не нравилось, что тот живёт в хорошем просторном доме, у самого директора дом был похуже и далеко от работы.
Однажды командированного в Ростов деда задержали там на сутки. Его арестовали по заявлению директора "за прогул" в тот же день, когда он вернулся. В этот же день его судил трибунал, а на следующий день он уже был в сталинградской тюрьме. Пока из Ростова пришло подтверждение о продлении командировки, пока оно прошло все инстанции, дед отсидел месяц. За это время бабушку с тремя детьми выгнали на улицу. Они вынуждены были за гроши снять себе небольшую комнатку в станице. Зато директор сразу же вселился в их просторный дом.
Когда дедушка вернулся, он не стал ввязываться в скандал с директором, собрал пожитки и попросил перевода в другую станицу, на другой элеватор.
Говорят, во время войны этот директор сотрудничал с немцами. Во всяком случае, уже после войны, когда глубоко верующая бабушка Тая была на службе в Ростовском соборе, она почувствовала, что кто-то смотрит ей в спину, и оглянулась. За нею стояла постаревшая жена директора. Когда через минуту бабушка оглянулась снова, той в соборе уже не было.
Война застала семью дедушки в старинной казачьей станице Белокалитвенской, расположенной на живописных берегах речки Белая Калитва в месте её впадения в реку Северский Донец. Чаще станицу так и называли: Белая Калитва. Но когда немцы подошли к Ростову, дед перевёз свою семью подальше от фронта, в станицу Морозовскую. У него было четыре дочки, младшей и самой любимой Лёле исполнилось четыре года. Старшая, Нина, уже окончила десятилетку и училась в Сталинградском мединституте. Но дед всю свою семейную жизнь мечтал о сыне. Поэтому, когда выяснилось, что бабушка беременна пятым ребёнком, в его душе появилась надежда, что мечта его сбудется. Он оставил дочерей и беременную жену в Морозовской и вернулся на свою работу в Белую Калитву.
Близилась зима и бабушке с детьми привезли для отопления подводу угля. Она сама разгрузила подводу и почувствовала, что ребёнок замер. Шёл шестой месяц её беременности. Врач, к которому она обратилась, уверила её, что всё в порядке. Но поднялась температура, и бабушку пришлось спасать в больнице от заражения крови. Ребёнок, которого она не сберегла, был долгожданным мальчиком.
В больнице бабушка познакомилась с Фридой, молодой еврейкой, которую из-за родов сняли с поезда. Фрида родила сына, но ей некуда было идти: беженский поезд укатил, Фриде оставили только чемодан с вещами.
Бабушка пригласила Фриду пожить в свою семью. Жила и кормилась Фрида, как родственница, но в благодарность за кров и помощь она обшила всех девчонок и бабушку: Фрида оказалась замечательной белошвейкой.
Когда немцы оставили Ростов, бабушка решила вернуться с дочками к мужу в Белую Калитву. Фрида с ребёнком осталась в станице Морозовской. Она уже обжилась здесь и подрабатывала шитьём. К тому же станица Морозовская была дальше от линии фронта. Впрочем, немцы снова заняли Ростов, а также станицы Белокалитвенскую и Морозовскую. Дальнейшая судьба Фриды неизвестна.
У дедушки Миши, как у работника важного продовольственного объекта, была бронь. Дед был главбухом "Заготзерно" станицы Белокалитвенской. Из-за военной неразберихи продление брони задержалось на сутки. Утром того же дня, когда закончилась бронь, дедушка получил повестку, и в этот же день эшелон с ним ушёл на фронт. Ему было 42 года. Он никогда не держал в руках оружия. На следующий день пришло продление брони, но оно уже не понадобилось. Дедушка не успел написать домой ни одного письма. Похоже, его убили в первом бою, а бабушке пришло извещение: "Пропал без вести".
Говорят, в 1942 году наши части, стремительно отступавшие, не успевали хоронить погибших, и многие солдаты оставались лежать на поле боя. Но всё же это была не "похоронка", и бабушка долго ещё надеялась, что дедушка жив.
Нина была старшей сестрой мамы. Война застала её в Сталинграде, где она училась на втором курсе мединститута. Она жила у дедушки Вани и бабушки Прасковьи, родителей отца. Их дом находился в центре Сталинграда.
Все юноши мединститута и девушки старших курсов ушли на фронт. Остались два очкарика с плохим зрением и девушки первых-вторых курсов, которых отправили на рытьё окопов. За этим занятием и застала их колонна немецких мотоциклистов. Обоих парней сразу же расстреляли, двух, самых красивых девушек забрали с собой, остальных отпустили. Но идти Нине было некуда. Город горел и, хотя центр города занят немцами не был, пройти домой к дедушке и бабушке было невозможно. На окраине Сталинграда жили дальние родственники, но они сказали девушке, что у них нет места.
Немецкие патрули вылавливали на улицах молодых женщин и сгоняли их к железнодорожной станции. Там их грузили в товарные вагоны, которые шли в Германию. Поймали и Нину. Группу девушек разместили на открытой платформе товарняка, которую охранял один немец-автоматчик. Глубокой ночью поезд, везущий в Германию русских женщин, подъехал к Белой Калитве и на подъёме притормозил. Нина увидела, что автоматчик задремал, и рискнула спрыгнуть с платформы в заросли кукурузы. С нею увязалась девушка-попутчица, явно еврейской внешности.
Ходить ночью было опасно, и они попросились на ночлег в ближайший домик на окраине станицы. Хозяева разрешили им дождаться утра во флигеле.
Чтобы попасть домой, Нине надо было перейти на другую сторону реки Белая Калитва по охраняемому немцами мосту. Каждого проходящего по мосту останавливали и проверяли пропуск. Нина с попутчицей спрятались в прибрежных кустах и стали наблюдать. Они заметили, что во время смены караула немцы не обращают на прохожих внимания. Дождавшись очередной смены караула, девушки, трясясь от страха, благополучно прошли по мосту.
Сёстры и мама, неожиданно увидев Нину, о которой давно ничего не знали, облили её, а заодно и попутчицу слезами радости.
Но станица была занята немцами. Они разместились и в доме бабушки, семья ютилась теперь в небольшой комнатке. Прибившуюся к Нине девушку с яркой еврейской внешностью пришлось переправить на хутор, где немцев не было.
Со всех оккупированных территорий России здоровых и молодых девушек вывозили в Германию для рабского труда. Белокалитвенских девчат тоже стали сгонять на станцию и грузить в эшелоны. Женщина, которую оккупанты назначили ответственной за сбор девушек (в советской прежней жизни эта женщина называлась "десятидворка" и знала многих жителей станицы), была знакомой бабушки Таи. Она и предупредила её о том, что девчонок надо спрятать. Нину, Веру и ещё несовершеннолетнюю Галю пришлось поместить в подвал. Они просидели там не меньше недели, пока немцы занимались вывозом девушек Белой Калитвы. Малышка Лёля носила сёстрам еду и воду. К счастью, никто из живущих у них немецких солдат не донёс на бабушку и её дочек.
Бабушка Тая и её четыре дочери пережили оккупацию, не умерли с голоду благодаря большому урожаю тыквы, которую они собрали на своём участке. Бабушка убирала и мыла посуду за немецкими солдатами, которые поселились в их доме.Иногда после них оставался недоеденным гороховый суп, и бабушка кормила им своих дочек.
Когда Белую Калитву освободили, к ним приехал отец дедушки Миши, любимец мамы, дедушка Ваня, мой прадедушка ПраВаня, как я называла его в пятилетнем возрасте. Он привёз семье погибшего сына немного продуктов. Мой прадед был фельдшером, и его приезд был очень кстати, потому что бабушка и Нина лежали в тифу со смертельной температурой, а младшие девочки были в страшной растерянности, плакали и молились. Лекарств не было.
Но прадед не растерялся, фельдшер он был грамотный и опытный. Он велел внучкам набирать в вёдра снег (была снежная зима) и, едва снег таял, в него опускали простыни и, слегка отжав, оборачивали ледяными простынями бабушку и Нину, чтобы снизить температуру. Как ни странно, это помогло, они выздоровели, их вылечил от тифа мой замечательный прадед. Больше никто в семье тифом не заболел.
После войны в разбитой и разграбленной станице жизнь была голодной. Бабушку Таю взяли на работу бухгалтером Белокалитвенского Заготзерно: её не надо было обучать этой работе. Взрослые сёстры тоже работали: кто в госпитале санитаркой, кто на хлебозаводе. Мама с дедушкой Ваней ездили по другим станицам, меняли вещи на продукты: крупы, картошку, хлеб. Это было опасно и нелегко: милиция устраивала облавы на таких "мешочников", отбирала продукты и вещи.
Младший брат дедушки Миши, Александр (в семье его звали Шурой), окончил войну в звании майора, но не ушёл из армии и был назначен военкомом в город Острог. Этот старинный город за свою многовековую историю принадлежал разным государствам: Литве, России, Польше, а с 1939 года - Украине в составе СССР. Когда-то первопечатник Фёдоров напечатал в Остроге знаменитую "Острожскую Библию" для местных князей.
В 1945 году в Остроге хозяйничали банды бандеровцев, жестоко расправляясь с представителями советской власти, а также со всеми русскоговорящими. Вот в это время и назначили туда дядю Шуру военкомом.
Ещё до войны, когда в революционной Испании начался военно-фашистский мятеж и испанских детей вывозили в Советский Союз, дядя Шура и его жена Дуся усыновили испанского мальчика. Его назвали Анатолием, Толиком. Других детей у них не было.
Проезжая к месту своего назначения, дядя Шура с семьёй заехал в Белую Калитву, чтобы навестить семью погибшего брата. Маленькая кареглазая Лёля их очаровала. Им очень хотелось иметь двоих детей: мальчика и девочку. Время было голодное, а у бабушки было четыре дочки. Но она категорически отказалась отдать своего ребёнка, даже зная, что та будет расти в благополучной семье. "Что ж, если суждено умереть, будем умирать вместе", - сказала она родственникам. В гости к своему дяде поехала подкормиться восемнадцатилетняя голубоглазая Вера, добрая семья не могла не помочь бабушке.
Вера прожила в гостеприимной семье около года. Она поправилась и расцвела, стала настоящей красавицей. Её приодели и баловали, как могли.
Но что-то случилось с дядей Шурой: он начал пить. Обстановка в Остроге была сложной, бандиты продолжали убивать и грабить военных и представителей власти.
Тётя Дуся стала бомбить письмами министерство обороны с просьбой перевести мужа из Острога в другой город. В конце 1946 года дядю Шуру перевели военкомом в город Ашхабад.
Предполагалось, что Вера переедет с ними. Но она соскучилась по маме и сёстрам, ей очень хотелось домой. Она вернулась в Белую Калитву. Ворох новых платьиц, привезённых ею, разделили между сёстрами, все были счастливы.
В июне 1948 года, ночью, произошло страшное ашхабадское землетрясение. Дядя Шура, тётя Дуся и их сын Толик погибли под руинами своего дома.
В это время моя мама уже была замужем и жила в Тихорецке с папой. В декабре этого же года родилась я.
В возрасте десяти лет меня стал преследовать один и тот же сон. Мне снилось, что на меня падает стена. Я с криком просыпалась, иногда бросалась в ужасе на пол. О землетрясениях я тогда ничего не знала, как не знала и об ашхабадской трагедии. Мама и папа пытались меня успокоить, поили валерьянкой. Сны прекратились сами, когда я немного подросла.
Сначала я не хотела включать в своё повествование историю о Серёже, другом брате бабушки Таи. Серёжа как-то не вписывался в историю семьи. Но без рассказа о нём эта история будет неполной.
В семье Серёжу очень любили. Человек он был весёлый, прекрасно играл на гитаре, любил поэзию и сам писал стихи. К своему стихотворчеству относился очень серьёзно.
И влюбился Серёжа в самую красивую девушку в городе. И девушка согласилась стать его женой. В нелёгкое послереволюционное время он нашёл работу на промтоварном складе, стал заведующим. Жену свою Серёжа любил безумно. Посвящал ей стихи, одевал в дорогие шелка, доступ к которым у него был.
Но молодая жена его заскучала и изменила Серёже, да не с кем-нибудь, а с начальником местной милиции. И загремел Серёжа на долгие годы в тюрьму. А жена его, пока он там находился, развелась с ним и вышла замуж за своего милиционера.
Сестра Тая ездила к Серёже на свидание. У неё остались грустные воспоминания от встречи с ним. Брат расспрашивал только о своей любимой, просил передать посвящённые ей новые стихи.
Но разразилась война. Серёжу выпустили досрочно. Он вернулся постаревший, лишённый прежнего радостного ощущения жизни. Но писать стихи не перестал.
Вместе с ним из тюрьмы пришла женщина, очень некрасивая, курившая папиросу за папиросой.Но эта женщина любила Серёжу, и потому его родные прощали ей отталкивающие черты. Звали её Мария.
Когда Серёжа ушёл добровольцем на фронт, она ушла вместе с ним. Серёжа погиб, вернее, пропал без вести. Его мама Лёля получила об этом извещение. Но Мария не погибла, вернулась после окончания войны и смогла доказать, что была свидетелем смерти своего любимого. Она очень поддержала мою прабабушку Лёлю, смогла "выбить" ей пенсию за погибшего сына. Позднее прабабушка переехала к своей дочери Зое в Сталинград.
Уходя на фронт, Серёжа отдал две толстые тетради стихотворений на хранение своей любимой сестре. Но сберечь их бабушке не удалось. Они пропали в военные годы вместе с её дневниками (бабушка вела дневники всю свою сознательную жизнь) во время переездов семьи.
Бабушка Тая приезжала к нам в Тихорецк в 1950 году. Со мною на руках она прошла почти весь город, чтобы причастить меня в церкви. А в 1952 году бабушка умерла от злокачественного малокровия, так в ту пору называли белокровие или лейкемию. Вся её жизнь была бесконечным испытанием. Но она не озлобилась и не ожесточилась. Любовь и вера никогда не оставляли её.
В 1955 году мои родители построили новый дом. Папе, как инвалиду войны, дали небольшой участок земли, который со временем оказался в центре города.
Строили дом своими силами при полном отсутствии средств. Много сил вложили в строительство дедушка и бабушка, родители папы. Дом построили турлучный, потом его ошалевали - оббили досочками. Такие же дома строились рядом с нами. Чтобы достать материалы для дома, мы с папой ходили по кабинетам горкома, там иногда подписывали нам какие-то бумаги. Я была папиным поводырём, ходила с ним всюду.
Однажды, когда дом был почти готов, мы с папой решили купить картину, копию работы какого-нибудь хорошего художника. Маме очень хотелось как-то украсить наши две комнатки в новом доме, и мы решили сделать ей сюрприз. Выбирать картину пришлось мне, ведь папа не мог её рассмотреть. В книжном магазине выбор был небольшой: "Три богатыря" художника Васнецова и "Кобыла с жеребёнком" (автора я не помню). Сюжет "Трёх богатырей" известен, а вот другая картина меня растрогала: на жеребёнка нападал волк, и кобыла задними копытами отбивала хищника от жеребёнка. Её я и выбрала. Папа со мной согласился. Жаль, что мама не поняла нас и заставила вернуть картину в магазин.
В новом доме у меня началась другая жизнь. Я пошла в школу. Меня стали "ломать" учителя и одноклассники: каждая из враждующих сторон пыталась перетащить на свою сторону. В схватке с ними надо было выстоять, остаться собой.
Помню, как мой класс сорвал урок истории: все, кроме меня, ушли гулять в парк. Учитель истории по прозвищу "Нуф-нуф" (из-за слова-паразита в его речи) был человеком безобидным и немного жалким, говорить интересно не умел, и мы умирали со скуки на его уроке.
Но я идею срыва урока не поддержала. Правда, в классе не осталась, болталась без дела в школьном дворе, где меня вскоре выловили учителя. Пришлось идти объясняться в кабинет директора (я в тот момент, в первый и последний раз, была старостой класса). Вернувшиеся к следующему уроку одноклассники объявили мне бойкот...
Из независимой и дерзкой девочки я превратилась в замкнутую и сдержанную личность. Жизнь стала казаться мне бесконечной и невыносимо однообразной. Только книги были спасением: я почти наизусть выучила "Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна" Марка Твена, чувствовала себя той самой девочкой, "с которой детям не разрешали водиться", из книги писательницы Ирмгард Койн, вместе с полковником Фоссетом разыскивала Эльдорадо в дебрях Амазонки. Потом пришли другие, более серьёзные книги.
Когда я училась в пятом классе, родители подарили мне томик Лермонтова, и для меня открылся необъятный мир поэзии...
Так незаметно я стала взрослой.
Март 2018 г.
Страница "Литературного Кисловодска"
Страницы авторов "Литературного Кисловодска"
Последнее изменение страницы 3 Nov 2023