Страницы авторов "Тёмного леса"
Страница "Литературного Кисловодска"
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Владимир уже четвёртый день подряд после своих занятий приходил и долго стоял у входа в здание университета на площади Минина. Каждое утро он поднимался на второй этаж узнать, когда приедет, вернётся Шурочка. Сегодня даже зашел к заведующему кафедрой.
- О, здравствуйте, дорогой Володя! - приветствовал его профессор. - А где же Шура? Мы назначили на завтра заседание кафедры, из Одессы приехал её руководитель, наметили заслушать отчет. Через месяц-другой начинается распределение, - предваряя вопросы Владимира пространно рассуждал профессор.
- Я сам не знаю, думал у Вас уточнить. Извините, я ещё зайду позднее. - Владимир от растерянности не знал, что говорить. Раскланялся и поспешил покинуть кабинет. Стало неловко, что он ничего не может конкретно ответить. На кафедре все знали об их отношениях с Шурой, почти семейных.
Шурочка в начале лета уехала на каникулы к родителям, а потом написала Владимиру, что решила с ним расстаться, порвать. Где она теперь? Почему не приехала к первому сентября?
После её письма, несмотря на такое содержание, а скорее всего, именно поэтому, он понял, что любит Шурочку по-настоящему, не хочет её терять. Нужно поскорее увидеть её, объясниться, всё решить раз и навсегда.
Прошедшую зиму они жили вместе на частной квартире. А познакомились совершенно случайно в диетической столовой: за её столом как раз оказалось свободное место. Сходили в кинотеатр. Там свои консерваторские ребята перед сеансами играли в оркестре, помогли с билетами.
Тогда он, всего лишь месяцем ранее, приехал сюда, поступил в консерваторию, а она училась в университете. Он был уже взрослый мужчина, прошедший войну, а она - совсем ещё девчонка, такая доверчивая.
Хозяева квартиры, еврейская семья, были неплохие люди. Хозяйка не работала, её муж дежурил в пожарной части. Иногда по вечерам собирались в комнате у хозяев, играли в "Кинга" на маленькую ставку - по пять копеек, засиживались до поздней ночи. Шурочка только изредка составляла им компанию. У хозяйки, конечно, были свои "заморочки". Разрешали пользоваться электроплиткой, но над ней в коридоре висел предостерегающий плакат: "Электроэнергия - народное достояние. Берегите!" Чудные люди: ведь кипятили только чай.
Наверное, свою роль сыграл случай, когда приехала бывшая жена, чтобы "восстановить отношения"? - спрашивал себя Владимир.
Шурочка ездила к отцу в Москву, в больницу, где он находился после визита к ним для знакомства с избранником дочери. Прямо ничего не говорил, но был очень расстроен, что дочь вместо занятий наукой занимается "чёрт знает чем". Да и приехал он к ним, как оказалось, после письма, которое бывшая жена Владимира написала Шурочкиным родителям. Грубое, оскорбительное. И адрес откудато узнала. Они с Владимиром встретились на фронте, в госпитале, куда он попал после ранения. Но жизнь у них не сложилась, уже почти три года, как не живут вместе. Владимир наведывался только иногда, во время отпуска. Не тянуло к этой женщине: не склеить старое.
После фронта, он вернулся в Ленинград, но жить было негде. Закончил музыкальное училище. И пришлось уезжать в другие города работать. Уже тридцать четыре года. Но он решил во что бы то стало поступить в консерваторию, получить диплом о высшем образовании. Война не дала возможности сделать это раньше. Служил в армии семь долгих лет.
Владимира вызвали в партком консерватории. Оказывается, жена и в партком нажаловалась, но он отстаивал свое право:
- Что, я не человек, не мужчина, в конце концов? Не могу жить с любимой женщиной? - в этом он считал себя правым.
Всё-таки он дождался её. Шурочка увидела Владимира ещё издалека, на подходе к университету. Стоял такой жалкий, несчастный, осунувшийся, даже не обрадовался, а сразу сказал:
- Давай поженимся. Я хочу, чтобы у нас уже сегодня был ребенок. Ты будешь моей женой, настоящей. Никуда тебя не отпущу. - А потом спросил: - Где ты была так долго?
- В Ессентуках, в санатории. Папа достал путевку, чтобы я подлечилась. Ты же знаешь, как всю зиму меня мучил желудок.
У Шурочки не хватило сил противиться. Уже не любовь, а чувство привязанности, скорее всего, оказалось решающим. Даже мелькнула мысль: "От всех своих поклонников уже отказалась. Нужно в конце концов решаться". Претенденты на её руку были - и аспирант Петр, и преподаватель из института, ещё юрист один, Шапиро. Или уехать, куда пошлют по распределению, и всё начинать с чистого листа? Новые люди, новые знакомства. Выбросить из головы этот город с его мещанскими, старыми устоями. Но ведь и не ребенок уже сама, у некоторых подруг семьи, дети. Эти мысли, противореча одна другой, приходили не впервые: "И папа, может, успокоится, наконец. Не нравится ему Владимир. Хотя - кто ему нравился из школьных друзей-мальчишек. Ко всем относился ревностно: никто не был достоин его дочери - это было его глубоким убеждением".
Владимир поселил Шурочку у супруги своего бывшего педагога, ещё по Ленинграду, ныне покойного. Она сдавала углы девушкам - студенткам консерватории. А сам устроился в соседнем доме, в проходной комнате вместе с двумя консерваторскими ребятами, ещё мальчишками. Владимир ревновал её ко всем. А так она на глазах, рядом. Он был самым старшим среди студентов, даже педагоги-профессора обращались к нему по имени-отчеству. К тому же в самом начале учебного года он начал работать солистом в филармонии, уже как профессионал. Без элементарных денег не прожить. Тем более, нужно помогать и матери, которая еле оправилась после ленинградской блокады. Благодаря близости к Москве в филармонию этого приволжского города с концертами приезжали Вертинский, Ростропович, Шульженко, выступал Ираклий Андроников. Нужно было соответствовать требованиям высокого уровня исполнительства, приходилось трудиться на совесть. Помогал большой накопленный опыт работы в оперных театрах. Всегда хорошо принимались зрителем и прекрасные песни военного времени, которые он пел ещё в Ансамбле Балтфлота.
Сейчас, после года учебы, Владимир сразу стал студентом третьего курса, сдав все предметы за второй. В будущем году обязательно закончит консерваторию, долго тянуть нет времени. Война унесла столько лет! Шурочка всегда удивлялась, наблюдая, как по вечерам Владимир изучал теоретические предметы по специальным дисциплинам. Читал он учебники, лёжа в кровати. Затем засыпал. Потом, проснувшись, продолжал чтение, ничего не записывал, не вёл никаких конспектов. Снова засыпал, а на следующий день сдавал экзамен на "пятерку". У него была хорошая, какая-то цепкая память. Так же легко разучивал музыкальные произведения, оперные партии. Но с грамматикой у него были проблемы - Шурочка уяснила это из его писем. Сказывалось отсутствие систематического образования, практики усидчивой работы за письменным столом, которой у него никогда и не было. С улыбкой вспоминал о вступительных экзаменах в консерваторию. Уже после прослушивания программы по специальности, когда педагоги в один голос дали положительную оценку - "Принять!", чуть не "срезался" на экзамене по русскому языку. После диктанта преподаватель подошел к нему и тихо сказал:
- Я тут подправил Ваши ошибки. Перепишите, пожалуйста, и сегодня же сдайте мне.
Потом всю жизнь не расставался с орфографическим словарём.
К зиме они сняли комнату в центре города. Через пару месяцев Владимир отправил Шурочку в Москву, в Минпрос, чтобы получить разрешение на распределение в её родной город, к её родителям. Теперь Шурочка уже ожидала ребёночка и такое разрешение получила. Все предложения ехать в Нижний Тагил, Орск, а тем более в Комсомольск-на-Амуре могли бы разлучить их. Так рассудил Владимир.
На Новый год Шурочка уехала домой, работала там в пединституте, а летом родилась их первая девочка, смугленькая, темноволосая - точная копия своего отца, один портрет.
Когда Шурочка впервые увидела Владимира в дверном проеме обычной столовой - такого импозантного брюнета, в сером в полоску пиджаке, бордовой сорочке с бабочкой, у неё всё перевернулось внутри. Он направился к её столу, сел и потом начал сосредоточенно, низко наклонясь над тарелкой, есть свой обед, вроде и не обращая на неё никакого внимания. А Шурочка вся окаменела, руки у нее задрожали, опрокинулся стакан с соком. Он заметил её волнение и спросил:
- Что с Вами?
Его голос, глубокий, бархатный, подобно паутине опутал её окончательно.
- Я просто такая, - глупо ответила Шурочка. А когда в гардеробе он подал ей пальто и спросил:
- Куда Вы сейчас направляетесь? Не свободны ли вечером? - она вдруг успокоилась и обреченно ответила:
- Мне всё равно. - Поняла: вот оно, случилось, никуда теперь не деться.
Ее приятель, безуспешно добивавшийся благосклонности в течение года, узнав о её отношениях с Владимиром, с пониманием установил "диагноз":
- Просто пришло твоё время. Когда-нибудь всё кончается, и начинается новая жизнь. - Он учился на философском факультете.
Впоследствии Шурочка пыталась понять, объяснить себе, зачем нужно было мужчине в 34-35 лет так настойчиво обзаводиться женой, детьми. Жил бы да жил как хочется, наслаждался свободой. Но это было, наверное, простое, естественное желание нормального мужчины, самое здоровое - построить семью, иметь дом, приют. Ну, наверное, действительно любил её.
Долгая война, армия, скитания из города в город, из одного оперного театра в другой, без собственной квартиры, чувство отторгнутого от родного очага, где прошли детство, юность - рождали ощущение неприкаянности. И на самом деле Владимир был человеком домашним, не любил, как говорится, "тусовок", шума вокруг себя. Предпочитал лишний раз полежать на диване в тиши дома, отдохнуть: ещё с фронта очень болели ноги, особенно по ночам.
Его девизом были слова великого Титта Руффо, с которым был близко знаком: вместе выступал на оперной сцене его педагог по вокалу в музыкальном училище, профессор Ленинградской консерватории Николай Аркадьевич:
"Ни женщин, ни табачного дыма, ни вина. Но много еды, много сна, много отдыха".
Совместная фотография его профессора и великого итальянского баритона украшала их класс, а также часто появлялась в разных изданиях по искусству пения. Титта Руффо приезжал в "великопостные" сезоны 1905-1907 годов в Россию. Как раз в тот период и была сделана фотография.
Когда Владимир после войны вернулся домой в Ленинград, то оказался без жилья. Его комнату, где они жили с младшим братом Павликом, как бы по праву принадлежавшую ему, теперь заняла старшая дочь матери, сводная. У неё была маленькая дочка, и Владимира не пустили даже на порог. Он этого не смог простить никогда. Оспаривать свое право не стал, предпочел уйти из дома. В другой комнате жили мать и младшая сестра, тоже с ребенком. Была до войны ещё одна, третья комната в их квартире, но в блокаду туда подселили беженцев, и они не собирались съезжать. А раньше их большая семья жила хотя и бедновато, но места хватало всем. Теперь получалось, что он не нужен никому. Воевал, защищал Ленинград, чтобы его вышвырнули из родного дома? Обидно. Был бы жив отец, не допустил бы такого.
Когда впоследствии приезжал в родной Ленинград, останавливался обычно в гостинице "Октябрьская" уже как награжденный "За оборону Ленинграда". Даже приехав через двадцать четыре года на операцию в Военно-медицинскую Академию, никого из родных не оповестил. Мать к тому времени умерла.
Отец с простой фамилией Иванов в свое время был известным в Питере человеком. Профессиональный революционер, член РСДРП, воевал с Юденичем. После революции был первым Красным Директором ткацкой фабрики. Ему даже выделяли на Невском квартиру с полной обстановкой, но пока друзья-сотоварищи по классовой борьбе всё ещё жили в нужде, в бараках, он не мог себе позволить такого - чувство партийного братства накладывало моральное "табу". Зная его честность, неподкупность, наверное, его включали в комиссии по реквизиции "царских ценностей". Семья еле сводила концы с концами, но "буржуазное барахло", всякие там вазочки, финтифлюшки его не интересовали. А своим сотоварищам-политкаторжанам мог отдать последнюю рубашку. Было ещё и такое: он мог "забуриться" в какую-нибудь пивнушку, пропадать там несколько дней, всё что есть пропить. Владимир как старший в доме вместе с матерью искал его повсюду, а, отыскав, тащил его на закорках домой. Ещё тогда, мальчишкой, сказал себе: "Нет, никогда не буду пропойцей, алкоголиком".
А потом, в войну, в блокаду, отец умер, не выдержав голода, тяжелой болезни, страха за своих мальчишек, которые были на фронте. Всё это подтачивало последние силы, да и возраст уже был приличный - семьдесят два года. А мать стала похожа на столетнюю старуху, хотя ей было тогда, в начале войны, чуть больше сорока.
Как-то Владимиру на фронте, когда их часть стояла у Свири, дали увольнительную в родной город. Добираться пришлось через Ладогу, по Дороге Жизни. Раздав все посылки от фронтовых товарищей их родным и приближаясь к своему дому в Языковом переулке, увидел вдруг женщину, подобную тени, которая еле передвигая ноги, волочила бревно от набережной Черной речки. Это была мать. Их дом, единственный в округе, уцелел после бомбежек, сиротливо глядя пустыми глазницами окон на опустевшую улицу.
Мать раньше, в молодости, была статная, красивая. О себе вспоминала: "Когда шла по городским тротуарам, то казалось, что под ногами прогибается асфальт". Не зря отец, уже будучи Красным Директором фабрики, отбил её у своего же старшего сына от первого брака. Она приехала из тверской деревни, поступила на фабрику, работала ткачихой. Муж погиб в первую мировую войну, на руках остался ребенок. Стал за ней ухаживать парень, а тут и его отец положил глаз на молодуху, да и отбил. Был тоже вдовцом, сыновья уже взрослые. А когда родился первенец Владимир, ему стало ровно пятьдесят лет. Сам он был, нельзя сказать что красавец - роста небольшого, на целую голову ниже своей избранницы, но живой, шустрый. Мучалась с ним его молодая жена: выпивал порой крепко, рак заработал, но выросли сыновья, ушли в армию, а тут - война. Младший Павлик в первых же боях под Ленинградом погиб, а Владимир служил на Балтийском флоте. Успел ещё отец получить утешительное письмо от Владимира в сентябре 1941 года из Кронштадта. Камень спал с души. Вырвалась-таки Балтийская флотилия из окружения, спаслись моряки. Теперь будут защищать Ленинград, не отдадут врагу "колыбель революции" - можно и умереть.
Владимир, когда через полтора года после окончания войны и демобилизации вернулся домой, подробно рассказывал домашним, что пришлось пережить в те страшные первые дни войны. В коротких фронтовых письмах не удавалось всё рассказать, да и нельзя было.
- Мам, ты помнишь, я ещё до начала войны писал, когда наш Ансамбль песни и пляски Балтфлота был на гастролях в Бресте, как над нами немцы издевались. С одного берега наши пограничники, а на другом берегу Западного Буга - немцы. Улюлюкают, портки снимают, показывают голые зады, всяко провоцируют. А нашим нельзя, всё терпеть должны, не поддаваться. Двадцать второго июня мы как раз были в Таллине. Там же была главная база нашего Балтфлота. Вся флотилия там на рейде. Я сейчас. - Владимир прервался: хотелось курить. Рассказывая, он мысленно прикидывал, где же ему удастся переночевать. Вышел на площадку - в квартире особого коридора не было. Закурил, хотя уже давно решил бросить курить.
- Ну, где штаны снимать? Не при женщинах же? Нюрка комнату заняла, не пускает. А ещё сестра называется. А тут и так трое, лечь негде, - всё думал и думал Владимир. - Учиться ведь надо. Семь лет перерыва, забыл уже, как буквы пишутся. Да и не учился толком грамоте. Ну что это - шесть классов школы, два года в заводском ФЗО да два года в музыкальном училище - вот и всё. А что знал, забыл. На фронте за партами не сидели, служили Родине. Это святое. Так и отец всегда говорил. Но учиться всё равно надо. Конечно, профессия слесаря никуда не денется, - утешил под конец себя Владимир.
Мать и сестра сидели в комнате за столом, тихо переговариваясь. Малышка спала на кровати за приставленным к ней стулом, чтобы не упала. Владимир, войдя в комнату, с порога решительно сказал:
- Завтра же пойду в училище. Что-нибудь вы слышали про консерваторию? Вернулись ли они из Ташкента? Ведь уже декабрь, должны были начаться занятия. Ничего не знаю о своих педагогах, где они были в блокаду, живы ли? Николаю Аркадьевичу должно уже быть около семидесяти, даже больше.
- Ничего не знаем, - в один голос ответили мать и сестра.
- А где наш рояль? - вдруг спохватился Владимир.
- Обратно сдали. Ты на фронте, а за аренду платить надо. Как отец умер, скоро и увезли рояль. Может, кто его в печке сжег? Дай Бог, чтоб сохранился.
- Я так хорошо помню, как отец привез его. Поставили здесь. На балалайке тогда играть уже надоело, да и в училище нужно было фортепиано знать, играть, ноты учить, - сожалел Владимир.- Когда мы с Ансамблем, ещё до войны, были в Таллинне, узнали, что там даёт уроки вокала итальянская певица Абати. Мы обрадовались, побежали к ней. Думали, тоже обрадуется, ну прямо ждет нас - не дождется. Да, я, кажется, писал вам об этом?
- Нет, нет, всё равно расскажи, как она тебя похвалила. Столько всего было в войну, что хочется и хорошее вспомнить,- попросила мать.
- Да, конечно, это была такая радость для нас, что и без училища можно заниматься. Конечно, нас она не ждала, как нам хотелось, но приняла вежливо. Имя её забыл, одним словом Абати. Какая женщина! Красивая, хоть и немолодая. Она в Таллинн приезжала по контракту уже несколько лет специально преподавать вокал. По-русски не очень хорошо говорила, но всё, что объясняла, мы понимали. Она сама пела, показывала, как нужно правильно петь по итальянской школе. Так, наверное, и нужно учить - собственным примером. Прибежали мы такие: в матросских формах, бескозырках, трое нас было. Все уже поучились немного в училище, музыкальную грамоту всё же знали. - У Владимира даже глаза повлажнели, заулыбался, вспоминая друзей.
- Она слушала нас, слушала. А какой у нас репертуар? Моя любимая "Каховка", которую я пел на вступительном в училище. Думал, тогда повезло и сейчас повезет. В Ансамбле пели в основном песни флотские, военные, марши разные. Дошла до меня очередь, я и выдал всё, что мог. "О, Титта Руффо!" - так и воскликнула Абати. Вроде похвалила, понравилось, согласилась заниматься. Мы почти целый год к ней время от времени ходили, когда бывали в Таллинне. Ведь мы по всем кораблям ездили с концертами. Платили мы ей немного из своего матросского жалованья. Наверное, она жалела нас, делала скидку. Приятная дама была.
- Но двадцать второго июня всё завертелось. Нас уже не выпускали в город, - с каким-то другим настроением продолжал Владимир. - Объявили сразу военное положение, немцы наступают, бомбят. Нас послали окопы под Таллинном рыть, меня командиром подразделения назначили. Вот так, - вдруг резко прервал он себя. - Ладно, завтра ещё наговоримся, пора ложиться спать.
Владимир вышел на лестничную площадку, подышать. Пусть мать с сестрой улягутся. Но было холодно: всё-таки зима на дворе. А на кухне ещё не остыла большая плита, которую не хотят сносить. Она в блокаду всех спасала от холода и голода. С Черной речки всякий мусор деревянный натаскают, протопят плиту, даже на ней потом и спали, пока не остынет, чтобы не окоченеть в комнате, как рассказывали домашние.
Мать всё ещё возилась на кухне. Налила горячий чай в его любимую кружку с красивым рисунком. Сохранили, не разбилась.
Постелили ему прямо на полу, под окнами. Посередине комнаты стоял стол, вдоль стен - кровати, у входа печка на обе комнаты. Хотя и устал изрядно за день, перебираясь из гарнизона домой, после долгих разговоров не спалось. Мысли, воспоминания нахлынули большой, как на Балтике, волной. Вспоминалось, как ушел из дома. Считай, уже больше семи лет прошло, когда в 1939 году призвали в армию. Его как студента музыкального училища сразу определили в Ансамбль Балтфлота. Их гарнизон разместили в Юсуповском дворце, что на Мойке. Ходили по мраморным лестницам дворца. А как-то завели их специально в подвальное помещение, где, как говорили, был убит Распутин. Как потом жил Юсупов в своих хоромах? Не страшно было? Они, краснофлотцы, как теперь их называли, долго ещё обходили стороной эту часть здания, где когда-то лежал убиенный.
- Нет, нужно думать о чем-нибудь другом, - приказал себе Владимир. - Нужно уснуть, завтра очень ответственный день.
Мысли перескочили в Таллинн. Однажды ему поручили вывезти в Ленинград документы и оборудование политотдела Балтфлота. Немцы подходили к эстонской столице. Дали в подчинение девять бойцов, всё погрузили в две машины и поехали, обгоняя наши пехотные колонны, отходившие к Нарве. Уже недалеко от Нарвы попали под налёт немецких самолетов. Бомбы сыпались вдоль дороги, поливали войска пулемётным огнем. Выскочили из машин, залегли в кюветах, сами открыли огонь из винтовок и пулемётов. Было страшно, впервые в жизни так страшно - ведь специально целятся в них, хотят убить. А в сторонке, у какой-то постройки стоял молодой дирижер оркестра Ансамбля и в такт своим приказаниям, взмахивая дирижерской палочкой, командовал: "Заряжай! Пли! Заряжай! Пли!" Потом он погиб в блокадном Ленинграде, - ребята рассказывали. Скрипачи: Коля Карпов, Мишка Школьник - погибли уже под Берлином в конце войны. А многие музыканты, певцы, танцоры стояли насмерть против немцев на полуострове Ханко и острове Эзель. Там погибли Лёвка Шадрин, Васька Александров, Спидоненко, Арипов, Бебчук, Шагаров... Разве всех вспомнишь!
- В лицо помню всех, - как бы оправдывался перед собой Владимир, - и фотографии остались, а их уже нет и не будет. Да, крепкая база была на Ханко, как там бились наши! Кто остался - уже через льды их в ноябре-декабре вывезли на кораблях в Ленинград. А Балтийский флот ушел из Таллинна раньше, ещё в конце августа, - никак не мог остановиться Владимир.
Он так и не уснул в эту ночь. Что-то такое случилось в душе, какой-то обрыв, накатились воспоминания и не отступают. Не сентиментальный он, а в душе скребёт, хоть плачь. Наверное, эти домашние стены, изможденные лица матери и сестры, переживших страшные годы блокады, вывернули всю душу, всё нутро.
- Все погибли - и братишка Павлик, и отец умер, сестра вот, и та была ранена на оборонных работах. У отца были старшие сыновья, нам сводные, тоже погибли. Получается, один остался в семье из мужчин. Как быть? Нужно и учиться, хотя бы училище закончить, и помогать своим тоже нужно, - сомнения, планы смешались в одну кучу, а он будто стоит рядом и не знает, с какой стороны к ним подступиться.
Утром Владимир поехал в консерваторию. Нужно разыскать своего профессора Николая Аркадьевича, посоветоваться с ним. Вот и коридор, где девять лет тому назад он стоял, волнуясь перед вступительным экзаменом. Пришел после ночной заводской смены, только успел забежать домой, умыться да чистую куртку надеть. В этой же куртке бегал на стадион играть в футбол в юношеском составе "Зенита".
Хотя поступал он в музыкальное училище, экзамены принимали профессора консерватории. Потом он уже узнал, что Николай Аркадьевич в молодости обучался вокалу в Италии, до 1929 года пел в Мариинке, близко знал великого Титта Руффо, а Михаил Бихтер, который сидел за роялем, был знаменитым пианистом-виртуозом, концертмейстером самого Фёдора Шаляпина. Абитуриенты даже больше побаивались именно его, так как о нем было известно как об очень строгом судье вокалистов. А Владимир пока ничего этого не знал. Также ему не были понятны рассуждения фланировавших по коридору молодых людей в парадных костюмах, со знанием дела рассуждавших о вокализах, о постановке голоса, напевавших, наверное, по-итальянски, какие-то арии. Конкурс оказался изрядным, всего на несколько мест пришло много претендентов. Владимир подготовил "Песнь о Каховке". Руководитель хора завода "Красногвардеец", где вот уже почти три года он работал слесарем по изготовлению хирургических инструментов, посоветовал ему учиться в музыкальном училище.
Николай Аркадьевич взял Владимира в свой класс, сначала определив его голос как "высокий бас". Многим из той группы молодых джентльменов не повезло, ушли ни с чем. Владимир проучился всего два года, а в 1939 году его призвали в армию.
- Володя, как я рад! Как ты возмужал! - добрыми словами приветствия встретил Владимира его бывший педагог. - Я уже отметил свое семидесятилетие и теперь преподаю только в консерватории. А тебе советую попасть к Ларисе Васильевне Кича. Сама она оперная и камерная певица, преподавала и в училищах, уже почти десять лет преподает в консерватории. Наверняка, ты её помнишь. Она тебя возьмет, я поговорю с ней. Очень внимательный педагог, добивается весьма высоких результатов.
Владимир оформил все дела, бумаги в училище и последующие два года занимался у Ларисы Васильевны. Пел на сцене оперной студии консерватории. Первой сценической работой была партия Моралеса в опере "Кармен" Жоржа Бизе. В это же время повезло работать в Малом оперном театре в составе молодежной группы под руководством ведущих мастеров МАЛЕГОТА. Особенно удачной педагоги считали партию Капулетти из "Ромео и Джульетты" и без опаски выпускали Владимира на сцену театра.
Два года учебы пролетели быстро, молодежную группу расформировали. После училища поступил в экстернатуру Ленинградской консерватории, но не повезло - её закрыли. Лариса Васильевна на прощание подарила свою фотографию с напутственными словами: "Милому Володеньке, который прошел у меня тяжёлый путь. Ругала я его много, сердилась на него, а сейчас, при окончании училища, могу сказать, что он много сделал и имеет большие, хорошие достижения. Воля и настойчивость - великие помощники наши! Желаю идти дальше так же успешно, настойчиво. А я всегда помогу в работе.
Твой сердечно расположенный профессор Л.В. Кича. 1948 г."
Она до преклонных лет работала в консерватории. Владимир, приезжая в Ленинград, обычно навещал её, всегда получал поддержку и полезные советы для работы. Её супруг Александр Семенович, известный композитор, был организатором и первым художественным руководителем Ансамбля песни и пляски Краснознаменного Балтийского флота, где ещё недавно служил Владимир. "Песнь о Соколе" из оперы композитора "Броненосец Потемкин" он не раз исполнял в концертах. Когда Владимир бывал в их доме, ещё во время учебы, пока были свежи воспоминания о войне, Александр Семенович с пристрастием расспрашивал, как сложились судьбы его бывших подопечных из Ансамбля Балтфлота, как удалось провести караван судов по Финскому заливу?
- Я кое-что читал об этом переходе, да и рассказывали мне. Но Вы, Владимир, сами участник, очевидец. Как там всё было? Я хорошо знаю о Ледовом походе восемнадцатого года: ситуация была схожая. Тогда флотилия тоже была вынуждена отойти под натиском кайзеровских войск. Нужно было спасать флот, идти к Петрограду, над которым висела угроза. Ведь тогда спасли огромное количество кораблей - более двухсот. Так, кажется? Тогда же подписали Брестский мир, получили желанную передышку армия и вся страна, - вспоминал Александр Семенович. Он близко принимал к сердцу всё что касалось Балтфлота.
- Да, конечно, война с немцами на Балтике шла насмерть. Хотя наши части крепко оборонялись, но пришлось оставить Таллинн - а там была база всего Балтфлота. И вот, в августе сорок первого пришел приказ покинуть таллинский рейд и всей флотилией идти на Кронштадт, на защиту Ленинграда. Конечно, я всё это видел сам.
- Наш караван тоже был громадным, - продолжал Владимир. - Кроме боевых кораблей шли транспорты с людьми. Там были раненые, женщины, дети - десятки тысяч людей. Нам рассказывали на политзанятиях, что длина кильватерной колонны наших судов была около пятнадцати миль, а пройти нужно было более двухсот морских миль по Финскому заливу. Я был на корабле, который шел впереди всей колонны, перед нашим флагманом крейсером "Киров". А на нем был Военный Совет флота, правительство и "золотой запас" Эстонии. Нас без конца бомбили, обстреливали, немецкие подлодки пускали торпеды. Иоганес Лауристин, глава Эстонии, погиб, да и я сам семь раз тонул.
- Володенька, милый, бедненький мой, - только и смогла вымолвить Лариса Васильевна.
За разговорами засиделись допоздна. На следующий день был выходной, и Лариса Васильевна не отпустила Владимира домой, на далекую Выборгскую сторону. Уложили его в гостиной, на диване. С утра немного позанимались у рояля, потом за завтраком Владимир продолжил свой рассказ: хотелось выговориться.
- Как сражались наши моряки! Ведь корабли шли только днём - так распорядился наш адмирал Трибуц, потому что кругом были минные поля. Ночью их не пройти. Но днём больше потерь от налетов и артобстрелов. Сколько погибло людей, кораблей - настоящая мясорубка. Не дошло шестнадцать боевых судов и тридцать шесть, кажется, транспортных, несколько тысяч человек погибли. Но ни один боевой корабль не пострадал от вражеских бомб, так мастерски работали моряки, маневрировали здорово. От бомбежек сильно пострадали транспортные корабли с людьми, оттого их так много погибло. Но всё же больше ста тридцати кораблей и судов дошли до Кронштадта. - Владимир с лёгкостью называл эти цифры, как будто перед ним лежала книга, и он читал ее. Забыв об остывшем чае, он рассказывал и рассказывал, освобождая душу.
- На наших глазах погибли моряки эсминцев "Яков Свердлов" и "Фридрих Энгельс". Никогда не забуду. Это было уже поздним вечером двадцать шестого августа. Мы шли по заливу. С "Якова Свердлова" заметили, что вражеская подлодка выпустила торпеды по крейсеру "Киров", тогда эсминец на быстром ходу подошел к крейсеру и с левого борта прикрыл его, взял на себя торпеды. За какую-то минуту скрылись под водой все. Примерно через час такой же подвиг совершила команда другого эсминца, "Фридриха Энгельса". На поверхности моря не было видно ни одной бескозырки, все погибли. Все ушли под воду. - Владимир отвернулся, глядя в окно, крепко сжав зубы. Замолчал. Молчали и хозяева.
Потом стал вспоминать Александр Семёнович.
- Ведь "Киров" потом во время войны стоял на Неве, между Дворцовым и мостом Лейтенанта Шмидта. На нем же были дальнобойные орудия, и он выпускал снаряды по дальним позициям немцев. Много пишут о решающей роли Балтийского флота в разгроме их под Ленинградом, и ещё будут писать. Вот и твой рассказ - хоть сейчас же в книгу. А где вы были с вашими кораблями?
- Мы стояли у Свири, на Ладоге. Там наша третья морская стрелковая бригада седьмой отдельной Армии стояла как раз на перемычке, где немцы рвались соединиться с финнами. Они бы могли отрезать эту последнюю ниточку, что связывала Ленинград с Большой Землей. Но мы не дали, держались. Потом, уже в сорок четвертом, наши "Катюши" и "Андрюши" такого пороха показали финнам, что те бежали - не догнать, только пятки сверкали. Ну, а потом мы так и двигались вперед по Карелии до границы с Норвегией. Сейчас покажу, вот моё фото, - я уже лейтенант, это в городе Кемь, на Белом море. А эта фотография с ребятами за несколько дней до Победы.
- Герои! - только так и смог заключить этот рассказ первый худрук Ансамбля Балтфлота.
- Ну, а какие награды у тебя, Володенька? И почему ты сразу после войны не пришел в училище?
- Меня же демобилизовали только недавно, в декабре. В последнее время я служил в Ансамбле пограничных войск МВД Ленинградской области. Награды есть, немного - "За Победу над Германией", "За боевые заслуги".
Это уже потом награждали ветеранов войны заслуженными медалями, орденами: через двадцать лет - "За оборону Ленинграда", через сорок лет - Орденом Отечественной войны, через пятьдесят - "Медалью Жукова". В большой коробке у Владимира лежали и другие медали и боевые знаки: "Ветерану ДКБФ" (удостоверение подписал сам адмирал Трибуц - любимец балтийцев), "Ветерану Карельского фронта", "Невский Плацдарм", "Ветерану Невской Дубровки", "За оборону советского Заполярья", "300 лет Российскому флоту", десятки юбилейных медалей. А самый любимый значок "Фронтовик. 1941-1945" не давал Владимиру забывать военные годы, он никогда не снимал его с лацкана пиджака. Ещё сохранил свой матросский воротник и широкий кожаный ремень с большой медной бляхой и якорем на ней: очень ими дорожил.
После училища и консерватории началась совсем другая жизнь, пришло другое время. Пел на оперной сцене в разных театрах страны: в Иркутске, во Фрунзе, в Улан-Удэ, Ленинграде, в Перми, гастролировал в Хабаровске, Новосибирске. Пел любимую партию Фигаро на одной сцене вместе с Иваном Козловским, Николаем Батуриным, солистами Большого театра. А через несколько лет после училища даже пробовался в Большой театр. Тогда же в Большой поступала Галина Вишневская, с которой в Ленинграде, на Ленэстраде, бывало, выступали в одних концертах. Владимира не взяли, сказали, что не вышел ростом. Был ещё молод, худощав, для баритона Большой сцены мелковат - чуть выше ста семидесяти. Но всё же в Дни декады Киргизского искусства в Москве, когда работал в оперном театре Фрунзе, пел в Большом, правда, в его филиале. Пел тогда Князя Вяземского в "Опричнике" Чайковского. Большое фото было в журнале "Музыкальная жизнь", а в газете "Советская культура" сама Наталия Шпиллер похвалила его.
Продолжая дело своих учителей, Владимир, где бы он ни работал, - в Улан-Удэ, Фрунзе, - всегда занимался преподаванием, уверенно используя в работе их приемы, методы. И его ученики успешно работали на сцене Мариинского и других оперных театров, в Ленинградской консерватории, восполняя неосуществлённые страницы жизни Владимира.
С того дня, когда Владимир стоял в ожидании Шурочки на площади, впереди были ещё пятьдесят лет его жизни. Все эти годы они прожили вместе. Были ли счастливы?
Они не спрашивали себя об этом.
2009 г.
Страница "Литературного Кисловодска"
Страницы авторов "Литературного Кисловодска"
Последнее изменение страницы 9 Oct 2022