Страницы авторов "Тёмного леса"
Страница "Литературного Кисловодска"
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
С родниковой прозой дальневосточника, харбинца Бориса Юльского читатель познакомился спустя... век после его смерти. При жизни не была издана ни одна его книга. К 100-летию со дня рождения Юльского, в 2011-ом, Владивостокское издательство "Рубеж" выпустило первую его книгу - "Зелёный легион". Туда вошла половина рассказов, опубликованных ранее в эмигрантских изданиях. Книга получила массу литературных премий, а Юльский - посмертное признание. В министерстве образования России обсуждается вопрос о включении текстов Юльского в обязательную школьную программу. На Дальнем Востоке его рассказы из цикла "Зелёный легион" начали изучать на дополнительных уроках литературы!
Во второй половине 1945 - начале 1946 года в Китае работала большая группа сотрудников государственных архивов советского Дальнего Востока и МГБ. На основании вывезенных ими в СССР архивных эмигрантских фондов были составлены подробные списки бывших эмигрантов, возбуждены дела на особо заметных людей.
Так как большая часть возвращавшихся в СССР эмигрантов проходила "проверку" через особо учреждённые для этой цели фильтрационные пункты, то, благодаря полученным от СМЕРШ спискам о степени "благонадёжности", многие возвращенцы получили различные сроки заключения. Как, например, писатели А. Хейдок и Борис Юльский. Последний, находясь в лагере в Магаданской области, совершил успешный побег. Дальнейшая судьба его неизвестна.
Краткое досье: Борис Михайлович Юльский род. в Иркутске в пятницу 12.01.1912 (30.12.1911 ст.ст.), житель станицы Новопокровской, арестован 22 сент. 1945. Советское вторжение застало его в Тоогэне. 16 ноября военный трибунал Приамурской армии Пограничного военного округа приговорил его к 10 годам за антисоветскую деятельность. Выслан в Севвостлаг Магаданской обл.
13 авг. 1950, воскр. - побег из лагеря, "и следы его исчезают в пространстве Колымы". Исчезла и вся его семья: мать арестовали и увезли в СССР за то что "не сумела воспитать сына", исчезли отец (умер в 1941) и старший брат.
С чекистской похвальбы начнём: "В результате оперативно-агентурной работы чекистских аппаратов лагерей и колоний за 1948 год было предотвращено около 107.000 попыток и подготовок к побегам."
А у нас уже 1950-й год. Август, прохладное утро. И наш герой, узник рудника "Днепровский" Севвостлага, (да, да, да, теперь уже бывший узник), летит на моторке по взъерошенной свежим ветром и волной бухте Нагаева, полной грудью вдыхает аромат моря - водорослей, рыб, ракушек, подлетает под правый борт лесовоза "Ухта", ошвартованного левым бортом к причалу, и, резко выпрямившись во весь рост на носу лодки, обеими руками цепко хватается за тетивы штормтрапа и лихо, прям как парусный матрос, пересчитывает ногами деревянные балясины, поднимаясь на высокий борт парохода. А высокий оттого, что судно с неделю только как встало под погрузку. Примерно на треть трюмы ещё пусты. На палубе гостя встречает боцман, рыжебородый пират с кинжалом на поясе, хватает мозолистой клешнёй за руку - вроде здороваясь - и совсем незаметно в суете погрузки тащит куда-то в судовые недра по тёмному коридору, освещённому подслеповатыми плафонами. Ага, вот дверь с медной табличкой "Боцман". В каюте пират сажает гостя на диван под круглым иллюминатором, достаёт из рундука дюралевую фляжку и харчи - белый хлеб, копчёную колбасу, перья зелёного лука, яблоки - диво дивное, чего не видывал наш герой полдесятка лет, прожитых за колючкой в страшном Бутугычаге (с 1945-го по 49-й), и последний год во вновь открытом жутком урановом руднике Днепровском. Однако же и спасительном: ибо именно в нём встретился он с "золотарями", как звали в лагере новичков, привезённых из Магадана, хевру несунов, таскавших золотишко с приисков.
С двумя "золотарями" Борис быстро сдружился, это у него всегда получалось словно само собой. С Петром Великим (именно такой фамилией Бог наградил Петра), кряжистым, хотя и невеликим ростом, под стать Борису, сошлись особо плотно. Борис, вопреки всякой осторожности, доверился ему - открыл, что готовится в побег. И даже план изложил. Пётр одобрил и дал магаданский адрес младшей сестры, работающей тальманом в морском порту, в бухте Нагаево. И когда вечером того же великого дня удавшегося побега Борис встретился с Дусей Великой, она, чтобы не рисковать, не тянуть резину (её как сестру "золотаря" на днях только оставили в покое после серии допросов), сходу, с самого раннего утра помчалась с ним в порт, где быстро сговорилась со знакомым лодочником, а сама в темпе, показав тальманские "корочки" солдату-погранцу, стоящему у трапа "Ухты", поднялась на борт. Рыжебородый пират, холостяк-сорокот, в первый же день погрузки судна по уши втюрился в красавицу тальманшу, чуть не вдвое его моложе, и буквально вчера успел даже сделать ей - по-пиратски, схватив вот в этой самой каюте в охапку, - предложение своей клешни и отнюдь не истасканного по портовым борделям сердца. Ну и как же мог он отказать любимой в просьбе - взять с собой в море друга её родного брата, считай, уже шурина!.. "А ты не боишься, что капитан тебя с ним ущучит?" - спросила она. И он не без гордости ответил ей, что он - Джон Сильвер с "Острова сокровищ". И пояснил: Джон Сильвер был командиром квартердека, то есть абордажной команды! Он командовал отборными головорезами, морским десантом, группой захвата! Так что сам капитан Флинт его боялся...
И вот уже хозяин каюты разливает по чарке "шило" из фляжки, чокается и урчит помедвежьи, (такой уж у него голос):
- За твою прописку на пароходе!
Борис, проглотив спирт и закусив чудесной закусью - настоящим белым хлебом и зелёным луком, благодарствует:
- Спасибо, Михалыч! А ведь мы с тобой, значит, тёзки - я ж тоже по отцу Михалыч.
- Добро, тесак. Располагайся. Ни хрена не бойся. Дня через два, думаю, отчалим. Я тебя переселю в другое место, там ни одна собака тебя не сыщет. А пока пойду на палубу: смотреть надо за погрузкой. Закрывайся и ни-ни, ни-ко-му не отворяй. - И ушёл.
Борис приник лбом к прохладному стеклу иллюминатора, выходящего на носовую палубу. Большой пароход - целых три трюма впереди, три квадратных дыры, глотающих лесины, может, те самые, что он как раз и пилил ещё вчера утром. Господи, неужто и вправду вчера? Фортуна развернулась на сто восемьдесят градусов, а ведь ей, госпоже капризной, одного дня для такого манёвра должно быть мало...
Так ясно вижу это родное лицо с чертенятами в глазах под густыми чёрными бровями, чувственные губы, слегка оттопыренные уши, внимательное лицо, приникшее к иллюминатору, будто сам нахожусь рядом, в боцманской каюте "Ухты".
Паровые лебёдки стрекочут, как пулемёты, что на угловых вышках торчат. За четыре года в Бутугычаге трижды довелось послушать их смертельный стрёкот: три бунта, не хрен собачий, пережил...
С причала, со штабелей леса, один за другим летают на борт судна стропа шестиметровых стволов лиственниц. Он даже хвойный дух их почуял - при задраенном иллюминаторе! - и ощутил ладонями шершавую медную кору, в обнимку с которой провёл вчера целых семь часов в кузове клячи...
Наплести лапти - бежать из лагеря - эта мечта ни на час не оставляла его все эти годы. Перебрав известные и неизвестные способы побега, Юльский остановился было на кляче. Так зэки называли лесовозку - ЗИС-6, трёхосную "катюшу" 1941 года выпуска. Но... Тут столько всяких но свалилось в кучу - и бдительность стрелков на погрузке леса, и совершенная невозможность спрятаться в кузове или, допустим, где-то под машиной, и даже если сумеешь, исхитришься как-то где-то затаиться и доехать до Магадана, там тебя, влатанного в спецовку с номером на спине, в два счёта загребут. Пришлось отказаться и от этого варианта. Магаданский адресок от "золотаря" Петра Великого приятно волновал воображение, но... все остальные но явно перевешивали...
А всё же кляча долго не отпускала Юльского. Он вертел её и так, и этак, подкидывал на ухабах Колымской трассы, обращал в легендарную "катюшу", каковой она и была в войну, в "птицу-тройку" Гоголя, Бог знает во что ещё... В конце концов начал складываться в его мозгу странный такой пазл: кузов клячи - три метра в длину, брёвна шестиметровые, ещё три метра - прицеп; с полметра - между машиной и прицепом; значит, эти полметра остаются свободными между торцами брёвен и задним бортом прицепа... Так что если ухитриться отвлечь на миг внимание стрелка и нырнуть туда в момент закрытия борта... Да, конечно, закрывать должны только посвящённые...
Хорошо, а дальше-то что? 320 километров, семь часов по трассе Колымской брёвна что, будут тебе как младенцы в люльке почивать? Ха, да они тебя в кровавую лепёшку растолкут...
Бежал он из Днепровского, где провёл всего год. Лагерь не прославился ещё побегами, и потому вохра "почивала на лаврах". А четыре года жизни - знаменитый Бутугычаг, может быть, самый зверский в Гулаге, позднее "воспетый" двумя Анатолиями, поэтами Жигулиным и Лебедевым... Возник лагерь в системе Дальстроя в 1937-ом. "Крутые сопки, шахты, вырубленные в каменной гряде, каменные бараки (камня здесь много), - писал Жигулин, - участки железной узкоколейной дороги... и в седловине, между сопок - кладбище. Сотни, а может быть, тысячи невысоких, покосившихся столбиков с жестяными табличками - номерами формуляров заключённых, бесславно сгинувших здесь"...
Бесславно - ключевое, как нынче говорится, слово. Писатель, а в душе тот ещё поэт, Борис Юльский вынести этого просто не мог. Он и без того вынес, с мужеством солдата, ландскнехта, как называл он себя в Маньчжурии, в Зелёном легионе, вытерпел полсрока, выданного трибуналом Приамурской армии, - целых пять бездонных лет... Ежедневно, а точнее - ежечасно, готовясь в побег, соразмеряя высоту забора зоны, глубину мерзлоты под ним, поминутное движение попки на вышке, прикидывая сердцем на вес те "семьсот километров тайги" из песни, которой тогда ещё не было, внимательно слушая лагерные байки о побегах и... бесславной гибели бегунов, чьи уши или кисти рук приносили чукчиохотники начальству лагеря...
"Месяц-полтора доходяги, прибывавшие с Центрального на Дизельную, не работали, но кормили их сносно, - рассказывает Жигулин. - Это делалось для сохранения, точнее - для временного сохранения, рабочей силы. Ибо комплекс Бутугычага был рассчитан на постепенную гибель всех заключённых - от дистрофии и цинги, от самых разных болезней".
Ну, попал в шахту на рудник - ясно, не жилец. Но есть же ещё лесоповал. Счастливый жребий? Об этом "счастье" и пишет А. Жигулин:
"Горе новичку на лесоповале. Лучковая пила не слушается, гнётся, полотно дрожит, дерево зажимает его. Наконец, как бы нехотя, валится и зацепляется за верхушки соседних дерев. Новичок не знает, что делать, он бестолково суетится, утопая в снегу, пытается столкнуть окаянную лесину, попусту тратит остатки сил. Вместо положенных двадцати стволов с великим трудом валит только пять. Бригадир из блатных кроет отборным матом, бьёт по голове мерной палкой: "Ты что подводишь бригаду, сука!" Страшнее усталости, холода и побоев - сознание своей неполноценности, никчёмности и сознание того, что из-за тебя мужики не получат добавочного черпака супа и довеска хлеба, не запишут им зачётов. Конечно, новичок всё преувеличивает - без туфты мало кто в силах выполнить норму, но это он поймёт потом, когда наберётся опыта и постигнет премудрости лагерной жизни. А теперь нет никого, кто бы ободрил, пожалел, подучил - все смотрят на тебя с презрением и злостью ("филонит, сука!"), хотя сами когда-то были такими же. На работу идёт он как на плаху, готов отрубить себе пальцы, обморозить ноги, лишь бы хоть недельку полежать в лазарете. А ведь по своей природе не лодырь он. Но до лагеря столько лесу и в глаза не видел. На своей далёкой родине с восхода до захода солнца косил травы, ходил за плугом, выращивал хлеб. Что же тогда говорить об очкарике-интеллигенте, всю жизнь просидевшем за древними рукописями".
Это Жигулин, считай, и про нашего героя - Бориса Юльского. Но лишь отчасти. Почему? А потому что не шибко Борис-свет-Михалыч засиживался над теми рукописями. В китайской эмиграции, в славном городе Харбине он щеголял в красивой... фашистской форме, работал в их газете, печатал в ней свои рассказы и очерки. Затем - командировка в Маньчжурию, в отряд русской горно-лесной полиции, в тайгу, на борьбу с браконьерами и бандитами-хунхузами. Чудо-итог долгой командировки - "Зелёный Легион", цикл ярких рассказов, где, кроме стрельбы, звенят пилы и стучат топоры на лесоповале. Да только ж на южном, кедровом лесоповале. Не то совсем Бутугычаг с его каменными лиственницами... В тайге Магаданской нет обыкновенной сосны, пихты, сибирской ели. Здесь безраздельно господствует даурская лиственница, самая морозоустойчивая и светолюбивая хвойная порода...
Вон куда завели воспоминания, благодаря этому кино из боцманского иллюминатора, озвученному лебёдками и грохотаньем брёвен...
Светолюбивая - вот точно, тянется к солнцу, светилу негреющему, вытягивается за свой мафусаилов век (четыреста-шестьсот лет!) до сорока-полсотни метров ввысь. Проклятие и спасенье зэка. Но далеко не каждого зэка, а только того, кто ладил с японцами-ниппонцами. Как он, Борис Юльский, с самых первых дней, тогда, в сорок пятом, сдружившийся с двумя бывшими японскими офицерами - маленьким, вёртким, не разучившимся кланяться всем подряд, чем постоянно смешил барак, тонкоголосым Симицзу, которого он перекрестил в Синицу, и Хиробаяси, нестандартного японца - рослого, плечистого, гордого, совершенно генеральской выправки, настоящего самурая, к восторгу блатных перекрещённого кем-то вообще в Нихеранебояси. Да, у народа, у языкотворца, невольно подумалось Юльскому, никогда не заржавеет тут же, не отходя, взять и выдать "перевод". Лагерная баланда и скудная пайка хлеба не позволяли справляться с нормой лесоповала в двадцать стволов. Могли кормить месяцами одной только пересоленной и тухлой селёдкой (в лагере её называли сталинским мясом). Синица, явно уступая Борису в физике - в плечах и бицепсах, с нормой справлялся. Во время перекуров у костра он выковыривал из-под коры сваленных лесин белые, чуть желтоватые личинки короеда и, нанизав на прутик, поджаривал и с завидным аппетитом ел.
Борис никогда не отличался брезгливостью, и Синица быстро выучил его сохранять силы, питаясь этим чистым белком, настоящим даром суровой природы Колымы. Жуя личинку, Юльский улыбался. Нихеранебояси поинтересовался: что, дескать, так вкусно? Борис просто кивнул в ответ, ибо как мог он объяснить японцу, что мысленно поглощал коммивояжёра Грегора, героя своего любимого Кафки...
На них косились и плевались воры и вохра, но ведь точно так же плевалась на морской деликатес вербота с Украины, попав на плавзаводы-краболовы: тьфу, павук поганый, як йогоможнайисты?!
Клятое зимнее утро. Трескучее. Не пятьдесят, но под сорок точно есть. Темень совершенно ночная - почти ведь заполярье. Траурные колонны лиственниц подпирают чёрное небо, огромные звёзды над головой перемигиваются и, кажется, зубоскалят. Что для них с такой-то высоты мураши-зэки?!.. Чтоб не загнуться от мороза - скорей за пилы, топоры, за "норму" двадцатиствольную, как "Катюша". А Юльский ещё и в небо ухитряется время от времени поглядывать, отмерять на глаз пять ковшей Большой Медведицы до Полярной звезды, путеводной: она поможет в побеге... И вспоминает из "Юлия Цезаря" Шекспира:
Спасибо, дорогой брат Вильям, твои строфы греют не хуже костра из сучьев лиственницы! Во время перекура у костра, не затмевающего звёзд, Борис любуется Орионом, самым красивым созвездием Северного полушария, и, упиваясь теплом и разогретым острым духом от подстила - спасибо тебе, великое дерево, за это чудо твоё хвойное! - совсем забывает о белковой подпитке. За зычным гулом костра не слышит он, как Симицзу в сторонке отрывает кору с лесины, добывает личинки и неожиданно протягивает ему самую жирную, нанизанную уже на веточку. Ай спасибо, Синица, спаси тебя Бог! Ты, дорогой, только ты - мой спаситель!
Через четыре года, в 1949-м, их переводят в другой, вновь открытый лагерь "Днепровский". Ночи здесь летом, считай, нет. Солнце только зайдёт и через несколько минут уже вылезет почти рядом, а комары и мошка - что-то ужасное. Пока пьёшь чай или суп, в миску обязательно залетит несколько штук. Выдали накомарники - мешки с сеткой спереди. Натянешь на голову, но это мало помогает. (В. Пепеляев). Зэки - фигурки в синих рабочих спецовках с номерами на спине, над правым коленом и на фуражке. Добыча касситерита происходила по схеме золотодобычи, но, естественно, по количеству олова попадалось несоизмеримо больше. (П. Демант)
Бутугычаг, Днепровский... Днепровский, Бутугычаг... Изрядно очумев от наплывших картин и маньчжурско-колымских воспоминаний, Юльский "сварился" в тёплой, уютной каюте, свернулся калачом на нарах, пардон, на мягком боцманском диване, и провалился в сон...
Звонкий поворот ключа в дверном замке мгновенно разбудил его. Боцман заурчал:
- Выспался, тесак? Чё ночью будешь делать? Вечер уже. Часа три ты продрых.
За иллюминатором в самом деле заметно потемнело.
Поплескавшись в раковине, хозяин каюты по-хозяйски уселся за стол, примыкающий к дивану, напротив гостя, на стул, намертво принайтовленный талрепом к палубе. Пароход, качка - ну да, это всё из прошлой жизни, этапа... Ха, а теперь-то, даст Бог - из будущей!
- Давай за отход, - проурчал боцман, плеснув по чаркам.
И снова эти чудеса из гастрономической сказки - зелёный лук, сливочное масло, колбаса и белый хлеб. Из снега он? - чумная мысль проскочила. И Борис не удержался, спросил.
- Пеклеванный, - ответил пират и, сложив зелёные перья пополам, аппетитно захрустел. Борис последовал его примеру, ощутив праздничное шествие спирта по пищеводу.
Приняли по второй, и хозяин, дабы гость не скучал, решил слегка поспрошать, какой срок, мол, тянул, да откудова тягу дал, ну и так далее. Гость неразговорчивым оказался, отделывался краткими, односложными ответами. И тогда Михалычстарший налил по третьей и проурчал:
- Ну, тесак, давай за твою свободу!
- За свободу! - эхом, вполголоса вторил Юльский.
Закусывая, он посматривал на жующего пирата и неожиданно признался, вспомнив собственную строчку из своего же рассказа о нелепой гибели четырнадцатилетнего мальчишки от пули хунхуза, (рассказ назывался "Парашютист" и входил в книгу "Зелёный легион", которую он написал в Маньчжурии, но издать и подержать в руках так и не успел):
- Пиратство было моей самой яркой детской мечтой...
Боцман, сражённый столь неожиданной фразой, взглянул на гостя уважительно, чем и подтолкнул того к рассказу о лагерной жизни, которую жизнью можно назвать лишь с сильной натяжкой...
- Зимой 1948-го на нашем руднике "Бутугычаг" организовали лаготделение номер 4 особого лагеря - Берлага. Слыхал, наверно, про такой - "Береговой лагерь"? - Боцман кивнул. - И начали добывать здесь урановую руду... А в распадке между сопок - кладбище. Сотни, а скорее тысячи покосившихся столбиков с жестяными табличками - номерами зэков... - Борис вспомнил, что не курит уже больше года (засосало то ли в горле, то ли под ложечкой, как говорят), и он потянулся к боцманскому "Беломору". Закурил, да совсем не в радость, каковой ждал от дыма. И продолжал. - Мороз градусов 50, а мы в рваных бушлатах, на ногах чуни из разодранных телогреек. Все истощены, больные. "Лепила", лагерный доктор, освобождал по болезни. К нему - длинная очередь доходяг. Он обходит её и говорит: "Тебе не дам, ты уже три дня отдыхал ". А другому: "Иди в барак, два дня канта". Приходил в карьер, зэки протягивали ему обмороженные руки и ноги. Он: "Иди к проходной". Приведёт в санчасть, и пошло дело: пальцы, руки, ноги ампутирует - без "заморозки", без наркоза. Зэк только вскрикнуть успевает, а он: "Всё. Следующий!" А следующие сидят тут же, ждут очереди...
Борис затоптал окурок в пепельницу из латунной гильзы стомиллиметрового гаубичного снаряда и продолжал:
- Пятеро зэков взялись под руки, да и пошли прямо в тундру. Конвой: "Стой!" А они - как не слышат, идут. Конвой стреляет - один упал, остальные продолжают идти. Ещё выстрел, ещё, - а они идут... Всех застрелили, но никто не остановился, не обернулся даже. Пять человек - как одна душа...
Статистика: в лагере смерти "Бутугычаг" погибли 330001 человек.
Работали по шестнадцать часов, и нормы были рассчитаны на шестнадцать. Подъём, завтрак, развод и марш-бросок на работу, обед - час и ужин со сбором ко сну - полтора часа, так что на сон после такой работы на лесоповале - всего четыре часа. Засыпаешь в ту самую минуту, как перестал двигаться. Умудряешься спать на ходу и стоя. Недосып отнимает сил больше, чем голод. Не выполнил норму - штрафной паёк: триста грамм хлеба в день, притом без баланды...
- Ну, добро, тесак, уболтал - давай спать. У меня в шесть подъём. - Боцман убрал харчи на верхнюю полку в рундук, а с нижней достал подушку и простыни для гостя. - Стелись!
Борис долго не мог заснуть, то снова оказываясь в лагере с японцами и "золотарями", то трясясь в кузове клячи в обнимку с брёвнами, то скача по волнам на моторке. Лебёдки тарахтели всю ночь, приближая вожделенный час отплытия. И под их баюкающий рокот он отменно выспался к шести утра. Летнее солнце уже вовсю царило в небе за иллюминатором: два часа как взошло. Боцман ушёл править службу, а он нашёл на полке надкоечной потрёпанную книжку, это оказался "Остров сокровищ", и с улыбкой принялся за чтение.
В обед в каюту ввалились весёлые молодожёны - Михалыч с Дусей Великой. Борис заёрзал - куда себя деть? "Не дёргайся, - сказал пират, - у меня этих кают... на целый взвод хватит". Дуся принесла какие-то вещи брата - бобочку, штаны: бери, носи на здоровье. Ночевал Борис в каюте один. А утром Дуся ушла тальманить на трюм, а Михалыч, с часок пораспоряжавшись на палубе, пришёл и устроил капитальный завтрак, да опять же с "шилом".
И на следующий день всё повторилось в том же порядке. Так ведь недолго и разбаловать бывшего поддавалу и кокаиниста... Боцман, похоже, запал на повести "вещего Бояна" - гостя, прямо как бабушки на "Санта Барбару" (сравнение из будущего, т.к. в 1950-м был я ещё мал). В благодарность за всё Юльский, продолжил изливать в поросшие пшеничным колосом уши пирата страшные истории двух лагерей - Бутугычага и Днепровского.
Борис слыхал об этом от одного из "золотарей", попавшего в зону сразу по двум статьям - за золотишко и за то что слушал "Голос Америки" на прииске. Он сказал, что по "Голосу" о наших лагерях рассказывают много и часто. А в прошлом, в 1949 году, в Париже, в журнале "Возрождение" какой-то наш, русский профессор-психиатр напечатал статью, и её трижды читали по радио, почему он и запомнил её чуть не слово в слово. Вот она, эта статья:
"Будучи надзирательницей женского изолятора, она подслушала беседу двух следователей, из которых один похвалялся, что может заставить любого заключенного сказать и сделать всё, что захочет. В доказательство своего "всемогущества" он рассказал, как выиграл "пари", заставив одну мать переломить пальчик своему собственному годовалому ребёнку.
Секрет был в том, что он ломал пальцы другому, 10-летнему её ребёнку, обещая прекратить эту пытку, если мать сломает только один мизинчик годовалому крошке. Мать была привязана к крюку на стене. Когда её 10-летний сын закричал: "Ой, мамочка, не могу!" - она не выдержала и сломала. А потом с ума сошла. И ребёнка своего маленького убила. Схватила за ножки и о каменную стену головкой хватила. "Так вот я, как услышала это, - закончила свой рассказ надзирательница, - так я себе кипяток на голову вылила... Ведь я тоже мать. И у меня дети. И тоже 10 лет и годик..."
- Не помню, как я ушёл с этой экспертизы... - пишет профессор. - Я сам был в "реактивном состоянии". Ведь и у психиатра нервы не стальные!.."
В каюте боцмана повисла тяжёлая тишина. Пират, наконец, нарушил эту тишину своим уже не урчаньем даже, а медвежьим рыком, сжав рукоять кинжала на поясе:
- Да я б эту падлу, бляха медная, на куски пошматовал!
Юльский только кивнул в ответ, искоса взглянув в ощеренный рот и красный огонь, словно от костра, в глазах пирата. В лагере даже смирный Синица, которому он растолковал рассказ "золотаря", округлил глаза и что-то по-японски проворчал, прямо как боцман сейчас.
Услышав тогда ту нечеловеческую историю, Юльский невольно вспомнил три строчки из книги "По ту сторону добра и зла" Фридриха Ницше: "Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя".
Всё... Всё, всё, пора из бездны выбираться, вырываться. Бежать! - в который раз бесповоротно решил он. - Бежать, дабы сообщить, поведать миру о таком "советском образе жизни"... Бежать! Но как? Вот в чём гамлетовский вопрос. Через тайгу на запад, идя по звёздам, питаясь личинками от Синицы? Семьсот километров топей, гнуса, медведей, наконец и чукчей, охотящихся за твоими ушами... Нет, этот путь он проделал в мыслях всего на сотую долю, да, на семь всего-навсего километров, и - забраковал. Кто-то из воров блатовал бежать на пару. Но ему никак не улыбалось сыграть роль живых консервов. О таком варианте он знал уже пять лет назад. И рассказал о нём друзьям-японцам. Их глаза при этом, удивив его, стали на целую минуту европейскими!
Погрузка заканчивалась, остался лишь самый маленький трюм, носовой. Дуся уехала домой "кошку кормить". Мужики остались одни. И "прописка" Бориса продолжалась. Боцман предложил слегка развести спирт - как положено, "по широте". Магадан без малого на 60-м градусе северной широты. Бутугычаг на 64-м, чуть улыбнувшись, подправил разведение Юльский. Может, эти четыре градуса и сподобили его поведать "тесаку" Михалычу историю побега под блатным названием "Наплести лапти".
Да, закрывать борт прицепа клячи ЗИС-6, чтоб не спалиться, должны были только посвящённые: стукачей в лагере хватает... Синица и Нихеранебояси незаметно выпилили две полуметровых колоды для распорки между задним бортом прицепа и торцами лесин нижнего ряда, перекрытого доской. В этом пространстве и должен был беглец прожить все семь часов дороги, все 320 вёрст Колымской трассы, да там же и переодеться. Бобра, то есть цивильную рубашку, задарил Борису как раз "шурин" боцмана Пётр Великий. Солдат долго прикуривал, закрывшись ладонью от ветра. В эти-то секунды Юльский и нырнул в кузов. Закрывали борт "золотари" и японцы. Великий под прикрытием высокого борта ЗИСа шепнул водиле: "Заедешь в город, откинь задний борт". Тот кивнул. Оба магаданцы, они знакомы были ещё и по прииску...
Завершил свою историю Борис словами из того же рассказа "Парашютист" из "Зелёного легиона": "Ведь когда очень хочешь чего-нибудь, то судьба всегда идёт навстречу!"
Перед утром Михалыч старший переселил младшего в малярку, одну из трёх кладовых на полубаке судна, по соседству с такелажкой и плотницкой мастерской. В последних, конечно, беглецу было б куда приятней, но вдруг погранцы придут на досмотр перед отходом с собакой? Такого, по словам боцмана, давно не было, но ведь бывало же! А в малярке две дюжины алюминиевых 27-литровых бачков с олифой и краской, выстроенных, как оно и положено у доброго хозяина палубы, в штабель, один на другом, да повязанных поперёк манильским тросом, дабы уберечь от разлива в качку. Дух в малярке (там ещё была кандейка с удушливым сиккативом) никакой собаке не даст шанса. Отход назначен на полдень, значит, скоро, в девять утра, заявится наряд. Ну а с отходом он, боцман, постарается выбрать момент и переселить "тесака" снова в каюту...
Колыма, столица края Магадан, бухта Нагаево - остались по корме. Охотское море сходу взялось колыбелить пароход свежей волной. Лесовоз "Ухта" взял курс на Акиту, порт на северо-западе острова Хонсю. Начинающая сбываться мечта (Борис слышал, там, в лагере), называлась: Порвать нитку, то есть перейти нелегально границу. Господи, неужто и эта афера удастся ему, старому аферисту тридцати восьми годов от роду?.. Да, в самом деле старый, на целый год уже пережил целый сонм великих поэтов - Пушкина, Рембо, Маяковского, Байрона, Бёрнса, Одоевского, Хлебникова...
Ну, ладно, ладно, а что дальше-то? Спасибо, в Харбине он дружил с японскими-ниппонскими офицерами и разговорный язык мало-мальски освоил. А в зоне ещё и худо-бедно переводчиком был у Синицы и Хиробаяси. Так что политического убежища попросить внятно сумеет. Тем более, что в рядах русских полицейских он, кроме борьбы с хунхузами, осуществлял по заданию ниппонцев обыск китайского населения в поисках оружия. И с конца 1933 по начало 1944 г., в Маньчжурии было изъято более миллиона стволов и пять с половиной миллионов патронов... А в идеале - попробовать бы найти белоэмигрантов, своих, офицеров РОВС, Русского общевойскового союза...
1300 морских миль до Акиты, всего четверо суток, если, конечно, без штормов-тайфунов и прочего форс-мажора.
Михалыч, старый морской волчара, однако, прокололся, как пацан. Едва не пошло всё кобыле под хвост - и удачный побег, и "прописка" на пароходе...
А произошло это так. Дождавшись 16-ти часов, смены вахт (ревизор, то есть второй помощник капитана, сдавал вахту старпому), боцман снял один верхний бачок краски, вызволил узника из малярной кладовой и повлёк в надстройку. По-хорошему надо было подождать до ночи, но он боялся, как бы "тесак" не угорел там от сиккатива. Н-да, а вахту со старпомом стоял и четвёртый помощник, размазня, сопляк, только из мореходки. Такого мнения о нём и был наш морской волк. А "сопляк"-то как раз ретив оказался и жаден до службы и орденов. Попив чаю в кают-компании раньше других, он и на мостик поднялся раньше своего шефа-старпома. Ревизор заполнял вахтенный журнал, а он в это время занял его место у радара. С палубы его мудрено было разглядеть, зато для него палуба - на ладони. Вон боцман с полубака идёт вдвоём с кем-то. Странно, он, четвёртый штурман, третий рейс уже на пароходе, ну и всех матросов вроде знает наперечёт, ага... И едва старпом принял вахту, он доложил ему о своих сомнениях. Да ну, брось, сказал старпом, может, кто-то из кочегаров или машинистов с ним за краской ходил в малярку, а тебе уже шпионы мерещатся. Да нет, ничего мне не мерещится, возразил четвёртый, что ж я за три рейса личный состав не изучил?.. Добро, усмехнулся старпом, объяви по спикеру: боцману подняться на мостик!
Когда спикер промяукал это голосом "сопляка", морской волчара почуял недоброе: неужели четвёртый что-то видел с моста?.. И, в темпе переведя подопечного в соседнюю каюту (на двери, на медной табличке, Юльский прочёл:"Судовой плотник"), на ходу готовя легенду, поднялся на мостик. Старпом без всяких хитростей спросил в лоб:
- Михалыч, ты кого там водил на полубак?
- Да новичка машиниста, на пароход на днях пришёл. За серебрином в малярку приходил. Паропровод, что ли, подкрасить.
- А я тебе чего, бдительный ты наш, сказал, ась? - Смутил старпом подшефного так, что тот зарделся. И снова повернулся к боцману: - Болтанка начинается. Ты бачки с краской раскрепил?
- За что обижаешь старого, чиф? - умело "обиделся" пират. На том и был "инцидент исперчен".
Ужинал боцман одним из последних и взял с собой второе - котлеты с картошкой. Повариха поинтересовалась: мол, усиленное питание требуется молодожёну? Он подмигнул ей, как бывшей пассии, переданной "по вахте" ревизору, и отнёс тарелку "плотнику". Юльский спросил про хозяина каюты, судового плотника, и пират хлопнул лапой себя в грудь:
- Джон Сильвер пашет за двоих.
- А зарплата тоже за двоих?
- За полторых.
- А Дусю потом заберёшь с собой?
- Ну, тесак, отстал ты от жизни. Да я рад бы, но так бывало можно годов двадцать назад. Нынче в загранрейсы семейных не велено пущать: а вдруг сбегут!
- Всё, уговорил, Михалыч, в моряки не пойду.
- Да я и сам так решил: больше не пойду, последний рейс. Хомут на мою шею и в Магадане найдётся, вачманом буду.
- Я в английском не силён, но это знаю: Уоч, Watch - вахта. Где-то на берегу вахтить станешь, так?
- Грамотный ты, тесак, однако! Точняк, в подменном экипаже тем же боцманом ли, плотником буду. Экипаж после рейса - на берег, на отдых, а вачманы - за них. Ну, давай рубай. Скоро Сахалин увидишь, - кивнул будущий вачман на иллюминатор, - каюта ж на правом борту.
Да, "Ухта" будет огибать длиннющий остров двое суток, и Борис успеет налюбоваться сахалинскими сопками и тайгой, прощаясь с родиной.
Родина - уродина, проскочила близкая рифма где-то тут, прямо в лобной доле мозга. А в глуби, если не в душе самой, изрядно измочаленной в "лагпунктах", вопреки всему звучало: Родина-мать. Он всегда любил её, хоть и вырос в Китае. Самый великий на свете русский язык сроднил с ней навеки. Любил он Родину, любил истинно сыновьей любовью. Как и родную мать... Где она, матушка, сейчас? Не загребли ли и её советские чекисты? Не приведи Господь и ей пройти через лагеря...
Родина... Она обошлась с ним, как злая мачеха из русских народных сказок. Его любовь, увы, не была взаимной. Но за пять бездонных лагерных лет столько всего перемолото-передумано и... прощено. Они с Синицей и другими ниппонцами ходили в "фашистах". И он понимал, что родина, только что, да с такими сумасшедшими потерями, справившаяся с фашизмом, не могла ему простить Родзаевского. А ведь это, Господи, это был молодёжный, юношеский почти эпатаж...
О фашистской форме Бориса Юльского где-то лет через шестьдесят, во Владивостоке, в возрождённом харбинском "Рубеже" лучше всех напишет в развёрнутом эссе Александр Лобычев: "Сегодня уже невозможно обойтись общим биографическим туманом, которого в случае с Борисом Юльским и так хватает, или фигурой умолчания, потому что вместе с творчеством писателя возвращается и судьба этого яркого, противоречивого, щедро одарённого и, видимо, авантюрного по складу характера человека... Он, что называется, любил нарушать нормы и границы общепринятого поведения, раздвигать шторки привычного бытия... Фашистское движение зародилось в преподавательской и студенческой среде Харбина в середине 20-х годов, вдохновляясь прежде всего ритуальной красотой итальянского фашизма... Изначальным импульсом для возникновения русской фашистской идеологии стал крах белого движения, разочарование в прежних идеалах и боль национального поражения, и тогда молодое поколение эмигрантов решило идти своим путём, но "проводники", как всегда, тут же нашлись".
Проводники-полупроводники... Горланы-главари, как сказал о них просоветский, но такой даровитый поэт. Именно горланы, на горло и за горло берущие молодых, суки, одним словом. Какое ёмкое лагерное это слово!..
Ну, вот уже и Ниппон, родина Синицы и Хиробаяси, намоленная Акита. Ау, друзья мои, как вы там без меня в трижды, да нет, тысячекратно проклятом Днепровском? Я, ваш Борря, такой по жизни везунчик, добрался наконец до вашей земли обетованной. Троекратное ура-ура-ура!..
Загремела якорь-цепь, зазвучали команды по спикеру: Подать кормовой! Подать носовой! Шпринг!.. Всё! Так стоять будем! Приготовить трюма к грузовым операциям!
Нитка порвана. Юльский влатался в зелёную бобочку и синие брюки Петра Великого, обнялся с тесаком Михалычем, сунувшим ему на прощанье пару тысяч йен, что равнялось примерно шести долларам, в те времена весомым, не в пример нынешним. Теперь из Акиты на автобусе доехать до Токио, где без лишних посредников обратиться в столичную полицию по поводу политубежища, чтобы не трясли "Ухту", дали ей разгрузиться и уйти...
Ниппонский автопром ещё спал крепким послевоенным сном. Сами ниппонцы ездили на американских машинах. И Юльский стал свидетелем, как император Ниппон раскатывает на шикарном, сияющем Cadillac Fleetwood 75! Вообще американо-ниппонский лимузинный шум Токио пьянил не хуже боцманского "шила", а амбре ниппонских харчевен он помнил по Харбину. От всего этого кружилась голова, и он часа два просто бродил по городу, по центральным улицам - Гиндзе и Харуми-дори, сидел в парке у фонтана. Первичная процедура оформления убежища заняла, против ожидания, совсем немного времени. Ниппон-Япония приняла его, считай, как родного: выдали пособие и поселили в гостиницу, конечно, не пятизвёздочный отель, но ведь бесплатно, за счёт государства!..
Первым делом он купил пачку отличной белой бумаги и ручку Parker. Скорей, скорей разгружать начинать голову и душу от созревших-перезревших сюжетов "Зелёного легиона Колымы"...
Номерная, совсем юная девушка, постучавшись, вошла и заговорила по-английски. Мало того, что Юльский неважно знал язык, ниппонский акцент вообще сбил его с толку. Он попросил её перейти на родной. Девушка так славно удивилась и обрадовалась. Господи, какая милашка! Да ей, наверно, лет шестнадцать, ну, может, от силы восемнадцать. Хотя, конечно, он просто отвык, забыл, что ниппонки выглядят намного моложе своих лет. Познакомились. Изуми её зовут. Изумительное имя... он тут же вспомнил, что оно означает фонтан. В Харбине он часто слышал это слово: рядом с ниппонской миссией в небольшом овальном мраморном фонтане мраморный дельфин плевался прерывистыми струями, а на скамьях вокруг фонтана и назначались встречи-свидания. Где?.. Да у изуми, у фонтана...
Девушка повесила на стену большой красивый календарь, он поблагодарил её - "Аригато" - и спросил:
- Изуми, сколько тебе лет, ты ещё в школу ходишь?
- Что вы, Борис-сан, я школу закончила десять лет назад! - И в чёрных маслинах заискрилась очаровательная улыбка. - Мне уже много лет, целых 27!
- Мне "целых" 38, но я не говорю: много!
- Вы правы, для мужчины это немного.
В таком духе щебетанье продолжалось, наверно, ещё с четверть часа, пока Изуми - с его помощью: он трепетно поддерживал девичий стан - снимала оконные шторы (в стирку) и протирала подоконник и между рамами. А едва вышла из номера, в его лохматой голове (зарос, к парикмахеру надо) заструились пушкинские строчки: И забываю мир - и в сладкой тишине / Я сладко усыплён моим воображеньем, / И пробуждается поэзия во мне: / Душа стесняется лирическим волненьем, / Трепещет и звучит, и ищет, как во сне, / Излиться наконец свободным проявленьем - / И тут ко мне идёт незримый рой гостей,/ Знакомцы давние, плоды мечты моей... / И мысли в голове волнуются в отваге, / И рифмы лёгкие навстречу им бегут, / И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, / Минута - и стихи свободно потекут!
А длинные по-речному строки прозы ничуть не хуже умеют свободно течь, да ведь более свободно, чем стихи!.. Изуми, Изуми, заходи ближе к ночи, промыслил он ей вслед и буквально схватился за паркер. Такие дивные дела: "Линия Кайгородова", рассказ, который ему, автору, нравился самому больше других, это же не пьеса, но вот прямо сейчас - как на театре - она, "Линия", начала разыгрываться, точно по нотам. Ну да, он - художник Кайгородов... А кстати, не взять ли ему такой псевдоним?.. Живые и мёртвые картины Бутугычага и Днепровского, сталкиваясь, сшибаясь, мешая одна другой, засуетились в разгорячённой голове. Разгорячённой, вскипячённой этой ниппоночкой. Изуми и Зоя из рассказа - они как близняшки, им по семнадцать... В Тоогэне, где его и повязали чекисты, у него последний раз была подружка. А потом, потом - пять лет лагерного целомудрия. Хотя это слово с лагерем никак не вяжется, никак... Супер-садистследак, ломавший пальцы ребёнку, способен затмить все другие зверства. Но - на потом его, в финал. А пока - план картины Кайгородова, ну или Верещагина - "Апофеоз войны", пирамида из человеческих черепов
- кладбище с номерками в Бутугычаге и на руднике Днепровском, смертельные шахты и лесоповал, вонючий барак, набитый блатными и политическими...
Получается, "Зелёный легион Колымы" - это как бы предшественник "Колымских рассказов" Варлама Шаламова, который пока ещё там, на Колыме... Такую задачу Борис поставил перед собой. И на первом листе, в самом верху - вместо Борис Юльский - нахмурив брови, будто убивая кого-то в себе, начертал: Такэси Кайко... А может быть: Дзюнноскэ Ёсиюки...
Есть такое подозрение, что один из японских писателей послевоенного поколения Такэси Кайко (рассказы "Гиганты и игрушки" и "Голый король" 1957 года; последний удостоен премии им. Акутагавы) или Дзюнноскэ Ёсиюки (1954 г. рассказ "Ливень", премия им. Акутагавы. Повести "Праздник во тьме" /1961/, "Растение на песках" /1964/) - это и есть он, Борис Юльский! {Версия автора /Б.М./}
А произошло это перерождение двадцатого августа 1950 года. Он взглянул на красочный настенный календарь с видами Токио и едва не подпрыгнул на стуле - воскресенье!
Ну да, бежал он тринадцатого, а это было ведь как раз воскресенье. Прошла, значит, ровно неделя... С ума сойти, всего только неделя!..
Официоз: Многие возвращенцы получили различные сроки заключения. Как, например, писатели А. Хейдок и Б. Юльский. Последний, находясь в лагере в Магаданской области, совершил из мест заключения успешный побег. Дальнейшая судьба его неизвестна. Архивы ГУЛага - на радость нам, поклонникам автора "Зелёного легиона", явленного на свет воскресшим без малого через полвека харбинским "Рубежом" - подтверждают: "Юльский Борис Михайлович в 1950 году бежал и не был найден"...
А вот что было чуть позднее (тоже официоз): За I квартал 1952 года совершено 87 побегов, убито 78 бежавших.
Владивосток. 2017
Борис Мисюк. Апрельская история (История создания Союза российских писателей в Приморье)
Страница "Литературного Кисловодска"
Страницы авторов "Литературного Кисловодска"
Последнее изменение страницы 28 Jan 2022