Страницы авторов "Тёмного леса"
Страница "Литературного Кисловодска"
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Глухая придавленность Западной Сибири. Эшелоны беженцев вслед размещаемым в тылу оборонным заводам. Толчея запруженных народом станций вокзалов, очереди за кипятком, к военно-административным службам. Санитарные эшелоны, запахи кислой, мокрой одежды и карболки. Обезличенность, обреченность, страх безвременья. Война.
Тетка Агафья собиралась вечерять, одиноко, под волчье завывание ветра, рвущегося сквозь закрытые ставни и так полуслепых оконцев. Подбросила дрова в печь расчетливо: сберечь бы тепло до утра, да свечку, вчера купленную, зря не палить. Овсяная каша с капустным листом неспешно томилась в печи, на кухне, вход в которую прикрывала выцветшая ситцевая занавесочка. Всполохи оранжевого тепла плавали, содрогаясь, по бревенчатым, с бороздами пакли, стенам. Так и мысли Агафьи метались беспокойно, словно воды реки вешней, настойчиво бились в запруду у самого сердца: "Живы родные. Жив мой Степанушка, здравый Никитка да Алешенька. Воюют мужички родимые. Господи! Обереги, Господи!" Мерцает свет, прыгают из угла в угол тени. Скулит, запутавшись в ветвях несгибаемой сосны, ветер с острозубым, морозным оскалом. "Скули, супостат! Дома я! Огонь горит, лампадка светла, живы муж да сыновья".
Незлобно тявкнул молчаливый, чёрно-белый красавец Дружок, породы сибирская лайка. Мягкий, будто через войлок, приглушённый стук в дверь. Поправив выбившуюся из-под платка прядь волос, Агафья поспешила в сени. В отпертую дверь ввалился, прихрамывая, председатель сельсовета Тимофеев. Следом вошли женщина в городском пальто и закутанный в шаль с головы до пояса ребенок. Все белые, облепленные снегом, с закуржавленным опушком инея на ресницах и бровях.
- Доброго здоровьица, Агафья! - сиплым баритоном, заметно окая, загремел председатель. -Принимай постояльцев. Вакуированные они.
- Здравствуйте! Я Сталина Ивановна, а это сынок мой. Мы из Ленинграда, - тихо и певуче проговорила молодая женщина.
- Мифа, - донеслось тоненько и озорно со стороны заснеженного, подвижного шарика.
- Здравствуйте, здравствуйте! Проходите в дом, раздевайтесь, - заторопилась тетка Агафья, суетливо помогая разоблачиться неожиданным гостям. Немного потоптавшись, уладив формальности и попрощавшись, ушел Тимофеев.
Уже сидели за столом женщины, говорили о жизни. Расставлена посуда, поблескивает глянцевым боком старый чайник, да на кухне только-только разогревается чугунная сковородка с кусочками нарезанного сала, темнея провальным кругом. Трёхлетний Миша катался из горницы в кухоньку следом за кошкой Марусей, существом апельсинового цвета с изумрудно-зелёными глазами. Пахло горячей печью и какими-то пряностями лета от развешенных под потолком пучков трав. Сталина Ивановна рассказала, что она учительница русского языка и литературы, муж на фронте с первых дней войны. Дом, в котором жили, разрушен во время налета немецкой авиации. Потом чужие углы, бомбоубежища, голод, отчаяние, Дорога жизни, долгий и опасный путь под убийственный рев "юнкерсов". Рассказ был похож на мелькающие кадры старой чёрно-белой киноленты с резкими царапинами и порывами, во время которых влажнели глаза с темными окружьями, бледнело худое лицо женщины и крепко сжимались бескровные губы. Сопереживающе горько вздыхала тетка Агафья, беспокойно теребя край передника высохшими, узловатыми, как ветви старого дерева, кистями рук.
Странные звуки из кухоньки привлекли внимание, насторожили.
- Миша! - крикнула Сталина Ивановна.
Тишина. Женщины, вскочив, рванулись к ситцевой занавеске. Первое, что они увидели, это облизывающаяся кошка, обвитая пушистым хвостом. Малыш стоял рядом, тряся ручкой. В огромных распахнутых глазах полыхали боль и страх. Обожженные малиновые губёнки тряслись. На выскобленном дощатом полу лежали шкварочки горячего сала со сковороды.
- Ох ты, Господи! Ожегся, маленький? - запричитала Агафья.
Голодный блокадный ребенок, раскинув в стороны ладошки, сквозь боль лепетал:
- Они лизали-лизали, сипели-сипели, потом сами плик-плик...
Подхватив на руки Мишу, прижав к себе, горестно скривив лицо, Агафья целовала и орошала слезами его макушку. Рядом суетилась мать, летали звуки, похожие на шуршащие взмахи крыльев заполошной горлицы.
Тихонько, где-то под стрехой, подвывал голодный и холодный ветер, этот вечно бесприютный пилигрим. Тепло пела печь. Шоркала деревянная ложка о дно миски в забинтованной руке Миши, который энергично расправлялся с остатками каши. Другой рукой ребенок крепко сжимал ломоть темного домашнего хлеба и все поглядывал на кружку с молоком, явно опасаясь её исчезновения.
Где-то недалеко от станции, оповещая о своем прибытии, нетерпеливо и настойчиво, загудел шумливый поезд, работник войны, надсадно волоча очередной эшелон в объятия матушки-Сибири. Иглисто сверкали, кажущиеся негаснущими, холодные безразличные звезды...
Линялые обои в полусумраке пенала комнаты старой хрущевки. Неяркий свет настольной лампы оранжевым кругом отталкивает тёмную слепоту подползающего вечера. Громыхнуло где-то далеко и обессилено. Тихо доплакивало тяжелое небо, скупо роняя искрящуюся влагу. Эти слёзы, капли последнего дождя, бугрятся неторопливо на оконном стекле и, ополчившись вдруг, стекают стремительно - каждая своей дорожкой. И мысли текли так же разрозненно. Провал во времени, а в руке уже зажжённая папироса "Беломорканала" крутит сизые пряди дыма, пропадающие без следа за границей освещенной лампой темноты. Темнота сужается под напором атакующей тишины, безжалостной, вечно голодной. Она не дает заснуть, держит в напряжении. Она похожа на сторожащего добычу зверя с капающей из пасти желтой слюной.
А ещё вчера резала слух бравурность оркестра, церемониально маршировавшего у Вечного огня. Обязательность неискренних речей и оловянный блеск глаз градоначальника. Но радовали дети, выпускавшие из рук белых голубей в чистое бездонье. Разноцветье надувных шаров, толкающих друг друга, торопившихся унестись вслед за птицами. Колонны людей, поющих, встревоженных, и обилие цветов, которые преклонно и бережно рассыпались у подножия обелиска. И бились взволнованно сердца, и ветер шевелил георгиевские ленточки, приколотые булавками к груди глубоко, до самой души. Сухо и жёстко хлестнули автоматные выстрелы почетного караула, разрывая полотно майского воздуха. Дёрнулось тело, привычное припадать к земле, вжиматься в ржавые воронки своей и чужой земли, а потом, разжавшись пружиной, вскочив, бежать вперед, вперед...
А тогда, в Австрии, когда где-то далеко на родине уже отгремели победные салюты, всё вокруг цвело и рушилось. Вовка пополз к кустам сирени:
- Командир! Найдём пятилепестковые на желание!
А морда грязная, в копоти. Радость не к месту. Рукой потянулся, да высоковато. Привстал. Такой же сухой жесткий выстрел. Вовка ойкнул и тихо, как осенний лист, лег с веткой сиреневой пены на мягкую чужую траву. Запахи крови и цветов смешались, и разрушающе резала мысль о невозвратности. А ещё минуту назад можно было все переиначить. Почему-то память дотошно детализирует впечатления, запахи и звуки времен тех давних, но так плохо сосредоточивается на днях недавно минувших. Почему тогда всё было понятнее и проще: где враг, где друг? А теперь?..
Комната осталась прежней. Но что-то изменилось. Дождь дробит реденько, устало. Рядом с креслом забытый пакет с подарками от администрации города к празднику. Дотянулся палочкой, подтащил: красивый пакет, наверное, дорогой. Содержимое высыпалось на журнальный столик: коробка конфет, красочная поздравительная открытка, шоколад, две банки шпрот и бутылка водки. Нащупал очки, на взгляд радовала коробка конфет, но название не читаемо, язык незнакомый: то ли французский, то ли итальянский. Повернул другой стороной, но наклейку со сроком годности рассматривать не стал. Уж очень не хотелось плохо думать о людях. Перевел взгляд: на подоконнике грустила сирень в мутном хрустале довоенной вазы. Поникшие головки тюльпанов безвольно свисали в извинительных поклонах. "Анечка моя, жена ушедшая, тюльпаны любила", - запоздало подумал.
Навестил друга, вторую неделю лежащего в переполненной палате с неистребимым запахом хлорки. Старые раны, давление, одиночество. Но говорили не о болезнях, а о прошедшем. Вспоминали о тех кто ушёл безвозвратно или молчит, на звонки не отвечая. Попрощались горько, немногословно.
Автобусы не любил. С палочкой доковылял в район старого города до главпочтамта, чтобы по извещению получить посылку от сына, служившего на Дальнем Востоке. Промаявшись в суете очереди и выслушав объяснения о нехватке персонала и загруженности, так ничего и не получив, пошаркал домой. По пути зашёл в магазин купить хлеб. Расплатился, а батон забыл. У подъезда вспомнил, что пакет пуст, вернулся. Продавщица обругала: "Много вас таких - халявщиков - ходит!"
Тяжелой походкой, преодолев шестьдесят ступенек в подъезде с облупленными изрисованными стенами и глухими одноглазыми дверями квартир, добрёл к своему убежищу.
Уже и дверь открыта трясущейся рукой, и тело прогружено в продавленное временем кресло. И кружится юлой у ног, радостно повизгивая, верная Анюта, лижет руки, высоко подпрыгивая. И тапочки несёт из коридора. Никто её этому не учил. Если бы не Анюта, живая душа, было бы совсем худо. Собака кровей смешанных, полуболонка, полутерьер, подобранная когда-то мокрым скулящим комочком на газоне у подъезда. Выхоженная и обласканная, с удивительной пятнистой мордашкой, напоминающей цветок анютиных глазок, преданная, умная и жизнерадостная.
И заметил он только-только, что не разулся, и голубые облатки больничных бахил до сих пор на ботинках. И что пиджак, мокрый от дождя. И капает со шляпы реденько на орденские планки, тускло поблескивающие в неверном свете окна.
"А глаза у Вовки были синие-синие, как небо над Австрией, за которую воевали. Нет, всё же глаза были синее чужого неба, были как свет над Родиной".
Опять трепетно зашевелилось сердечко, запрыгало суетливо. Заскорузлыми пальцами нащупал дежурную упаковку с нитроглицерином. Надавил привычно на облатку - слепо, автоматически. Посыпались красные, как капли крови, желатиновые шарики, подпрыгивая на зашарканном паркете, исчезая, как гаснущие искры. Безучастно-матово молчал телефон, извивом шнура пропадая в неосвещенном пространстве. Немели руки, и неведомые красные муравьи бросились по жилам к капищу. А потом, построившись, всё сжимали и сжимали свободное пространство. В выцветших когда-то серо-голубых глазах плескались привычная боль и желание подняться и опять бежать, бежать... Но слезы, чистые, скупые, последние, размывали серую картину одиночества, превращая её в чистое полотно холста. А на холсте том невидимый кто-то прорисовывал незабытое лицо Анечки в ореоле василькового венка, сына босоногого в холщовой рубашонке до пят и Вовку с удивительными глазами, с охапкой дурманящей сирени. И цвет оранжевой зари в черной копоти войны, что георгиевской лентой струится по груди.
Как будто стыдясь, доплакивало опомнившееся небо. Глаза устало закрылись, и рука с папиросой погасшей безвольно повисла. Блестела невысохшая слеза. Потеряно и безысходно заскулила Анюта. А за окном тихо падали капли последнего дождя...
Николай Вьюнов. Новеллы глубинной жизни
Страница "Литературного Кисловодска"
Страницы авторов "Литературного Кисловодска"
Последнее изменение страницы 30 Jul 2023