Страницы авторов "Тёмного леса"
Страница "Литературного Кисловодска"
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Погожий день начала апреля. Бесцветное, сумасшедшее солнце падало и дробилось, жгло и хохотало, вертело вдруг налетевшей поземкой и, от нее по-чукотски же узко щурилось. Полярный день будоражил, пьянил предвесенней брагой пробуждающихся запахов снулой тундры. Уже лучистой косой кое-где скошены пригорки от крупяного снега и обнажились залысины прошлогоднего таинства земли. Сохранила в себе она кисловатую терпкость шикши и коралловость брусники, пряность разнотравья и брошенные перья быстрокрылых и вольных в своем безграничье птиц. Хочешь набрать самоцветов? Не береги глаза и посмотри на дорожку, бегущую к светилу. Снег, как мелко изрезанная цветная фольга, ослепляет яркими брызгами. Минус шестнадцать, весна, Чукотка.
Андрюха, рыжий как подсолнух на Ставрополье, помощник бурильщика (помбур - на сленге) второй геологической партии ВЧКГЭ (восточно-чукотская комплексная геологическая экспедиция) вкалывал третий полевой сезон. Какой-никакой, но опыт жизни в теснооблегающем территориальном пространстве имел. Романтик степной станицы, провалившийся при поступлении в техникум, с расстроенной душой, был случайно встречен у реки. И не просто кем-то. Таким же романтиком-отпускником, грустящим светло у глади воды с чуть нарушенной бутылкой вина с греющим душу названием "Анапа". Северянин Толик напел о необъятности привилегий и возможностях для настоящих мужчин на Чукотке. Закрепили соглашение крепленым вином и клятвой в вечной дружбе и уважении. Так, подхватив заразную бациллу Крайнего Севера, сдобренную обещаниями красот полярного сияния, Андрюха попал в поселок Эгвекинот - портовую гавань Берингова моря. Безнадежную горечь слёз матери и младшей сестрёнки щедро компенсировал денежными переводами, троекратно перекрывающими алименты ушедшего отца. Самодостаточность, ощущение настоящей, добротно выполненной работы, размеренность и предсказуемость бытия добавляли сил. Вспомнились уроки живописи в изостудии. Заиграло, забудоражило в душе. Вначале тайно, а потом, не обнаруживая отрицания коллег-геологов, начал писать этюды. Работы, пользовавшиеся огромным успехом, он тут же раздаривал. Зацвели в рамках на стенах квартир фиолетовые и желтые первоцветы, скромно белели ветреницы и яростно горели желтым огнем полярные маки на фоне сине-зеленого залива Креста. Упоительные разговоры у костра на рыбалке, на охоте, закручивались витиевато над котелком с кипящим варевом. И главное - помощь друг другу в любое время года и суток. Закон Севера! Люди разные, но чувство самосохранения общинно довлело, вытесняя инородное тело, как занозу.
Подъем! Синий будильник обещал продлить сон ещё на двадцать минут. Но Андрюха уже не спал: чувствовал запах жарящихся оленьих котлет, готовящихся по волшебной технологии Настасьи Павловны, поварихи геологической партии. Спрыгнул с двухэтажных нар утепленного балка, почти идеально приспособленного для проживания в северных климатических условиях. Потопал босыми ногами к столу. Смена ещё не пришла.
- Насть Пална! Пуночки прилетели?
- Нет, Андрюшка, не видела. Так ведь скоро должны! На-коть котлетку с хлебчиком, разомнись! Скоро смена придет, скоро завтрак!
Экспедиция ждала пуночек. Пуночка - полярный воробей, птица размером с детский кулачок, белая с черной шапочкой на головке, черными маховыми перьями и пятипальем хвостового оперения. Красивая, доверчивая и очень ожидаемая душами, жаждущими тепла. С прилётом черноглазой певуньи отступают морозы, улетает зима. Это первая ласточка весны на Крайнем Севере.
Грохот на крыльце от избавляющейся от снега на обуви вахты, отработавшей свои двенадцать часов. Смена, завтрак, обмен информацией, деловые разговоры, напутствия, шутки. И вдруг выстрел. Потом ещё один. Сообщество надземных работников Гефеста оторопело, перестало пережевывать пищу, вопросительно выстрелило взглядами во входную дверь жилища. Первая мысль - медведь. Логика не соглашается: слишком шумно, и всё вокруг насыщено запахами человека и механизмов. Тогда что и кто?
Андрюха, самый молодой, рванул с настенного крючка петлю ремня старенькой двустволки ТОЗ-63, агрессивно переломив стволы, вогнал в патронник два пулевых патрона. Публика, морально присев, следила за действиями популярного художника поселка.
Резко открытая дверь балка тут же закрылась за спиной вышедшего, подпружиненная двумя полосами толстой резины.
То что увидел Андрюха, выскочив в ярость слепящего солнца, было контурно. Глаза, привыкнув к сварочному блеску звезды, начали различать фигуру человека с опущенным ружьем в одной руке. Другая рука была поднята в ликующем восторге. Несколько шагов навстречу друг другу. Это был первогодок Чукотки, Пашка Веников, вертлявый и балаболистый мужичонка лет сорока пяти из Винницы. Торжествуя, светясь глазами и душой, Пашка бросил под ноги на снег ещё конвульсивно дергавшееся тельце пуночки. Она сучила, уставая уже, лапками и глаза затягивались полупрозрачной пленкой безвременья. Кровила пробитая дробинкой грудь.
- Гля-ка, дичь!!! - орал Пашка.
Впервые в жизни Андрюха бил человека зло, остервенело, с чувством древнего позыва защиты себя и Родины. Слезы заливали глаза, сдавленное рыдание мешало дышать, красным цветом заволакивало окружающий мир. Потом холодный ступор, клещами обхвативший его руки, ватная бесхребетность тела. "Над Непрядвой лебеди летели"... вдруг всплыли стихи в горячечном кипящем сознании. Окружающая действительность приобрела привычные формы. Теперь уже Андрюха расталкивал и ограждал визжащее, скомканное тело Пашки от активных нападков полураздетых взрослых мужчин, горохом высыпавшихся из дверей геологического домика. Мир был опрокинут человеком, разрушившим гармонию: ожидаемое было убито.
Прошло время, которое разбросало нас по свету. Появился интернет и мобильная связь. Мы, хоть и нечасто, но связываемся друг с другом, с теми, кто ещё жив. Так же ждем очередную весну. Андрюха теперь уважаемый художник, писатель.
И дай ему Бог много лет и ожидания в душе прилета птицы весны.
P.S. А Пашка Веников уволился из геологической партии. О его судьбе никто не знает.
Первый узелок я не видел. Но чувствовал, родившись заснеженным раним утром ноября в молодом сибирском городке Ангарске. Узелок собирал папа и, тропя кружево дорожки под окнами роддома, топотал беспокойно и нетерпеливо. В платочек из простейшего ситца свернулось отглаженное тепло незатейливого домашнего очага: ночная сорочка, полотенце, белье и платочки. Сама себя согревала козья пушистость шерстяных носков-самовязов. Нестерильно прижимались к ним краснобокие китайские яблоки, жестяная банка болгарского абрикосового компота и душевно завёрнутые в пакетик пряно пахнущие кедровые орешки. Беззащитно, израненный иглами мороза, дотлевал яркий незнакомый цветок. Папа не помнит уже, где он его раздобыл в синеве убивающего мороза в начале пятидесятых годов прошлого столетия. Сало, байкальский омуль с душком, шоколадные конфеты "Домино" без обертки и бутылка дефицитного шампанского для медицинского персонала. Внезапно погас свет. Я родился при свете свечи с помощью добрых рук и сердец. Развязался первый узелок.
Второй узелок был тоже развязан не мной. Не успев к похоронам бабушки Веры, покаянно стою у старого с растрескавшейся амальгамой зеркала, с упавшей от моего неловкого движения занавесью обряда. На столе, придавленный кисеёй памяти, стоит стограммовый стаканчик, накрытый уже заветренным кусочком хлеба. Потускневшее величие георгиевских крестов деда за личный подвиг, бабушкин образок, истлевающий скромным светом позолоты ушедшего времени. Как-то беззащитно лежали сережки и колечко с бирюзой, подарок деда Тимофея своей голосистой Верусе. Тогда играла тальянка, горели глаза и костры над вольно текущей сибирской рекой, отражавшей огненно-звёздные всполохи ещё не начавшейся Первой мировой.
Сердобольная собираемость агнца в последний путь уже свершилась. Надо мной, сидящим, беззвучно колышутся тени несгоревших свечей. Они в черных траурных облачениях суетящихся старушек. Оставленные и брошенные, жизнь отдающие всей деревенькой многолетно, даже семейно, собирали каждой товарке смертные пожитки. Деньги на гроб, нехитрое бельишко, сарафаны из старинных сундуков, платочки с девичьей вышивкой недождавшихся. И все слёзно, с песней, с молитвой. Ни упрека, ни косого взгляда укора. Уж больно часто в последнее время хромой плотник Митрофан оставался без работы.
Мне стыдно и больно в запахе ладанного курения. Вспомнил песенные причитания над моими разбитыми коленками и яркие звёзды зелёнки, разгоряченное ветрянкой тело, чесоточно-жгущее, беспокойное:
Мокрые глаза бабушки близко-близко плыли в непонятном колдовском заговоре. И помню свет. Свет раннего незашторенного деревенского утра с горящей вековым светом геранью. Кошка, умывающаяся на подоконнике, и полное ведро жидкого солнца, опрокинувшееся на выскобленные доски пола. Мерно разбивающие хрупкое стекло тишины, никогда не стоящие ходики с убегающими друг от друга шишками грузов.
Лето, воля, простор, и я, вывезенный в деревню в объятия бабушки, пахнущей хлебом и парным молоком. Мир предутренних вязких туманов, фестивальных соревнований петухов и звонкого посвиста кнута пастуха, губернатора колхозного стада.
На столе перебираю пальцами платочки, обвязанные по краям крючком затейливо и вдруг.. Разворачиваю плотно сложенный прямоугольник детской распашонки с вышитым на груди желтым гусенком с оранжевым клювом. Когда-то мама мне уже показывала эту первую кольчугу, защищавшую меня от враждебности мира после тайного крещения. Тайного, потому что отец был секретарем комсомольской организации строящегося химического комбината. Ещё был жив "отец народов", и аппарат угнетения работал без сбоев. Трогательная невесомость, трогательная преграда всесокрушающей эпохи. И память, память. Я уткнулся небритой щекой в детскую распахнутость ушедшего времени. Опять ощутил поглаживание натруженных ладоней, успокаивающее, умиротворяющее. Крылатые обереги отгоняли сонмы разрушающих мыслей, невзгод и печалей. Бабуля, ты здесь?
P.S. Одна знакомая женщина рассказала мне случай: выгуливая своего старенького спаниеля и проходя мимо мусорных контейнеров, увидела выброшенный узелок, в котором уже порылись любопытствующие двуногие организмы безразличной эпохи. Беззащитные, затоптанные, валялись рассыпанные старенькие пожелтевшие платочки, поблекшие иконки, книги, изуродованные временем фотографии и непонятные, но значимые только для одного человека, дорогие предметы бытия. Ушел из жизни человек, оставив после себя жилплощадь и узелок. Неужели только это? Иваны, не помнящие родства, планомерно и бесстрастно разрушают созданное многими поколениями Государство Души. И вечная борьба добра и зла. Над позолотой куполов в небесной чистоте черными тенями с шумом проносятся вороны.
Кто развяжет мой узелок? Что будет в нем? Винегрет разноцветно прожитой жизни, случайные и неслучайные прохожие? Обиженные мною люди и мечты, не дождавшиеся своего воплощения? У меня ещё есть время. У меня ещё есть надежда...
Николай Вьюнов. Шкварки. Капли последнего дождя (два рассказа)
Страница "Литературного Кисловодска"
Страницы авторов "Литературного Кисловодска"
Последнее изменение страницы 30 Jul 2023