Страницы авторов "Тёмного леса"
Страница "Литературного Кисловодска"
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Я родился в 1918 году. Мой отец - Попов Георгий Леонтьевич (1881 - 1967), Мать - Прасковья Акимовна (1882 - 1928). В семье было две дочери и четыре сына. Старшая - Екатерина (1899 - 1985), в 1920 году вышла замуж за Дубинина Лаврентия и переехала жить к нему. Вторая сестра - Ефросинья (1908 - 1997), замуж вышла в 1925 году за Пахомова Григория и из семьи ушла. Жили мы в г. Ессентуки, район Кубековка (ныне - Кирпичный). Был домик и во дворе старая турлучная хатка. Двор большой, было хозяйство и земля, на которой работали отец и старший из сынов - Борис, 1906 года рождения.
В 1925 году Борис решил жениться. В жёны взял Поберухину Ольгу (1907 г. ) Я помню свадьбу. Отец привёз бочку вина 60 литров из с. Прасковея. Была суровая зима. Снегу намело столько, что сугроб сравнялся с воротами и во двор заезжали по сугробу. Свадьба была весёлая, играл духовой оркестр. Вся свадебная процессия шла по улице, оркестр играл "Журушку", вверх бросали красную подушку, небольшую. Шли с плясками, пели свадебные песни, частушки. За столом сидели сваты и пели застольные, свадебные и казачьи песни, например, Крюковского. Пелось о том, как казаки пленили знаменитого предводителя кавказских народов - Шамиля и другие. Отец отделил Борису жильё - старую хату, пару молодых волов и корову. Теперь дело стало за землёй. Весной отец с Борисом поехали вместе пахать и сеять. Земля была разная по качеству и плодородию. Отец выделил ему нелучшие земли.
Получился тут скандал на пашне, который перешёл в драку. Отец был лёгок на руку и кинулся пороть сына кнутом. Так бывало и раньше. Но тут сын решил дать сдачи. Схватил попавшийся под руку топор и жёстко предупредил, что если он не перестанет махать кнутом, он его зарубит. Отец вскричал ещё пуще: "Что, на отца-кормильца руку поднимаешь!" И продолжал злобно махать кнутом. Сын отошёл на некоторое расстояние и бросил в отца топор. Бросок был, видимо, не такой сильный, угодил в голову повыше лба. На голове была фетровая шляпа. На шум прибежал племянник отца Спиридон и разнял дерущихся. Я хорошо помню как отец приехал с поля в крови с разрубленной головой. Где-то на второй-третий день сын объявил торги на своё хозяйство. Услыхав об этом, отец сказал во всеуслышанье: "Босяк!" Делать было нечего как купить у него весь надел, дабы кто-нибудь не вселился посторонний на землю и хату, что облита потом, а теперь уже и кровью. Отец послал мать на переговоры. Сделка состоялась. Борис с женой Ольгой ушли в станицу на квартиру, бросив занятие сельским хозяйством. В 1926 году мама родила Фёдора. Мне было 8 лет. Якову - 3 года.
Как мы жили? Помню 1921 год. Это был неурожайный, голодный год. Я не помню, чтобы мы ели хлеб. Но картошка мелкая была. Мы её ели неочищеную, обмакивая в соль. Помню, мама ругала меня и заставляла чистить. Однажды зашёл к нам солдат в длинной шинели, в буденовке и попросил чегонибудь поесть. Мать дала ему картошки, сваренной в небольшом чугунке. Солдат принялся поедать вместе с кожурой. Я это увидел и шепнул матери, что солдат ест картошку со шкорками. Мама мне погрозила пальцем и сказала: "Молчи, сынок, не твоё это дело". Мне тоже хотелось есть. Солдат подозвал меня к столу и дал мне несколько картошек. При этом он сказал мне: "Вот вырастешь, сынок, всё познаешь на своём веку - и какая картошка вкусная". Поблагодарил мать за завтрак, а мне подарил на память металлический блестящий портсигар. Он долго служил мне забавой и памятью о том солдате. При переселении нашей семьи многое у нас пропало, в том числе книги, каких сейчас нет и в музеях, а также мой портсигар.
1924 год. Зима. Гудели гудки паровозные и на предприятиях. Мне сказали, что умер Ленин. В том году по осени умер мой дедушка по линии отца Леонтий, он прожил 72 года. А деда по линии матери я не помню, он умер давно. Дед Аким был малограмотный, простой крестьянин, но хозяйства никакого не имел. Как говорил мне отец, в те времена грамотных было мало. Но всё же он мог написать, по просьбе, письмо сыну в армию или прошение (тогда так называли) в суд или Его Величеству царю. Причиной являлись различные тяжбы среди станичников-крестьян: или землю кто-то захватил, или сенокос, или украл в поле снопы. Так вот, Аким Фомич писал прошение и отправлял в стольный Петербург. Пока письмо шло туда и оттуда, стороны поили, кормили его. Он мог предположительно угадывать, чью сторону примут власти. Платили по конечному результату.
В январе 1927 года открылась начальная школа им. Сталина. Позже её снесли и построили садик рядом со старообрядческой церковью. Меня мама отвела в школу и пожелала хорошо учиться. К этому времени я мог читать и писать каракули. Вскоре учительница, Мария Митрофановна Величко, дала мне ручку и чернила - одному из класса. Мама в это время болела: у неё на ноге приключился рак. Ей сделали операцию.
Отец пахал землю и сеял один, без чьей-либо помощи. Мы были малы. А мать болела. Ему приходилось крепко работать, чтобы управляться с хозяйством и обеспечивать семью всем необходимым для существования.
1928 год. Я был во 2-м классе. Мама лежала в больнице, ей при второй операции отрезали ногу. Помню, как я рассказывал ей стихотворение, а она сказала мне тогда, чтобы я учился и закончил как можно больше классов. О себе она сказала, что жить долго не будет, а отец учить не станет. Он всегда говорил, чтобы я только умел расписаться и прочитать книгу. Вскоре наша мама умерла. Мы остались сиротами. Мне 10 лет, Яше 5 лет, а Феде 2 года. Отец привёл нам мачеху, Лукерью Михайловну с двумя дочками. Были постоянные ссоры: всё внимание было дочкам. Власти накладывали без конца хлебозаготовки, налоги. Продуктов не хватало, поэтому скандалы в семье.
1929 год был "переломным". Это был последний год индивидуального крестьянского труда. Организовывали товарищества, коммуны. Со двора на двор ходил комсод, требовал сдачу хлеба государству. Облагали крестьян сотнями пудов. Тех, кто выполнял план хлебозаготовки, обязывали вторичным планом. Зажиточные крестьяне выполняли повторные планы из прошлогодних запасов. Когда сдавать было нечего, их отправляли на ссылку в Архангельскую область и на Урал. Были лозунги на видных местах "Ликвидация кулачества как класса".
За этой волной шла вторая - организация колхозов. Подворный ежедневный обход комсодом крестьянских семей с предложением вступать в коллектив. Очень многие отвечали, мол, подумаем, другие говорили, что в этом не нуждаются и отказывались подавать заявление добровольно, третьи, видя в этом волю советской власти, давали согласие на вступление в колхоз. Тех кто грубо не соглашался, вызывали в управление комсода. Мой отец при первом же приходе комсода подал заявление о вступлении в колхоз. При этом сдал 5 лошадей: 3 взрослых и 2 жеребёнка, весь домашний инвентарь. Весной отец не пустил меня в школу. Я поехал с ним пахать. И лишь в конце учебного года я походил немного в третий класс. Помню, в классе была диаграмма, где я был на самом верху по пропускам дней в учебном году: 209. Урожай мы свой собрали и весь вывезли государству. Непомерные были хлебозаготовки.
Возле нашего двора в палисаднике росло дерево карагач. Оно было и украшением, и в непогоду своей разветвлённой кроной укрывало от осадков. Под ним лежали толстые брёвна вербы, на которых сидели люди. К нашему двору в праздничные дни собирались соседи со всей улицы Кубековки - так она тогда называлась. И вот в один из зимних дней 1929 года возле нашего двора было много соседей. Тут отец прилюдно подал заявление в колхоз. Двор наш был с небогатыми строениями: хата покрыта камышом. Старая кухня и сарай покрыты соломой. С улицы двор огорожен был стеной из бугунтинских камней, обмазанных глиной. Внутри - плетень из хвороста-орешника. Комсод не раз поглядывал на наш двор. Но тут объявил всем, кто присутствовал на этой непринуждённой сходке, что двор теперь будет общественным - бригадным двором. Сюда к нам стали свозить крестьянский инвентарь и сводить рабочий скот. Двор превратился в базарную толкушку или муравейник. Нам, детям-подросткам, тогда веселью не было конца. Появилось много людей, животных (лошадей). Для ухода за рабочим скотом были назначены бедняки, им было тогда безмерное доверие в делах коллектива. В этот период появились названия группам людей: кулаки, подкулачники, зажиточные, середняки, бедняки, батраки. Так вот, эти люди или не знали, что животных надо кормить и поить, или были безмерно ленивы. Скот иногда ревел и ржал от жажды.
Наши лошади находились тут же в конюшне, но их отец, как своих кровных, кормил и поил сам, не надеясь на этих, как он говорил, дармоедов, лентяев и к тому же пьяниц. Зато, если им надо было куда-то ехать, они гнали галопом этих бессловесных и безотказных животных. Возвращаясь из поездки, лошади бывали в мыле от перегона. Я смотрел на несчастных животных, у них дёргались, тряслись мышцы, ноздри до предела расширены и из них валил пар. Кое-кто из крестьян, видя в этом ненормальное поведение, делали ездокам гневные замечания. Но те отвечали, что "это лошади кулацкие, а кулаков всех изничтожим". Однажды лошадей погнали на водопой к реке. Пошли с ними и те, которые только что были выпряжены, потные, горячие. Потом они болели, сильно кашляли.
В ясные солнечные дни обычно конюхи садились возле скирды или копны с соломой, курили махорку и играли в карты. Если надо было кормить скот, то это откладывалось на потом. И так время шло, а дело стояло. Нередко была и пьянка среди этих горе-работников. Но нам, подросткам, было весело. Мы играли на балалайке, которую принёс кто-то из пьяниц. Я быстро научился играть несколько танцев. Я играл, а пьяные танцевали. Таким образом, у нас во дворе образовался самодеятельный театр.
Отец не любил праздность и безделье, нередко требовал прекратить игры в карты, танцы и др. Поэтому на него смотрели эти работники очень хмуро, злостно, говорили, что сами знают, что делать, и учить не надо. А некоторые лошади не могли уже подняться. Приходили бывшие хозяева и не узнавали своих лошадей. Однажды на рассвете стали выводить своих лошадей и разбирать свой инвентарь. А лошади были без грив и без хвостов: их постригли. Сколько неслось проклятий в адрес тех, кто это сделал. Во дворе разразился скандал. И снова комсод шёл по дворам. Но это уже считалось враждой против колхозного строя. Многие в ту пору распрощались с хозяйством навсегда.
1930 год. Ничего не придумывая и не прибавляя, наблюдал, как шагали и ломали на своём пути всё, не считаясь ни с моральными, ни с материальными потерями. Больно было смотреть, как много грубого, глупого творилось в "Великий перелом". Говорили и о природе, что "мы её переделаем". Но мне очень дороги те годы, так как они прошли в неимоверных физических и психологических трудностях. Мы, подростки 12-13 лет, выполняли много разных сельхозработ не по нашим силам. Но мы привыкли к этому, и других условий жизни не знали. Я не различал, кому как живётся. В степном бригадном бараке, где размещались люди, висел лозунг "Кто не работает, тот не ест". Мы, подростки, понимали, что правды в нём было мало. Мы работали с раннего утра до позднего вечера, а еда была очень скудная, многие люди пухли от голода. Особенно отёки были на лице и на ногах. Хлеб давали кукурузный, горький, по 800 грамм, тем кто выполнял норму. Например, вспахать однолемешным плугом один гектар. А кто не выполнял норму, тому давали хлеба по 400 грамм. А чтоб вспахать 1 га в день, надо пройти за плугом 50 км. Плуг надо удерживать за чётки, чтобы не делал огрехи. Кроме того надо напоить и накормить лошадей, а зарплата 1,5 трудодня за выполненную норму, Всё это записывалось. По этим отчётам в конце года начальство объявляло, что план не выполнен или неурожай и другие причины - и трудодни оказывались, как говорили, голыми.
В 1934 году с ранней весны я пас коров. Всего в стаде было 70 голов разного возраста: 20 - доившихся коров, 10-12 лошадей-молодняка и 15-20 телят, родившихся в текущем году. Всё это разновидное поголовье находилось раздельно, и всех надо было досмотреть и отвечать за них. Я спросил одного пастуха, как они работают? Он сказал, что у них 90 голов скота, работают они вчетвером посменно. А я один, без выходных и бесплатно, работал. Так и поощрения, и премии, да и зарплата определялись заранее. У этих людей были хорошие показатели, поскольку им создавались определённые условия: новый трактор, новый автомобиль и коровы выборные. Они были уважаемы, их выбирали в президиум. Другие же - старательные, справедливые, настойчивые - оказывались не у дел. На полевом стане, где мы находились в часы отдыха в обеденный перерыв и оставались на ночлег, всегда было много газет. Их ежедневно доставлял почтальон. Были центральные, но больше краевые: "Северокавказский большевик", "Молодой ленинец". В них каждый раз сообщалось о судах над врагами народа. Но об этом нельзя было ни спросить, ни говорить. Очень страшно было, т. к. комендант имел право посадить на 30 суток в баню, а то и отправить подальше. Но отправить могли не только за несдержанный язык, но и за невыход на работу. Но невыходов было мало, т. к. без работы ты будешь весь день голодный. Дома продуктов не было. Но "баня" не пустовала. Там давали 400 или 200 г хлеба и кружку воды в сутки. Мне не приходилось бывать в лапах коменданта.
1935 год. С начала марта я работал на ферме скотником. Однажды, рано утром, меня разбудили какие-то незнакомые люди. Сказали: "Забирай вещи свои, одевайся и поедем домой". Я быстро оделся и мы пошли из балки "Буруны" на гору, где стояла легковая машина. На этой машине меня привезли в милицию, где поместили в камеру с другими крестьянскими мужиками. Отец в это время сидел в другой камере. Меня не допрашивали и через день поместили в камеру к отцу. Так продолжалось 5-7 дней. Потом нас повезли на станцию и погрузили в вагоны для отправки на Соловки. Утром 18 марта 1935 года открыли наши телячьи вагоны. Мы увидели непривычные хижины, верхи которых мазаны глиной. Дальше виден степной равнинный простор. Нас развозили и соединяли в группы. Некоторых крепких мужиков назначили грузчиками. Меня и других повезли на машине-полуторке к месту нашего будущего жилья. Нигде не видно деревца: голая, серая, хмурая, неприветливая степь. Лишь весенний, звонкий, резкий ветер, да прошлогодняя сухая полынь. Сгрузили нас у палаток, и тут же подвозили наши сундуки, ящики и узлы с вещами. Распределили нас в палатки, где были сбиты общие нары, на них также распределены люди - переселенцы. А нас тут называли кулаками. К ночи все угомонились, прекратилась всякая суета. Утром рано, с наступлением рассвета, староста, делая перекличку, давал назначения на различные работы. В нашей 6-й палатке старостой был Метла Семён Семёнович. Он был высокого роста, лет сорока, снисходительный, высланный из станицы Терской. Я был назначен прицепщиком в тракторную бригаду (в числе 16 человек). И началось наше житьё-бытьё недалеко от города Будённовска.
Я хочу рассказать, кто попал на ссылку и откуда. Чуть позже мне пришлось работать рассыльным. Работа заключалась в том, что я приводил людей в комендатуру по требованию коменданта. В это время я узнавал людей. Все переселенцы были из казачьих терских станиц. И так стал ясным (пока для меня), что сработала в этом какая-то противоборствующая сила. Догадка потихоньку разъяснилась, когда люди вступали на работах в контакты между собой. Тут они познакомились, и возникало понимание, что ликвидация кулачества как класса делала упор на казачество и его полное истребление. Все люди были разделены на артели (колхозами нас не хотели называть, т. к. мы были лишены всех политических прав). Всего было четыре артели: 13, 14, 15, 16, - а предыдущие номера были в других селеньях: Петропавловке, Романовке, Александровке.
Весна была поздняя. По утрам вода покрывалась прозрачным, стекловидным льдом. Но несмотря на это были организованы бригады, звенья поартельно для наделки самана. Норма была - 120 штук в смену. Для этого следовало закопать замес, замесить ногами, выбросить всё это из ямы и разложить по станкам, а до станков носить приходилось на носилках. В мае высохший саман возили на волах к месту стройки домиков, которые были двухкрышные, рассчитанные на 2 хозяина. Работа кипела, кипела и лапша в котлах бригад саманщиков, кладчиков домов, плотников, находящихся вблизи друг друга. К осени был выстроен ТРУДПОСЁЛОК N4. Вначале селили, как было принято, ударников, особенно женщин, потом начальство - бригадиров, бухгалтерию и т. д. А разночинцев - в конце. Мы получили жильё в сентябре 1935 года. Хата - это не палатка! У нас не было ни стола, ни скамеек, ни коек и других бытовых принадлежностей, без которых жить было невозможно и купить не за что. Спали на земляном полу, на соломе. И соломы не найти, т. к. суховейный год сжёг, спёк все посевные культуры.
Жизнь продолжалась, хлеба нет в поле, а значит его нет и на столе. Давали 400 грамм кукурузно-горького на душу работающего, а детям - по 200 грамм. Так было и в 1936 году. Суховейные бури с вихрями словно тоже хотели замучить голодом переселенцев-"кулаков". Люди за 2 года пребывания на высылках обносились, одевались в затрапезное тряпьё, а обувь шили самодельным способом - чувяки из брезентины и другого разного материала. В обращении народ был смиренным и кротким, только те, кто работал в кладовых, на складах, бригадиры, участковые были с виду отменные, живые в движениях, упитанные. Сынки их также отличались от нас. Они имели любовниц-девчонок, что наводило на нас горькое и обидное страдание. Всё это сказывалось и на развитии, и на существовании вообще...
Страница "Литературного Кисловодска"
Страницы авторов "Литературного Кисловодска"
Последнее изменение страницы 27 Nov 2021