СВЕТЛАНА ГАДЕЛИЯ
ТРЕТЬЯ ЖИЗНЬ
Новопавловск, 1994
Избранное
Составитель С.Я. Подольский
к оглавлению
К ЧИТАТЕЛЮ
Две жизни... У каждого из нас - две. Одна - внешняя: скорлупа событий и дат - рождений, учений и т.д. и т.п. - вплоть до последней. Другая - внутренняя,невидимая, мерцающая, как свеча в кувшине. Но иногда огонек этой свечи поднимается над сосудом, по-своему освещая окружающий мир, позволяя увидеть живые краски казавшегося ранее серым и тусклым. Возникает третья жизнь - стихи, может быть, самая главная для поэта. Книга стихов - попытка поделиться с читателем частицей своего главного. Примите.
Светлана ГАДЕЛИЯ
Окольными путями, обходными,
дорогами кривыми, объездными
Весна проходит, а приходит - прямо,
нова, как пальма, знавшая Адама.
Юна трава - всего тысячелетье! -
в весне росточком, а цветочком в лете.
Открой глаза - и вот она, живая,
что вечно дремлет, глаз не закрывая.
Не пел скворец - он, словно грусть, в отлете,
зато тихонько, на негрустной ноте,
споет душа - и вол судьбы двужильный
потащит жизнь, как воз, дорогой пыльной.
В палисаднике рыжая лилия,
негашеная зелень травы.
Розы пенное зарево вылили
в струи утренней синевы.
Солнце рыжее, рыжее, рыжее
сжечь хотело гордячку дотла,
только рыжая лилия выжила
и в чужой палисадник пришла.
И стоит, под лучами не вылиняв,
это солнце почти что затмив,
огнестойкая рыжая лилия -
облаченная в зной Суламифь.
1992 г.
Что стоишь над бездной, голос?
Отойди, а нет - так прыгай.
Белые твои ладони -
крылья голубей бессмертных.
Если вправду чист и лёгок,
то они тебя удержат.
Если ты подобен глине,
уж куда честней разбиться.
Что стоишь над краем бездны?
Отойди, смешайся с пылью.
Не испытывай терпенья
притяжения земного.
Гнездо из молчанья свей -
оно тебе скит и щит.
Луна сквозь плетень ветвей
зеркальным стеклом блестит.
Так тихо, как будто стук
минутный в часах уснул.
Так тихо, что выпал вдруг
из мидии уха гул -
гул крови своей - реки,
чей кровный обычай свят.
И, времени вопреки,
глаза все пути хранят.
1993 г.
Я не могу тебя припомнить, стих,
и автор подсказать уже не может,
но белое перо, из крыл твоих
упавшее, трепещет и тревожит.
Струна была, созвучная моей
струне, но звук сглотнула вата
беспамятья. И стае лебедей -
невидимой - беззвучно плыть куда-то.
1991 г.
Он приходит, увенчанный тусклой короной,
он дорогу находит без карт.
На корявом суку пожилая ворона
с торжеством констатирует: "Мар-р-рт!"
Он приходит под мерные звуки капели -
горький плач уходящей зимы -
и качает девчонку-весну в колыбели,
краски мира туманом размыв.
Словно не было раньше ни просини бледной,
ни ликующих стай воронья,
словно март этот первый, а может, последний,
почему-то запомнила я
и лиловость горы, свод, несущей над миром,
и ручья озорную дугу,
и бумажный кружок - этикетку пломбира -
на изрытом водою снегу.
Звезда сверкает во всю мочь.
Невидимые кошки серы.
Шаги отсчитывает ночь
от света праздничной Венеры.
На звезды, как на маяки,
простые ангелы, невзрачны,
летят, но крылья их легки,
сильны, прохладны и прозрачны.
Слезами вытек зимний лед.
Уют домашний вставлен в рамы.
И ветер празднично поет,
качая тьму над фонарями.
Тюльпан горит шестью лучами,
терять надежду не велит.
Бывалый ветер за плечами
былые крылья шевелит.
Над серебром весна летает
и сыплет золото с небес.
Где серебро живое тает,
зеленый бог травы воскрес.
1993 г.
Погромыхивает где-то,
будто в тучах катят бочки.
Заблудившееся лето
пребывает в мертвой точке.
Что ни утро - ливень, ливень
мчит на ножках макаронных.
Что ни вечер - длинен, длинен
дождь вдоль улиц полусонных,
где дома во мглу одеты,
а в углах живая рана
на паласы, на паркеты
кровью капает с экрана.
1992 г.
Ирис фиолетовый, печальный
на зеленой кромке лета вырос.
Чуть синеет детства берег дальний...
Он из тех краев - нездешний ирис.
Хрупкой льдинкой грусти остролистой
прошивает вымершие годы,
и мелькают в памяти искристой
дни, часы, дороги, горы-воды.
Что ж ты так лилов, как день вчерашний,
что ж весна в печальное рядится?
Что ж из той - слоновой кости - башни
улетела юность, словно птица?
Изнанка суток, ночь -
рубцы и швы наружу -
фактуре гладкой дня
не в силах подражать,
Она в себе несет
агатовую стужу, -
окоченевших губ
в улыбке не разжать.
Болят и ноют швы,
невидимые в полдень.
Благообразный день,
своим путем спеши,
но среди ста сует
ежеминутно помни:
где нет в душе рубца,
там нет самой души.
1992 г.
Речь вытекает - поперек дорог.
Ну что скажу? Видать, судьба такая.
Видать, на белой тучке добрый Бог
вздремнул, тем самым речи потакая.
Отъединив, как ветку от ствола,
соединяет с камнем и водою.
Дорожка, что протоптана была,
проворно зарастает лебедою.
Бог с ней! Пусть виноватой прослыву,
не спрятанная в латы или вату,
я все-таки, я все-таки живу -
картофельным ростком голубоватым.
1992 г.
Аравия переместилась.
Заменой финиковой пальме -
каштан. Он спит. Ему приснилась
струя, Эдемских вод кристальней.
Пески песочниц ждут верблюдов.
В пустынях сих светло и сухо.
Над парой сонных изумрудов
листочком серым вянет ухо.
На ста макушках млеют банты -
сто розанов в садах Аллаха.
И спит тяжелым сном атланта
держатель мира - черепаха.
А солнце, жгучее такое,
пьет чай из облачка-корытца.
Мираж довольства и покоя
дрожит, готовый раствориться.
А он не знает ни аза,
наш "просвещенный" век,
нарисовал себе глаза
поверх закрытых век.
От напряжения дрожит,
сто пятый видя сон,
не сознавая, что бежит
вперед спиною он.
Я на том берегу, где Бог
бережёного не бережёт.
Я на том берегу, где стог
ждет, что кто-то его подожжет.
Я на том берегу, откуда
разлетаются люди, как птицы.
И на том берегу посуда
почему-то спешит разбиться.
К счастью?..
Милый мой, горький берег,
на песке дырявая лодка...
Может, я для тебя не находка,
но могу еще быть потерей.
Не хочу быть твоей потерей,
пав с обрыва, раскинув руки.
...Распустили по ветру перья
расстояния, сны, разлуки.
В жестких джунглях чертополоха
я крыла найти не могу.
Сохранила меня эпоха
темным камешком на берегу...
Мой это берег.
В тихом золоте вечернем
облака плывут, как лодки.
Засыхают перед дверью
листьев ржавые ошметки.
Это быль, а дышит сказкой -
солнца веер меж домами.
Стынет под лукавой маской
тусклый лик извечной драмы.
Желтый вечер пьет из крынки
теплый мед и смотрит нежно
вслед летящей паутинке
и надежде белоснежной.
О нет, тут гибель не всерьез,
тут не трагедия, лишь драма,
тут водопады пресных слез
и вымытая ими рама.
Каблук истоптан, сломан зонт
за лето он рассыпал спицы -
насуплен близкий горизонт,
и грубо вылеплены лица...
А если выглянет с утра
светило, волю туч нарушив,
и рассияется гора
своей пятивершинной тушей, -
еще сильней грызет тоска,
трепещет мысль о белой мухе,
и побледневшая щека
все ждет от ветра оплеухи.
1992 г.
Над соснами над мокрыми
дождинок звонкий пир.
Гляжу живыми окнами
на движущийся мир.
Смеется дерзкой алостью,
огни как зубы - в ряд.
глаза его горят.
А сердцу невеликому
дороже свой секрет:
я верю солнцу дикому,
железной жизни - нет.
1992 г.
...И когда они вдаль уходят,
балансируя на канатах,
на пеньковых канатах улиц,
на веревочках переулков,
и когда они вдаль уходят -
в океаны соседних комнат,
и когда эта даль чужая
в полуметре - а не коснуться, -
стать бы светом во тьме пещеры,
лодкой в море, в песках колодцем
и охапкой сухой соломы
на кровавых камнях беды.
1993.
И ты расцветаешь, кривой абрикос,
обкорнанный, как новобранец.
Единственной розовой веткой пророс
ты в неба торжественный глянец.
Надежду питающий вырастить плод,
дрожащий от свежести вешней,
ты веруешь в солнца высокий полет
над домиком с башней-скворешней.
В старинном окошке косит переплет,
и домик желтеет, как дыня.
Забор обвалился. Но солнце встает -
твоя, абрикос мой, святыня.
Я мимо иду. Я тебя обойду,
чудес ожидающий, слева.
Я вижу вдруг землю в весеннем бреду -
как очи открывшая Ева.
Всё внове. Всё так, как вчера, -
и не так.
Уймись, проливная забота!
Гляжу на тебя, однорукий чудак,
и тоже надеюсь на что-то.
1993 г.
Брат мой - через дорогу,
брат мой - через равнину,
брат мой - за ближней горкой,
брат мой - за дальней речкой,
брат мой, глядящий косо,
брат мой, драконом ставший,
сталью, огнем и смертью -
трудно тебя звать братом!
Выкипит море, брат мой,
выгорит солнце, брат мой -
с кем ты разделишь слезы,
если сестры не станет?
Воля снега - что поделать? -
выпадать ноябрьским утром.
Воля красить землю белым,
лужи рыбьим перламутром
покрывать. И очи слепнуть
белизной своей печальной
заставлять, и сыпать пеплом
красоты необычайной.
1992 г.
"Тоска по родине: давно..."
Кувшин разбит, осколки целы.
Знаменье родины: кино -
как шахматы, что чёрно-белы.
Ночная музыка в саду,
дорожка от ворот к воротам.
Я к этой родине иду,
закрыв глаза, по старым нотам.
Я к этой родине иду,
в руке держа бессмертный ирис.
Лягушки пели там в пруду,
и звезды нежные роились.
Я к этой родине - тайком.
Давно - а будто так недавно.
Владеть забытым языком
и "Родина" писать с заглавной
дано ль? Мосты, что сожжены,
те, деревянные, - хрустальны.
И очи синие Весны
закрыты, чтоб не выдать тайны.
1993 г.
Купим хлеба. Будем жить.
В полночь выйдем с караваем.
Будем с вороном дружить.
Потанцуем. Позеваем.
Прожил ворон триста лет.
Триста первый - это просто.
Встретим жиденький рассвет.
Сдвинем кружки. Скажем тосты.
В кружках - тусклая вода:
есть что пить в лихом вертепе.
Жили ж вон ещё когда -
то на тюре, то на репе.
Ворон по столу кружить
станет, сказывать нам сказки.
Скудость выбросит завязки.
Купим хлеба. Будем жить.
1993 г.
Часто звезды мигают,
да неблизко - не светят.
И одна и другая -
и у всех по планете.
С той - все пять как на блюде,
та - на десять потянет...
Это ж сколько там будет
вас, инопланетяне!
Ждем - не знаем покоя,
хлебом-солью вас встретим.
Что за горе такое -
нет нам жизни на свете.
Не с кем нам поконтачить,
не с кем нам поделиться.
Одиноки мы, значит,
впору скопом топиться.
Глянуть в очи другому? -
Да свои беспросветны.
У соседа по дому
разум инопланетный.
Ничего не болит, кроме горла,
и не хочется, чтобы болело.
Не хочу, чтоб горело и мерзло
это хрупкое, зябкое тело.
Не хочу, чтоб в Господней плавильне
расплавлялась душа и рыдала.
Из ковша все равно ведь не выльют
вороного, густого металла.
Тонкостеннее стали сосуды,
и душа - словно ковшик стеклянный...
Знаю, гордые люди осудят
все мои некровавые раны.
Что ж, готова принять осужденье,
но еще не готова разбиться.
За её слабогрудое пенье
отнимается голос у птицы.
Сорок посохов время истерло.
По ступеням шаги все степенней.
Ничего не болит, кроме горла,
отмороженного песнопеньем.
Почтовый ящик пуст, как медный лоб.
Над гробом ежедневных упований
зима курган насыпала - сугроб,
насупленную тучу заарканив.
Как мы отменно разъединены!
Глазами внутрь - на собственную душу.
А может, и на тело. Нет вины -
но жизнь, как ежик, иглами наружу.
Рекламный грохот убивает слух.
Но где-то там, подспудно, еле-еле
все ищет брода непокорный дух,
чтоб удержать живую душу в теле.
1993 г.
На горизонте розовая корка.
Куда светило кануло, узнать бы.
А в голове талдычит кто-то: "Горько!" -
как пьяный гость в разгар широкой свадьбы.
Кошачьим глазом хитро смотрит осень -
провал зрачка заманивает в бездну -
косит, лукавит, ветром травы косит,
надев убор парчовый и помпезный.
Роскошество, ты нам не по карману,
и босиком вороньи встретим стаи.
Для нас другие времена настанут:
земля в алмазах, солнце в горностае.
А по ночам, горох рассыпав звездный,
мороз ваяет ледяные клены,
Минуты минут. Но еще не поздно
взглянуть назад - и стать столпом соленым.
1992 г.
Что звезды щебечут - не слышно,
беззвучно токуют они.
А столб гороскопа что дышло:
как хочешь его поверни.
То темен, то ярок и светел, -
но день переходится вброд,
и пыльный, неистовый ветер
зеленое кружево рвет.
Мгновения, в вечном походе
свершая свой каторжный труд,
за синие горы уходят,
а что за горами найдут?
Все то же: соседство измены
и клятвы на дикой крови,
и хлопья просоленной пены
на бронзовом теле любви.
1993 г.
В парке музыка играла -
полутемном поселковом.
Память ниточку украла
сна, где все казалось новым.
Вьется память синей лентой,
и не хочется проснуться.
Голос пел: "Вернись в Сорренто..."
Ну, а мне куда вернуться?
Гасит эхо хмурый ветер,
день туманом тени гложет.
Нету ночи той на свете.
Той меня, конечно, тоже.
1993 г.
Да откуда мне знать,
как деревья чужие живут?
Да откуда мне знать,
где какая проходит межа,
между этим и тем,
между там и растерзанным тут?
Там, я слышу, поют -
словно падают капли с ножа,
капли крови, что тут
протекают
(поющие - там).
Как же тело делить
с открестившейся кровью своей?
Кто июньскою ночью
для них ворожит по кустам?
Там лишь отзвуки песни,
а тут, только тут, соловей.
Это хищное там -
при куске, при стакане вина -
анальгетик покоя,
снотворное утро, приняв,
сыплет снег на виски
нехолодный (пардон - седина),
а зеленою кровью
рвет жилы у тутошних трав.
Я не вправе судить
никого, ничего - я ведь тут.
Я вросла в эту землю,
судьбу испивая до дна.
Но мне чудится - в песнях
морозные астры цветут:
это соль океанов
на них - седина, седина.
1993 г.
О чем писать? Не пишется - стара.
Блуждает мысль в кромешности нетленной.
Висит звезда на кончике пера
и каплет сном в бездонный ров вселенной.
О чем грустить? Угас огонь. Покой -
морское дно без видимых течений.
Такая чушь, как месяц над рекой,
не отвлечет от варок и печений.
Насыпан снег в мельчайшее из сит,
и долог путь от января до мая.
В промерзшем небе денежка висит,
из нас, сердешных, душу вынимая.
1993 г.
Грачиная жесткого крика весна
плывет, как рыбацкая лодка.
А местность, где шьет белошвейка-сосна,
ну просто Воронья слободка.
Я полдень тоску испытать на разрыв
готов, гомонить и лукавить.
Но мы, углубляясь в созвездие Рыб,
едва шевелим плавниками.
Вода ледовитая, дочерь снегов,
надеясь на доброе лето,
внимает чуть слышному соло шагов,
которым не будет ответа.
По талому, рыхлому - след каблуков
сурового зимнего лиха.
И вылущен свет из венца облаков,
падает ровно и тихо.
А где я еще не буду?
А там, где еще не была.
Звонят по дорожному чуду
бумажные колокола.
А где я уже не буду?
Нигде, даже там, где была.
На счастье не бью посуду
и радуюсь, что цела.
Купи-ка ее, попробуй, -
скорей уж билет до Луны.
Какой-то зеленой злобой
глазницы у звезд полны.
Ах, небо, чужая сфера -
то синий, то черный зонт.
Земного мне мира мера -
обкусанный горизонт.
Не только времен разрывом
нелепая жизнь грешит, -
кафтанчик земли счастливой
иголкой пустой прошит.
"Много званых, да мало избранных..."
А кто избран, того не звали.
И слова этих самых избранных
под сугробами откуковали.
Под сугробами, под могучими...
Или, с палой сгорев листвой,
пролетели седыми тучами,
онемевшие, над головой.
1993 г.
Вот июнь прошел, июль,
и август плотный
пробежал, надкусывая грушу.
На еще зеленые полотна
соляную грусть свою обрушу.
Холодеют крылышки у ночи,
да лететь-то некуда бедняжке.
Синий сон ей звезды
сыплют в очи -
лишь у них одних пути не тяжки.
Голос ночи стыл и фиолетов,
календарь ей удлиняет перья,
а мое доверчивое лето
у него выходит из доверья.
От земли - тяжелый, пряный запах:
преет лист. Слезу роняет жалость.
Закрепляю душу - всю в заплатах -
годовым кольцом, чтоб не распалась.
1993 г.
На птичьих нивах заголубевших,
где места нет ни траве, ни злаку,
звенит прозрачный, стеклянный голос:
мы птицы, пока летаем.
На хлебном поле страницы книжной,
где сто вопросов и нет ответов,
там ртов иссохших бумажный шорох:
мы живы, пока мы Слово.
Каррарский мрамор о том не знает,,
что сто столетий живет колонной.
А мы стоим, как столбы тумана:
мы живы, пока мы живы.
Птенец и радуга в том порукой,
что видим, слышим, а также дышим.
Не умереть бы нам раньше смерти.
Запомни: живы, пока мы живы.
1993 г.
Зачарованная вода,
листья алые на плаву.
Я не знаю, зачем сюда
убегающую зову.
Но беззвучно кричу: вернись! -
И молчание мне в ответ.
Ты, вода, все равно что жизнь -
ей обратного хода нет.
Корабли по морям плывут,
по ручьям - только лист червлен.
Берега моряков зовут, -
листья пасмурный видят сон.
Завтра снова придет заря
за водой по камням седым
и отдаст, чтобы плыл в моря,
розоватый холодный дым.
1993 г.
Напудренная бабочка ночная,
летящее на яркий свет созданье,
ты на огне сгоришь, и - твердо знаю -
от этого не рухнет мирозданье.
Не рухнет мирозданье - в алый венчик
огня, который смотрится невеждой,
не зная: станет этой ночью меньше
одною тайной и одной надеждой.
1993 г.
Страница "Литературного Кисловодска"
Страницы авторов "Литературного Кисловодска"
Последнее изменение страницы 21 Jan 2021
ПОДЕЛИТЬСЯ: