Из книги Августа
(Май Август)
ОБРЫВ
к оглавлению
Земля
1 июня 2011 года
Поэзия сделает солёной соль, когда соль перестанет быть солёной.
1. В КОМНАТЕ, ТЛЕЮЩЕЙ В ИНЕЕ
В синей комнате сумерки налиты,
И мерцает напротив окна
В этом доме забытая на лето
В чёрном зеркале Фея-Луна.
За окном - сотворение мира.
Погружаясь в таинственный сон,
Я встречаю мгновение милое
И природы пустой колесо.
Колесница со спицами времени
По созвездьям беззвучно грохочет.
Распинают всю ночь на горе меня,
Мне не больно, зато больно ночи.
Ночь бессонницей долгой измучена,
И бессонница - не от вина.
Света лунного тлеет излучина
На седом переплёте окна.
В синей комнате в зеркале чёрном
Оседает в туман тишина.
Ожидаю из зеркала чёрта,
Знаю: участь моя решена.
Где черта отошедшего времени?
Где любви бесконечная линия?
Где печаль, отворившая двери
Синей комнаты, тлеющей в инее?
Где осталась любовь телефонная
Песни петь бесконечными струнами?
Проводов серебристых симфонию
Степь распеть не сумела, колдунья.
Не распела ночами морозными
На ветвях ледяных тополей,
Не распела шептаньями звёздными
На безветрии снежных полей.
Тишина над равниною взорвана,
Пульс грохочет, грохочет в висках;
Погружаюсь я в зеркало чёрное
Отраженье своё искать...
Свечи мечутся за колоннами,
Мотыльками огней кружа,
И звенит тишина холодная,
Кружевами в прудах дрожа.
Улетаю в туманы зеркальные
И глаза свои вижу во сне,
А зрачки голубыми кристаллами
Сеют призрачный в сумерках снег.
Бьёт Аврора перстами пурпурными,
Льёт в окно нежно-розовый свет,
Наполняя шелками лазурными
Удивительно ясный рассвет.
Выхожу я из зеркала чёрного
И шагаю навстречу себе,
А лицо проклятое чёртово
Выдаёт Выдающийся Бес.
В чёрном зеркале пусто величие:
Всё - и - вместе со всем - ничего.
Принимаю я чёрта обличие
И шагаю в зеркальный альков.
Предрассветным часам непокорные
Свист и крики стучат в темноте.
Разбудил я то зеркало чёрное,
Где спала ночь в хрустальной воде.
Я навстречу рассвету вышел.
Взгляд невидящих глаз - приказ -
Поднимая свой факел выше,
День высвечивая - людей искать.
Путь прочерчен блестящими слёзами,
Охладевшим огарком звезды.
Петь ли песню туманам звёздную
Да в росе оставлять следы?
Уходить ли мне в зеркало чёрное,
Бить посуду солнечных дней?
Или выйти в обличье чёртовом
И бродить среди серых пней?
Где причины и цели искания?
Где весенние песни лишайников?
Где давно позабытая нами
В синей комнате ночь случайная?
Всё останется чёрною тайной:
Встречи, грубость, обиды, тоска.
В чёрном зеркале тонут стайкой
Тайны. Я ушёл человека искать.
2.ОСЕНЬ ПРОШЛОГОДНИХ ДОЖДЕЙ
Отворив пустоту зазеркальную,
Молча выглянут сумерки синие,
Разольют свою краску печальную
И уйдут, совершенно бессильные.
Мне покажется - в сумерки налито
Бледно-розовой струйкой вино,
И сияет заброшенный на лето
Изумрудного сада венок.
А восток, отражаясь на западе,
Замелькал по большим городам.
Выполняя заветную заповедь,
Я в толпе пропадал без следа.
Я бродил по столицам и сёлам
И людей по базарам искал,
Притворялся бродягой весёлым
И себя в зеркалах растерял.
Я боролся за милые души,
Осыпал их всем золотом ада,
Только мне становилось всё хуже
Без забытой в тумане прохлады,
Без зеркальных прудов у ограды,
Без звенящей до звёзд тишины,
Без летящей над кронами сада
В чёрном зеркале ночи Луны.
В чёрном зеркале лето явилось,
Летом снег превратился в дождь.
Небо листьями в осень лило,
На прудах рассыпаясь в дрожь.
Месяц выглянул за подоконником,
Звёзды выткали свой узор.
Идол в зеркале лунопоклонника
Меланхоликам шепчет вздор.
Ночью тонкая пыль серебрилась
На осколках блистающих крыш,
По которым Луна бродила,
Как таинственный древний дервиш.
Над ковром из растерянных листьев,
Над мостом через тёмный пруд
Лунный свет, отмывая кисти,
По ветвям серебрит кору.
Лунный свет запутался проседью
Среди чёрных ветвей.
Это было как будто осенью
Прошлогодних дождей.
Звёзды льют голубое золото
На крестовый костёр чертей,
Но огонь обжигает холодом
Миллиардов пустых смертей.
Веселятся угрюмые черти,
Содрогается пустота.
Старый Демон Вселенную вертит,
Ухмыляясь совсем неспроста.
Вот я в зеркале чёрном выгляжу
И выглядываю из-за колонн.
Капли винные насухо вылижу
И себе отвешу поклон.
Грянул дождь пузырями красными,
Перечёркивая темноту,
Наливая багряными красками
Синей комнаты пустоту.
В синей комнате чёрное зеркало
Множит души заблудших. В тираж
Отражает, сжимает, коверкает,
Превращает в бесплотный мираж.
Либо были они - либо не были,
Зная - третьего не дано,
Черти вздрогнули, но всё же выпили
Бледно-розовое вино.
Если этим вином отравишься,
Никого ты не обвиняй.
Если счастье искать отправишься,
Своего пути не меняй.
Крылья вырастут, может быть,
Улетишь ты в голубизну.
Заплетёт тебя поворот судьбы
В запространственную кривизну.
Угасает огонь на Олимпе
И дымится костёр.
Ветер месит воздушную глину,
Приглашая на разговор.
Я к себе уже возвратился:
Меня нет и ни здесь, и ни там.
Чёртом в зеркале обратился
И отправился по делам.
3. ОБЛАКО, ТАЮЩЕЕ БЕЗ КОНЦА
Плачет ветер, как будто молит
Обогреться впустить.
Разрываясь от боли,
Заставляет грустить.
Я впущу его в дом заброшенный,
Пусть копается средь бумаг,
Пусть он снимет сюртук поношенный -
Сизоватый туман.
Всё уйдёт в серебристом тумане
Заблудившихся в небыли лет.
Память призрачным счастьем поманит,
Даст осечку чужой пистолет.
Всё забыто, разбито, растеряно...
В черепки черепа черепах
Разбивает Всевышний уверенно,
На Земле высевая страх.
Всё растает в сиреневом омуте.
Через кладбище белых крестов
Ветер вывернется по комнате
И исчезнет в дремоте густой.
Но останется зеркало чёрное,
Говорящее пустотой,
В этой комнате мрачной, чёртовой,
В одиночку со мной.
Остаётся любовь, как облако,
Тающее без конца,
Льющееся, словно колокол.
В опустевший вечерний сад.
За окном даль заснежена.
Песни вьюги поют для меня.
Где ты, милая, где же ты, нежная,
В суете бесконечного дня?
В чёрном зеркале нет отражения,
Нет покоя и нет движения.
Но вглядись, если есть терпение,
И разбудишь видение...
Грустный, светлый дождь,
Ты куда идёшь?
Всё, что было - ложь.
Тихий шелест шьёшь.
Но кого ты ждёшь?
Всё, что будет - ложь.
Ты куда идёшь,
Грустный, светлый дождь?
В синей комнате сумерки налиты,
И бессонница - не от вина.
Я стою перед зеркалом маленький.
Предо мною - стена.
Я не заметил, как зима пролетела.
Снег параллельно земле убийственно мчится.
Пью спирт и слушаю английский,
воплощённый в тяжёлом металле;
Это Плутоний? да нет - прессованный
сто тридцать четвёртый элемент.
Просто сплелись узоры миллиардолетий.
Просто.
Снег задержался - а время...
Я не заметил, как время зимы
рухнуло в Космос.
Я не заметил, как сгинули бесы.
Я не заметил.
Я не за то убивался, чтоб выкушать
фиги.
Хотя моя честь всем казалась
частью моего истощённого кошелька.
Жаловался ли я, что другие не ощущают
себя песчинками миллиардолетий?
Время рухнуло в бездны за пределы звёздного мира.
А я остался.
Господи... почему Ты бросил меня
в миллиардах парсеках от ближайшей разумной
галактики?
На маленькой... хрупкой... планете...
Названной в честь меня - Земля.
Сентябрь в Африке - совсем другое дело,
не засыпают голые деревья,
и львы не готовят берлоги.
Не заметает пороша шрамов просёлков.
Пингвины не улетают на юг.
Мужики не чешут бороды,
глядя в небеса, и не жрут водку:
да, не уродятся по весне баобабы,
и соль с электричеством не вздорожают.
Бабы не лезут в прорубь полоскаться.
Не дренчат заунывно тамтамы
здесьздеся.
И я курю сигары из листьев полыни
и пью кофе из лепестков подснежника.
Снежинки метрового размера,
как циркулярные пилы,
стригут облака.
Скоро октябрь, Новый год далеко позади,
сперва католический, потом... Старый,
потом... корейский, тайваньский,
китайский, тайский, непальский,
и снова, снова, снова - советский.
Да, где-то ещё и две-три Пасхи между ними.
Потолок заслоняет небо и Вселенную,
её заслоняют ещё тучи.
Зато заслоняют дождь,
но из глубин Вселенной могут примчаться
чёрные капли галактоидов размером
с миллиард звёзд каждая.
и тут потолок не поможет.
Но мысль любит миллиарды лет
и световых лет,
и любить человечество так,
как одного человека,
труднее в миллиард миллиардов раз,
но, если не врёшь, что любишь одного человека,
и любишь ещё другого, ещё, ещё -
трудно -
но следует облегчать жизнь другим,
не торгуясь с Богом,
не для того, чтоб легко любить, -
- душа материализуется
и становится легче.
Прекрасны бриллианты,
если они не протезы души.
Душа материализуется в моих делах,
если они от души,
и я стараюсь не делать зла,
этого бесконечно мало,
но бесконечно больше, чем делать чуточку зла.
Я живу,
а поэзия -
это волны,
колышущие
каравеллу моей жизни.
И она будет
парить меж звёзд.
когда меня не будет.
памяти мамы
Я улицу переходил.
Вдруг листья, безжизненно
валявшиеся на дороге,
переметнулись;
их что-то встревожило,
и я оглянулся:
в конце переулка стояла зима
и холодно в очи мои
смотрела.
Я занял чужое место за столиком
пустого кафе.
Лето застыло передо мной
вместо официанта,
стоя спящего за стойкой.
Как будто
требуя, чтоб я расплатился,
встал и вернулся домой,
где не было мамы.
Как будто
я мог легко достать
из кармана две-три монеты,
звонко бросить их на край стола
и взглянуть, что выпало.
Гнулась в золотое кольцо осени
линия времени дней
одинокой жизни.
Как будто
Харона ледяная мумия
плату за выход взимала
снежинками слёз.
Как будто
синица
хватала их, словно хлебные крохи.
Как будто
легко вернуться.
Как будто
в стихах,
написанных не один миллиард лет назад,
можно легко ошибку исправить:
то, что было вчера или даже только что,
ещё кажется видимым,
но уже исчезло навсегда,
точнее, осталось за прозрачным
непреодолимым зеркалом памяти.
Как будто
можно встать
и идти в будущее,
ясно видимое и совершенно открытое
- каждый миг упираюсь
в прозрачную преграду.
И напрасно искать в карманах мелочь.
Пока монетами не прикроют
мои глаза те, кто придёт проститься,
и пальцы ледяные Харона
возьмут монеты с моего лица,
чтоб я увидел бездну
другими глазами.
Реку забвения пытаюсь перейти вброд,
пытаюсь так переправиться,
если нечем расплачиваться,
но, кроме плача, ничего не переправить,
даже своей крошечной жизни,
и напрасно пытаюсь
писать стихи - не получается,
связь слов ускользает,
и остается шероховатый ледяной обрыв
реки забвения,
на берегу которой я строил
из песка свои домики,
слушая прибой
и неподвижно вглядываясь
в линию, разделяющую воду и небо.
Волны слизывали
один домик за другим,
и в каждом были папа и мама,
но я их терял,
мальчик, сидящий на берегу
реки забвения.
Свою поэзию итожа,
я о себе хочу забыть:
в поэзии я - невозможен.
Поэтому обязан быть.
Я умру, наверное, от скромности
в пониманье своей огромности.
Я родился. Судьбы неровности
до смерти меня не расстроили.
"Я умру, наверное, от скромности
в пониманье моей огромности"
май август
"...Смерть тех из нас всех прежде ловит,
кто понарошку умирал...
...Пересними, перепиши, переиграй,
останься жИвым...
...Вдруг взял и умер он всерьёз,
решительнее, чем на экране..."
Владимир Высоцкий, Калина красная
Я умру знаменитым.
Вернее, - мог бы, если бы после проснулся.
Если б молния или, скажем, геройство.
В вероятных мирах, возможно,
я проснусь знаменитым,
но об этом никак не узнаю.
Включу телевизор.
Вчера смертники взорвали детский сад и роддом.
Президент уволил генерала
из рядов Собачьего Управления ФСБ,
лишил всех чинов, наград и акций Газпрома,
лишь оставив вице-президентом Лукойла
и других государственно-частных корпораций.
Приказал судить сторожа, впрочем, посмертно.
Обещал наказать какого-то важного шейха,
если выдадут его дядя и брат, шах-ин-шахи,
которые выдать себя, конечно, не могут.
После Польшу покажут, - там погибли три человека
от сильных дождей и бравады.
А у нас изобретатель придумал что-то такое,
что - начни выпускать - и вся страна полетит на Канары.
А в Париже исламцы сожгли восемнадцать автомобилей,
смертельно оскорблённые отказом французов ввести шариат.
А у нас нашли кости святых александров.
В Зимбабве - тяжелейший экономический кризис -
- на рынке за банан уже просят аж четыре банана.
И останется моя нежная скромная слава поэта
в паутине, словно чюрлёнисские короли,
в самом тёмном и мрачном углу.
Заботливый критик станет делать мумию,
а сделает чучело из нас с ней,
потому что бронза закончится, -
- слишком много советских "поэтов"
пристроились к классикам, и они толстоваты.
- Не Ной, адмирал, в ковчеге своих стихов,
скажут мне, - безнравственно заикаться о славе,
когда убивают детей.
Что мне слава - ведь я плачу по детям,
чтобы люди не торговались с дьяволом,
ставя свечки в храме,
словно фишки на игорном столе, -
- это поэзия, мечтающая убить
безразличье друг к другу.
Вот тогда и умру я от скромности
в невЕдении своей огромности.
Ноябрь-стихотворец бесшумно встал у порога,
в дверь брякнул - и мимо. Поди-ка поймай,
мелькнул, словно май, короче мгновенья,
и я, его царедворец, в шляпе из листьев важно и строго
приказываю дереву каждому: крону, как шляпу, снимай.
Шагаю по строчкам своим необъяснимым,
и нету от снега спасенья, он сам - стихотворенье,
и ветер-североморец злится до остервенения.
И прошлое трогать нельзя, и мы устоим
непоколебимо, и, что шар земной отчаянно кругл, не скажем любимым.
И где-нибудь ночь, а где-нибудь - май,
а ноябрьские мрачные дни - лишь его отраженья и тени,
и солнечный всплеск мелькнёт, словно нож,
а после - дожди, как слёзы родни, и листьев уж нет,
как перед зарплатою - денег, и дождь,
а речи надгробные - лесть. Но кому? Какие сугробы пышней,
какие прекрасней гробы - какое имеет значенье?
И я ещё не успел проститься со всеми,
и счёты не свёл - ни со своей, и не со всей
жизнью. Не спел. И ноябрь не принёс мне прощенья.
Вот так ноябрь очарователен, обворожителен, пьян и сумасшедш,
как будто год уже канул в Лету,
и лета струя никогда не вольётся обратно.
Это не прострой насморок года,
а его смертное заболевание
с метастазами в январе, марте, мае и августе.
Ах, ну кто же скажет, что ноябрь - как
красивая женщина в её вечернее утро,
кто осмелится засмеяться вместо
смеркшего света
в стенах снежных занавесей?
Нет-нет.
Он ужасен своими безмолвными сумерками,
он внимательно слушает нас,
но не слышит ни дыханья, ни слова,
ведь и мы затаились и стали невидимыми,
словно вышли, и всё бесполезно.
Всё кончено.
Пожалуйста, можешь переходить улицу
туда и обратно триста тысяч раз -
а куда придёшь?
И другие называют это жизнью
и пишут, и осмысливают биографию,
но ноябрь.
Сумасшедший ноябрь, он никого не зарежет,
но пройдёт мимо - и столько бездыханных тел,
что земля станет камнем, а могильщики устанут,
им не поможет ни водка, ни указания сверху.
И все станут гутарить: он ведь закончился,
что с него спросишь? - но в груди холодок,
и в зеркало не заставишь себя посмотреть -
в зрачках-то изображено абсолютно ясно то,
чего не хочется знать.
И все станут друг друга спрашивать,
будто успокаивая: а сколько дней до нового года
и что будет - свинья, лев или, наконец, ленивец?
Но и обезьяна, и гриф, и простая коза
останутся в клетках зоопарка -
изучай там их характер.
Нет-нет.
Он никуда не денется.
Он останется.
Это мы пойдём дальше, туда, куда не хочется,
делая вид, что мы заняты важными делами,
и нам необходимо двигаться,
а по пути срывая с деревьев плоды
или получая шишки:
поздновато собирать урожай,
а уж закрома закрыты согласно расписанию,
что ж, неудачники не будут жонглировать грейпфрутами,
а удачливые не будут их кушать,
и весь социальный смысл в том,
что ни тем, ни этим нельзя есть упавшее под ноги.
Это суета, потому и кажется,
что ноябрь закончился,
а мы - настоящие в настоящем,
и нечего думать о прошлом месяце,
его ведь нет.
Это нас нет там, где нас нет,
это мёртвые листья догоняют нас
и перегоняют, а мы философствуем:
о, вот она, жизнь!
Позвольте, позвольте:
это мёртвые листья,
и ветер будет их гнать,
пока они не станут прахом,
пока прах не станет ветром -
- и всё вернётся на круги своя,
и мы могли бы сказать со знанием дела:
да - это ноябрь.
Но, поскольку это ноябрь,
никто ничего не скажет.
Так что, лучше сейчас однажды
нарушить безмолвие и сказать:
вот так он очарователен и безумен.
Жена! Я как бы очнулся:
шаг ступил
и попал сюда,
в это далёкое прошлое,
к тебе.
Ты не права оказалась:
тот стих,
где я исписался
будто бы,
в будущем
читают все
и на все голоса
его поют.
Вот там-то я и живу,
а здесь - моя тень.
Обними мои старые,
старые кости -
ведь я всё же вернулся
к тебе.
Пришёл певец, и тенью странных кружев
Он мой покой незыблемый нарушил.
Чужие боли жить во мне заставил;
Чужие беды близкими мне стали,
И судьбы всех людей сошлись во мне.
А он смеялся тихо в стороне.
В поэзии я жил,
как в сказке
цветных зеркал,
на перекрёстках адских
себя искал.
Но помнил только брови
на взлёте глаз,
и как из чувств построил
дождя рассказ,
и как мутило реки
ручьями с гор,
и не в своей тарелке
мок серый город.
Я знаю - мир огромен,
я в нём один,
но я его открою
окнами картин.
Пол-мира спит.
Меня не знает
другая половина.
Возьму из сна
и собственное имя.
И нечего душой кривить:
Мир мелочен в своей стихии.
Что может человека удивить?
Ну, разве что мои стихи. И
Не мои стихи, а чьи-нибудь чужие,
Но тоже в глубине большие.
Но тоже в глубине души.
Ты знаешь, мне стало грустно.
Я написал письмо.
Тихий писатель. Устно
высказаться не смог.
Снег мёл за колоннами
Сотнями мелких звёзд.
Я шёл за влюблёнными,
Слово в ладонях нёс.
Но - никому не нужный -
В улицах был один,
Этой зимой завьюженный
Северный Насреддин.
Солнечный заяц крался
В синий сугроб
Я домой собирался,
Валенками снег грёб.
Что за тоска, поверишь,
Я по ночам выл.
Я молотком в двери
Мрачные колотил.
Плавятся светлые стёкла -
Жёлтые огоньки -
В доме диванчик тёплый,
Свечек клинки.
И, засыпая, сыпал
Сотни монет
Я в автомат желаний.
Не написал сонет.
Задыхаясь, тихо тонут листья сонные в пруду,
и, в бездонном небе тонко отражаясь, я иду.
Я иду, лицом касаясь тёмных донных облаков,
календарь весны листая в горьком запахе дымов.
Холод льёт зимы источник нам в бездомной тишине.
Заколочены все ночи;
дней мосты уже на дне.
Я иду, шаги считая... сколько их осталось мне?
Поэмы долгое парение -
не кувырок стихотворения.
Подснежник - бледное растение,
снегов усталое растление,
под ясным небосводом вод
лучами хрупкими цветёт.
Пора подумать о подснежниках,
ведь это нежность снега талого,
и буйство оживленья вешнего,
начавшееся с просвета малого.
Нет, я - за лета наступление
бокалы бью, как льдин подсвечники,
и жизнь пою - до исступления,
до искажения неузнавания
в лице грядущего синюшность прежнего.
А май идёт в сады сиренью,
опутанный ночной свирелью,
и - после необычных гроз -
букетом королевских роз.
Сирень дрожащую протягивая,
задерживая бег теней,
рисую пламя на бумаге я
в плену сырых и серых дней.
Перебирая пепел нежный
своих несбывшихся порфир,
настаиваю на подснежниках
поэмы огненный шекспирт.
Я - Ариэль, Орфей, Икар,
и моя песня спета,
уж слишком в небе высоко
гремит моя карета.
Уже тепло, горит загар
по кромке лета.
Я высоко, и я не стар
для древнего поэта,
я с каждым оборотом спиц
юнее,
но пламя медно-красных лиц
ещё сильнее...
Я - порох! Ветер вверх!
В единый миг сгораю!
А спицы крутят новый век
своей спиралью.
Я узнал вас, прозрачные белые ночи,
сын сожжённых под яростным солнцем ночей.
Не судите, в бессоннице вашей
я всех одиноче -
и мечтателей тихих провинций,
и затерянных в бездне толпы москвичей.
Не судите, узнал вас в минуту разлуки,
скорый поезд зовёт нас
до светло-сиреневых звёзд.
Как мы нищи порой,
когда к музыке вашей становимся глухи,
ожидая повторно,
чтоб нас поезд куда-то увёз.
Сотни римских галер
разом крыльями вёсел взмахнули,
мои руки чисты, мои губы в крови,
мои чёрные очи,
мои узкие плечи печально вздохнули,
мои южные ночи
безвестности мрак отравил.
Возвращаюсь ли я,
жгу мосты к триумфальным воротам судьбы?
С вами,
побледневшие ночи,
прощаюсь,
а мой конь, испугавшийся,
что-то почуяв,
встал на дыбы!
Устал человек, а может быть просто ранен:
лежит на дороге, широко раскинув руки.
А может быть у него плохое сердце,
а может быть он немного выпил,
а может быть он наконец умер.
Его объезжают трамваи,
и жарко человеку, ужасно жарко,
а город сияет в рекламе своих гастрономов.
лежит человек в давке автомобилей.
А, может быть, ему всё надоело:
писать стихи, смеяться, петь и ходить на работу?
И люди, наверное, ему надоели,
и люди проходят, не обращая внимания.
А солнце потом брызжет в стёкла,
кривляется в зеркалах июльских улиц,
и в мареве маленький человек исчезает,
а улицы и люди в улицах остаются.
А улицы трамваями изъезжены вдоль и пОперек,
на клумбах анютины глазки и розы,
и ходят барышни томные в призрачных платьицах,
и трусики приветливо светятся изнутри.
У источников джаз Литвяка Александра:
играют курортники в дудочки кружек.
А выше Машук со стальною иглою,
и там - на сковороде неба шипит солнце.
И другому человеку так плохо,
что он пишет стихи,
потому что не имеет права плакать:
ведь мир так прекрасен...
А в глупом выпуклом небе
разит перегаром лета
яростное солнце юга.
Чёрное, чёрное - ослепительный взрыв,
частицы бегут из камеры Вильсона,
и вот созвездья Стрельцов и Рыб
гремят в небесах вильцами.
Во всю вселенную звёзд весна.
Человека кто понимает? Любовь.
Никто никого не желает знать
только из металлических лбов.
Спасаясь от эгоизма и искушения,
виновные и невиновные,
выгорают до одиночества опустошения
и взрываются звёзды Сверхновые.
Пустота, пустота - некуда вырваться,
взорваться к чёрту, что ли,
В пространстве и времени
вырыть шахты и штольни?
Выстроить меж звёзд деревни?
Но хватит ли - чтобы взорваться -
в душе твоей гравитации?
Преодолевая скорость света,
шагну за огненный барьер,
где вспышка суперпистолета
помчит судьбу в карьер.
В костёр все рукописи брошу,
сожгу мосты, сожму виски.
Я в этот век неосторожно
горел канонам вопреки.
Упрёки близких и далёких,
усмешки низких и верхов,
и пыль моих следов нелёгких,
и тяжесть всех моих грехов -
простит мне будущий поэт.
Простит ли мой неяркий свет?
Поля в клетях лесополос,
пылят дороги полевые,
а колея слепых колёс
шатает линии кривые.
Ветра. Безлюдье. Тишина.
На небе солнце одиноко,
и осень бледная смешна,
но музыка её жестока.
Летают листья и свистят,
как в путь собравшиеся птицы,
поля пустые шелестят,
как книг забытые страницы.
Блестит открытая тетрадь,
трясёт мои стихи сухие,
и муза - старшая сестра -
толкает под руки плохие.
И пляшут караваны строк,
и не за что словам цепляться...
А по обочинам дорог
унылые кусты пылятся.
И лета дни, как сны, пусты,
не сочтены и в осень длятся.
Но ради бездны красоты
судьбе не хочется стреляться.
О, разве книжная душа бумажна?
Она граничит только
с книжною страницей,
о, странница!
О, книжная душа!
Она жива - и только это важно.
Я восстаю над этою границей
и спрашиваю Вас:
куда душа ушла?
Блуждающая, странная душа...
Как всё это, должно быть, страшно.
когда, покинув нас,
она стремится птицей,
и в шелесте струится камыша,
разумная, мятежная душа!..
Но сажей букв гранит окрашен,
покоя добивается свинец,
и, словом пожелав остановиться,
вытягивается в вечность, не дыша,
бессмертная и книжная душа...
к 170-летию Лермонтова
Чарует нас
осенний листопляс,
гоняющий собак по переулку.
Нас бледный месяц вывел на прогулку.
Всё глубже тень.
Прозрачней свет.
Невеста в золотой фате,
разлучница - печаль моя,
стели свою постель -
на "нет" ответа нет!
Кто не любил тебя
один хотя бы день?
Всё ближе свет и дальше тень.
Круговорот природы октября
расцвечивает свой парад,
мне ли тебя, родная, укорять?..
Как близок сон -
лежать на запахе листвы,
тонуть в шептании лесной молвы...
Хвалите жизнь, послушные "поэты"!
Кружите жизнь, берите и пишите!
Но, я прошу - оставьте вы советы,
не ведая печали - не спешите
мне указать, что смерть милее стала.
Она поэта юного искала.
Нашла и нагнала у Машука.
Приблизилась, прекрасна и жутка.
Нахмурилась. Вручила пистолеты.
О чём вы пишите, надменные "поэты"?
+
Такое светлое лето -
один бесконечный день,
и в щели дверей секреты
и тайны струит сирень.
А иволга сине плачет
в жемчужно-росых кустах.
Я снимаю дачу,
от общежитий устав.
Дача - моя удача,
отдельный выход и вход.
Главное, я не плачу,
когда трачу доход.
Сердце рвётся за рваный
краешек белого дня.
Дача - моя нирвана,
она хоронит меня.
Солнце строгает доски,
и стружка белых берёз
подрагивает от плоских
белых в крапинку звёзд.
Наощупь живём с тобою,
и воду не пьём с лица.
готовимся мы к отбою -
два обручённых слепца.
Ночь падает в звёздный омут.
В окне отражённый свет.
А в горле застывшим комом
мысль, что удачи нет.
Нет ни удачи, ни дачи,
есть только тополь и пыль.
В пыли бересклет судачит,
и плещет луной ковыль.
Моим серебряным краскам
не достаёт мечты.
Это - вся жизнь вкратце
на краю маяты.
Я не свидетель тайный,
не чувственный лицедей...
Я спутник земли случайный,
я странник среди людей.
Я выдумал это лето:
ковыль, любовь и себя,
и заговор бересклета.
И слепок света с тебя.
Я замерзал до звёзд на коже;
зима, моя свирепая блондинка,
ты улыбалась ясным утром,
снегов румяных заплетая косы,
и распуская по просёлкам вьюги.
В окно моё стучались тени веток,
и мотылёк свечи дрожит от воя ветра
в печной трубе,
на лавке иней простынью блестел,
и трепетал зелёный индикатор радиолы,
передающей новости Вселенной,
как лист осины.
Там далеко - бетон духовной жизни,
а здесь - кадушка огурцов солёных,
промёрзшая до инея изба.
Что - хлеб? В углах горстями снег
пылится - казалось бы,
в центральном отопленье
спасенье одиноких душ,
перестучишься - и не надо в гости.
Перо держу в холодных рукавицах,
мороз по коже от причуд воображенья.
И ночь развеселилась;
мне говорят: порадуйся, сосед,
у нас обновка за обновкой.
Я не верю: в глазах обои и серванты.
Его сосне тоскливо средь ковров,
бокалов с янтарём шампанским;
её не украшает блеск игрушек,
которым нет цены: на свалку ёлку.
Здесь вместо Блока просто пищеблок,
а вместо праздника - бессмысленный обед.
И бред: Время в образе быка
заходит в новогоднюю квартиру,
его наш доминошник дядя Лёша
с размаху убивает кулаком,
и все мы пожираем беспощадно,
потом играемся с его костями
на коврах или паркете.
Гроза, гроза... Кому она угроза?
В обломках ослепительного солнца
мир перечёркнут молнией мгновенной.
Как пишутся стихи?
Всё плохо, плохо, сердцу плохо,
нахохлившись сидишь и дремлешь,
вдруг свежий ветер - ты летишь.
Но это сны, но это только сны.
Но это снег, но это только снег.
Полвека от весны и до любви,
пустыня разделила человека,
природа разлюбила человека,
аэропорты, пересадки и вокзалы:
тебя уже нет здесь, но нет ещё и там.
И звёзды собираются на коже.
Подумал,
что Поэты не умерли,
просто переселились в прошлое
и там живут.
Посмотрел на звёзды
и мыслью достиг маленькой -
оказалось, она давно сгорела.
А свет её я вижу.
Через какую-нибудь
сотню миллионов лет
её не станет на этом небосклоне.
Но в миллиарде световых лет
она ещё будет видна.
А это не предел Вселенной.
Свет звезды никогда не погаснет:
её лучи раздвигают Вселенную.
Вот так и наши дела
вырастают, словно ветви,
из ствола Времени.
Я вычеркнул море,
я вычеркнул лето
и выиграл
три несчастливых билета
- довольно!
Достаточно воздуха, солнца и неба,
воды, соли, чёрного хлеба,
А, главное, воли достаточно, воли.
И водки не надо.
Достаточно мыслей.
Достаточно слов.
Последнее - в горле
застывшая кровь.
Я волна,
я дитя океанского вздоха.
Рождена
хмурым днём
в колыбели
вселенского грохота
и направлена
веленьем глубоким
за окоём.
Я не раз
в шумных играх подруг
корабли
на ладонях своих поднимала,
и предчувствием чуда
прозрачная грудь наполнялась.
И когда
ликовали матросы - земля! -
моё сердце
в корабельное днище стучало,
я на тонкую нить берегов
влажный взгляд устремляла...
Я волна.
Сколько раз погибала,
удивительный берег встречая...
А из пены моей
с безмятежной улыбкой
Афродита вставала.
И младенцы рождались,
не зная печали...
В тот день навалило снегу
на юге по самые окна.
А вечер был странно тихий,
как траур воспоминаний.
Мой друг шутил почему-то,
что будет жить долго.
Он болен был, пустяково болен,
пил чай с чабрецом и мёдом,
а от его кашля
сжималось моё горло.
Он целый день слушал радио
и уставал слушать молча;
в паузах между приступами
торопливо перечислял вести
со всех концов мира.
А мир был бесконечен,
в окно таращились звёзды,
трепещущие в космическом холоде.
Мой друг забыл побриться
и очень хотел выговориться.
Блестели его скулы,
и взгляд был тревожно зорок,
как будто он из колодца
во мне звезду увидел.
И я не сомневался
в его интересе к жизни,
но мне было холодно очень:
мой друг думал о будущем мира,
а о своём будущем не думал.
Как странно закончился день.
Лета как ни бывало.
Дым из высоких труб
столбом упал в звёзды.
Мне бы спросить друга,
но он не хотел слушать,
он наслушался радио
и торопился выговориться.
Может быть, сам выбор событий
содержал его тайну.
Мир не выдержал испытания
его тихого сердца.
Он жалел расстрелянных
и замученных в лагерях и пытках,
закрывая глаза, говоря об их детях -
- в этом нет безучастных -
но предостерегал от мести:
кровавые дни уносят
больше людей добрых,
а мерзость празднует войны.
Вот, может быть, в чём причина,
но вряд ли только в этом.
Мне уходить не хотелось,
поправил ему подушку.
Он долго держал мою руку
и говорил мне комплименты,
а я кивал терпеливо.
Он попросил меня уйти,
извиняюще улыбаясь:
- Я очень устал, брат, очень...
Я шёл по глубокому снегу
и чувствовал его усталость:
она разлилась по миру
и стала невыносимой.
Но я ещё ничего не понял
и добрался до своей постели.
Только утром я догадался,
о чём меня просил друг:
выдержать усталость мира.
В полной темноте и отчаянии,
в несказанной дали от дома,
Не отказавшийся и ни от чая, и ни
от водки, и ни от сигаретного дыма,
и ни от времени собственного старения,
как рукодельница, задумавшаяся о том, как
прожита жизнь, вышивает по глади знак
и символ, непонятные молодым, а
старым и слепым ненужные и невидимые,
продолжаю единственное стихотворение.
Тот батончик - "сникерс",
этот батончик - "марс".
Ленин, вы мне не снитесь,
вы не нужны мне, Маркс.
Если в Ираке драка,
задницы ваши там -
это не лица мрака,
это советский танк.
Красные реют флаги,
и над Кремлём звезда.
Это советский лагерь,
в знаемое езда.
Но в календарной рифме
однообразных дней
слово подобно бритве,
режущей плоть камней.
Высланные поэты -
миру бесценный дар
Родины, где советы
слушаются всегда.
Слово подобно розе,
брошенной вслед на гроб,
выполненной угрозе
после случайных проб.
Спи, твой черёд, Иосиф,
мир опустел опять.
Помнят земные оси
каждого слова пядь.
Шпарит дождь в ответ на молитву,
Прямолинеен и великолепен.
- Пошли дождя мне, Господи!
Ведь о смерти не просят.
И о силе не просят.
О страданьях не просят.
О муках души не просят.
Этого отпущена моя мера.
О чем же молюсь?
Сменяются времена года.
Солнце прячется в тучи,
Тучи изливаются в землю,
Высыхают поля, моря и лужи,
Вырастают деревья и травы,
Распускается и облетает цвет,
Наливается плод и падает семя.
Наступают зимы.
Зачем же молиться о дожде?
Да ведь о душе своей, Господи, молю Тебя:
Дай в дожде неуклонность и щедрость,
Чистоту и возвышенность,
Великолепие и простоту.
Ведь изболелась душа ослепшая,
Изсомневавшаяся, изжелавшаяся,
Изжалобившаяся, истлевшая.
Благодарю Тебя, Боже,
За открытые глаза мои в человеци.
Благословляю знаменья Твои:
Раздавленного машиной котёнка -
Я не страшусь Судьбы и Смерти -
Ведь это я вчера вознёсся и вернулся.
Благодарю Тебя, Боже, за дар выбора
И за странного человека, напомнившего,
Что живу я семьдесят миллионов лет
И тридцать восемь лет умираю.
Было безоблачно, мглисто, странно и очень рано;
лето сильно болело, но ещё не умирало,
а осень в лицо дышала утренней прохладой.
Ты меня жалела и утешала, я же просил - не надо.
Поздно, ужасно поздно - я улыбался:
о, как я молод - сорок лет напрасно старался,
лез, полз, карабкался, падал, взлетал, был болен и
счастлив.
Выл...
И миллионы, миллиарды лет строил храмы.
А ты меня любила молча ни за что, может быть, за то,
что я не повторялся в зигзагах, царапинах, орнаментах и страстях.
Жалко, опять сгорает август, и лето безропотно тает;
я устаю безумно от мировых проблем,
осень так безнадежно мой календарь листает;
плачу беззвучно с каменным лицом по убитым детям и сиротам всех стран.
А по утрам собака злая цепью гремит и гулко лает.
Я очень домашний, за что же сводят с ума меня
колокола,
за что по углам чужим тысячелетья меня мотает?
Я же простой прохожий, а вокруг любви зеркала.
Останови последние дни лета любой ценой.
Страшной ценой. Сорви аплодисменты.
Нет, напрасно завет дан не осуждать:
Бог знает - и суда над собой не опасайся.
Просыпается солнце
в развороченном снежном завале.
Эти горы и город -
кладбище грехов и достоинств,
это чудище жизни
бесшумно и мощно зевает.
Свет по крышам
вином розоватым стекает.
Я не выдержу гонок,
сплетающих горизонтали,
вертикали и темпоральные оси.
Безработный поэт, беззаботный меняла, барышник,
роднящийся с миром стихами,
Личных Дел Министерство
возглавивший на бесплатных началах,
произведший реформу улыбок с цветами,
обменявший весну
на богатую дырами осень.
Мой совет:
не гремите ключами,
входя в нарисованный домик.
Бесполезно свечами
заполнять безлюдную площадь.
Невозможно заклеить
разбитый кипарисовый ларец
Я - спасающий ваших
взятых в залог сыновей,
страдающий Лаокоон.
Ветер пряди седые полощет,
день над прохожими тлеет.
Безучастно спешите вы мимо.
И я - умирающий
в кольцах удава,
напрасно
взявшийся за непосильное,
раздражающий общество,
привыкшее к рабству и жертвам,
не успевший состариться
старец.
Садись и начинай стихи,
которые уже поспели.
Весна.
Сок бродит в древесах сухих.
Март голый,
строгий, словно Марс;
но тёплые ветра всхрапели
и ринулись со всех сторон...
Я долго фотографию берёг,
в которой я в парадной треуголке
стою у моря,
я - Наполеон,
хозяин четырёх дорог,
таверны маленькой,
болот, где воют волки...
Когда-то здесь
шумел Великий Рим,
века, тысячелетия шумели,
изобретали письменность шумеры...
А ныне?
Петербург, Москва, аланы,
и мы свободою горим,
поистине горим,
покуда живы.
Отсюда вытекают Океаны.
Здесь звёзды крепятся
к звенящей тишине.
Здесь прописью:
в стране, во мне и в мире.
Во всём ином
табун наречий лживых.
ЗДЕСЬ, ЗДЕСЬ забыли выключить утюг!
Стоял храм Детства в ЭТОМ пепелище!
Теперь две-три медяшки только сыщешь,
да всеми брошенный гончарный круг.
Да Солнце
в каждом из осколков дня,
блеснувшее при перемене взгляда.
Коня мне! Пол-гитары за коня,
огня ещё, огня - и ничего не надо.
И это жизнь.
Покорно, не ропща,
по лестницам, к вратам ведущей Ада,
спускается народ.
Горит костёр, треща...
Огня, ещё огня! Мне ничего не надо!
Добавьте игл мне
на еловых лапах -
и это тоже ведь упрямая весна,
добавьте солнца
в голых ветках, слабых;
идёт Судьба, ужасна и ясна.
Мне ничего не жаль.
Мне ничего не надо.
Прости меня.
В тот день нельзя было писать стихи.
Большие ветки
гнула и ломала буря.
Восток трещал, как каменный обвал,
и задыхался смехом страшным и сухим,
от окон гром, как храм,
взносился к верхотуре.
И град вставал, вставал, вставал, вставал
и протекал,
и стёкла от дыхания потели.
Я не писал стихи,
не замышлял романа.
Я отзывался на звонки друзей, как эхо.
Небритый, заспанный
пил кофе в незастеленной постели
и болел,
то есть хотел уехать.
От первого лица - ни строчки.
Ты палочки рисуй; крючочки.
Овалы изгибай меж строчек.
Короче ты пиши, короче.
На корточках сиди у дома
И зеркалу молись кривому.
Провалы пустоты из окон.
Наказан ты один - жестоко.
Не спрашивай: за что.
Бог знает.
Ты строил на песке.
Жил снами.
Что прежде ты терял, не веря,
Вернётся.
Лишь душа - потеря.
Ты мысли собери о Боге.
Они нужны тебе в дороге.
Боже, каждый смешок
отдаётся подземным толчком.
И снова - смеяться?
Звёзды вычертили в небе:
мене, текел, фарес.
Поэзия царственно спит.
Ей снятся дальние странствия.
Она одинока. Поэт разливает спирт,
и спирт испаряется.
А после - пятно на белой скатерти
от светлячка возгорается.
и нищий поэт на паперти
читать стихи собирается.
И весело всем - не опасаются,
что она проснётся,
и они - врассыпную, как зайцы,
бросятся, и их не коснётся.
Поэзии надобен праздник,
а ты чересчур бесстрастен.
Чрезмерное благообразие.
Мир слишком прекрасен.
Я был незначителен,
и меня не читали.
Я будто намеренно не актуален.
Но, может быть,
я - это Время,
река из будущего,
струящееся рядом с пространством
Единое и Неделимое лето.
Илье Александру
(НАД ПРОПАСТЬЮ И НЕ ВО ЛЖИ)
Кровь поэзии в сердце души
рыцарей-странников
солнечно-чистой печали,
в оазисе бесконечной пустыни.
Никто не возвращается в прошлое
не делится на своих и чужих,
напрасны суета и старания,
снежный край и отчаяние,
и белое облако стынет,
и ты ослепительно прям и неосторожен.
Над пропастью и не во лжи
среди пространства бескрайнего
ты одинок и не случаен,
и запах родного дыма
далёкого дома тебя снова тревожит.
Ушла середина мая.
Пришла середина июня.
Я мальчик был маленький.
Я был когда-то юным.
Я рос, пел и вырос,
и годы - как пули
визжали над головой,
прошла середина июля.
А в сердце моём дыры,
я кровь останавливал ладонями,
а она текла меж пальцев.
А после я проснулся
убитым на поле боя -
прошла середина апреля,
и все обо мне забыли.
Скелет мой встал
выше деревьев,
достал облака черепом...
А люди падали в обморок
и кричали:
Чернобыль!
Я думал - времени много.
А времени нет совсем.
Поэзия, конечно, не права,
когда она дремала и спала
так царственно
и так по-детски мило.
Моя родная.
Если и случится
мне жизнь остановить -
не верь.
Как ветер солнечный,
как ветер южный,
как ветер чистый
порывом распахивает дверь,
я возвращусь
проветрить пустоту
полуослепших комнат.
В той
вымерзшей России,
забытой сыновьями,
но, может быть, кому-то дорогой,
прожитой насквозь, красивой,
но совершенно незнакомой.
В той странной и больной стране,
в стране не дураков
и, разумеется, не гениев,
где ленин воскресал из мертвецов,
где, словно в горнице без окон и дверей,
ни света нет, ни ветра нет,
где жил Сергей Есенин,
где жизнь была - безумная игра
в шпионов
о семнадцати мгновениях.
Я пел, нащупывая каждый звук,
точнее - только грань его обрывков,
я и не думал про несчастную Москву,
но прошагал по всем аллеям Крыма,
и в день шестой
открыл стихотворенье.
Я был неповторим. Я был другой.
Как ангел,
залетевший в ресторан,
ошеломлённый вероломством рынка.
Ко мне прикоснулась рука мертвеца
холодной чистой ладонью.
Сказал он: твоя звезда
ещё не взошла.
Стихи мои сегодня холодны, как лёд.
На улице снег метёт
и ливень льёт,
мой голос простужен,
поэтому никому не нужен.
На улице лужи
и гололёд,
и тот, кто стихи мои читает,
мёрзнет, но чай не пьёт,
и я, как всегда, виноват,
что снег не тает,
летает
и превращает ливень в лёд,
и якобы это МОЯ несуразица,
а мне-то какая разница?
Какая мне в этом радость?
И дело не в том, что отсырели спички,
просто дело в привычке
дыханием своим согревать твои пальцы.
И разве остаются унесённые ветром?
Пальцы... растаяли в пустоте немой,
где луна светит отражённым светом.
А я-то не сомневался, что тот огонь - мой.
памяти Анны Герман
Кем быть. Кем чувствовать себя. Поэтом.
Орфеем, в ад памяти своей сходящим.
Воробышком, в сады Аркадии летящим.
О, Эвридика, милая, где ты.
Счастливая Аркадия.
Здесь вечный май, и не мечтай о лете.
Здесь неизменные цветы.
Машук, Бештау, горы красоты
и реки света, и ты одна на свете
ждёшь песню. Я пою, не чувствуя тебя -
меня не слышишь ты.
Счастливая Аркадия.
Здесь день пройдёт без хлеба
и без плодов - здесь вечные цветы.
Здесь счастлив, не любя.
Но голод похищает тебя в город -
о, Эвридика, где ты.
Ты в их глазах растаяла бесследно.
Меня не слышишь ты.
Счастливая Аркадия.
Там, где еда, царит всегда зима,
но от плодов сгибает ветки сад,
там май сменяет лето...
- Провал: войти в него, как в горло
дороги в ад; быть может,
тебя забрали в бездну.
Счастливая Аркадия.
Прощай. Больше не встревожу
я песней даль небес.
Я песней дань не разрешу взимать.
Тебя теряю; но песня безвозмездна
тебе.
Быть знаменитым
и бедным
некрасиво.
Я превзошёл себя:
написал стихотворение
из одного слова.
Но редактор вычеркнул
Электричка спускается в осень
из солнечного Кисловодска.
На перроне пером Иосиф
пишет первый вагон.
Гор горбыль; туман из воска.
Ну, вот, дождались. В осень
я заглядываю, как в огонь.
Мир в тумане; в общем;
электричку - в угон.
В металлургический комбинат
предгорий,
как Данте в ад,
электрички зелёный дракон
ещё одного поэта вносит;
он, бледный, как аллегория,
разворачивает рукописи шоколад.
Ветер флаги деревьев полощет.
Встречи с грешниками библиотек
и праведниками санаториев
- первый Мандельштам Осип
на крыльях осени улетел.
Будь попроще. Будь проще,
чем на вышке солдат.
Мы - по ту сторону, он по эту.
Солдат - между. Жить хочется очень
впадающему в осень поэту.
О, что такое - проигрыватель?
Путей морских доисторическая география -
куда меня время, ветер
и волны
вынесли?
На краю Вселенной бескрайней
звёзд граффити
вольные,
как мысли.
Стою. Звёзды над пропастью.
Солнце, огненная черепаха,
раскалённый край
зеркального шатра,
ползая за горизонтом.
Ночь, дочь света могущественная
и неотразимая своей кротостью
лазерный диск
беззвучной оратории Баха
проигрывает и играет -
пятая стража
готовит к пробуждению
города и селения -
стозвонному и трезвонному.
Туман - сон фонарей уличных,
спящие безмятежно детские души.
Тишина слепая
хозяйничает, умничает,
ничего не слушает,
отбирает и не возвращает назад.
Ночь взрослеет,
как страна, сливая
нефть своих недр на запад.
Был.
Чувствовал. Писал. Любил. Жил.
Дышал. Смотрел.
Пил ледяную воду.
Мял пальцами
пыльцу цветов.
Молился,
ступал по глине,
дрожал от стужи.
Держал снежинку.
Болел.
Вставал.
Был нежен и задумчив.
Время шло.
Я был.
Сойду один я, не дождавшись горизонта,
пойду пешком в оглохшей тишине
туда, где рельсы сходятся, и солнце
огромнеет, темнеет и страшнеет.
Отстанет тень за согбенной спиною.
Я больше ни о чём не беспокоюсь.
И пульсом недр прощается со мною
поэзии отгрохотавший поезд.
Я, словно Пикассо, построю путаницу
корявых и ухабистых дорожек,
чтоб гладь асфальта вас не усыпляла,
чтоб вы смотрели под ноги, вокруг,
чтоб вдруг увидели
своё лицо как отпечаток мира.
Вечернего чаю напившись,
напишет безвестный поэт
эпохе, за ним наступившей,
прекрасный сонет.
Если б Вселенная умела читать
мои стихи,
она бы вздохнула:
ещё один поклонник,
влюблённое в неё мгновенье,
мотылёк,
которого шестой десяток раз
мотает вокруг звезды по имени Солнце.
Твои глаза я вижу в ночном небе
даже сквозь снегом набитые тучи,
и они заглядывают
в бездну моей души
и согревают её ледяной космос,
пустоту, одиночество.
Твои руки всего лишь
в лепестке от моих пальцев,
но между нами стоит
огромная Смерть,
которая тебя не замечает,
потому что ты - юность,
и это приближенье моего часа.
Твои звёзды так одиноки, как люди,
и прекрасны, как слова,
из которых я тку тебе подвенечное платье,
подобно ткачам голого короля
перебираю неосязаемый шёлк ветра
и рисунок солнечной тени.
Расстаться с тобой - значит отдать свои глаза,
и кто-то другой тебя увидит.
Расстаться со звуками и узнать,
что такое настоящая тишина.
Не чувствовать пальцами - и ничего
себе не оставить,
раздать всё до единой минуты времени,
кроме тех, которыми набивал трубку
и выпускал кольцами дыма,
красиво плывущими в небо
и становящимися облаками.
Умереть - значит всё оставить тебе,
прибавить ещё одну морщинку
поверхности земного шара,
а рядом пройдут влюблённые
и, подняв лица, на миг забудут о поцелуях.
Умереть - значит освободить место
в пространстве,
последний раз сыграть в прятки,
обманув тех, кому ты был дорог.
Не твою руку возьмут они с плачем
и не твой холодный лоб тронут губами,
с тобой прощаясь.
Не быть - значит отсутствовать
везде и всегда,
весной, летом, осенью, зимой.
Землю пронзят холодные слёзы дождя,
и капли его не твоей груди коснуться,
и отзовутся не в твоём сердце.
Снежный покров замедлит
промерзание земного шара,
но лёд панцырем оденет не твоё тело.
Ожить - это родиться другим человеком,
который спросит, найдя затерянные фотографии:
кто он?
Да никто. Его нигде нет.
Есть пятна на листе бумаги,
да, может быть, отпечаток руки
в застывшем цементе ремонта дома.
А, может быть, это значит стать деревом
и молчать вечность,
восхищая весенней порослью.
Это значит - жить
и быть неузнаваемым самим собой,
не узнавать любимых и быть не узнанным ими.
Это значит - всё время спешить,
когда-нибудь разорвать финишную ленту
и успеть увидеть, что за ней нет ничего,
не успеть заплакать - как по тем,
кто покинул тебя раньше.
Как хорошо, что слова не меняют
положения звёзд
и вообще ничего не меняют.
Тополя остаются, и ветер обрывает их листья,
гонит их по ледяному стеклу жизни.
Окна домов освещаются и угасают,
подчиняясь двум словам: "включи" и "выключи".
И больше ничего не меняется.
Если ты говоришь "люблю",
и звёзды остаются на месте,
тополя тянутся к небу и утрачивают листья,
ветер скользит по улицам,
и окна домов вспыхивают и гаснут,
подчиняясь двум словам: "включи" и "выключи" -
- больше ничего не меняется.
Тополь не говорит солнцу "люблю",
а раскрывает клейкие почки
и показывает ладошки листьев,
сберегая мельчайшие капли жизни солнца.
И если твои слова рождаются в сердце,
они пройдут бездну и встретят
бережные ладони, даже те, что беззвучно шепчут губы.
Твоя улыбка это не движенье маленьких мышц,
которое зрячий увидит,
а слепой прикоснётся рукой.
Она - то, что не касается этих мышц,
она - как солнце со своим собственным теплом и светом.
Но это уже не ты, это другой ты,
не знающий даже, что объятые землёй кости
и несли то, что видело, слышало и дышало,
смеялось и любило.
Странности стихотворений
оставив - такое время - берег,
в странствия ринулся -
- это бег по спирали внутрь
океанского сна до первого урагана,
понимая, что ты - песчинка Вселенной -
когда-то недовольная ударами прибоя
и теснотой пляжа,
мечтаешь чувствовать материк спиною
и спрашиваешь: Господи, что меня сдвинуло с места?
Неужели мечта? Где она? Пучина под ногами,
бездна, темнота, иной мир, крушение.
Лишь слезинка не страшится затеряться
в ревущей стихии.
Тёмнозеленоглазый,
рождённый морем, я оставлен миру
на время до наката следующей волны.
Глазами моря я вижу людей и звёзды,
я вижу звуки речи и музыки,
я вижу смыслы, прикосновенья, чувства.
Младенец, я ничего не понимаю
и не страшусь, и лепечу стихи,
изумлённый светом жилец глубин.
Я не решаюсь ступить на берег,
ещё не знаю, как раскалён сухой песок,
и след, чем дальше, тем долговечней.
Ещё не зная чередований ночей и дней,
мечтаю подняться и прикоснуться к небу,
и берег манит к вершинам гор.
Ещё не знаю, что поделён между землёй и небом
и должен горечь найти в пустыне,
ещё не знаю, что честней стихов только боль.
Каждой структурой снежинок и льда
декабрь касается губ -
не вымолвишь даже -
- любимая.
И когда просыпается зимняя птица
сумерек,
осторожно смотришь в своё окно
и видишь небритого человека.
Как жаль, что наглухо двери забиты,
и не нужно к нему подходить.
Но известно, что он не пытается
перекричать тишину зимы,
доказать человечеству, что существует.
Он оставил её
ради клочка бумаги
с драгоценными буквами,
и, граня бриллианты фраз,
тоскует о ней.
Но, чтобы вернуться,
нужно войти в реку времени.
И забвение даровано уходящим,
а остальные ждут.
Были годы - как лужицы ужаса,
а иногда и целые улицы,
белые от преференции снега.
И окна домов необитаемых
были забиты ясеневым горбылём.
Свобода, как странствующий рыцарь,
беззвучно сражалась с драконом обледенения.
Были люди, стоявшие возле ворот
с забитыми снегом глазницами,
и коммунальные службы,
громоздящие дюны песка на снег,
а метельщики разбрелись по углам,
и оставшийся на улицах ветер
был угрюм и ненастен, как я.
Были белые ночи, подобные Антарктиде -
птице, летевшей на юг и не успевшей остановиться.
На опустевшей площади перед Храмом
я замёрзшую лиру пытался
согреть под рубахой.
Нет, я не помилован -
на эшафот.
Толпа ликует.
Палач без маски
с серпом и вилами
за мной идёт.
И в первом ряду -
самые толстые
велят снести
удалую и лихую.
А мне б вдохнуть
цветений майских,
я после темницы
слепой иду.
И солнце блестит,
и крыльями не взмахнуть,
и это не снится.
+
Живей всех нас. Живее всех живых.
Живей меня гниющий в мавзолее.
Мы - призраки Добра во мгле и Зле,
чудовищ непокой сторожевых.
Когда бы знал ты: глядящие из бездны
напрасно жгут сердца во мраке дней,
Вселенной разбежавшихся огней,
молчит ночное небо в криках звездных.
Нет: лживей - не живей. Но нас не видят
познавшие, что в мире нет души,
постигшие, что их не стыд душил
однажды в детстве, и что, когда обидят
тебя - чему-то бестелесному вдруг больно,
а ты заденешь - любопытно и довольно.
Софье Барер
Громадный пёс гремит по краю мира,
лакая Млечный путь.
Жемчужная роса сияет,
и миру нет начала.
Стрелец застыл, и мало горя
Вникать, не глядя,
В свою печаль.
Поэт перебирает струны
звёздной лиры,
задумчиво склоняясь,
из звуков собирая речь
в сокровища стихов.
Все эти бездны мировые
и будни слов
им пройдены давно,
безжизненность миров
осталась позади.
Но, всматриваясь в звёздные спирали
бездонной чаши тьмы,
угадывает тайны:
зачем же неприкаянный Стрелец
остановился пред земным покоем
и ждёт, оставив рог,
пока великая река,
печали утоляя,
пройдя гончарный круг,
вернётся в глубину.
Верю в последний трамвай -
Занесло на окраину города,
задержался.
И обрушился на мою голову
полуночный тяжёлый ливень,
раскололся гранитный постамент неба
громом и молнией,
и я увидел надпись
на будке сапожника:
"Замена молний".
из романа ЛЮЧИЯ
Сегодня ночью гром, как донор,
верней - тяжеловесный дождь -
как будто Знаешь: я не дома,
и Ты меж тучами грядёшь,
и глас Твой, как и мой, не понят,
и я, как православный дож,
на чёрной от веков иконе
брожу средь вод, сеча, как нож,
и я, как город, не устроен
под страшной капельницей - Твой -
земле не достаётся крови
причастия грозы святой.
Бурля каналами проспектов,
вода напрасно ищет поры.
Не взыщет мзды с неё инспектор:
как будто молнией распорот
пиджак неведомых небес.
Мы не нужны тебе, мой город.
Стихии не нужны тебе.
из романа ЛЮЧИЯ
Сегодня обратно ничего не случилось.
Само по себе высеребрилось небо.
Глаза открываешь, просыпаешься - утро.
И было в июле, а будет в июне -
сплошное и неукротимое лето,
и временно время остановилось,
как будто метро без причины.
И ранний воробышек радует: жив!
И воздух умыт после грома и гнева.
Ты смотришь один в тысячеглазое,
безлюдное, сонное чудовище промокшего города,
- как будто впервые он тщательно убран,
начищен, и выбрит, и освежён, и выметен,
- как будто и банку не бросит, не плюнет
под ноги себе равнодушный прохожий.
Ещё ничего не тревожит поэта:
мир спит, немного наивный и юный.
Ещё не проснулась контор мертвечина,
доценты за взятки не учатся лжи,
в карманы и души ещё не залазает
"Великий Болтун", и ещё нам не дорого
на рынке, в театре, в буфете - "нате-вынете".
Всё это поднимется чуточку позже.
Но, может быть, это тебя не коснётся -
ведь доброе утро проснётся.
Нет дождя. Это
водопад небесной Виктории
рухнул в улиц штормное море,
и многоэтажек окнастые лайнеры
медленно уплывают в тёмное первобытное лето.
Молний искарёженные таймеры
режут каменный свод
чёрного дна неба
в глубине перевёрнутых вод.
Когда за лиры лабиринт....
Б. Пастернак
Прощаясь с земляничными полянами,
сквозь тернии идя, из веток дикой розы
я сплёл свою безжалостную лиру.
Не потому, что не было терпенья
стоять в очередях, где продавались
простые и золотые инструменты.
Я не умел играть на гладких струнах,
я этому в цветах не научился.
Не потому, что сердце не привыкло
страдать, лаская нежно струны.
Не потому, что сердце опасалось
и пряталось от боли всех
в боль истерзанных и непривыкших пальцев.
Когда гармонии рождения миров
органа пронзительны и невыносимы звуки,
мне тишина нужна,
чтоб слышать твоё дыханье.
+
Почтительно склоняю голову перед бронзой великих поэтов, я равнодушен к лицемерно-благочестивым и фальшиво-укоризненным харям стихосовков, заправляющих толстыми журналами, газетами, книжными издательствами, телеканалами - и не нахожу в себе стыдливости и скромности, которая позволяет мошенникам и лжецам чеканить пробу на бронзе и ставить клеймо на живое.
Не стыдно мне сказать внятно и спокойно:
я - поэт.
О, как вдохновенны лики старых поэтов, как чарующи их речи, как величественны их мысли, как проникновенна любовь к человеку!
Стараюсь не смотреть в зеркало, где скучная и измотанная бытом и чиновниками физиономия загнанного в угол, одного из толпы -
я не дал ещё ни одной строчки, повторяющейся читателем, я пел для одного себя:
я - поэт.
Я не признаю той пошлой и подлой системы, где чин "поэта" невразумительно подразумевается за членство в союзписовской массовке, а вслух произносится как присваиваемый литсекретарями в юбилеи навроде парадного мундира, да ещё от имени - даже не публики - народа.
Я - поэт,
потому что странный и лунный человек с туманным взором и безразличием к регалиям и пайкам - поэт.
Я возвращаю
званию
ПОЭТ
смысл не итогов и заслуг, пусть даже творческих: - поэт - это состоянье души и образ жизни, поэзия - это не гонка за успехом и славой взамен на словесные изделия - эта сама жизнь с восхищением и удивлением.
И без гарантий, что зачтётся.
Я - поэт,
если все мои рукописи истлеют или сгорят, все слова мои забудутся, и ряска сомкнётся над моим уходом -
я - поэт,
потому что страсть к слову - не клиника. Страсть к перу и бумаге не затемняет мои восторги, радости и печали.
Я - поэт,
ребёнок, удивившийся миру и восхищённый миром, да так и не привыкший жить, не замечая, вскользь, попутно, от шмотки до шмотки, от закуски до выпивки, не ангел, обременённый едва ли не всеми человеческими слабостями,
я - поэт,
потому что грешник и способен этого стыдиться.
Я - поэт,
потому что моя тоска - не оттого, что обидели меня, сделали мне больно - потому что обращён в сердце другого человека.
В школе я забавлялся словами, но не восхвалял революцию и пионерию, впервые влюбившись, я возвысился над смешным.
Я - поэт,
никогда не игравший эту роль, никогда не скрывая стихов и никого стихами не грузивший, и в юности лишь потому не объявлявший это, что занимался всем и любил всё, и если есть поэты-воины, поэты-иноки, поэты-философы,
я - поэт-рыцарь,
потому что однажды поняв, что вижу всё так - стал служить Поэзии, как рыцарь своей Даме, своей Королеве.
Я мечтаю открыть свою маленькую прекрасную землю и подарить её всем, даже если останусь в ней единственным, -
Я - поэт.
Я не торговал ни поэзией, ни рукописями, потому что рыцарь жалко выглядит среди ловчил, и даже не удача - правительница моей судьбы - но отвага и достоинство.
Я - поэт,
потому что немного знаю и очень люблю поэтов.
Я - поэт,
потому что не боюсь ни справедливых, ни несправедливых упрёков.
Я - поэт,
потому что я знаю это и не страшусь бесконечного ожидания искреннего возгласа - "ты - поэт!" - потому что дело не в той пылинке, которой я дал броское имя МАЙ АВГУСТ - название моей жизни - а в той волне, которая вечно бьётся о скалы людских сердец в этом мире.
Среди друзей - безвестных поэтов - вопреки рабству и пофигизму толпы, с Верою в Поэзию, в читателя, в человека, в прекрасное, я - свободен, и поэтому
я - поэт.
из романа ЛЮЧИЯ
Это был не две тысячи четвёртый май
и не две тысячи четвёртый август.
Лун и вёсен - было миллиарды и будет больше.
Не говорите о тех, где был я:
они не мои.
В тебе заговорил вдруг некто.
Нет, ты сравнительно здоров -
выписывает замысловатый вектор
кардиограмму Божественных ударов и даров.
Быть может - просто грузный ливень -
ночной, невидимый и грустный, -
идёт. Небесным вентилем заклинен,
как будто непонятным чувством.
Ты прошлое сегодня хоронил.
Но завтра не возбранится вспомнить
и - будто об ушедших - о себе.
К бездонной пропасти сорвались кони, -
по глобусу равнину отвесно накренив.
Того тебя уж нет - лишь тень в твоей судьбе.
Миллиарды столетий пролетят незаметно,
и поэты воскреснут последними из миллиардов людей
среди радостных звёзд лучезарных,
никого не задев серебристым крылом отточенным острым пером,
их никто не обидит даже нелепым вопросом,
их любимые встретят, и жизнь повторится, но будет совершенно другая
- без упрёков и страха и подвига для,
но утраченное останется вечно бесценным
невозвратным, как тысячи, как миллиарды потерь,
которые самую жизнь сокращают и накапливаются,
чтоб превратиться во внезапный обрыв, кажущийся нелепым,
случайным и странным,
- и новая жизнь будет бесконечно счастливой оттого,
что отдать её Вселенной
станет смыслом уменьшенья несчастий,
и мечтать перестанут о том, что ничтожно,
и не станет преград между мной и Тобой.
Нищий! Я помог бы тебе советом,
я бы помог.
Но себя назначил поэтом,
а поэт - никогда не Бог.
+
Я шмотками на рынке торговал,
чтоб есть,
а есть - чтоб стихи писать.
Вы пишите стихи об искренности,
чтоб ими торговать,
чтоб есть.
Здесь и вулканы всё - неудачники,
нищий - ты мне подаёшь.
Рулетка кровью запачкана,
я отмахиваюсь ножами, как иглами ёж.
Работал поэтом.
Не знал никто -
только работодатель.
Шёл на службу
в старом пальто
и в мятой шляпе.
Шпион от поэзии
- был схвачен за руку
и приговорён к каторге
альманаха,
перегрыз правую руку,
прикованную цепью
к гладкой странице - стене,
бежал в никуда
( думал в Поэзию и Сказку.)
Шахтёры считали
меня шахтёром,
музыканты считали
меня музыкантом.
Воры не считали меня вором.
Политики не считали меня политиком.
Поэты считали на калькуляторе.
Что ты пишешь? -
спросил боец. - Шифровки?
- А ты думал - стихи? -
и мы засмеялись.
Сейчас мы рванём
через бровку окопа...
Я без правой руки.
Жизнь моя - ужас:
подражание ежу-с.
Яма: из лужи в сажу
И вижу: снег лижет
лыжи - и не скажи.
Тяжесть - выживу. Всё ближе
нижние этажи.
А были крыши
боли. В воротник зарывшись,
она не слышала,
как он дышит -
любимый бывший.
Пар изо рта -
- не ближе, не выше,
возле губ - пышный,
далее - ни черта.
Будто и не было
черновика.
Записывал набело -
думал - мрамор - на века.
Но был и весь вышел.
+
Осень, осень, ты неисправима,
бесподобна, как любовь, и несравненна.
Пусть в очках своих старухи в штатском
тянут руки к жёлтому металлу,
- я люблю твои печальные закаты,
неподвижность ясных дней прекрасных,
ветра хмурых дней порывы,
красоту последних мёртвых листьев,
жизнь которых никогда не повторится,
я стихи на них писал бы кровью,
не страшась поэм драгметаллистов,
не боясь отдать горячих капель
нерубиновую россыпь и оставить,
оторваться, улететь, упасть на землю,
ветру не переча, к стеклу приникнуть,
чтобы в тёплом доме кто-нибудь впервые
понял, что металл бессмертен
- я писал бы - но в их стылых жилках
мир уже открыт и совершенно ясен.
Я сегодня мечтаю научиться
не писать стихов - их думать,
плакать их, чтоб каждая слезинка,
остывая, миру возвращалась,
а мои шаги следов не оставляли,
и мои стихи в них не читались, не отличались
от росинок, звёзд, снежинок, листьев,
- чтоб из них монеты не чеканил
чёрт в обличии полковника искусства,
государственника, слуги народа, сукин-сына.
Осень, осень, в воздухе прозрачном
дух поэта русского невидим,
он - не чад от внутренних органов,
в обе стороны мчащихся людей - авто,
отравляющий прохожих - твоих чад,
а цилиндр, трость и бакенбарды
- радужинок моих глаз неповторимость,
видящих жизнеутверждающую тризну
возвращения вещей, что мы любили,
в вечное теченье мира.
Я хотел бы в мир вернуться,
от всевластья "я" освободившись,
насмотревшись мир со стороны
и свободой вдоволь надышавшись.
памяти отца
Осень - это очень
несерьёзно.
Боже мой,
и стаей краснопёрых желтоклювых
птиц,
тучей мотыльков отчаянных -
будто бы ожившею листвою -
осень - это очень -
слишком - поздно.
Так листы
моих тетрадей вспыхнут
в час полуденный
неслыханным огнём,
озарятся нестерпимым светом,
так что мир до окраин
человек незрячий вдруг увидит,
а прозревший - только свои слёзы -
потому что
там, за краем мира - его сердце.
А его там нет.
Кто сказал,
что будет мне не больно
видеть пеплом, растворённом в океане?
Вот, сижу, пишу,
рисую листья, -
- каждый через сотни миллиардов лет -
и выходит снова
осень,
листьев пламенем
плеснувшая
мне в очи.
Безвестность - это я,
чудовище слепое,
безжизненное поле,
тропинка не моя.
Нет, я не мастер.
Так, мастерок.
Но - Божий.
Узнаем мы, что небо неподсудно,
когда услышим лучезарный смех.
Е. Шешолин
В наступающем дне лазурного мира,
лучезарном, как сердце моё,
пили спирт и листали Шекспира
дети ядерной ночи, поколенье моё.
Юность хуже, но старость не лучше.
Небо в кляксах - летит вороньё,
и Эльбрус в умирающих тучах
равнодушно не слышит враньё.
Круг Земли под звёздною сферой
обернулся и обмер в глазах;
прожил жизнь я с сомненьем и верой,
ничего никому не сказав.
Дурную славу
пророчат мои стихи.
Я высасываю их из пальцев
поднимающегося Солнца.
Душа расцарапана
колючей проволокой будней,
её не смогли исцелить дожди
и взлетевшие над городом
листья,
вырванные из книги жизни.
Штробил стихи
на алмазной стене рассвета,
чтоб сияли гранями,
когда отдыхает за тучами Солнце.
Но судьба рассудила иначе
Я сегодня оденусь поэтом,
потому что на улице дождь,
потому что погибшее лето
обещало, что ты не придёшь.
Пахнет незабываемо керосином.
Детство убитое там.
Поэт какой-то Ваня Хиросимов
вместо лиры колотит тамтам.
Эти звуки совершенно неблагозвучны,
мешают спать уставшим извиваться.
И поэту страшно, тоскливо и скучно
в переплётах золотых не издаваться.
Он поёт, словно пьёт, булькая,
он - титан без электричества и газа.
Жизнь его - облезлая, безнадёжная гулька,
недостойная анекдота или рассказа.
О, он весел, ведь когда на четвёртой космической скорости
дерево вырывается из Земли
к звёздам... Ударенье таково: без кОрысти
у Емели стихотворенья мели.
А поэмы? Ничего не продано
и не выставлялось на рынке.
Поэзия - его взорванная и изуродованная Родина.
А вокруг - литературные дрынки.
Он (глядя на президента Буша) не пытается сорвать куша,
бряцая, что деньги - ничто.
Он не для того сегодня кушал,
кислород расходовать чтоб.
Ах, будет Май, пахнущий каштаном и платаном,
и уйдёт капитаном Август
в лучезарную пасть великого Океана
за золотым руном, и это будет Аргос.
Я рифмую август и правду -
но себе не до смеха,
я свободу рифмую с народом:
знаю, в России всегда прав Дух
и лживы одежды из меха:
пусть бывшим станет норой дом их.
Как становится год Новым
мои песни от руки перепИшете
и бросите от того дно вы,
по волне штормовой ступившие.
Буква к букве, как те китайцы,
виртуозы по каллиграфии,
как из камня сложить пытайтесь
новый дом русской граффити.
А когда вы возвысите праздник
обуздания дракона государства,
соберите из листьев разных
монумент истории Любви и Коварства.
Пусть огонь моих слов напоследок
от бесчестья свет очистит,
от меня оставит свет слепок
и из букв звёзд в ночи стих.
Приснился мне сон:
я шёл без кальсон
по Парижу.
И вижу:
невеста моя Эмми Грация
в последней вредакции.
Так вот твой фокус, Чужбина...
Стать второй Родиной.
Какая же тварь - ворожбина
пророчила мне, уродина!
Так, значит, я не удостоился безвестия
и, более того, ими не обесчещен!
Я слишком плохо писал, если
не был ими в "Англетере" повешен...
Я, значит, просто себе мурлыкал,
когда мне чесали за ухом...
Или пил и не вязал стихов лыка,
или участвовал в показухах...
Но, может быть, я всё-таки
рабами хотя бы проклят,
и там от ярости трясёт их
и их хозяев проблядь?
Но я просыпаюсь в тепле
старых своих кальсон:
всё впереди (какая боль!)
и стихов плеть не свистит.
На стене висит. Жаль сон.
Родина. Россия.
Твоею волчьей нежностью воспитан,
как Ромул и Рем - молоком.
илье александру
не дело осени
тревожить лета дни
она печально входит по ночам
в распахнутые окна с лунным светом
к поэтам следовательно и ко мне
она садится в тёмном уголке
присутствует и мои стихи читает
всё чаще только вспоминает
и не пытается мечтать
май говорят вернётся как и август
и будет возвращаться триста тысяч лет
но некому его читать
ведь только осень готовит нам вино
а май пьянит без вин
и август крепче спирта
они уходят это не беда
их много в этой бездне
стихов не помню как не помню май
стихи мечтаю не читаю
я их вдыхаю словно аромат
и оставляю горечь на устах
целую Родину своих касаясь пальцев
и пью твои стихи
кто я август май поэт
ИЛЬ Я АЛЕКСАНДР тоже
Строил китайскую стену
из карточных домиков стихов
Писать стихи?
Опять писать стихи?
Кому?
Прекрасной Даме?
Той, вечно юной и не любящей меня?
Которую так страстно любит другой.
Хотя она не любит и его.
Не любит никого?
Нет,
В объятиях другого она мечтает
- и даже не о Киркорове -
о юном мальчике,
влюблённом в её подругу -
тайно - она ведь видела его глаза -
- с досадой - зачем же не её он любит?
Как славно, что моих стихов
никто не слышит:
стоять в тени среди толпы
так невыносимо сладко-одиноко,
и горечь безответной любви
тошнее водки и привязчивее кофе.
Я видел сам, как она стихи читает -
Рубальская, наверное.
Как читает:
невидящим взглядом бежит
по коротким строчкам
и думает о своей любви.
Я удивляюсь, что все читают так
- а поэзию прекрасно понимают
и прекрасно знают: мне б так.
Когда б я мог писать стихи
не словами или вовсе не писать,
а я всего лишь стремлюсь
писать их непонятно -
и, чем правильнее складываю слова,
тем вернее знаю:
их не поймёт никто.
Ушёл в себя и, даже если
не потерялся - мне выйти из себя нельзя.
Мне выйти из себя -
куда?
Огромный мир - и звёзды, и облака,
и бабочки, и люди - он весь во мне.
И выйти из себя -
утратить не самого себя:
весь мир.
Что страшнее смерти:
смерть растворит меня в огромном мире,
а потерять себя - значит
исчезнуть из всего.
Быть не услышанным -
ведь это есть любовь.
"Мысль изреченная есть ложь", -
слова точнее формул,
в них абсолютен смысл,
и, чем точнее фраза,
тем сказанное дальше от мира.
Единственная правда -
интонация.
Её подделать чрезмерно просто,
ей обмануть легко, -
но она не лжёт,
всегда обозначая то, что означает.
и, чем абсурдней смысл,
тем притворство невозможней.
И это знает каждый -
вернее, каждый слушает
и говорит посредством интонаций.
но этого не знает.
Писать стихи?
Конечно.
Конечно, никто их не услышит -
в них столько слов,
которые бездарно лгут,
- словами я играю, как МЕЧАМИ, -
что моей Прекрасной Даме -
Королеве Поэзии -
в них царствовать легко:
я мыслю не словами.
Я живу.
Писать стихи.
эпиграф
я написал такие корявые стихи, которые, положа
руку на сердце, никто не сможет назвать стихами
и каждый будет считать, что всё понял
ненужная подсказка:
не водка плохая, а ты плохой
Тик Лукрепций Карл
"О природе вещей регионов"
Поэзия - не гонка за успехом.
Не развлекай плебеев Колизея!
Не гладиатор - в рыцарских доспехах
К вам никогда не въеду на козле я...
Я не любил любить без любви,
и любовь любить её позволяла.
Нет - это не сэляви -
она сердце моё словно Феникса испепеляла.
И она же роняла на пепелище
печальные слёзы, которые жгли моё сердце
и воскрешали её святилище и жилище
и отворяли чьи-то наглухо запертые дверцы.
Я не любил не любить с любовью,
и она сердце моё делала ледяным,
чтоб сосуд любви потом наполнить горячей кровью
и разверзнуть уста от любви больным,
и спускала в них животворный сок,
словно в мёртвую воду - живую воду,
взращивая в сердцах ростки цветов
и поднимая их высоко в воздух.
Я любил любить - дни и ночи,
странно, что оставалось время и силы на еду и стихи.
Я любил жить и пренебрегал всем прочим.
Какая бессмысленность - но я любил глухих.
Напоследок пойду прозой,
как просёлком осенним.
Пусть босые ноги вязнут в чёрной крови моей земли
- я пройду, и следы затянет.
Потом выпадет чистый снег,
чтоб к весне лицо земли стало ровным,
и поэты бродили среди цветов.
Не зная, куда вели те дороги.
Не заметив одной морщинки на лице земли.
верлибрюд
Я натянул шагреневую кожу
на тамтам своей поэзии
и колочу изо всех сил,
не замечая, как истончается она.
Страницы старых книг
вживую разрезать -
больная херургия.
Позвольте рассказать,
о чём молчат другие:
покойник к вам войдёт,
как водится, незримо.
Он - Полу-Идиот.
Не. Кошкин. Не из Рима.
Обратно август-май,
времён столпотворенье?
Назад, давай, хромай
в свои стихотворенья!
Да что я здесь забыл
в нелепом вашем прошлом?
Гонять любил кобыл
я по кругу порочно?
Причём тут ипподром -
стихия лотереи?
На голове с ведром -
я - Донкихот, скорее,
По встречной полосе,
по гаревой дороге
прусь, как толпа лосей,
и упираю роги.
Печальный рыцарь-шут
с щитом из глупых шуток
- провал в горе Машук,
в эпохе промежуток.
И стыд меня душил,
как даму ту мавроди,
который с нею жил,
хотя был негр навроде.
А я всё сторожил.
А он был стоматолог.
И он был старожил.
А я - тыщематолог.
"Я снова победил!" -
эпитафИя дразнит,
мой памятник белил
моей он кровью красной.
Но кровь же не вода,
- ей ничего не смоешь.
Забросишь невода
и выбросишь всё в море.
И дождь назавтра шёл,
как будто вёл в бессмертье,
а снега белый шёлк
ветр сматывал на вертел.
свободные стихи с рифмой
Не. Стихи со свободной рифмой
Сыграй мне, дядя, банкароллу!
Не? Да знаю про названья.
У тебя другая шхуна. Рому?
Нет? Бельканто венецьяно?
А? Капелла? Вон тот гниляк на сваях?
Не? Я не парлуччо итальяно.
Я, знаешь, Ставрополиано края.
Разъясняю: краюха де Аустрало-Ставролопиано.
Мне так тоскливо рифмы помирать.
Признаюсь, я не умею рифномать.
Меня учили в институте помидоры собирать.
Не научили врать, во мать...
Я был, был-был-был в Италье,
мне было мамамамамало
на Родине тупых "даздастиСталин"
не красоты, а у людей в отростке верхнем сала.
Я с детства искренне не верил
в Бога и что бывают неумные,
но вовсе не немые люди и всяческие берии.
Тут с рифмой перегвоздица... а! Наёмные.
А по смыслу: бескорыстные такие идиоты,
кипящие мочой мне: "ты лижешь жопу США!"
Помилуй, сударь Григоролло! Что ты! Что ты?
Ведь Достоевский не о тебе... Блин, ша!
Ах, как болванам нравится порядок
и суровость - ведь на пляжи ледовитых океанов
пошлют других. Не их. Рядо, рядо.
Ну, на кого стучать они ИАНОВ.
За это, за усмиренье тамбовских мужиков
им вождь пожалует жезл паршала
и после не арестует ( кстати, кто такой Лужков?),
не даст пытать, не расстреляет. Шалала.
Да, новый сталин своих холуев будет уважать
и награждать, за верность - не сажать.
Тех, кто будет громче всех кричать
"За сталина!" - под пулю не пошлёт. Ча-ча-ча.
А ты о чём поёшь, гондон?
О венецианском додже?
Дожде? На музыку Папетти, дон?
Попеть мне? Песни нашей молодёжи?
Хочешь, поубиваю всех твоих соседей?
Не. Я - не кремлёвский мафиозо -
такая песня, блин, на велосипеде.
Кто - педик? А. Андерстенд бай грандиозно.
Я, блин, куртуазный, на фиг, был поэт.
Маньеризм, изящество, иху мать - понял?
У вас не так. Хотя асфальту тоже нет
- сплошные лужи. И нет цыган-менял.
У нас менты притоны держат,
икрой торгуют, слышал, кавиар?
Цыган, как раньше те водили медведей,
и заставляют дурью торговать блядей.
У вас не так? Так почему же
у вас, едрёна жопа, можно жить
прилично? Жена заначки не шмонает мужа,
не тащится сама в кабак и не идёт служить?
Культуришь? А хули ж? Чайкофского слыхал?
Звезда, блин, поп... Я сам две фанеры записал.
Куда ни кинь - культура, твою мать...
Канал у нас такой "Культура", надо ж поминать.
Нет, братиссимо. Дело не в культуре...
По крайней мере - не в канализации-канале,
хоть ты и, извини, гондольер, в натуре
и знаешь, видимо, что есть Бьеннале.
Тут русская идея похуизма, дорогой.
Дороги? Мерседесы? ( Тачки). Был бел асфальт и сплыл.
Дешёвый труд, да убыток дорогой.
Вся наша жизнь "былым-былым-былыл".
Нет, делают ещё в стране шурупы-макароны
и автоматы куда-то продают -
потом находят их в чеченских схронах,
а идиоты ( не мышкины ) раззявят: "Во дают!"
Да-да-да-дают. А больше обирают.
Народ? Народ привык. А страна без края,
хотя краёв - немеряно и укрупняют,
вот только хлеб в убыток убирают...
А скоро газ и нефть убыточными станут.
Не веришь? Да ты наш пацан!
У нас газопроводы тянут
и ЛЭП... всё тянут. Цан-цан-цан.
О, брателло-гондольер: словарь Дали?
Не можешь ничего понять
в моих речах нет смысла и вдали?
На Родине нечему уже вонять.
И там мои стихи не чтут,
корявые, бессмысленные, откровенно дрянь.
Я - лицемер, демагог и просто туп.
А я - пророк в отечестве своём. Грянь.
Складно там совсем иные пишут.
Гладко. Читаешь - улетаешь.
И сердцем сладко - как сахар в чае - таешь.
Лирическая грусть, прозрачные стихи. Я - шут.
Зачитаешься и... Какое дело
до Родины обосраной поэту?
Природа не слетела,
и нет альтернативы свету,
лету, любви, очарованью...
Я - шепелявлю: то - не это.
Это - не то. Я оскорбляю Ваню
претензией на звание Поэта.
То есть, не только Ваню, в том-то дело.
И вот я эмигрант.
На Родине осталось только тело -
размахивает рукавами, как гарант.
А я душой отъехал. Нет, не срывы.
Сказал там кто-то ведь:
"Души прекрасные порывы".
Ну, был крылат я... Меня помял медведь.
Я долго, братец, ехал.
Включаю телевизор - корчи панорамы смеха,
народ заржался - мне б хихикнуть,
а я икаю. Я не смею пикнуть.
Впрочем, это не запрещено.
У нас зурабят монументы
и михалдят кино.
По ящику: отчаянно порядочные менты.
Да, их начальник подполковник Мухомор
- весь вылитый, как бутылка из-под водки:
"Действуйте. Идите. Работайте". Без умор.
Да в точности как главный кое-кто насчёт подводной лодки.
Открывший истину, но только не в вине:
народ имеет право жить!
Как Черномор сказал: плохо, но недолго, не.
Мои друзья-поэты хотят Родине служить.
Ах, Родина - да чья ж ты мать?
Не этих миллионных идиотов?
Кому ты так стараешься внимать,
ты любишь то, где мысли нет - ни на иоту?
Наверное, у нас один на всех инсульт,
и это не улыбка, а гримаса.
Была одна на всех победа. Галина Бланка - бульк.
Но мёртвые её забрали из запаса.
Живые проиграли только жизнь -
ах, чудаковатый Гамлет!
Неладно в Дании, скажи?
Молчат седые камни?
До Дании рукой подать,
а Магадан на том краю планеты.
Наматываешь мили на кардан,
а горизонта не было и нету.
Нет, не пиши поэм,
счастливый Гондольер!
Спой мне, а я пока поем
окорочка далёких Кордельер.
Про Данию стихи мне не продать
- у нас, кто не продажен - конечно, не поэт.
А про Россию мне и вовсе не издать,
да некому читать. Коряво - складу нет.
И вот пишу - люблю - дышу
и медленно, просто, спокойно умираю.
Шепчу пророчества седому камышу.
Нет дудочки, на которой жизнь мою сыграют.
Поэт в России - больше, чем поэт.
Товарищ - меньше, чем товарищ.
Путешествовал по неверному континенту,
По безмолвной пустыне.
Барханы песка сползали с гор
Под маревом раскалённого воздуха.
Закончились запасы воды,
Растрескалась запекшаяся кровь земли,
Как мои губы.
Здесь некогда бушевало море,
Неустанно меняя лица
И терзая берег, раскалывая скалы.
Дождь гремел за горизонтом,
Ждал меня в стране водяных лилий
За тысячи миль и влажных сумерек.
На сорок четвёртом обороте планеты
Изменилась пустыня звёздного неба,
Полусфера его упиралась в отвесную каменную стену,
У подножья которой бесполезно сверкали груды
алмазов.
По алмазам я шёл босыми ногами,
По рубиновым росам.
Камень царапал ногтями,
Поблекшими от жажды;
Кулаками отчаянья бил в стену,
Чувствуя, что она не отзывчивее человека
И бездушнее пустыни.
Утренний луч солнца разбудил прибой алмазов,
Расчертили стену непонятные знаки света
И растворились во всепоглощающей белизне дня.
Не зная значенья знаков,
Боясь ничтожной неточности,
Я алмазами резал камень,
Не понимая ещё,
Что возвращаюсь к стихотворению.
Скуки ради кушал виноград.
Нет, не чаял я такой печали,
и скулил, как будто душу облегчали
слёзы, высохшие на пути к очам,
опалённые огнём утрат.
Будто прежде никогда не умирали
те, кто часть души моей.
Я вас никогда не повстречаю,
потому что сгину навсегда.
Каплей света столетия промчатся
и застынут в капле янтаря -
- я останусь просто мира частью -
август - май - кусочек января.
Из чистейших элементарных частиц
сотворён мир.
Свет ослепительно улыбается
в грязи тротуаров и улиц.
Горит ещё одна рукопись:
ни одна частица
не исчезает бесследно;
ни одна, расставаясь,
не грустит, так, как я.
Чернильные знаки уродливы,
как дети убогих.
Бриллиантовые крошки мороза
на окне чисты.
Из чистейших частиц сочувствия
созданы души.
Я трезв не в меру
и не в угоду ханжеству,
трезв до неприличия -
отрицаю грязь зла и лжи,
необходимую по правилам сытости.
Это чёрный хлеб бел.
Эта вода безвкусна.
Эта водка прозрачна
до вскрика джинна,
рвущегося из бутылки.
+
Холод быта - до мозга костей.
Обморожен, но не обезображен и жив ещё.
Денег опасаюсь, словно ненастоящих гостей
и побелевших щёк.
Благодарен свече, согревающей пальцы
и не застящей солнце нищим.
Благодарен свече, не угасшей в сердце.
Благодарен крову, воде и пище.
Оглянулся: сколько горечи, сколько съел соли
и не стал соляным истуканом,
бесчувственным к боли
другого человека,
обывателем, бывалым и бывшим.
Остался настоящим
и в будущем.
Селихову
Железные цветы аттракционов
в безлюдном зимнем парке.
Невидимый орган аккордеона.
Ветвей заснеженных готические арки.
За пол-земли от Рима и Парижа,
здесь мир людей с изнанки только виден
за тысячами лет, за тысячами стадий,
за тысячью рассветов рыжих
от Стикса-Танаиса,
где тени чёрных вод печалился Овидий,
я жил.
Будет точно такое же воскресенье, -
Разумеется, никто не воскреснет, -
Просто будут не вывезены
Переполненные мусорные контейнеры -
Ветки, пыльный войлок из пылесосов,
Строительный мусор и жижа объедков.
Ненужные книги и ноты,
Некрасиво разваленные папки
С моими когда-то любовно собранными
Черновиками и рукописями стихотворений.
Не останавливайся, нечаянный прохожий:
Что такое - неудавшаяся жизнь?
Просто - невыдающаяся?
Ты не видел, как промелькнули мои
Торопливые похороны
И, согласно последнему волеизъявлению покойного,
Пакетик с пеплом главной моей рукописи
Был вложен в холодные руки трупа.
Здесь мой памятник. Без эпитафий и музыки.
В ночь на понедельник от дождя
Окончательно раскиснут рукописи,
И я исчезну совсем.
Останется в антологии стихотворение,
Как в янтаре, в капельке времени.
Светлане Гаделия
Я поэт другого побережья,
я поэт сокровищ Монте-Кристо -
- все мои банкноты рыжих листьев
я меняю на капли дождевые,
потому что капли эти реже.
Если разрывает парус ветер,
а бригантина
покидает порт - рыдает скрипка,
у невест моих печальны лица,
облака спускаются так низко -
у земли касаются ветвей -
от дождя отяжелевших веток.
В городке промокшего асфальта
в зеркалах холодных тротуаров
отпечатки листьев тополиных,
как следы лисиц у магазинов,
и ряды печаток листьев клёна
вместо звёзд прямых из Сан-Франциско.
Осеньград в своих районах спальных,
и сокровищ пёстрые товары
ветер нищий бросит мне под ноги -
я не старый, просто я влюблён,
я влюблён отчаянно-печально, -
Робин Гуд - и всё же Робинзон,
Дон Кихот, но, может, Росинант,
двадцать лет уже не лейтенант,
но стою посреди дороги,
и деревья движутся живые.
Не меняю гронки винограда
на чудес обманчивые крылья -
Монте-Кристо - это полуостров,
где нога поэта не ступала,
где его за это не любили,
где нет тюрем, сумм и даже платы,
где не пляшут танго каннибалы,
где ни баксов нет, ни ресторанов,
ни политиков, которые обрыдли,
где пройти на берег очень просто,
где, уткнувшись носом, дремлют лодки,
где, столкнувшись с ней, мы растерялись,
где её измена не преграда
ни для ран души, ни океану.
Где в конце концов своих скитаний
возвращаюсь всё-таки к невесте,
алых парусов не взяв обрывков -
всё равно, ведь мне давно известно,
что она не стала Пенелопой,
не проплакав глаз над чистыми листами
ненаписанных поэм моих и писем,
что она и ткать не торопилась,
и ночами ткань не распускала.
Нет, я не победил Циклопа -
столько лет меня сопровождал
месяц без Луны единоглазой -
столько лет меня друзья прождали,
сколько рассказали детям сказок!
Я вернулся без искушенья мести,
на рассвете палубу покинул -
вот летят ватагой в школу дети,
а один у волн остановился;
это только пьяный ветер марта
нас влечёт без парусов и крыльев:
что же, всё же, там, за горизонтом?
То, что мы любили и забыли.
Две недели
душа болела -
- не слушал:
дела, дела...
Две недели
кости трещали от тяжести
и мороза,
тесных автобусов
с замёрзшими сиденьями и окнами,
вагонов, не открывающихся
на маленьких станциях,-
- чтобы утром
выпрыгнуть на совершенно незнакомой
другой маленькой станции,
- чтобы всё повторилось,
кроме удачи.
Две недели
голова от забот
была погремушкой.
Но путь домой
продлится пять суток -
душа оттаивает
и начинает болеть,
отмороженная.
Я пишу стихи,
просто чтобы исцелиться.
И ты скажешь:
никому нет дела,
чем достигаются стихи.
Сентябрь в разгаре сыром,
и так далеко до июля.
Не выстрел, это просто гром:
год мчится,
как ещё не просвистевшая пуля.
Всё резче гор кардиограмма
вечерний чертит горизонт.
Закат разыгрывает драмы
из прежних рыцарских времён.
Над нами громоздятся замки
огромных рыжих облаков,
и мы расплескиваем в санках
зимы парное молоко.
Потёртый гривенник луны
примёрз к седому абажюру
горы Бештау. Со спины
мы видим грозную фигуру
и стынем в этом тихом храме -
- своих пугаемся затей, -
как лики мы в оконной раме
ждём заигравшихся детей.
Те, которых чудо не спасло,
не расскажут сказочных историй:
сказка, вам скажу я, ремесло,
где нет места горю.
За борт я упал и захлебнулся.
Ну, какое чудо здесь поможет?
А спасенье? Я опять вернулся.
Просто повезло и пронесло,
и былое больше не тревожит.
Просто шторм был баллов сто,
каждый вал - девятый - девятьсот девятый.
и меня на палубу швырнуло,
не разбило и не разорвало, а спасло,
о, Боже Святый -
взяло, погубило и вернуло.
Я себя ощупал: нет, это не я.
И корабль не тот, а ураганом
время пронеслось. Вся жизнь моя -
или не моя - стала бесконечным океаном.
Завтра начнёт заканчиваться Новый год.
Я постарею на год, но этого не заметит мой кот.
Кот, он такой застенчивый, жрать хочет - орёт.
Я знаю, сколько годику будет дней наперёд.
Вот, только, каждому - дней отдельный счёт.
Кому сколько каких, кому позор, а кому - почёт.
Я завтра постарею ещё на год, и не заметит никто.
Старее стану, чем собственное пальто.
Выпью с утра водки - я ведь совершенно простой.
Неплохо со стороны этой. Ну, а с той?
В этот праздник нажраться может и святой,
Я, грешный, ограничусь тем, что есть. Потом скажу себе:
стой.
Ветром унесло меня в терновник -
взвыл я, как сука,
и песня моя взвилась в поднебесье.
Слышал меня вертухай и чиновник,
я был одиноким,
как больное среднее ухо,
и, как собственный мозг
мыслям своим, был никому неизвестен.
Зачем материться, мастер суесловий,
спросил меня философ,-
конечно, конец колючки в моей ягодице
- это мелочь для него,
упавшего в долговую яму,
глядя на звёзды кремлёвские.
Звезда Героя России его и там словит.
Нет у поэтов вопросов -
они у матросов в подводной лодке,
лежащей на дне под стаей сырой селёдки.
А я вытаскиваю колючку упрямо,
как шприц с кокаином,
и вместо звёзд вижу блёстки.
Я так одинок, как вселенная
и ветер космический
вдали от галактик.
И душа моя запеленована, пленная,
мышцами слабыми,
и за несчастия и неудачи никто мне не платит,
не утешает, не плачет,
по голове не бьёт и не гладит
и водки не наливает:
ах, как грохал я посуду на счастье,
не из чего напиться,
в руке перо, ладонь не годится,
и чем-то это всё воспоминанья мне навевает,
словно запах из собачьей пасти.
Другие выплёвывают зубы и куски лёгкого,
а я - тяжёлое, крохи своей печени.
Говорят: да творчество твоё - дело плёвое,
пусть попадаются кусочки сердца
- это блюдо ни хера без перца,
и время все раны лечит,
подобно терапевту или хирургу,
взявшему груз ответственности,
словно ноги хорошенькой шлюхи,
себе на плечи,
или превращённому в Ленинград Петербургу.
Здесь все непосредственности - посредственны,
здесь - все награды - это плюхи
и пощёчины направо и налево,
неправым и правым,
награждённым и тем, кого лишили.
Не писал бы, если бы сердце не болело,
из-за занозы в заднице просто пел бы.
Не искал бы на базаре отравы,
не юлил бы: чтоб мы так жили
на заплату зарплаты - и всех дел. Был
зубным тыщематологом сто полулет
и зубы в тряпочку прятал,
а счастье, оно всегда рядом,
но, особенно, когда утрачено,
как языческий амулет
или яичница, переделанная в омлет,
тошнотная и горячая,
которая упала на пол и валяется.
Месяц уныло торчит, как член, в окне,
жизнь старается серпом по яйцам,
смерть позванивает:
раз себя не сберёг и не спрятал -
я не виновата, иду искать.
И любящей рядом нет,
и любимой нет рядом.
Одна тоска, великая, как похмелье, тоска.
На улице белой
ничком неподвижно лежать.
Встать
и бежать без оглядки.
Да разве сбежать?
( Три вопросительных знака )
Себе наступая на пятки,
себя за волосья держать
и бежать.
Пусть бросится злая собака,
кусая тебя и визжа -
попробуй себя избежать!
( Три восклицательных знака )
И скорости алый накал
заставит тебя дребезжать,
но это цветочки.
След в след, задыхаясь, бежать
загнать четверых и себя не догнать.
( Последние строчки:)
по белой касательной вылететь
молнией из виража...
( три точки)
Кто-то гладил
мне голову
ночью во сне.
Было холодно;
снилось
что-то страшное мне,
и проснулся
я утром
печальным и старым;
сердце билось в груди,
считая удары.
Ива
билась в окно
косами хлёстко.
Это смерть приходила,
просыпала белые блёстки.
Глаза открывались, как небо, внезапно,
в пол-мира, в пол-солнца, в пол-лета глаза,
в зрачки, в неизвестность, за горы, - на запад
моя обрывалась гроза.
( Мгновенье назад закат вытек кровью
и пальцы над тучами тихо простёр;
по кромке изрезан горами, был прорван
и выколот звёздами синий шатёр.)
( Мгновенье назад я тебя и не видел;
ты шла в белом платье окраиной дня;
ресницы дрожали, как будто в обиде,
скрывая внезапность души и огня.)
Глаза открывались ресницами молний;
я видел - но - во избежанье зигзага -
пусть время пройдёт, никто и не вспомнит,
какой сумасшедший был ветер и запах!
Я просто исчезну (подумаешь, ветер!)
Я - Лаокоон (ведь и мрамор не вечен,
а что же в глазах твоих бедный артист?..)
Как чёрный, стихами испорченный лист,
я корчусь на стынущем мраморе глаз...
А в море предгорий - как флот белоснежный -
свои паруса распускает Кавказ.
Я прижался к чужим
хрустальным устам:
здравствуй, моя ледяная кукла!
Ночь туманная
смотрит в чёрную воду с моста;
ты мизинцем
в окно стеклянное стукнула
и влетела стремительно,
как птица по имени Никогда
во время по имени Осень.
На кресте голубого окна
продолжает скрипеть
одинокое деревце;
послушай,
ночь, как измятое, долгое,
больное облако
мои слова
в свои
туманы уносит;
если я отвечу тебе -
Всегда -
поверь, моя ледяная,
ничего не изменится...
Луна
необыкновенно бледная,
как лик
раскаявшейся блудницы;
(на ресницах облаков снежинки звёзд).
Веснушки склёвываются, словно крошки хлебные,
на наших абсолютно чёрных лицах
(а может быть и льдинки слёз).
Луна с кругами под глазами
(соната и апассионата).
А в лужах тёмных - то же самое,
но только наоборот луна,
и облака навыворот,
и наизнанку звёзды;
в тлении
рассеиваются наши лица.
Браслеты; пиджаки; карманы вывернуты,
в них пусто и темно, и муторно возиться.
И складывается впечатление,
что бабочка воротника сорочки
покачивается над плечами.
и эта канитель печали
грустна; и более ни строчки.
Как мрачно и холодно
на той половине Луны,
где стынет затмение Солнца,
и звёзды выглядывают из-за спины
Таинственного Незнакомца.
Где нет в полумраке
голубых полушарий земных,
я выстроил домик по-русски,
где ночи бескрайне длинны.
Там холодно, пусто и грустно.
Ты мне позвони. Извини,
мне нужно не так уж и много:
усталые пальцы тревожно сомкни
на томиках пыльных
моих ненаписанных книг,
ответа дождись и усни:
мне так одиноко.
Черна и блестяща
сухая окалина Солнца.
Ты мне позвони в этот свет:
мол, помню тебя, своего Незнакомца,
мол, где-то на Севере, в стылой Москве,
где дни коротки, как затменья Луны,
и так далеки, как линии Аэрофлота,
где звёзды гвоздиками
в квадратных созвездьях
стандартных домов
зажжены -
- я однажды полюбила тебя -
как без тебя теперь плохо...
1
Смотреть
с отсутствующим видом
в окно;
по улице твоя обида
с моей пошла в кино.
2
А за углом глухая ревность
сжимала нож.
Ты улыбалась, как царевна,
роняя лож.
И невозможно было верить:
шутила зло.
Не возражал!
( Был смелым и слепым;
нелепым;
смешным до слёз;)
шёл за угол;
пел белый ветер;
мерцало солнце на лезвие ножа...
Падал с неба невидимкой
серебристый дождь.
Ждал и верил, ты вернёшься,
ты ко мне придёшь.
Я стоял под фонарями
в сонной тишине,
Верил, что забыть не сможешь -
ты придёшь ко мне.
И до ниточки промокли
тени на стене.
Ждал, быть может, ты вернёшься,
ты придёшь ко мне.
Листья мокрые шептали,
будто в полусне:
"Не надейся!" - а я верил:
ты придёшь ко мне.
Ждал и верил. Но напрасно,
всё давно прошло.
Листья все на тротуарах
снегом занесло.
И теперь под фонарями
белый снег.
Я шепчу, ладони грея:
"Ты придёшь ко мне?"
Я шепчу: "Ко мне вернёшься?"
Отвечает мне
Невидимка серебристый:
"Нет, нет, нет..."
Равнодушный вечер,
от надежд нет следа.
За окном ветер
трогает провода.
Струны тонкие,
немые песни,
очень звонкие,
красивые, верно,
а мне не слышно -
- я смотрю в окно.
Ты, мгновение,
всё равно остановишься.
Сердце встретит ли
жало стальное,
Пулю, яд или
всё остальное.
Ты в мгновение
старым становишься.
В один
из ненастных
снов,
Когда на дороге стужа,
Я вышел в холодную стынь облаков.
День мрачен...
И чистые-чистые лужи!
Когда
на дороге
стужа,
Кружит одинокий лист,
Кружат хороводами души.
И свист...
И чистые-чистые лужи!
Я вышел
в осеннюю
стужу,
А ветер свистел по степи:
Не спи! Ты не нужен! Не нужен!
Не спи...
И чистые-чистые лужи!
День мрачен.
Кружит один
лист.
Я вышел в угрюмую стынь облаков:
Не нужен...
И чистые-чистые лужи!
И чистые-чистые лужи!
Чёрные домики,
чёрные домики,
белые холмики,
сизый дымок.
Бегают ослики
с лицами робкими,
белое облако
в небе плывёт.
Светлое солнышко,
светлое солнышко
яркие стёклышки
бьёт из земли.
Горы за городом,
горы за городом,
там, за просторами
снежных полей.
Птица в неволе я,
птица - не более -
ветром приверчен
к холодной земле.
Мы неулыбчивы.
Мы недоверчивы.
Мы неустроенны...
Крепок мороз.
Ослепительно солнце.
Снегом в кафе
запорошены столики.
Крошки воруют
безгрешные птицы.
Прячемся вечно
в непонимание,
сердцем напрасно
боимся болеть.
Но от себя
невозможно
ни спрятаться,
ни застрелиться,
ни улететь.
Белая "Волга"
легко обошла
мой голубой мотоцикл.
Встречная "Волга"
лучом обожгла.
Дождь седину сыпал.
Дым промчался
сизым винтом
за самосвалом,
в ночь везущим
гулкий стон
тонн усталых.
В брызгах шин
асфальт шипел,
крался прочь вечер.
Я спешил - и не успел.
Гасли в цилиндрах свечи.
В скорости
свет
я искал.
Дом из песка
развеял ветер.
Скажи,
откуда тоска
в ленте,
бегущей навстречу?
Чёрной "Волги"
оскал
фар
выхватил в круг вечность.
Я на обочине
в дождь стоял,
прочь бежал вечер.
Ничто, казалось бы, дождя
не предвещало.
Сентябрьская
неподвижность
остывала
на кромке золотеющей листвы,
и солнце близорукое
блистало...
И вы, и вы, и вы
смотрели вдаль
мечтательно и странно
и были безупречно красивЫ...
А в зале расцветали олеандры.
И вот однажды
вечером туманным
сгустились хлопья бледной синевы,
и мелкий дождь
просыпался нежданно,
и поезд возвратился
из Москвы...
А вы, а вы, а вы
куда-то ночью долгой уезжали...
И вот однажды
ударил ветр,
осенний сор кружа!
Ты
собралась
куда-то уезжать!
Бежать меня?
Меня не избежать!
Бежать любви моей?
Напрасно!
Ударил дождь.
И ты была прекрасна.
За каплей капля
по стеклу сползала,
как слеза...
И в стёклах зала,
заплаканных дождём
и мутных от холодного дыханья,
бежала, отражалась, исчезала,
мерцала
померанцевым огнём
и растворялась в темноте пустой
трагическая хрупкость олеандра,
разлившаяся в ночь благоуханьем,
гордясь своей
нелепой
красотой.
А ты всё так же хороша,
как вечером,
холодная заря.
И про любовь
твердить мне нечего -
всё повторять.
А ты всё та же птица
редкая
по клетке мечешься.
Я улыбаюсь - бьётся веткою
в окно метель,
моя советчица.
Не надоело ли скитаться
во снах
и розовых мечтах?
Судьба смеётся,
может статься,
и мы обязаны остаться,
и белоснежная постель,
и дышущая сном подушка,
и ель, под окнами растущая,
и солнечная акварель,
и крошатся по дням года,
и над судами человеческими
подняться
надо бы,
но я
к скале прикован навсегда.
блок
Я однажды не написал
стихотворение:
голос слышал, меня зовущий,
но остался в словесной гуще:
слишком частые повторения.
. . .
Однажды днём, однажды вечером.
Однажды был, однажды не был.
Запутался в безлистой осени,
в огромном мире,
в белой простыне.
В безликом саване снегов.
В смятении подснежников.
В ударах справа.
Запутался.
Однажды вечером.
. . .
Мне страшно стало:
будущее приоткрылось
и объявилось мне.
Весна листала
численник,
слизывая зимний снег
и лёд слезинками капели.
А за окном скрипели
неприкаянные фонари,
отсчитывая гулкий метроном
оставшихся секунд.
И каждый день являлся
в последний, словно в первый раз.
. . .
Мне не надо
беспокоиться о будущем,
будущее у меня определённо:
улечу я гулкой осенью,
как листок, оторванный у клёна.
Улечу я тихо в тысячи
неразгаданных поэзий
и времён.
Ты останешься до лучших песен,
добрый клён.
. . .
В синих зарослях тумана
Вижу снежные цветы,
Над оконными домами
Тлеют звёзды теплоты.
Я - хозяин темноты.
А ты?
. . .
Всё оказалось белым,
как в больнице,
заискивала бледная сестрица,
седой сердился врач.
И неизбежность
приходилось вырезать,
и с этой неизбежностью лежать,
и медленно в подушках белых таять.
Как ясно за окном!
Намечен срок:
последний день весны,
не верь календарю.
Уйду по тропке,
обниму корявых
молчунов лесных.
Безмолвно
невидимое,
вытекающее прочь,
за прошлое поблагодарю.
. . .
Не злись, весна,
бураны не к лицу:
рассыплет май
дрожащую листву,
и вспыхнет свет у прошлого в глазах:
так резал март
и жёг
оставшуюся под снегом осень
прогорклым запахом
ушедшего навек.
. . .
Оставь надежду,
всяк сюда входящий.
Посторонним вход воспрещён.
Свободных мест нет.
. . .
Я экономлю время.
Я экономлю пространство.
. . .
Чёрное зеркало (сборник стихов)
ПОДЕЛИТЬСЯ: